Марьяна Гармин

Ангел в ночи

Забытые дневники

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Марьяна Гармин, 2018

В середине 80-х Советский Союз еще и не думает распадаться, но в воздухе все больше пахнет свободой. Алена Петухова приезжает в подмосковный Уреченск и устраивается на завод, переживающий не лучшие времена. Наравне со всеми Алена собирает колхозный урожай и заводит друзей, создает чертежи и отстаивает свою территорию в общежитии, влюбляется и становится объектом интриг. Кто посмеет сказать, что производство лишено романтики? Только тот, кто никогда не был молодым.

18+

ISBN 978-5-4493-2453-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Ангел в ночи
2. Глава 1
3. Глава 2
4. Глава 3
5. Глава 4
6. Глава 5
7. Глава 6
8. Глава 7
9. Глава 8
10. Глава 9
11. Глава 10
12. Глава 11
13. Глава 12
14. Глава 13
15. Глава 14
16. Глава 15
17. Глава 16
18. Глава 17
19. Глава 18
20. Глава 19
21. Глава 20
22. Глава 21
23. Глава 22
24. Глава 23
25. Глава 24

Всем кого любила и люблю

посвящается.

Глава 1

История, которую я хочу вам поведать, завязалась осенью тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, время начала перестройки — смутное и сумбурное время.

Надо сразу предупредить читателя, что ежели вы хотите прочитать захватывающий рассказ с погонями и перестрелками о спасение мира, можете выбросить эту книжку в ближайший мусорный бак. Нет, мир мы спасать не будем, разве что от самих себя, да и количество суперменов на душу населения растет с каждым часом, если судить по кинофильмам и книжкам. Одним словом: супергероями сейчас можно, по меньшей мере, раза четыре опоясать земной шар. Нет, мир спасать не будем, боюсь, затеряемся. Спасателей — много, Спаситель — один.

Так вот: эта история случилась одним сентябрьским утром, когда ласковые лучи солнца так хороши, что все живое и неживое никак не может впитать в себя этот прощальный ультрафиолет. Все буквально оцепенело от счастья. Редкий желтоватый листок с красными прожилками качнется на мгновение и лениво остановится, совсем не думая падать. А лучи солнца все играют и играют в редких прорехах золотистых кущ и, пролезая сквозь тесные щели, безмятежно шлепаются на асфальт, покрывая его сверкающей паутиной. Тишина стоит такая, что каждая проезжающая машина гремит как самолет, на взлетно-посадочной полосе напоминая о нашем месте расположения.

Нет, это не поле и не лес. Представьте себе аллею метров триста в длину, усаженную громадными тополями, верхушки которых потихоньку начинали лысеть. Рядом с аллеей пролегает шоссе, точнее просто полу разбитая дорога. К другому боку этой аллеи прилепилось большое, серое здание с единственной стеклянной дверью, расположенной прямо по центру. Кирпичные стены потихоньку начинали осыпаться, поэтому, то тут, то там виднелись щербатые выбоины, как после обстрела. По нашей аллее неторопливо двигаются три фигуры, твердо намереваясь зайти в это самое здание. Даже издали можно заметить, что это особы женского пола еще совершенно зеленые, как та же петрушка в огороде. Они тихо беседуют на ходу, сгребая ногами, редкий шуршащий серпантин опавших листьев. Девушки открывают стеклянную дверь, и это здание, именуемое завод «Красный пролетарий», проглатывает их совершенно бесследно.

— Вот это развалина! А я думала, у нас разруху ликвидировали. И здесь нам жить целых три года! — заметила Света, высокая, рыжеволосая девушка с ямочкой на подбородке. Круглое лицо и виноватый взгляд серых глаз. Некоторая угловатость в ее движениях выдавала природную робость, которая с лихвой компенсировалась приобретенной прытью.

— Да! Три года жизни просто взять и вычеркнуть! — язвительно добавила ее сестренка и, уверенно положив руки на талию, медленно оглядела неприметное фойе, выкрашенное белой эмульсионной краской, с серыми панелями, с крапчатым полом, выстеленным плиткой и двумя прозрачными кабинами с вертушками. Звали ее Оленькой. Она была пониже ростом и несколько стройнее своей не по годам располневшей сестры. Зеленые глазки и хорошенький носик давали ей шанс претендовать на успех у мужчин, если бы не чрезмерная манерность и заносчивость, которая царила во всем ее облике. Горделивая осанка не портила фигуру, но высокомерие уродовало взгляд.

— Нет, милочка, и разруха осталась и неграмотность. Теперь вот нас на прорыв пустили, будем поднимать экономику. Чувствуется, что прогресс обошел стороной именно наш район, — Света опустила вниз уголки губ.

— Да, жизнь не ровна! — вступила в разговор третья спутница, которую звали Аленкой, — Светка, не надорвись!

— И чему здесь можно научиться? Явно не стройка века! — Олечка погрустнела, — Попользуются и выбросят через три года, как старый матрац.

— Боже! А на ВАЗе как было здорово! — заметила Аленка, — А здесь — начало двадцатого века. Такое ощущение, что нам кирпичи на голову полетят, — Она задумчиво покачала головой. На фоне своих рослых подружек девушка казалась переросшей куклой. Светлые золотистые волосы, большие синие глаза, и миловидное детское личико. Наивность на границе с глупостью — жуткое сочетание, но такое милое сердцу.

— И не хватает-то всего одной гранаты, чтобы он разлетелся, — Светка взмахнула руками, не замечая собственной сумки и, с силой ударила по бедрам, — Да бомбу сюда уже можно не бросать, сам развалится.

— Сбежать нельзя, нужно отработать. На ВАЗ-е было отлично! Восемь проходных — целый завод-город. Как вспомню цехи-автоматы, плохо становится. А общага, какая была: пол — паркет, кухня — шестнадцать метров! С этим не сравнишь. И куда нас занесло! — окончательно расстроилась Ольга.

— И почему именно сейчас вспомнилось любимое «Введение в специальность» наших профессоров, — Аленка состроила кислую гримассу, — «Каждую секунду на ЭВМ поступают мегабайты информации и всю эту информацию нужно обрабатывать», — Аленка выпалила скороговоркой, — Мне почему-то кажется, что не поступают…

— Да… После родной Самары, здесь конечно — не фонтан! И пойти некуда, а дома какие — развалюхи, кажется им лет по девятьсот. Как в них люди живут? Надо было брать ВАЗ! — громко вздохнула Олечка — А ты все: «К Москве поближе, к Москве поближе. Вот тебе и поближе. Слышь, Светик нам кажется туда, — она указала пальчиком на кабинку с вертушкой.

— Нам в отдел кадров, — Светка с презрение бросила женщине, сидевшей за стеклом.

— Направо и туды, — ответила вахтерша, рукой указывая на темный коридор, от которого повеяло прохладой, сыростью и тишиной.

— Туды, так туды! — Девчонки быстро устремилась вперед.

Жизнь подмосковного города с редким названием Уреченск не сулила им ничего хорошего. Старинный, небольшой городок в центре страны с обветшалой архитектурой, редкими, обгаженными голубями, памятниками, единственным собором в центре города и такими же редкими сколь и чистыми увеселительными общепитовскими столовыми, навевал на них тоску. Мысль провести здесь три года, вдали от родных и старых друзей, вдали от ярких дискотек, баров и клубов, театров и цирков, стадионов и дворцов спорта… в этом богом забытом месте, не давала им покоя. Их место распределения казалось им настоящей ссылкой.

Когда тебе двадцать два, вся жизнь только начинается. Один ВУЗ закончен, теперь надо было поступить в другой. Аббревиатура ВУЗ расшифровывалась, как выйти удачно замуж. На что только не идет женщина ради своего счастья! К тому же это счастье еще нужно найти. Чего стоит отличная учеба в школе, я уже не говорю про полутехнический ВУЗ. И все ради того, чтобы найти спутника жизни, свить гнездышко, вывести цыплят…

Так вот: все должно быть впереди, а спокойный Уреченск — райское место для начинающих пенсионеров, то есть для тех: у кого ВСЕ уже позади. И это для наших «столичных» дам!…

Продолжая обсуждать представшее их глазам мрачное сооружение, девушки прошли через проходную и направились к двери с табличкой «Отдел кадров».

— Вы, молодые специалисты? — бегло взглянув на них поверх очков, спросила женщина, сидевшая в кресле, — А что так поздно? Ведь уже сентябрь? Вы должны были приехать в августе. Мы с таким трудом набрали людей в колхоз, — Злобно проворчала она.

Девчонки виновато помялись, и что-то было попытались пропищать в свое оправдание, ссылаясь на летний сезон, период отпусков, дефицит билетов и загруженность железных дорог, и даже на опоздание поездов на двадцать четыре часа. Вся красочная тирада наших подружек долетела до стены и опрометью бросилась в раскрытую форточку, пока инспектор наморщив нос что-то пыталась прочитать в их дипломах. Она лениво подняла глаза и добавила:

— У нас только две ставки в отделе Метрологии и одна в ОГК. Сами решайте, кто куда пойдет, — пробурчала она и небрежно бросила дипломы на стол.

Пройдя темный коридор и фойе, девчонки вышли в небольшой заводской скверик. Темная зелень тополей и каштанов поднималась ввысь над мрачными безликими корпусами и была такой сочной, не смотря на толстый слой заводской пыли, словно смена времен года ее не коснулась. Клумбы, засаженные смешливыми незабудками и восторженными флоксами, разделялись деревянными скамейками, тонкие рейки которых были выкрашены яркой палитрой красок. Здание заводоуправления заслоняло светила в любое время суток, отчего в нем всегда было немного сумрачно и прохладно. Надо сказать, что климат на заводе был в среднем на четыре градуса ниже, чем климат за заводской проходной, что каждодневно фиксировали термометры, висевшие над дверями. Трудно сказать почему… Над сквером висел транспарант кумачового цвета с лозунгом: «Родине — ударный труд!»

От скверика рукавами расползались две аллеи с разбитым асфальтом с посаженными вдоль них деревьями, доходившими почти до крыш заводских корпусов. Листва на деревьях стала серо-желтой от постоянной колесной пыли, которой пропитался и воздух, и стены и транспаранты, и только тополиные макушки по-прежнему радовали глаз чистой изумрудной зеленью. Шум постоянно работавших станков и двигателей создавал тот неповторимый гул, который так удручающе действовал на наших спутниц. Девчонки шли, молча навстречу своей судьбе, совершенно не желая обсуждать приоритеты выпавших им мест.

Начальником отдела метрологии в те времена был Сергей Петрович Козлов. Вверенное ему подразделение занимало второй этаж восьмого корпуса. Недавний ремонт коридоров, выложенных белой кафельной плиткой, новое оборудование и офисная мебель, переносили вас, если не в долгожданную Европу, то точно в цивилизацию. Отдел занимался поверкой приборов, так что особенно не перегружался, сидя на балласте завода, не обремененный ни планом, ни комиссиями, ни чрезмерной отчетностью. Он казался нашим героиням тем крохотным лучиком света, что пробивается сквозь дебри заводского забора. Итак, напомню: девушек было три, а «теплых мест» только два.

Сергей Петрович рассеянно смотрел в окно, прокручивая циферблат телефона, когда тишину кабинета нарушил стук в дверь и три молодые девушки со словами: «Здравствуйте. Можно», — впорхнули в кабинет.

— Мы, молодые специалисты. Нас к вам направили из Отдела кадров, — дружно выпалили девчонки, расплываясь в такой ослепительной улыбке, дополняя ее частым похлопыванием ресниц так, что Сергей Петрович как-то сразу заерзал в своем рабочем кресле и откинулся на спинку, расслабляя душный узел галстука.

— Мы приехали из Самары после окончания Политехнического института, — добавила расторопная Светка, — Так и не дождавшись приветствия.

— А что так поздно? Вы должны были приехать в августе, а сейчас уже сентябрь, — Сергей Петрович сдвинул брови, перестал крутить циферблат и взял в руки лежавшую на столе папку, — В колхоз надо кому-то ехать, — он тяжело вздохнул, словно отправлял людей на фронт, — Никто не хочет ехать, никакой сознательности у людей нет, урожай гибнет.

— Хотелось еще немного погулять, — виновато добавила Света и застенчиво потупилась в пол, явно не желая проникаться заводскими трудностями, — Не скажешь же ему, что специально не приехали в срок, чтобы не «загреметь» в колхоз, — промелькнуло в голове у Светки.

Он, снова бросив беглый взгляд на трех полу столичных специалистов, затем, немного помолчав, произнес:

— Ладно… У нас только две вакансии. Так, что решайте, кто останется, — он снова перевел взгляд на окно.

— Мы две сестры — близнецы. Всю жизнь вместе, в школе вместе, в детском саду вместе, в институте вместе… Вы же знаете, что близнецов нельзя разлучать, — Светка быстро села на стоявший стул, немного прилегая на стол Сергея Петровича, — Давайте мы и останемся! — она почти выкрикнула.

— Ваши фамилии, — Козлов испуганно отодвинулся от стола.

— Ветровская Светлана Анатольевна и Ветровская Ольга….

Какая скорость!!! Кто успел, того и не съели. Не став ждать, когда ее попросят вон, обиженная Аленка быстро направилась к выходу. «Вместе, вместе, попа в тесте. Так тебе и надо. Не будешь щелкать клювом в кругу друзей. Вечно они со своей семейственностью. Надо было ехать одной, в августе. Какая я дура, что их послушала. Если на то пошло, то решать нужно было честно. Я училась лучше и по „распределению“ шла впереди них, значит, остаться должна была я. Интересно знать: замуж они тоже будут вместе выходить?», — так рассуждала Аленка, и обида, как вода в чайнике закипала в ее груди, ноздри раздувались, как транспаранты. Она сжимала кулачки, совершенно не замечала обгонявших ее машин и мотороллеров. Аленка прошла «Аллею трудовой славы», по обе стороны которой размещались огромные портреты передовиков производства, помещенные в тяжелые железные рамы, выкрашенные любимый серой краской. Большие фонари, с разбитыми плафонами перемежались с огромными черными мусорными баками и длинными деревянными ящиками, сколоченными из грубых неотесанных досок. Металлическая стружка хрустела под ногами и прорезала подошву австрийских туфелек цвета свежего антрацита.

Внезапно ее взору открылось большое светлое здание инженерного корпуса и на Аленку снова повеяло весной… Выстроенное согласно современным представлениям об организации производства, и задуманное, как проект передовой мысли, оно должно было символизировать «новые идеи» в современной архитектуре. То ли, на проекте сэкономили, то ли эксперимент был неудачным, то ли строили двоечники — он постоянно преподносил сюрпризы. Воздвигнутый из стекла и бетона летом он накалялся, как сталелитейный цех. Его огромные окна, призванные сеять свет в просторных помещениях, никогда не открывались из-за прогнивших рам и не чистились, заросли паутиной и угрожали вывалиться, отчего корпус стал душным и темным, как русская парная. Зимой же напротив: все те же сплошные окна, с такими же огромными прорехами становились мишенью «семи ветров», и «содержимое» этого корпуса постоянно ощущало на себе их частое дуновение. Фронтальные стены тоже вели себя своевольно, поэтому все лестничные пролеты были помечены «флажками» и сцепками. Было бы не честно не упомянуть о сезоне дождей, который уподоблял последний этаж корпуса общественной душевой. В народе это здание прозвали «аквариумом».

Хочется пожелать нашему градостроительству прекрасных проектов, красивых домов и дворцов, которые умопомрачительно вписываются в архитектурный ансамбль города и оставят свой след в истории, как памятники, но никогда не забывайте, что в этих проектах будут жить люди.

Войдя в фойе, наша путешественница поднялась на третий этаж по широкой лестнице с просторными пролетами и робко остановилась у двери песчаного цвета, над которой была надпись из трех букв… ОГК. «Уж послали, так послали. Отдел главного конструктора. Господи! Что я буду здесь делать! Я ведь метролог! И все мои знания в этой области — это полугодовой „факультативный“ курс», — Она открыла дверь, робко переступая порог и шаткой походкой пошла по пустому коридору к большой двери, с электронными часами, интуитивно надеясь, что именно здесь находится приемная ее нового начальника. Вдоль стены было большое количество дверей, а сама стена была стеклянной, выкрашенной краской именуемой «слоновая кость». Надо сказать, что все помещения данного корпуса были выкрашены этой краской: то ли другой больше не было, то ли много закупили? Краски хватило только на две трети стены, поэтому сверху она была почти прозрачной, и отдельный лучики света проходили с улицы и в этот коридор, создавая режим экономии электроэнергии.

Войдя в приемную, Аленка увидела маленькую женщину с темными мелкими кудрями, стоявшую за столом. Она перекладывала толстые пачки папок с места на место. Тимофеевна быстро остановилась, привлеченная стуком незнакомых каблучков и резко, поверх очков, бросила взгляд на робкую девушку.

— Ты, х нам? — Не здороваясь, спросила Александра Тимофеевна, — Новенькая што ли? — Она тяжело вздохнула, как будто размещала всех новеньких на своей загородной даче, — Куды вас стольхо?

— Я, молодой специалист. Меня направили к вам из отдела кадров, — почти машинально произнесла Аленка, — Я приехала из Самары… — Она хотела еще что-то сказать.

— Ках фамилия? — пронзительным голоском спросила она, крутя телефонный циферблат. И, не дожидаясь ответа, продолжила уже в трубку, — Х нам тут мылодой специалист. Куды ее?

— Петухова, — сдавленным голосом ответила она, — Не завод, а Москва — сортировочная, — мелькнуло в голове у девчонки.

— Поднимешься на щетвертый этаж, и в щетыреста одиннадцатой сидит Хгольденбергх со своей хомандой. Тябе х нему.

Пока Аленка поднимается на следующий этаж, попробую ввести вас, дорогие читатели, в курс дела. Итак: в те времена конструкторское подразделение состояло из восьми отделов, последний из которых располагался на четвертом этаже. Подразделение весьма разрослось и как всякий переросток перестало умещаться в старых «штанах». А на новые «штаны» обычно нет денег, поэтому наш восьмой отдел был вынужден облюбовать себе последний поднебесный этаж. Чердачное помещение проектом не предусматривалось, поэтому он совмещал в себе и рабочее помещение и чердачное, со всеми вытекавшими отсюда последствиями, о которых говорилось немного раньше.

Наш восьмой отдел, о котором впоследствии пойдет речь, занимал две смежные комнаты, соединенные небольшим коридорчиком, который в народе прозвали предбанником. В одной комнате размещалась группа разработчиков схем, прозванных «схемщиками», а в другой — группа конструкторов, за глаза и в глаза все называли их «железячниками». Хочу немного объяснить, чем отличаются разработчики от конструкторов по железу. Физику в школе проходили все, поэтому примерно знаете, что такое резисторы, транзисторы, микросхемы и т. д. и т. п. Так вот: разработчики все это и т. д. и т. п. соединяют в схемы, надеясь, что они оживут. Железячники «прилаживают» их к платам, платы собирают в отдельные ящички, называемые корпусами, соединяют это все проводами и разъемами, надеясь, что это «сырье» будет работать. Сырье, потому что сырое. И требуется от трех до десяти лет, чтобы прибор отладить, настроить, исправить все «фонари» в схемах и конструкциях, и только тогда из «сырья» вырастает Аленький цветочек и начинает себя окупать и приносить прибыль.

Начальником восьмого отдела в то время был Гольденберг Феликс Абрамович. Это был человек лет сорока пяти. При росте в сто восемьдесят два сантиметра, и весе в сто пять кг, с копной белоснежных волос. Черный, немигающий взор, всегда пристально смотрел на собеседника, невольно залезая и под одежду и под кожу, пытаясь добраться до душонки… Это были не глаза, а рентгеновские лампы, поэтому некоторые подчиненные старались избегать не нужного облучения и не попадаться ему на глаза. От него всегда шло отрицательное поле, которое отбрасывало вас метра на полтора к стенке.

Ему было трудно возражать и страшно — не повиноваться. Женщины липли к нему, как блохи к четвероногому другу и поэтому долгие годы Феликс Абрамович оставался лучшим женихом отдела, пока, наконец, не женился… Это произошло совсем недавно, вследствие чего наш молодожен никак не мог привыкнуть к своему новому положению. Отчего стал излишне раздражителен и совершено невыносим. Сослуживцы констатировали, что женитьба не пошла Феликсу на пользу.

Солнце ласково заглянуло за край стеллажей и уверенно бросило тонкий скользящий лучик. Он пробежал по коробкам, толстым подшивкам документов, засаленным штуцерам, трубкам, радиаторам, пыльным алюминиевым крышкам, коснулся края стола и заиграл на светлых кудрях Феликса. Он сощурился, отвернулся, хмуро глядя на стеллаж, бросил на стол ручку и она быстро покатилась по рябой крышке отбивая мелкую дробь. Феликс откинулся на спинку кресла и снова бросил беглый взгляд на план работ, когда перед его глазами неожиданно возникла незнакомая блондинка со словами: «Здравствуйте. Я молодой специалист. Меня направили к вам», — почти умирающим голоском произнесла она и плюхнулась на стул, придвинутый к столу.

— А почему так поздно? Сейчас уже сентябрь, — традиционно начал разговор Феликс Абрамович, нахмурив и без того сдвинутые брови.

— Так ведь все равно же общежитие не дают. Живем в Красном уголке… (как морские свинки), — последнюю фразу Аленка не произнесла, но она об этом подумала.

— Ладно уж, пиши заявление и выходи на работу. Но сначала придется съездить в колхоз, — Феликс твердо посмотрел на девушку и постучал пальцем по столу.

«Да, — подумала Аленка: — «Прямо так и побегу за автобусом в своих новых австрийских туфельках, размахивая чемоданом и крича — Возьмите меня, возьмите!»

Глава 2

Перенесемся теперь из пыльного и душного аквариума в здание цвета манго, расположенного на улице Овраг подпольщиков тридцать четыре. Красный уголок разместился на первом этаже общежития. Три окна, расположенные вряд, были завешены темно-бардовыми шторами. Пропитанные пылью и масляными пятнами, шторы приобрели иссиня — малиновые разводы, создавая в комнате таинственный полумрак. «Внутреннее убранство» состояло из двух раскладушек и одной железной кровати, выкрашенной масляной краской цвета индиго, стоявших строго в центре «уголка». Стены комнаты были расписаны под красные знамена всех пятнадцати республик, на знаменах проглядывали портреты Ильичей. Но самая главная стена была «озарена» желтым полукругом, из которого исходили шесть магистралей канареечного цвета, символизируя путь в прекрасное грядущее, намекая на то, что он у каждого свой. Над дорожками красный лозунг: «Все силы на борьбу за светлое будущее!» Мудрый девиз указывал на то, что за это самое будущее нужно еще побороться и очень сильно побороться, иначе оно не у всех будет светлым.

Девчонки сидели на кровати и три пары нежных ножек очень аппетитно поблескивали круглыми коленками. Ольга держала в руке помидор. Откусывала и почти не жуя, проглатывала. Красный сок проделал дорожку от уголка рта до подбородка и большими кляксами растекался на груди разноцветного халатика. Она торопилась, пока ее трапеза окончательно не превратилась в томатный сок. Светка встала с кровати, подошла к окну и взяла тугой сверток грязно — белого цвета.

— Кыш с моей кровати! Надо бы ее застелить, — девчонки быстро отскочили в сторону.

— А я на чем спать буду? — Произнесла Аленка грустно глядя на спутниц, — Вы хоть вдвоем ляжете, а я где?

— Где, где, в Катманде, — Сестры расхохотались.

— Нас пригрозили в колхоз отправить, как только выйдем. Надо потянуть время, — Олечка снова откусила, на этот раз испачкав нос, — Жрать хочу, сил нет.

— Да, пожалуй, не стоит сразу устраиваться на работу. Нужно немного пожить, ознакомиться с городом. Мне уже здесь начинает нравиться, — Сестренка уверенно накинула простынь на старый полосатый матрац.

— Да и Москва рядом, — как ни в чем небывало произнесла Аленка, усаживаясь на кровать Светы, — Мне сегодня Феликс Абрамович тоже угрожал, — Говорит, не жить тебе, Алена Владимировна, без «колхозу» ни днем ни ночью. У нас, говорит все молодые специалисты так ввод в специальность проходят, посвящение в конструктора.

— Прямо так и помчимся! Все вещи бросим на произвол судьбы! Пусть сначала комнату дадут, а то больно «шустрые». У нас в договоре сказано, что жилье предоставляется, — возмутилась Оля.

