Александр Валентинович Амфитеатров

Ночные голоса

— Нет, это что же? Образованного человека — и в морду! Нет! Зачем?

Слова эти раздались в моей комнате, над самым моим ухом. Я, в сонном испуге, открыл глаза, повернулся на подушке. Никого и ничего. Чёрный мрак глубокой ночи. Скрипят ставни, стонут болты у ставень. Мёрзлая песочная пыль, проклятие бесснежной зимы, свирепо бичует бревенчатые стены. Стоило просыпаться!

— Я интеллигент, он интеллигент. Интеллигент интеллигента в морду… Славно!!! Позвольте! Почему?

И — опять над самым ухом. Голос незнакомый: жалобный, сиплый и громкий.

— Кто здесь?

Нет ответа.

В недоумении шарю спичек. Какой чёрт забрался ко мне разглагольствовать? Живу в гостинице, двери запирать забывчив… Зажёг свечу — никого!..

Никого, — и как будто кто-то есть. Чуткое в ночи ухо ловит вздохи, мелькающий шорох. Номер у меня угловой, глухой, тихий. Ближайшие соседи — батюшка с матушкою из уезда — люди чинные, легли спать с вечерних курей; я слышу и сейчас, как они за перегородкою посвистывают в два носа… Что же это? До галлюцинаций что ли я дошёл в своей одинокой скуке?

— Фёдор Дмитрич, Фёдор Дмитрич! — завопил воздушный голос так неожиданно и пронзительно, что меня всего передёрнуло. — Фёдор Дмитрич! Что же ты братец, спишь? Нельзя так! Фёдор Дмитрич! По человечеству тебе говорю — проснись, пожалуйста!

Пронеслось откуда-то чьё-то ответное ворчанье. Итак, невидимок витает близ меня уже не один, их целых два. Что дальше будет?

— Фёдор Дмитрич! сделай, братец, божеское одолжение — проснись! Это даже довольно подло с твоей стороны, как ты свински себя ведёшь! Фёдор Дмитрич! Товарищ в таком настроении, что удавиться мало, а он спит!!!.. О, люди, люди!!.. Фёдор Дмитрич! Свинья! Фёдор Дмитрич! Не спи, душечка!

Послышался длинный басистый зевок, скрипнула деревянная кровать, грузно шлёпнули в пол две босые ноги, и ленивый, сонный голос отозвался, с флегматическою оттяжкою:

— А ты всё ещё… разговариваешь?

И тут, наконец, мне удалось определить место исхождения таинственных звуков: «пусть это ново, пусть это странно», но беседовала в два голоса… огромная печка, выдвинутая белым углом к самой моей кровати. Отдушник её зиял чёрным круглым пятном, будто открытый рот, и из него отчётливо извергались слова и шорохи. Я вспомнил, что с вечера приказал коридорному Кузьме вынуть из печи вьюшки, потому что он, в сибиряцком усердии к теплу, натопил комнату до того, что стало нечем дышать. Так же, вероятно, распорядились и жильцы нижнего номера, что подо мною. И вот теперь тяга снизу, словно Дионисиево ухо, дышит на меня их разговором. И как я предупрежу их, что они, хоть и одни, но при невольном свидетеле?!. А разговор, как нарочно, всё крепчал и оживлялся.

— Я, брат, я того… — плакался и негодовал первый голос. — я Ходского слушал, Сергеевича… да! Я кандидат прав, наконец. Как он может бить кандидата прав? Это невежество.

Фёдор Дмитрич возразил:

— Он сам лекарь с отличием.

— Так и драться? Что я интеллигент, и он интеллигент, так друг друга и в зубы? Ха-ха-ха! — трагически захохотал голос. — О, люди, люди!.. Ин-тел-лли-ген-ци-я!

Фёдор Дмитрич выдержал долгую, солидную паузу и сказал:

— Совсем он тебя не за интеллигенцию бил, а за то, что ты в карты подсматриваешь.

Голос захохотал с ещё вящею трагедией.

— Да? Вот как! В карты? А кто видел? Где свидетели? Ну, кто видел, говори! Ты видел?

— Я не видал.

