Оглавление

Эдел Татьяна

Так хочется жить и жить / Татьяна Эдел. — [б. м.]: [б. и.], 2022.

(Между нами).

Все надеются на лучшее. Вот и Нюша, прозванная за кривой нос «кривонос- кой», а за неловкость — «криворучкой», мечтает о певческой славе и о любви красавца Германа. И подружки — Аня и Юля — рассчитывают, что вот-вот, за поворотом их поджидает счастье. Однако судьба своенравна — обманывает надежды. Вместо славы у певицы Нюши — сломанные ребра. Вместо великой любви у Ани и Юли — неудачные романчики.

Но Татьяна Эдел знает: нельзя пугаться жизни — нужно верить в себя! И мечта будет достигнута.

Певица

Профессор

Степан Иванович, профессор медицины, работавший в Первой Градской больнице Москвы потерял жену. Смерть настигла ее на улице под колесами пролетки, в которой ехала разухабистая компания пьяных матросов. Шел лихой 1917-й год и спросить было совершенно не с кого.

Профессор был уже не молод и с уходом жены его жизнь тоже как будто закончилась. Он глубоко затосковал, впал в депрессию и теперь появлялся на работе небритым и опустившимся. Профессорскую просторную квартиру давно отобрали, Степану Ивановичу досталась в ней лишь самая большая комната. Теперь рядом жили посторонние люди, которых он не знал и знать не хотел. Однажды вечером к нему постучали. Он встрепенулся — стук мог предвещать что угодно, вплоть до ареста. Вошла дородная девица.

— Здрасте, пришла вот вас подкормить маленько. Я сегодня по случаю сальцем разжилась. А вы, смотрю, совсем пропадаете. Ну что ж теперь плакать, жена умерла, а вам-то жить еще надо, — проговорила соседка. — Настей меня зовут, а вас, слышала, Степаном Ивановичем кличут.

Профессор смутился.

— Да, спасибо, Настя. Но мне ничего не нужно.

— Вижу я, как не нужно. Ешьте уж, я и хлебца кусочек выкроила для вас да вот стакан кипятка с листом смородиновым принесла, — говорила девица, настойчиво протягивая стакан с чаем и бутерброд.

Степан Иванович при виде кусочка розоватого сала и ароматного чая словно проснулся. Краснея, взглянул в лицо девушки. Трясущимися руками принял щедрый подарок.

Девица жалостно и с сочувствием вздохнула и ушла. Потом она стала приходить как к себе домой, не спрашивая, брала стирать рубашки, полотенца, постельное белье. Профессор ужасно смущался и даже пробовал отбирать вещи, но упрямая девица стояла на своем: «Не трудно мне, а вы все ж вон какой человек, не чета нам». И как ни странно, эта постоянная женская забота помогла Степану Ивановичу отогреть душу. Теперь ему было не так страшно идти с работы домой, порой казалось, что дома его ждет жена, тихий разговор и нежный сон вдвоем. Он думал о своей ушедшей в иной мир жене, но скоро нежный сон окажется совсем не с ней.

В промозглый декабрьский вечер он промочил ноги и заболел. Мучила температура и кашель, к тому же в квартире было очень холодно, не согревала и постель. Вот в такую холодную ночь к нему под бочок и юркнула молодая соседка.

— Ты спи, спи, Степан Иванович, я тебя только погрею, мож выздоровишь быстрей, — прошептала тихонько девица. А сама прижималась своим пышным телом, на котором и была-то только тоненькая рубашонка на лямочках. Елозила, грела, обнимала, а сама уж нащупывала, где там естество его мужеское. Хоть и слаб был профессор, а природа взяла свое. Где было устоять против жаркого молодого тела. Притянул ее к себе, сколько сил хватило, захлебнулся от запаха груди и женской плоти и потонул до конца дней своих в бездонном озере Настиных прелестей.

Проснулся профессор совершенно здоровым и, как ему показалось, помолодевшим лет на двадцать, не меньше. Он вспоминал сладкую ночь, мысленно просил прощения у своей ушедшей Ниночки. Оправдывал себя тем, что у них с женой такого горячего рая в постели не было никогда даже в молодые годы. Ниночка-курсистка воспитывалась в интеллигентной семье со строгими нравами, соответственно, и в постели все было благочинно, и только. Даже дети почему-то не получились.