— У всех сказано в договоре, — Спокойно произнесла девушка, сидевшая на соседней раскладушке. Она сидела так низко, что девчонки невольно бросали на нее косые взгляды сверху вниз, — Привет. Меня зовут Аней, — Она виновато улыбнулась, — Я в Уреченске давно. Приехала после школы, — сделав паузу, продолжила, — Я сама из Казахстана. Окончила Электронный институт, решила здесь остаться.

— А тебя куда распределили? — поинтересовалась Леночка.

— В отдел главного конструктора, у меня ведь факультет конструирования.

— Значит мы теперь с тобой сослуживцы, — Аленка протянула руку, — Меня зовут Аленка, как шоколадку.

— Очень приятно, — грустно улыбнулась Анечка и пожала Ленкину ручку, — Завод несколько лет не выполняет план, поэтому «текучка» страшная. Живут, главным образом за счет иногородних и молодых специалистов, которым предоставляют общежитие. Местные сюда редко идут. А общежитие у них отличное, на других заводах такого нет.

— Ты, хочешь сказать, что открепления нам не дадут, — не уверенно произнесла Аленка.

— Хорошо жить хотите, — Аня встала с раскладушки, чтобы уровнять взгляды, — Сначала помучайтесь, в колхоз съездите, на заводе поработайте, а потом, через три года, может и отпустят.

— Да, и уехать отсюда нельзя, и жилья нет. Вот дилемма, — загрустила Леночка.

Дверь с малиновым стеклом без стука отворилась, и грузная кастелянша протиснула свой правый бок в дверную расщелину, перекатываясь с одной ноги на другую, недовольно поморщилась и пропихнула в дверь толстую стопку свернутого постельного белья уже знакомого нам грязно — белого цвета.

— В тридцать пятой комнате освободилась двухместная кровать, хозяйка уехала в колхоз. Так, что можете вдвоем пока переселиться туда, временно там поживете, — она снова перевалилась с одной ноги на другую, качаясь, как неваляшка до самых дверей маленькой подсобки.

Девушки медленно тащили чемоданы вверх по лестнице, спотыкаясь и ругаясь на каждом пролете, высокие каблуки задевали за края ступенек, создавая дополнительные трудности. Они шли по длинному, темному коридору вглядываясь в номера комнат, прищуриваясь и подпрыгивая.

Современные риелторы описали бы это жилье, как отдельную квартиру в тридцать шесть квадратных метров, с жилой комнатой в восемнадцать метров, кухней в пять метров, совмещенным санузлом с сидячей ванной. Вершиной сервиса был стоячий балкон, шириною в дверной проем, а глубиною в тридцать см. Для наших измотанных девчонок это были райские кущи. У окна стояла разобранная кровать, на которую они сели и вытянули ноги.

— Ты как, жива? — Аленка протянула руку Ольге, — С новосельем тебя, Оля, — и она развалилась на кровати, глядя на потолок.

Стены комнаты были оклеены обоями с крупным выцветшим лилиями грязно-зеленого цвета. Кое-где обои растрескались, края отогнулись, обнажая красно-желтые гроздья. На стенах висели портреты индийских танцовщиц, календари с шампанским и японскими гейшами. Вдоль стен стояли четыре кровати со старыми деревянными потрескавшимися спинками шоколадного цвета. Большой деревянный шкаф с тремя отполированными створками стоял почти у самой двери, наполовину заслоняя проход. Дверки его немного провисли и отворились, он так и стоял с приоткрытым «ртом», из которого торчали разноцветные лоскутки и белоснежные стопки белья, высовывались голенища сапог и торчали всевозможные пояса и косынки…

— Если это хорошее общежитие, то как должно выглядеть плохое? — Леночка поникла совсем.

— Ладно, дареному коню в зубы не глядят, — ободрила ее спутница, — Все лучше, чем в Катманде, — и снова засмеялась.

Утро коснулось штор и потревожило маленький пузатый будильник, отчего он качнулся и сразу же нервно подскочил, звонко затрещал, нарушая мертвую тишину. Оля протянула руку и, не открывая глаз, нажала на кнопку. Все стихло.

— Ленка, вставать будешь? — Ольга широко открыла рот и потянулась, — Я уже третий раз сегодня будильник завожу.

Аленка медленно открыла глаза и вопросительно посмотрела на соседку, лежавшую рядом, с наигранным укором произнесла:

— Как всякий честный человек ты просто обязана теперь на мне жениться.

— Да уж, — Оленька покачала головой, — Мы — не «хиппи». Мы — не «панки». Мы — «девчонки — лесбиянки».

— Да… На работу мы сегодня не пойдем, я так полагаю. Делать там нечего, — промолвила Ленка.

— Думаю, что уже не пойдем, — Оленька покачала головой, — Одиннадцатый час, — она села на кровати и машинально засунула ноги в тапочки, — Я полагаю, мы и завтра на работу не пойдем, — она потянулась, ворот сорочки раздвинулся, обнажая небольшую упругую грудь, — Надо бы позавтракать. У нас там еще домашние запасы остались. Сходим в магазин, еды какой-нибудь купить, так жрать хочется.

— Надо хлеба купить, а то наш хлеб плесенью покрылся. И погуляем по городу, делать-то все равно нечего, — Аленка потянулась рукой к стене и схватила кусок отвалившихся обоев. Он легко поддался, обнажая старую штукатурку. За обоями показались странные на вид крупинки. Они были ярко шафранового цвета и все время двигались. Аленка отбросила кусок обоев и брезгливо сморщилась, — Фу! Лелек, смотри, — она указала пальцем на дырку в стене, — Кажется это — клопы, — она снова поморщилась и провела рукою по телу, — Ты чешешься? Я вроде нет.

— Я, вроде тоже. Ха — ха. Мы им не по зубам. Карту города бы купить, а то потеряемся, — Олечка безразлично смотрела на тапочки, то сдвигая, то раздвигая ножки, — Я пока устраиваться на работу не собираюсь, может домой сбежим, — Она сощурилась и посмотрела на Аленку.

— Ты, вотще? Карта-то зачем? В Самаре не заблудились, а тут захочешь — не заблудишься! Все дороги ведут в Кремль! — Ленка энергично протянула ручку вперед, — Потеряемся — Разве что поставить целью, чтобы Феликс не нашел! Ха-ха.

Плотно позавтракав, дабы не тратить деньги на вредные здоровью пирожки, наши подруги решили пойти осмотреть местные достопримечательности. Купив за один рубль двадцать копеек наборы открыток с видами Уреченска, наши героини составили планы приобщения к местной цивилизации. Первой намеченной целью был центральный кремль, расположенный на главной улице города. Затем последовали: цирк, парк культуры, кукольный и драматический театры, ЦУМ и базар, где согласно протоколу они сделали фото три на четыре. В довершение ко всему они посетили юридическую консультацию, дабы узнать, как им отсюда «слинять». Получив совет специалиста за пять рублей, и изрядно промотав родительские деньги, наши горе специалисты появились на заводе ровно через две недели, когда колхозная мобилизация уже закончилась.

Войдя в приемную Главного конструктора уже твердой походкой, Аленка увидела знакомую ей Александру Тимофеевну все в тех же темных завитках, которая все так же вопросительно глядела на нее, — Да, — подумалось Аленке, — ничего не меняется. Такое ощущение, что она так и стояла с открытым ртом две недели.

— Ты, мылодой специалист? — она прищурилась, — И худы жи тиби направили, в кахой отдел? — бойко спросила секретарь.

— Не помню, — безразлично произнесла Аленка, плюхаясь на стул, — Помню, что фамилия начальника отдела заканчивалась на букву «г», — с убийственной наглостью промолвила она.

— Да нет у нас тахких… — медленно размышляя, произнесла Тимофеевна, — Пулих, Дехман, Занхгерштейн, Вайнштейн, Гхольденбергх?

— О! — Аленка вытянула пальчик, — Точно к нему! — она задумалась совсем ненадолго, — А как к нему добраться, не подскажите? Не будите ли, так любезны.

— Это тибе на щетвертый надо, — Тимофеевна указала на потолок, — Прямо над нами сидит, в щетыреста одиннадцатой.

— Точно вспомнила, спасибо, — Аленка направилась к выходу.

Феликс Абрамович сидел за столом, и все также смотрел на стеллаж, отмахиваясь от солнечных зайчиков, просачивающихся, сквозь дырявые шторы, когда перед его взором возникла уже знакомая ему молодая девушка, с вздернутым носиком и витками золотистых волос. Бледная, как луна, в таком же бледном платье и только синие глаза резали пыльный воздух, как лезвие. На этот раз взгляд его немного смягчился, и в уголках рта появилась приятная улыбка.

Может ведь, если захочет. Видимо он испугался, что рискует совсем не увидеть своего молодого специалиста, если не проявит положенного гостеприимства. Было несколько странным видеть этого сурового человека с белозубой улыбкой на лице, которая скорее напоминала тиски акулы, нежели обаятельного отца нации. Феликс решил пойти в обход.

— Отправки в колхоз, Вы, избежали, — мягко, с наигранной любезностью, начал Феликс, — Присаживайтесь, — указал он на стул.

Аленка положила документы ему на стол и смело села, пытаясь всеми силами спрятать робость в самые пятки. От этого огромного, с пронзительным взглядом человека теперь зависело ее будущее. Он внимательно рассмотрел ее диплом и стал неторопливо рассказывать о заводе, об отделе, о различных направлениях разработок. Ленке было очень интересно слушать, тем более что она понимала его только наполовину. На всю вторую половину она делала умное лицо и качала головой в такт его словам, так что получалось очень убедительно. Надо сказать, что умное лицо — не последний козырь в нашей биографии, я бы ввела этот предмет в школе. А так как наша специалистка была законченной отличницей, то у нее с умным лицом был полный порядок.

Итак: Феликс закончил тем, что предложил работу в конструкторском бюро, мотивируя свое предложение быстрым карьерным ростом женщин — конструкторов по сравнению с женщинами — разработчиками. Аленка согласилась с ним, понимая, что бабы — дуры. Посудите сами: если бы она сидела и дурацки улыбалась, водя глазами по часовой стрелке, разве бы дал он ей оклад в сто двадцать пять рублей — нет! Разве что в сто пятнадцать! А так на целых десять рублей больше, чем остальным молодым специалистам.

Появившись в отделе на следующее утро в платье цвета слоновой кости, застегнутом на молнию до самых белых волос, она была представлена своему непосредственному начальнику, Лизунову Тарасу Петровичу. Человек он был замечательный. Всегда бодренький, в хорошем расположении духа, казалось, что он светился изнутри, как стоваттная лампочка. Он был небольшого роста, щупленький, с редеющей головкой и добродушным лицом, к тому же Тарасик, как его за глаза прозвали женщины отдела, был очень энергичным. Он летал по отделу, как Карлсон по крышам, и это в его сорок с моторчиком! Тарас Петрович ласково улыбнулся, но Аленка, заметив хитрые морщинки в уголках его глаз, насторожилась. «Он не так прост, как хотел бы казаться. Нужно быть с ним настороже», — подумала про себя девушка.

Лизунов вывел Аленку в центр комнаты и лилейно произнес:

— Товарищи сотрудники, минутку внимания. Хочу представить вам нашего нового молодого специалиста, — обратился он к подчиненным. На голос начальника со всех сторон комнаты потекли люди. Вокруг Аленки образовался кружок из полутора десятка сорокалетних женщин, красивых и ухоженных. Она стояла и бессмысленно улыбалась, пытаясь хоть как-то очаровать будущих сотрудниц. Медленно, вдоль проходов между кульманами потянулись остальные члены коллектива. Несколько молодых девушек и трое мужчин.

— Это Петухова Алена Владимировна. Приехала к нам из Самары, — переключив свое внимание на женщину, сидевшую за ближайшим столом, он добавил, — Серафима Васильевна, а, Вы, будете у нее наставником. Так, что прошу любить и жаловать, — он снова растянул губы.

Аленке выделили желтый письменный стол, совершенно особенный. Ей никогда еще не приходилось сидеть, а главное работать на такой рухляди. Тарас Петрович собрал стол по ящикам, ручкам и ножкам. Набитой рукой прикрутил линейки к разобранному кульману. Он полдня трудился: подгоняя, подкручивая, подпиливая. Выбегал и вбегал в комнату постоянно что-то принося: то ящик, то линейку, то ручки, то ножки, то закручивал, то откручивал, то стучал молотком, то вымерял что-то уровнем. Потом он принес старый стул с разорванной по краям обивкой, поставил рядом со столом, провернулся к Аленке и торжественно произнес, указывая на стул:

— Прошу!

— Спасибо, Тарас Петрович, — Аленка села и немного оглядевшись, заметила рядом с собой ту самую женщину, которую ей определили в наставницы.

Серафима Васильевна поставила на стол стакан с чаем и приятно улыбнулась, глаза чуть-чуть заискрились и Аленка вдруг вспомнила маму, которая вот также улыбалась одними глазами, и всегда было непонятно, что скрывается в густой ночи этих карих глаз. Она придвинула стул и мотнула головой, приглашая Аленку сесть рядом.

— Приноси завтра чашку и тарелку — чай пить, — она снова глотнула и улыбнулась, — А то здесь за целый день от жажды умрешь, — Серафима засмеялась.

— А начальство не ругается? — Аленка подозрительно посмотрела на Тараса Петровича.

— Тарасик-то? — собеседница засмеялась как-то механически, затем резко перестала и посмотрела на Лену необыкновенно серьезно, — Скажешь тоже… Феликс иногда ругается, — она снова улыбнулась, — Так кто ж его слушает, — и она махнула рукой.

В молодости она была удивительно хороша собой и имела с ее слов много поклонников, но теперь: располневшая мало напоминала ту озорную кокетку, которой была когда-то. Ее добродушная улыбка невольно расположила Ленку к себе, и они быстро подружились. Теперь их часто можно было видеть вместе.

Серафима Васильевна рассказывала Аленке о заводе, о разработках, секретничала с ней про личную жизнь, учила ее своему мастерству. В первый же день Алена получила свое первое рабочее задание: разработать печатную плату для нового прибора. Она с рвением взялась за дело. Ей хотелось проявить себя, почувствовать задействованным винтиком в огромной производственной машине.

Умственный труд особенный, почти не примечательный на первый взгляд он требует много внимания, терпения и усидчивости… Приходится сидеть неподвижно целыми днями шевеля только ручкой и мозгами. Она переставляла нарисованные микросхемы и т. д. и т.п., пытаясь соединить их ножки проводниками. Аленка крутила эту плату, так усердно, что даже не заметила, как у нее засвербело то место, на которое падала основная нагрузка организма.

Конечно, проще было бы пойти в соседний отдел, где сидела Аня, познакомиться с новыми девчонками, проболтать с ними до конца рабочего дня, обсуждая ребят из цеха или из соседнего строительного техникума. Можно было бы вообще устроить экскурсию по заводу и сбегать к девчонкам в метрологию, имитируя кипучую деятельность. Короче, замыслов было много.

Но не такая была наша Аленка и зарплата в сто двадцать пять рублей не давала ей покоя. Ей хотелось доказать сослуживцам, что железный Феликс не зря выделил ее из общего числа молодых специалистов и разница в десять рублей возвышала ее в собственных глазах, и давала сотрудницам повод бросить завистливый взгляд в ее сторону, поставить под сомнение ее умственные способности и неоднозначно намекнуть на смазливые золотые кудряшки. Аленка натружено сидела, выгребая последние передовые мысли из своей мозговой коробочки так упорно, что плата сдалась и первый корявый эскиз уже красовался на столе к концу рабочей недели. Ее охватила такая бурная радость, что она была готова петь и танцевать, скакать на одной ножке, целоваться со всеми подряд и даже простить своим старым знакомым преднамеренное подсиживание теплого места, ибо никогда не знаешь, где ждет тебя счастье и что это такое вообще!

О, благословен тот день, когда Господь создал Землю. Благословен тот день, когда Творец создал человека и другую живую тварь под небесами и населил ими Землю. И трижды благословен тот день, когда Господь подарил человечеству Пятницу, ибо не что так не лечит нашу изнуренную трудовой неделей душу, как пятница. Ибо пятница есть — праздник души! Даже у Робинзона Крузо на необитаемом острове была Пятница…

Отработав свою первую неделю, Ленка уже строила планы культурного отдыха в честно заработанные выходные дни, когда вечером, в пятницу (нет, не тринадцатого), в конце рабочего дня в помещение вошел упитанный мужчина, невысоко роста с трубкой во рту.

Как сейчас помню: вся гадость в отделе случалась именно в пятницу и именно в конце рабочего дня — это неписанный закон «Кырр-пыррки» (так наши сотрудники прозвали завод «Красный пролетарий»).

Маленькие, глубоко посаженные глаза Вадима Дмитриевича почти не двигались, и казалось, что он пробуривает ими насквозь. Огромный, лысый лоб, говорил о том, что ума у него гораздо больше, чем роста. Надо сказать, что некоторым мужчинам этот дефицит волос явно идет, он придает им некоторую задумчивость, я бы даже сказала загадочность… Это был заместитель начальника восьмого отдела товарищ Горбатько. Он неторопливо прошел в центр комнаты, развернулся и, не вынимая трубку изо рта, пронзительным, гнусавым, не терпевшим возражения тенором объявил:

— В субботу и воскресенье всем в «Свекловод». Явка строго обязательна. Сбор в восемь тридцать на конечной остановке пятнадцатого автобуса.

— Это что, в принудительном порядке? — недоуменно прошептала Аленка рядом стоявшей женщине.

— Ты, чего бунтовать вздумала? — полушутливо ответила Константинова, статная женщина с пепельным каре, — Ты нам тут смуту не сей! — сказано тебе обя-заа-тель-но-о, — последнее слово она особенно выделила.

— За просто так? — Аленка отвернулась в сторону и шмыгнула носом, — За просто так сейчас можно заработать только грыжу.

— Почему просто так, — Константинова сильно задумалась, — За отгулы! Ничего с тобой не случится, не развалишься, подышишь свежим воздухом, займешься физкультурой, полюбуешься нашими Уреченскими просторами, заодно соберешь морковь. Бог велел помогать ближнему… колхозу.

— Да, — кисловато улыбнулась Аленка, — Только не всем. Полтора отгула и на всю жизнь радикулит.

— Какая ты пессимистка, Петухова, — Константинова ткнула ее в бок локтем.

Константинова рассмеялась и отошла. В этих ее словах чувствовалась какая-то безысходность и горечь. Она всегда смеялась. Трудно было представить ее унылой или рассерженной.

Глава 3

Аленка вышла во двор, смахнула остаток сна с длинных ресниц и подняла глаза к небу. Оно пахнуло на нее недовольным рассветным уныньем. Матовая пелена сковала звуки, просочилась сквозь открытые форточки, заглянула в пустые машины, неуютной ладошкой дотронулась до плеча случайного прохожего, и тот ускорил шаг… мгновенно повисла, наполняя воздух легким ароматом прохлады. Аленка бодро прошла безлюдный скверик, нырнула в темную пустую арку, свернула за угол и медленно приблизилась к покореженному навесу остановки…

Город резко оборвался, и ее глазам открылись бесконечные колхозные угодья, местами еще совсем зеленые от колосистой морковной ботвы. Проселочная дорога дерзко разрезала пейзаж и устремилась вдаль, пытаясь добежать до неба… Задернутое сизой шторкой оно облокотилось на поле, прижимаясь к горизонту все сильнее и сильнее.

— Привет Аленка, — она вздрогнула от легкого прикосновения чьей-то руки и обернулась.

Рядом стояла невысокая девушка в светло-розовой шапочке с пампушкой. Она улыбнулась, обнажая здоровые зубки и глаза цвета кофе, заискрились кокетством. Девушка взмахнула волосами, и они заблестели, как воронье крыло синим отливом.

— Ой, Ань, а я тебя совсем не узнала, — она быстро взяла знакомую под руку.

— Как тебе на новом месте? Ты совсем исчезла из виду.

— А нас поместили в тридцать пятую, временно. Даже не знаю, сколько это временно? — они шли по дороге, и весело разговаривали.

— Успокойся, — Аня снова погладила Аленку по плечу, — Я же говорила, что здесь текучка страшная, место освободится. К тому же девчонки замуж выходят.

— Они еще умудряются здесь замуж выходить? — Аленка почти повысила голос, — Неделю отработала — никого не встретила. Ребята здесь есть? — она недоуменно посмотрела на Анечку.

— Да, — Анечка покачала головой, — Это ты в точку попала. В отделе одно бабье… — она зло покачала головой, — Есть один, орел. Да и тот кружит по отделу и со своей орлиной высоты не замечает таких низчих существ, как мы, — она скривила рот.

Девчонки оглянулись и встретились глазами с Феликсом. Он остановился на поле в больших резиновых сапогах, темной куртке, отчего стал казаться почти огромным:

— Выдернуть морковь и сложить в кучи! — прогремел он басом, — Приедет машина — погрузить! И можете идти домой… Как говорится: от забора и до обеда.

Неторопливо одевая две пары перчаток, Лена направилась к стоявшей неподалеку Серафиме Васильевне. Она все также улыбалась и хитро щурилась. Краешек солнца выглянул из-за белесых перьев облаков и ярко осветил поле. Серафима, по-детски покачивалась на коротеньких ножках, и что-то мурлыкала себе под нос. В кургузой темно-синей куртке наспех заштопанной, она напоминала героя первого отечественного триллера «Колобок», такого же круглого и такого же прыгучего. Красная шапочка кокетливо съехала на одно ухо.

— Бригада «Ух!» Работаю за двух, ем за троих, а сплю за семерых, — Серафима Васильевна засмеялась и принялась усердно выдергивать морковь.

Минут через тридцать наша бригада устала от непомерно тяжелого труда и решила «перекурить» оставшееся рабочее время. Серафима Васильевна сняла одну грязную от земли перчатку, наклонилась и стала водить рукой по малахитовой глади. Ботва вспенилась и ощетинилась, Серафима остановилась и в ту же секунду большая оранжевая морковь вынырнула из жирного чернозема. Затем она достала из кармана небольшой перочинный ножичек и принялась им очищать ее от комьев земли, равномерно обстругивая, начиная от зеленых перьев до самого кончика. Она так ловко орудовала ножом, что, в конце концов, морковь у нее получилась абсолютно чистая, без единого пятнышка. Закончив работу, она аккуратно откусила самый кончик. Затем, широко улыбнувшись, протянула Ленке нож.

— Чувствуется, что Вы специалист и в этом деле. Нутром чую, мне Вас не обогнать, — Аленка перехватила протянутый подарок.

— Дерзай студент, пока я жив, — Серафима снова засмеялась и стукнула себя рукою в грудь.

— А не опасно? — Лена указала на морковь и поморщилась, — Все ж не мытая — понос не прохватит?

— Да, ладно тебе. Придумаешь тоже, понос! — возмутилась Серафима, — Говорят, в ней полно гербицидов. Может правду говорят, а может и врут, — затем, немного помолчав, добавила, — Боятся, что мы у них весь урожай на корню съедим, — она рассмеялась, затем серьезно добавила, — Не знаю. Пока никто не пропоносил.

— Ладно уж, уговорили, попробую, — соблазнившись аппетитным хрустом, Аленка принялась осторожно скоблить грязь.

Она очень старалась не испачкать морковь, но особых навыков у нее не было, поэтому работа продвигалась крайне медленно.

— Вот было бы здорово, если бы изобрели машины, убирающие морковку! — восторженно добавила Ленка.

— Чего ради напрягаться то, когда полно инженеров, — смеясь, оборвала ее Серафима и посмотрела на нее в упор.

— И сколько мы тут будем работать? — Аленка протянула Серафиме нож.

— А до морковкиного загвонья, — рассмеялась Серафима, — Пока все не уберем, — и она показала рукою к горизонту, — Вот тебе и фронт работ. А ты думала каково это инженером быть. Думаешь все тебе картинки рисовать, в тепле сидеть.

— И, что, вы, так все время убираете урожай за колхозников? — Ленка несколько сникла и откусила хрустящий кусочек.

— Какие колхозники? Ты о чем? Скажешь тоже… От колхоза «Свекловод» осталось только правление, да три калеки в виде бухгалтерии. А, вы, что в институте не убирали поля?

— Только чуть-чуть, на первом и втором курсе, а потом — нет, — Алена растерянно смотрела на наставницу.

— А в школе? — Серафима снова принялась чистить морковь.

— А в школе я даже об этом не слышала. Первый раз я узнала про осенне-полевые работы в институте.

