Одни говорят, что нам никогда не узнать и что для богов мы как мухи, которых бьют мальчишки летним днем; другие говорят, напротив, что перышка и воробей не уронит, если бог не заденет его пальцем.
– Ну, что опять? Матерь божья, матерь божья, что опять?
– Ничего, маленькая жемчужина. Ничегошеньки, моя маленькая Камила из Камил.
– Тебе что-то не понравилось. Противный придира – вот ты кто. Ну, говори, что еще? Видишь, я слушаю.
– Нет, моя рыбка. Восхитительная утренняя звезда, по-моему, ты сделала все, что в твоих силах.
Намек на то, что ее возможности ограничены и какие-то высоты для нее недостижимы, каждый раз приводил Камилу в неистовство. Она разражалась слезами:
– Сколько бы я дала, чтоб никогда не знать тебя! Ты отравляешь всю мою жизнь. Тебе просто кажется, что я играла плохо. Тебе нравится делать вид, будто я играла плохо. Раз так, молчи.
Дядя Пио продолжал свистеть.
– А я и без тебя знаю, что выступила слабо, и незачем мне это говорить. Вот так. И уходи. Я не хочу тебя видеть. Роль и так трудная, не хватало еще, чтобы здесь меня встречали в таком настроении.
Дядя Пио вдруг наклонялся к ней и спрашивал с сердитой настойчивостью:
– Почему ты так протараторила речь к узнику?
Перикола снова в слезы.
– О боже, дай мне умереть спокойно! Сегодня ты велишь мне говорить быстро, завтра – медленно. Все равно через год или два я сойду с ума, и тогда это будет не важно.
В ответ свист.
– К тому же мне хлопали как никогда. Слышишь? Как никогда! Вот! Быстро, медленно – им все равно. Они плакали. Я была божественна. Вот что мне важно. И ни звука больше. Ни звука.
Дядя Пио не издавал ни звука.
– Можешь расчесать мне волосы – но если ты хоть слово скажешь, я брошу сцену. И можешь искать себе другую девочку. Вот и все.
Вслед за тем минут десять дядя Пио тихо расчесывал ей волосы, притворяясь, будто не замечает рыданий, сотрясающих ее измученное тело. Вдруг она поворачивалась и, поймав его руку, принималась неистово ее целовать.
– Дядя Пио, неужели я играла так плохо? Тебе было стыдно за меня? Неужели это было так мерзко, что ты ушел из театра?
После долгой паузы дядя Пио рассудительно замечал:
– Сцену на корабле ты провела хорошо.
– Но ведь бывало лучше, дядя Пио. Помнишь тот вечер, когда ты вернулся из Куско?..
– В финале ты тоже была неплоха.
– Правда?
– Но, цветок мой, жемчужина моя, что случилось с речью к узнику?
Тут, захлебываясь от рыданий, Перикола роняла голову на стол, уставленный помадами. Только совершенством можно удовлетвориться, только совершенством. А оно оставалось недостижимым.
Она видела, что люди ходят по земле в броне себялюбия – пьяные от самолюбования, жаждущие похвал, слышащие ничтожную долю того, что им говорится, глухие к несчастьям ближайших друзей, в страхе перед всякой просьбой, которая могла бы отвлечь их от верной службы своим интересам.
Как ни странно, расточительность проистекала из благородного свойства ее натуры: она относилась к друзьям, к слугам, ко всем интересным людям в столице как к своим детям.