Теперь Степан Иванович с замиранием сердца ждал каждую ночь, когда скрипнет соседская дверь и войдет его пушистое счастье, так он теперь называл Настю. Женщина оказалась ненасытной в постели, горела сама и не давала продыху кавалеру. Мужчина был счастлив. Он уже не так часто горевал по своей бывшей жизни, его не волновала революция и хаос в стране, он жил лишь в ожидании ночи.

Профессор в молодости имел редкой красоты голос. Ему прочили большое певческое будущее, и он долго сомневался, какую дорогу выбрать, куда пойти учиться. По настоянию родителей все же пошел по стопам отца — известнейшего хирурга. Пение отошло на задний план. Но его часто приглашали в гости, в музыкальные салоны, где он пел романсы и оперные арии. Успех имел оглуши- тельный, его имя было у всех на слуху.

С наступлением революционной ситуации в стране музицирование прекратилось. Теперь же его душа ожила и снова просила петь. Он постоянно напевал что-то, а когда в квартире никого не было, пел во всю мощь, вы- ражая в пении будоражившие его эмоции.

Через месяц Настя пришла с вестью о беременности. Степан Иванович обрадовался до дрожи и даже встал на колени, чтобы поцеловать ее руки.

— Ну вот еще чего придумал, встань. Давай-ка лучше распишемся, а то вон немолодой уже, не дай бог что, так мне хоть комната твоя достанется, — предложила женщина.

— Да, да, конечно, завтра же и пойдем. Я так счастлив, — отвечал профессор, не слыша слов про квартиру,

лишь воображая, как он будет качать на руках своего долгожданного ребенка.

Так и обрел Степан Иванович самым неожиданным образом новую семью. Настя, приехавшая из голодной деревни, удачно приглянулась красноармейскому командиру. Тот и подсуетился, чтобы ей выделили комнатку в одной из бывших господских квартир, в надежде на регулярные ее посещения. Однако время было смутное и погиб кавалер в тот же день, как подруга его въехала на законную площадь. Следовательно, надо было Насте подыскивать другую выгодную партию. Далеко ходить и не пришлось. В соседях оказался еще ничего себе мужичок, вдовец свеженький. Надо было брать. Она и взяла.

Тут же объявила остальным жильцам, что теперь она тут главная хозяйка, потому как у них с мужем две комнаты. Разворошила его шкафы и занялась переделкой нарядов, оставшихся от Ниночки. Размер-то был не тот, из одного платьишка только кофточку и умудрялась вы- кроить. Правду сказать, делать умела многое, работы не боялась и без дела никогда не сидела.

Так вот и зажили. Беременность переносила легко, без всякой тошноты. Даже на работу напросилась к мужу в больницу, временно, пока сможет. Конечно, она не собиралась мыть полы и судна выносить, просто хотелось быть на людях, да и деньги не лишние. Легко сказать, где ж такую работу найти практически в военное время. Но так же легко, как ей удавалось все остальное, нашлась и должность: тяжело заболела кастелянша, и теперь Настя заведовала всеми постельными принадлежностями. Вот повезло, можно было что-то списать, утащить домой, перепродать. Не жизнь, а малина! Муж, естественно, о ее тайных проворствах не догадывался и жил, как и раньше, с чистой совестью.

Ровно в срок родилась толстенькая девочка, точная копия матери, назвали Лизочкой. Степан Иванович души в ней не чаял и любую свободную минутку носился с ней как с писаной торбой. Однако жить между собой молодые стали все хуже и хуже. Настя презирала мужа за его бесконечные сюсюкания с ней и младенцем. Желала твердой мужниной руки, может даже ссоры иногда или привычного кулака, как бывало в их семье. Она отдалялась все больше, спать и ласкаться уже не хотела никак. Профессор не обижался, списывал все на послеродовую депрессию, не досаждал, ждал восстановления прежнего жития.

