Оглавление

«Начало всех состояний есть сгущение и разрежение»

Аристотель (Физика, кн. 8, гл. 7)

От автора

Представленная в этой книге теория психологических типов разрабатывалась мною на протяжении 28 лет — в 1997 году работа была начата, и вот теперь, когда уже 2025 год, она наконец-то достигла того уровня, что уже может быть опубликованной. Столь долгое время никакие предварительные результаты не озвучивались, ибо каждый утверждаемый тезис очень тщательно проверялся, порой на протяжении нескольких лет.

Большую роль в деле построения теории психотипов (в данном случае речь идёт и о темпераментах) играет методология, а потому методологическим вопросам в книге посвящён достаточно большой раздел. Кого не интересуют эти вопросы, тот может его пропустить, начав знакомство с книгой сразу со второго раздела, где и излагается теория темпераментов.

Не следует путать представляемую мною теорию с соционикой и считать меня её представителем. Соционика пыталась развивать идеи К. Г. Юнга в одном направлении, я же это делаю совсем в другом. Хоть воззрения Юнга мною многократно критикуются, тем не менее фундамент данной типологии был заложен именно им. Мною же его теория была подвергнута критическому переосмыслению, в результате чего ни одна из представленных здесь психотипических установок, по сути, не совпадает с юнговской. Также понимание экстраверсии и интроверсии, представленное в этой книге, не совпадает ни с одним из имеющихся (не только юнговским), и заставляет по-новому посмотреть на эти психологические особенности.

Немало места в книге уделено и критике предшествующих концепций (не говорю «теорий», ибо не все из них заслуживают право называться «теорией»). Каждый исследователь должен разобраться с тем, что утверждали по этому поводу другие авторы, даже если он с ними принципиально не согласен. Этому я и следую. Вместе с тем эта критика будет весьма полезной для читателя, ибо там освещаются многие вопросы теории темпераментов, которым ранее не нашлось места.

Данная книга — это лишь первый этап большого пути. Здесь представлена общая картина психологических типов. Движение же от общей картины к развёрнутой ещё впереди. Представленная теория меняет взгляд на очень многое. И это многое ещё предстоит переосмыслить.

1. Методологические основы построения психологической теории

Прошло более ста лет с того момента, как К. Г. Юнг впервые представил миру свою теорию психологических типов. Нельзя сказать, что эта теория осталась незамеченной, но и больших сторонников в научной среде у неё не возникло. Понятия экстраверсии и интроверсии в том виде, в каком их понимал Юнг, среди психологов не прижились, а куда более популярной стала трактовка этих понятий Айзенком, отрицавшим теорию Юнга как «сложную» и «запутанную». Научная (академическая) психология оказалась всецело на стороне Айзенка. Поразительно, теория Юнга, изложенная на шестистах страницах, считается научной психологией спекулятивной и недоказанной, а поверхностные представления Айзенка об экстраверсии и интроверсии, которые можно свести к одному абзацу, воспринимаются как научно обоснованные. Одновременно с теорией Юнга появилась и теория темпераментов Кречмера, которая вызвала оживлённые споры в научной среде, и, несмотря на серьёзную критику, к этой теории психологи то и дело обращаются до сих пор. Теорию же Юнга они предпочитают обходить стороной…

Ещё в середине XX века могло казаться, что юнговская теория психотипов уходит в прошлое. Но вдруг в конце XX века на постсоветском пространстве становится популярной соционика, сделавшая юнговскую теорию популярной — не среди учёных, а среди простых людей. Соционика — это детище Аушры Аугустинавичюте, экономиста по образованию и социолога по увлечению. Однако настоящую популярность соционика приобрела, пожалуй, в 90-е годы благодаря работам В. В. Гуленко. Хоть соционика и отличается от теории Юнга по очень многим принципиальным моментам, но базируется главным образом именно на ней. И что особо стоит отметить, если Юнг обходил стороной вопрос определения типов путём тестирования, то соционика этому придаётся с лихвой. Соционика не только теоретична, а имеет весьма серьёзную практику: достаточно активно подбор совместимого социотипа[1] внедряется на разных сайтах знакомств, особенности психотипов используются при создании рабочих коллективов — и это вовсе не под давлением административного ресурса. Если бы соционика совсем не работала, то отнюдь не обрела бы такую добровольную практику. Однако есть и немало людей разочаровавшихся в соционике, что неудивительно, ведь фундамент, на котором она построена, был очень шатким[2].

Впрочем, несмотря на то, что соционика сделала юнговскую теорию популярной, сама по себе она является достаточно поверхностным учением, не сравнимым с той глубиной, на которую проникал Юнг. Досталось соционике и со стороны научной психологии, и главное обвинение здесь — в необоснованности и несоответствии действительности. Представители академической психологии говорят: мы этих типов не видим. Но те, кто развивает соционику, конечно же, эти типы видит… Между тем некоторые представители соционики, видя методологическую разницу с научной психологией, пытаются брать курс на сближение с ней, т.е. хотят сделать из соционики действительно научную дисциплину (применение тестов — это уже шаг в этом направлении). Но вот только они не понимают, что методологическое разногласие юнговской типологии с академической психологией имеет своим истоком разные исходные позиции в понимании психической реальности, и это непримиримо.

