Оглавление

1. Кавказский роман
2. Глава 1. Рядовой Советский армии
3. Глава 2. Первая любовь
4. Глава 3. Путь к вершине
5. Глава 4. Дыхание войны

Глава 1. Рядовой Советский армии

Гейдар мучительно готовился к выпускным экзаменам. Глядя в учебник, он вместо теорем и цитат видел падающую в пропасть ма­шину, уносившую с собой его отца и его детство. На долгие годы он запомнил то отвращение, с которым он заталкивал в себя школьную программу, которая теперь, после гибели отца, казалась ненужной и необязательной. Он подолгу глядел в окно, возле которого стоял его письменный стол. Из него открывался вид на ближайшую к селу гору с протоптанным овцами серпантин тропинок, на редкие, зацепившие­ся за камни кусты и деревья, на практически голую вершину, на кото­рую совершил своё первое восхождение вместе с инвалидом отцом.

— Ты настоящий мужчина, — сказал ему Руслан, когда с изодран­ными в кровь коленками, но счастливый Гейдар добрался до самой макушки горы и встал рядом с отцом, не имея сил оторваться от уди­вительной картины распластавшегося у подножия горы села.

На Кавказе не принято хвалить мальчишек, чтобы не баловать, поэ­тому редкая похвала отца была особенно приятна.

— А что, только тот мужчина, который может забраться на эту вер­шину? — спросил он обрадованно.

— Запомни, Гейдар, вершина у каждого своя, но только тот, кто идёт к вершине и покоряет её, может считаться мужчиной.

— А у тебя какая была вершина? Ты её взял?

— Если бы не война, я бы взял много вершин, но вот сегодня — это моя вершина, и я её взял вместе с тобой и горжусь, — ответил отец, устраивая поудобнее протезы ног на шатких камнях.

— Это и моя вершина! — крикнул мальчишка в огромный про­стор, который эхом отозвался ему: «…ршина, ршина».

— Нет, малыш, это твоя первая высота, а впереди их ещё много. Школу надо окончить, институт, специалистом стать, дом построить, семью создать, — одним словом, многое надо, чтобы стать уважае­мым человеком.

— Вы с мамой мне поможете?

— Запомни, Гейдар, родители могут подсказать сыну дорогу к вершине, могут дать на дорогу хлеба, но вот если станут его тащить вверх, то ничего у них не получится. Только самостоятельно взятая вершина приносит удовлетворение, только с такой вершины человек никогда не свалится вниз. Ты бы был рад, если бы я тебя затащил в эту гору?

— Нет, я сам могу! — гордо ответил парнишка, задрав нос к солнцу.

Сейчас заходящее за горы солнце, заглядывая последним лучом в окно комнаты, напоминало: «Теперь ты парень один, и все предстоя­щие вершины придётся штурмовать в одиночку». Родни, которая на Кавказе часто заменяет родителей, у Гейдара не было.

— Я добьюсь всего сам, обещаю, — глядя на позолоченную солн­цем макушку горы, ни к кому не обращаясь, сказал Гейдар.

— Ты что сказал, сынок? — послышался из другой комнаты тихий голос матери.

— Всё нормально будет, не волнуйся, — ответил Гейдар.

Собрав всю волю в кулак, он сдал экзамены, однако от поступле­ния в институт отказался категорически.

— Поступать не буду, — заявил он в школе на выпускном вечере. — Мать не хочу бросать.

— Тебя ведь в армию заберут, если ты сейчас не поступишь в ин­ститут, — удивились учителя.

— Заберут через год, а если поступлю, уезжать надо будет уже че­рез два месяца, как будет жить одна? Да и на какие деньги я учиться буду — на мамину зарплату технички?

— Тебе стипендию платить будут, мать что-то вышлет, — не уни­мались учителя, — как-то проживёшь, ты же такой способный. Жаль будет, если образования не получишь.

— Я так решил, — стоял на своём Гейдар, — не могу я за мамин счёт жить. Образование и заочно получить можно. Вот армию от­служу и поступлю на заочный. Зачем сейчас начинать, за три года всё забуду.

Ни уговоры учителей, ни матери, ни друзей не смогли заставить Гейдара изменить своё решение. Уже через три дня после получения аттестата зрелости он работал. Работа нашлась сама. Вернее, опять, как когда-то Руслану, Гейдару помог Гаджиев.

— Слыхал я, что ты не хочешь в этом году в Грозный на учёбу ехать? — спросил он, зайдя вечером на огонёк. — Что же, наверное, ты прав. Матери первое время без тебя трудно будет. Я вот тебе работу предложить хочу. Пойдёшь ко мне водителем? Я своего балбеса вы­гнал, совсем машину разбил. Верю, ты наладишь.

— Налажу, Иса Ахметович. Спасибо большое! — с готовностью ответил Гейдар, и первая за эти траурные дни улыбка появилась на его хмуром лице, где уже начали отрастать усы, как символ старшего в семье мужчины.