— Ага! Не видал. Тут же сидел и не видал? Так кто же видел?

— Он говорит, — он видел.

Обладатель трагического голоса всплеснул руками.

— Он говорит! Да какая же вера может быть его словам? Лицу заинтересованному? Фёдор Дмитрич! И ты… ты повторяешь, веришь?

— М-м-м…

— Боже, до чего я дошёл?!

— Ты не волнуйся. Что особенного? Дело житейское.

— Лучший друг, единственный в городе приятель говорит мне в глаза, что я шулер…

— Это ты врёшь! — вдруг обиделся Фёдор Дмитрич. — Никогда я не говорил тебе такого слова, чтобы шулер. Я у тебя ночую, а к шулеру ночевать не пойду. А что масть подсмотрел, никакого в этом шулерства нет. Житейское. Это — кому ни доведись — всякий подсмотрит, хоть самый честный человек. Потому что на деньги игра, а не на щепки. Всякому свой рубль дорог. Как не подсмотреть, если можно? Очень даже глупо не подсмотреть.

— Дивная этика! — саркастически отозвался оскорблённый голос.

— По городу, брат. Храповицкая.

— Стало быть, подсматривать в карты — это у вас в Храповицке, в роде как бы общественное правило?

— Правило не правило, а уж на что отец благочинный… священной жизни протоиерей, алтарю предстоит, а хуже его на этот счёт нету!

— Итак, если у вас все в карты подсматривают, то за что же он меня бил?

— За то, что ты подсматривал.

— Да, чёрт! — крикнул голос. — Ведь ты говоришь: подсматривают все. Что же, всех и бьют?

Фёдор Дмитрич зевнул.

— Не всех: которые попадаются.

Длинная пауза. Ставни и болты мучительно поют о летающей по улицам, шальной, песочной вьюге. По свече ползёт вверх, пользуясь стеариновым оплывом, как лестницею, тощий, рыжий прусак. Дополз до огня, обжёг усы, свалился и дрыгает, бессильными ногами вверх, на медном подсвечнике… Фу! какая забытая ненужная, долгая ночь!..

— Я этого дела так оставить не могу! — гневно дышит отдушник.

— И не оставляй.

— Я его проучу драться, да! Скандалист?! Очень хорошо. Пожалуйте в таком случае на дуэль, вот что! Да. Завтра же утром. Ты секундантом будешь.

— Вона! — говорит Фёдор Дмитрич. В ленивом голосе его слышно некоторое удивление.

— Да-с! — горячится его приятель. — Так принято во всех культурных центрах. Если интеллигент интеллигента в морду, — не угодно ли дуэль?

— Вона! — хладнокровно повторяет Фёдор Дмитрич. — Диви бы, ты француз.

— Какой там француз? При чём француз? — огрызнулся голос.

— Они, сказывают, охотники на дуэлях-то драться.

— Вам угодно надо мною смеяться?!

— Конечно, смешно. И глупо даже. Дуэль какую-то вздумал. В Храповицке — дуэль!

— Честь, сударь мой, я полагаю, одна и та же, что в Храповицке, что везде.

— Ерунда! — холодно отрезал Фёдор Дмитрич.

— Сам ты ерунда!

— Щепетильности эти хороши там, где образованной публики много, некуда её девать. А в Храповицком нас, порядочных людей, нету и двух дюжин. Что же это выйдет, если мы ещё друг друга на дуэлях убивать станем? Да и нельзя. Все присягу имеем, носим светлые пуговицы. Всякий не зря здесь живёт, приставлен к своей службе. Вольного-то человека сюда в три кнута гони — не загонишь. Казне, брат, нанялся, — продался!

— Так не до потери же чести! Варвар!

— Кто говорит? Только, если мы примемся честь соблюдать, то выйдет большой ущерб казённому интересу.

— Две дюжины!!! — стонал голос. — Двух дюжин интеллигенции нету. И это город! Населённый пункт цивилизованного государства! Боже! Занесла же нелёгкая… Двух дюжин нет, а бьют друг друга по роже! И это культурное единство?