Но прошел и год, и два, все становилось только хуже. Настя повзрослела, набралась столичного хамства, царившего в разрушенной Москве, и о профессора только что ноги не вытирала. Когда же дочке исполнилось четы- ре годика, непутевая жена пропала с горизонта вместе с ней, оставив свои московские хоромы законному владельцу. Схлестнулась с бойким шоферюгой, который по- звал ее в сытую Сибирь на свою родину. Мол, там не пропадем, и ребенка твоего буду считать своим, не бойся. Не устояла перед жаркими объятиями. И ведь встречаться-то с полюбовником не стеснялась в профессорской постели, когда тот уходил на дежурство. Соседка видела все это охальство, да сказать боялась, жалко было интеллигента, помрет еще, чего доброго. А он и помер. Не смог вынести предательства своего пушистого счастья и потери единственной ненаглядной доченьки. Принес спирта медицинского, закрылся в комнате и пил, по- ка не остановилось сердце.

Лиза

Привез новый муж молодую жену в Алтайский край. Стали жить в бабкином доме в селе Тальменка. Места тут

были красивые, земля богата урожаями и людьми с от- крытыми сердцами. Жили-поживали уже пять лет, все было ладно да складно, понимали друг друга, жили как все живут. Настя по хозяйству управлялась, ребенок да скотина, везде успеть надо. Федор работал шофером, во- зил грузы по Чуйскому тракту и всегда бахвалился, что он не хуже Кольки Снегирева из знаменитой песни мо- жет пройти через любой перевал не сбавляя скорости. Однажды взял в рейс и Настю. Столько та натерпелась ужаса, пока ехали меж горных хребтов через перевалы. Отводила душу, любуясь красотой рек и гор. Но еще бы раз поехать не согласилась ни за какие коврижки. Стала больше жалеть мужа, понимая, что он ходит рядом со смертью каждый день. Чуть зазеваешься и улетишь в пропасть. Чего боишься, то ведь и случается. Устал, наверно, Федор, не доглядел. Ушла машина с тракта и сгинула вмиг. Осталась Настя без мужа. Сильно горевала, запал ей Федор в душу на веки вечные. Стала и к рюмочке прикладываться, озлобилась на весь белый свет. В подпитии и дочку лупила — профессорское отродье проклятое. Не родился у них с Феденькой ребеночек, не дал Господь. А уж так молили, просили. Видно, Там судьбу ее заранее знали, не хотели еще одну сироту плодить.

Жить как-то надо было. Самогонку потихоньку гнала, продавала или на продукты меняла. Первачок пробовала всегда сама. Если особо удавался, пила много, потом тяну- ло на подвиги. В состоянии подпития рвалась идти куда- то. Останавливал громкий рев дочери. Если дело было зи- мой, девочка цеплялась мертвой хваткой за материн подол и ревела так, что было слышно на улице. Большенькая уже была, беды боялась. Мать в таких случаях хватала что по- падя под руку и лупила дочку. Лиза не сопротивлялась, лишь бы мать осталась дома. Кончалось все обычно тем, что они сидели рядком на полу и ревели в два голоса.

Но однажды в февральский буран, придя из школы домой, Лиза увидела двери дома открытыми, сенки занесенные снегом и пустые комнаты. Матери не было. Ее нашли, лишь когда начал таять снег. Видно, спутала поворот и ушла за деревню, там и замерзла. Ненадолго пережила своего Феденьку, только годочек и подождал.

Девочку отвезли в Барнаульский детский дом. Лизочка и так росла не в большой любви. Отчим, правда, жалел всегда и заступался перед матерью. Та же лаской не баловала. А родного отца девочка помнила совсем смутно, только песенку и мурлыкала, что он ей всегда на ночь пел. Да еще усы его помнила, что щекотали щечки, когда он целовал ее. Теперь осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Характер имела тихий, в отца пошла. Детский дом для нее стал черным нескончаемым ужасом длиною в шесть лет. Голод и разруха в стране отражались, как в зеркале, и здесь. Не хватало обуви и одежды, не говоря уже о простынях и наволочках. Зимой воспитанников редко выпускали на улицу из-за нехватки теплых вещей. Больные дети, даже с инфекционными болезнями, спали рядом со здоровыми, изоли- ровать их было некуда. Лиза боялась мальчишек до онемения. Ростом и пышностью удалась в мать и в 12 лет уже выглядела настоящей девушкой. Пацаны подстерегали ее за каждым углом, старались дотронуться до груди, а то и ущипнуть. Научилась драться, потому что терпеть уже не было сил. Била со всей силы портфелем по голове, если не помогало — в пах коленом. Потихоньку завоевала уважение, они повзрослели, она выстояла.