— Водительские курсы, чтобы получить шофёра первого класса, в районе можно пройти — продолжал Гаджиев, — а с такой професси­ей нигде не пропадёшь, хоть в армии, хоть на гражданке.

Гейдар ушёл в работу с головой. Жалко, конечно, было разбитую в горах машину, которую он знал практически до винтика, но теперь в его руки попала новая машина, которую необходимо было приве­сти в порядок после прежнего разгильдяя водителя. Гейдар освоил машину самоучкой, теперь же с интересом учился на водительских курсах, значительно продвинувшись в шофёрской профессии. По­сле их окончания Гейдар уже с полным правом возил своего шефа не только за пределы района, но и в Грозный. Молодость не терпит уныния. И у Гейдара воспоминания о пережитой трагедии стали по­степенно терять свою остроту и тонуть в новых волнениях и забо­тах.

— Ну что ты, мама? — спрашивал он мать, увидев в очередной раз следы слёз на лице.

— Ничего, сынок. Не обращай внимания, живи спокойно, — от­вечала Лейла, по-детски стирая слёзы ладонью.

— Как же «спокойно», если ты всё время плачешь, — загорался Гейдар. — Мне ведь тоже оч ень жаль отца, но я же держусь.

— Что ты сравниваешь? Отец не муж. Не понять тебе меня.

До этого Гейдар видел мать плачущей только в день похорон Сте­пана Ивановича, но те слёзы высохли быстро, теперь они постоянно тихо катились по её щекам, и видеть это было невыносимо. Ещё боль­ше поразился Гейдар, когда застал мать стоящей на коленях в одной рубахе.

— Мама, ты что, молишься?

— Да, сынок, молюсь.

— Мама, как ты можешь! — с комсомольской горячностью закри­чал Гейдар. — Ты что, не знаешь, что бога нет, что это опиум для на­рода?

Не вставая с колен, Лейла тихо ответила ему:

— Я в школе не училась и комсомолкой не была, но я забыла Ал­лаха, и Он покарал меня. Теперь я буду молиться, как и раньше там, в горах.

— За кого ты молишься, отца ведь не вернуть?

— За то, чтобы Аллах простил ему его прегрешения, и за тебя. Ты единственное, что у меня осталось.

— Мама, всё это бред. Как я молился, чтобы Аллах оставил отца в живых, когда спускался в овраг к разбитой машине, но разве Он меня послушал?

— Он не мог тебя услышать, ты же вспомнил Его только в тяжёлую минуту, а раньше и знать о Боге не хотел.

— Что ты хочешь сказать, что я тоже должен молиться? Я же ком­сомолец!

— Можешь не молиться, дело твоё, но и мне не мешай.

В её словах звучала такая твёрдость, что Гейдар не решился спо­рить с нею и больше не лез к матери с атеистической пропагандой. Привыкнув к атмосфере покоя и радости, царившей в их семье, Гей­дар не хотел смириться с тем, что в доме стало тоскливо и неуютно. Он пытался расшевелить мать и отвлечь её от горестных мыслей, принося в дом новости, которых ему не надо было искать. Он в них просто купался, будучи водителем сельского головы. Гаджиев, рас­палясь на очередном заседании в райкоме, в машине вываливал на голову парнишке то, что побоялся или не захотел сказать на со­вещании. Часто приходилось кого-то подвозить, и пассажиры, осо­бо не обращая внимания на водителя, обсуждали с председателем накопившиеся проблемы. Особенно популярной темой были собы­тия в стране, которые после смерти Сталина стали раскручиваться с какой-то невероятной быстротой. Когда хоронили Сталина, Гей­дар вместе со всем классом ходил на сельский митинг, устроенный на центральной площади села. Многие школьницы плакали. Парни стояли нахмурившись. С трибуны сельское начальство славило умер­шего вождя и клялось продолжать начатое им дело. Выступал и отец, который сказал, что приложит все силы, чтобы воспитать подрастаю­щее поколение в духе идей Ленина и Сталина. Как ни скверно было у Гейдара на душе, но он, хорошо знавший отца, почему-то подумал, что слова его на митинге звучат неискренне, и ему впервые стало как-то неловко за него.

Вечером после митинга, придя домой, он обратил внимание на то, что отец и мать совсем не в траурном настроении и всё о чём-то шу­шукаются. Всё это было странно, и он с вызовом спросил:

— Папа, тебе что, не жалко Сталина?

— Почему ты спрашиваешь, сын?

— Какой-то ты не очень печальный?

— Тебе это кажется. Конечно, жалко, как не жалеть умершего че­ловека?

— Я тебя не о человеке спрашиваю, а о Сталине. Тебе что, не страшно?

— А чего я должен бояться, сынок? — спокойно ответил Руслан.