— Везет! Счастливое детство! А наших школьников посылают. У меня дочь Лида отрабатывала каждый год в летнем трудовом лагере. У нас все школьники поля убирают. Раз ты не работала, то придется тебе наверстывать упущенное время, приобретать, так сказать, рабочую сноровку, чтобы восполнить трудовой пробел! Какой инженер без навыков сбора урожая! Это не специалист, это — дилетант широкого профиля!

Конструктора почти всегда шутили. Они шутили над собой, над работой, подшучивали над любимым руководством, над направляющей политикой партии. Иногда было трудно разобрать, где они шутят, а где говорят серьезно. Эта их удивительная черта, была спровоцирована спецификой работы, наполненной неожиданностями и стрессовыми ситуациями.

Проработав на поле до часу, они решили, что рабочий день уже закончился и Серафима достала из кармана свернутый рулончик. Она развернула его и Аленка увидела авоську синего цвета. Серафима наклонилась и выбрала самую красивую морковь: ровную как указка.

— О, какая! — наставница торжественно поднесла ее к Ленкиному носу, — Каротель, самая сладкая морковь, — Серафима положила ее в сумку, снова наклонилась, выдергивая новую, новую, новую…

Вернувшись в общежитие, Аленка чувствовала жуткую усталость: руки, ноги, даже голова все сковывало от ломоты и какой-то неприятной тяжести. От одной только мысли, что завтра снова в поле она впадала в уныние. Однако, вспомнив о новых подругах, Аленка немного повеселела и направила свои ножки на второй этаж общежития, в комнату с номером двадцать два.

Дверь резко распахнулась, и Аленке пришлось отскочить в сторону, дабы не заработать дверью прямо лоб. Брюнетка среднего роста выпорхнула в коридор, едва не сбив нашу знакомую. Короткий разноцветный халатик свободно двигался по красивому телу, обрисовывая плотную грудь, и пара старых тапочек совсем не портила стройные ножки. Большие вишневые глаза смело глядели на собеседницу, а смуглая кожа и южный акцент выдавали Ростовские корни Иринки.

— Привет, к вам можно? — быстро спросила Аленка.

— Ох, а я хотела спросить: девушка, вам кагхо, а это ты. Без шапки и кхуртки тебя совсем не узнать. Такхая интересная стала, — на одном дыхании произнесла Иришка. Аленка прошла в комнату и заглянула в проем кухни, где маленькая Инночка с грубым широким ножом в руках стояла около плиты. Она осторожно поддела за край слипшиеся соломки картошки. Картошка недовольно заворчала продолжая лежать на самом дне большой черной сковороды с закопченными краями и большой деревянной ручкой. Инна снова поддела край, и он недовольно шипя, плюнул горячим маслом на коротенький зеленый фартучек, и большое масляное пятно растеклось по светлой ткани, сливаясь с другими. И все же край картошки отстал от дна и перевернулся, показывая золотисто-прозрачный бок.

— Есть будешь? — послышался за спиной голос Иришки, и она зашаркала тапочками по перекошенному полу, — Щас кхартошки нажарим. Пиво отличное, жигхулевскхое.

— Садись за стол, — добродушно, не дожидаясь ответа, тихо продолжила уже Инна, — У нас пиво есть и рыба, — она снова толкнула край картошки ножом, и ее черные кудрявые волосы спрятали красивое лицо с тонкими мягкими чертами.

Проучившись, пять лет в институте, Ленка так и не пристрастилась к этой горьковатой на вкус жидкости, поэтому сейчас сидела и давилась пенистым хмелем. Ей от природы «белой вороне» всегда хотелось слиться с окружающей средой, поскольку эта среда никому и никогда не прощала малейшего отрыва. Приведение к общему знаменателю всегда носило у нас массовый характер.

— У нас Иннкха уже целый месяц, кхак замужем, — Иринка жевала картошку и торопливо верещала, — Такх, что скхоро она тю-тю, уедет в Польшу, кх мужу.

— Да, — удивленно произнесла Аленка — А почему в Польшу? У тебя муж поляк?

— Не-ет! У нее муж — прапор, остался служить в Польше после армии. Он ей свадебное платье оттуда привез, все в кхружевах, такхое суперскхое, загхлядение!

— А свадьба где была? — поинтересовалась Аленка, — Неужели вы в Ростов ездили?

— Здесь, — вставила в разговор слово Инна, — Столовую закхазывали, но народу мало было. Он ведь тоже из Ростова. Поэтому с егхо стороны пошти никхого не было.

— А твои родные приезжали? — Аленка положила вилку на стол и взяла толстостенный бокал, отпила маленький глоток и немного поморщилась, прикрывая рот ладонью.

— Родители и братья с сестрами: у нас в семье шестеро детей. Еле-еле всех по общежитию разместила. Девщонки из соседней кхомнаты в кхолхоз уехали, поэтому всю свою родню я затолкала в их кхомнату — по пять человек на кхровать. Кхах они там спали? А шут егхо знает, но вроде не жаловались.

— А платье у тебя красивое было? Оно здесь? Покажи! Так хочется посмотреть польское платье. Я никогда не видела импортных свадебных платьев! — попросила Аленка, от нетерпения подпрыгивая на стуле.

— Я егхо уже продала, — серьезно заявила Инночка, — Ольгхе из пясят пятой за сто восемьдесят рублей. Думаю, что не продешевила. Она в эту субботу замуж выходила. Ты должна была егхо видеть. У них еще машина стояла рядом с кхрыльцом.

— Кажется, я видела ее в твоем платье. Теперь я его вспомнила. Да! Красивое и воздушное! — с чувством перемешанной мечты и зависти произнесла Аленка, — Только ей оно было как козе жилетка! Она же высокая и толстая, а ты маленькая и худенькая, как дюймовочка! — Аленка расставила ладошки в разные стороны, имитируя размеры хозяек платьев, — Как она в него влезла, корова! Она ведь пятидесятый, растянутый! А у тебя сорок второй с напуском! Да, та еще Золушка! Между нами девочками говоря: она в нем была, как гусеница в коконе. Похоже, что она его уже никому не продаст. А жаль, одна паутина от платья осталась, — загрустила Аленка.

— На мне-то оно отлично сидело — все по кхосточкам. Я в нем какх золушкха на балу была, вся егхо родня обалдела от счастья. Честно гховоря: кхакая разница, кахк оно сидело на ней! Гхлавное: я его сбагхрила.

— Я, думаю, такую красоту ты в любом случае продала.

— Хочешь, я тебе свои свадебные фоткхи покхажу?

— Конечно, хочу.

Инночка поспешно встала, быстро бросив на стол вилку и обогнув край стола заторопилась проскальзывая в дверной проем. Иринка вскочила со стула и побежала за ней на ходу глотая плохо пережеванную картошку… Мягко провалившись в железную сетку Иринкиной кровати, девчонки перелистывали небольшой фотографический альбом с белыми корочками разрисованными снежными голубками, золотыми кольцами, кружевами и лентами. Инна, водила пальчиком по страницам:

— Это батя, а это Кхолькха, а это Сашкха, то есть Лешкха. Опять я спуталась… Кхогда мой брат родился, то мы назвали его Сашкхой… А мы живем на хуторе, и чтобы его записать надо ехать в Райцентр. А отцу нашему все лень да лень. Тахк и протянули пока парню два гхода не стукнуло… Приходит какх-то наш батяня домой поддатой, радостный такхой, гховорит записал я вашего Сашкху и матери свидетельство о рождении подсовывает. Мать какх стояла, такх и села… Кхакхой гховорит он тебе Алекхсей, он же Алекхсандр, а батяня гховорит кхакхая разница: чель Сашкха, чель Лешкха… Один гховорит хрен! А маманькха говорит: «Хрен то один, а имени два!», — и кхах треснет батяню по башхке схалхой, — «Пить меньше надо!» — гховорит. А парню-то уже два гхода стукхнуло! Докхажи ему, че он теперь Лешкхой стал! До сих пор сами путаемся: чель он Сашкха, чель он Лешкха.

— И что так двумя именами называете? — переспросила Ленка.

— Когхда какх. Уж здоровый такхой, скхоро сам женится, — уточнила Инночка. Затем немного задумавшись, продолжила, — Надеюсь, он мне шо-нибудь опять привезет. У меня пальта нет. Ехать совсем не в чем, а скоро зима.

— Счастливая ты, Инка, уедешь, а мы тут останемся, — неторопливо произнесла Аленка.

— А, ты, можешь переехать на мое место, кхогхда я, уеду.

И потекли дни, как две капли воды похожие друг на друга, словно великий создатель включил гигантский копировальный станок, тиражируя события, меняя только даты и погоду. Где два рабочих дня на поле, там и десяток, а то и месяц… Дни пролетали незаметно, если не учитывать того, что люди трудились без выходных, и поэтому жутко уставали. Все свои вечера теперь Аленка проводила с новыми подругами, а все рабочее время они проводили втроем на поле. Девчонки обсуждали ребят, которых в отделе было не много. Странная штука жизнь: по статистике мальчиков рождается больше, чем девочек. В школе они еще есть, в ВУЗ-е — уже меньше, а дальше… Где они все? Некоторые тут напоминают, что в армии много. А из армии они приходят? Ах, да! Совсем забыла — Афганистан! В нашей стране хоть одно поколение пропустило вооруженный конфликт. Такое впечатление, что в генеральном штабе бог войны на полставки работает.

Итак: все мысли новой Аленкиной подругой Иринки были поглощены Антошей, одним из сотрудников конструкторского отдела. Никогда не видевшая ранее Антошу Ленка получила о нем полное представление. Теперь она знала, как он одевается, какую длину брюк носит, как ходит, к кому клеится и, что о нем сохнет половина девчонок ОГК.

— И че, ты, в нем нашла? — дразнила Инна Иринку, — Посмотри, кхакх он ходит. У негхо ногхи не разгхибаются, как ходули… Он какх пришел из армии, с тех пор такх и ходит, кхакх цапель по болоту.

— Как так. Не поняла? — переспросила Ленка, — У него что какая-то особая походка или он инвалид? — и она с любопытством поглядела на Иринку.

— Он служил в Кхремле. Поэтому ходит по заводу, какх солдаты на Кхрасной площади, ногхи под прямым ухлом, — и Инночка резко подняла ножку вверх, — Дрессировка скхазывается. Гховорят, что он первое время, когхда пришел из армии, еще хуже ходил. Ща не такх видно, — пояснила Инна.

— Ну и че. Потом пройдет. А мне даже нравится, такхой подтянутый, стройный и ходит тюх, тюх, тюх… — и Иринка высоко подняла ногу вверх, с силой опустила ее на землю, затем подняла вверх другую, да так резко, что комья слипшейся грязи соскочили с резинового протектора сапога и полетели в разные стороны.

Она ходила по полю строевым шагом, разбрасывая в стороны чернозем.

— Вы совсем сбрендили, бегхаете за ним всем отделом, какх дуры стопроцентные, а он даже не смотрит в вашу сторону, чель ребят другхих нет, — заметила Инна.

— Тебе-то че! Кгаго гхрябет чужое гхоре! Вон, лучше зырь на своегхо Мишкху! Ты, у нас теперь отрезанный ломоть! — и Иринка зло оттолкнула подружку.

Подъехал самосвал качаясь на темных бороздах чернозема, как большой океанский лайнер и остановился немного просев в грязь передним колесом. За самосвалом узкой очередью неторопливо шагали несколько мужчин в промокших куртках. Иришка вытянула шею и нервно запрыгала на месте, прижимая локотки к талии и лихорадочно тряся ручками.

— Вон — мой пухпсих Антошенькха! — радостно вскрикнула она.

— Где? Где? — оборачиваясь назад, спросила любопытная Аленка, — Покажите, а то все уши прожужжали своим Антошенькой. Такое любопытство разбирает, сил нет.

— Да вон же он, вон в кхоричневой кхуртке, высокхий такхой. Сюда смотрит! У, ты, мой симпатусикх! — Иринка не удержалась от эмоций и стала причмокивать губками, разбрызгивая поцелуйчики.

Да! Мы женщины народ эмоциональный! Вот, скажем, посмотрел какой-нибудь мужчина в нашу сторону, так у нас сразу мысль родилась, что мы его сразили своей неземной красотой, а не потому что колготки «поехали» или шапку задом наперед одели. Так что взгляда вполне хватит, чтобы нам померещились свадебные кольца.

— Не вижу, — с досадой ответила Ленка, — Хотя, если честно, то мне по барабану.

— А что такх, — игриво спросила Иринка, — Мужчинами не интересуесси, — и она лукаво засмеялась.

— Почему это не интересуюсь, — Аленка стала оправдываться. Девчонки дружно расхохотались. Она смутилась и настойчиво продолжила, стараясь не замечать неприятного хохота, — Просто у меня в Самаре остался парень, Вовчиком зовут. Мы с ним переписываемся.

— Ой! Любовь — морковь, лямур-абажур, — не унималась Иринка.

— Да, мы недавно познакомились, — Ленка все оправдывалась, — Он мне пишет письма в эпистолярном жанре. Кто знает: может это — моя судьба!

Дни стояли ласковые, безветренные, подобно легкому перышку, но всему наступает конец, наступил конец и бабьему лету… погода неожиданно испортилась. Погода всегда портится неожиданно. Хотя, если смотреть по календарю, то вроде бы уже и положено… Налетел сильный, холодный ветер, принес с собой мелкий, моросящий дождь, который скользил по одежде и пробирался под пологи курток, затекал в сапоги. Воздух пропитался сыростью, а носы — влагой. Промокшее солнце сникло и укрылось в свинцовой перине, и теперь замерзшее небо застегнулось на все пуговицы. Проселочная дорога под сотней ног, неустанно месивших ее целыми днями, превратилась в жидкий кулеш. Ноги, облепленные вязкой жижей напоминали гусеницы трактора «Т-700» и оторвать их от дороги не представлялось никакой возможности, поэтому приходилось скользить по ней как на лыжах. Работать стало совсем невыносимо. Уставшие, промокшие, замерзшие люди большую часть времени теперь стояли, собравшись в кучки, и прячась, друг за друга от ветра.

— Классный у тебя плащик, — дрожащим голосом заметила Аленка, — Болоньевый. У моей мамы тоже такой где-то в огороде висел на пугале,…кажется еще косынка была, — «Надо будет раздеть пугало и забрать», — думала Ленка: «На следующий год пригодится. Ох, как сейчас хорошо бы мне в нем было и косынку надо забрать тоже». Надо сказать, что, находясь посреди поля под дождем и шквалистым ветром, меньше всего думаешь о высокой моде…

— Я тоже сначала в одной польскхой кхуртке ходила, выпендривалась, — заметила Инна, — А потом надоело и привезла ЕГХО летом из дому, после отпускха. Думаю: че такхая хорошая вещь пропадать будет. Кхрасоты кхонечно никхакхой, зато тепло! — Инночка поежилась от восторга и закружилась на месте.

Подошла Серафима Васильевна. Красная шапочка когда-то подернутая набок, теперь плотно сидела на голове наглухо пришпиленная косынкой из целлофанового пакета. И плечи, и живот Серафимы были плотно упакованы в прозрачный полиэтилен.

— Серафима Васильевна, вы прям, как рождественский подарок, вся в целлофане, — заулыбалась Аленка, — Вам еще бантик на живот, и можно класть под елочку.

— Точно: на страшилу из Изумрудногхо гхорода похожи, — засмеялась Инна.

— Зависть, между прочим — плохое чувство, — Серафима шмыгнула носом, — Посмотри лучше на нашего Тарасика, — и она указала на невысокого «красноармейца», обутого в черные хромовые сапоги и завернутого в плащ-палатку. Он важно расхаживал по полю большими равномерными шагами.

— А Тараса Петровича просто не узнать, — Аленка покачала головой, — Как ему идет этот плащик! Ему бы еще автомат за спину, и был бы полный комплект, — девчонки снова засмеялись, — Да, в таком виде на снегу спать можно…

Частые порывы ветра пронизывали насквозь уже промокшую одежду. Битва за урожай заблокадилась. Если верить стороннему наблюдателю, то картина напоминала полотно «Французы под Москвой».

Глава 4

Пролетел сентябрь, как ветреный, шаловливый малыш, забрызгав весь город дождем и слякотью. За ним уже старший брат октябрь постучался в двери домов, клубов, больниц, высыпал на дороги всю листву и теперь тонкие сучья деревьев впивались в огромный тюк серой ваты. Мгновенно окрасил дома, тротуары, скверы в цвет утреннего тумана и промокшей паутины. Все стало бледным, недовольным, угрюмым. Дворовые собаки, прячась под крыльцо дома, вывозились в серой жиже слякоти. Грязь высохла, взъерепенилась и застыла, превращая дворняжек в жуткие кошмары.

Бесцеремонный ноябрь прервал мучения наших героев, и одним прекрасным осенним утром конструкторский отдел зажужжал, как старый улей, наполнился свежим ветром перемен, гулом включенных приборов, криком сотрудников, хохотом молодых людей, хлопаньем дверей и стуком каблуков. И потекли размеренные рабочие будни Аленки с дежурствами по чайнику, регулярными посиделками с сотрудницами, с чаепитиями с той лишь разницей, что к ним теперь прибавилось посещение соседних отделов.

Дверь шумно закрылась за спиной Петуховой, притянутая большой железной пружиной, невольно подталкивая ее в комнату. Она остановилась на пороге незнакомого отдела, прищурилась и обвела помещение глазами. Хочу немного предупредить читателя. Почти все наши героини щурились из-за близорукости, а контактные линзы в те времена еще не получили достаточного распространения. Ходить в очках промышленного производства для наших дам было низко, поэтому они либо прищуривались, либо оттягивали верхнее веко в бок. Она поморщила носик, и снова забегали ее глазки от одного стеллажа до другого, пока не остановились на маленькой темноволосой девушке с длинными волосами, скрывавшими лицо, оставляя только нос с легкой горбинкой. Аленка радостно вздохнула и уверенно пошла вперед, не сводя глаз со своей цели. Большой зал, заставленный столами, стеллажами, металлическими стойками с приборами, на которых нервно подергивались стрелки, светились крупные цифры, утыканные различными кнопочками, разъемами, ручками. За столами сидели мужчины неподвижно глядя на стрелки или что-то записывали на листах бумаги, некоторые водили паяльником по «слепышам». Аленка на мгновение оробела, но справившись с застенчивостью осторожно проскользнула между столами и гибко как кошка присела на стул рядом с Аней.

— Смотри, какая красивая девушка! Прямо, как статуэтка! — Сергей аккуратно положил паяльник на подставку, вытер руки о грязную салфетку и провел растопыренными пальцами по каштановой кудрявой челке, пытаясь ее взъерошить. Прижал виски ладошками, не сводя глаз с девчонок.

— Я ее еще на поле заметил. Интересно: кто она? На наших не похожа. Наверное, приезжая. Очередной молодой специалист, — Антон тоже положил паяльник в гнездо и вытер руки об салфетку, — Освоение новых регионов. Из Казахстана что — ли? Теперь их две. Мне, чур, блондинку.

Большой зал шестого отдела был полностью заставлен рядами столов, смежено соприкасавшихся друг с другом. За столами стояло оборудование, стеллажи, полки с книгами и документами, на которых стояли горшки с цветами. Бледно-зеленая листва, покрытая пылью, картинки звезд кино призывали создавать в отделе располагающую к работе обстановку или хотя бы смягчать боль после нахлобучки руководства. Своих соседей старались выбирать осторожно, ибо проводить по девять часов к ряду с человеком, который тебе не симпатичен, все равно, что попасть в карцер, или на гауптвахту. Сергей с Антоном были приятелями, Старшему из них Сергею было около тридцати. Высокий, широкоплечий, мужественный, у него был только один недостаток — он был женат. С Антоном все по-другому. Представьте себе молодого человека в районе двадцати пяти лет. Кожа цвета спелого персика, пристальный оливковый взгляд и белозубая улыбка. Косая сажень в плечах и это при его росте в шесть футов и одном дюйме. Любой парень почувствует себя принцем. К тому же за плечами радиотехнический институт, служба в армии в войсках госбезопасности, перспектива сделать карьеру. Короче я таких красавцев даже на ТВ не видела. Надо признать, что в жизни их больше, чем в телевизоре, наверное, экран искажает. А теперь подумайте: кем он себя может чувствовать в этом застойном девичьем болоте, где одних лягушек перевалило уже за две дюжины. Правильно! Только центром вселенной и ни меньше! Прибавьте самые главные достоинства советского мужчины: отказ от спиртного и табака. Да при таких совершенствах мужчина совсем не обязан ухаживать за дамами, эму бы успеть отмахнуться.

— Знаешь, брюнетка у меня уже есть, — Сергей беззвучно ощерился, — Дома.

— Две брюнетки тоже не плохо, особенно если учесть, что они находятся в разных местах. Мария и Анна… чтобы не перепутать советую тебе про имена забыть и придумать что-нибудь универсальное, например «Любимая» и все, без комментариев.

— А на будущее, советую тебе обойтись без универсального, поскольку слово «Любимая» требует финансовых вложений.

— А ты жук! Бедная Мария Егоровна, если бы она знала, какому пройдохе сердце отдает, думаю, она предпочла бы Ваську. Как он тогда за ней ухаживал… — предположил Антон.

— Машка — не стенка, может и подвинуться, — Сергей небрежно засмеялся, — Ладно, не дрейфь, шутка. Я свою Марию ни на кого не променяю.

— Шутник. Лучше подумай о друге. Сам пристроился, дай другим.

— Что, носки самому стирать надоело, — Коростылев снова засмеялся, — Что-то я сомневаюсь, что ей это по силам. Уж больно она на принцессу похожа. — Серж посмотрел на Аленку.

— А зря! Нет в тебе веры в чудо! — Антон саркастически ухмыльнулся, — Любовь может творить чудеса, и под платьем принцессы окажется замарашка золушка!

— Не знаю, не знаю… — Коростылев решил подразнить Антона, — По-моему, жена должна быть крепкой, работящей, что б и за детьми присмотрела и борщ сварила. А эта — конечно красивая, но больно уж хрупкая, как китайская ваза в музее, на которой висит табличка: «Руками не трогать». Или балерина, а на них можно только смотреть… с хозяйством не справится. Я думаю, в жены не годится, разве что в любовницы.

— Вот ты куда клонишь, кабель. Все-таки бедная Мария Егоровна. Значит согласно твоей идеологии: жениться нужно на одной, а спать с другой.

— Почему бы и нет. На свете столько женщин, что «свет клином» на одной ни сошелся.

— Может и сошелся, — Антон задумчиво смотрел на девушку. Потом встрепенулся и небрежно произнес, — Если тебе по барабану Мария Егоровна, то подумай о детях.

— Жестко! Знаешь ты на чем поддеть, — Сергей многозначно потряс головой, — Ты не как влюбился! Ты даешь! Осторожней надо с молодыми специалистами, сколько их тут было? И где они теперь? А Машка осталась.

Пока мужчины беседуют без вреда для карьеры и премиального вознаграждения, наша героиня, исчерпав, отведенные ей пятнадцать минут, ибо только такое количество времени можно было прослоняться по заводу, пока тебя не хватились в отделе, торопливо бежит по лестнице, вверх перепрыгивая через две ступеньки. Устремимся вслед за ней на четвертый этаж.

Перенесемся в наш восьмой отдел, где Серафима Васильевна уже в который раз поставила чашку на стол и упорно перемалывала острыми зубами домашний бутерброд. Она снова подняла бокал, сделала отрывистый глоток и опять зажевала, когда к ней подсела Аленка.

— Серафима Васильевна, — Ленка умоляюще посмотрела на наставницу, — Может плату проверим? Ой, так неохота. Самое гадкое в нашей работе — это проверка плат.

— То ли еще будет, — Серафима саркастически засмеялась, — Это не самое страшное. Концерт начнется, когда ты свои чертежи с технологами начнешь согласовывать, а потом в цехе запустят опытную партию… Вот где набегаешься! Поверь мне — это только начало. Хотя: если честно, то я тоже не люблю проверять платы… Ладно пошли на сдиралку.

Они встали и неторопливо пошли в угол комнаты, где на самом почетном месте в отделе стояло сооружение, издали напоминавшее теплицу. Представьте себе оконную раму, лежавшую под углом пятнадцать градусов, на четырех ножках, наподобие стола, выкрашенную половой краской грязно-желтого цвета. Под прозрачной крышкой стола горели люминесцентные лампы. Главная достопримечательность местного прогресса называлась «сдиралкой».

