Роман Воликов

Старуха Шапокляк

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Роман Воликов, 2018

Что за слова? В чём их двойная сила? Чего бояться смертным? Мы все во власти случая, предвидениям чужды. Жить следует беспечно — кто как сможет… (Софокл)

18+

ISBN 978-5-4490-9775-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Старуха Шапокляк

Сморчок этот Клим. Костюмчик от Версаче нацепил, часы от Тиффани, а один чёрт — хмырь, рожа портновская через все ухищрения стилистов пробивается, давно ли с голым задом по Челябинску бегал, в кожаной курточке и с фингалом под глазом. Кооператор, мать твою, женским бельём на «зелёном» рынке торговал. Так бы всю жизнь под бандитами просидел, блеял про рыночную экономику и свободу слова, а то и тайгу подметать спровадили бы, делишки у него мутные крутились, точно знаю, я тогда в налоговой старшим инспектором отдела камеральных проверок работал. Вот судьба перевёрщица, быть Климу Сидоренко дурак дураком, если бы не баба его.

Чудные тогда, конечно, были времена — девяностые. Люди из такого гавнища вылезали, сейчас и представить невозможно. Говорили, он эту тётю московскую в Сочи подцепил. Что она, правда, в Сочи делала, неведомо, такие крали больше по Мальдивам и Бали рассекают. Хотя дела служебные, наверное, летала на доклад к высокому руководству, чего и как там у нас с деньжатами на фоне общемирового экономического кризиса. Начальник управления Центрального Банка, на восемнадцать лет старше Клима, боже, какой пустяк для понимающего человека, но ухоженная, врать не буду, я её фото видел, рожа высокомерная, хоть сразу в элитном магазине вместо манекена выставляй. Где они там в Сочи зачпонькались, убей бог, не понимаю, дешёвые кабаки, в которых Клим свои честно сворованные копеечки просирал, подобные мадамы по определению не посещают, но факт остаётся фактом. Был в девяносто пятом году нищий челябинский кооператор Клим Сидоренко, а стал спустя двадцать лет московский денди, руководитель департамента администрации президента. Сколько же его жене сейчас лет? Мать честная, Климу полтинник, а ей, соответственно, под семьдесят. То-то у него в приёмной секретарша вся такая рассисястая, где ещё разговляться, как не на работе.

Битый час, между прочим, на диванчике сижу, козёл этот Клим, мог бы перед земляком и не выебываться. Ладно, Христос терпел и нам велел.

— Владимир Петрович Овчинников, — секретарша смотрит на меня ласковым взглядом молодой кобылицы. — Клим Александрович готов вас принять.

Ну, спасибо, родной, облагодетельствовал наконец.

— Здорово, Володя! — Клим энергичным движением выскакивает из-за массивного стола и пожимает руку. — Давно не виделись.

— Давно, — говорю я. — Последний раз, кажется, в двухтысячном.

— Да, в самолёте в Москву. Ты ещё всех в бизнес-классе коньяком угощал, тебя только назначили на должность замначальника городской налоговой.

— А ты, по-моему, тогда заканчивал академию госслужбы. Как время летит.

— Увы. Арбуз растёт, а хвостик вянет. Ты, наверное, уже дед?

— Пока нет, — говорю я (подлец, можно подумать, что он не изучил дотошно моё личное дело). — Дочка о таких планах ничего не сообщала. Год назад замуж вышла, живёт в Питере. Да и мне, пожалуй, рановато в пятьдесят четыре года дедом становиться. Я в себя в старики записывать не собираюсь.

— Это правильно, — лицо Клима мгновенно преображается в маску функционера. — Много дел впереди, Володя. Подразвалили страну коммерсанты на пару с бандюками. Но ничего, сейчас время собирать камни, — Клим бросает на меня быстрый взгляд.

Я едва сдерживаю улыбку. Чья бы корова мычала, ну, да ладно, не стоит ворошить тёмное прошлое нынешних звёзд балета:

— Я с губернатором давно в одной упряжке, с тех времен, когда он должность мэра города занимал. Так что готов трудиться на новом посту не покладая рук.

— Не сомневаюсь, — Клим усаживается в кресло под портретом президента. — Губернатор, собственно, и написал представление о назначении тебя первым замом вместо ушедшего в Минтоп Кондакова. Кофеёчку?

— Не откажусь.

— Скажу тебе откровенно, — Клим смотрит на меня умильным взглядом удава, готового проглотить кролика. — У Кондакова с губернатором в последнее время трения были. Власть она, знаешь, пробуждает иногда ненужные эмоции. Посоветовались мы тут в узком кругу и решили рекомендовать Николая Семёновича в Москву в министерство. Человек он толковый, хоть и характер у него неуживчивый. И столице свежая провинциальная кровь не помешает. А у тебя, Володя, репутация чиновника взвешенного, рассудительного, и карьерный рост замечательный, прямо как в советские времена, от рядового налогового инспектора до начальника областной инспекции. Редко у кого в наше время такая безупречная биография.

Я молча пью кофе. Куда клонит, гад, не очень улавливаю.

— В общем, смотри. Представление о твоём назначении большую часть инстанций прошло. Я подталкиваю по мере возможности, но, сам понимаешь, бюрократический механизм никто не отменил. Думаю, что недели полторы на окончательное согласование понадобится. Ты где остановился?

— Нигде, — говорю я. — Прямо из аэропорта приехал. Я человек дисциплинированный.

— Тогда предлагаю вот что, — у Клима опять выражение лица гостеприимного земляка. — Нечего тебе в Челябинск туда-сюда летать, пока назначение утверждается. В ближайшем Подмосковье есть симпатичный пансионат, наш, управделами президента. Скромненький, даже совковатый, но всё необходимое для отдыха в наличии, номер комфортный, банька, шашлычок, воздух чистый, снежок белый, сосны прямо на территории растут, и главное, всего полчаса езды от Москвы. Платить не надо, у нас там свои домики по линии спецфонда. Будем считать, что это незапланированный отпуск. Отдохнёшь перед большими делами, я тебя в один из вечеров с серьёзными людьми познакомлю. Новый уровень требует новых связей. По рукам?

— Я не против. Выспаться бы…

— Видишь, как удачно, — Клим буквально расплывается от удовольствия. — Чтобы хорошо работать, надо хорошо отдыхать. Главный принцип менеджера, не при Сталине, слава богу, живём. Тогда говорю Ларисе, чтобы вызвала машину. Ещё кофе?

— Нет, спасибо. Мне в приёмной подождать?

— Если не в обиде, Володя. У меня, понимаешь, время по минутам расписано. С каждым ведь подробно надо проблемы обсудить.

— Понимаю, — я поднимаюсь со стула. — Ты мне сам позвонишь?

— Дня через два по поводу ужина с людьми. Да, вот что хотел тебя спросить. Ты ведь в Афганистане срочную проходил?

— В восемьдесят четвёртом году. В городе Хост. Во взводе охраны передвижного госпиталя.

— И попал в плен к душманам?

— По ранению, — я спокойно смотрю на Клима. — Был без сознания. Через полгода обменяли по линии Красного Креста. Есть проблемы? Из меня особисты тогда всю душу вымотали, месяц в фильтрационном пункте торчал. У них претензий не было, иначе как бы я в институт поступил и в налоговой потом работал.

— Нет-нет, — выражение лица Клима меняется в очередной раз, теперь в нём появляется нечто хищническое. — Просто фээсбэшники на этот момент указали. На войне всякое случается, не приведи господь, конечно, оказаться. К тебе полное доверие, не волнуйся.

— А я и не волнуюсь. Ну, что, я пошёл?

— Иди, конечно, — Клим смотрит не на меня, а на монитор компьютера. — Машина должна подъехать. Я тебе позвоню, как договорились.

— Рад был увидеть, — прощаюсь я и выхожу в приёмную к сисястой Ларисе…

Хорошо здесь. Я выглянул в окно. Выпавший за ночь снег запорошил поляну перед коттеджем и повис хлопьями на соснах. Тихо, спокойно, почти как у меня в Грачах. На месте дедовской халупы я достраиваю дом, большой, просторный, с камином и бильярдом на втором этаже. Далековато, конечно, полсотни вёрст от города, по нашим челябинским меркам у чёрта на куличках, в общем, не престижное место, зато воздух — не надышишься, до Аргазинского водохранилища рукой подать. Дикие места, я такие люблю, и народ местный приветливый, кто не спился, тот работящий. К следующему Новому Году закончу, Катюнька с мужем приедут в гости, надо снегоходы купить, не очень скоростные, а то ещё разобьёшься по неопытности.

Бриться не буду, я провёл ладонью по щеке. В конце концов, я в отпуске. Душ приму, прогуляюсь в центральный корпус на завтрак и снова спать, ничего не хочу, только отсыпаться. Клим, суслик, вокруг меня круги нарезает, даже смешно, кто он и кто я. С другой стороны, этим московским выскочкам опора в регионах ой как нужна. В нашей челябинской глуши дела вертеть куда проще, чем в столице. Я в этом смысле человек нормальный, в голимую авантюру не полезу, но от лишней копейки, в рамках закона и порядка, не откажусь. У нас ведь как: не подмажешь, не поедешь, главное, верного направления придерживаться.

В зале пансионатского ресторана пустынно. Постоянные проживальцы отзавтракали, будний день, на выходные, наверное, отдыхающих больше приедет. Я разглядываю аляповатую лепнину, украшающую потолок. Это же сколько денег надо, за государев счёт такую махину содержать. Не считая восьмиэтажного центрального корпуса, коттеджей штук тридцать на территории, а сколько человек в обслуге работает. Несколько сотен, не меньше. Москва, все финансы здесь, мешками считают, где порвалось, особого внимания не обращают.

— Кофе у вас отменный, — я кокетничаю с миловидной официанткой. — Давайте-ка ещё чашку «капучино».

— Новый аппарат на днях поставили, — приветливо отзывается официантка. — Итальянский. Коньячка не желаете для бодрости духа?

— Нет, спасибо. Я как англичанин, до пяти вечера ни капли.

Ослепительно чистый снег поскрипывает под ботинками. Я закуриваю и смотрю на пасмурное февральское небо. Солнышка не хватает, скорей бы весна. По дорожке навстречу мне медленно приближается фигура в тёмной норковой шубе и вязаном капоре поверх пухового платка. Я присматриваюсь. Старуха, много за семьдесят, лицо, истрёпанное жизнью словно мочёное яблоко. Заслуженная бабушка, автоматически отмечаю я про себя, простые сюда никак попасть не могут. Старуха останавливается напротив и внимательно смотрит на меня.

— Живой, значит, — вдруг произносит она. — Значит, живой, ефрейтор Овчинников.

Я сглатываю слюну и будто проваливаюсь в прошлое.

Имя у неё редкое — Агния, как у детской писательницы. Больше ничего общего. Глаза жёсткие, характер стальной, едва взглянет, непроизвольно по стойке «смирно» вытягиваешься. Подполковник медицинской службы Агния Николаевна Козырева, начальник передвижного армейского госпиталя. Сорок два года, красивая, высокая, недоступная, я таких раньше только в кино видел. Матом иногда так кроет, у нас на Тракторозаводском повторить не сумеют. Наш взводный старлей Пантыкин ляпнул ей раз не по уставу, она его в сторонку отвела, он потом неделю красный как рак ходил, на нас орал как Бармалей по любому поводу. Королева, военный хирург, по ночам всему взводу снится.