— Того, чего боятся все, что страна погибнет без Сталина, — с вы­зовом ответил четырнадцатилетний Гейдар, который в апреле на ле­нинские дни собирался вступать в комсомол.

— Не может погибнуть огромная страна, даже в случае ухода тако­го человека, как Сталин, запомни, сынок. Найдутся новые вожди, ты уж не сомневайся, и всё будет хорошо, — сказал он примирительно и вышел во двор.

Что-то странное прозвучало в словах отца, но Гейдар успокоился, тем более что отец оказался прав. Скоро на страницах газет, которые дружно изучали всей школой, замелькали новые имена: Булганин, Маленков, а летом 53-го все были буквально ошарашены известием о том, что арестован Берия как враг народа. Этому известию село об­радовалось, так как поползли слухи, что скоро вернутся высланные Берией односельчане. Затем со страниц газет ушли и Булганин с Ма­ленковым, успев поездить по стране и слетать за рубеж, что было совершенно необычно для руководителей Страны Советов. Их место занял новый вождь — Хрущёв, который заполнил не только страницы всех советских газет, но и стал основной темой разговоров у народа большой страны. Летом 1956, когда Гейдар стал возить пред­седателя сельсовета, о Хрущёве говорили непрерывно. Хрущёв ска­зал это, сделал то, поехал туда, вернулся оттуда. Вскоре Гейдар стал улавливать какие-то новые ноты в разговорах, которые крутились во­круг XX съезда Коммунистической партии и речи на съезде Хрущёва, которой никто не читал, но, по слухам, она была очень критическая. Гейдар улавливал в разговорах пассажиров какие-то намёки на «хозя­ина», который много натворил, и вот теперь всё вскрылось. Одни считали:

— Зря это Никита сделал.

Другие откровенно радовались:

— Наконец-то, шила в мешке не утаишь.

Имя Сталина никто не называл, но Гейдар не сомневался, что «хозяин» — это он и именно его критиковал на съезде его преемник. Мысль эта была совершенно невозможной, но и бесконечно интри­гующей. Как-то, не вытерпев, Гейдар спросил Гаджиева:

— Иса Ахметович, что было на ХХ съезде? Какого хозяина крити­ковал Хрущёв?

— Кто тебе такое сказал? — заволновался Гаджиев. — Ничего та­кого не было, говорил Никита Сергеевич, что надо поднимать страну, хозяином которой является советский народ.

Переспрашивать Гейдар не стал, но, придя домой, сказал матери:

— Мама, мне кажется, на ХХ съезде Хрущёв критиковал Сталина, может быть такое или нет?

— Сынок, у кого ты спрашиваешь, что я в этом понимаю? Я же га­зет не читаю. Отца нет, спросить не у кого, — произнесла она, и опять одинокая слезинка побежала по её щеке.

— Ну вот, опять начинает, — раздражённо сказал сын и уткнулся в книгу.

Не окончившая школу Лейла, благодаря стараниям дяди Сандро, читать умела и любила. Школьная библиотека была для неё самым интересным местом на земле. Читала она много и запоем. Особенно любила русских классиков, писавших о Кавказе и о Петербурге — го­роде, про который так много рассказывал её учитель. Руслан, зная интерес жены к этому городу, обещал, что в очередные школьные ка­никулы обязательно свозит семью в Ленинград, где живёт его фронто­вой друг. Выполнить свои обещания он так и не успел. Из советских писателей Лейла признавала только Шолохова и пролила немало слёз над страницами его книг.

— Ты чего опять носом шмыгаешь? — спрашивал её Руслан, уви­дав её за раскрытой книгой. — Опять кого-то жалко?

— Да, жалко, — смиренно отвечала Лейла, — Аксинью. Она лю­бит, а не может быть вместе с любимым.

После гибели мужа читать она перестала, так как стоило ей взять книгу в руки, как слёзы начинали литься буквально от первой про­читанной строчки, которая каким-то странным образом напоминала Лейле о постигшем её несчастии.

— Мама, если ты плачешь от книг — возьми почитай газеты, там про любовь не пишут, — предлагал ей Гейдар.

— Любовь — это жизнь, а газеты — это всё выдумки, читать это неинтересно, — сопротивлялась Лейла.

Однако в тот день, когда Гейдар прибежал домой с газетой «Прав­да», где была напечатана речь Хрущёва на ХХ съезде, и уже с порога закричал: «Я ведь догадался, что что-то не то, что-то скрывают! На, почитай!» Нехотя взяв газету, Лейла уткнулась в неё, время от вре­мени тяжело вздыхая. Дочитав до половины, она отложила газету и тихо произнесла:

— Отец был прав. Это лавина. Не дождался он, когда она сойдёт.

— Так отец знал, что творится в стране? — удивлённо спросил сын, стараясь не замечать её слёз.