— Верно, что безобразно, — согласился Фёдор Дмитрич, — но что же? Не нами началось, не нами и кончится. Везде так. Что в Храповицком, что в Перинске, что в Пуховике, что в Подушкине. Ты напрасно стал в общественное собрание ходить. Они, эти общественные собрания, затем и заведены, чтобы в них скандалам быть. Ежели ты смирность и философию обожаешь, сиди дома, книжку читай. А повадился в собрание, — значит, в скорости либо кому другому фас попортишь, либо свой береги!

— Милые нравы!

— И не пойму, с чего ты так убиваешься? Лучше спал бы. Велика важность, — доктор плюху закатил! Да он уже которому катает. Ежели бы за каждую плюху на дуэль, ему бы уже раз пять помереть надо.

— Однако, катает всё он, а не ему! — горячо воскликнул голос.

— Погоди, и ему закатят, дай срок. Это — «ею же мерою мерите»… А дуэль — глупо, брат.

Он вдруг фыркнул.

— Что ещё? — брезгливо окрикнул голос.

— Дуэль! — хохотал Фёдор Дмитрич — В Храповицке дуэль?! Небось, они по секрету бывают, дуэли-то.

— Разумеется, не звонят о них на всю Европу.

— До Европы, брат, из Храповицка не дозвонишься. Стой. Сочту по пальцам. Ты, да твои два секунданта, он, да его два, да врач: семь душ! Стало быть, почитай, что половину интеллигенции на поле брани вытащить надо. Так уж лучше прямо пикник устроим, — по крайности, можно хоть с дамами.

— Итак, ты секундантом моим быть не хочешь?

— Отстань!

— Нехорошо, Фёдор Дмитрич!

— Тебе нехорошо, а мне ладно.

— Нехорошо и даже… оскорбительно!

— Глупый человек, сообрази! Ну, какой я тебе секундант, ежели я мировая судья?

— Ах, да! Чёрт! — выругался голос.

Пауза.

— Следователя пригласить что ли? — вопросил голос, утратив много решительности.

— Фюить!

— Нечего свистать! Право, приглашу. А? Кажется совсем порядочный человек…

— Отличнейший. Только, — с насмешкою продолжал Фёдор Дмитрич, — знаешь, что? Коли судейских приглашать, так валяй, брат, прямо к товарищу прокурора. Так мол и так: я, податной инспектор Фикусов, затеваю смертоубийство, не угодно ли вам принять благосклонное участие?.. Очень ловко и красиво выйдет. Советую.

— Если казначея?

— Семейного-то? Ему Клеопатра Львовна глаза выдерет! Семейных оставь, они не в счёт. Холостого ищи.

— Нотариуса?

— Первый же и донесёт. Стервец!

— Ну, секретаря управского, он три класса в гимназии был.

— Разве, что секретаря. Ладно. У тебя — секретарь и — второй кто? Ну, хоть лесной ревизор что ли. У него скажем, акцизный и почтмейстер. Доктор. И остаются голубчики вы мои, из всей нашей храповицкой интеллигенции свободными от вашей дуэли только исправник да жандармский офицер, чтобы настрочить друг другу о вас, дуэлянтах, по отношению, меры принять и в губернию отписать… Ха-ха-ха! Дуэль! Дуэли по рощам садам устрояются. А у нас, вокруг Храповицка, на семьдесят вёрст куста не видать.

— Чёрт знает что!

— А ты как думал?

— Что же мне, однако, делать? Не к мировому же его тянуть за личное оскорбление дворянина! Чтобы кто-нибудь из учителишек настрочил корреспонденцию в газеты и иссрамил на всю Россию?..

— Да, лучше не тяни — оправдаю.

— Что-о-о? — вскипел голос. — Ты смеешь мне в глаза…

— Очень смею и оправдаю. Никак мне нельзя его не оправдать.

— Фёдор Дмитрич!

— Тридцать восьмой год, брат, я Фёдор Дмитрич.

— Что же, выходит, он, по твоему, прав был? а? прав?

— Да, прав ли, не прав ли, а… У городского головы мы по воскресеньям пирог едим?

— Ну?

— У исправника винтим?

— Ну?