Она сейчас за хлипкой стенкой глинобитного дувала, отдыхает. Я в соседней комнате, в полном снаряжении, у приоткрытой низкой двери, выходящей на единственную кривую улочку мёртвого кишлака. Пост номер один, охраняю начальство.

Неделю назад наш госпиталь перебросили из Хоста в тыл войсковой группы, наступающей на Панджшерское ущелье. До этого безлюдного кишлака дошли конвоем, спокойно, в сопровождении танковой роты. В пункте назначения «слоны» с нами попрощались и двинулись дальше, на Парван. Там жарко, раненые говорят, что наших много гибнет, раненых каждый день привозят, за самыми тяжёлыми ночью прилетает «вертушка».

Агния почти не спит, скулы на лице заострились, я слышал случайно, как она ругалась по рации с командованием: «Парни все во взводе охраны необстрелянные, включая командира. Пришлите подкрепление, единственный госпиталь вблизи полосы боевых действий». Что ей ответили, из-за помех в эфире я не расслышал.

Не боись, красавица, я поглаживаю ствольную коробку калаша, мы ребята крепкие, хоть в деле пока не были. Нас в Термезе в учебке как сидоровых коз гоняли, думали, сдохнем в этой жаре и в этой пыли. Но ничего, выжили, худые все как черти, выносливые. Пацаны нормальные во взводе подобрались, уральский призыв, из моего родного Челябинска, из Ёбурга, из Оренбурга. Взводный, старлей Пантыкин, из Новосиба, сибиряк, здоровый как лом, на турнике двадцать раз «колесо» крутит без передышки. Я представляю, как срываю с клумбы на площади Революции цветы и кладу Агнии на подушку. Не переживайте, товарищ начальник госпиталя, мы вас в обиду не дадим.

Когда в этот кишлак вошли, ни души не было, даже кошек с собаками. Тишина оглушающая, хотя по всему видно, что люди совсем недавно жили. У бабаев сарафанное радио получше войсковой связи работает, будто сквозь землю проваливаются при нашем приближении. Я смотрю на часы, светает, шестой час, в восемь меня сменят.

Я очухиваюсь от грохота в голове. Огромные валуны катятся от висков к переносице и обратно. Боли нет, только страшная тяжесть давит на шею. Надо мной зияет дыра в полу, значит, от взрыва меня сбросило в погреб. Издалека, словно через вату, доносятся звуки боя в кишлаке.

— Ефрейтор, ты живой?

Я медленно поворачиваюсь на правый бок, валуны скатываются к глазницам и немилосердно давят. Агния полусидит на трухлявом мешке, в ладони сжат ПМ.

— Ты живой? — повторяет она. — Где твой автомат?

— Не знаю, — я плохо соображаю. — Наверху, наверное, остался.

— Встать можешь? — говорит она. — Я ногу сломала. Тебя как зовут?

— Ефрейтор Овчинников. Володя Овчинников. Сейчас встану.

— Вот что, Володя Овчинников, — говорит Агния. — Вылезай наверх, находи наших. Похоже, нас «самоварами» накрыли. Если никого живых нет, проберись в госпитальную «буханку», в ней резервная «Ангара». Выходи в эфир, запрашивай «вертушки». Возьми, — она протягивает мне пистолет.

Я с трудом поднимаюсь на ноги. Валуны откатываются к затылку и пытаются утащить обратно на землю. Покачиваясь, я беру ПМ:

— Вы не выходите отсюда никуда, товарищ подполковник.

— Да я и не смогу, — Агния, морщась, потирает правую ногу. — Два перелома.

Я выбираюсь в останки домика. Стрельбы не слышно, сгорбившись, я выхожу на кривую улицу. От кишлака осталось одно название. Точно, миномётным залпом накрыли, думаю я, и вдруг слышу за спиной: «Бонасейра, земляк!»

Я поворачиваюсь. Передо мной лыбится белобрысый парень с редкой бородкой, одетый зачем-то в шоли и пуштунку.

«На, сука советская!» — он бьёт меня прикладом автоматической винтовки прямо в «бронетюфяк».

Я сижу на земле, прислонившись к колодцу. Запястья стянуты за спиной моим же ремнем. Во рту солёный привкус крови. Валуны больше не катаются по голове, рассеивающимся, мутным взглядом я вижу в нескольких метрах Агнию. Она голая лежит на подушках на кошме, руки привязаны к колесу арбы, рот забит кляпом. Рядом с ней белобрысый и несколько «духов».

— Кусается, тварь! — ржёт белобрысый. — Но мы кобылку объездили. Что, ефрейтор, нравится пизда?

Один из «духов» спускает шаровары и залезает на Агнию. Я вижу её глаза, усталые, равнодушные, немигающие.

Белобрысый подходит, присаживается на корточки и расстёгивает ширинку на моей камуфляжке. «А карачун у воина встал!» — хохочет он и говорит что-то по-афгански «духам». Те одобрительно цокают.

Белобрысый с силой сжимает пальцами мой член.

— Короче, ефрейтор! — он достает армейский нож. — Если не влупишь красотке, я тебе хуй отрежу.

Двое «духов» поднимают меня за подмышки и кладут на Агнию. Белобрысый оттягивает за волосы голову: «В глаза ей смотри, сука!» Он пинает меня ногой: «Вперёд, Казанова!»

«Живой, ефрейтор Володя Овчинников», — говорит старуха и медленно уходит прочь по присыпанной снегом дорожке.

Я тупо изучаю миниатюрную бутылочку виски. Сколько сейчас время? Я смотрю на наручные часы. Начало пятого. Дня или ночи? Я включаю телевизор, показывают дебильный сериал про честных и принципиальных ментов. Значит, дня. Минибар опустошён. Где здесь магазин? Наверное, выпивку можно заказать через румсервис. Через три месяца день рождения, четырнадцатого мая, пятьдесят пять лет. Что, жизнь закончилась, Владимир Петрович?

Я очень хорошо помню ишака. «Духи» привезли на нём складной миномёт, миномёт сгрузили, поперек седла положили ничего не соображающую Агнию. Ишак бредёт по разбомблённому кишлаку, я плетусь сзади, привязанный верёвкой. Везде трупы наших, старлея Пантыкина разорвало на две неровные части, голова без левого уха склонилась на окровавленную грудь, словно взводный решил вздремнуть.

У перевязочной палатки на земле сидят те, кто живые. В основном из раненых, человек пятнадцать. Агнию стаскивают с ишака и бросают к ним. Один из наших снимает нательную рубаху и накрывает её. Белобрысый бьёт меня прикладом в спину, я падаю на колени и упираюсь носом в вонючую жопу животного.

Да, мне было страшно, дико страшно, как никогда больше в жизни. Только что доставленная официантом бутылка водки подмигивает мне. Я свинчиваю пробку и делаю глоток. Я разве виноват, что родился в стране, хозяева которой отправили девятнадцатилетних сопляков воевать со зверями. Кому стало бы лучше, если бы меня тоже тогда расстреляли? Кому? Моей будущей жене или моей будущей дочери?

Я ползу на четвереньках за белобрысым, он веселится и поддёргивает аркан так, что я едва не задыхаюсь. Раненые молча смотрят на меня. Агния очнулась, в её глазах я вижу стеклянный мост, который рушится под грохотом валунов.

Но это же несправедливо, говорю я водочной бутылке. Я совершил страшный грех в юности, но всю свою жизнь я честно работал, я хороший муж, достойный отец, я искренний патриот своей страны не как какой-нибудь продажный Клим. Я очень хотел жить, и мне не оставили выбора. И что теперь, всё коту под хвост?

«Духи» подогнали взводный «уазик», на его корме ПКМ. Белобрысый мочится на колесо. «Вопрос древнегреческих трагедий, ефрейтор, — буднично говорит он. — Или ты, или тебя». За шкирку он подтаскивает меня к пулемёту, его нож упирается в затылок.

«Стреляй, сука, — шепчет в ухо белобрысый. — Или пиздец тебе».

Я смотрю в глаза Агнии и нажимаю гашетку.

Когда меня арестуют? Апатия жалкой амёбой овладевает мною. Сегодня вечером или завтра утром? Завтра, в ФСБ своя бюрократия. Я, конечно, ни в чём не признаюсь, но всё равно это конец. Отвернутся все, будто я наших людей не знаю. Поговорить с Агнией? Упасть на колени, умолять о милосердии. Простите-извините, каюсь, меня заставили. Бесполезно. Она старуха, живой труп, одной ногой в могиле и меня хочет за собой утащить. Почему она тогда не умерла?

Я смотрю на телефон. Несколько не отвеченных вызовов, один от жены, другие с работы. Странно, я не слышал звонков. Ладно, теперь это всё не важно. Что же делать?

Стук в дверь. Я вздыхаю. Ну, да, она же не простая бабушка, раз здесь живёт, позвонила сразу наверх, вот сразу за мной и выехали. Я отхлебываю водки и открываю.

— Здравствуйте, — на пороге стоит женщина лет сорока пяти в скромном синем пальто. — Меня зовут Карина. Я сиделка Агнии Николаевны Козыревой.

— Проходите, — я показываю жестом на диван у журнального столика. — Чем обязан?

— Вы зря пьёте, — Карина бесцеремонно взбалтывает бутылку водки. — У нас мало времени и много надо обсудить.

— Тебе какое дело, — я демонстративно наливаю полный фужер. — Карина. Хохлушка?

— Русская. Из Харькова. Выпейте это, — она кладёт на стол белую таблетку.

— Отравить меня решила, — я откидываюсь на спинку кресла. — Не дождёшься, русская хохлушка из Харькова.

— Это лекарство, — невозмутимо произносит Карина. — Помогает быстро протрезветь. У нас действительно очень мало времени.

— Чего тебе надо от меня? — спрашиваю я, но всё же проглатываю таблетку.

— Старуха мне всё рассказала. Сказала, что единственная чудом выжила, «вертушки» через несколько часов после вашего ухода прилетели. Ещё сказала, что надеялась с тобой поквитаться на том свете за себя и за всех расстрелянных. Ещё сказала, что бог точно есть, раз тебя при жизни снова встретила. Собиралась куда надо позвонить, я еле уговорила до утра отложить.

— Зачем? — хрипло спрашиваю я.

— Не жилец она, — сказала Карина. — Только на уколах и держится. Не зря её дети сюда спровадили. Столько в её жизни всего было, другие давно бы уже на кладбище лежали. Я ей сказала, никуда он теперь не денется, этот Володя Овчинников, а вам передохнуть лучше, вижу, как разнервничались, допрос будет, показания надо давать, поспите спокойно ночь, а утром и позвоним. И снотворное дала, чтобы крепче спалось. Она мне верит, я медсестра хорошая.

— И… — я смотрю в глаза Карины и не вижу в них ничего, никакого намёка.