— Он так сказал, когда горцев с Кавказа выселяли. Больше мы об этом никогда не говорили. Да и что толку со мною об этом говорить? Я же только перед войной спустилась с гор. А там была совсем другая жизнь, — нахмурилась она и вышла в кухню, давая понять, что раз­говор закончен.

— Мама, — не отставал сын, — ты никогда не рассказываешь про своих родных. Кто был мой отец, дед? Как они погибли? Может быть, тоже были репрессированы?

— Нет, сынок. Наших завалил оползень, — твёрдо ответила Лей­ла. — А были они уважаемые люди в горах.

— Странно, — удивился Гейдар, — ты со мной, младенцем, оста­лась, а они погибли. Ты ничего не скрываешь?

— Гейдар, мы с тобой спаслись благодаря тебе: ты меня заставил из дома выйти и отойти от дома. Так что нас не задело. Я же тебе рас­сказывала.

Эта недосказанная правда успокоила Гейдара, но очень хотелось знать фамилию своего рода.

— Ахметовы.

Так она назвалась, придя в Боевое. Это была фамилия их дальнего бедного родственника, жившего в Панкисском ущелье, который, как говорил отец, дружил с русскими.

— Расскажи что-нибудь о них, — попросил Гейдар.

— Почему ты не спрашивал о них, когда был жив отец? — удиви­лась Лейла.

— Мне его хватало. Я ведь не понимал, что значит родной отец. Мне кажется, что для ребёнка, кто рядом — тот и отец. Давно хотел спросить про настоящего, но не хотелось тебя расстраивать.

— Его звали Магомет. Он был храбрый воин, хорошо танцевал, как ты.

— Ты его любила?

— Любила, наверное. Я ведь его до свадьбы и не видела ни разу. Нас засватали. Наши отцы были из одного тейпа. Он тоже был со­всем мальчишка. Красивый и добрый. Почему не любить?

— А как же Руслан? Ведь любовь — это навсегда?

— Что ты меня мучаешь? Ещё немного — и поймёшь, что такое любовь, навсегда она или нет. У каждого по-своему. Магомета жалко, а без Руслана я просто жить не могу, это любовь или что? — сказала она с таким отчаянием, что Гейдар понял: ещё немного — и опять по­катятся слёзы, которые он так не любил.

При виде плачущей матери он просто не находил себе места и терял самообладание. Лейла действительно совершенно измени­лась после гибели мужа, очень похудела и постарела. Чёрная, тра­урная одежда ещё больше подчёркивала произошедшие в ней пере­мены. Тёмные, траурные одежды на Кавказе не редкость. Женщины здесь носят траур годами, даже по давно умершим родственникам. Однако, глядя на Лейлу, каждый ощущал глубину постигшего её несчастья.

— Ну, девка-матушка, ты совсем себя загнала, разве же так мож­но? — корила её баба Зина. — Я мужа да сыновей обоих похоронила и выжила, а ты уж себя заживо хоронишь. Тебе, почай, ещё и сорока нет, а ты как старуха гнёшься к земле. Тебе же ещё сына надо в люди вывести да внуков вырастить. Это ты знаешь?

— Знаю, — тихо отвечала Лейла, — но ничего с собой сделать не могу.

— Ты бы хоть подумала о Гейдарке. Каково ему вечно горестную мамку видеть? Смотри, сбежит от тебя. Мужики — они в горе жить не любят.

Гейдар действительно стал всё реже и реже бывать дома и однажды поймал себя на предательской мысли, что лучше было уехать учить­ся в Грозный, чем видеть непрерывные слёзы матери. Поэтому, когда весной начался очередной призыв и Гаджиев предложил поговорить в военкомате об отсрочке от военной службы для единственного сына одинокой матери, Гейдар отказался.

— Зачем откладывать? Я служить пойду, — ответил он твёрдо.

— А как же учёба?

— Вернусь, пойду на заочный факультет. Я в газетах читал, что в стране приняли новый закон о приёме в институт. Для поступления надо иметь или четыре года стажа на производстве, или отслужить армию.

— Вот интересно, а я и внимания на это постановление не обра­тил. А как же школьники?

— Школьников зачисляют только при условии сдачи всех пяти эк­заменов на пятёрки, мне этого не потянуть.

В возрождающейся после войны стране конкурсы в технические институты были огромными. Склонный к экспериментам Хрущёв, как и большинство членов правительства, получивший заочное об­разование, решил решить эту проблему своеобразным способом: ограничить высоким проходным баллом поступление выпускников школ и дать огромные льготы абитуриентам со стажем. Мнение учёных о том, что только свежие мозги способны к восприятию сложных точных наук, было проигнорировано. «Ничего, пусть грязь пузом потрут, прежде чем в инженеры выйти», — решило пролетарское правительство, и этот закон до конца правления Хру­щёва практически отсёк от учёбы наиболее подготовленных аби­туриентов.