Еще хуже приходилось самим парнишкам. Их с самого мальства заставляли драться. Ставили стенка на стен- ку, и биться нужно было не только до крови, но до сломанных рук и ребер. Хочешь ты этого или не хочешь. Старшие издевались над маленькими, защиты не было ни от кого. Однажды появился мужчина-воспитатель,

и взгляды многих мальчишек стали тоскующими и за- травленными, а потом случилось самоубийство. Изнасилованные дети не знали, как с этим жить дальше, и уходили на другой свет сами. А воспитатель пропал так же неожиданно, как и появился.

После детского дома было две дороги для его питомцев — в ремесленные училища либо просто на улицу. ПТУ их тогда еще называли. Там молодежь получала профессию, в которой всегда была необходимость, и за кусок хлеба бояться было не нужно. Детдомовские выходили в мир, который они совсем не знали. Они были изгоями для общества. Мальчишки не думали об учебе, им никто не втолковывал это в голову в детском доме. Наоборот, частенько приходили уголовные беззубые дядьки и, смачно матерясь, рассказывали, как им хорошо живется — что на воле, что в лагере. Воспитателями работали обычно женщины предпенсионного возраста, которым ничего не было нужно, лишь заработать на жизнь. Они не любили несчастных детей, попавших сюда по разным причинам. У каждой из них были свои проблемы дома. Мальчишек за непослушание регулярно увозили в психушку, где кололи им сильные психотропные лекарства. Для усмирения и устрашения, чтоб не задирались очень. Что же могло получиться потом из этого маленького человека? Обычно ничего и не получалось. Пацанов ждала прямая дорога в тюрьму, а девочки тут же оказывались беремен- ными, как только покидали ворота этого страшного заведения, с таким хорошим названием «Детский Дом».

Лиза поступила в Профтехучилище сразу после окончания семилетки. Мечтала получить сытую профессию повара-кондитера. Жила в женском общежитии: старом, полуразвалившемся двухэтажном здании. Тут покоя было больше и страхов меньше.

Буквально с первых же дней учебы на нее обратил внимание самый хулиганистый паренек из группы слесарей-ремонтников Витек Ухарев. Тоже детдомовский, только из Новосибирска. Бабулька родная поздновато взялась за воспитание, позвала к себе жить, надеялась: под старость будет кому о ней заботиться. А о том, что мальчишку мать родная, дочка ее, бросила в три года и совсем забыла, не думала вспоминать. Витек не сопротивлялся, хотелось попробовать пожить домашним ребенком. Получалось плохо, лучше сказать, не получалось никак. Курил, матерился на чем свет стоит и бабку посы- лал на все слова, которые на заборах пишут. Бабка кляла себя за дурь, что взбрела ей в башку приголубить вырос- шего внука, но жаловаться было некуда, да особо и не на что.

Витек заметил румяную пухленькую девушку сразу. Предупредил пацанов, чтоб не лезли к ней, иначе голову оторвет. Лиза удивлялась и страшно радовалась, что ее сверстники обходят стороной. А уж когда подкатил Витек после занятий и все популярно объяснил, Лиза загор- дилась. Никогда и никто не оказывал ей такого внимания.

Ухажеру исполнилось уже 16 лет, гормоны гуляли во- всю и требовали выхода.