— Что мне эта старуха? — зло говорит Карина. — Она мне никто. Да и по совести говоря, отжила она уже своё. Мне её детки двадцать тысяч «деревянных» в месяц платят и крутись как хочешь, комнату в «хрущёвке» снимай. Не разгуляешься-то на двадцатку. А то, что у меня дочь инвалид с детства, в Харькове с престарелой бабкой живёт, кого это колышет. Три года работаю сиделкой, хоть бы раз её детки сволочи премию заплатили. Нет, только звонят раз в неделю: «Как там наша мамочка, как у неё настроение?» Так что мне, Володя Овчинников, никакого прока, чтобы ты в тюрьму сел, нет.

— Что ты хочешь? — говорю я.

— Пятьдесят тысяч долларов. Коттедж номер восемнадцать. Дверь на террасу приоткрыта. Зайдёшь и задушишь подушкой. Вот медицинские перчатки, чтобы отпечатков пальцев не осталось. Тебе повезло, Володя Овчинников, у меня завтра выходной, я накануне вечером всегда в Москву уезжаю, в пансионате все знают, что старуха раз в неделю одна ночует.

— У меня нет таких денег.

— Найдёшь, — Карина закуривает сигарету. — Никуда ты теперь не денешься.

— Где я в ночи такие деньги найду? — возмущаюсь я.

— Я подожду, — Карина с усмешкой смотрит на меня. — День, два, три. Сколько надо подожду. Только недолго. Захочешь кинуть, анонимку отправлю в ФСБ. Вот тогда ты завертишься как уж на сковородке. Ты ведь дядя, как я понимаю, не простой, не слесарем на заводе работаешь.

— Она точно крепко спит? — я кладу медицинские перчатки в карман.

— Точнее некуда. Имей в виду, у старухи бывают приступы удушья. Так что постарайся действовать аккуратно, чтобы повреждений на лице не осталось. Может, и сойдёт за естественную смерть.

— Я постараюсь, — голова начинает ныть от напряжения. — Ты не волнуйся, я тебя не кину. Мне просто действительно время понадобится такую сумму собрать.

— Я тебе верю, — говорит Карина. — Тебе деваться некуда. Руки-то чего ходуном ходят, водки, что ли, выпейте, Владимир Петрович, для храбрости. Если требуется оправдание, то оно очень простое: не мы такие, это жизнь такая. Сам знаешь, всем на нас насрать.

— Да уж, жизнь, — я выпиваю залпом полный фужер. — Меня эта жизнь с девятнадцати лет преследует…

ххххххххххххххх

В десятом классе у меня появился приятель, возрастом чуть старше, Вася Казухин, первокурсник мединститута. Я тогда начинал покуривать, подошёл к нему возле магазина: «Пацан, купи „Стюардессу“, а то с меня паспорт требуют». Он купил, разговорились, потом у него в общаге с другими пацанами портвейна выпили, БГ послушали, Майкла, свердловских ребят. Мне нравилась эта общажная жизнь, весёлая, циничная (будущие врачи как-никак), взрослая. Вася меня в больничный морг и притащил, он туда на подработку ночным сторожем устроился. Я рассматривал трупы, расчленённые для демонстрации на лекциях, только что зашитые после аварий и вскрытия, тела утопленников, синие и распухшие, с таким интересом и хладнокровием, что Вася только диву давался: «Д, брат, быть тебе или врачом или профессиональным убийцей». Эх, Вася Казухин, где ты сейчас, как твоя жизнь сложилась?

Я сижу в кафе на последнем этаже торгового центра. Я приехал ровно к открытию, столик заставлен пустыми стаканчиками из-под кофе. Охранник несколько раз, проходя мимо, выразительно поглядывал на меня, но так и не решился спросить, что я здесь делаю уже несколько часов. У меня слишком приличный вид, чтобы задавать невежливые вопросы.

Мне очень важно, чтобы вокруг были люди. Незнакомые, посторонние, ничего не подозревающие. Обычные люди со своими обычными житейскими проблемами, такие же, каким и я был ещё вчера.

Не могу сказать, что я испытываю муки совести. Миллиард лет назад, в прошлой жизни, в Афгане, я понял в течение доли секунды — совести у меня нет. Есть страх, дикий, животный, который в одно мгновение перерастает в единственное желание: выжить, выжить любой ценой. Это первобытный инстинкт, думаю я, невероятная сила, сокрушающая и подавляющая, которая заставляла наших предков сжирать во время голодухи себе подобных. Которая заставила меня ебать Агнию, а потом расстрелять её и своих товарищей. Ничего не изменилось, стоит обстоятельствам отойти от привычного стандарта, и лоск человечности тут же слетает. Не берусь говорить обо всех, я оказался негодным героем, но что, в конечном счёте, важнее для человека, чем его собственная жизнь.

Я давно не думал об этом и давно не вспоминал. Так что старуха отчасти сама виновата, что встретила меня на засыпанной снегом дорожке. Я честно пытался забыть, я строил свою жизнь так, чтобы больше не попасть в подобные обстоятельства. Сейчас я жалею, что не поговорил с тобой, Агния. Хотя зачем. С высокой степенью вероятности желание отомстить мне, живому или мёртвому, сидело в тебе все эти годы. И если верить Карине, ничуть не ослабло на пороге кладбища. Для вас, товарищ подполковник медицинской службы, я навсегда остался девятнадцатилетним ефрейтором, предателем и убийцей, который заслуживает только казни. Вся моя последующая жизнь для тебя лишь придаток к этому действию. Извини, я с этим не согласен.

Она умерла не шелохнувшись. Лёгкая смерть во сне, между прочим, многие в её возрасте о такой мечтают. Я приветливо улыбаюсь двум девчушкам, явно сбежавшим с лекции, чтобы поболтать о недоразумениях любви. Они строят мордочки и кривляются в ответ. Как там в песне поётся, будем живы, не умрём. У меня слишком нормальная жизнь, чтобы пожертвовать ею ради какой-то мифической справедливости. Мне, прости великодушно, Агния, внуков растить, на благо родной страны работать, высокопарно, конечно, звучит, но я себе цену знаю, не зря губернатор меня приметил и эти деятели в президентской администрации поддерживают.

Я хладнокровный человек. Я всегда как на войне. А как иначе, если все окружающие готовы сожрать и за куда меньший проступок, чем был в моей биографии. Боюсь, что с этой сучкой Кариной возникнут проблемы. Придётся рисковать. В четыре меня ждёт Саня Беглов, наш челябинский орёл, управляющий одного из московских банков. Когда-то я крепко его выручил, теперь его очередь отдавать долги. Скажу, что дочка разбила при аварии дорогущую машину, дело лучше замять, займи две десятки «зелени». Саня даст, он в курсе о моём грядущем назначении и в качестве расчёта не потребует ничего сверхъестественного. А потребует, пошлю на три буквы, главное, расписки не оставлять.

Лучше бы съехать из этого пансионата, но будет выглядеть странно. Завтра посещу главк, поболтаю с инквизиторами. Внеплановая проверка из Москвы сейчас была бы очень кстати. Хорошее объяснение для Клима, необходимо вернуться в Челябинск, меня от должности начальника областной налоговой инспекции пока никто не отстранял.

Карина придёт в мой коттедж завтра утром. Первые пять минут самые опасные, она будет смотреть в глаза, пытаясь понять, что я задумал. Представляю наш разговор. Она скажет, что «скорая» зафиксировала естественную смерть от удушья. Это, конечно, ничего не означает, добавит она, как бы дело не взяли на контроль, старухе меньше месяца назад президент лично вручил орден за заслуги перед Отечеством, но я молодец, сработал чисто, будем надеяться, менты не чухнутся, возраст преклонный у бабушки, есть шанс, что пронесёт.

«Вот деньги, — скажу я. — Двадцать тысяч. Больше в Москве достать не могу. За остальным тебе придётся прилететь в Челябинск».

«Когда? — спросит Карина. — И почему я должна лететь? Привези ты».

Она пристально смотрит на меня.

Я складываю пустые пластиковые стаканчики один в другой. Она мне не поверит, ежу понятно, но что ей остается делать? Настрочить донос, взяв часть суммы, полный маразм, я сдам её с потрохами, а её расколют на первом же допросе.

«Меня на днях назначат на высокую должность, — отвечу я. — Я не смогу в этой ситуации сорваться в Москву в течение несколько месяцев. Мне всё время придётся быть на людях. Или ты предлагаешь отправить тебе почтовый перевод?»

Она молчит. Дура, думаю я, успокойся ты на этих двадцати тысячах. Для тебя это всё равно сумасшедшие деньги, возвращайся в Харьков и живи себе спокойно вместе дочерью инвалидом. Не торопись с ответом, у тебя есть время подумать.

— Хорошо, я приеду, — наконец говорит Карина. — Когда?

— Не раньше, чем через две недели. Запиши номер телефона (надо, кстати, купить анонимную симку, такие продаются в переходах метро). Позвонишь, договоримся о конкретной дате.

— Ты меня встретишь? — она сидит в кресле, так и не сняв уёбищное синее пальто. Теперь главное поскорее выпроводить, она должна остаться в одиночестве и мучительно размышлять, что её ожидает в Челябинске.

— Разумеется, — я кажусь самому себе марафонцем, которому мерещится долгожданный финиш.

— Послушай, Володя, — говорит она. — Мне действительно очень нужны эти деньги. Дочери обещали сделать операцию, она сможет жить полноценной жизнью. Я ведь не изверг, на такое решиться.

— Я понимаю, — говорю я. — Мы с тобой оба жертвы обстоятельств. Ты не волнуйся, я тебя не обману. Тебя уже вызвали на допрос?

— Пока нет. Мёртвую старуху горничная обнаружила, когда на уборку пришла. Я только в автобусе ехала. Взяли по-быстрому показания, сказали, что позвонят.

— Допроса не избежать, — сказал я. — Ты продумывала, что отвечать?

— Да что тут отвечать. Скажу, что старуха последнее время плохая была, часто бредила во сне. Детки её во всём виноваты, надо было в нормальный дом престарелых мать определить, а не сбагривать в подмосковный пансионат.

— Хорошо. Ты иди, пожалуй. Ко мне люди должны приехать, ты же не хочешь, чтобы тебя здесь видели.

— До встречи! — говорит Карина. — Я позвоню через две недели.

Она собирается что-то добавить, я встаю из-за столика, заставленного кофейными стаканами, и вижу на экране настенного телевизора старуху Шапокляк из мультфильма. Покачиваясь в голубом вагоне, старуха шепчет слова, которые я не могу расслышать.

— Я позвоню, — повторяет Карина и выходит в начинающуюся метель.

ххххххххххххххх

С Нерудой мы даже подружились. Он психопат конкретный и наркоша конченный, но всё же русский человек. Как его звали на самом деле, я так и не узнал. Величал он себя исключительно Пабло Неруда, по имени чилийского поэта, перекумарится гашем и горланит песни из фильма про Хоакина Мурьету. «Духи» серьёзно его шайтаном считали и лишний раз старались не задевать.

Я у Неруды нечто промежуточное между рабом и денщиком. Сначала он меня бил сильно, но потом успокоился, с безвольным мешком на родном языке не поговоришь. Хотя я не понимаю, зачем. Неруда ненавидит всё русское и всех русских, без исключения.