Теория Юнга академической психологией во многом не принимается также по методологическим причинам. В её адрес звучит, что она является умозрительной, а настоящая наука, согласно принятым представлениям, должна быть эмпиричной, основываясь исключительно на опыте. При этом сам опыт сводится лишь до узких границ лабораторного эксперимента, а выводы, полученные путём осмысления естественного опыта, почему-то не причисляются к знанию, полученному опытным путём. Практически не встречается работ, где бы типология Юнга подвергалась развёрнутой критике, где бы указывались логические ошибки, то или иное (конкретное) несоответствие действительности. Получается, содержание теории Юнга полностью отвергается без какой-либо обоснованной критики — только из-за её умозрительности. В такой ситуации сторонникам этой теории даже и спорить не о чем со своими противниками. Но если по содержанию теории спор оказывается невозможным, то он волне уместен на методологическом уровне. Академическая психология говорит: мы пользуемся научным методом — методом эксперимента, который оправдал себя в естественных науках, а значит, именно мы представляем научную психологию. При этом звучит расхожее мнение, что в естественных науках до появления эксперимента господствовал бесплодный философско-умозрительный подход, оторванный от опыта; и лишь когда наука стала в Новое время опираться на эксперимент и наблюдение, стал возможным её прогресс. Юнговская же теория, согласно этой позиции, опирается на уже отвергнутый наукой метод, все результаты применения которого не могут научной психологией быть приняты.

Тем самым в качестве критерия истины выступает процедура получения результата. Экспериментальный метод считается объективным. Но вот только почему-то совсем не обращается внимания на то, что данная объективность — это объективность по форме, а не по содержанию. Если исследователь применяет объективный метод, то это вовсе не значит, что он получает объективную истину. Это лишь значит, что субъективное вмешательство исследователя было ограничено. Вопрос истинности полученного результата — это совсем другой вопрос, и во многом вопрос логический. Когда утверждают, что «данный эксперимент доказывает…», всегда нужно логически разбираться, доказывает ли он что-то на самом деле. А результат логического анализа, прежде всего, зависит от уровня развитости логического мышления исследователя, от усвоенных им понятий, от уровня теоретических знаний, а ведь всё это «субъективный фактор».

Между тем и логика не застрахована от ошибок. Логический путь — это путь последовательности. Мыслить логически — значит, соблюдать последовательность в суждениях, не противоречить самому себе. Если таковой нет, то нет и доверия к результату, но если таковая есть, то это ещё не значит, что полученный результат истинен. Ведь идти по пути заблуждения также можно последовательно, особенно в короткой цепи рассуждений (а именно таковая и доминирует при интерпретации экспериментальных данных). В пути долгих рассуждений при чёткой последовательности ошибка рано или поздно вскроется, однако такой путь редко кто выдерживает: цепь долгих и сложных рассуждений авторов обычно настолько запутана, и они так часто перепрыгивают с одного на другое, что разобраться в её правильности практически невозможно[3]. Истинность той или иной цепи рассуждений можно определить, пожалуй, лишь интуитивно. И это снова субъективный фактор.

Таким образом, субъективный фактор всегда присутствует в работе исследователя, и этого «объективная» психология предпочитает не замечать. Применение эксперимента вовсе не освобождает от логического анализа, и логический критерий истинности тех или иных результатов исследования всегда был и остаётся — хоть в теоретических, хоть в экспериментальных исследованиях. Но одним логическим критерием всё дело не ограничивается. И дело здесь не только в том, что внешне правильная цепь логических рассуждений на самом деле может быть ошибочной. Чтобы более детально разобраться в методологии психологического исследования, мы затронем далее её основные аспекты.

1.1. От фактов к теории

Наука начинается с фактов. Пытаясь эти факты объяснить, рождаются теории. Научных фактов, во-первых, не должно быть очень мало, ибо в таком случае их можно будет объяснить множеством разных, порой противоречащих друг другу теорий. По мере же увеличения числа фактов всё больше неверных теорий будут отпадать сами собой, оставляя место лишь наиболее верной. Во-вторых, научных фактов и не должно быть слишком много, ибо человеческому рассудку будет крайне проблематично всё это объединить. Наш рассудок ограничен в своих возможностях, и это нужно понимать. Тем самым получается, что для приспособления фактов к возможностям нашего рассудка мы должны брать какое-то их ограниченное количество, с которым мы в состоянии справиться. На какие же факты мы должны при всём этом обращать внимание?

Факты единичные, случайные науку не интересуют. Случайное — не есть предмет науки, о чём писал ещё Аристотель:

«…следует сказать о сущем в смысле случайно данного, что оно не может быть предметом никакого (научного) рассмотрения. Свидетельство тому: никакой науке нет дела до него — ни теоретической, ни направленной на действие, ни направленной на творчество[4]» [4, Кн. 6, гл. 2, с. 158, 159].

Но как же отделить случайное от закономерного? На какие факты следует обращать внимание? Это факты постоянно повторяющиеся — они сами собой выдвигают задачу их объяснения, указывая на существование некоторой закономерности, которой они подчиняются. Но когда мы начинаем эту закономерность вскрывать, а точнее, когда у нас появляются первые подтверждённые гипотезы, — это есть лишь начало познавательного процесса. Одни факты мы попытались объяснить одной закономерностью, другие — другой, ну а далее стоит вопрос их согласования друг с другом, и это согласование осуществляет теория.

Вопреки распространённому мнению создание теории не есть простое суммирование первоначально выявленных закономерностей: отношение закономерностей к теории — это не отношение частного к общему, а отношение частей к целому. И для каждой части ещё нужно найти своё место в составе этого целого. А для того, чтобы это место определить, придётся выполнять работу заполнения пустых мест пространства теории, т.е. тех мест, которые согласовывают уже известные нам элементы целостной теории. И достигается это путём взаимодействия размышления и опытных данных. Когда теория строится на основе такого взаимодействия, она никак не может быть «оторванной от фактов», противопоставление фактов и теории становится бессмысленным, ибо триада факт — закономерность — теория должна являть собой одно целое.