— Знаешь, Аленка, я ведь не всегда здесь работала, — Серафима Васильевна нажала на кнопку сбоку. Сдиралка загудела и, с легким потрескиванием, загорелись несколько ламп. Серафима сжала кулачок и резко ударила им по боковой стенке, затем снова и снова. Стол подпрыгнул, — Вечно она заедает, — Конструкция загудела и вспыхнула, глаза заломило от яркого света.

— А где, вы, раньше работали? — Аленка разложила на стекле плату и схему.

— Раньше я работала в КБ «Спектр». Мы там спецуху (спец. Техника) разрабатывали для оборонки. Там такие требования, такие разработки! Не то, что здесь!

— А как вас сюда занесло? Вам там не нравилось?

— Мне там все нравилось. Но жизнь такая штука, что всегда чего-то не хватает. Одним словом бес попутал, Феликс переманил. Наобещал хорошие премии, но когда я пришла на завод, так премии сразу же прекратились… Судьба, — Серафима грустно заулыбалась, — Да! После «Спектра» я была в ужасе от уровня производства. Завод выпускал радиаторы различной конфигурации и габаритов с пятьдесят седьмого года и вдруг решили наладить выпуск приборной продукции: ни соответствующего оборудования, ни технологии, ни специалистов! Если бы ты знала через что пришлось пройти! Сейчас, хоть купили «Волну» для автоматической пайки печатных плат, а то ведь все платы паялись вручную! На коленках приборы собирали, все с нуля начинали.

— Да! И это когда космические корабли бороздят просторы вселенной! — съязвила Ленка.

— Ленка! Не смейся! Видишь какие приборы стали выпускать!

— Самые большие приборы в мире! — засмеялась Ленка, — Не знаю, не знаю, Серафима Васильевна. Вот у нас практика в Тольятти проходила. Мы целых два месяца на ВАЗе были! Вот — это завод! Сто сорок тысяч человек работает. Цехи автоматы и полуавтоматы. В цехе чистота и ни одного человека не видно. Все только: тюк, тюк, тюк. Само отливается и в ящики — падает.

— Еще скажи, что само запаковывается, и само транспортируется, — Серафима заулыбалась.

— А почему план мы не выполняем? — Аленка водила по листам карандашом.

— Здесь еще хитрее. Видишь ли, у нас план по валу спускается в тонах. Госплану все равно, что мы тут делаем: микропусенькие приборы или компрессоры для укладки асфальта, поэтому нашу продукцию все нормальные заводы отказываются делать. Слишком малогабаритные и малотоннажные! Представляешь сколько надо сделать приборов, чтобы выполнить план! А у нас одних наименований полторы тысячи! Приборы почти что поштучные, одним словом: ручная работа, да и только! Гораздо проще сделать какой-нибудь станок, комбайн, или тот же компрессор для укладки асфальта. А если учесть, что мы делаем уровнемеры почти на все, то представляешь, сколько у нас исполнений: морское, тропическое, я уже не говорю, про общепром., рассчитанный на разную температуру. Приборы стоят копейки, так как сама понимаешь — вещь малогабаритная, металла на нее идет мало — значит стоит тоже мало, поэтому денег на модернизацию производства у нас нет и в долг нам никто не дает, а государству на нас чихать с высокой колокольни… А приборы стране нужны, так как опять же: кроме нас, их никто не делает. И с балласта мы их снять не можем и план выполнить не можем. Вот так и живем: сами разрабатываем и сами изготовляем. Одним словом — болото.

— Понятно: премий нет, потому что план не выполняем, а план не выполняем, потому что оборудование старое, а оборудование старое, потому что денег — нет, а денег — нет, потому что план не выполняем! А раньше ведь премии были?

— Что ты хочешь: прежде директором завода был Демин. А он мужик деловой! Завод гремел на весь город. Здесь были самые большие премии. А Демин здесь дневал и ночевал, но план делал: работали в три смены. А потом его перевели на отстающее предприятие, чтобы его поднять, а сюда прислали Утюгова Генриха Сигизмундовича. И теперь уже отстающее предприятие гремит на весь город, как победитель соцсоревнования и лучшее предприятие приборостроения. А наш завод сидит в такой непролазной трясине, что выбраться отсюда нет никаких возможностей. Да! Сидим теперь в заднице отечественного приборостроения.

— А почему его не снимут, если мы план не выполняем? — наивно спросила Ленка.

Серафима безнадежно махнула рукой.

— Ты, скажешь! Его снять! — Серафима покрутила пальцем у виска, — Говорят, у него «там» в Госплане, — Серафима показала на потолок и многозначительно покачала головой, — «Волосатая лапа», — в полголоса произнесла она, — Так, что снять его никак нельзя, он — номенклатура! Его перебрасывают с одного предприятия на другой, как балласт. Раньше он на Керамике директором был, — Серафима тяжело вздохнула, — Теперь вот мы мучаемся.

— Понятно! И, что мы так и не вылезем из этого болота? Неужели так ничего больше и не светит? Неужели на заводе больше никаких модернизаций не было после этой «допотопной» «Волны»?

— Хватит тебе о грустном, — Серафима улыбнулась, — У вас в вашем голодном Поволжье, небось, в магазинах одни пустые полки продавались!

— Что верно, то верно. Заводов много, народа много, заработные платы хорошие, а следовательно денег много, а кушать мало, — Аленка улыбнулась. У меня мама каждую субботу на базар за мясом ходила. Оно у нас по семь рублей за кило.

— Какой ужас. А у нас, зато колбаса есть и мясо. И мясо по два двадцать в магазине, — Серафима Васильевна подняла белесые бровки и покачала головой.

— Нет у вас никакой колбасы и мяса, я была в ваших магазинах. Вы тут тоже пустыми полками торгуете, — Петухова насупилась.

— В Москву надо ездить, вот где продуктов много. Я в те выходные с дочерью ездила. И колбасы купила и мяса и сосиски останкинские, и Лидочке новое платье, — Серафима подняла большой палец вверх, — Вот такое!

К соседнему столу подошел Лизунов и снял телефонную трубку. Покрутив пальцем циферблат, Тарасик положил руку на пояс и развернулся к стене.

— Это профком? Здравствуйте Галина Михайловна, — Тарасик лилейно заулыбался и закачал головой, — Угу, угу…, — он весь превратился в большой елочный шарик, ослепляя наших трудяг, — Вас беспокоит Лизунов Тарас Петрович. До нас дошли слухи, что у нашего директора новая любовница. Это правда? А как же Таисия Михайловна? — немного подождав и наигранно вздохнув, он продолжил, — А то уж мы расстроились за Таисию Михайловну, — довольный ответом Лизунов отошел к соседнему столу, за которым сидела парторг отдела Галина Николаевна Шишкина.

— Ой, Галина Николаевна, — начал Тарасик наигранно расстроенным голоском, — В профком звонил. Представляете, какая неприятная новость: у нашего Генриха Сигизмундовича новая любовница, говорят, что директор шестой городской аптеки. Я сейчас звонил в профком, наведался у Галины Михайловны об этом. Она мне сказала, что все это в прошлом. Они уже помирились с Таисией Михайловной, а директоршу из шестой аптеки он бросил.

— Кто такая Таисия Михайловна? — шепотом спросила Аленка.

— Любовница нашего директора и по совместительству главный экономист завода, — мягко улыбнувшись, тихо, по заговорщицки промолвила Серафима, прижимая голову к стеклу, — Она у него в любовницах со старшей группы детского сада. Он от нее периодически бегает к другим любовницам, но потом снова возвращается, — Серафима махнула рукой, — А, старая история. Правда, говорят, что у него этих любовниц по городу, как… — она мотнула головой и что-то скороговоркой выпалила, — Штук пять или шесть.

— Не директор, а сексуальный маньяк, — Аленка возмутилась.

— Гаремы — привилегия начальства. На то она и власть, чтоб ей злоупотреблять, — Серафима тяжело вздохнула, — Будешь руководством, тоже заведешь себе сераль.

— Похоже, что жизнь заводских «звезд» принадлежит народу, — засмеялась Ленка.

Они сидели и разговаривали, когда дверь отворилась настежь, и на пороге с трубкой в руках появился Горбатько. Медленно оглядев комнату, он направился вдоль прохода.

— У, хрен моржовый, — неожиданно произнесла Серафима, — Вечно только ходит и курит, ходит и курит, а ты работай за него. Тот прибор, что мы с тобою делаем, между прочим — его «рацуха» (рацпредложение). Мы делаем, а он — денежки получит. А нам — шиш! — и Серафима скрутила под столом дулю.

По мере приближения Вадима Дмитриевича к столу, губы Серафимы начинали растягиваться в стороны, бровки поползли на лоб… и в тот момент, когда он поравнялся с ними, ослепительная улыбка уже заиграла на лице, как отполированная нержавейка.

— Серафима Васильевна, Вы уже «печать» сделали? Там все проходит? — надменно пробубнил он, не вынимая изо рта трубку.

— Да. Вадим Дмитриевич, — Серафима засветилась еще сильнее, — Алена уже сделала, — услужливо ответила она, и вся как-то запереливалась, демонстрируя зубы не хуже, чем у Анджелы Девис, — А как ваши детки? Как сынок учится? В каком он сейчас классе?

— Сын — моя гордость! — надменно начал Горбатько, получивший за глаза прозвище «Горбатый», — Закончил шестой. Он ведь у меня моделированием занимается. Все соревнования выигрывает. Прошлый раз в Туле особый приз от ЦК ВЛКСМ выиграли всей своей командой, — он снова затянулся и пробубнил, — Тогда отдавайте технологам «печать», пусть «фотооригинал» сделают. И в цех, — с этими словами он так же медленно удалился.

В комнату неожиданно вбежала Александра Тимофеевна и прокричала: «Во дворе заводоуправления стоит ахвтобус с хлюрогхрафией. Всем пройти хлюрогхрафию в течение трех дней», — снова исчезла в дверях.

Через несколько минут дверь опять открылась и через небольшую щель, оставленную между створками пролезла голова Иринки. Она прищурилась и оглядела комнату, затем, остановив свой взгляд на Аленке, крикнула: «Ленкха, пошли на хлюрогхрафию. Мы тебя ждем в кхоридоре».

Солнце повисло на ветках и по-осеннему разбросало озорные зайчики по клумбам, на которых торчали тонкие засохшие былинки выцветших флоксов. Тонкими лучиками пробежалось по скамейкам с ободранной краской, дорожкам с пожухлой листвой, яркими бликами заиграло в окнах, растревожило стайку воробьев, бойко чирикающих, на соседней скамейке. Заводской скверик неожиданно ожил, радуясь последним погожим денькам. Белый автофургон с прицепом с плотно задвинутыми занавесками стоял на заводской площади, осажденный плотным кольцом заводчан, которое бурлило, весело урчало, нарушая привычный заводской гул громким смехом.

— Слухай сюды, девчонкхи, мы пойдем вшестером, а у вас шестым будет Антон, — Иринка засмеялась, указывая на Анечку.

— Еще чего! Лучше пусть он с вами идет, заодно и Витю возьмите, а то стоит на отшибе, как бедный родственник, — перебила ее Танечка.

— Давайте, мы сделаем один гхрупповой снимокх, что за зря пленкху тратить, — рассмеялась Инна, — А тебе, Иринкха, надо с Антоном вдвоем идти. Сделаете семейный снимокх, че теряешьси. Может мне егхо спросить?

— Не, Иннкха, все-таки ты с гхоловой не дружишь, — Иришка резко потрясла голову и посмотрела на обидчицу с укором.

— Все смеетесь и смеетесь, а с подругой меня не познакомите, — подойдя поближе, промолвил он.

Девчонки мгновенно затихли и теперь стояли и робко переглядывались. Раньше всех опомнилась Иринка. Она подскочила к Антону, положив руки на бедра и заглянула ему прямо в глаза.

— А защем тебе это надо? — она хитро прищурила глаза.

— Хочу познакомиться с новой девушкой. Не удобно общаться с человеком, не зная его имени, — не сдавался Антон.

— Вы, на негхо погхляньте, кхакхой прыткхий нашелся. Общаца ему надо. Тебе уже нас мало стало, — не унималась Иринка.

— Нет, вас мне очень много, — улыбнулся Антон, — Так, вы мне не сказали, как ее зовут?

— Алена, — не решительно произнесла наша героиня, совершенно смущенная этим спором.

— Антон. Ну, вот и познакомились, — решительно сказал он, больше не проронил ни слова и отошел в сторону.

Всю дорогу обратно Аленка, молча, шла, вспоминая эту реплику. Ее новый знакомый заставил затрепетать ее маленькое сердечко, и оно защемило, всколыхнулось и треснуло, причиняя приятную боль. Она чувствовала, что нравится ему, и это приводило ее в неописуемый восторг. Аленка шла по аллее трудовой славы, носками туфелек поддевая несносную стружку, походка сбивалась, когда она проваливалась в дырявый асфальт, а она перебирала ножками часто-часто, пытаясь не отстать от подружек. Девчонки щебетали, как воробьи на скамейке, а ее мысли уносили в другую сторону: куда-то за облака, за звезды… Девушка повернула голову и столкнулась взглядом с Иришкой, рассеянная улыбка сползла с лица Аленки, как маска. Она вдруг почувствовала, что раскололось не только ее сердечко, но и их дружба и невольно похолодела…

Вы скажите, вот: опять любовный треугольник. А вот и не угадали! Это отечественная суровая действительность! Треугольники чертят только за бугром, а в нашей отчизне более сложные фигуры, поскольку мы и сами сложнее сложного. Так вот представьте себе многоугольник, я бы даже сказала многогранник, граней этак на двадцать, тридцать…

Глава 5

Конструкторский отдел существует с самого начала создания завода, и традиций в нем поднакопилось. Одной из любимых традиций отдела были различные переезды. Время от времени в нем все начинали переставлять: соединять или разделять бюро, переводить в другие отделы людей, менять направления промышленных разработок. В общем: все движется вперед, все бурлит, не желая даже приостановиться. Последней идеей руководства восьмого отдела была очередная перестановка кадров и перевод бюро Маршакова из конструкторской комнаты, где размещались почти все женщины в соседний кабинет, где работали одни мужчины. Переезд длился полгода.. из-за того, что, в четыреста одиннадцатой сидел любимый Гольденберг, и наши квалифицированные специалисты не спешили работать с ним бок о бок. Первым переехал Маршаков, стремясь, подать пример подчиненным, затем, уцелевшие в его бюро, две женщины, давая понять, что ничего в этом страшного нет. Переезд же оставшейся группы мужчин затянулся на месяцы.

Аленка встала из-за стола, взяла небольшую чашечку с тонкими фарфоровыми стенками и направилась между столами. Она медленно шла и вздыхала, качая чашку, как маятник. Дойдя до последнего кульмана, она остановилась и наклонилась над столом, прогнув спину и вытянув вперед руки. Ленка облокотилась на стол, все также раскачивая уже в ладонях чашку и повернув голову почти столкнулась лицом с Любочкой. Красивые вьющимися каштановыми волосы Любы падали на лицо, оставляя только очки. Она оторвала взгляд от лежащего на столе чертежа.

— Слышь, Люб, — Аленка подперла щеку ладонью, — Не хочешь чаю попить? А то что-то работать надоело, уже чертики перед глазами.

— Давай попьем, — Любочка отодвинула чертеж и опустила руку в последний ящик стола, доставая пузатый бокал с синими разводами и немного отбитой ручкой, — Мы выпить чаю всегда рады, нас уговаривать не надо, просить и напоминать тоже.

Аленка с готовностью поставила свою чашку рядом и придвинула к Любочке маленькую баночку.

— У тебя хлеб есть? — Аленка присела на стул и поглядела в проем между досками на входную дверь.

— Что это, ты принесла? — Люба покрутила баночку в руках и с интересом прочитала, — Детское питание. Говядина, — она повернула голову в сторону и обратилась к Константиновой, — Слышь, Люд, дай консервный нож.

Девчонки намазывали бутерброды, когда зазвонил местный телефон (местным телефоном в отделе называли внутреннюю заводскую телефонную связь).

— Можно пригласить Маршакова к телефону, — послышалось в трубке.

— Вы знаете, он весь вышел, — вежливо произнесла Люба — А, что ему передать?

— Передайте ему пять рублей, которые я ему должен, — голос невозмутимо оборвался, перейдя в монотонные гудки.

Она смеялась и смеялась и не могла остановиться, а крошки хлеба все летели и летели, падая на чертежи, комплекты документов, телефон… Входная дверь с силой закрылась, сотрясая стену, и на пороге показался высокий, представительный мужчина сорока двух лет с черной наброшенной на глаза челкой прикрывающей очки. Девчонки мгновенно прильнули к заветной щели между кульманами.

— ЛЮБОВЬ! — громко произнес он, чеканя каждую букву. Он всегда как-то особенно произносил ее имя, вкладывая в него явный подтекст, — Что тебя так развеселило? Тебя даже в коридоре слышно! Поделись со мной радостью, и она умножится на двоих, — он медленно шел вдоль прохода, чеканя не только каждую букву, но и каждый шаг. Темно-синий костюм, в мелкую полоску, раздвинулся в стороны, и рубашка натянулась на плотном животе. Олег заложил руки в карманы брюк и развел локти в стороны.

— Ой, Олег Павлович, вечно Вы со своими шуточками. Вам звонили, просили передать пять рублей, которые должны, — смеясь ответила Люба.

— Так, отдай мои пять рублей. Я жду! — невозмутимо добавил он.

— Вот еще, чего придумали, — смеясь, произнесла Люба, — Для меня пять рублей — деньги!

— Ладно, будем считать, что ты мне должна эту сумму, когда будут ДЕНЬГИ отдашь, я подожду, я терпеливый, — спокойно произнес Олег Павлович и отошел к своему оставшемуся коллективу.

— Что архаровцы, вы думаете переселяться? — обратился он к Понкратову.

— Олег, может, мы здесь лучше останемся, — произнес Сережа, невысокий упитанный мужчина безнадежным голосом, — Все равно там места — мало. А мы здесь посидим, кому мы мешаем.

— С вами все ясно: вам там места мало… Худеть надо! Понкратов, — задумчиво произнес Маршаков, — Гольденберг так не думает. Он уверен, что в его присутствии производительность вашего труда непременно возрастет. И вы таки доработаете этот злосчастный блок питания для «ЭРС-у три».

— Нечего вам тут сидеть, в женском коллективе, переселяйтесь в соседнюю комнату к ребятам. А то сидите здесь и чужие разговоры слушаете. Делать вам нечего, — неожиданно вступила в разговор Константинова, стоявшая рядом со столом Любы, — Переезжайте, переезжайте, — улыбаясь, добавила она.

Завидев Константинову, Олег Павлович развернулся и снова направился вдоль прохода.

— Людмила Станиславовна! — восторженно произнес он, забыв об архаровцах, — Вы, как всегда очаровательны! Гхляжу я на нибо, дай думку гхадаю, чему я ни сокил, чему не лэтаю, — и он наклонился к ней, нашептывая что-то на ушко. Константинова громко рассмеялась.

— Нечего им тут делать, — уже обращаясь к девчонкам, продолжила она, — Им там, видите ли, с Феликсом работать не охота. Надо выставить их отсюда. А то: ни поправиться, ни накраситься, ни волосы завить.

— Надоели, хуже керосину. Вечно от них спиртом воняет, — Любочка возмутилась.

— Это ни от нас спиртом воняет, а от наших плат, — поправил ее Гайкин, — Мы спирт по платам распыляем тонким слоем, — он набрал в рот какую-то жидкость из банки и дунул, — Вот так. По инструкции положено.

— ЛЮБОВЬ! — Олег снова поглядел на Любочку, — Ты, все калории потребляешь, — Смотри, разнесет тебя, как заводской котел в том году. До сих пор отремонтировать не могут. Как зимой обогревать завод будут одним котлом?…Кстати о котлах, — он повернул голову к Людмиле, — Как там обстоят дела с «ФЭУ»? Комплектующие все пришли?

— Да вроде все нормально, — Людмила Станиславовна подняла брови вверх и удивленно посмотрела на Маршакова, — А что? Что-то случилось?

Олег вынул руку из кармана брюк и занес ее над головой. Затем сморщился и почесал макушку, от чего волосы на голове взъерепенились, очки съехали на лоб. Он медленно опустил руку, поправил очки и снова положил ее в карман пиджака, затем отодвинул ногу в сторону и нехотя произнес:

— Машина приехала из Астрахани, рефрижератор, — он снова почесал затылок, — Им ФЭУ нужны, позарез… Умоляют, просят, «наличку» привезли. Говорят, хоть сколько-нибудь дайте приборов, — он снова положил руку в карман, — Если бы мы работали при капитализме: мы либо разорились, либо озолотились, а тут! — и он махнул рукой, уходя вдоль прохода между кульманами.

Людмила Станиславовна снова повернула голову и неторопливо обвела глазами вышеупомянутую троицу. Оставшиеся члены бюро представляли собой весьма странный альянс. Кроме Понкратова, здесь еще находились двое: низенький и толстенький Витя Гайкин и Анатолий Петрович Лапша, который требует особого внимания. Толя был просто уникум. Высокого роста, на вид — лет сорок пять, ему всегда было сорок пять, он словно замерз на этом возрасте… Вместо волос у Толи торчали в разные стороны спутанные, засаленные пряди, напоминая моток ржавой проволоки. Костюм, никогда не видавший утюга, с разорванными швами на рукавах, брюках, и карманах из которых торчало нижнее белье, самого смелого цвета. Все замечания по этому поводу Петрович игнорировал, и сотрудники отстали от него, безнадежно махнув рукой. Ребята по этому поводу шутили, говоря, что Толя такой после ОРЗ. Что означало: Очень Резко Завязал, после очередного запоя. Да так резко прекратил излишнее возлияние спиртного, что у него не выдержала соображалка, и она куда-то завернулась. Нет, на работу его хватало, но дальше ни-ни. Вследствие чего бомжовый вид у него сохранился, как напоминание о бурной молодости.

Девчонки грустно смотрели на мужчин, не замечая как к столу подошла шатенка среднего роста в красивом платье темно-кирпичного цвета. Она прижалась плечом к кульману и как-то жалобно посмотрела на Аленку. Светлана Владимировна Николаева была неотразима. Ее темные волосы рыжеватого оттенка были красиво уложены. Смуглая кожа, карие глаза и пухлый, яркий ротик. Светка была почти неземной красоты. Она ласково улыбнулась и слегка, дотронувшись до Ленкиного плеча, спросила.

— Будешь с нами играть в дни рождения?

— Буду — уверенно произнесла Аленка — А что это такое?

— Тогда я тебя запишу. Скажи дату своего дня рождения, — и она положила на стол помятую тетрадь в бледно-голубой обложке.

— Третьего июня.

Светлана наклонилась над столом и стала выводить буквы и цифры красивым подчерком.

— Мы сбрасываемся по пять рублей на каждый день рождения, и дарим подарок, или отдаем деньгами. Кому, как нравится, — мягко произнесла она, — А почему у тебя такое странное имя?

— Я родилась в «Аленин день», в этот день на Руси раньше лен сеяли, и моя бабушка настояла, если меня Аленкой не назовут, то она со мной няньчиться не будет. Родителям пришлось согласиться. У меня с тех пор полно проблем с моим именем. Кто Леной называет, кто Аллой.

— Следующий день рождения у нас, у Зиночки, так что, давай, пять рублей — закончила она.

Глава 6

Антон сидел за столом и осторожно водил паяльником по макету новой печатной платы. Со дня его знакомства с Аленкой уже прошло несколько дней, а она так и не появилась в отделе, и это настораживало и пугало. За время его работы на заводе, а это без малого лет пять, он впервые видел девушку, которая так странно себя вела, более того Алена его избегала. А это уж никуда не годилось, ибо окончательно подрывало сложившийся авторитет Воронцова в его же собственных глазах, и теперь он сидел в своем рабочем кресле, безнадежно устремив взгляд на входную дверь.

Жесткие дверные пружины растянулись. Антон вытянул шею и замер с паяльником в руке, и только легкая ниточка дыма медленно направилась к потолку с грязно-рыжими разводами. Глаза Антона остановились и впились в вошедшую девушку. Она прищурилась и оглядела помещение, медленно продвигаясь вдоль столов, совершенно не обращая внимания на пару светлых глаз прикованных к ее хрупкой персоне, подошла к Анечке и села. Антон все сидел с паяльником в руке, пытаясь поймать ее взгляд. Но, тщетно. Его сердце нервически затикало, как счетчик в таксомоторе, лихорадочно отсчитывая секунды. Он торопливо стал перебирать все возможные варианты, чтобы завязать разговор. Воронцов вспомнил все кинофильмы, литературу, советы друзей и специалистов. Ничего не лезло в голову. Не скажешь ведь: «Эй, девушка!»