Я сижу за столом в своём новом кабинете. Через час в ресторане торжественный банкет в честь моего назначения первым заместителем губернатора. Скоро подъедет жена и мы не торопясь, чинно, как уважаемые люди, пешком прогуляемся по городу. Зима заканчивается, пока морозно, но солнце греет по-весеннему. Мне повезло с женой, Лена — спокойная, надёжная и умная. Я до такой степени счастлив в браке, что за тридцать лет супружеской жизни никогда не заводил постоянных любовниц. Мне не надо, мне очень уютно в моей семье.

Неруда вспомнился совсем некстати. Хотя в день своего триумфа я могу признаться искренне: белобрысый в моей жизни единственный человек, про которого я точно знал — когда-нибудь я его убью. Обязательно.

Я не знаю, сколько ему лет. Он любит показывать фотографию выпускного бала своего курса в универе. Мальчик-мажор с идеологически правильной советской причёской в окружении расфуфыренных девиц, наглое лицо москвича, который уверенно смотрит в будущее: родители-дипломаты, свободное владение тремя восточными языками, шоколадная карьера и безоблачное существование до самой смерти. Показав фото, обычно он кричит, что в мединституте правильно сделали, провалив меня на вступительных экзаменах, что таким уёбкам, как я, суждено только жрать говно высших людей, и приставляет «Стечкин» к моему лбу. Я быстро привык к этому цирку, я знаю, что пистолет разряжен, он меня не застрелит, кому тогда он будет рассказывать историю своей проклятой жизни.

Неруда — перебежчик. Он работал в нашем посольстве в Пакистане, «я делал блестящую карьеру, — накурившись герыча, орёт он. — Я собирался жениться на любимой девушке, суки, всю жизнь мне сломали». Он стреляет поверх моей головы, я сижу, не шелохнувшись, я знаю, он не промажет, Неруда стрелок от бога.

В жизни Неруды всё рухнуло в одночасье, как в страшной сказке. Родители-дипломаты, которые на самом деле гэбисты, спалились на задании, были ликвидированы при попытке бегства. Сынка должны были пустить в расход вслед за ними, некто по старой памяти успел предупредить, и вот он здесь, среди «духов», наркоман, зверь и садист, свой среди чужих, человек, которого вычеркнули из списков всех частей.

Я смотрю на алеющие от жары горы. Между мной и Нерудой нет почти никакой разницы, мы оба отсутствующие персоны на празднике жизни. Спасение для меня заключается в этом почти. Он единственный свидетель моего падения и я должен его убить.

Я смотрю на карту Челябинской области на правой стене кабинета. Какое счастье, что в наших краях нет гор.

— Владимир Петрович! — по громкоговорящей связи раздаётся голос секретарши Натальи. — Вам звонит некая Артеменко Карина Вячеславовна. Соединить?

— Артеменко? — в недоумении переспрашиваю я. — Из Златоуста? Из управления соцзащиты?

— Не уверена, — сомневается Наталья. — Её очень плохо слышно. Я так и не поняла, кто она такая. Говорит, что по личному вопросу.

— Ладно, соедини, — я снимаю телефонную трубку.

— Здравствуй, Володя Овчинников!

— Здравствуй! А почему ты звонишь на служебный номер? Я же дал тебе телефон для связи.

— Я звонила. Он выключен.

— Странно, — говорю я. — Я проверю. Ты хочешь сказать, что две недели прошло.

— Да, прошло, — чуть слышно говорит Карина.

— Ну, тогда, — я тяну издевательскую паузу. — Тогда, разумеется, прилетай.

— Завтра рейсом из Москвы в пять часов, — тон Карины неожиданно становится резким и едва ли не угрожающим. — Ситуация ухудшилась, расскажу при встрече.

— Лады, буду ждать в аэропорту, — я смотрю на карту Челябинской области и снова вижу алеющие от жары горы. — И звони, пожалуйста, на тот номер, который я дал.

«Владимир Петрович, я могу идти домой?» — Наталья заглядывает в кабинет.

— Да-да, конечно. Елена Васильевна ещё не подошла?

— Пока нет, — Наташка, чертовка, улыбается самой очаровательной из своих улыбок. — Хорошего вам вечера!

— Спасибо! — я щелкаю по носу статуэтку кривляки обезьянки, своего рода талисман, подаренный сослуживцами по налоговой на пятидесятилетний юбилей.

Жаль, моя дорогая хохлушка из Харькова, очень жаль, что ты ничего не поняла. Только не подумай, что мне жалко денег. Хотя жалко, я не так много ворую, как ты, наверное, решила. Строго говоря, я вообще не ворую, я беру иногда комиссионные, в весьма разумных пределах и только за сделанную поблажку. Ничего позорного в этом не наблюдаю, должна же существовать компенсация за ненормированный рабочий день и чрезмерную нервную нагрузку.

Но дело, повторюсь, не в деньгах. И смертный приговор тебе не подлежит обжалованию не в силу моей скаредности. Я знаю людей, моя милая, я знаю этих тварей, которые никогда не могут остановиться на достигнутом. Ты, дура, считаешь, что обвела меня вокруг пальца, позвонив на служебный телефон. Мол, у них там, у чиновников, всё прослушивается, таким образом, будет зафиксировано твоё присутствие в моей жизни. Я раскрываю портфель, где лежит анонимный мобильник. Чёрт, он действительно выключен, разрядился. Как это я промухал, закрутился с назначением на новую должность.

Впрочем, наплевать, ничего это не меняет. Во-первых, у нас никого не прослушивают, без особого на то дозволения. Ты зря уверена, Карина, что я не готовился к подобному развитию событий. Я встречу тебя в аэропорту и отвезу в недостроенный дом в Грачах. Стройка остановлена до лета, по договорённости с губернатором, Палыч резонно намекнул, что не надо светиться с такими тратами первое время на посту его заместителя. Дом расположен на отшибе деревни, его охраняет Тимофей, охламон и зашитый алкаш, дальний родственничек жены, для него я царь небесный. Позвоню придурку, отправлю на денёк на выходные, он и спрашивать ничего не станет, для полной страховки намекну, что у меня гламурное свидание с одной очень известной особой. «С телевизора?» — спросит этот идиот, для него высшее общество умещается в пределах голубого экрана. «С него, — буркну я. — Ляпнешь кому, башку оторву». «Могила», — заверит Тимофей, в его верности я не сомневаюсь, кому он нужен, бестолочь и дебил, кроме меня и моей супруги.

Старуха Шапокляк, присев на краешек стола для совещаний, насмешливо изучает меня.

— Не понимаю, Агния, почему это тебе интересно, — говорю я, — но хочешь слушать, слушай.

Я не знаю, как я убью Карину. Топором, лопатой, монтировкой, в доме полно строительного инструмента. Проломлю ей голову с одного удара, рука у меня крепкая, положу труп в мешок, смою водой с пола кровь, и вывезу на приток Яика. Сразу за плотиной есть место, где река никогда не замерзает, в темноте никто меня не увидит и время года сейчас не располагающее для прогулок на природе. Труп Карины вынесет, думаю, в районе Оренбурга, за несколько сотен вёрст от моего дома. Менты закроют дело в связи с невозможностью идентификации личности, мало ли у нас таких случаев, кому охота разбираться в трагедии немолодой женщины, угодившей в реку с пробитой головой.

— Чего молчишь? — говорю я. — Ах, ну да, ты же мёртвая.

Я встаю перед старухой Шапокляк и по-клоунски развожу руками:

— А по-другому никак. Господь свидетель, я сделал всё, чтобы она не прилетала. Знаешь, в чём разница между мной и этой простушкой Кариной? Я убиваю как на войне: или ты, или меня. Это не оправдание, это просто факт, нравится он тебе или нет. Карина идёт по трупам ради денег, банально, ради совсем небольших денег, настолько банально, что даже пошло. Вчера на её пути оказалась ты, а сегодня я. Я, правда, больше ей нужен живой, чтобы сосать и сосать, для себя, для детей, для внуков, для всего их блядского семейства. Ей и причину придумывать не надо, она же соавтор убийства. И ты всем своим скорбным видом намекаешь на милосердие. Тебе самой не смешно, Агния?

Старуха Шапокляк легко вспрыгивает на подоконник и поворачивается спиной. В глубоком разрезе платья видны плохо заштопанные дырки от пулемётных выстрелов.

— Разумеется, — бормочу я. — Ты можешь испытывать ко мне только два чувства: ненависть и презрение.

«Володя, ты с кем разговариваешь? — моя жена взволновано смотрит из приоткрытой двери. — С тобой всё в порядке?»

— Всё нормально, Лена, — ладонью я стряхиваю с лица усталость. — Зарапортовался. Эти орлы пиаровцы сказали, что надо поработать над публичной речью. Самый надёжный метод: встал перед зеркалом и неси всякую околесицу, но с умным видом. Извини, если напугал. Зеркала в кабинете нет, пришлось перед окном.

— Пойдём, — мягко говорит жена. — Некрасиво опаздывать на собственный банкет.

— Пойдём, — говорю я. — Эх, сейчас бы в Крым, завалиться на горячий песок и глазеть на море, ни забот, ни проблем.

ххххххххххххххх

— Куда мне идти?

— Сто метров вперёд от здания аэропорта. Сразу за стоянкой кафе «Полёт». Стой недалеко от входа, я подъеду.

Для жены я убыл на межрайонное совещание в Магнитогорск, для всех остальных — вместе с женой в Тайгинку, её отец серьёзно заболел. Я жду Карину в похожем на коробчонку джипе «Судзуки» из многочисленного парка ООО «Старт», которое торгует реквизированными налоговой инспекцией машинами. В этом ООО я не посторонний человек, по первому требованию мне предоставляют любой автомобиль и не задают вопросов. Владельцем колымаги до сих пор числится какой-нибудь гнусный должничок, что очень кстати при возникновении непредвиденных обстоятельств.

Хохлушка принарядилась, на ней длинное кожаное пальто с меховым воротником, и, пожалуй, помолодела. Я подмигиваю ей фарами.

— Привет! — она садится в машину как давнишняя знакомая.

— Привет! Как долетела?

— Нормально, — говорит Карина. — Немного трясло в воздухе, но я не трусишка.

— Ну и отлично. Тогда поехали.

— Куда? — спрашивает Карина.

— В мой загородный дом. Примерно час езды. Деньги там.

— Хорошо, — говорит Карина. — Будет секс?

— Зачем? — от удивления я едва не нажимаю на тормоз. — С чего ты решила?

— Люди все разные, — говорит Карина. — Откуда я знаю, что у тебя на уме. В принципе, я не возражаю.

— Обойдёмся без секса. Ты сказала по телефону, что ситуация усложнилась. Изложи подробности.

— Следователь мудак попался, — сказала Карина. — Четыре раза на допрос вызывал. Всё ему кажется, что старуха не просто так умерла.

— Когда кажется, креститься надо.

— Я ему так и намекнула, — Карина приоткрывает окно и закуривает сигарету. — Молодой, настырный, карьеру делает, вот и роет землю носом. Хотел с меня подписку о невыезде взять, я еле выклянчила, чтобы не брал, сказала, к больной дочке в Харьков надо съездить.

— О результатах вскрытия что-нибудь известно?

— Ничего не сказал. Вскрытие вещь такая, далеко не всегда показывает ясную картину. Это я тебе как медработник говорю.