Девушка тоже была готова, будто спелый плод. Что должно было случиться, то и случилось. Прямо в классе. По случаю годовщины Октябрьской революции все училище собралось в актовом зале — большой комнате, приспособленной под собрания, а влюбленная парочка заперлась в мастерской. Витек неистово тискал Лизину большую грудь, она не сопротивлялась, отдаваясь неведомому блаженству. Он еще и целоваться-то не умел тол- ком, так, тыкался везде, чмокал, что попадалось на пути. Ухватил за ягодицы и даже задохнулся — ох, жаркая дев- ка! Задрал платье, рванул трусы, трясущимися, как в лихорадке, руками расстегнул свои штаны, освободив торчащий ствол, и вошел в царство наслаждений. Девичья вседозволенность распаляла его все больше, и он никак не мог оторваться от запретного ранее местечка.

Потом они искали возможность уединиться каждый день, и частенько это удавалось. Иногда он просил дружка постоять на шухере, тогда им с Лизой хватало и пяти минут, чтобы вгрызться друг в друга и испытать изнеможение.

Однако последствия не заставили себя долго ждать, и в начале декабря стало ясно, что девушка беременна. Это прозвучало громом среди ясного неба. Лиза была совсем не готова к жизни вне стен детского дома. А тут ребенок, зачем он ей? Она сообщила сию новость Витьку, который тоже пришел в уныние.

— Лизок, поищи какую-нибудь бабку, пусть поможет тебе. Куда нам детей.

— А я и ничего, сама знаю, что не нужен он нам сейчас. Только где я буду такую бабку искать, я на свободе, можно сказать, всего три месяца, город чужой, — расстраивалась Лиза.

— Лизка! Вот я дурак, моя же родная бабка и пусть поможет. Прижму ее, куда ей деваться, — обрадовался найденному решению Витек.

И в тот же вечер рассказал своей бабульке о случившемся. Расписал картину в красках и цветах: мол, родим и тебе подкинем, будешь воспитывать, раз не захотела меня растить. Это наказание такое господне.

Бабка пришла в ужасное смятение. Перспектива на старости лет остаться с грудным ребенком на руках ее никак не прельщала. Хорошенько поразмыслив, она вспомнила, что у одной ее знакомой дочка работает в роддоме. Даром, конечно, делать не согласится, за это статья тюремная имеется. Значит, надо задобрить, придется бирюзовые сережки отдать. «Эх, сколько лет прятала, дура старая, даже дочке никогда не показывала. Знала, что пропьет она. А теперь, вишь, ни за что, ни про что такой красоты придется лишиться. Наверно, правда кара мне господня пришла. Ничего, и без сережек прожи- ву», — подумала тогда бабка.

Она скоренько собралась и тем же темным вечером побежала к знакомой. Пошептались, показала серьги. Знакомая помялась, но глаза на украшение загорелись. Значит, не впервой ее о такой помощи просили. На следующий день встретились, обговорили, что да как, и сережки перешли в другие руки.

Договорились на субботу у Витькиной бабки, чтобы, не дай бог, никто лишний не узнал. Пришла Лиза, бледная да трясущаяся, а сам Витек ушел из дома от греха по- дальше. Все прошло вроде хорошо. Лиза отлеживалась весь день, а вечером ушла в общежитие.

После этого случая парочка стала более осторожной, чтобы не повторился тот тяжелый случай.

А в новогоднюю ночь, перепив самогонки, Витек пырнул ножом мужика, некстати подвернувшегося в драке, и загремел в тюрьму.

В один день жизнь Лизы круто ушла под откос. Теперь она снова была одна на всем свете. Девушка не хотела сдаваться и решила дождаться дружка во что бы то ни стало. Раз в полгода она ездила к нему в тюрьму, передавала продукты, какие только могла со- брать, махорку и письма, которые писала часто, но не отправляла, а складывала, потому что не надеялась на их доставку.

Свиданий наедине не давали, только через решетку. Витек возмужал, покрепчал и притягивал к себе еще сильнее, чем прежде. Ему не сиделось тихо и там, за очередной проступок добавили срок. Лиза плакала и мучилась, но о другом кавалере и думать не хотела.

Она работала в городской столовой, всегда была сытой, подруг не имела, на работе слыла угрюмой тихушницей. Жить ей это не мешало.