В качестве примера заполнения пустого пространства теории приведём обстоятельства открытия планеты Нептун. Теория Ньютона о всемирном тяготении позволила связать воедино (пусть и не без недостатков) имеющиеся разрозненные факты, принципы и законы, в результате чего возникла единая механическая картина движения небесных тел. Планеты, согласно Ньютону, движутся по орбите и не останавливаются в движении благодаря силам инерции и тяготения. Заставляет планету то ускоряться, то замедлять движение при эллиптическом движении также тяготение: при приближении к центральному телу происходит ускорение, а при удалении от него — замедление скорости. Фактором взаимного тяготения планет были объяснены и отклонения от предписаний законов Кеплера: планеты при своём движении периодически как бы сходят со своих эллиптических орбит, что является уклонением как от первого, так и от второго законов Кеплера — это отклонение от геометрической правильности есть следствие влияния силы тяготения других небесных тел, вблизи которых совершает свой путь планета. Исходя из этого получалось, что отклонение Урана от своей орбиты говорит о наличии ещё одной, до того времени неизвестной планеты, которая и воздействует на него силой своего тяготения. Путём вычислений было определено место, где эта планета должна находиться, и именно там она была обнаружена. Таким образом пустое пространство теории оказалось заполненным, и благодаря теории стало возможным открытие нового факта — факта существования ещё одной планеты. А если бы существование новой планеты не подтвердилось, то это означало бы наличие серьёзного пробела в теории, и потребовало бы нового объяснения причины отклонения планет со своей орбиты.

Теперь проиллюстрируем начальные шаги построения теории — тоже на примере космологии. Человек каждый день видит, что Солнце всходит и заходит. Это повторяющийся факт. Но это лишь часть картины, а недостающую часть человек домысливает — так изначально появилось представление, что Солнце вращается вокруг Земли. Направляя свой взгляд на ночное небо и наблюдая за звёздами, человек также замечает их движение вокруг полярной звезды, создающее впечатление вращающегося купола, — отсюда возникает представление о сферичности неба. Осмысливая всё новые и новые факты, сопоставляя их друг с другом, человек строит и первую картину мира — геоцентрическую. Однако со временем открываются всё новые и новые факты, и некоторые из них в геоцентрическую картину мира уже никак не укладываются — в результате она начинает ставиться под сомнение. В конечном итоге возникает альтернативная ей гелиоцентрическая модель. При этом многие факты вполне успешно объясняются как той, так и другой моделью. И долгое время лишь некоторая часть фактов, несовместимых с геоцентризмом, свидетельствовала в сторону гелиоцентризма.

Если психология на самом деле желает следовать за оправдавшими себя методологическими принципами естественных наук, то она должна идти в том же направлении. Посмотрим, с чего начинается построение теории психологических типов. Мы замечаем в поведении людей те или иные устойчивые черты. Например, одни молчаливы, а другие очень общительны, одни постоянно оторваны от реальности и погружены в собственные фантазии, а другие очень конкретны и практичны, одни достаточно жёсткие во всех делах и поступках, а другие напротив — очень мягкие по натуре. Отсюда и возникает гипотеза о существовании устойчивых психологических типов. Но те, кто отрицает уже саму эту гипотезу, считают данные наблюдаемые особенности неустойчивыми, и у них есть для этого основания. Например, молчаливый человек, попав в определённые обстоятельства, может оказаться весьма общительным, и наоборот — некогда общительный человек может, также в силу обстоятельств, вдруг замкнуться в себе. И наблюдаемые явления такого рода — это тоже факт. Получается, обе противоборствующие точки зрения апеллируют к фактам. Вот здесь как раз и обнаруживается недостаточная познавательная сила голых фактов — факты противоречивы, и снять противоречие между ними может только теория.

Указанное противоречие между названными нами фактами можно трактовать не только влиянием обстоятельств — так, Юнг объясняет подобное явление наличием тенденции к компенсации, требуемой для поддержания психического равновесия [70, с. 30]. Экстраверту для психологической компенсации нужно на некоторое время погрузиться в интровертное состояние, и наоборот, — без этого психологическое равновесие будет потеряно. Кроме того, Юнг отмечает и уже указанное нами явление приспособления к меняющимся жизненным ситуациям [там же, с. 350]. Действительно, одни ситуации сами по себе требуют экстравертного поведения, а другие — интровертного. Допустим, артист выходит на сцену, где ему нужно вести активное общение с публикой, — здесь нужна экстраверсия, а вот для того, чтобы погрузиться полностью в чтение книги, наоборот, нужно стать интровертом[5]. Однако интроверт будет по возможности избегать долговременного экстравертного состояния, а экстраверт — интровертного. Попадая же в неестественные для себя ситуации, каждый из типов временно впадает в свою противоположность, но это лишь кратковременное состояние. Юнг различает преобладающую установку и её временную смену на противоположную.

Но как различить: перед нами интроверт в состоянии временной экстраверсии, или экстраверт в своём естественном состоянии? Обратим внимание, что мы применяем антитезу естественное — неестественное. Эта антитеза появилась ещё в античности (Аристотель) и играла на протяжении веков большую роль, однако в Новое время (начиная с Галилея) наука от неё отказалась, что даже трактуется как весьма позитивное новшество, позволившее, в том числе, отойти от ненавистной для многих учёных метафизики. Для научной психологии, пытающейся опираться на естествознание, также не существует разделения на «естественное» и «неестественное». Юнг же хотя такое разделение твёрдо и не проводит, но по контексту можно сказать, что противопоставляются именно эти два состояния. Для экстраверта, например, свойственна общительность, и пребывать в общении — это его естественное состояние. Погружение же в себя, по той или иной причине, для экстраверта есть состояние неестественное, если это не является той самой противонагрузкой, необходимой для компенсации психического равновесия. Для интроверта же всё наоборот. Вместе с тем неестественное поведение, согласно нашим наблюдениям, характеризуется повышенной тратой сил, которую иногда можно определить по излишнему напряжению — когда человек встречается с трудностью, то он всегда мобилизует имеющиеся силы для её преодоления. Если речь идёт об общении, то экстраверт общается очень легко, непринуждённо, и может это делать долгое время. Интроверт же для длительного общения не предназначен: он быстро устаёт, а если ситуация требует продолжения общения, то вынужден мобилизовывать дополнительные силы.