— Может, мент на взятку нарывается? Ты же гражданка Украины, типа, зачем тебе лишние сложности.

— Может быть, только платить ему нельзя, напряжётся, неизвестно куда дело повернётся. Я думаю, вот как лучше поступить. Ты мне остаток суммы отдаёшь и я сразу уезжаю домой, наработалась в Москве, хватит. А на Украине меня фиг кто достанет.

— Это самый лучший вариант, — говорю я. — Заскочим на заправку на пять минут, сигареты купить.

— Возьми мои, — предлагает Карина.

— Я к своим привык, мне ещё в туалет надо. Извини, я быстро.

— Я не тороплюсь, — говорит Карина. — Обратный рейс в девять утра.

Я стою в заправочном сортире, ничего не скажешь, достойное место для принятия решения. Предположим, я ей поверил. Думаю, эта сука кожей почувствовала опасность, не зря про секс заговорила, тоже мне, королева красоты. Давай разойдёмся полюбовно, ты же не окончательная тварь, чтобы убить женщину, которую только что трахнул. Похоже, старуха рассказала ей не всё. А если это обыкновенная игра, чтобы затуманить мне мозги. Когда в следующий раз она потребует деньги, её не удастся вытащить в Челябинск. Будет ли он, этот следующий раз?

Я покупаю сигареты. Будет, не сомневайся. Она найдёт множество причин для вымогательства, а саму на Украине действительно не достанешь. Ты попал, ефрейтор Овчинников, если оставишь её в живых.

Старуха Шапокляк ставит возле кассы бутылку коньяка. Собственно говоря, всё уже решено — деньги я ведь не приготовил. «Мне „Багратион“, — говорю я продавщице. — И две шоколадки». Старуха Шапокляк без спроса открывает бутылку, наливает в мензурку и накрывает ломтём чёрного хлеба. «Только не надо дурацкой символики», — раздражённо произношу я. Продавщица ошарашенно смотрит на меня.

— Чего так долго? — спрашивает Карина. — Жене, что ли, звонил?

— Очередь в кассу была. Зато купил выпивку. Нам ведь ночь вместе коротать.

— Неужели, — хихикает Карина. — А я подумала, что ты меня бросишь в лесу. У тебя дом в лесу?

— На окраине деревни, — говорю я. — Поля вокруг.

Мы лежим на матрасе, на котором спали строители. Сверху я постелил чистенькую простынку, накрываться приходится кожаным плащом Карины. Тусклая лампочка освещает комнату с неотделанными стенами. На полу рядом с матрасом стоит выпитая наполовину бутылка коньяка. Я беру бутылку и делаю глоток.

— Будешь?

— Буду, — Карина отпивает маленький глоточек. — А ты крепкий дядька, не ожидала. Была бы помоложе, отбила бы от жены.

— Не надо меня отбивать от жены, — говорю я. — Она хорошая.

— Надеюсь, ты ей ничего не рассказывал.

— Разумеется, — в полутьме Карина кажется мне даже симпатичной. — А у тебя где муж?

— Давно разбежались. Он в Харькове на оборонном заводе работал. После Независимости завод закрыли, ни работы, ни денег. Ругались, он в Литву уехал на заработки, так там и остался. Как живёт, не знаю. Дочке на день рождения деньги присылает, а со мной не общается. Думаю, что у него другая семья.

— Понятно, — говорю я. — Схожу за чем приехали. Перейдём к деловой части нашего свидания.

У окна, на строительных «козлах» лежат плотницкий топорик и стамеска. Топор грубо, думаю я, кровищи будет, не отмоешь, не надо этой достоевщины. Стамеской надёжнее, в «солнечное сплетение», когда-то в учебке в Термезе у меня хорошо получался такой удар. Человека парализует от боли, если хохлушка не умрёт сразу, задушу.

— Не хотела тебе говорить, — Карина, сидя на матрасе, застёгивает лифчик. — Но лучше скажу, чтобы ты был готов в случае чего. На последнем допросе следователь упомянул твою фамилию.

«Мою? — я пристально смотрю на стамеску. Встать неторопливо, несколько шагов к окну, взять в правую руку и резко, как кошка, прыгнуть. Если не попаду с первого раза, прижать телом и ударить снова. — В связи с чем?»

— Он в проброс спросил, про между прочим, знакома ли я с тобой? Хотел проверить реакцию. Может, кто видел, как в твой коттедж заходила, вот и настучали.

— И что ты ответила? — я подхожу к строительным «козлам».

— Не убивай меня, — Карина стоит гордо, с прямой спиной, держа бутылку за горлышко. — Я ему сказала, что впервые слышу эту фамилию. Не надо денег, просто отпусти.

— Не могу, — я делаю выпад стамеской. — Извини.

Старуха Шапокляк закрывает ей глаза и примеряет кожаный плащ. Ну, что, Агния, говорю я, ты довольна? Старуха достает из сумочки авиационный билет и подбрасывает его в воздух. Я закатываю тело Карины в пластиковый мешок. Старуха сидит на матрасе, похотливо расставив ноги. Не делай из меня сумасшедшего, говорю я. Старуха, улыбаясь, молодеет на глазах. Нет уж, уволь, я взваливаю на спину мешок с телом Карины и ухожу к машине.

Ночная река больше похожа на мутную грязь. Как и вся твоя жизнь, темень самое подходящее время для мудовых размышлений, давай-ка, не стони, если так разнылся, лучше прыгай в воду вслед за мешком. Погиб, так сказать, при исполнении неведомо чего и непонятно зачем. Старуха Шапокляк плывёт по течению на плотике из тонких ивовых ветвей. Да, бабулька, кричу я ей вслед, я перешёл в зону повышенного риска. Если менты удосужатся проверить, куда запропастилась гражданка суверенной Украины Артеменко, они очень быстро выяснят, что улетела в Челябинск и не вернулась. И если следователь не полный олух, а если верить Карине — не полный, возникает слишком много странных совпадений за очень короткий период времени. Если верить Карине. А если не верить? Если она попросту придумала этот вопрос следака, чтобы напугать меня.

Плотик из тонких ветвей крутится на месте посреди реки. Старуха Шапокляк забавно размахивает руками и словно просит о помощи. Вся моя жизнь состоит из колебаний между беспрерывными если. Но ведь в конечном счёте я всегда выхожу на верную дорогу, думаю я. Всегда остается только одно если и ты идёшь к нему навстречу, разве не так, товарищ подполковник медицинской службы?

Когда Катюнька была совсем крохой, она спросила: «Папа, а почему дважды два всегда равняется четыре?»

«Ну, это логично, — ответил я. — Люди придумали счёт, что упорядочить жизнь. Чтобы не заблудиться, чтобы понимать, что их ждёт впереди».

«А если заблудились, — как-то по-взрослому уточнила дочка, — тогда дважды два не равняется четырём?»

Я никак не могу смириться с мыслью, что Катя взрослая молодая замужняя женщина. Наверное, потому, что пока нет внуков. Лена иногда посмеивается: «Ты будешь с ней нянчиться до её пенсии». Буду, думаю я, если понадобится, это моя единственная дочь, другой не ожидается.

Мы с женой не в большом восторге от Катиного брака. Он хороший парень, Лёша, и любит её, но простоват. Боюсь, что Катюньке скоро станет с ним скучно, когда муж отстаёт от жены это всегда прямая дорога к разводу. Я помог ей устроиться на работу в питерский «Газпром», незаметно, закулисно, она — толковая девчонка и сделает серьёзную карьеру уже без всякого моего содействия. Я обещаю тебе, дочка, я перегрызу глотку любому, кто попытается испоганить твою жизнь.

Я равнодушно взираю на тонущую Шапокляк, плотик скрылся под водой, старуха раскрывает разноцветный зонтик в надежде взлететь.

Я смотрю в мутную воду как в зеркало. Утром Неруда назначил меня ишаком. Значит, ему опять снился император Нерон, который обожествил своего любимого коня. Он ставит передо мной миску с овсом, жрать не обязательно, исковерканное гашем воображение Неруды дорисует всё само, надо просто стоять на четвереньках и молчать.

Мы в горном кишлаке на пакистанской границе. Ночью пьяный Неруда похвалился, что нашей банде поручено быть проводниками «чёрных аистов», которые завтра прибудут в кишлак. Его не было несколько дней, вместе с полевым командиром он уходил на ту сторону, в Чаман. Я слоняюсь по кишлаку, «духи» давно привыкли ко мне и не обращают внимания.

Неруда уверен, что сломал меня. Скорей всего, скоро он пристрелит меня при удобном случае, со мной, сломанным, ему неинтересно. Я сижу на камне и смотрю на мальчишек, которые играют войлочным мячом в футбол. Надо что-то делать, только вот знать бы, что.

Костёр ярко светится в темноте. Неруда, загашенный и пьяный, милостиво плескает вискарь на донышко армейской кружки: «Выпей, эскулап». «Хочешь прикол? — говорит он. — В Пешаваре орудует миссия „Красного Креста“, разыскивают советских пленных. На Родину не тянет, чувачок? Я вырежу тебе на лбу: „Он расстрелял своих“ и передам в их гуманные руки. Классно, да?»

Я стою на четвереньках перед миской с овсом, Неруда верхом на мне. «Как жаль, — напыщенно произносит он, — что я не дровосек. А то бы спустил тебе в рот. Поехали, четвероногое». Я вижу в небе «вертушки» и вспышки ракетных залпов.

Кишлак горит, домики, люди, машины охвачены пламенем. Я знаю, что это напалм, только напалм может гореть на камне. Правая нога кровоточит, осколок распорол ляжку, но не глубоко. Я достаю из полевой сумки бинт и туго перетягиваю рану.

«Помоги», — Неруда лежит, проткнутый насквозь куском автомобильной рессоры. Удивительно, что он в сознании. «Помоги, сука», — он елозит рукой по земле, нащупывая винтовку.

«Сейчас помогу», — я поднимаю эмшестнадцатую и прицеливаюсь.

«Всё равно сдо…» — он не успевает договорить, пуля разносит ему челюсть.

«На, сука, на!» — я разряжаю в мёртвого Неруду весь магазин.

Ну и что, что вам кажется, что слишком много совпадений, скажу я следователю, если до меня сумеют добраться. Говорите конкретно, в чём вы меня подозреваете и на основании каких доказательств. Если у вас нет доказательств, то это, простите, галиматья, подозрительно похожая на клевету, не исключено, с политическим подтекстом. Вы не правы, я не давлю на вас, просто я занятой человек, у которого крайне плохо со временем. Это же так ясно, как и то, что дважды два равняется четыре.

На рассвете я подъезжаю к городу. Встречных машин нет, посреди пустынной трассы старуха Шапокляк и Пабло Неруда танцуют аргентинское танго. Снежная морока бьётся в лобовое стекло, делая их танец болезненно реальным.

ххххххххххххххх

— Владимир Петрович, уделите полчасика бойцу невидимого фронта?

Начальник областного управления ФСБ Юрлов подошёл ко мне сразу после окончания совещания у губернатора.

— Разумеется, Евгений Сергеевич. Прошу в мой кабинет.