Когда забрали Витька, Лиза стала ходить к его бабке. Это был единственный человек, с кем девушку связывали хоть какие-то родственные нити. Бабка же, опять по- чуяв наживу, позвала жить к себе на квартиру. Знала, что молодка сумеет вынести кусочек из своей столовой, жить легче будет да и веселее вдвоем-то. Видела, что девка вроде ничего, тихая. Так бабуська и денежку брала за комнату, и голодной не бывала.

Перед самой войной разрешили Лизе, наконец, свидание наедине. Счастливая собиралась, не ходила — летала просто. Да и сроку дружку уж немного оставалось, всего два годика, больше ждала.

Как встретились, как любили друг друга жарко, знает лишь кушетка тюремная. Налюбиться не могли. А потом опять очередная новость через месяц — беременная. Ну что делать? Уже и годки подошли, пора детишек заводить. «Наверно, родить надо, время быстро пройдет, там и Витенька вернется, заживем как люди», — рассуждала Лиза. И оставила дитя. Родилась девочка, на родителей не похожая, Нюшенькой мать назвала. Бабка было кинулась бурчать — мол, сходила налево от Витьки. А Лиза все думала, на кого похожа дочка. В голове крутился образ, а вспомнить не могла. Стала собирать документы, чтобы свидетельство о рождении дочери получить, и наткнулась на конверт с материными бумажками. Ей их при выпуске из детдома отдали. Открыла, а там свидетельство о смерти матери и фотография. На фото сидит красивый мужчина с усами, хорошо одетый, на обратной стороне надпись:

«Дорогой Настеньке, моему пушистому счастью», — и подпись: «Степан, 1917 год».

Лиза с трепетом вглядывалась в давно забытое лицо отца. Так вот на кого похожа ее дочка, на своего деда! Наконец Лиза не чувствовала себя одинокой. Она обрела корни, и теперь они будут всегда с ней.

Через полгода началась война. Витька загребли в штрафбат, где он и сгинул в первый же месяц боев. А Лиза теперь работала на заводе токарем, столовая за- крылась. Нюшенька была дома с бабушкой, та в ней ду- ши не чаяла и находила радость и успокоение лишь в ней одной.

Бабка получила похоронку, когда Лизы дома не было. Ребенок раскричался так, что не унять. Она взяла Нюшу на руки и открыла письмо. Опомнилась на полу. В углу комнаты лежала девочка с перепачканным кровью лицом, заходившаяся от крика.

Силы и здоровье у старушки были уже не те. Нянчилась, недосыпала, сердечко пошаливало, вот и упала. Увидела кричащую Нюшеньку на полу, испугалась до ужаса. Схватила ребенка, умыла, кровь из носа кое-как остановила. Дала водички попить. Обессиленная от крика девочка, наконец, затихла.

Бабка ни жива, ни мертва всмотрелась в личико ребенка и поняла, что дело плохо, носик ее распух и скривился набок.

Старушка металась и не знала, что делать. Вот как мать вечером придет, что ей сказать, господи, помоги! Но на ее счастье, а на Нюшино несчастье мать пришла домой лишь на третьи сутки, упала без сил спать, даже не взглянув на дочь. Потом Лиза видела дочь всегда лишь ночью, когда приходила после смены, и сбитый на бок нос заметила только через месяц. Устроила допрос с пристрастием, побежала по врачам, но делать что-либо было уже поздно, хрящики срослись. На сбитом в сторону носу появилась горбинка, которая росла вместе с девочкой, уродуя ее.

Жили так же тяжело, как и все остальные. Знали, что надеяться могут лишь на себя самих. Так, работая с утра до ночи без выходных и проходных во имя победы и родины, они пережили годы войны. Лиза тянула лямку безропотно, веселой жизни у нее никогда и не было, поэтому и не мечтала о ней. Конечно, и ухажеры бывали, не без этого, дело молодое. Но в сравнение с Витьком не шли. Куда им! Он-то у нее герой был!

— Эй, молодка, подойди поближе, дай хоть воздухом бабьим надышаться, — шутили вояки, что на завод приезжали.

Куда там, от нее улыбки и в майский день не дождешься. Но где надо за себя постоять, горы своротит.

