сотворивший левиафана и вслед сотворивший нас,
вероятно знал, что он имел в виду.
и уже на той стороне вспомнить, что ты — незряч,
и не можешь здесь прочитать тоннаж, имена гребцов,
гавани приписки и
прозвища царей,
что ж, придется обходиться собой, строкой
и соленой смесью из слухов, тоски, легенд,
что выкатывается в речь как ночной прибой,
приносящий добычу хозяевам маяков,
просыпаться нет смысла — рассказчик всегда слеп
на любой войне,
о любой войне,
из любой.
по-прежнему тормозят у того окна,
да, окна, в котором белый и длинный свет
достает до самого дна,
до любых костей, идей, людей, лебедей,
до любого дня, даже до того, где легка, смугла,
улыбнулась эта девочка из никогда и нигде,
вышла замуж за плотника, мальчика родила.
Действительность, от которой воздух легкие рвет,
подлежит неукоснительному превращению в анекдот,
в небрежный полет ласточки над предвечерней рекою,
во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мед,
чай с лимоном и словом, здесь и сейчас,
а жемчуг, послойно хранящийся про запас,
произведут совсем на других глубинах,
на других руинах, без воздуха — и без нас.
не убий тех, кто вдруг попросит об этом,
даже если нет на свете пользы от них,
даже если некуда, нечем, некем прийти назад —
кто-то придет назад.
ибо даже то, чему Ярость кладет предел,
сохраняет Милость.
и под горлом ненависть как расколотое стекло,
старинное средство — отплакать и дальше дышать
сейчас не по силам.
Отрастил обратно руку, разум, уют,
удержался в слове, в сознании, наяву,
никогда не вспоминать, как ее зовут,
потому что, если вспомню — я позову.