Она неторопливо встала и отодвинула ногой стул, который противно скрипнул, пропуская ее вперед, опустила глаза и, пытаясь что-то рассмотреть на плинтусах, медленно шла вдоль прохода глубоко погруженная в самое себя, причем так глубоко, что чей-то прозвучавший рядом голос, показался ей ударом с небес. Она встрепенулась и в один миг очнулась от своих значительных раздумий, остановилась, пытаясь глазами отыскать нарушителя своего спокойствия.

— Привет. Проходишь мимо и даже не здороваешься. Нет, чтобы подойти, поговорить. А то все с Аней, да с Аней, — с ходу начал он разговор.

— Ой, — Аленка нежно улыбнулась и смущенно опустила глазки, — Привет. Извини, я тебя не заметила. У вас так заставлено помещение, что тебя из-за стойки не видно, — робко начала она. Да! Если женщина Вас не видит, значит у нее что-то со зрением. Будь, Вы, скажем, размером со слона, то она примет вас за шкаф, а ежели, вы будете поменьше слона, то она примет вас за стойку.

— А у кого ты работаешь? — Антон положил на стол паяльник, встал и подошел к ней.

— У Гольденберга, в восьмом, — пролепетала она, неловко пятясь в сторону.

— Значит, сидишь на четвертом, в четыреста одиннадцатой? — Антон сложил руки на груди.

— Нет. У Лизунова Тараса Петровича, в четыреста двенадцатой. Заходи в гости. Пока, пока, а то я исчерпала лимит безделья. Меня, наверное, Лизунов уже собаками разыскивает по заводу, — и с этими словами она легко, как лань исчезла в дверном проеме.

Не что так не распыляет мужчину, как женская неприступность, даже если она и показная. Вот сейчас она поговорила с ним, такая вежливая, холодная, непонятная, не сказала: ни нет, ни да, но оставила в сердце слабую надежду, и она как маленький, но такой настырный росток стала прорастать в нем, сильными корнями уверенно цепляясь за каждый едва заметный повод.

Аленка поднималась по ступенькам и медленно размышляла: «Похоже, он действительно положил на меня глаз, а как же Вовчик?» — ее всю словно передернуло. Она остановилась, посмотрела на дверь, словно за ней кто-то прятался, глубоко вздохнула и снова занесла ногу на ступень: «Антон — такая лапонька!» — Аленка опять вздохнула: «И Вовчик — лапонька…» — она грустно покачала головой, и сердце снова забилось: «Интересно знать, как отреагирует Иринка, если узнает про Антона: голову она мне сразу оторвет, или не сразу?» — Аленка медленно поднялась еще на одну ступень: «Нет, надо скрывать от нее, как можно дольше, а то — секир башка…» — она остановилась и посмотрела вниз между лестниц. Оторвавшаяся штукатурка соскользнула со ступени и устремилась в глубину лестничной шахты, рассыпаясь на мелкие бесчисленные пылинки и исчезая в таинственном сумраке подвала, откуда доносилось монотонное рычание станков. Сердечко снова защемило: «И вообще, какое ей дело — он ведь ничей!» — и она решительно зашагала вверх по лестнице.

Аленка открыла дверь и наткнулась на тесное сборище сослуживцев, которые в одночасье заполнили правый угол кабинета. Легкий смех перемежался с веселыми криками. Зиночка прищурилась и, метнув острый взгляд, довольно заулыбалась. Она стояла и крутилась вокруг своей оси, как это делают все дети, когда их поощряют, или поздравляют. Вся она была словно тоненькая тростиночка: хрупкая и гибкая, грациозная и подвижная. Темные волосы струями падали на плечи, а дальше! О! Это надо было видеть! На ней было платье цвета перебродившего вина, которое все сияло и переливалось, как новогодний серпантин: с какими-то рюшками, пряжками, бантами, защипками и ультрамодным декольте.

Лизунов осторожно взял Зиночку за локоть и вывел в центр комнаты, как именинный пирог. Его лицо снова засветилось. Он обвел глазами комнату и растянул губы:

— Зинаида Васильевна! — Тарасик почти закричал, — В этот праздничный день, разреши тебя поздравить с Днем рождения! Пожелать тебе здоровья, счастья, чтобы ты оставалась такой же красивой… — во время этой поздравительной речи Лизунов потихоньку приблизился к Зиночке вплотную и наклонился к ее щеке. Он встал на цыпочки и вытянул как гусак свою короткую шею. Глаза Тараса Петровича тоже приподнялись и как-то неестественно выпучились, приобретая форму бильярдных шаров, намереваясь запрыгнуть в «лузу» Зиночкиного декольте, — Всегда будь веселой и прими это от нас! — он впихнул Зинке в руки небольшую коробочку и лилейно заулыбался. Народ загудел и захлопал в ладоши, требуя дополнительного поздравления. Тарасик опустил глаза и снова приблизился к Зине. Он приподнялся на цыпочки, снова вытянул шею и чмокнул ее в щеку. Зинка засмущалась, а сослуживцы одобрительно захлопали и заулюлюкали.

— Большое спасибо, товарищи! — выкрикнула Зиночка и засветилась не меньше Лизунова, — А сейчас давайте пить кофе. Прошу всех к столу, — Зина вытянула руку вперед по направлению прохода, — Я привезла из Москвы торт «Птичье молоко». Девчонки разрежьте его.

— Кто сегодня дежурный по «чайнику»? Воду принесли? — спросила Людмила Станиславовна. Это выражение «дежурный по чайнику», некогда появившееся в отделе, как шутка, прочно вошло в общий словарный запас, и теперь к нему относились вполне серьезно. Составлялся список дежурных, который приклеивался с обратной стороны кульмана, согласно которому каждое утро две сотрудницы приносили в отдел ведро воды литров на восемь и ставили электрический чайник.

— Ой, Зиночка, — заискивающе начала разговор Людмила Станиславовна, — Балуешь ты нас все же. Каждый год привозишь торт «Птичье молоко». Где ты его берешь? Сама ведь могла бы съесть такую вкуснятину. Все-таки дефицит.

— Бог велел делиться, Людмила Станиславовна, — Зиночка засмеялась, — Где беру, где беру, — она неожиданно стала серьезной, — В Елисеевском в очереди стояла, в Москве беру!

— Зиночка, какое у тебя красивое платье, — заметила Люба, — Ты заказывала его, или готовое брала?

— В Москве покупала. Целый час в очереди в «Московском» стояла. Сто восемьдесят рублей отдала! Всю зарплату! Сестра еще добавляла, — гордо заявила Зиночка, — Оно японское!

— Да, Зиночка, мы тут все обзавидовались, — смеясь, добавила Константинова.

— Людмила Станиславовна, теперь «Я» буду самой модной женщиной отдела! — рассмеявшись, добавила виновница торжества.

— И декольте у тебя какое… модное, — Светлана Владимировна хитро прищурилась и покачала головой, — Лизунов уже успел оценить, — Светлана засмеялась.

— Да, уж, замечательный человек наш Лизунов, — Зиночка потрясла головой, — Все замечает… Полюбовался моей впалой грудью, и что он там нашел, не пойму? — Зиночка отвела рукой декольте и посмотрела внутрь.

Перенесемся теперь в здание заводоуправления. Большое фойе на втором этаже обито деревянными рейками. Вдоль стен стоят длинные черные диваны с металлическими поручнями, на которых сидят люди и монотонный шепоток чередуется с визгливыми криками, исходившими из другой комнаты. В приемной директора завода всегда многолюдно. Рядом с окном стоит большой стол, на котором расположился большой черный телефон с массивным циферблатом и огромными белыми кнопками. За столом сидит секретарь. Дверь отворилась, пропуская вперед Феликса. Он грузно наклонился вперед и переступил порог. Багровый румянец окрасил лицо, шею и даже ладони сильных больших рук. Он остановился на мгновение, медленно обвел зал глазами. В неожиданно наступившей тишине было слышно, как большая стрелка настенных часов шумно перепрыгивает с одной кочки на другую. Феликс сжал руками документы, сдвинул брови и огромными шагами направился к выходу.

Он летел по аллее трудовой славы, как мессешмидт, а в голове все крутился крик Генриха Сигизмудновича:

— Мне нужны люди на сборке! Приборы для Астрахани делать некому! — Генрих всегда визжал, он даже не кричал, а повышал голос до такой высоты, что он переходил сначала в крик, потом в контральто, а потом в визг, уподобляясь визгу токарного станка.

— Астрахань по плану только в январе, а сейчас ноябрь! — Гольденберг нахмурился и стиснул зубы, — Подождут. Сейчас главное запустить «Корунды».

— Что сейчас главное решаю Я, а не Ты! Машины пришли, люди, что три месяца должны ждать! — Генрих побагровел, — Им приборы позарез нужны! Объект запустить не могут!

— Где я возьму людей! — Феликс тоже повысил голос, — У меня что: кузница кадров! — Феликс бросил документы на стол и энергично поднялся, — У меня и так на настройке приборов в четвертом — три человека! — Феликс растопырил пальцы, — Люди месяцами из колхоза не вылезают! А у нас, между прочим, и своя работа есть! — он заложил руки за спину, — У меня и так некому отлаживать датчики: один Петрович сидит, а ребята в цехе. Люди не выходных, не праздников не видят!

— А ты, Феликс Абрамович, напрягись, поройся в запасниках. Может кого и найдешь! Организуй третью смену! Можно и в выходные за отгулы поработать! — Утюгов вышел из-за стола и подошел к стоявшему в углу шкафу с прозрачными дверками. Он открыл одну и достал большую серую папку с потрепанными тряпичными завязками, вынул лист бумаги и неторопливо подошел к Феликсу.

— Вот, читай, — он протянул ему бумагу, — Видишь постановление обкома партии!

Феликс впился глазами в исписанный лист и быстро побагровел до самых кончиков волос.

— Где я возьму столько людей! — он схватил бумаги со стола и направился к выходу, — А твоих отгулов у моих людей! — и он махнул рукой по горлу, — Как комаров на даче. Только когда их отгуливать, мы не знаем!

— Придется напрячься Феликс Абрамович! — крикнул вдогонку Утюгов.

— Рожать мне их что ли? — пробурчал на ходу Гольденберг.

Феликс в один миг пролетел три этажа «аквариума», ногой толкнул дверь. Она резко отворилась, грохнула о стенку, стена задрожала, и мелкие крошки штукатурки посыпались на пиджак Феликса. Дверь робко замерла, пропуская тучную фигуру Гольденберга. Он снова наклонился вперед, и медленно переступая порог, обвел глазами комнату. Мгновенно воцарившаяся тишина пахнула на Феликса недобрым знаком.

— Феликс, Феликс, Феликс, — зашипели стены комнаты.

— «Опять чай пьют!» — пронеслось в его голове.

Он неторопливо переваливался с одной ноги на другую, враждебно обводя глазами кабинет, который в этот миг уже ожил, зашевелился и легкий женский шепоток долетел до ушей шефа. Феликс остановился в середине комнаты и хмуро поглядел на пустые кульманы, за которыми притаился народ.

— Завтра весь отдел на уборку капусты в «Свекловод»! На один день! — громко произнес он.

Народ, сидевший за кульманами, недовольно загудел. Феликс снова обвел кабинет глазами и твердо произнес:

— Я сказал на один день! Значит на один день! — повторил раздраженный Гольденберг и, сверкнув глазами, удалился.

Глава 7

Тихое, грустное утро затянулось пенкой тумана и нежно покоилось на серых струнах проводов, скрывая пустые поля и прозрачные перелески. Голые ветви осторожно надрезали белесую дымку, выворачивая нутро загадочной невидимки проглотившей город. Кое-где, словно разноцветные флажки, желтоватыми пятнами виднелись еще не упавшие листья. Легкий морозец сковал лужи, но разрисованная гладь местами треснула и грязная слякоть проклюнулась наружу, пачкая нежную хрустальную пленку. Дорога, ранее такая вязкая, сейчас промерзла и стала похожа на рифленое полотно, к которому прилипал, остывший на морозе протектор сапог. Холодный, морозный воздух слегка щекотал ноздри, и леденящей волной залезал в карманы, сапоги, за воротник.

Феликс развернулся и оглядел неподвижно столпившихся сослуживцев. Легкая дрема конструкторского отдела коснулась и его. Он зевнул, но не как обычно, а широко открывая рот, оставляя губы почти сомкнутыми, неторопливо прикрывая рот тыльной стороной ладони, отвернулся и поглядел назад — туда, где белесая завеса касалась серых многоэтажек.

— Мужчины рубят капусту! — он снова зевнул, — Ножи возьмете у Пулиха, — Феликс поежился и вытянул руку в сторону, указывая на невысокого плотного мужчину в серой телогрейке, — Женщины носят капусту и складывают в кучи! Все понятно?! — он заложил руки за спину, — В полдень приедет машина. Погрузите машину и можете идти домой! Капусту не брать! — последнюю фразу Феликс выкрикнул и угрожающе сдвинул брови.

Они трудились, не покладая рук, как муравьи: мужчины дружно рубили капусту, а женщины складывали в кучи. Аленка тоже втянулась и неторопливо передвигалась по полю с большими тугими кочанами капусты. Наконец она остановилась, подняла руку и отерла рукавом куртки мокрый нос, медленно посмотрела по сторонам, и ее взгляд неожиданно остановился на высоком, крепком мужчине в штормовке защитного цвета. По щебеночной меловой шапке волос Аленка узнала «железного» Феликса. Наш «дровосек» одним взмахом руки отсекал вилок, подкидывал его вверх как воздушный шарик, бросая прямо в капустную кучу. Он почти не останавливался, а Ленка все наблюдала за этой удивительной игрой. Казалось, что он один может убрать огромное, покрытое белыми капустными головками, поле.

Секунды переходили в минуты, минуты в часы… и вот уже старый, разбитый «ЗИЛ» подъехал к первой кучке зеленовато-белой капусты.

— Девчонкхи! — Иринка оглянулась и снова выкрикнула, — Девчонкхи! Окхружай машину!

Она подняла плотный вилок капусты и с силой бросила его вверх, пытаясь докинуть до железного борта. Кочан развернулся и полетел, разбрасывая крошки земли и пожухлые листья.

— Девчонкхи, давай устроим кхонкхурс: кхто точнее попадет за борт, — предложила Иринка.

— Иш чегхо удумала! Кхорячься тут за просто такх! Я стараться не буду: если попаду, то попаду, а если нет, то и шут с этой кхапустой, — ответила Инна.

— Никакой сознательности у тебя Инка нет, а еще комсомолка, — вступилась Танечка.

— Раз, вы, такхие сознательные, то и вкхалывайте, кхакх Папа Кхарло, а я на вас отсюда погхляжу, — и Инна отошла немного в сторону, — Мне все — равно в Польшу ехать.

— Ленкха! Че гхлазами хлопаешь, кхакх сова? Спорим, че не попадешь, — стала дразниться Иринка.

— Иринка отстань! Я не такая сильная, как ты, — Аленка сощурилась, — У меня с метанием ядра в школе проблемы были. А ты если хочешь, то трудись: Бог тебе в помощь! — ответила Ленка.

— Все-таки девкхи: никхакхой кхаши с вами не сваришь! — обиделась Иринка.

Вдруг, из-за машины, вынырнул белый кочан, за ним — другой, третий… капуста, летела как пулеметная очередь: снова и снова. Девчонки с визгом разбежались в разные стороны.

Иногда человек впадает в состояние нервнопаралитического оцепенения. Время словно замедляется. Окружающий ландшафт перестает притягивать взор и отвлекать нас от внутренних проблем. Человек как бы погружается в самого себя. Миг превращается в бесконечность, бесконечность в бескрайность, бескрайность в меланхолию. Зинка глядела на небо, потом на пустое поле, разглядывала убегающий вдаль перелесок, стаю облаков пересекающую немую долину, когда один из летевших вилков отделился от потока, и с силой ударил Зинку по голове, затем подпрыгнул на полметра вверх, и рухнул у ее ног.

— А! А! А! — разнеслось по всей окрестности. Народ мгновенно замер, — А-а-а!

Она стояла и хлопала глазами, которые ничего не выражали, затем схватила себя за голову. Ее взгляд стал лихорадочно метаться по лицам, капусте, грузовику, и по мере просветления ее сознания медленно опускался к собственным ногам. Зинка тупо смотрела на вилок, потом перекинула взгляд на грузовик, из-за которого летел капустный вихрь, потом она снова посмотрела на вилок и быстрыми шагами направилась к другому борту машины. Зинка подлетела к высокой плотной женщине, с волевым лицом, которая, в этот момент снова направила белый качан за борт грузовика. Зиночка открыла рот, набрала воздух в легкие и на одном дыхании проверещала:

— Ты, что Куркова, сдурела что ли? Смотри куда кидаешь! Ты нас там забомбила совсем. Силищи-то немерено! Тебе велели капусту в машину кидать или перекидывать? Может, мы тебе мешаем? Может нам всем уйти? Ты одна погрузишь самосвал? — Зиночка положила руки на пояс и снизу вверх посмотрела угрожающе на свою обидчицу.

Куркова меланхолично посмотрела на вилок, затем перевела взгляд на Зинку, потом снова на вилок.

— А что? — Куркова опять посмотрела на Зинку, — Я вроде нормально кидаю.

— Нормально! — Зинка потрясла в воздухе кулачком, — Нормально! И это называется нормально! Смотри, какая шишка! Вот! — Зинка повернула голову к Курковой, поднялась на цыпочки и постучала пальчиком по затылку, — Тебе тут что?! Атака белогвардейцев? Строчит, как Анка пулеметчица, а там, между прочим! — Зинка указала рукою за борт машины, — «Наши»! А не враги! — Зинка многозначительно посмотрела на Куркову, — Еще раз так кинешь! — и Зинка затрясла кулачками, — Мы тебя одну оставим машину грузить!

Самосвал загудел, зафыркал, затрясся, развернулся и медленно, прокручивая колеса, поплелся с поля. Серафима Васильевна достала уже знакомую авоську синего цвета, подошла к маленькой кучке капусты, оставленной для себя, любимой. Сослуживцы собрались в кружок, обсуждая, как вынести с поля урожай.

— Мимо поста ГАИ идти нельзя, — сказала Константинова, — Там нас точно поджидают. Помните, в том году милиция с собаками стояла.

— Да, уж! Целый взвод, — встрял в разговор Горошкин, — А где же нам идти? У кого какие размышления по этому поводу? — маленький, худенький, постоянно сгорбленный Горошкин, был начальником бюро в восьмом отделе. Бюро разрабатывало и внедряло пневматические приборы. Долгие годы Горошкин бережно охранял накопленный багаж знаний и опыт, неся бремя одиночки. Он работал почти один, бережно отстраняя вверенных ему подчиненных сотрудниц от работы, поручая им самые не квалифицированные задачки.

— Надо попробовать через лесок, вон там, — указывая рукой в противоположную от города сторону, предложила Светлана Владимировна, — В обход.

— Это ж километров десять, — присвистнула Зиночка, — А потом на параллельную дорогу, а по ней и до города, — поддержала их Зиночка, — для бешеной собаки, семь верст не крюк.

— А там точно дорога есть? — переспросил Горошкин.

— В том году была, — Светлана Владимировна бодро взяла сетки и возглавила колонну, — Пошли, не оставлять же капусту на поле.

Утренний туман давно растаял, как сигаретный дым и теперь солнце ныряло в пуховые подушки облаков, лукаво подмигивая нашим сотрудникам. Узкая дымка перелеска торчала среди безграничных далей, как китайская стена. Над головой бесконечное небо, оно такое же бесконечное, как и сотни, и тысячи лет назад. Мы умрем, а оно останется, и будет также бесконечно и безучастно расстилаться над головами наших детей, внуков. Никого не будет, а оно будет… Аленка вдруг вспомнила Толстого, и ей казалось, что дорога никогда не закончится. Тяжелая сумка била по ногам. Двигаясь с тяжелой поклажей, очень хорошо думать о «вечном», особенно о небе, потому, что впереди больше ничего нет. Подмерзшая утром грязь немного растаяла и снова начинала липнуть к сапогам, отчего ноги становились невыносимо тяжелыми. Дорога, широкая и прямая постепенно сужалась и тонкой струйкой растворялась в горизонте. Открывшаяся Ленкиному взору бесконечная панорама неожиданно закрылась. Невысокая, плотная женщина семьдесят шестого размера с двумя огромными сумками почти до земли обогнала Аленку. Из сумок торчали тугие кочаны капусты. В семьдесят шестом размере Аленка признала парторга отдела Галину Николаевну… «Да», — подумала Ленка: «Ее легче перепрыгнуть, чем обойти. Такой резвости позавидует рысак. А тут один вилок, и то думаю: не бросить ли», — Алена тяжело вздохнула и посмотрела на маленькую грязно-синюю сумку, которая в этот момент больно ударила ее по сапогу, — «Да, Ленка, практики у тебя никакой».

Заветный лесок неожиданно вырос перед глазами, и трепетное солнце запуталось в сетях веток, как огромный зеркальный карп. Дерзкое карканье оборвало осеннюю тишину, и легкий шепоток моторов предательски долетел до ушей. Путники дружно остановились и без команды присели. Серое небо, серое солнце, серая дорога, серые деревья и даже вороны на деревьях тоже серые и только машины желтые… стояли на пустынной дороге. Над капотами машин с завидной периодичностью выглядывали синие фуражки с большими сверкающими кокардами, как мишени в тире.

— Бросайте сумки и выходите с поднятыми руками! — раздалось по всей округе из громкоговорителя, — Сопротивление бесполезно! — полетело вдогонку.

Потрясающая тренировка наших людей просто восторгает. Без всяких команд направо, или налево, кругом марш или что-то там еще. Абсолютно все, а это без малого добрая сотня, в один миг бросились к единственному укрытию в этой округе — овражку, заполнив его почти до краев.

Служители порядка пригнулись к машинам, и из-за желтых капотов теперь вылезали не только фуражки, но и пистолеты.

— Выходите по одному с поднятыми руками! — снова полетело по долине, и торопливое эхо принялось тиражировать послание, — Руками …амии… амииии!

— Что будем делать? — спросила перепуганная Зинка, плотно прижимаясь к земле, — Похоже мы влипли, теперь еще статью пришьют! Мамочка! Как дальше жить? Как будем отсюда выбираться, не вечно же здесь лежать?! — Зиночка посмотрела на Любу.

— Что-то конструкторская мысль совсем не работает, — Любка отодвинула увесистые пакеты ногой, — Еле доперла сюда эту капусту.

— Может, вдоль лесочка пойдем, — Ленка указала в другом направлении от милиции.

— И куда мы придем? — Зинка повысила голос, — До «Свекловода» — два дня лесом, — Зинка шмыгнула носом, — Догонят и застрелят при попытке к бегству. Они на машинах, с оружием, а у меня уже ноги подкашиваются. Ох, мамочка, как дальше жить? Говорил, же Феликс не берите капусту!

— Вот что! Давайте избавимся от предметов хищения, а то посадят, за воровство социалистической собственности! Еще припишут весь недособранный урожай! И получится: хищение социалистической собственности в «особо крупный размерах», а это уже — «вышка»! — Светлана нервно посмотрела на аккуратно сложенную капусту.

— Слышь, Светка! Не пугай! — Людмила Станиславовна сползла на дно овражка и поставила сумки между ног, — Какие еще предметы?

— Надо избавиться от улик, от объектов, от свидетелей. Нет предметов хищения, нет свидетелей — нет состава преступления, — Светлана Владимировна пристально посмотрела на сослуживцев.

— Светланка, — Зиночка нервно заерзала, прижимая капусту, — Ты с этими уликами, свидетелями и предметами уже задолбала, говори по-русски. Что грамоте не разумеешь? — Зиночка захныкала.

— Нужно вытряхнуть капусту из сумок и, как ни в чем не бывало пройти, — Светлана Владимировна очень серьезно посмотрела на Зинку, — Без капусты нет состава преступления, — и она перевела взгляд на туго набитые сумки.

— Да, жалко объекты выбрасывать, отборные, — ехидно заметил Горошкин, — А как быть со свидетелями? — и они дружно посмотрели на милиционеров.

— Свидетелей придется оставить, — Светлана нервически захихикала, — Не будут же они отпечатки пальцев с капусты брать. Докажи, что это моя капуста, а не Колина, Петина, Васина.