При долгом и внимательном наблюдении за окружающими можно научиться, хоть и с долей вероятности, но всё же замечать неестественное состояние — и для того, кто этому научится, увиденное уже будет фактом, а кто не прилагал к этому усилий, будет по-прежнему говорить, что он никаких психологических типов не видит и всё относительно. Тем самым для того, чтобы иметь возможность наблюдать психологические факты, нужно развивать в себе наблюдательность. Развивая наблюдательность в этом направлении, можно проверять различные гипотезы относительно поведения представителей того или иного психологического типа. Кроме того, для подтверждения гипотез типологию можно иллюстрировать на исторических примерах, что и пытается делать Юнг. Мы в дальнейшем также будем этому следовать.

А научная психология? Насколько соответствует она тому пути, который здесь описан? Попробуем разобраться в её методологических основах. Тогда более ясными станут и те претензии, которые предъявляются ей на методологическом уровне к теории Юнга.

 В соционике вместо психотипов фигурируют социотипы.

 См. подробнее об этом в гл.4.4.

 В качестве примера можно привести знаменитую «Критику чистого разума» Канта. Мною предпринималась попытка выявить логическую структуру этого произведения: выписывались главные тезисы, которые сопоставлялись, в надежде выявить логическую последовательность. Эта последовательность постоянно обрывается, в данной работе Канта она не соблюдена. Однако Кант преподавал в университете логику и даже написал пособие по этому предмету.

 Под «творчеством» здесь имеется в виду созидание: Аристотель приводит пример построения дома — строительство ведётся не случайным образом, а по необходимым правилам.

 Понятия «экстраверсия» и «интроверсия» мы пока применяем в юнговском понимании — до тех пор, пока не озвучим собственное, что будет сделано в главе «Экстраверсия — интроверсия».

1.2. Основные подходы к изучению психических явлений

a) Изначальная методологическая основа научной психологии

Основателем научной психологии принято считать Вильгельма Вундта. «Научной» она именуется главным образом по причине использования экспериментального метода. Хоть сам экспериментальный метод в психологии стали применять ещё с середины XIX века, но именно Вундтом была создана первая в мире экспериментальная лаборатория — в Лейпцигском университете. Год её основания — 1879-й — и считается годом рождения психологии как науки, а если точнее — естественнонаучной психологии.

Совершенно иное начало естественнонаучной психологии виделось И. Сеченову, который в своей работе с громким названием «Кому и как разрабатывать психологию?» пишет:

«Умозрение работало в Европе со времён греческой цивилизации по наше время, а серьёзное приложение естественного метода к разработке психических фактов началось со времени открытия Уитстоном стереоскопа в 1838 г. Метафизическая школа договорилась, в лице своих крупных представителей последнего времени, до нелепостей, принимаемых за таковые не одними натуралистами, а приложение естественнонаучного метода доказало уже несомненным образом, что развитие представлений из ощущений стоит в прямой связи с материальной организацией чувствующих снарядов. Шаг громадный, если принять во внимание, что отсутствие сведений именно относительно этого пункта и было главнейшей причиной процветания метафизических воззрений на психическую жизнь» [53, с. 52].

Сеченов, традиционно для себя, не может абстрагироваться от эмоций, а это как раз тот фактор, который мешает хладнокровности мышления, а следовательно, и его объективности. Против кого и против чего он направляет свою критику непонятно: о каких «нелепостях» идёт речь, и кому они принадлежат? Вместе с тем, если он приводит исторический пример, то это должен быть пример развёрнутый и обоснованный, а не общие фразы непонятно о чём. Если руководствоваться словами Сеченова, может сложиться впечатление, будто до 1838 года в разработке психических явлений господствовала метафизика, а благодаря появлению стереоскопа, она стала уходить в прошлое. Но это совсем не так. Что стало известно благодаря стереоскопу? Лишь то, что мы не воспринимаем объёмные изображения непосредственно: мозг конструирует это изображение, пользуясь отличающимися проекциями левого и правого глаза. И как это опровергает метафизические воззрения в психологии? Вообще никак. И неудивительно, что позиция Сеченова по этому вопросу не была поддержана практически никем…

Итак, основателем научной психологии приято считать Вундта. Но он не просто внедрял в психологию экспериментальный метод, он также стремился подвести под новую, научную, эмпирическую психологию методологическую базу, которая в некоторых важнейших аспектах господствует и до сих пор. Его методологические воззрения на психологию сжато можно выразить в следующем виде.

Психологический опыт, согласно Вундту, — это не какая-то специфичная область опыта, а «непосредственный опыт вообще». На этом основании он считает, что психология даже более эмпирична, нежели естествознание. Если естествознание старается разделять субъект и объект познания, занимаясь при этом познанием «внешнего мира», то психология учитывает ещё и познающего субъекта. Она не противопоставляет опыт на внешний и внутренний, считая это частями одного целого. Психологию Вундт называет дополнительной эмпирической наукой к естествознанию и даже заявляет, что «любой факт может быть выяснен вполне только путём естественно-научного и психологического анализа вместе взятых» [18, с. 23]. А поскольку все гуманитарные науки «занимаются действиями, вытекающими из непосредственного человеческого опыта, и их результатами» [там же], он считает, что психология лежит в основе всех гуманитарных наук. При этом Вундт также заключает, что психология стоит к вопросам теории познания ближе, нежели философия, и называет её «эмпирическим введением в философию». Если сопоставить это с современной научной психологией, то она от такого понимания своей миссии настолько далека, насколько это вообще может быть.

Но вот мы подходим к тому, что в современной научной психологии уже имеет место. Важнейший, объявленный Вундтом принцип гласит:

«…непосредственный опыт не есть нечто неизменное: это — смена связанных друг с другом явлений; составные его части — не объекты, а процессы» [там же, с. 22].