— Отец протопоп — мимо его не пройти, чтобы водки не выпить, — сидит у него доктор день-деньской или не сидит?

— Какое отношение?

— Такое, что мне из-за тебя с доктором ссориться смысла нет. Потому что мы с ним на дню-то, может, раз десять встречаемся. Не в столице, в Храповицке топчемся. Нельзя, брат, — много водки вместе выпито и ещё выпьем. Опять же — эскулапий. Прихворну, — его надо звать. А он злопамятный. Возьмёт, да и пропишет в насмешку какого-нибудь пурганцу! У нас, брат, было. Управляющего заводского опоили в водке укропными каплями, да и покинули одного в дамской компании — развлекай! Хорошо, что человек нрава весёлого и всё своё безобразие в шутку обратил, так что дамы даже удовольствие получили, ну, а я на свою находчивость не надеюсь.

Податной удручённо бормотал:

— Мерзость… тупость… цинизм… Всё на почве личных отношений… Ни этики, ни справедливости…

— Эх, брат!

— Справедливость нужна, Фёдор!

— В Храповицком? На кой чёрт?

Податной не ответил. Фёдор Дмитрич победно продолжал:

— Какая может быть в Храповицке справедливость, если уже самое существование Храповицка есть столь огромная несправедливость, что натощак её не вместить, особенно, если не пьющему? Я, брат, интеллигенцию нашу потому всегда и оправдываю во всех винах. Что ни спакостят, — иди себе с Богом и вперёд не греши. Ибо несть такого проступка, предвиденного в уложении о наказаниях налагаемых мировыми судьями, которого бы, в глазах моих, не искупала для человека образованного уже самая обязанность в городе Храповицке жизнь тратить.

— То-то они у тебя и дерутся по клубам.

— Подерутся и помирятся. И тебе советую. Чего ссориться? Живите в любви.

— Ты так говоришь, будто, по-твоему, мы ещё не в ссоре.

— Конечно, нет. Где же между вами ссора? Слава Богу, никакой ссоры не усматриваю.

— После давешнего?!

— Ну, и после давешнего… Чего особенного? Ты в карты сплутовал…

— Фёдор Дмитрич!

— Хорошо, будь по твоему, не плутовал, — недоразумение вышло. Ты ему недоразумение, он тебя хлястнул — квиты! Всё, как есть, по хорошему. Какая же ссора? Ссора — это, когда вот дуэли, кляузы, доносы, вообще, ненависть. А мы, даст Бог, завтра же будем у головы все вместе водку пить.

— Я? С ним? — истерически взвизгнул податной. — С извергом? Нет-с, Фёдор Дмитрич! Нет-с, мой любезнейший! Как ни мало вы удостаиваете меня уважать, а в этом ошибётесь. Я пал, я низко пал. Но, чтобы после морды — водку… Нет! Не дай Бог нам встретиться, вот что, Фёдор Дмитрич!

— Опять драться хочешь? Побьёт он тебя. Сильный.

— Пусть! А я… я его отмечу!

— Ишь.

— Плюну при всех ему в рожу, и пусть! Я бит а у него плевок на роже! Пусть!

— Первое от тебя слово умное слышу! — вдруг заговорил Фёдор Дмитрич, спешно и с необычайным одушевлением. — Вот это ты прекрасно надумал! Истинно хорошо! Я даже не ожидал, что ты можешь быть так умён. А то дуэль! Плюнь, именно плюнь!

— И плюну!

— И плюнь.

— Да! Потому что интеллигент интеллигента не должен…

— Верно. Плюнешь — и скандалу конец! Дружки будете.

Податной изумлённо крякнул: слышно, собеседник озадачил его новою неожиданностью. а тот развивал и смаковал свою идею всё с тем же весёлым оживлением.

— Он-то известный кляузник. Он на тебя непременно подаст. Ну, а как подаст, — тут я вас и помирю. За взаимностью обид! Сейчас вам судиться нельзя: равновесие нарушено. Он перехватил, ты недохватил, — как ни суди, кого-нибудь обидеть надо. А тогда равновесие восстановится; поцелуетесь, и пойдём к голове водку пить.