— Давайте погуляем по площади, — Юрлов улыбается так, как умеют только чекисты. — Погода замечательная, солнышко, долгожданная весна. А то с этой сидячей работой совсем в старичков превратимся.

Юрлов недавно в нашей области, из «варягов», кажется, долго работал на Дальнем Востоке. Я знаком с ним шапочно и не имею ни малейшего желания сходиться поближе.

— Деликатная тема, — говорит он.

— Я догадался, — отвечаю я. — В финуправлении обнаружились корейские шпионы?

— Почти, — смеётся главный контрразведчик области. — Нами раскрыт страшный заговор по захвату Златоуста украинскими сепаратистами. Чубатые обещали, что с салом на Урале дефицита не будет никогда.

— Я весь во внимании, Евгений Сергеевич.

— Владимир Петрович, вам что-нибудь говорит фамилия Козырева? Агния Николаевна Козырева.

— Не припоминаю.

— Вспомните, Владимир Петрович, может быть, вы были с ней знакомы давно, очень давно?

— Через мою жизнь прошло столько людей, — говорю я. — А кто она?

— Она была начальником военного госпиталя в Афганистане, во взводе охраны которого вы служили.

— Вспомнил, — сказал я. — Красивая была женщина. И суровая. Настоящая королева. Жаль, что она погибла на той войне.

— Она не погибла, — сказал Юрлов. — Выжила чудом, два года была в парализованном состоянии, практически в состоянии комы. Но постепенно восстановилась, потом многие годы работала в госпитале имени Бурденко.

— Судьба, — сказал я. — С ней можно увидеться?

— Нельзя, — сказал Юрлов. — Она умерла полтора месяца назад в подмосковном пансионате «Ватутинки». В тот день, когда в этом пансионате поселились вы.

— Не вижу связи, Евгений Сергеевич, — сказал я.

— Я тоже не вижу, Владимир Петрович. Но милицейский следователь обратился в наше ведомство с запросом об архивной справке обстоятельств вашего пленения в Афганистане.

— Бред какой-то, — сказал я. — При чём здесь мой плен? Я дал подробные объяснения Особому отделу, когда меня обменяли по линии «Красного Креста». Прочитайте, надеюсь, у вас не останется вопросов.

— Я прочитал, — сказал Юрлов. — И, откровенно говоря, у меня возникло двоякое впечатление. С одной стороны, вы действительно изложили всё подробно: кишлак накрыли миномётным залпом, вы потеряли сознание, очнулись среди душманов, потом поняли, что вы единственный, кого забрали живым, остальные погибли. С другой, этот набор фактов не подлежит никакой проверке, свидетелей не осталось, Козырева тогда находилась в состоянии комы. В определённом смысле, вам повезло. На дворе был восемьдесят пятый год, в стране начинались разброд и шатание, афганская война превратилась в проклятие, особистам было совсем не с руки копать эту историю. Потом перестройка, нашу контору болтало из стороны в сторону, про вас благополучно забыли, тем более что ваша жизнь после возвращения на Родину была совершенно нормальной.

— Простите, Евгений Сергеевич, в чём меня обвиняют?

— Упаси боже, Владимир Петрович, — сказал Юрлов. — Я просто поделился впечатлением от прочитанных протоколов допросов. Поймите меня правильно, вы — второй человек в области, любые инсинуации вокруг вашего имени автоматически попадают в круг нашего внимания. Этот следователь из милиции бьёт землю копытом, дошёл до замминистра с требованием вызвать вас на допрос. Как служака, я его понимаю. Покойная Козырева известный врач, орденоносец, есть сведения, что когда-то в Ленинграде она оперировала отца самого, в те времена он и не мечтал о президентстве. Знаете, как сам чтит родственные связи. При раскрутке громкого дела следователя ждёт небывалый карьерный рост. Мы, конечно, товарища притормозили, но сейчас не те нравы, чтобы щелчком по носу закрыть проблему.

— Я не вижу проблемы, — холодно сказал я. — И готов давать показания, если это необходимо следствию.

— Пока всего лишь беседа со следователем, — сказал Юрлов. — Имеющая неофициальный характер. В нашем здании, мы тоже не заинтересованы, чтобы менты распускались. В удобный для вас день.

— До конца недели полностью в вашем распоряжении. В понедельник уезжаю в Магнитогорск, как вам, наверняка, известно, с этой дрязгой между акционерами ситуация на металлургическом комбинате дошла до предела.

— Следователь прилетит завтра-послезавтра, — сказал Юрлов. — Я вас очень прошу, Владимир Петрович, если вдруг есть что-то, что вы не хотели бы сообщать следователю, но что может всплыть на поверхность при внимательном рассмотрении дела, расскажите мне. Мы вместе подумаем, как обогнуть опасный риф. Губернатор очень ценит вас, согласитесь, глупо сгореть из-за грехов юности.

— Я услышал вас, — сказал я. — Я подумаю.

Я сижу в темноте. Я выключил верхний свет, едва только Наташка упорхнула домой. Смутные воспоминания из детства, кажется, мне нравилось сидеть в потёмках в одиночестве в своей комнатке, пока родители не пришли с работы, и смотреть на ярко освещённые окна соседских многоэтажек. Сейчас окна многоэтажек заменяет монитор компьютера. Почему мне тогда это нравилось, не могу объяснить, я плохо помню детство, похоже, я был замкнутым и довольно сердитым мальчишкой.

Старуха Шапокляк неслышно входит в кабинет и уже привычно садится на подоконник. В её руках вязальные спицы.

— Тебя приходится ждать, — недовольно говорю я. — Неужели в этом мире у тебя есть другие заботы, кроме моей зловещей персоны?

Старуха колдует спицами над чем-то, напоминающим шарф, и будто не замечает меня.

— Мне ясен твой план, Агния, — говорю я. — Довести меня до сумасшествия. Хороший план, спору нет, куда эффективнее, чем приговор суда. В этом смысле ты сейчас похожа на Неруду. Он ведь был образованный, сволочь. Цитировал по памяти большие куски из древних греков. И надо же, какая насмешка судьбы, сдохнуть проткнутым автомобильной рессорой. Как непоэтично, как невозвышенно. Пожалуй, мои выстрелы добавили ему слегка героизма. А твоя собственная судьба? Я дважды убил тебя, это противоречит всем правилам, писаным и неписаным, висельника, у которого оборвалась верёвка, отпускают на свободу. Я не отпустил, и ты думаешь, что такого рационалиста, как я, можно сделать психопатом?

Шапокляк ставит на стол и запускает юлу.

— Дешёвый аттракцион, — говорю я. — Из бездарного голливудского кино. Лучше я расскажу тебе, как познакомился с будущей женой. Я ведь диким вернулся из плена. Такой молодой старичок в душе, все вокруг враги, всегда, и днём и ночью, в ожидании вопроса: а что ты делал в такой-то день в такой-то час? Вот тогда действительно был момент, когда я физически ощущал, что схожу с ума. Я даже подумал, не поступить ли мне в театральное, раз моя жизнь превращается в сплошное лицедейство. Слава богу, взяли без экзаменов как ветерана боевых действий на экономический, а то скакал бы сейчас дурачком актёром из телевизора. Согласись, Агния, это пошло — кривляться на сцене, когда всё время приходится кривляться в жизни.

Шапокляк сидит напротив и устало смотрит на меня.

— Я тебя не приглашал, — говорю я. — Ты сама припёрлась. Я понимаю, что самооправдание это глупо, и что тебе всё это блеяние фиолетово. Но кому мне ещё рассказывать, как не покойникам. Мои отношения с женским полом после возвращения домой строились по следующей схеме: выпили в студенческой компании, вернее, нажрались, утром проснулись, привет, я — Вова, привет, а я, предположим, Зоя. Сначала было прикольно, будоражило самомнение, я и куча девок вокруг, но очень быстро стало пусто, убого, что ли, будто с резиновой бабой трахаешься. Больше всего я боялся заснуть после секса, вдруг начнёшь бормотать воспоминания из своей прежней недавней жизни. Моя будущая жена Лена была из этой толпы, неприметная, не красавица, но и не страшилка, взгляд иногда такой, даже не могу объяснить, быстрый, проникновенный, как рентгеновский луч. Когда первый раз переспали, я подумал, что, пожалуй, не стоит продолжать отношения, до того не понравился мне этот её дотошный взгляд. Как сейчас помню, было солнечное раннее утро, часов шесть, Лена, сидит, прислонившись к кроватной спинке. Хочешь кофе, спрашиваю я, думая лишь о том, как бы побыстрее её выпроводить. «Послушай, — сказала Лена. — Я не знаю, что было в твоей жизни, и не хочу знать. И я тебе обещаю, я никогда не стану тебя расспрашивать». «А тебе это зачем?» — говорю я. «Мне двадцать четыре года, — сказала Лена. — И я очень хочу замуж. Поверь, лучше, чем я, ты никого не найдёшь».

В кабинете темно. Старуха Шапокляк давно исчезла. Через приоткрытое окно ветерок покачивает жалюзи. Пора домой, думаю я, какой был бы подарок судьбы для моей семьи, если бы этот следователь, например, разбился в авиакатастрофе.

ххххххххххххххх

Меня всё время тянет назвать его Порфирий Порфирьевич. Блядь, начитался в юности умных книжек. Впрочем, нечто общее у Ивана Геннадьевича с героем Достоевского действительно есть: невысокий, плотный, уже лысый, хотя не старше тридцати, с зализанными чертами лица. Мент по призванию, видно невооружённым взглядом. И к сожаленью, не дурак.

Я ощущаю себя телезвездой, у которой берут интервью. На столе лежит включенный диктофон, фээсбэшники ещё и пишут на камеру.

— Дело гнусное, Владимир Петрович, — говорит следователь. — Запашок у него, знаете, препротивный. Чем дальше я внедряюсь в череду происшедших событий, тем больше оно оборачивается не в вашу пользу.

— Я предпочитаю отвечать на конкретные вопросы, — говорю я.

— Да-да, конечно. Строго говоря, вы можете вообще не отвечать на мои вопросы, пятьдесят первая статья Конституции позволяет.

Я молчу.

— Знаете, что меня смутило с самого начала, — говорит Иван Геннадьевич. — То, что покойная Козырева умерла именно в ту ночь, когда отсутствовала сиделка. Словно по заказу, не раньше и не позже. Согласитесь, странное совпадение.

— Возможно, — говорю я. — Но я не патологоанатом и не врач, чтобы комментировать.

— Вот посудите сами, Владимир Петрович, — говорит следователь таким тоном, будто помогает мне решить математическую задачку. — Шестого февраля, накануне смерти Козыревой, вы поселились в пансионате «Ватутинки». Предположим, вы прогуливались по территории пансионата и случайно столкнулись с Агнией Николаевной. Вы же гуляли по территории?

— Наверное, — говорю я. — Я уже не помню. Скорей всего, прогуливался, я же был в отпуске. Но с Козыревой я не встречался, это совершенно точно. До недавнего времени я полагал, что она погибла в Афганистане.

— Вот в этом заключается загвоздка, — сказал Иван Геннадьевич. — Вы действительно были уверены, что её нет в живых. И тут такая встреча. Она вас узнала, я в этом не сомневаюсь. И таким образом не оставила вам выбора.

