с работы, а она сидит в темной комнате. – Мамочка, как же, почему ты не включила свет? – А мне уже все равно – ничего не вижу. Говорила, что Бог наказал ее самым страшным – лишил глаз, читать она уже не могла. И от этого страдала больше всего. Я часто с ней ругалась – потому что была больше всех на нее похожа. У обеих – темперамент. Нрав, надо сказать, был у нее тяжелый. Но все-таки она была абсолютно светлым человеком. На скамейке у подъезда никогда не задерживалась – сплетни ненавидела! Но странно – обожая дочь и нас, детей от дочери, была как-то довольно равнодушна к сыну и уж совсем – к его детям. Меня это всегда удивляло. Всего один раз в жизни она почувствовала себя богачкой – подруга, умирая, оставила ей пятьсот руб-лей. Приличные по тем временам деньги. Выйдя из сберкассы на другом конце Москвы, она тут же начала исполнять роль капризной миллионерши – мы скупили все возможные в те скудные времена деликатесы и отправились домой на такси. В такси она была сосредоточенна, видимо, строила крупные финансовые планы. А придя домой, раздала все деньги нам. Богачкой она побыла часа три. Ей хватило. Ее родная сестра жила у моря, и каждое лето бабушка уезжала туда со мной. И все внуки ее сестры от трех сыновей тоже съезжались в этот дом на все лето – хилые и бледные дети Москвы, Питера и даже Мурманска. В доме была огромная библиотека, и каждое утро я, раскрыв глаза, тут же хватала с полки книгу, а бабушка приносила мне миску черешни и абрикосов. Ощущение этого счастья я остро помню и по сей день: каникулы, книги, море, черешня и – молодая бабушка. В шесть утра эти уже неюные женщины шли на базар – там командовала ее старшая сестра. Покупали свежих кур, яйца, творог, помидоры, кукурузу, груши – где вы, бесконечные и копеечные базары
Все прекрасно помнили их семью: интеллигентные люди, чудесные родители. Отец – дипломат и мама – искусствовед.
Девочек воспитывали, приучали к манерам. Хорошенькие и нарядные, они всегда ходили за руки и здоровались с прохожими.
На лето привозили из города пианино, и девочки занимались музыкой.
Поступили в университет, заводили романы.
Одна даже вышла замуж и родила.
А потом все покатилось: ушли родители, замужняя развелась, ребенок почему-то остался с отцом. И сестры начали пить.
Московские квартиры были пропиты. Сестры, как это часто бывает с людьми пьющими, попали в лапы к черным риелторам.
Осталась одна дача – сюда они и перебрались. Вместе пили, до крови дрались, делили одного «жениха» на двоих – такого же пьяницу из соседней деревни.
Страшная это была картина, дикая. Смотреть на них было невыносимо. И за что такая судьба?
А еще наезжала «барыня». Так называли Лизку Покледину. Называли с издевкой: разбогатеть-то шлендра Лизка разбогатела, а вот хороших манер не нажила. Как была хамкой, так и осталась. Даром что хоромы отстроила на месте родительской ветхой избушки.
Поклединых тоже все помнили – Пал Иваныч и Марь Семенна.
Тихие люди, скромные. Бедные. Пал Иваныч слесарил при ЖЭКе. Марь Семенна – нянечкой в детском саду.
Домик сами сложили – типа саманного, «хохлацкого», как говорили в поселке.
Мазанка в три окна и в один этаж, две комнатухи. Денег не было – вот и вышла такая избушка.
Дочка Лизка была оторвой с самого детства – заводилой, драчуньей, нахалкой. Ее не любили, и девочкам из приличных семей дружить с Лизкой было заказано. Ира с Милой с ней не дружили.
А она не скучала – дружила с мальчишками. Речка, костры, велосипеды…
Таскали картошку с колхозного поля и пекли в костровище. Воровали яблоки и вишни в садах.
Словом, девка эта, Лизка, была – оторви и выброси!
Моталась в рваных тренировочных и растянутых майках. Под ногтями грязь, волосы неопрятные – чучело, а не девка!
В шестнадцать лет Лизка родила. От кого – непонятно. Ребенка сбросила на мать и пустилась, как говорили, в загул. Были там и иностранцы из жарких стран, и гости с Кавказа. Пал Иваныч умер рано, от инсульта. Поговаривали, что дочурка ручку свою приложила. Марь Семенна скрипела – на ней была внучка.