— Ну, коль так, — сказал Гаджиев, — может быть, ты и прав. Иди слу­жи, когда вернёшься, я тебе направление в институт от нашего совхоза дам.

Лейла не стала удерживать сына дома. Как ни странно, ей тоже хотелось побыть одной, чтобы не отравлять жизнь сыну своими пере­живаниями.

Школу молодого бойца Гейдар проходил под городом Горьким. Во­енный городок стоял на берегу Волги, и вид широченной реки просто потряс Гейдара. Узкие, мелководные, но бурные реки Кавказа мало походили на Волгу — спокойную и величественную. Однако любо­ваться красотами великой русской реки в учебке времени не было. Многие его сверстники мучительно вживались в солдатскую жизнь, а Гейдар переносил всё легко. Не раз вспоминал он отца, приучившего его к турнику и пешим переходам. Не было у него и проблем с дедами, так досаждавшими большинству из новобранцев. Не то чтобы их не было совсем, но и те, что появлялись, разрешились быстро и без по­следствий.

Спокойная сдержанность Гейдара, его подчёркнутая независи­мость от чужого мнения, безусловно, раздражали дедов, но все эти качества не оставляли сомнений, что с этим новобранцем известные штуки типа: постирать носки ротному, продуть макароны, почистить зубной щёткой полы в казарме — не пройдут. Как-то самый зловред­ный из дедов, кривозубый крепыш из-под Чернигова, ефрейтор Кап­шук придумал способ проверить Абрека (так он окрестил Гейдара) на вшивость. Однажды после отбоя, уже успев задремать, Гейдар проснулся от того, что кто-то грубо стащил с него одеяло.

— А ну, вставай, абрек!

Гейдар вскочил, не понимая, что происходит.

— Чего разлёгся? Не чуешь, что твой ротный срать хочет?

— Я здесь причём? — спросил Гейдар, начиная понимать, что при­шёл его черёд посвящения в новобранцы.

— При том, что твой черёд везти меня в сортир!

— Как это «везти»?

— А так! — И дед недолго думая вскочил на спину сидящего на краю кровати Гейдара и, набросив ему на шею скрученное полотенце, которое, по всей видимости, должно было изображать сбрую, заорал: — Вези, джигит, а то худо будет!

Странная, никогда ранее не испытанная ярость охватила Гейдара. Вскочив на ноги, не замечая сдавливавшего горло полотенца, он со всего маха ударил седока о железную спинку железных нар, и, когда тот, свалившись, поднялся и хотел наброситься опять, Гейдар тихо, но так, что услыхала вся казарма, сказал:

— Ещё раз полезешь — зарэжу!

Налившиеся кровью глаза, заходившие на скулах злые желваки, рука, инстинктивно потянувшаяся к несуществующему кинжалу, — всё говорило о том, что этот новобранец не шутит и следующему обидчику не поздоровится.

— Абрек, ты псих, оказывается, надо было сразу сказать, — проце­дил сквозь зубы посрамлённый дед, после чего разбуженная казарма опять уснула.

Больше к Гейдару никто не лез. Он и сам удивлялся, откуда у него вылетело это «зарэжу»? Никогда раньше ему не приходилось произно­сить эту чисто кавказскую угрозу, да и, с детства много общаясь с рус­скими, говорил почти без акцента. «Вот ведь голос крови», — подумал он, засыпая, и дал себе слово, что после армии обязательно постарается побольше узнать о своём роде.

Как ни тяжела была учебка, но и она прошла. Сразу после прися­ги, когда пришла пора определяться с местом службы, на построении капитан отдал приказ:

— Певцы, танцоры и прочая самодеятельность, шаг вперёд!

Вместе с немногими новобранцами Гейдар сделал шаг вперёд, не отдавая себе отчёта в том, что это был шаг в самую светлую полосу его жизни.

— Вы поступаете в распоряжение капитана Хоменко. Шагом марш к машине! — прозвучала чёткая команда, и солдаты — потенциаль­ные артисты двинулись за шедшим впереди капитаном.

Машиной их доставили в Горький в Дом культуры Советской ар­мии, где уже собралось как минимум человек двести солдат со всего военного округа.

— Небось, начальство едет, надо концерт готовить, — шепнул ве­сёлый, разбитной парень, сидевший рядом с Гейдаром.

— Бери выше, сейчас будут в армейский музыкальный взвод от­бирать. Мне браток говорил, что служба там лафа, — отозвался кто-то сзади, — вот я и назвался, кому халявы неохота?

— Да нет, это, наверное, запевал для строя будут готовить, надо же уметь в строе петь, а то вы, салаги, воете, как будто вас за одно место тянут, — авторитетно заявил уже знакомый Гейдару ефрейтор Капшук.

— Вас-то, дедов, зачем учить, у вас ведь дембель скоро? — уди­вился сосед Гейдара.