— Какого выбора? — говорю я. — О чём вы, господин следователь?

— Я внимательно изучил вашу биографию после возвращения из афганского плена, — сказал Иван Геннадьевич. — И обратил внимание на любопытнейшую деталь. Вы никогда, подчёркиваю, никогда, не состояли в общественных объединениях воинов-афганцев, хотя это могло послужить вашей карьере. Вы никогда не приезжали на встречи с однополчанами, вы всяческим образом стараетесь затушевать ваше участие в той войне. Позвольте спросить, почему? Чего вы стыдитесь?

— Мне нечего стыдиться, — сказал я. — Просто на той войне я видел слишком много крови и постарался вычеркнуть её из своей жизни. Вам, как человеку не воевавшему, трудно это понять.

— Я понимаю, — сказал Иван Геннадьевич. — Но возможна и другая версия. В том кишлаке в Панджшерском ущелье было девяносто четыре человека, раненые, персонал госпиталя, взвод охраны. В результате нападения душманов выжили и попали в плен вы единственный. Можно сказать — невероятное везение.

— Плен с трудом можно назвать везением, — сказал я. — У вас путаница с терминами. Я не считаю нужным объясняться с обстоятельствами своего пленения, поскольку сделал это в своё время в Особом отделе КГБ СССР.

— Я вам не судья, Владимир Петрович, — сказал следователь. — В частности, потому, что действительно не воевал и не имею моральных оснований осуждать. Но я абсолютно убежден, было в вашем поведении в том злосчастном кишлаке нечто неприглядное, что вы предпочли забыть, и о чём вам напомнила встреча с покойной Козыревой.

— Вы отдаете себе отчёт? — сказал я. — Я ведь и жалобу могу написать в вышестоящую инстанцию.

— Отдаю, — сказал Иван Геннадьевич. — Более того, я нахожусь в весьма щепетильной ситуации, доказательств у меня нет, одни лишь предположения. Считайте, что для меня это дело — вопрос офицерской чести, если я не смогу доказать вашу вину, готов предстать перед судом.

— Хорошо, — сказал я. — Давайте без резкостей. Если вы так уверены, что во время войны в Афганистане я совершил недостойный поступок, свидетелем которого осталась только Козырева, что ей мешало обратиться в компетентные органы с требованием восстановить справедливость. За тридцать с лишним лет она даже не поинтересовалась судьбой злодея.

— Я сам над этим вопросом сломал всю голову, — сказал следователь. — Наиболее разумное объяснение, Козырева была убеждена, что вас нет в живых. И тут вот ещё что. Не слишком профессионально для меня говорить о подобных вещях, но если вы не виновны, это вас никак не затронет, а если виновны, вряд ли испугает. Козырева почти два года провела в коме, между жизнью и смертью. Психика человека, даже самого здорового и циничного, неизбежно меняется. Мне кажется, она искренне поверила в приоритет божьего суда над человеческим.

— То есть, — сказал я. — Зло неизбежно наказуемо, если не при жизни, то после смерти точно. Душа грешника неминуемо попадёт в ад, интересное заявление представителя министерства внутренних дел Российской Федерации. В церковь меня поведёте, товарищ следователь, каяться? Правда, непонятно, как в таком случае поступить с тайной исповеди.

— Я обыкновенный полицейский, — сказал Иван Геннадьевич. — И, в общем-то, атеист. Не моя вина, что в этом деле постоянно возникает странная мистическая составляющая. Вот, например, исчезновение Артеменко.

— Кто это? — спросил я.

— Карина Артеменко — сиделка Козыревой, та самая, которая отсутствовала в ночь смерти покойной. Вы знаете, она пропала. Купила билет на самолёт, улетела и не вернулась в Москву. Догадываетесь, куда она отправилась?

— Понятия не имею.

— Она улетела в Челябинск, Владимир Петрович. Очередное странное совпадение.

— Послушайте, Иван Геннадьевич. В Челябинске живёт больше миллиона человек. Из чего вы делаете вывод, что сиделка Козыревой поехала в Челябинск для встречи со мной? Вдруг у неё здесь родственники живут? Она сейчас пьёт чай и знать-не знает, что московский следователь в своих фантазиях её уже похоронил.

— Может быть, — сказал Иван Геннадьевич. — Пока не могу ни подтвердить, ни опровергнуть свои подозрения. Мы объявили её в федеральный розыск, и есть у меня мрачные предположения, что живой мы Артеменко не найдём. Вы на позапрошлой неделе не покидали город?

— Нет, у меня, знаете ли, сумасшедшая загрузка на работе. Хотели было с женой съездить в Тайгинку, проведать её отца, он болеет в последнее время, но так и не собрались.

— Жена, разумеется, подтвердит?

— Естественно, — сказал я. — У меня от жены тайн нет.

— Владимир Петрович, вам знаком этот человек? — следователь кладёт на стол старенькую чёрно-белую фотографию. На фотографии Неруда держит в поднятой руке автоматическую винтовку. Я сижу в его ногах с деланой улыбкой.

— Знаком. Это Пабло Неруда, он так сам себя называл. Как его звали по-настоящему, мне неизвестно. В плену я был его личным рабом.

— У вас хорошая выдержка, Владимир Петрович, — сказал Иван Геннадьевич. — Ни один мускул на лице не шевельнулся. На допросах в Особом отделе вы о нём не рассказали.

— Особый отдел больше всего интересовало, не завербовала ли меня американская разведка. В этой связи сообщать о белобрысом не было нужды.

— Тоже самое мне сказал бывший старший следователь Особого отдела Оганезов, который вёл ваше дело. Вы его помните?

— Смутно. Я тогда был в растерзанном состоянии.

— Он просил передать вам привет. Подполковник Оганезов на пенсии, живёт по большей части на подмосковной даче, крепкий армянский старик с очень хорошей для его возраста памятью. Он мне так и сказал, эта фотография и подробности биографии русского перебежчика, его, кстати, звали Ивик Олег Евгеньевич, отпрыск потомственной чекистской семьи, попали в Особый отдел после разгрома банды в восемьдесят девятом году, незадолго до вывода наших войск из Афганистана. Вы к тому моменту учились на четвёртом курсе института, никаких правонарушений за вами не числилось, проще говоря, вас решили не дёргать. «Чего прошлое ворошить, — сказал мне Оганезов. — Парень тогда пытался вернуться к нормальной жизни. Какая у него там могла быть разборка с этим Ивиком, одному богу известно, нам известно лишь, что Ивик был убит незадолго до того, как ефрейтор Овчинников попал в отделение Красного Креста в Пешаваре. Собаке собачья смерть».

— Тогда зачем прошлое ворошите вы? — сказал я.

— Работа у меня такая, Владимир Петрович. Особенно учитывая то обстоятельство, что ваше прошлое могло соприкоснуться с современностью. Итак, что же произошло с этим Ивиком? Как вы его назвали?

— Пабло Неруда. Я его пристрелил. Был авианалёт наших «вертушек» на местоположение банды, белобрысого ранило, я его добил. Надеюсь, не станете спрашивать, почему?

— Не стану. Но, согласитесь, под определённым углом вашу жизнь можно рассматривать как как последовательное избавление от свидетелей неизвестного негативного поступка. Я не хочу давать вам наивный совет остановиться и раскаяться. Хотя, на мой взгляд, это лучший выход.

— Лучший? — сказал я. — А что же в таком случае худший?

— Худший? — лицо следователя напоминает сейчас маску египетского фараона. — Худший, когда тени убитых начнут приходить во снах. Извините за некоторую патетику.

Я расхохотался:

— Иван Геннадьевич, давайте прекратим эту комедию. Вы не актер и мы не в театре. Я действительно застрелил Неруду, но он был враг, и дело было на войне.

— Мне почему-то кажется, — сказал Иван Геннадьевич, — что вы до сих пор на войне. Есть в интонации вашего голоса такая, знаете, волчья хватка.

— Это у меня профессиональное, — сказал я. — Всю жизнь в фискальных органах. Такие истории приходилось на практике наблюдать, волосы дыбом на лысине вставали. Я вас прекрасно понимаю, дело о смерти Козыревой полно странных обстоятельств. Так и возникает желание нарисовать прямую безупречную схему про изверга-предателя, который задушил уважаемую бабушку и продолжает жировать на ответственном посту. Но позвольте заметить с высоты моего возраста, жизнь куда оригинальнее всех наших логических построений.

— Вот мой номер телефона, — следователь протянул визитку.- Позвоните, если сочтёте нужным. Я очень надеюсь, что в самое ближайшее время мы обнаружим Карину Артеменко живой и невредимой.

— Я тоже надеюсь, — сказал я. — Хотя и не знаком с дамой лично.

Палыч вызвал к двенадцати в загородную резиденцию. Плохой знак, воскресенье у нас святой день, для дома, для семьи, встречаемся по работе только в экстренных случаях. Передал через референта, тоже ничего хорошего, значит, «прослушка» уже установлена. Наш губернатор нормальный мужик, иерархией без нужды не козыряет.

— У тебя неприятности? — Лена бросает фразу невзначай. Это её обычная манера. Все, что есть главного в мире, происходит только в нашей семье, окружающие проблемы второстепенны и разрешимы, только не надо паниковать и отчаиваться. Господи, сколько раз эта её спокойная уверенность помогала обходить опасные рифы.

— Подковёрные игры начались, — я подливаю себе кофе. — Честно говоря, я уже и не рад, что согласился на должность первого зама губернатора. В налоговой было проще.

— Привыкнешь. Люди завистливы, всегда и везде. Ты опять стал бормотать по ночам, как когда-то.

— Надеюсь, не выдал имени любовницы, — улыбаюсь я. — В июле точно беру отпуск, пошли они все на хрен. К Кате в Питер съездим, а потом куда-нибудь на море.

Загородная трасса пустынна, выходной день, до дачного сезона ещё как до Луны. Странно, что старуха Шапокляк до сих пор не пристроилась на пассажирском сидении, она так любит окончательно вогнать меня в тоску. Я невесело улыбаюсь, такое впечатление, что ты без неё скучаешь.

Ты можешь радоваться, чёртова бабушка, тучи над моей головой сгущаются. Порфирий Порфирьевич устроил клоунаду с допросом исключительно ради единственной цели: чтобы пошатнулся мой статус. Тогда, убеждён он, я начну суетиться и где-нибудь обязательно совершу ошибку. Поразительно, он нисколько не сомневается в моей виновности.

— Когда ты успел насолить этому московскому парню? — Палыч колет дровишки (любимая забава) на постриженной словно хирургическим скальпелем газонной траве.

— Вы имеете в виду следователя, — уточняю я. — Увидел первый раз в жизни на допросе. Клянусь, нигде и никогда раньше не пересекались.

— Может, ты его мамашку трахнул в молодости? — губернатор усаживается на широкую колоду. — С того ужасного дня у неё не задалась личная жизнь. Выросший сын мстит теперь всем потенциальным поганцам.

— Смешно, Илья Павлович, — сказал я. — Если только так.

— Смешнее, чем ты думаешь, — сказал губернатор. — Этот следак развернул бурную деятельность по делу о твоем недоказанном предательстве, бегает к замминистра внутренних дел на доклад чуть ли не каждый день. При этом замминистра уверил меня в телефонном разговоре, что никакой политической подоплёки в этом деле нет.