А дочка тоже не из бойких вышла. Мало того, что тише воды ниже травы, так сидит себе в уголке копошится, и не видно ее, и не слышно. К концу войны Лиза при- несла с работы несколько детских книжек, мастер отдала. В пригороде Минска бомба в дом прямиком угодила, осиротила навек женщину, лишила дочки и внуков. Теперь Нюшенька не расставалась с книжками даже но- чью, клала их на подушку и засыпала, бормоча сказку наизусть. Читать научилась быстро и бегло.

Но когда она пошла в школу, в этот дом интересных знаний, то получила столько унижения, от которого уже не смогла оправиться в течение всех школьных лет.

«Кривоноска» — так стали обзывать девочку за искрив- ленный нос, а потом и «Криворучка», потому что она, слыша насмешку, терялась и обычно роняла что-нибудь на пол. Нюшенька замкнулась.

Когда ей исполнилось десять лет, мать засобиралась замуж. К бабкиной соседке приехал внук на недельку из-под Красноярска. Увидел ранним утром Лизу, выходившую из дома. Аж остолбенел, настолько красивой и необычной показалась ему эта женщина. Лиза действительно расцвела к тридцати годам, полная грудь, большие глаза с пушистыми ресницами, естественный румянец во всю щеку, заманчивые губы — как тут было устоять. Григорий год назад развелся со своей женой. Развод дался тяжело, и он перестал доверять всему женскому роду сразу. Его жена, как оказалось, тайком встречалась несколько лет со своей первой любовью, а муж и не догадывался. Дружок, ее одноклассник, вернулся домой в самом конце войны без одной ноги, жил на отшибе деревни с матерью. Знал, что подружка вышла замуж, разборок не устраивал. На что претендовать с его-то увечьем? Но оказалось, что любовь жива и ни- куда от нее не сбежишь даже на двух ногах. Начали встречаться, дальше — больше. Уже и по деревне слушок пошел, но мужья как всегда об измене узнают последними. Напился до чертиков Григорий, излупил сильно жену, а потом прогнал из дому в чем была. Детей они не нажили, слава богу. Не за что было браку зацепиться. На том его семейная жизнь и закончилась. Так, ходил иногда поночевать, тело разрядить, к буфетчице знакомой, но чтобы жениться, ни-ни!

Увидев же Лизу, Григорий сразу и навсегда решил жениться. Оказалось, что она немного старше его да еще и ребенка уже имеет большого. Не очень и расстроился: кто в койке года считает, и ребенок не помеха, еще и своих завести можно, нянька готовая уже есть. Лизе тоже приглянулся восторженный гость, мало она видела таких искренних чувств, всем бы только ухватить кусок послаще, а потом в кусты. Проходила она и это. Предложение приняла с радостью и без оглядки.

Только все не могли решить, где жить будут: то ли в Барнауле остаться, то ли дальше на Север податься. Обоим хотелось начать жизнь с чистого листа. Григорий вспомнил, что его приглашал к себе в гости однополчанин из Белово. Рассказывал, как у них там красиво и работу всегда можно найти. Там и шахта, и электростанция, и завод цинковый. На том и порешили. А тут еще как складно-то получилось. Бабка Григория решила им полдома отдать. Вот радость так радость! Они его продали и поехали счастье искать с денежками в кармане.

Обустроились на новом месте быстро — однополчанин помогал как брату родному. Купили небольшой домишко, Нюшеньку в школу отдали и стали жить в ожидании своего ребеночка.

Нюшу и здесь сразу обозвали «Кривоноской». У ребенка счастливое детство так и не началось. Осталась она и без бабушки, которая единственная души в ней не чаяла и несла на сердце вину за уродство девочки до конца дней своих.

Лиза с Григорием устроились работать на завод. Работали тяжело и много, зарплаты хватало лишь на продукты. Но веры в светлое будущее не теряли. Однако прожили уже пять лет, а детей у них все еще не было. Григорий, раньше хорошо относившийся к Нюше, начал покрикивать и посматривать на нее странным взглядом. Той уже исполнилось 15 лет, и она была вполне сформировавшейся девушкой.