Отрицание в психике чего-то неизменного — это одновременно и отрицание самой возможности существования устойчивых психологических типов. Предметом изучения психологии становятся психические процессы, а их основная особенность вытекает уже из самого слова «процесс»:

«Понятие о процессе исключает овеществление и признание более или менее неподвижного характера за содержанием психического опыта. Психические факты суть явления, а не предметы; они протекают, как все явления, во времени, и во всякий данный момент они уже не те, какими были в предшествующее мгновение» [там же, с. 21].

Задачи эмпирической психологии Вундт видит в том, что она «сводит психические процессы или на понятия, извлечённые непосредственно из связи между этими процессами, или же выводит более сложные психические процессы из взаимодействия определённых и обыкновенно более простых психических процессов» [там же, с. 12]. По сути, в первом случае речь идёт просто о классификации психических процессов, а во втором — подчёркивается конструктивный характер эмпирической психологии, т.е. она не расчленяет объект исследования для дальнейшего анализа, а конструирует его из более простого эмпирически данного.

Поскольку психология объявлена эмпирической наукой, она использует и эмпирические методы — эксперимент и наблюдение, пользуясь ими для установления причинной связи. При этом первенство отдаётся эксперименту, про который Вундт пишет:

«Для того чтобы точно исследовать возникновение и течение этих процессов, составные элементы последних и их взаимные отношения, мы должны прежде всего иметь возможность произвольно вызывать их и варьировать по нашему усмотрению их условия, а возможно это здесь, как и всюду, только на почве эксперимента, а не при помощи чистого самонаблюдения» [там же, с. 29].

Но можно ли все психические явления вызвать для исследования путём эксперимента? И не будет ли реальность в данном случае редуцироваться только к тем связям явлений, которые удалось подвергнуть экспериментальной проверке? Конечно, будет. А как быть с остальными возможными связями? Они просто будут объявлены несуществующими. Что же касается самонаблюдения, то оно имеет ту положительную сторону, что не требует немедленного ответа, ибо нужной ситуации, на основе которой можно было бы делать определённые выводы, можно попросту ждать: дождаться можно отнюдь не всего, но тот опыт, который будет получен в данном случае, имеет преимущество перед экспериментом в том, что это опыт естественный, а не искусственный. Ситуация же, создаваемая в ходе эксперимента всегда искусственна, т.е. неестественна. Она никогда не будет на человека воздействовать с той силой, как ситуация реальная. Кроме того, испытуемый в ходе эксперимента, с большой вероятностью, будет вести себя вовсе не так, как вёл бы в обыденной жизни…

Вместе с тем Вундт указывает и на методологическую трудность сделать из психологии чисто наблюдательную науку. Поскольку здесь, в отличие от естествознания, невозможно отвлечение от состояния субъекта познания, т. е. наблюдателя, то последний может либо «видоизменять наблюдаемые факты», либо «совершенно устранять из поля наблюдения». А потому в психологии основным методом должен стать эксперимент, а не наблюдение. Эксперимент, согласно Вундту, — это то же наблюдение, но только «соединённое с произвольным вмешательством наблюдателя в возникновение и течение наблюдаемых явлений» [там же, с. 27]. Что касается чистого наблюдения, то оно невозможно применительно к индивидуальной психологии, но вполне применимо к психологии народов, ибо здесь факты имеют «относительное постоянство и независимость от наблюдателя». Эксперимент же в исследовании психологии народов не применим в принципе.

Эмпирическая психология противопоставляется метафизической, про которую Вундт пишет, что она «окончательно отошла в область прошлого» [там же, с. 3]. Характеристика сущности метафизической психологии со стороны Вундта звучит так:

«…признак, отличающий метафизическую психологию от эмпирической, состоит в том, что первая стремится свести психические процессы не на другие же психические процессы, а на совершенно отличный от них субстрат: или на действие особой субстанции-души, или же на свойства и процессы материи» [там же, с. 11].

Исходя из последнего разделения, Вундт делит метафизическую психологию на спиритуалистическую и материалистическую. Последнюю роднит с первой то, что она «стремится выяснить психологический опыт не на основании самого этого опыта, а исходя из предположений о психических процессах, совершающихся в метафизическом субстрате» [там же, с. 12]. По сути, здесь идёт речь о таких категориях как «сущность» и «явление». Психические явления можно считать проявлениями невидимой человеческим глазом сущности, и эта сущность либо нематериальна — тогда она в подлинном смысле является метафизической (лежащей за пределами физического), либо материальна, т. е. её нужно искать в функционировании нервной системы человека… Применение же Вундтом термина «метафизическое» по отношению к материальной сущности, стоящей за наблюдаемыми психическими явлениями, нельзя признать верным — употребление данного термина здесь явно ошибочно.

b) Сущность и явление

Объяснять одни явления другими — это не просто методологическая установка. Это утверждение определённой реальности, которая в таком случае ограничивается лишь миром явлений.

Стремление отказаться от поиска сущностей, стоящих за миром психических явлений, по сути, является лишь онтологической предпосылкой. Именно предпосылкой, которая никак не доказывается, но из которой исходят. Эту предпосылку можно так и обозначить: существует лишь мир психических явлений, которые взаимодействуют между собой, эти явления самодостаточны и не представляют собой проявления какой-либо сущности, будь то материальной или метафизической. Поскольку действенность любой предпосылки в познании проверяется в конечном итоге на результатах, то и оправданность её нужно оценивать тем же способом. Об этом мы ещё будем говорить. Сейчас же обратим внимание на саму проблематичность данной предпосылки, которая несёт в себе онтологическую неопределённость.