— Да, это доказать трудно. Вот истинные слова истинного присяжного заседателя народного суда Октябрьской районной прокуратуры, — Горошкин похлопал в ладоши, — И как же мы без тебя, Светлана Владимировна могли бы обойтись.

— Да, Светлана Владимировна, — Людмила Станиславовна саркастически улыбнулась, вылезая со дна овражка и оглядывая милиционеров, — Не зря мы именно тебя отрекомендовали в районную прокуратуру присяжным заседателем в народном суде. Уголовный кодекс ты знаешь и чтишь. Пятнадцатилетний стаж из жизни не выкинешь.

— И куда мы ее выкинем? — Зиночка повеселела, — Вон ее сколько! Капусты то! Может лучше зарыть? Чтобы совсем от объектов избавиться.

— Куда? Куда? — Светлана Владимировна многозначительно подняла брови, — В овражек.

— Всю капусту в овражек? — Зиночка смерила взглядом глубину траншеи, — Жалко, такая хорошая капуста, отборная. Да и не поместится она вся здесь.

— Наша поместится, а остальная — не наши проблемы, — и Светлана Владимировна принялась потрошить сумки.

Затем она аккуратно свернула пакеты в рулончик и положила их в карман, поправила прическу рукою. Снова положила руку в карман и вынула яркий тюбик помады. Светлана провела яркой краской по верхней губке, затем по нижней губке, причмокнула, вылезла из овражка и потопала ножками, стряхивая комья земли со светлых сапог. Она безразлично посмотрела на милицию и легкой походкой направилась вдоль подмигивающего ей картежа автомашин в обратном направлении.

Утро следующего дня для наших сослуживцев начиналось в коридоре третьего этажа, где рядом с доской, на которой размещались портреты лучших людей отдела, был стенд из тонких деревянных реек. Свежая статья выделялась ярким заголовком «Они позорят отдел». В заметке, помещенной ниже, была написана статья о том, что некоторые работники отдела ведут себя несознательно, занимаются расхищением социалистической собственности. И что приходиться вызывать целый отряд милиции, чтобы спасти гибнущий от рук врагов урожай совхоза «Свекловод». Ниже было указано только одно имя — это был Анатолий Петрович Лапша. Именно он позорил отдел своей несознательностью, расхищал совхозный урожай, и потребовался целый отряд милиции, чтобы остановить этого злостного вредителя.

Прочитавший заметку Толя Петрович стал бегать по начальству, и доказывать с пеной у рта, что он ничего не брал, что это другие… Надо сказать, что руководство ОГК оставило без внимания и реплики Петровича, и заметку. А Феликс только улыбнулся.

Небольшая группа женщин неподвижно стояла в фойе ОГК, не сводя прикованных взглядов с белого исписанного ватмана.

— А мы то думаем: кто это капусту тырит из «Свекловода»? А это все Петрович! — улыбнулась Надежда Дмитриевна, — Бедный Толя, насколько я помню, он один шел налегке, — сочувственно сказала Писарчукова, и легкая улыбка затаилась в уголках ее рта.

— Да уж, пострадал за коллектив, — поддержала ее Константинова, — Он всегда с поля идет такой перегруженный, а тут словно почувствовал — ничего не взял.

— Теперь вот бедолага бегает по отделу доказывает, что он «хороший», — улыбаясь, добавила Надежда.

— Это ему за прежние грехи. Другой плюнул, да посмеялся, а у Петровича с чувством юмора плохо, — сказала Людмила.

— Так ему и надо, не будет выешкиваться! Все с капустой, а он без! — резко оборвала их Зиночка и развела руки в стороны.

— А, вы, видели, машина на завод с капустой пришла? — спросила Аленка.

— Небось, нашу привезли, — предположила Писарчукова.

— Небось. Я теперь из прынципа покупать не стану! — рассерженным голосом произнесла Зина, — Пусть сами жрут свою капусту!

— Хорошая была капуста, — Алена саркастически помахала головой, — Такую капусту в магазине не купишь! А сколько ее в овражке осталось.

— Ой, Хеленка, — Надежда хитро улыбнулась, — Простота ты наша! Так она там и лежит! Посмотри на эту машину! Вот она наша капусту! Приобретайте ее за деньги, — Надежда беззвучно рассмеялась, — И не лень кому-то было всю ночь газету рисовать, — сотрудницы хитро переглянулись.

Глава 8

Утро в отделе всегда или почти всегда начинается одинаково. Тарас Петрович Лизунов самая ранняя пташка, поэтому он первым приходит в отдел, открывает дверь комнаты, снимает старый плащ, кладет на стол старый кожаный портфель, достает пачку сигарет и сразу же идет курить. Затем приходит Светлана Владимировна. Она настежь открывает форточки, подпирает дверь большим железным штуцером, чтобы удалить зловоние, которое обычно остается после мытья полов и тоже уходит… Следом за ней Людмила Станиславовна регулярно приносит ведро воды и включает электрический чайник, невзирая на строгие списки дежурных. И ровно половина восьмого почти друг за другом плотной очередью приходят остальные сослуживцы, медленно раздеваясь и направляясь к большому старому зеркалу, стоявшему в оконном проеме, рядом с маленьким чайным столиком. Женщины долго вертятся вокруг него, а иногда даже включают щипцы для завивки волос и, устанавливая живую очередь, попеременно завиваются часа полтора.

Ничего особенного не произошло и в это утро, если не считать того, что вслед за сослуживцами в комнату вбежала Иринка и бросилась к Аленке со словами: «Ленкха, слухай сюды! Кхомната высвобождается, на пятом этаже, пятьдесят пятая. Такх, что, ты, не теряйся, выбивай, а то другхие займут», — и она участливо похлопала Ленку по плечу.

Аленка вспомнила «урок», данный ей Ветровскими и решила включить прыть. Она села за рабочий стол, взяла чистый лист бумаги и, вспомнив совет юриста, аккуратно вывела: «Заявление. Прошу уволить меня по собственному желанию, в связи с не выполнением условий трудового договора. Петухова». Аленка вывела красивую закорючку, поставила число, взяла лист и, прижимая его к груди, направилась к столу Тараса Петровича. Положив листок перед глазами начальника, она не вымолвив ни слова, вернулась на место, села и стала ждать, когда начальство проникнется ее проблемами. Не прошло и двух минут, которых ему хватило на то чтобы проникнуться и подлететь к ее столу. Лизунов выпалил со скоростью сто двадцать слов в минуту, забрызгивая Аленку слюной:

— Что это значит?! Как это прикажешь объяснить? На каком основании? — он легонько потряс заявлением перед Леночкиным носиком.

— А то и значит, что я уже почти два месяца работаю, а до сих пор не заселена в общежитие, — уверенно произнесла она.

— А свободное место есть? — Тарас Петрович участливо поднял белесые брови и понимающе замотал головой.

— Да, сегодня освободится пятьдесят пятая комната, — Аленка хитро улыбнулась.

Лизунов резко развернулся и направился вдоль кульманов, пулей вылетел в коридор. Слышно было, как большая желтая дверь громко ухнула, съедая шум его шагов. Все затихло, а Аленка сидела и слушала стук своего сердца, нервно глядя на часы. Дверь снова гукнула, и голова Тарасика вынырнула из-за кульмана. Он бросил исписанный листок на Аленкин стол и сложил руки на груди. Его круглое лицо светилось, а глаза сверкали, как автобусные фары, и только тонкие прутики морщинок расходились вокруг глаз как опахала.

— Можешь заселяться сегодня после обеда, — самодовольно сказал он, — А заявление порви, — и он назидательно потряс пальцем.

— Как скажите, Тарас Петрович, — Аленка принялась рвать бумагу на мелкие кусочки, что-то мурлыча себе под нос.

Она подпрыгивала на месте, как заводной цыпленок. Ей хотелось петь и танцевать, а вокруг сидели сумрачные сотрудники: Серафима Васильевна пила чай, ее супруг стучал карандашом по толстой подшивке документов, Люба куда-то исчезла, а ей так хотелось поделиться счастьем. Ибо счастье поделенной на двоих умножается…

Она спустилась на третий этаж и прошла вдоль стеклянных стен. Коридор был совсем пустым. Стук шагов и знакомый голос заставили Аленку оглянуться.

— Привет. Что-то тебя совсем не видно? — Антон подошел сзади и невольно подтолкнул ее к двери.

— Привет. А наш отдел на капусту посылали. Читал, наверное? — она засмеялась.

— Читал, читал. Ты тоже отличилась?

— Да нет, я только за компанию с ними шла. Мне ведь много не надо, разве что один маленький вилочек, — и она скрутила пальцы рук так, что получился небольшой воздушный мячик.

— Ты, что, как дюймовочка? — он саркастически заулыбался, — Половиной ячменного зернышка питаешься.

— Да, где-то примерно так, — она засмеялась, — Кстати, я сегодня комнату получила. После обеда буду вселяться.

— А почему после обеда, давай лучше вечером. Я тебе вещи помогу перенести.

— Хорошо, договорились, — она мысленно представила себе небольшую поклажу из чемодана и сумки, которые она носила второй месяц по этажам общежития, но схитрила и решила не лишать мужчину инициативы.

— После работы жду тебя у проходной.

Сердце Аленки забилось, и последние мысли вылетели из головы. Она забыла, зачем шла, и куда шла, и теперь стояла и смотрела, как Антон открывает дверь своего отдела.

— До вечера, — и она снова потопала по коридору легкой подпрыгивающей походкой. Она всегда ходила так словно летела, едва касаясь пола, быстро перебирая ножками. Хлопок закрывшейся двери поймал ее у лестничного пролета. Она снова бежала вверх по лестнице.

Дверь шестого отдела снова отворилась. Веденев неторопливо переступил порог одной ногой и пристально оглядел зал сквозь большие темные очки. Держа дверь одной рукой, он осторожно закрыл ее и заложил руки за спину. Его костюм цвета кофе даже не поморщился. Он вальяжно шел по кабинету, высоко поднимая голову и озирая окружающих из-под нижних дуг очков. Тонкие черты холодного надменного лица. Во всем облике Веденева царила огромная значимость собственной персоны. Он остановился рядом с высоким, светловолосым мужчиной.

— Привет, Аркадий Андреевич, — начал Евгений Осипович натужно улыбаясь.

— Да виделись вроде, — Веденев тяжело вздохнул.

— Сыграем что ли? — Евгений Осипович отодвинул стул и положил на стол шахматную доску с отбитыми уголками. Она перекатисто грохнула и рассыпалась маленькими черно-белыми фигурками.

— Подожди, обед начнется, — прервал его Веденев.

Глоткин положил шахматную доску и принялся расставлять фигуры. Его большие, толстые пальцы поймали маленькую скользкую пешку. Она проворно выпрыгнула на стол и смешалась с остальными.

— У ты черт, ех… тибидох, — Глоткин выругался и махнул кудрявой шевелюрой. Снова схватил пешку, поставил ее на место и принялся ловить другую. Они не слушались и выскальзывали из его грубых, огромных рук. Подстать его рукам было и его тело, большое, массивное с крупной головой и грубыми чертами лица. Тяжелый подбородок нависал на воистину богатырский живот. Таков краткий портрет начальника шестого отдела Евгения Осиповича Глоткина. В отличительных особенностях его характера следует отметить некоторое самодурство. В отделе его не любили, но терпели.

— Сашка, ты, чего сегодня такой грустный? — неожиданно спросил Серега.

— Да женится он в субботу, — ответил за него Антон.

— Что-то я не вижу счастливого новобрачного лица! Где радость от предвкушения первой брачной ночи? Или уже была? — съязвил Серж.

— В том то и дело, что нет. Вот боится, не знает, что с ней делать надо, — снова ответил за него Антон и положил на стол пакет с бутербродами, — Невестой.

— Ты, даешь стране угля: мелкого, но много! — встрял в разговор Глоткин. Дожить до двадцати пяти лет и не отведать запретный плод! Сколько у тебя силы воли! — Глоткин передвинул фигурку, — Книжки умные надо читать! Или развратные.

— Мы ему давали, толку-то что! Это еще хуже, чем рыбу по справочнику ловить, — Антон засмеялся и достал сандвич с колбасой, по которой расползались бледные лужицы жира, — Теория и практика — параллельные линии, а параллельные линии не пересекаются.

— Да! Практика нужна, опыт… А-то вот двое таких попадутся… а потом в стране демографические проблемы возникают. Одна надежда на аистов, — заявил Сергей.

— Серьезный случай! — заметил Глоткин, — Надо же было все так запустить… Или в стране наставницы перевелись? Вот, помню, у меня первый раз было лет, этак в двадцать или в восемнадцать, а может и в пятнадцать, не помню. Мы тогда в осеннем колхозе были, в институте. Только вот не помню на первом курсе или на втором? Там: танцы — жманцы, ля-ля, фа-фа…, — Евгений Осипович хитровато прищурился и покрутил пальцами, — Девчонки вокруг все еще глупые такие, дуры-дурами, а одна постарше, сразу видно, что с пробой… Вот она меня и спробовала, — Евгений Осипович задумчиво передвинул пешку, — На сеновале. Да! Ты, пожалуй, прав! Все надо рассказать, показать, дать попробовать… Да, — Глоткин тяжко вздохнул и покачал головой, — Опять же предохраняться надо…

— А я думал у тебя с Лидкой первый раз, — оборвал раздумья вслух Веденев, — Помнишь, как ты в одних трусах по коридору бежал, когда вас комендант в общежитии накрыла. Она тебе еще брюки потом в окно выбросила? Собрание тогда устроили в отделе: аморальное поведение комсомольца Глоткина. Шишкина заступалась за тебя, всем в пример ставила. Какой ты ответственный работник, хороший товарищ, вспомнила о твоем плече, на которое можно всегда положиться, — издевательским голосом пробормотал Веденев.

— Да, было дело, и с Лидкой: хорошо, что второй этаж, да май месяц. Долго я тогда на одной ножке в трусах по клумбам прыгал, — рассмеялся Евгений Осипович.

— Да, опыт — это святое, — заметил Серж, — На картинках не покажешь. У меня, кстати, с Машкой, первый раз по-пьянке случилось, после дискотеки в строительном техникуме. Все домой пошли и мы домой пошли, только к ней. Балбес был, вызвался ее провожать. Пришли, а родители в деревню уехали на выходные. Она говорит, я одна спать боюсь, пришлось остаться. А через девять месяцев Стасик родился. Эх, куда деваться пришлось жениться. Не могу же я допустить, чтобы мой СЫН чужую фамилию носил… Ты бы тоже немного выпил, для смелости, все — равно уже женишься, — Сергей покачал головой, — Только много не пей, а то заснешь, — он нахмурился и тяжело вздохнул, — Неудобно получится.

— Ты, главное, виду не подавай, что ты в этом деле не Рубинович. Возьми у ребят запрещенный журнальчик. Эй, мужики, дали бы ему что-нибудь эротическое, «плебей» какой-нибудь, — Глоткин потянул рукой к Сереге.

— Евгений Осипович, — Антон ехидно улыбнулся, — Вы о чем? Разложение личности хотите нам приписать. Дом с видом на скалистый северный берег и деревянную тахту. А вместо колхоза «Свекловод» — Магадан.

Глоткин приподнял брови, и мелкие капли пота выступили на массивном носу. Он достал платок и вытер лоб, затем перевел взгляд на доску и сделал ход.

— Да я это…, — он что-то промычал и поглядел на потолок, словно подсказка висела именно там. Затем рассеянно улыбнулся, — Я вообще-то об инициативе. Бери инициативу в свои руки, и думай о цели, — решительно закончил Глоткин.

— Кстати о цели… Не могу мужики… Как только Дину Михайловну в коридоре увижу… Идет вся такая… аппетитная, задница, как два куля сахара… Одна — туда, другая — сюда… Прямо не могу… Руки в брюки и еле до туалета добегаю, честное слово, — пробурчал Аркадий Андреевич.

— Да, Динкин пятьдесят щестой прямо с ума сводит. А мне еще Светка нравится, — пробормотал Глоткин.

— Какая Светка? Николаева что ли? — уточнил Веденев.

— Она самая. А, ты, видел какую мне новенькую дали? Ларисой зовут. Как тут удержаться от соблазна. Глаза разбежались. Я уж к ней и так, и сяк. Я ее все равно уломаю. Ей открепление нужно, домой хочет уехать… Куда она денется с нашего завода!

— Бедная девочка, — ехидно пробурчал Веденеев, — И как нам унять твои аппетиты. Да у тебя своя Вера вроде бы ничего, — заметил Веденев.

— А, ты, почем знаешь, что ничего, пробовал что ли? — смеясь, наскочил на него Евгений.

— Да я так, визуально, — ретировался Веденев.

— Своя, конечно, может быть и персик, но и кисленького яблочка иногда хочется, — доверительно закончил Глоткин.

— Особенно из чужого сада, ха-ха — рассмеялся Аркадий Андреевич.

Они шли по небольшому дворику словно незнакомцы, разделенные доброй половиной метра. Аленка оглянулась назад, и долго всматриваясь в лица прохожих, с волнением перевела взгляд на Антона. Он улыбнулся и нежно посмотрел на нее.

— Кого-то ищешь? — он приблизился и взял ее за руку.

— Смотрю: нет ли знакомых лиц, — она застенчиво улыбнулась, — У меня нет желания встретить сослуживцев. Ты же знаешь: кривотолки и пересуды начнутся, а я человек новый. Мне это ни к чему, — она тяжело вздохнула.

— Да не бери в голову. Если на всех обращать внимание, то здоровья не хватит.

— Про здоровье — это ты точно подметил, — она красиво улыбнулась, немного по-детски и наивно заглянула ему прямо в глаза.

— Какие у тебя бездонные глаза, как пропасть. Посмотришь: голова закружится, — он остановился и серьезно произнес, — Синие, синие, как небо в горах.

Мужчины все говорят о глазах, но у нашей Аленки были действительно красивые глаза: большие миндалевидные, с длинными ресницами и чистыми нежно голубыми белками. Особенно длинными были нижние ресницы, отчего эти глаза были похожи на больших жуков с растопыренными лапками, поэтому если долго в них смотреть, то трудно оторваться.

— За один лишь взгляд тебя сожгли б на площади, потому что это — колдовство, — Антон задумчиво улыбнулся, а Аленка смутилась, опуская глаза и глядя на темные земляные кочки.

— А ты бывал в горах? — Аленка снова посмотрела на Антона.

— Приходилось, — он серьезно посмотрел вперед, — На Камчатке были, в командировке. Мы там недели две оборудование устанавливали, — Антон нехотя улыбнулся и перевел взгляд на КАМаз.

— Расскажи, пожалуйста, о Камчатке. Я никогда там не была, наверное, здорово…

Они поднялись на третий этаж. Аленка забежала в комнату и мгновенно схватила за ручку большой зеленый чемодан с длинной серебристой молнией. Чемодан раскрылся, и из него посыпались разноцветные блузки, кофты, пояса, пакеты с косметикой. Она присела и торопливо стала убирать все обратно. Чемодан разбух, мягкая крышка волнами заиграла на белье и Аленка с усилием стала ее натягивать на твердые стенки. Она нехотя сдавалась легонько повизгивая. Аленка быстро встала, подняла разбухшую поклажу и столкнулась взглядом с Ольгой, которая молчаливо наблюдала за ней.

— Куда это ты собралась? — она преградила ей дорогу.

— Мне комнату дали, — Аленка нагло обошла бывшую подружку.

— Это не пятьдесят ли пятую? — Ветровская пристально посмотрела ей в глаза.

— С каких это пор тебя стали интересовать мои проблемы? — Аленка подняла чемодан и вспомнила, что накануне видела сестер рядом с незнакомой женщиной. Глазки Ветровской сузились в одну ниточку, тонкие губы совсем исчезли, превратившись в щель. Аленка схватила сумку и быстро выскочила в коридор.

— И это все? — Антон наклонился и взял поклажу из рук Алены.

— Нет, там у меня еще одна сумка осталась, и по мелочи кое-что, но это я сама, потом, — ответила она, махнув рукой.

— Давай я все сразу унесу.

Аленка показалась в дверном проеме с туго набитым пакетом, из которой торчали кастрюли, сковорода, чайник, полотенце, свернутые рулончиком пакеты, всевозможные салфетки, сахарница, тарелки…

Дверь открыла невысокая полная брюнетка в выгоревшем халатике неопределенного возраста. «А вот и злосчастная тетя», — промелькнуло в светлой головке Аленки: «Как все сходится с ответом, прям как в задачке за первый класс», — она грустно вздохнула, — «Хочешь быть хорошей: не стой на пути, а для этого придется исчезнуть, а исчезнуть мне некуда!»

— Меня направила к вам комендант, я теперь буду жить в вашей комнате. Меня зовут Аленка, — с этими словами она вошла, не дожидаясь приглашения. Антон последовал за ней и, зайдя в небольшой коридорчик, остановился и взял Аленку за руку.

— Ты любишь Цирк? — неожиданно спросил он.

— Люблю, — Аленка рассеянно улыбнулась.

— Хочешь, сходим вместе?

— Хорошо, — нерешительно произнесла Ленка.

— Я куплю билеты. И тогда скажу тебе. Ладно, пока, — с этими словами он быстро вышел, чтобы дать новой хозяйке прийти в себя.

— Пока, — сказала она, закрывая дверь, а сердце в груди застрекотало и от волнения все поплыло по крохотному коридорчику: и холодильник, и куртки, и сапоги… Ее снова охватила радость. Как много счастья в один день! Казалось, что ее маленькое сердечко не выдержит и вот-вот разорвется от нахлынувших чувств. Она размечталась, представила уже не одно, а дюжину встреч. В голове приятно закружилось и куда-то все поплыло, вместе с ней…

— Значит, ты теперь будешь жить здесь? — послышалось зловещее шипение.

— Да я буду жить здесь, — Аленка смело посмотрела на новую знакомую, — И меня зовут Алена.

— Это мы еще посмотрим, будешь ли ты жить здесь, — она дерзко посмотрела в глаза.

— Я буду жить здесь столько, сколько посчитаю нужным и уйду отсюда тогда, когда посчитаю нужным, — Аленка спокойно посмотрела на собеседницу, — А командовать будешь у себя дома. А для этого тебе придется его приобрести. И не забывай, это — общежитие.

— Вселилась сюда без очереди, — она повысила голос.

— Интересно знать, кто это здесь устанавливает очередь, уж не Ветровская ли? — Аленка скрестила руки на груди, — Если бы Ветровская придерживалась очереди сама, то сидела бы сейчас в Ханты-Мансийске вместе со своей сестренкой, а на ее месте должна была бы быть Понфилова. Всеми правдами и неправдами дорогу себе в жизни пробивают, — Аленка нервничала, и ее ноги лихорадочно дрожали, но она не подавала виду.

— Это не твоя комната, — собеседница зло зафыркала слюной, — Смотри, как бы, не вылететь отсюда! Молодая еще, чтобы права качать!

— Спасибо, что напомнила, что Молодая! — последнее слово Аленка выделила, — Надеюсь, что не доживу до таких седин в таком глухом одиночестве! — Аленка положила руки на бедра, — Может это не моя комната, но и не твоя! Ты права, здесь у нас только кровати, да и то казенные. А если тебе не нравятся твои новые соседи, то можешь арендовать квартиру. Если тебе это не по карману, то возлюби ближнего своего, хотя бы на время. И теперь тебе придется меня терпеть! В подруги я к тебе не навязываюсь. В гробу я видела таких подруг.

— Мы еще посмотрим, кто кого выживет! Больно ты шустрая на язык, посмотрим какова на деле, — и толстушка зашаркала ногами по полу.

— Да, не удивительно, что с таким ядовитым характером ты до сих пор не замужем. Дураков не нашлось, чтобы повесить такую гадюку себе на шею. А мне не привыкать, смотри зубы об меня не сломай, — пробурчала Аленка вслед.

Петухова шла по коридору, и редко горевшие на потолке лампочки создавали неповторимое ощущение подземелья. Темный, обитый линолеумом пол с пестрым рисунком, похожим на лубяное лукошко. Края линолеума треснули и отогнулись, и в больших прорехах просвечивался неровный цементный пол. Стены обиты рейками из мореного дерева и ни одного окна, только шины из проводов тянулись вдоль стен у самого потолка. Трудно было представить, что это четвертый этаж. Она подошла к двери и неожиданно остановилась, когда поравнявшийся с ней мужчина окликнул ее.