— Но… неужели он подаст? — с сомнением отозвался податной, пропуская мимо ушей последние перспективы. Фёдор Дмитрич даже пятками затопотал.

— Фома неверный! Как же ему не подать, если он это любит? Кто его обидит, он сейчас судится. А этого уж особенно терпеть не может, чтобы на него плевали. Не в первый раз. Обязательно на всех подаёт. Акцизный, на что уж закадыка, а и на того подавал.

— Разве у них… было?

— А ты удивить думал? Нет, брат, мы тут промеж себя крещёные.

— Это ужасно, ужасно, что ты говоришь!

Пауза.

— По моему, — нарушил её Фёдор Дмитрич, — оно даже к лучшему, всё, что с тобою случилось. Потому что, воля твоя, а ты возносился, да!

— Кажется, я всегда со всеми вежлив…

— Что вежлив? Из вежливости шубу не сшить. Вежлив, а презираешь и возносишься. Будь невежа, да не возносись.

— Но чем же я обнаружил?

— Взять тоже общественное собрание. Как ты в него входишь? «Небожителем» входишь. Фу, ты — ну, ты! Жалкие, мол, смертные! С вами ли мне быть? У меня в раю с Бисмарком робер не доигран! Ты думаешь, мы не видали? Нет, брат, зоркие. Коли ты «небожитель», то и сидел бы себе на небеси. А, ежели ты в храповицкое общественное собрание полез, то «небожителя» по морде хватить кому не лестно? Больно он тебя?

— Не… не очень…

— То-то, а то у него перстни.

— Не понимаю, ей-Богу, не понимаю… — раздумчиво бормотал податной.

— Не возносись! — подхватил Фёдор Дмитрич. — Нельзя возноситься! Это, если кто совершает течение жизни в Петербурге там или в Париже каком-нибудь, тому возноситься ничего, не опасно. А, если тебя в Храповицк засунуло, где твой резон? Не имеешь ты никакого резона! Что ты Сергеевича слушал? Эка! Все, брат, кого-нибудь слушали. О докторе, твоём обидчике, сказывают, будто его, на экзамене, сам Снегирёв в лоб поцеловал. Да-с! А теперь он пациентам, для смеха, пурганец прописывает; гулящие девки, которых он свидетельствует, его «пьяною тютечкой» зовут; а ты на него плевать собираешься.

— И плюну.

— И плюнь!.. Он тебе асаже, ты ему, — оба при своём равном удовольствии. А «небожителем» в Храповицке существовать нельзя. Небожительство оскорбляет. Ну, и того… Ты в карты глазенапа пустил, — другому бы даром сошло, а ты достал в морду. И следует. Потому что возносился, небожитель! «Небожителям» в карты глазенапа пускать не полагается. Учил тебя Сергеевич в карты глазенапа пускать? А? учил?

— Фёдор Дмитрич!

— Нет, ты говори: учил?

Пауза.

— То-то!

Пауза.

— Я так думаю, теперь ты для многих даже приятнее станешь. Потому что боялись тебя: фордыбачит человек, нос к верху держит. — Бог тебя знает! — может, и впрямь, у тебя звезда в переносье влеплена. Ну, а теперь, как принагнуло тебя, нос ты опустишь, все и разглядят: никакой звезды нет, обыватель обыкновенный, civis vulgaris, самый разотличный душа-человек. Наш брат Исакий! Воспляши с нами!

— Стало быть… до дна опускаться! — удручённым Гамлетом простонал податной.

— Ну, вот и слова! К чему эти слова? Это лучше водки выпить, чем такие пустые слова. Благо, всякий сон разгуляли… Где у тебя водка-то? — осведомился Фёдор Дмитрич совершенно деловым тоном.

— За комодом, — сказал Гамлет…

…Свеча догорала. Свет и тени пламени широко мигали, — точно птица махала крыльями по красным ширмам и серым стенам. Я лежал, ждал, когда наступит мрак, и мне было почти страшно, что он наступит, и не хотел погасить свечу… А отдушник всё ещё разговаривал.

— Как хочешь, интеллигент интеллигента… Нет, я, в самом деле, плюну…

— И плюнь!