— Это, понятно, для того, чтобы за оставшиеся до дембеля дни салаг погонять, чтобы песню не портили. Я вас, салаги, научу музыку любить!

— Мне кажется, это агитбригаду собирают, чтобы потом по кол­хозам в страду ездить и народ развлекать. Были у нас такие в институ­те. Вот уж где мы с деревенскими девчонками попели так попели, — мечтательно произнёс один из новобранцев.

— Тебя не за эти песни в армию-то из института выперли? — по­интересовался Капшук.

— Нет. Это я уже в институте после агитбригады никак собрать­ся не мог, вот и загудел.

— Ты что, отличник, что в институт после школы попал? — по­интересовался Гейдар.

— Да, как ни удивительно. Но любовь, она и отличников ломает, мой друг Горацио! — со вздохом ответил лирически настроенный бывший студент.

— Какой он тебе Горацио — он абрек, — тихо, но злобно произ­нёс не забывший позора Капшук. — То есть бандюга по-ихнему, — добавил он и на всякий случай отодвинулся от Гейдара.

Гейдар был настроен миролюбиво:

— Абрек не бандюга, а человек, изгнанный из аула за какие-то провинности и вынужденный скитаться.

— Вот и получается, что бандюга, как ему иначе прокормиться, как не на дорогах грабить?

Возможно, этот разговор мог бы опять распалить страсти, но в этот момент по рядам солдат прокатилась команда:

— В зал шагом марш!

Небольшой зал офицерского клуба быстро наполнился возбуж­дёнными от неведения солдатами. Когда все расселись по местам, на сцену вышли двое: пожилой майор и девушка с короткой чёлкой и в какой-то необыкновенной, стоящей колоколом юбке.

— Юбка хороша, а ножки лучше, — шепнул Гейдару, севший ря­дом бывший студент.

По заскрипевшим креслам, по гулу одобрения, пробежавшему по залу при появлении девушки, стало понятно, что и остальные солдаты в восторге от её ножек.

— Дорогие товарищи! — торжественно начал майор. — Разреши­те представиться. Это худрук Дома офицеров Аксёнова Елена Дми­триевна, а я главный капельмейстер объединённого хора Горьковского военного округа майор Певцов Евгений Иванович.

— Прав был ротный, петь будут учить, — зашептал в ухо Гейдару сосед слева.

— Подожди, зачем спешить? — чисто по-кавказски ответил ему Гейдар.

— Дорогие воины Советской армии, — продолжал меж тем май­ор, — вы, наверное, знаете, что Центральный комитет Коммунистиче­ской партии и Правительство Советского Союза выступили с инициа­тивой провести в Москве фестиваль молодёжи и студентов, который должен объединить всю демократическую молодёжь мира и растопить лёд холодной войны.

— Вот бы охранять послали! — не дослушав до конца, опять за­шептал сосед слева.

— Разговорчики, — раздался откуда-то сзади грозный шёпот капи­тана Хоменко, и солдаты, втянув головы в плечи, затихли.

— Вам предоставляется высокая ответственность представлять самодеятельность Вооружённых сил Советской армии на этом фору­ме, и мы надеемся, что вы не подведёте.

— Ни фига себе! — удивился Студент (так уже звал его про себя Гейдар). — Это тебе не агитбригада — это тебе фестиваль! Но что могут наши раздолбаи, это же готовиться надо, а фестиваль, сдаётся мне, должен быть вроде через две недели.

Как бы услышав его вопрос, майор предоставил слово девушке-худруку, и она, покачивая своей юбкой-колоколом, грудным, хорошо поставленным голосом, выдававшим её вполне зрелый возраст, внес­ла ясность в вопрос о фестивале.

Фестиваль действительно должен был начаться через две недели. Молодёжь всей страны готовилась к нему целый год, но буквально накануне отдел по делам молодёжи Верховного Совета, которому было поручено проведение фестиваля, хватился, что Вооружён­ные силы Советского Союза не представлены на форуме, и сейчас по всем воинским округам проходили смотры-конкурсы армейской самодеятельности. Здесь тоже пройдёт такой смотр, на котором бу­дут отобраны лучшие исполнители, которые и поедут на фестиваль. Смотр должен был начаться завтра, а сегодня солдатам необходимо было ещё устроиться на ночлег.

Ночлег был обустроен по-военному быстро и чётко. Солдат вывезли за город, где на самом берегу Волги они разбили походный лагерь с палатками, кухней, умывальниками и отхожим местом. Перед сном была дана команда продумать но­мера, которые завтра будут показывать на смотре, а утром зарегистрировать свой номер у капитана Хоменко, указав какой реквизит необходим для каждого номера. Чтобы собраться с мыслями и что-то отрепети­ровать, солдатам дали два часа свободного времени перед отбоем. Суета началась необыкновенная: певцам и танцорам требовались аккомпаниаторы, музыкантам — инструменты, а представителям оригинального жанра — булавы, мячики и прочая дребедень для жонглирования.