Когда явление объясняется какой-либо метафизической сущностью, то такая позиция понятна. Она состоит в следующем: помимо материального мира существует нематериальный, который мы не можем постичь с помощью органов чувств, но мы можем этот мир мыслить, предполагая на основе уже имеющихся чувственных данных ещё и какие-то нематериальные сущности как недостающие звенья в цепи теоретических положений. Можно не соглашаться с предпосылкой существования нематериального мира и считать основанные на этом теории не более чем выдумкой, но такая позиция, по крайней мере, понятна. Вместе с тем, когда явление объясняется каким-либо материальным субстратом, лежащим в его основе, то это также понятно и вообще не вызывает вопросов. В одном случае явления объясняются нематериальным, а в другом — материальным. Но вот когда научная психология говорит, что психические явления существуют сами по себе, влияя одно на другое, — эта позиция вызывает недоумение, ибо предполагает самостоятельность существования явлений. Проясним это на примере. Скажем, один человек общителен, а другой молчалив. Как это объяснить? Вышеназванные два пути предлагают спуститься на более глубокий уровень и объяснять происходящее на поверхности глубинными процессами, но только в одном случае идёт погружение вглубь «материи», а в другом — в трансцендентную, метафизическую область. Научная же психология выступает против деления психической реальности на поверхностную и глубинную, она говорит, что находящееся на поверхности и есть вся реальность. В таком случае общительность и молчаливость не есть проявления чего-то другого, а самостоятельны. Получается, что «общительность» и «молчаливость» существуют сами по себе. И каков тогда их онтологический статус? То, что существует само по себе, а не является проявлением чего-то другого, есть субстанция, или сущность[1]. «Общительность» и «молчаливость» — это субстанции? Конечно же, научная психология этого не утверждает. Если общим понятиям приписывать реальность, то получается объективный идеализм, любую близость с которым академическая психология исключает. Однако, если мы не приписываем общим понятиям реальность, то они является чисто номинальными — это слова и не более. И действительно «общительность» и «молчаливость» — это просто слова обыденного языка, представляющие собой эмпирические обобщения. Они возникают индуктивным методом — видят одного молчаливого (или общительного) человека, другого, третьего… После этого идёт индуктивное обобщение, в результате которого в языке появляются данные слова. И что в таком случае научная психология изучает, выискивая корреляции между подобными обобщениями? По сути, лишь пересекающиеся понятия. Скажем, Айзенк утверждает, что доказана корреляция между теми чертами личности, которыми у него характеризуется экстраверсия и, соответственно, интроверсия. Активность коррелирует с общительностью? Да ведь общение — это один из видов активности. Пассивность коррелирует с необщительностью? Но ведь необщительность есть разновидность пассивного поведения. Импульсивность коррелирует с экспрессивностью? Но экспрессия возникает лишь под влиянием импульса. Контролируемость коррелирует с заторможенностью? Однако любой контроль оказывает тормозящее действие. И это можно продолжать… Мы видим, что в ходе корреляционных исследований выявляется попросту то, что можно было бы сделать и без них, просто сопоставив друг с другом понятия. И такая деятельность ничего не объясняет. Почему один человек общителен, а другой молчалив? Научная психология может это объяснить? Она ничего не может сказать, кроме того, что общительность и молчаливость коррелирует (т.е. пересекается) с другими общими понятиями. И это есть следствие сведения реальности к миру феноменов. В тех же подходах, где утверждается более глубинная реальность, подобные объяснения присутствуют.

Сведение реальности к миру явлений заставляет психологию отказаться и от использования глубинных понятий, ограничиваясь лишь эмпирическими обобщениями. В таком случае мыследеятельность исследователя находится в рамках категорий общего и частного. Глубинные же понятия позволяют выйти на уровень категорий часть — целое, ибо психические явления начинают рассматриваться уже не как нечто самостоятельное, а как часть целого, притом всё целое нам эмпирически не дано, мы его домысливаем, прибегая к помощи воображения. Но даже эмпирические обобщения не проясняются академической психологией на должном уровне, а это прояснение является необходимым. Дело в том, что мы не воспринимаем эмпирически данное без предварительно усвоенных понятий, а усваивая их и проясняя, меняем своё восприятие. Даже механика Ньютона, служащая для многих идеалом науки, тоже начинается с прояснения понятий. Деятельность по прояснению понятий имеет место в теории психологических типов Юнга, который, заканчивая свою работу, тщательно описывает смысл каждого используемого понятия. Но где в научной психологии сколько-нибудь серьёзная деятельность по прояснению понятий? Скажем, чтобы изучать личность, сначала нужно ответить на вопрос «что такое личность?» — а это чисто теоретическое размышление. Чтобы изучать интеллект, нужно сначала ответить на вопрос «что такое интеллект?» Последний вопрос был неоднократно предметом философского размышления, на эту тему написаны крупные работы, например, Лейбницем, Локком, Гельвецием. А научная психология? Она этим вообще не озадачивается, а, занимаясь вопросом измерения интеллекта, авторы тестов вкладывают в это понятие каждый, что ему только вздумалось, без какого-либо обоснования. А затем результаты этих тестов выдаются за «объективные»…

Всякий раз, когда заходит речь о существовании психологических типов, эмпирическая психология стремится придать им характер неустойчивости. Но эта неустойчивость заложена уже в исходных познавательных предпосылках: мир явлений сам по себе неустойчив, в нём нет ничего постоянного, одно сменяет другое, и если реальность изначально сводится только к миру явлений (отрицая, стоящие за ним сущности), то любая типология, построенная на этом, может указывать только на неустойчивые типы, или относительно устойчивые. Тем самым, когда говорят, что «наши исследования не подтвердили наличие устойчивых психотипов», это надо понимать: «наши исследования изначально построены на принципах, исключающих любую устойчивость психотипов».