— Привет, — он улыбнулся и быстро дотронулся рукой до своих волос, поправляя коротко остриженную каштановую челку.

— Привет. Что ты у нас делаешь? — кокетливо спросила Аленка, закладывая руки за спину.

— Работу работаю, — весело улыбнулся Антон, — Ты не передумала?

— Нет, — улыбнулась Ленка, наивно поднимая бровки вверх.

— Я билеты на четверг купил, второй ряд, — сказал он.

— Когда это ты успел? Ведь мы вчера только договорились.

— А я сегодня по «служебной» ездил в ЦНТИ. И на обратном пути заехал в цирк, билеты купить. Ладно, пока, — он махнул рукой, и коридор снова проглотил его.

Аленка стояла и смотрела ему вслед, не замечая рядом проходившей Любы, когда та подметила ей:

— Ну, ты «молоток». Подцепила Антона. У нас это еще никому не удавалось, — Люба также смотрела ему вслед.

От цепкого глаза Любы ничего нельзя было скрыть, да она и не пыталась. Ей так хотелось, хоть с кем-нибудь поделиться. Она чувствовала, что только ей можно доверить эту тайну.

Глава 9

Утро следующего дня начиналось с неприятной новости: Серафима Васильевна неожиданно заболела, и не вышла на работу. Теперь вся тяжесть производственного процесса упала на худенькие Аленкины плечи. Телефонный обстрел, коварные технологи, с которыми приходилось согласовывать разработанные Серафимой чертежи, и запуск опытного образца в тринадцатом цехе привели Аленку в полное замешательство. Ей приходилось постоянно спускаться на два этажа ниже, где размещалось ОГТ, чтобы согласовать документацию и доказывать, что именно этот прибор позарез нужен заводу, а без ее усилий вся документация валялась бы на столах нерасторопных технологов и служила бы хорошей оберткой для столовских пирожков. Аленка на ходу изучала географию завода, и знакомилась со сложным производственным процессом. Такая работа очень закаляет характер. И Ленка потихоньку закалялась.

— Петухова, подойди ко мне, — Тарас Петрович кричал. Он вопил каждое утро, словно в отделе кроме Аленки никого не было, — Сходи к Чиричкиной, у нее твоя плата. Там замечание по печати имелись. Устранить и снова спустить на согласование. Заодно зайди к Курковой и забери подписанные кальки.

Пока Аленка бегает по этажам, перенесемся в шестой отдел, где за соседними столами сидят Сергей и Антон.

— Что-то я тебя не пойму, Антон, — взял провод и осторожно нагрел один конец паяльником, — Билеты ты купил, а подойти к ней не решаешься.

— Честно тебе скажу: я за нее боюсь, — Антон тяжело вздохнул и задумался, словно не решался выкладывать другу свои опасения. Он небрежно бросил на стол ручку, откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди, — Посмотри вон на Симафорову: сидит, страдает от безделья, не знает чем себя занять. Хочешь, чтобы я бросил ее в пасть этой «гиене огненной», — он кивком махнул головой в сторону девицы лет тридцати пяти, массирующим подбородок сомкнутыми кистями рук.

— А, ты про акул вспомнил, — Коростылев саркастически рассмеялся, — Про оную я и забыл, — он помахал головой, — Сидит, озирается, человеческих жертв, требует. Как же без председателя профкома конструкторского отдела можно обойтись? Ни одно слияние душ в отделе не прошло не замеченным и не благословенным парторгом и председателем профкома.

— Да, — Антон ухмыльнулся, — Помнишь роман Гаврилина с Маринкой. Ведь такие дебаты в отделе были, словно пятилетний план обсуждали. Даже до собрания дошло! И кому, какое дело, что служебный роман. Так ведь и разошелся с женой! А если бы не вмешалась общественность, может и сейчас жил бы со своей Галкой, — Антон грустно перевел взгляд на Косичкину, — В среду, вечером подходит ко мне Косичкина и говорит: «Приноси Антон паспорт завтра». Я ей говорю: «Это зачем тебе мой паспорт Косичкина? Ты, никак решила перепись населения в отделе провести? На кой ляд он тебе понадобился в рабочем время?» А она говорит: «Заявление в ЗАГС пойдем подавать».

— У вас, что все так серьезно? — Коростылев расхохотался и бросил паяльник.

— А ты как думал? — Антон грубо рассмеялся, — Косичкина — это розовое чудо отдела!

— Да, Тони, любишь ты все обострить в отделе, чувствуется, как накалилась атмосфэра. А теперь вот такое милое создание должно расплачиваться за твою непомерно раздутую популярность. Какого кляпа ты строил глазки этой чудачке Танечке, стрёмная девушка надо сказать.

— Я строил глазки?! — Антон грубо рассмеялся, — Что тут строить! С такой фантазией, как у Косичкиной только любовные романы писать или космические эпопеи! Электротехника — не ее профиль. Надо было литературой заняться.

Аленка вошла в комнату, держа в руках свернутый рулон бумаги. Она подошла к столу и аккуратно положила стопку, которая в тот же миг зашуршала и развернулась, показывая исчерченные тушью листы калек, разрисованные ватманы, тонкие листы спецификаций, достала из нижнего ящичка стола маленькую чашку и пошла вдоль прохода. Она налила чай и подошла к Любочке:

— К тебе можно? — Алена поставила на стол чашку, окутанную теплой дымкой, и положила два бутерброда с сыром.

— Садись. Я сейчас тоже налью чай, вот только корпус дорисую, — сказала она, подставляя Ленке стул, — Где сыр брала? Может тебе сахара насыпать? У меня есть.

— Насыпь, две ложки. Вчера случайно наткнулась, в нашем гастрономе выкинули. Минут сорок в очереди стояла, — обронила Аленка.

— Надо будет, на заварку сбросится, — произнесла, подошедшая Людмила Станиславовна.

— Аленушка, подойдешь ко мне, после того, как чай выпьешь, — из-за кульмана вынырнул Лизунов, держа в руках маленькую голубую пиалу, — А я вот заварку пить, не могу. Разве что возьму у вас кипяточку. С моими почками мне чай пить нельзя, только воду, — он неторопливо направился к чайнику, на ходу шаркая ногами и болтая пиалой в воздухе.

— Тарас Петрович, опять, Вы, своей гадостью разите, — Константинова недовольно сморщила носик и отвернулась к окну.

По комнате разливался характерный, тошнотворный запах. Он проникал во все уголки, и скоро не осталось ни одного места, где бы его не было.

— Это не гадость. Это лекарство, — спокойно сказал Лизунов, и показал сотрудницам чашку с ядовито-зеленой жидкостью. Резкое зловоние вонзилось в нос, как ядовитое жало.

Девчонки смухортились и закашляли.

— Как, Вы, пьете эту рвотную настойку? — Любочка замахала рукой перед своим носиком, — Она ведь такая противная.

— Я уже привык. Человек ко всему привыкает, — невозмутимо заметил Тарасик и по-детски приподнял белесые бровки, отчего его лицо стало наивным и робким.

Они вспомнили недавнюю колхозную эпопею, связанную с капустой. Поговорили о Зиночке. Затронули Куркову. И тут на Тараса Петровича нахлынули воспоминания.

— Однажды нас послали в колхоз на строительство свинарника. Из мужчин были Витя Гайкин, Понкратов, Родионов из тринадцатого цеха, а от технологов поехала одна Оля Куркова. Мы поработали так чуть-чуть и сидим, курим себе, а куда торопиться-то: рабочий день еще не закончился. А Олю отправили на другие работы. Не знаю куда, но только она целый день воду в ведрах на коромыслах носила мимо нас. Мы так покурим, поработаем чуть-чуть, покурим, поработаем, но больше курили, чем работали, а она, ни разу не присела! Так целый день с ведрами и ходила! — Тарасик поднял палец вверх, — Во! Какая здоровая женщина!

— Тарас Петрович, а почему у нас стенки корпусов приборов такие толстые, целых три миллиметра. У нас, что в стране люминия девать некуда? — спросила Аленка и засмеялась

— Почему некуда?! Не говори глупости. У нас ведь приборы рассчитаны на искру, на ударопрочность, на взрыв, — серьезно ответил Тарасик.

— На ударопрочность? Да с такой толщиной не то что удар, а взрыв атомный бомбы не пугает? Круче Египетских пирамид. С такой толщиной ядерная война не страшна… Представляете: все снесло, а наш прибор лежит себе и подмигивает тремя красными глазками, — вполне серьезно продолжила Ленка.

— Почему тремя? — спросила Константинова.

— Потому что три канала, — ответила Ленка, — хотя, если учесть, то план по валу присылают в тоннах, то понятно, почему у нас самые большие приборы в мире! Интересно знать: в технических условиях не сказано, кому он после взрыва будет нужен, — заулыбалась Ленка, — Или вы хотите сказать, что так удобней всего его на лом сдавать.

— Аленка, все-таки, ты язва! — возмутился Лизунов, — Что, ты, хочешь? Старые разработки! Ты же знаешь, что с нашим оборудованием мы не можем позволить себе стенки тоньше. Да и кто нам разрешит толщину стенок уменьшить? Нужно расчеты предоставить, новые испытания провести, а где взять деньги на новые испытания. Работает, пусть и дальше работает. Хрен бы с ним.

— И с какого года они работают? С пятьдесят шестого?

— Раз, ты, такая умная, то будешь корпус из пластмассы разрабатывать, для общепрома. Понятно? Это тебе следующее задание, — серьезно закончил Тарасик и направился вдоль прохода.

— Слышь, Люб. И кто тебя Алена Владимировна за язык тянул. Сидела бы себе тихо, мирно, сопровождением приборов занималась, чай пила, — Аленка доверительно наклонилась к столу и огляделась по сторонам, — Меня ведь Антон в цирк пригласил, — шепотом начала она.

— У! — Любка почти вскрикнула, — Ты молоток! Смотри никому ничего не рассказывай, а то все кости перемоют. Такого наговорят и тебе, и ему, что сама не рада будешь. Придумают: чего и не было. У меня уже такое было. Здесь со всеми так. Поэтому помалкивай, добром прошу.

— А что про меня можно сказать, я ведь новенькая? Здесь совсем недавно, — Аленка доверчиво выпучила глаза и робко затаила дыхание.

— Ой, Ленка! Что ж, ты, такая простушка-то, прям как Красная шапочка! Почему уши большие? Почему нос отваливается? Почему? — раздраженно выпалила Люба, — А что надо, то и скажут! Вот я сейчас с Олегом встречаюсь. Так я никому ни слова, только тебе. Смотри, не проболтайся! — Любка вытянула вверх палец.

— Кому я скажу? Антону это не интересно, а с Иркой я на такие темы не разговариваю, — Аленка неуверенно передернулась, — И потом тайна только тогда тайна, когда ее знает только один человек. Если ее знают двое, то это уже не тайна.

— Олег когда меня вечером провожает, то я всегда по сторонам смотрю, чтобы никто не видел, — Люба наклонилась к подружке, сузила зрачки и огляделась по сторонам, — До магазина доведет, а дальше я сама иду, чтобы никто не видел. У нас в отделе девчонки есть, с которыми он учился в институте, — Любка остановила признание и тяжко вздохнула, — Ох. Боюсь, что они и ему добра пожелают, — поделилась с ней своим конспиративным опытом старая подпольщица Любочка.

— Ой, и не знаю, Любка, мне все так странно! У нас в Самаре такого не было. Завидовали, конечно, но чтобы так! Мне и сейчас подружки пишут, что у них на работе каждый сам по себе. А здесь просто, как в деревне. Все про всех все знают! Даже то, что и не было. Даже странно. Что обо мне можно знать: я здесь без году неделя. Романов ни с кем не заводила, — в сердцах высказалась Ленка.

— Не беспокойся, что не знают, то домыслят, чего не домыслят, то придумают. Мало не покажется!

Глава 10

Бледная луна показала желтый бок, лениво выползая на крышу потускневшей двухэтажки, сонно моргавшей яркими огнями окон, осветила темно-синий бархат неба с редко разбросанными гирляндами звезд и бойкую улицу с проворными машинами, жужжащими троллейбусами, ворчащими автобусами. Легким лучиком озарила тонкие стебли фонарей, темное кружево голых деревьев и крыша киоска, одиноко стоявшего на остановке. Засверкала как перламутровая пыльца. Ленка прошла до киоска и остановилась. В голове звучало: «Раз, два, три… А если он не придет?» — ее сердечко почти остановилось. Она посмотрела на стрелку: «Почти не двигается. Неужели это — шутка! Девчонки говорили, что он жуткий ловелас!» Она развернулась и снова зашагала к покосившемуся навесу: «Раз, два, три… Хотя на ловеласа не похож. Такой милый обходительный, приличный, без пошлых шуток… Как ноги замерзли!» Она принялась легко пристукивать ножками: «Надо было другие сапоги обуть. Ох, и довыпендриваешься ты когда-нибудь Алена Владимировна», — она снова посмотрела на стрелку: «Похоже, она тоже замерзла. Раз, два, три…». Иногда казалось, что она, как служащий муниципалитета пытается расширить остановку и не знает, в какую сторону это лучше сделать. Хотя, если честно, то ей нет дела до остановки, до луны, троллейбусов и киоска, просто ее первое свидание началось самым странным образом.

— Привет, — он подошел сзади и коснулся ее плеча.

— Привет, — она обернулась, и счастье вползло в ее маленькое сердце так быстро, что она даже не успела разозлиться и высказать ему, как она замерзла, как устала ждать целую вечность…

— Извини, кажется, я опоздал, — он виновато поглядел на нее, — Билеты забыл дома. Пришлось вернуться. Долго ждала? Наверное, вся замерзла? — он посмотрел на узкие сапожки на тонкой шпильке.

Аленка глубоко вздохнула и безучастно поморгала глазами: «Наверное, кушал», — промелькнуло в ее головке.

Они медленно шли вдоль темных улиц, глядя на яркую луну, которая уже поднялась и спокойно висела над чернеющими шапками деревьев. Они разговаривали: вспоминали учебу, детство, говорили о заводе. Странная штука жизнь: двое влюбленных под звездами и луной, а говорят о всякой ерунде — о заводе. Нет, чтобы как в кино: «Я люблю тебя всем сердцем, всем душой…», или: «С тех пор как вас увидел, так что-то перестал себя узнавать…» и так далее. Так ведь нет, несут всякую ахинею о заводе! Одним словом: о чем бы ни говорили наши голубки, они всегда возвращались к любимой теме — заводу.

— Сколько на небе звезд! А вон, Большая медведица! А там млечный путь. Если приглядеться, то можно увидеть Сириус, — указывая пальцем на небо, восторженно произнесла она, — Я где-то читала, что Сириус — тройная звезда, поэтому такая яркая.

— А это Кассиопея, — продолжил Антон.

— Где, где? Не вижу, — она вытянула шею и прищурилась, вглядываясь в темный небосвод.

— Ты, что в школе астрономию не проходила? Ну, ты, Бангладеш, — смеясь, съязвил Антон.

— Почему Бангладеш? — Аленка серьезно наскочила на парня.

— Потому что в Бангладеш девяносто процентов неграмотного населения, — рассмеялся он.

— Сам ты не грамотный, — слегка обиделась Ленка. Затем, улыбнувшись на шутку, она серьезно продолжила, — Звезды — это ангелы. Они улетели на небо, когда мы перестали в них верить. И теперь они смотрят на нас с неба и смеются, когда мы делаем глупости, переживают, когда мы страдаем, помогают, если мы того заслуживаем и воздают нам, по заслугам, если мы ведем себя плохо.

— Ты что в Бога веришь? — Антон удивленно раскрыл глаза.

— Нет, я атеистка, как все комсомольцы, — Аленка рассмеялась, — Это просто легенды.

— Любишь читать? — он рассмеялся.

— Да, — В школе много читала, все подряд. А без фантазии этот мир похож на кусок мыла: ни цвета, ни запаха, ни формы. Совсем не жуется, а если попробуешь проглотить, то изо рта пойдет пена. Но если к нему добавить красок, придумать формы и развить сюжет, то он засветится, как радуга.

— Ты просто взрослый ребенок. Никогда не видел девушку: такую наивную и практичную одновременно, — он снова посмотрел на небо.

— Что ты хочешь. Жизнь скучна, как говорили древние римляне. Каждый развлекается, как может, — она грустно улыбнулась и посмотрела на небо и какая-то тайна спряталась в мохнатых ресницах. Затем она снова посмотрела на спутника и ловко перевела тему разговора — А чем занимается ваш отдел? — Аленка остановилась и тронула его за плечо.

Антон медленно произнес, также глядя на небо:

— Наше бюро работает на перспективу, разрабатывает приборы, предназначенные для эксплуатации в особых условиях. Мы подчиняемся непосредственно заместителю главного конструктора Веденееву Аркадию Андреевичу, — казалось, что он говорил одно, а думал совсем о другом.

— Веденеву? — громко произнесла Аленка, — Заместителю главного конструктора? Важный такой, в темных очках ходит, — у нее был потрясающий дар быстро менять настроение и тему разговора.

Он перестал смотреть на небо и, словно очнувшись от странных мыслей, снова заговорил шутливо:

— Он самый. А ты знаешь, что ваш отдел называют филиалом дур. дома?

— Нет. Почему? — она снова надула губки.

— А у вас там пол-отдела со справками, — и он рассмеялся, явно над ней подшучивая.

— Какими еще справками? — Аленка насупилась и обиженно отвернулась.

— Ладно, не обижайся, — и он силой повернул ее обратно и слегка щелкнул по курносому носу, — Ты, у родителей одна? — он ловко перевел тему разговора

— Нет, у меня еще сестра есть, младшая. Она в школе учится. Родители живут в Самарской области, в Тольятти. Это где «Жигули» делают. Знаешь?

— Знаю. И все-таки: каким это ветром тебя к нам занесло?

— Я по распределению приехала. Хотелось страну посмотреть. Домой всегда успею вернуться. А здесь центр, Москва рядом. Я думала, что у вас обеспечение лучше, чем в Поволжье, а оно такое, как и везде. Живете только за счет Москвы.

— Да, Москва нас кормит, поит, одевает и обувает. Сколько колбасы привозим, целыми электричками, — он хитро прищурился, — Знаешь загадку: большая, зеленая и колбасой пахнет, — он наклонился и вопросительно поглядел на Ленку.

Алена подняла брови и также вопросительно посмотрела на него.

— Электричка «Москва-Уреченск», — он был явно доволен своим ответом, поэтому стоял и щурился.

Она звонко рассмеялась и натянула маленькую шапочку на самый лоб.

— Самая большая колбаса в мире — Уреченская электричка, — она рассмеялась своей шутке

— Скучаешь, наверное. Домой хочется?

— Очень. Я родителей два месяца не видела. Раньше чаще домой ездила, а теперь не получается. Ты, когда-нибудь видел Волгу? Она широкая-широкая. Стоишь на одном берегу, а другого берега не видно. А какой в Самаре вид с реки на город! Набережная тянется несколько километров, закованная в парки, скверы, фонтаны. Газоны к Волге террасами спускаются и все в фонтанах. Очень красиво!

— Я ни в Самаре, ни в Тольятти не был. Хотелось бы посмотреть.

— Когда-нибудь посмотришь.

Он проводил ее до общежития, и окрыленная Аленка взлетела вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ноги сами несли ее. Она бежала по коридору, напевая на ходу, и ей мнилось, что нет счастливее ее на свете. Казалось, что ее маленькая душа вот-вот оторвется от такого же маленького тела и воспарит от счастья в небеса, там, где живут одни лишь ангелы. Но желание досмотреть, чем закончится дело, вернули ее в темный коридор общежития, и остаток пути она прошла, осторожно наступая на скрипевшие половицы.

— Ты чего это свою селедку моим ножом резала? — резко оборвала мечтания толстушка, вошедшая в кухню. Она отвернула губки и по сонному лицу прокатилась волна негодования.

— Всю жизнь мечтала свою селедку твоим ножом порезать, — также сонно ответила Аленка, — Таким ножом не селедки резать, а кафель в туалете чистить.

— Посмотри, как он селедкой пахнет, — она попыталась сунуть нож Аленке в лицо.

Лена отшатнулась и втянула носиком воздух, исходивший от ножа:

— Нет, ничего не чувствую. Пахнет только ржавчиной. Выкинула бы ты это рухлядь и купила себе достойный нож, — Аленка помахала головой, — Похоже, что у тебя навязчивая идея? Ты бы к психиатру обратилась пока не поздно, а то болезнь примет не обратимый процесс. Правда, правда, — Аленка захихикала.

— Заткнись! Оборзела совсем! — она почти закричала, — Ты сегодня селедку ела и резала ее моим ножом! Вот он и воняет!

— Тебе заняться не чем в такое позднее время. У тебя галлюцинации что ли от одиночества? У меня свой ножик есть, видишь какой хороший — новенький, — Аленка схватила со стола свой маленький ножичек с отполированной деревянной ручкой и тонким блестящим лезвием. Потрясла им в воздухе, — Я твой нож не то чтобы селедку резать не возьму. Я боюсь даже в руки брать такую гадость.

— Если еще раз возьмешь! — она негодующе направилась к Аленке.

— И что будет?! — Алена приподняла бровки вверх и нагловато наскочила на собеседницу, — Ты меня своим жиром задавишь, как трамваем.

Толстушка бросила нож на стол, покрытый ветхой клеенкой с темными прорезями в смытых цветах и загнутыми краями. Он покатился по скользкой доске и остановился рядом со старой хлебницей.

— Скажи еще, что и клеенку тоже я порезала! — выкрикнула Аленка вслед уходившей соседке, — И обои ободрала. Столько лет живешь в общаге, ремонт не можешь сделать. Лентяйка.

«Сколько эмоций за один день!» — пронеслось в маленькой головке, — «Да, за право жить придется бороться», — и Аленка направилась в ванную комнату.

Выйдя на работу, наша героиня обнаружила свою наставницу. Ленка с облегчением вздохнула, ее производственные муки, похоже, временно закончились. Она с радостью подумала о том, что теперь не надо будет разбираться в чужих чертежах, исправлять ошибки и слушать раздраженные упреки технологов. Алена подошла к Серафиме и села на ветхий стул, который мило покачнулся и заскрипел.

— Как, Вы, сейчас? Поправились? А то я тут без Вас совсем зашилась.

— Да вроде бы ничего, подлечили. А, ты, как? Досталось тебе, наверное?

— Да уж, пришлось побегать, побороться за правое дело. Как я с этими технологами намучилась! — Аленка помотала головой, — Какие же они не пробиваемые! Пришлось всю плату переделать! И это не проходит и то не так! У них такие лошадиные стандарты!

— Что ты хочешь! — Серафима участливо улыбнулась, — Мы же до сих пор платы химическим методом делаем, а это — прошлый век. Там такие допотопные требования: и односторонняя печать и зазоры между дорожками…, — Серафима махнула рукой.

— Серафима Васильевна, — Аленка наклонилась почти к уху наставницы, — Вы только никому не говорите, — она огляделась по сторонам, — Я ведь с Антоном Воронцовым встречаюсь.

— Это кто? — Серафима задумалась, — Из шестого отдела что-ли?

— Да, — Аленка наклонилась еще ниже, — Мы с ним вчера в цирк ходили. Но только Вы никому, — и Ленка потрясла головой.

— Алена, — Серафима участливо посмотрела на девушку, — Кому я скажу! Ты же знаешь: какие у меня отношения с коллективом! За месяц до твоего прихода тут такое собрание было! — Серафима тяжело вздохнула, — С доскональной разборкой нашей семьи, — и она мотнула головой в сторону Дубова, своего мужа.

— Да, Вы рассказывали, — Аленка участливо помахала головой, — А, правда говорят, что наш отдел называют филиалом дурдома? — с любопытством спросила она.

— А кто тебе сказал? — рассмеявшись, спросила Серафима, — Антон что ли?

— Да, а что?

— Ой, Аленка, умрешь с тобой со смеху, — Серафима улыбнулась, — Правда.

— А почему? Он говорит, что у нас пол-отдела со справками, — добавила Аленка улыбаясь.