Заволновался и Гейдар, так как ему для исполнения лезгинки (а именно её он и собирался представить на смотре) ну­жен был бубен и тот, кто умеет на нём выбивать необходимый ритм. Ещё в клубе он заметил, что кавказцев среди армейских артистов не было. Однако аккомпаниатор, как это ни странно, нашёлся сам со­бой. К Гейдару подбежал разгорячённый Студент и без предисловия спросил:

— Ты что, будешь лезгинку бацать?

— Да, а откуда ты знаешь? — удивился Гейдар.

— Мы с матерью позапрошлым летом отдыхали на Чёрном море, так там все кавказцы лезгинку танцевали. Вот я и подумал.

— Я и другие танцы могу. В танцевальный кружок в школе ходил, но хочу лезгинку, только некому мне такт выбивать, а так, без бубна, не очень хорошо будет.

— Не дрейфь, джигит, я к тебе поэтому и подошёл. Я ведь бара­банщик. Была у нас в институте джаз-банда, я там на барабане стучал, пока не достучался. Тогда, в Гаграх, научился и лезгинку высту­кивать. Хороший ритм, зажигательный, так что подстучу, — успокоил Гейдара Студент и, протягивая руку, сказал: — Давай знакомиться: Александр, можно Сашка.

— Гейдар, — ответил тот радостно. — Саша, а где бубен взять?

— Думаю, в офицерском клубе найдём, а пока я тут бочку желез­ную присмотрел. Сейчас я у капитана по­прошу отойти от лагеря, чтобы прорепетировать.

— Не отпустит.

— Не дрейфь, отпустит!

Действительно, уже через пару минут он подбежал к Гейдару и по­тащил его подальше от лагеря.

— Разрешил пребывать в зоне видимости, в ином случае грозил всё оторвать.

Гейдар уже не интересовался, что собирался оторвать капитан, так как за время учебки понял, что в арсенале воспитательных мер офице­ров эта угроза не самая страшная. Лавина мата, которую обрушивали на головы солдат старшины и офицеры, уже перестала удивлять его, выросшего среди школьных учителей и в мусульманской культуре. Сам он ругаться и не только не хотел, но и не мог.

Захватив пустую пяти­литровую жестяную банку из-под солёных огурцов, которые накануне съели за ужином солдаты, ребята расположились на небольшой полян­ке и в наступающих летних сумерках начали репетировать.

— Молодец ты, Гейдар, здорово танцуешь, значительно лучше, чем абхазы. Это я тебе говорю, — сказал после репетиции Сашка, когда они решили немного отдохнуть. — Тебя точно возьмут, а вот меня вряд ли.

— Не дрейфь, — повторяя интонации друга, ответил Гейдар, — если возьмут меня, то возьмут и тебя, так как ты стучишь так, как никто в селе не стучал. Извини, а что это такое — джаз-банд?

— Ты что, не знаешь? — выгнул дугой брови Сашка.

— Нет.

— Во деревня! Это музыкальный ансамбль, который играет джа­зовую музыку. Ты фильм трофейный «Серенада солнечной долины» видал? — Нет, — ответил помрачневший Гейдар, — я действительно из села, новых фильмов у нас показывали мало, да я и не любитель был ходить в кино. Ансамбль, машина… времени не было.

— Ладно, прости меня, засранца. Нам, москвичам, всегда кажет­ся, что кругом одна Москва, а кто там не живёт — сами виноваты. А «Серенада солнечной долины» — это вещь! Посмотри на гражданке, понравится, у тебя удивительное чувство ритма. Ты полюбишь эту музыку. Меня родители (а они у меня учителя: папаша директор шко­лы, мамаша русский преподаёт) отдали в семь лет учиться на фано, но я это фано в гробу видал, как и их институт, куда они меня с репети­торами затолкали. Я хочу быть музыкантом и стану им. После армии приду и стану. Обязательно джазистом, потому что нет музыки лучше джаза.

Гейдар постеснялся спросить, что это за музыкальный инстру­мент, на котором учился в детстве играть его новый друг.

— У меня отец тоже директор школы. — И, помолчав, добавил тихо: — Был.

— Как «был»? Бросил, что ли?

— Нет, не бросил, погиб.

— Извини, брат.

Услыхав это «Извини, брат», Гейдар вдруг взял, да и выложил но­вому другу всё то, что так мучило его. И про отчима, и про то, как любил его, как он погиб на его глазах, и про то, как не мог терпеть материнских слёз и ушёл в армию. Говорил он по-мужски коротко, но чётко излагая всё, что накипело на душе, и Саша, поняв его боль, сказал:

— Молоток твой отец был, таким гордиться можно, а в армию по­шёл правильно. Меня тоже мамаша доставала своими слезами, когда из института вышибли, только в армии и успокоился. А теперь надо жить дальше. Я ведь со своим джазом собирался в фестивале участво­вать, но не пришлось, надо теперь таким способом пробиваться. И мы пробьёмся, это я тебе говорю!