— А она есть? — спросил я.

— Впрямую как бы нет. Замминистра тоже молокосос, сорока не исполнилось. Молодая поросль наступает нам на пятки. Дети перестройки, ёб их мать, выросли в глухое время, теперь судорожно пытаются найти хоть какой-нибудь стержень. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю. Эти мудаки старпёры страну просрали, всё разворовали, ещё и властью делиться не хотят, предлагаются нам, молодым и умным, среди обломков ковыряться.

— Примерно так, — сказал губернатор. — Может быть, не так грубо, они же у нас теперь все политкорректные, но суть ты ухватил верно. Твоя невезуха, Володя, заключается в том, что эти молодые ребята — страшные националисты, это мы в юности орали в подворотне «Мама — Америка, папа — стакан портвейна», им подобное в голову не придёт. Социализма они не нюхали, на капитализм насмотрелись с детства во всей красе, вот теперь и хватаются за национальную идею, как утопающие за соломинку. Возможно, так надо, а то многие стали забывать, что русские — великая нация, но у нас же всегда всё с перехлестом. Для них это клеймо — то, что ты был в плену, открывает широкое поле для фантазии. Так что подоплёка скорей мировоззренческая, чем политическая.

— Илья Павлович, вы упорно не задаете главный вопрос? — сказал я.

— Убивал ли ты эту бабку? — губернатор снова колет дрова. — Скажу честно, учитывая то, что нас сейчас никто не пишет, мне насрать. Ты крепкий мужик, толковый работник. Если ты бабку грохнул, значит, так было тебе нужно. И меня совершенно не интересует, что у тебя произошло в плену. Я на войне не был, хотя мог в Афган загреметь по возрасту, зато в девяностые не раз напротив «уралмашевских» сидел, много разного было за пределами протокола. Мне хозяйственники нужны, а не сопливые мудозвоны, которые только и могут демагогию разводить, страну действительно надо с колен поднимать, пока в папуасов не превратились. Мало людей, Володя, и ты один из них.

— Спасибо за доверие, Илья Павлович! — сказал я. — А что с этой сиделкой? Нашли её?

— Нашли, — сказал губернатор. — Не у нас. Выловили труп из реки в Оренбургской области, по анализу ДНК опознали. Проникающая рана острым предметом.

— Грустно, — сказал я. — Моё положение отягощается. Подавать в отставку?

— Пока нет. Отпуск возьми или в больницу ложись, нервы подлечить. Я тебя легко сдавать не собираюсь. Менты буром прут, требуют крови, но, извините, в рамках правового поля, которым мы все так гордимся, оснований для твоего задержания нет. С Юрловым я переговорил, тот заверил, что «контора» в ситуацию включаться не станет. Это уже не так плохо. Надо выждать, посмотреть на развитие событий.

Старуха Шапокляк расхаживает на цыпочках по лезвию топора.

— Как меня достали твои прямолинейные метафоры, — говорю я. — Пока не происходит ничего сверхъестественного. Было бы странно, если бы двойное убийство не оставило вообще никаких следов. Но главное здесь другое, то, что, уважаемая Агния Николаевна, явно не могло входить в твои планы. Разные группы чиновников борются за власть, это понятно и объяснимо, меня пытаются сделать козлом отпущения или разменной монетой, в зависимости от расклада. Но я не одиночка и не белая ворона, я в своей стае, всю свою жизнь после возвращения из Афганистана неустанно трудился ради благополучия этой стаи и стая намерена меня защищать. Мы не прошмандовки, чтобы товарищей в беде бросать. Слово губернатора дорогого стоит.

Шапокляк пожимает плечами и спрыгивает на газонную траву.

Думай, что хочешь, тварь загробная. Машина стоит на обочине, я сижу под раскидистой елью на мокрой после растаявшего снега земле и вдыхаю полной грудью лесной воздух. Почки распустились, весна царит в природе.

Сведём дебет и кредит. Обкладывают меня плотно, как лютого зверя. Рано или поздно отфиксируют каждый мой чих в тогдашний приезд в Москву, накопают некоторое количество косвенных улик. Объясняться будет трудно, например, про двадцатку зелёных, которую я взял у Беглова, но эти нелепые ответы всё равно не приблизят Порфирия Порфирьевича к обвинительному заключению. Нервы вымотают нещадно, не зря губернатор про больницу сказал. Долго ли Палыч будет за меня сражаться? Он дико занятой прагматик, как только Клим Сидоренко намекнёт, что история грязная и не стоит выносить сор из избы, война сразу закончится миром. Мне предложат тихую должность в каком-нибудь попечительском совете, по городу поползут неясные слухи про моё бесславное прошлое и недоказанные убийства в настоящем, возможно, будет проще уехать из Челябинска навсегда.

Надо поговорить с Леной. Правду ей, конечно, сообщать нельзя. Придётся соорудить более-менее правдоподобную конструкцию, что менты из факта моего плена в Афганистане решили сочинить историю про «врага народа». Так ей будет легче переживать будущие невзгоды. На карьере дочери в «Газпроме» эта вся пакость отобразится не должна, во всяком случае, имею право потребовать гарантии.

Какие ещё варианты? Я поднимаюсь и отряхиваю насквозь промокшие брюки. Боюсь, что больше никаких. Кислое вырисовывается будущее, скучное. У меня всю жизнь, во всяком случае, после окончания школы, была цель. Когда уходил в армию, поскорее отслужить и снова попытаться поступить в медицинский. В плену — выжить любой ценой. Потом делать карьеру, упорно, шаг за шагом, хранить семью как зеницу ока, вырастить дочь. А что теперь, в оставшиеся лет двадцать — двадцать пять? Внуки, когда они появятся. Наверное. Дедушка, сдаётся, из меня не ахти какой. Я трудяга, привык быть всегда в действии, в напряжении решения задач. Такие как я, собственно, помирают от инфаркта в рабочем кабинете.

Помнится, в Афгане я смотрел на Неруду и думал, как он будет жить после войны. Ведь война когда-нибудь закончится. Он же умный человек и в те редкие просветы, когда сознание не загашено наркотой, размышляет, что делать дальше. И всегда получался жестокий в своей безысходности ответ: война закончится, найдут свои и пристрелят как шелудивого пса. Выхода нет, смерть уже наступила, в интересах Неруды, чтобы война продолжалась вечно, потому что только на войне бренное тело превращается в гниющие остатки естественно и без всяких соплей по этому поводу.

Я смотрю на Шапокляк, которая, ссутулившись, бредёт по трассе. А у тебя какой выход?

ххххххххххххххх

У Порфирия Порфирьевича звонкий голос комсомольца, отправляющегося на целину:

— В областной администрации сообщили, что вы в отпуске.

— Правильно сообщили, — тускло отвечаю я. — Что-то срочное, Иван Геннадьевич?

— Можете прилететь в Москву? — в голосе следователя скорей приказывающая интонация.

— Если откажусь, вызовите повесткой? — уточняю я на всякий случай.

— Не хотелось бы, Владимир Петрович. Но если придётся, то вызову.

— Когда прилетать?

— Чего откладывать. Вылетайте завтра утренним рейсом, я встречу в Домодедово.

— Ты надолго? — спрашивает Лена. Умница, конечно, моя жена, понимает, что неприятности приняли нешуточный характер, но дурацких вопросов не задает.

— Ночевать в Белокаменной не собираюсь, — деланно ворчу я. Эта наша многолетняя манера, Лена изображает хладнокровную простушку, я страшно важного бабуина. Иногда мы хохочем, когда заигрываемся, но сейчас, к сожаленью, не до смеха.

— Может быть, привлечь Цейтлина? — говорит жена (Яков Абрамович лучший в городе адвокат).

— Пока рано. И Цейтлин, честно говоря, не лучшая кандидатура. Слишком завязан на местных. Если уж привлекать адвоката, то лучше московского. Такого, который не испугается давления.

— Дорого будет стоить, — сказала Лена. — Маразм, конечно, из-за того, что человек оказался на войне в плену, отбиваться теперь от всякой околесицы.

— Маразм, — соглашаюсь я. — Но, увы, это наша реальность. Станешь декабристкой, отправишься за мной в ссылку в Читинский край.

— Я с удовольствием, — смеётся жена. — Там места чистые, заповедные. Помнишь, когда Катюшке три года было, ездили на Байкал, ты ещё на лодке тогда чуть не перевернулся, когда шторм начался.

— Помню, — сказал я. — Славный город Баргузин, омуль, картошка в котелке и яблочная настойка.

— Привези из Москвы шоколадные конфеты фабрики «Красный Октябрь», а то у нас сплошной самопал продаётся, есть невозможно…

Довольное личико старухи Шапокляк заглядывает в форточку.

— Убирайся прочь из моей семьи, — кричу я.

— Ты что-то сказал? — Лена возвращается из ванной.

ххххххххххххххх

Чёрный лимузин едет по бетонному полю Домодедово.

— Похоже, за мной, — я меланхолично смотрю в иллюминатор. — Вип-персон в самолете я не заметил. По-царски встречают.

Порфирий Порфирьевич в кожаной куртке и джинсах, всем видом демонстрирует неофициальность предстоящего мероприятия. Интересно, кто он по званию? Майор, по всей вероятности, для подполковника слишком борзый. Мой женераль, совершенно некстати в памяти всплывает песенка этой ветхозаветной певицы, забыл, как звали, кажется, Марина, морда у неё была вечно спившаяся, слышал, что тётка она весёлая. Старуха Шапокляк, наряженная в форму стюардессы, издали машет рукой.

— С приездом, Владимир Петрович! — голос следователя возвращает меня в реальность. — Вы без багажа?

— Без, — отвечаю я. — Чемоданчик с сухарями решил пока не собирать.

Порфирий Порфирьевич ухмыляется и жестом приглашает на выход.

— С кем будем разговаривать? — я не вижу причин сдерживать сарказм. Машина делает круг по полю и направляется к дальнему терминалу.

— С заместителем министра. Игорь Николаевич Евдокимов. В помещении опорного пункта полиции.

— Какая честь! — говорю я.

— Вы про замминистра? — переспрашивает следователь.

— Нет, я про опорный пункт, — отвечаю я с самым серьёзным видом.

Замминистра Евдокимов высокий, худой, подтянутый, в очках, больше похож на учёного из института квантовой физики, чем на милиционера. Но взгляд едкий, холодный, жёсткий. Возраста неуловимого, может быть, тридцать, может быть, сорок. Наверняка, не пьёт спиртного и меряет себя по западным канонам. Из своей громадной практики в налоговой инспекции знаю, такие типы — хозяева своего слова, в том смысле, что как дал, так и взял обратно при изменении погоды.

— Предлагаю не заниматься политесами, — сказал Евдокимов. — Лично мне ситуация предельно ясна. В Афганистане вы совершили злодеяние, предав своих товарищей. Поэтому вас единственного банда оставила в живых. При удобном случае вы ликвидировали свидетеля, этого русского перебежчика, как его…

— Ивик, — подсказывает Порфирий Порфирьевич.

— Сумели добраться до Красного Креста, вернулись домой и начали жить обыкновенной человеческой жизнью. И всё было за