Явление — это то, что нам является, что мы видим, ощущаем. Если реальность сводится исключительно к этому, то познавательная роль науки сильно упрощается и даже ведёт к появлению псевдонауки, выдающей случайные связи явлений за научное знание. Наука должна объяснять повторяющееся в мире явлений, а для этого она переходит на более глубинный уровень, рассматривая всё то, что находится на поверхности, как проявление скрытых от глаз сущностей. И эти сущности могут быть либо принципиально ненаблюдаемыми, т.е. метафизическими, либо физическими и принципиально наблюдаемыми (в том числе с помощью специальных устройств). Сущность науки во многом как раз и состоит в том, чтобы выйти за пределы того, что видит человеческий глаз и вскрыть тем самым причину закономерно происходящих явлений.

c) Проблема обоснованности аналогий с естествознанием

Научная психология утверждает, что естествознание отказалось от поиска сущностей, стоящих за миром явлений, и этот путь принёс ему успех, а потому психология, идущая тем же путём, является действительно научной. Представление, что в естественных науках, начиная с Нового времени, стали изучать лишь связь одних явлений с другими, основано отнюдь не на пустом месте. Однако правильность такой трактовки всё же можно поставить под сомнение. Возьмём, скажем, положение Паскаля о том, что «жидкости имеют вес, соответствующий высоте их стояния, а не ширине сосудов» [47, с. 373]. Действительно, здесь показывается зависимость одного явления от другого, и это подтверждено экспериментально. Но, во-первых, это не высчитывание корреляций, и здесь вовсе не констатируется, что в большинстве случаев происходит всё так, а утверждается стопроцентная зависимость, имеющая форму закона. А какие законы были открыты научной психологией за более чем столетнюю историю? Практически никаких… Разве что закон Вебера-Фехнера можно считать таковым, однако он относится больше к физиологии, да и открыт был ещё до официального появления «научной психологии»… Когда же мы имеем дело не со стопроцентной, но всё же серьёзной зависимостью, то таковая может говорить о том, что оба явления относятся к одной и той же сущности (являются её проявлением), а выявить эту сущность можно лишь умозрительным путём. Психология от этого пути отказывается, но тогда все её попытки выискивать корреляции лишены смысла. Во-вторых, вряд ли верно говорить, что Паскаль в данном случае вывел свой закон исключительно из опыта, минуя путь теоретического рассуждения (а именно этот путь утверждается как «научный»), ибо таковое как раз у него приводится, когда он пытается объяснить, почему так происходит. Скорее всего, гипотеза у Паскаля возникла именно на пути теоретического рассуждения, а потом была подтверждена опытом. В этих рассуждениях он работает на высшем, предельном уровне абстракций, а не остаётся в рамках простых эмпирических обобщений, с которыми работает научная психология. И путь, которым идёт Паскаль, вовсе не является новшеством — путь работы на уровне предельных абстракций, которые конкретизируются примерами, мы встречаем ещё в аристотелевской физике…

Вместе с тем новая физика, возникшая в Новое время, отнюдь не отказалась от категорий «сущность» и «явление», также возникших в античности. Они продолжали оставаться в тех двух вариантах, в которых существовали всегда: поиск физического (материального) субстрата, и поиск трансцендентной (метафизической) сущности. Это можно проиллюстрировать примерами из истории естествознания. На способе объяснения явлений с помощью материального субстрата нет надобности останавливаться, ибо главные примеры этого общеизвестны: атомы и молекулы в физике, клетка в биологии. А вот на метафизических сущностях следует остановиться.

Одним из наиболее ярких примеров метафизических сущностей в истории физики можно назвать флогистон и теплород. С помощью этих понятий обозначали свойство горения предмета — горит предмет потому, что содержит в себе флогистон, и чем больше он его содержит, тем менее остаётся продуктов сгорания. При этом неким флюидам приписывалось свойство переходить при горении в тело, подвергаемое нагреву. Однако, несмотря на то что существование флогистона и теплорода было лишь предположением, оно позволяло успешно объяснять многие явления. Более того, даже тепловую машину С. Карно создал, опираясь на теорию существования теплорода. В конечном итоге эта теория просуществовала более века. Ушла же она в прошлое лишь потому, что было найдено другое, более лучшее объяснение процессов теплообмена.

Но как бы выглядела физика, если бы в ней реальность сводилась к одним явлениям? Там не было бы не только теплорода, но и кислорода, и молекул с атомами… А про теплообмен физики ничего не могли бы сказать, кроме констатации факта, что холодное тело нагревается тёплым, и что одни материалы нагреваются быстрее других. Однако мы и из простого обыденного опыта многое знаем об этом. Наука же должна давать более глубокое объяснение явлениям.

Метафизической сущностью является и отстаиваемое Ньютоном абсолютное пространство, а также связанные с ним абсолютное движение и абсолютный покой[2]. Тело по инерции стремится двигаться прямолинейно, и если бы на него не действовали никакие силы, т.е. если бы оно двигалось в полной пустоте, то это движение и оставалось бы прямолинейным, а также было бы равномерным и бесконечным — об этом говорит первый закон Ньютона. И такое движение является истинным, абсолютным. Однако есть ещё движение кажущееся, относительное: когда один предмет просто изменяет своё положение относительно другого. Такое движение не является истинным. Истинное движение — это движение в абсолютном пространстве. Но где это абсолютное пространство? Мы его не видим, но нам доступны его проявления. Скажем, если подвесить сосуд на верёвке, прикрепив её концы к противоположным сторонам сосуда, закрутить эту верёвку, налить воды в сосуд, а затем верёвку отпустить, то сначала вода будет оставаться в состоянии покоя относительно стенок сосуда, но затем, по мере увеличения вращения, начнёт по ним подниматься. Какая сила её движет? Стремление удалиться от центра вращения и двигаться прямолинейно — без этой силы вода так и оставалась бы неподвижной относительно стенок сосуда. И это движение носит абсолютный характер, а не относительный, и совершается в абсолютном пространстве. Два предмета могут двигаться параллельно друг другу в абсолютном пространстве, и с позиций относительности здесь движения не будет, а в абсолютном смысле будет. Тем самым нужно отличать абсолютное и относительное движение. Эмпирически нам даны лишь тела, находящиеся в относительном покое, и движение относительно их не является истинным. Истинное движение возможно лишь относительно тела, находящегося в абсолютном покое. Но есть ли вообще такое тело? Ньютон этого не знает… Хоть Ньютона традиционно и представляют как борца с метафизикой[3], однако утверждаемые им абсолютное пространство и абсолютное движение метафизичны. Абсолютное пространство — это невидимая нами сущность, о которой мы можем судить лишь по косвенным её проявлениям. Естественно, что это и не было принято последующей физикой[4], отрицавшей всякую метафизику…