Смотр-конкурс начался по-военному точно в восемь утра. В со­став отборочного жюри вошли преподаватели музыкальных кружков офицерского клуба во главе с главным капельмейстером и симпа­тичным худруком. Зрителями были прибывшие на конкурс солдаты. Как и полагал Студент, номера были сырые и отбирать было особенно не из чего. Первым на сцену вышел артист оригинального жанра. Жонглёр — тощенький белобрысый солдат, который, за неи­мением булав, жонглировал пустыми бутылками, которые раздобыл в местном буфете. Бутылки слушаться его не хотели и со звоном раз­бивались о сцену. Смущённый артист, виновато улыбаясь и приго­варивая: «Сноровку потерял», брал очередную, которая вскоре тоже падала, покрывая сцену зелёными осколками. После пятой разбитой бутылки капельмейстер не выдержал и попросил прервать номер. В результате выступление очередных артистов шло на фоне старушки уборщицы, сметающей звонкие осколки метлой, что раздражало арти­стов, но безумно забавляло сидевших в зале солдат. Время от времени из зала раздавались реплики типа:

— Бабка, ты давай мелодию правильно выводи, подыграй арти­стам!

Подыгрывать было кому, так как потянулись певческие номера. Звучали песни на языках солдат со всего многонационального Сою­за. Аккомпанировал им на баяне баянист офицерского клуба. Песни были разные, но звучали они ни в склад и ни в лад. Нескольких ис­полнителей просто остановили посредине куплета. Сложности воз­никли только с Капшуком, который тоже заявил себя на песенный конкурс. Он долго не мог начать песню, не попадая в лад с баяном. Потом, наконец вступив, заревел зычным голосом, не считаясь с мотивом. Капельмейстера, стоявшего с поднятой рукой, означавшей конец выступления, он упорно не замечал. Капельмейстер сдался, понимая, что остановить ефрейтора невозможно, и дослушал длин­ную украинскую песню «За туманом» до конца, с лицом человека, страдающего зубной болью. Слова, к сожалению, Капшук знал все. Пел он неправильно, но упоённо, не замечая хлопков с места, свиста и разъярённого лица капитана Хоменко. Когда песня наконец кон­чилась, ефрейтор, нимало не смущаясь, предложил ещё спеть «Ревэ тай стогне Днипр широкий». В этот момент на сцене появился капи­тан Хоменко, который уже давно пробивался к сцене, и, подойдя к солдату, отдал команду:

— На-ле-во, шагом марш со сцены! Я тебе пореву! На гауптвахте допоёшь, певец хренов.

Когда Капшук удалился, капитан, глядя в зал, грозно произнёс:

— Вас, бараны, на смотр самодеятельности, а не самонадеятельно­сти привезли. Одним словом, если ещё один такой чудак на букву «м» здесь появится — отправится вслед за этим на гауптвахту. Слушать команды майора. Встал он с места — значит шагом марш со сцены. А то вишь, моду взяли, со всяким говном, то есть дерьмом, — поправил­ся он, поглядев на женщину-худрука, — лезут, а ты их слушай! На фе­стиваль вас, чурбанов, собираются послать, а вы тут Ваньку валяете.

Оказалось, однако, что капитан несколько предвосхитил события, так как «валяние Ваньки» было ещё впереди. Не успел стихнуть то­пот капитановых каблуков по сцене, как уже объявили номер с интри­гующим названием: «Нанайская борьба». После этого на сцену вы­скочило нечто в белом с двумя белыми головами наверху. То, что это головы, становилось понятно благодаря нарисованным на них углём улыбающимся рожицам. Это странное двухголовое чудище заверте­лось и закувыркалось по сцене, изображая, судя по названию номера, схватку двух нанайцев. Гейдар видел подобный номер на концерте заезжих гастролёров в их сельском клубе. Помнится, тогда он очень много смеялся, наблюдая возню одетых в меховые северные одежды человечков, которых, как выяснилось в конце номера, изображали не дети, а один человек. То, что творилось сейчас на сцене, было нелепо и неуклюже до смешного. Смех начался уже на первой минуте высту­пления. Смеялись не над номером, а над чудаком, чьи грязные босые ноги непрерывно мелькали в этой белой смешной куче. Смех превра­тился в рёв, когда сквозь шум отчётливо прозвучал утробный звук не­привыкшего к солдатской каше кувыркающегося солдата. Если бы не этот конфуз, номер бы ещё продолжался, но стушевавшийся артист вдруг распрямился во весь рост, а из прорехи вверху показалось про­стодушное потное лицо.

— Извините, нежданчик! — произнёс