Однако Ньютон действительно негативно относился к метафизике, при этом он заявлял, что всё выводит из опыта, и что «гипотез не измышляет». А на деле? Понятия тяготения, абсолютного пространства и движения являются метафизическими. Как минимум, «первый закон движения» Ньютона принципиально не выводим из опыта, ибо описывает идеализированную ситуацию, которая не может быть наблюдаема. А что касается того, будто бы Ньютон обходился без гипотез, то в научной литературе неоднократно доказывалось, что это не так; а Э. Мах слова Ньютона «я не делаю никаких догадок, выходящих за пределы того, что я вижу; я совсем не задумываюсь даже над тем, что выходит за пределы наблюдения» [41, c. 242] даже высмеивает, говоря, что «такое понимание Ньютон опровергает каждой страницей своих сочинений» [там же]. Во многом благодаря неверной рефлексии Ньютона над своей научной деятельности появилось ошибочное представление, будто бы истинная наука всё выводит непосредственно из опыта. Во времена господства ньютонианства это ошибочное представление и распространилось.

Между тем с метафизикой в рамках физики на протяжении долгого времени шла неустанная борьба. И главнейшую роль здесь сыграл позитивизм. Путь отказа от «метафизического хлама» — это путь, провозглашённый позитивизмом. Именно позитивизм объявил методологической установкой отказ от метафизики и сведение сферы науки к миру явлений (к феноменам). При этом О. Конт, основатель позитивизма, отнюдь не отрицал, что за миром явлений могут стоять те или иные сущности, однако они для нас непознаваемы. Он считал, что нет смысла пытаться осилить то, что человеку не под силу. Человек никогда не сможет вскрыть суть вещей, а значит, он должен ограничиваться отношениями между явлениями. И эти отношения должны выражаться в виде законов. Любые метафизические сущности должны быть из науки изгнаны, даже если они обладают объяснительным потенциалом — такова позиция Конта. При этом историю науки он истолковывал таким образом, будто бы именно феноменалистская установка оказалась продуктивной для естествознания, и что именно этой установке физика обязана своими успехами. И многие верили (и продолжают верить), что это действительно было так.

И лишь изредка внимательный взгляд исследователей всматривался в написанное Контом и изумлялся: «Да ведь всё было не так!» К таковым относится один из наиболее ярких представителей отечественной физики — О. Д. Хвольсон. Вот что он, в частности, пишет:

«По мнению Конта, история оптики учит, что теория не имела влияния на её развитие. И это писалось в 1835 г., когда работами Юнга, Френеля, Эри и Гамильтона было воздвигнуто то чудное здание, которое мы имели право поставить рядом с небесной механикой! <…> И если Конт говорит, что гипотезы никогда не должны касаться способа возникновения явлений, то ему отвечает физика, что только именно этого рода гипотезы ведут к познанию истины <…> Физика не шла, не должна идти и не пойдёт по пути, указанному Контом» [58, с. 18, 26, 30].

Построение теории уже само по себе во многом предполагает, что мы ищем некую реальность, стоящую за миром явлений. Теория объясняет мир явлений, она снимает противоречия между эмпирическими данными. И если человек принимается за построение теории, то уже изначально предполагается, что мир явлений не самодостаточен. Позитивистская же позиция, призывающая исследователя ограничиться миром явлений, теорию как таковую отрицает в принципе. Здесь только одно явление может воздействовать на другое. Но даже если такое воздействие и имеет место, то вопрос «почему» с точки зрения позитивизма неуместен — отвечая на этот вопрос, исследователь неминуемо уйдёт в метафизические размышления, так ненавистные позитивистам. Выяснение причин явлений — это уже выход за их пределы. Вполне естественно, что такой выход для позитивизма недопустим.

Метафизические сущности то и дело в физике всё же возникали, но, благодаря влиянию позитивизма, им тут же принимались искать замену. И дело не только в теплороде и абсолютном пространстве. Например, ньютоновское преставление о тяготении долгое время подвергалось критике из-за «действия на расстоянии», а такое действие есть признание некой метафизической силы. На протяжении более двух веков шли споры о существовании эфира[5], и он занимал весомое место в физике вплоть до появления теории относительности Эйнштейна. Стоит особо отметить, что понятие эфира ещё существовало в первые десятилетия становления научной психологии. Тем самым отказ новой, «научной» психологии от метафизического типа объяснения не мог в полной мере сопровождаться ссылкой на естествознание.

Между тем всё то, что называют позитивистскими стандартами, далеко не всегда связано с создателем позитивизма О. Контом. Самому Конту приходилось бороться с искажением его взглядов, которое шло от рядовых позитивистов. Очень показательно то, что Конт пишет в своей работе «Дух позитивной философии»:

«После того, как постоянное подчинение воображения наблюдению было единодушно признано как первое условие всякого здорового научного умозрения, неправильно толкование часто приводило к тому, что стали слишком злоупотреблять этим великим логическим принципом, превращая реальную науку в своего рода бесплодное накопление несогласованных фактов, присущее которому досто