— Во-первых, не пол-отдела, а всего три человека, да и то, если честно, то со справкой у нас одна Мотылева — у нее шизофрения. Вообще-то она умная, Бауманское училище с красным дипломом закончила, но иногда бывают завихрения, — Серафима засмеялась, — Прошлый раз такое завихрение у нее случилось, когда они в командировку в Горький собрались. Ваня Пышкин и Сашка Зайцев, — Серафима повеселела и начала рассказ, — Ребята наши упаковали всю документацию в две большие коробки. Положили прибор и оставили в отделе на ночь, с тем расчетом, что утром перед поездом они заедут на завод и заберут коробки с собой в Горький, — Серафима наклонилась к столу и засмеялась, — А в качестве инженера по комплектации с ними должна была ехать Мотылева. Короче: приезжают они в Горький, распаковывают коробки, а там одна макулатура! — Серафима окончательно расхохоталась, — Втемяшилось Мотылевой в голову, что они пытаются похитить приборы и передать образцы конкурентам. Долго потом ей Феликс доказывал, что это институт по искрозащите, что в Горьком надо пройти испытания, получить разрешение, а она ему толдычит знай себе одно, что приборы с завода выносить нельзя и все тут!

— Пожалуй, он прав, — Ленка грустно заулыбалась, — А кто еще?

— А у Вани Пышкина и у Перовой только нервные расстройства и бессонница. Да, как говорится, стоит туда попасть, потом вся оставшаяся жизнь уйдет на восстановление испорченной репутации.

— А не сказывается на работе? Все-таки труд умственный?

— Да нет. Я же говорю, что они нервы лечат, — затем, немного помолчав, добавила, — Феликс у нас добрый, он всех берет.

К Леночкиной радости в комнату быстрыми шагами вошел красавец Антон и направился к ее желтому письменному столу. Теперь они сидели вместе, как два голубка и нежно ворковали, обсуждая вчерашнее представление. Они бы еще долго любезничали, совершенно не замечая предупредительных косых взглядов Серафимы, но Антон, вспомнив о рабочей дисциплине, даже привстал… Как в этот самый момент в комнату неожиданно ворвался Гольденберг и, в один миг, пролетев центральный проход перед кульманами, завернул к столу Аленки, и остановился. Несколько секунд он недоуменно молчал, глядя на них не отрываясь. Было слышно, как развиваются красноватые ноздри руководства, глаза выползают из своих мохнатых укрытий, легкие наполняются воздухом, готовясь дать последний выхлоп… и мягко, как стрекозы хлопают Ленкины ресницы… Рот Гольденберга распахнулся…

— А, Вы, молодой человек, что тут делаете?! — послышались громовые раскаты.

— Мы разговариваем, — спокойно ответил Антон.

Феликс сделал тяжелый выдох, затем глубокий вдох, затем снова выдох и глубокий вдох, обвел глазами кабинет, сосчитал до десяти, покачивая головой, как бык.

— А что у, Вас, работы нет что ли? — более спокойно, на выдохе, спросил Феликс.

— Есть, вот о ней мы и разговариваем, — безразлично произнес Антон

— Вы, это, — Феликс покрутил рукой, снова выдохнул, вдохнул, и на миг задумался, — Недолго разговаривайте, — Феликс снова покрутил пальцами, — развернулся и слоновыми шагами пошел к выходу.

— Что теперь со мною будет? — испуганно произнесла Ленка, — Ты же знаешь, как у нас дрючат за не санкционированные разговоры, — прошептала она.

— Да успокойся, ты, ничего с тобой не будет, все нормально, — Антон засмеялся и вышел.

Дверь трагически ухнула, и слышно было, как зашаркали по полу чьи-то ноги. Из-за кульмана донесся голос Александры Тимофеевны:

— Сегходня будет собранье, посвященное шесят восьмой гходовщине Охтябрьской революции в триста восьмом кхабинете. Явка всем строгхо обязательна! За неявкху — строгхое накхазание! — выкрикнула Тимофеевна.

— Почему опять сегодня? — Алена с негодованием посмотрела на Серафиму, которая в этот момент смотрела на нее насмешливо.

— Потому что сегодня пятница, — Серафима беззвучно засмеялась, — День расплат.

Большой кабинет под номером триста восемь был расчищен от рабочих столов и кульманов, которые предупредительно сдвинули к стенам. Центр комнаты абсолютно пустой и только одинокая колонна, с темными пятнами в углах, подпирала потолок. Вокруг колонны были выстроены несколько рядов стульев самого различного вида: и с тряпичными спинками и на тонкой ножке с вращающимся сиденьем и кресла со старыми подлокотниками и даже табуреты на железных ножках. Люминесцентные лампы мерцали и потрескивали старыми стартерами, освещая импровизированную сцену, создавая непостижимо праздничный гул.

Аленка и Люба сели на оставшиеся свободными стулья, рядом сел Гольденберг. Он как-то неестественно улыбался, но совсем не зло и она вдруг вспомнила свое трудоустройство. От такого внушительного соседства Аленку всю неприятно покосило: «Попробуй теперь поболтай», — пронеслось в ее головке: «Придется слушать».

В центр импровизированной сцены журавлиным клином врезались семь человек в традиционной форме: белый верх, черный низ. У девушках на головах подвязаны красные пионерские галстуки. В первой девушке Алена узнала Юленьку — главного вожака комсомольской организации отдела и вспомнила, как Юлька все рабочие дни на последней неделе ходила с тетрадными листами и что-то бубнила себе под нос.

Бейте в площади бунтов топот!

Выше, гордых голов гряда!

Мы разливом второго потопа

перемоем миров города…

— задорно начала Юленька.

«Часа на два этот концерт» — пронеслось в голове у Аленки, и она натужно заулыбалась, умиленно глядя на Юленьку: «Так», — она посмотрела на часы: «Сейчас шесть, до восьми точно прокрякают», — она грустно посмотрела на Любку и, наклонившись к ней, шепотом произнесла:

— Что-то я Константинову не вижу.

— Такие мероприятия не для особо белых, — Любка поднесла палец ко рту, — Тс-с-с, — Я тебе ничего не говорила.

— Люб, — Алена многозначительно потрясла головой, — Могла бы не предупреждать, — Слышь, Люба, никак не могу понять: почему у вас Юля — комсорг отдела? Мне кажется, что роль лидера — это не ее роль?

— Это тебе кажется, а Шишкиной так не кажется, — прошептала Любочка, — Если кажется, то перекрестись. Между нами девочками говоря, — Люба огляделась по сторонам и нагнулась к ушку Аленки, — У нее дядя в Обкоме партии сидит.

— Вопрос исчерпан, — также прошептала Аленка, — Спасибо, что предупредила, чтобы я языком не молола. А то ведь я такая простая, как чертежная доска.

Распрабабкиной техники скидывай хлам.

Днепр, турбины верти по заводьям.

От ударных бригад к ударным цехам,

От цехов к ударным заводам

— снова задорно продолжила Юленька.

В середине этих ударных строк откуда-то из глубины зала послышался громкий шум, словно решили передвинуть шкаф в самый накаленный момент выступления. Слушатели живо переглянулись и вытянули шеи, и все взоры переметнулась на исполинского габарита мужчину. Он сидел во втором ряду, сложив крестом руки на груди, наклонив голову на бок, и только протяжный храп перебивал самодельных артистов. Они стали заминаться, а Ваня возликовал и выдохнул такой храп, что задрожали стекла в огромных рамах. Народ ожил, повеселел, и легкий гул промчался по кабинету.

— Зина! — громкий шепот Гольденберга раздался рядом, — Скажи ему, чтобы храпел потише! — также громко прошипел Феликс, — А то людям сзади не слышно, — он виновато улыбнулся, чувствуя, что автоматически становится центром внимания вместо Вани.

Наконец концерт иссяк, и вперед вышла женщина средних лет, семьдесят шестого размера, уже знакомая нам по полю, с открытым лицом и сочувствующим взглядом, располагавшим к доверию. Шишкина начала речь такими словами:

— Товарищи конструктора, поздравляю вас с праздником! — парторг медленно обвела глазами зал и остановила свой взор на главном конструкторе, который стоял с ней в одном ряду. Глаза Галины Николаевны скосились в одну сторону, и она так и стояла с устремленным в бок взором в течение всей своей продолжительной речи. Шишкина неторопливо подняла вверх могучий бюст и шумно всосала воздух в легкие, затем опустила плечи вниз и лениво наклонила голову по направлению «Главного». Слышно было, как лемеха ее легких шумно сжимались, выпихивая мощную струю воздуха через маленькую круглую шишечку, — Мы долго ждали этой радостной минуты! Вот, наконец, наступил светлый праздник Октября! — грустно произнесла Шишкина, трагично подняла плечи, и процесс повторился. Заранее прошу прощения у читателей, поскольку конспект речи у меня потерян. Понимаю, как вы горите желанием услышать поздравление. Вкратце передам ее основные моменты. Она долго говорила о достижениях, потом еще дольше о планах, потом подводила итоги. Итогов было не много, минут на пятнадцать. В конце вечера слово взяла Юленька, и произнесла то же самое: успешно заменив, слово партия словом комсомол.

Во время этой речи, Феликс, сидевший рядом с Аленой, наклонился к ней. Легкий холодок пробежал по ее спине.

— Ты бы своего друга к нам в отдел переманила, а то он ходит только в гости, — Феликс игриво улыбнулся, обнажая крепкие зубы.

Ленка невольно оторопела от такого неожиданного внимания. На лице появилась бессмысленная улыбка. От растерянности она выдавила из себя только одну фразу:

— Хорошо, я ему передам, — давая понять, что извинения приняты.

Бродяга вечер накинул на улицы темно-синий плащ, и город, как маленький зайчик исчез в бездонном колпаке опустевших улиц. Алена остановилась, положила руки в карманы, немного поежилась:

— Мне сегодня Феликс предложение сделал, — она улыбнулась.

— Какое предложение? — он насторожился.

— Рационализаторское, — она невольно улыбнулась, — Переманить тебя в наш отдел.

— Если я уйду из нашего отдела, то только за проходную, — он решительно посмотрел на нее.

Они шли, глядели на звезды и редкие фонари, стоявшие вдоль дороги, светившие ровно настолько, чтобы запоздалый путник окончательно не сбился с пути. Ленка вдруг неожиданно спросила:

— Я, наверное, надоела тебе своей пустой болтовней о работе?

— Да нет, — нежно произнес он, — Кулибин ты мой.

И он, осторожно взяв ее за плечи, поцеловал в нос. Она стояла и по-детски хлопала большими глазами с колючими, черными ресницами. Светлые волосы немного выбились из-под шапочки, и красивыми кудрями обрамляли лицо. Маленький носик слегка покраснел и зашмыгал. Он долго на нее смотрел, а потом, осторожно прижав к своей груди, поцеловал в губы. Вспыхнувший на губах жар волной охватил все тело. У Аленки закружилась голова, и она слегка отступила назад, чтобы не упасть, мороз отступил и стало тепло и светло, словно наступило лето… Несколько минут они стояли молча, прижавшись, друг к другу.

— Замерзла? — ласково спросил он.

— Нет. Мне жарко. До завтра, — тихо сказала она.

Глава 11

Иринка открыла дверь, осторожно просунула голову в проем, вытянула шею вверх, отыскивая глазами Аленку. Она робко вошла и быстро побежала по проходу, оглядываясь на входную дверь. Добежав до стола подруги, Ирина остановилась и прижалась плечом к кульману, боязливо глядя на большую желтую дверь с толстой металлической ручкой.

— Аленкха! Привет, — глаза Иринки заискрились. Она приходила в восьмой отдел крайне редко, не желая наткнуться на грозного Феликса, — Слухай сюды, — Иринка шмыгнула носом, и провела тыльной стороной ладони по пухлому пяточку, — Сегходня Мишха Иннкхин приехал, такх, что приходи, посмотришь Иннкхиногхо мужа, — проговорила она, задорно глядя на подругу.

— А Инна, где? Неужели она работает в такую минуту? Я бы не вытерпела, — Ленка оторвала взгляд от бумаг.

— А кхуда деваться? — Иринка снова осмотрелась, — Ща отгхулы возьмет, отпроситси. Слышь, он Иннкхе пальто новое привез, пуховикх! Такхое суперскхое! — она мечтательно покачала головой и тяжело вздохнула, — Да, жизнь — не ровна! Иннкха вся в щастье! Я бы тоже от тахогхо не откхазалась, — Иринка подняла руку верх, подпрыгнула и боязливо огляделась по сторонам, — Жалкхо, че у меня в Польше нет мужа, — она засмеялась, потом резко остановилась и снова посмотрела на входную дверь.

— И сколько он пробудет здесь? — Аленка перевела взгляд на стол, где лежали чертежи, и быстро стала перебирать бумаги, пристально вглядываясь в замысловатые линии.

— Да нескхокхо дней. А потом они уедут в свою Польшу. Такх че скхоро ты кх нам переберешься, — сказала Иришка потирая руки, — Во, здорово будет!

— А спать они, где будут? — шепотом спросила Алена, задумчиво перелистывая чертежи.

— В нашей кхомнате, — прошептала Иринка и поднесла палец ко рту, — Т-с-с. Толькхо ты никхому не гховори. Мы чель сволочи на улицу их гхнать, — спокойно ответила Иринка, — Иннкха гховорит, че денегх на гхостиницу нет, им еще на переез нужно, она кхолгхоты хотела кхупить теплые, на жрачкху всякхую.

— А вы где будете спать? — Аленка перестала перебирать бумаги и недоуменно глядела на подружку.

— И мы, в нашей кхомнате будем спать, а гхде же еще? — радостно ответила Ира.

— Что все вместе? С мужчиной? — Аленка подняла брови, и они застыли на ее миловидном лице.

— Скхажешь тоже: все вместе! — Иринка насупилась и театрально отвернулась, — Почему вместе? Порознь! Мы на своих кхроватях, а они на своей. Я никхуда уходить не собираюсь, да и некхуда. Общагха и такх переполнена, как общий вагхон. Вон скоко молодых наприезжало! Если ей нужно пусть сама идет, догховариваеца! А то и тах многхо халявы! Накхорми, убери, спать уложи, — с этими словами она вышла, придерживая дверь рукой.

Инна легкой походкой бежала по улице, не замечая прохожих, дворовых собак, мусоровозов, прутиков, цеплявшихся к ее ногам, дворников, снующих в эти утренние часы с ведрами и метлами по серым тротуарам. Она вбежала в одинокий подъезд, на ходу расстегивая темно-синюю куртку и снимая тонкий газовый шарфик. Сердечко в груди трепетало. Она медленно подошла к двери, облокотилась плечом о стенку и открыла маленькую сумочку на тонких ручках. Достала связку ключей, которая мягко громыхнула и вставила сверкавшее лезвие в узкую щель. Замок чиркнул снова и снова. Инна толкнула дверь, и теплый душный воздух вырвался на свободу, ласково согревая тело.

— Привет, а вот и я, — повесив куртку на крючок вешалки, Инна нагнулась, поднимая ногу, и быстро дернула за молнию. Она взвизгнула, и маленький сапожок упал на пол.

Он вышел из кухни большой сильный с твердыми руками, заслоняя уличный свет. Смуглая кожа и темные, как черешня глаза. Миша потянул ее за руку, не дожидаясь, пока она снимет оставшийся сапог. Он уверенно обхватил ее хрупкое тоненькое тело и поднял жену над собой, Инночка завопила:

— Мишка, погходь, поставь, гхде взял! — Инна уперлась руками в широкую грудь.

Супруг медленно стал опускать тело жены, плотно прижимая к себе, сжал в крепких объятиях, а влажные губы в порыве устремились к белоснежному лицу. Инна перехватила его губы губами, и они слились в долгом, бесконечном поцелуе. Она слегка отстранилась, рукою отодвигая его горячее упрямое тело.

— Погходи. Дай разуться. Ты ел, солнце мое?

Он ничего не ответил и снова с жадностью привлек ее к себе.

— Миш, ну погходь… Я токхо пришла… Успеем еще… Мне раздеться надо. В ванну сходить.

— Ел, — он отпустил ее и ласково улыбнулся, — Кхакх, ты, кхискха моя, ласкховая? Подписала отгхулы?

— Подписала. Собрала все, шо были. Осталось толькхо заявление написать, но я думаю, мне егхо быстро подпишут, какх жене военнослужащегхо, — и она кокетливо обернулась вокруг себя.

Он отступил на шаг назад и вздохнул. На красивом лице осталась тень какой-то напряженности. Грустные глаза глядели с особой жадностью, и нередкие вспыхивающие искорки, так притягивали своим огнем и какой-то безудержной страстью, от которой порой по телу Инночки начинали пробегать мурашки. Он ждал.

— Устала, кхискха моя, — он обхватил ее плечи, подойдя к ней сзади. Наклонил голову и стал нежно целовать шею жены, — Я же соскхучился, кхажется, что не видел тебя, целую вечность, — прошептал он прямо ей в ушко, и Инночка почувствовала горячее дыхание супруга.

— Мишхка, погходь. Не искхушай меня, — она попыталась вырваться, но он не отпускал жену, — Перестань, слышишь. Я сейчас. Дай привесть себя в порядокх.

Инна прошла в комнату и бросила на кровать белую кофточку. Миша стоял в углу, облокотившись на стертый платяной шкаф, и глазами следил за любимой. Он ловил каждый миг, словно пытаясь впитать весь ее запах, поймать малейшее движение губ, глаз, рук. Насладиться ее грациозностью и плавностью, будто молодой охотник следит за глупой, маленькой ланью, пришедшей на водопой. Инна небрежно разбросала одежду по кровати, взяла большое махровое полотенце нежно персикового цвета и свободной походкой направилась в ванную комнату. Она разделась, налила воды и осторожно погрузилась в теплую голубую жидкость, всем телом жадно впитывая долгожданную негу. Инна откинулась на покатую спинку ванны и закрыла глаза, попыталась отвлечься от работы, от каждодневной суеты. Настроиться на что-то прекрасное. Новые перспективы, новые надежды. Как говорится: там хорошо, где нас нет. Так вот об этом Там она и думала. Мечты, мечты! Внезапный шорох где-то рядом заставил ее мгновенно очнуться и открыть влажные глаза. Миша сидел на корточках рядом с ванной и смотрел на жену умоляющими глазами.

— Ой, напугхал! Ты, такх больше не делай, ведь инфарх же хватит, — она прижала руку к груди.

— Можно я кх тебе? — прошептал он.

— Миш, ты, с ума сошел. Я тут одна, в этом кхорыте, еле размещаюсь. Ванна-то сидячая! Сейчас же вся вода из берегхов выйдет. Соседей зальем. Дай хоть воду немногхо спущу.

Надо сказать, что молодой муж был не в пример своей жены, довольно крупным, поэтому беспокойство Инночки было не случайным, но в ванну он все-таки погрузился. Любовь конечно злая штука… Нежные поцелуи, дразнящие шутки, волнующие ласки потихоньку стали усиливаться. И наш любовный кораблик незаметно отправился в безбрежное море бушующей страсти. И вот уже беснующийся шторм захватил в плен маленькую шлюпку с двумя отважными матросами на борту, вызывая качку в каютах пассажиров… Все пришло в движение: и лодка, и полотенца, падавшие на пол, и зубные щетки, нырявшие вместе со стаканом в раковину и туалетная бумага и мыло и…

— Буххх!!! Трахххх!!! Бахх!!! Грыыыххх!!! Тра-та-та!!!

Инночка подняла головку и глупо уставилась на белый фаянсовый унитаз, впившийся ей в лоб:

— Чё это было? — она попыталась оторвать голову от холодного кафельного пола. Дикий звон прозвучал уже не так сильно, но где-то рядом. Голова болела, а плечи свернулись в спираль.

— Ты не ушиблась кхискха моя? — он осторожно перегнулся через ее тело и попытался заглянуть в глаза.

Вопрос конечно глупый, но своевременный…

— Матерь Божья, — она медленно выползла из ванны на мокрый кафель, как лягушка и, уперлась головой в стену, — У! — глядя на перевернутую ванну, она произнесла, — Я же тебе гховорила погходь. А ты все выдержит, выдержит. Хрен ты угхадал, выдержит! Поглянь, чё наделали! Меня девкхи прибьют и кхомендант тоже. Во, шуму будет на всю общагху! На работе ведь задразнят! Еще и не отпустят похка ванну не отремонтируем!

— Да ладно тебе. Успокхойся. Че ее ремонтировать. Кхорыто оно и есть кхорыто. Сейчас все починим. А потом, кхакхая тебе разница, че скхажут на работе? После нас, хоть потоп! — он выполз из ванны и встал, потирая ушибы, — Подумаешь, ванну перевернули! Делов-то кхуча! — он рассмеялся, — Медовый месяц мы с тобой откхрыли.

— Скхажи спасибо, что вода вся вышла, — ворчала Инночка, — Мы кхлапан не закхрыли, а то бы сейчас соседей затопили, — она потерла ушибленную голову, — Чё теперь с ней делать?

Инночка встала и направилась в комнату, на ходу потирая ушибленный локоть. Миша взял полотенце и вышел в кухню. Обернув полотенце вокруг бедер, он подошел к окну, держа в руках сигарету. Во дворе раскинулось строительство нового однотипного общежития. Задумчиво глядя на кирпичный пейзаж, он невольно вскрикнул.

— Точно!

Он быстро вернулся в комнату, натягивая на мокрые ноги синие джинсы. Штаны сопротивлялись, и Мишка запрыгал на одной ноге, пытаясь исправить положение.

— Ты, кхуда? — крикнула Инночка вслед убегавшему мужу, и перед тем, как входная дверь захлопнулась, она услышала:

— Погхоть, я щас!

Незаметно подкрался сизый вечер и легкий гул шагов, наполнил коридор общежития. Громко заиграло радио, яркий свет заполнил кухню, где на плите скворчала сковородка, и золотистый карп лениво переворачивался в шипящих брызгах масла. Девчонки, а их было трое, шумно разделись, обсуждая рабочий день, направились в маленькую кухню, где на столе стояла яркая чашка с малиновыми помидорами, посыпанными мелкой зеленью укропа. Большая сковорода с шипящей рыбой возглавляла стол, а рядом маленький салатник с огурцами болотного цвета и яркой петрушкой. Распив бутылку полусухого Венгерского вина, наша молодежь проговорила почти до полуночи, прежде чем решила разойтись по кроватям. Первая достигла своего уголка Наташа, потом Нина. Иринка дольше всех собиралась ко сну, уединившись в ванной комнате, поэтому добралась до своей кровати последней. Молодожены, расположились на кухне, сидя на подоконнике, целовались и тихо о чем-то шептались. Мягкое мурлыканье Инночкиного голоска дополнялось густым мелодичным баском Мишки. И легкий, игривый смех, слегка раздражал пытающихся заснуть девчонок. Иринка уже стала проваливаться в пуховую мягкую дымку владений Морфея, как в комнату вошла Инна, и легкий скрежет железной сетки разбудил уже отходивших ко сну соседок. За ней, поскрипывая половицами деревянного пола, пришел грузный молодожен и еще больше растянул выдохшееся ложе, которое под ними пролетело половину расстояния до пола. Несколько минут они лежали неподвижно, пытаясь успокоить растревоженный металл.

— У, ты моя пуся, — пробубнил Мишка, — Чмок, чмок, чмок. Фу, фу, фу.

— Пых, пых, пых, — ответила Инночка, — Чму, чму, чму-у.

— Кыся, мыся, пыся, — навязчиво шептал Михаил, — Пухх, пуххх, пуххх!

Иннкина кровать стала методично раскачиваться то вверх, то вниз, будто это была не кровать, а детские качельки, курлыча и крыкоча всеми пятью тысячами четырехсот пятью десятью стальными проржавевшими пружинами длиною тысячами восемьюстами двумя миллиметрами, которые вместе с соседними спинками стали жаловаться на проклятую судьбу, причем все сразу:

— Пердышь — пердышь, — пробурчала первая пружина, — Чего им не спится?

— Кыр-жир-мыр, — пропищала соседка, — Такова ля-ва. Что ты хочешь, это же любовь!

— Жиг-пиг-фиг, — слюмкала третья, — А я думала это у нас любовь с нашими ободранными половицами… Нет чтобы сначала смазать старые косточки. Я этого не выдержу.

— Кра-фря-бря, — проворчала четвертая, — Положили бы чертежную доску под свою толстую задницу!

— Ой, больно! — вскрикнула Инночка, — Осторожней, ты.

Иринка, прослушав азартное ариозо, в исполнении пружинного ансамбля сталепрокатной продукции лежала в своей кровати, бесцельно уставившись в бесцветную известь потолка. Ее терпение лопнуло, как покрышка у Жигулей, и она стала нарочито беспокойно переворачиваться в своей постели, вызывая недовольство уже своей старой сетки, и давая понять молодоженам, что она бодра как утренняя поверка на плацу. К бухтению старой сетки Иринкиной кровати присоединились две оставшиеся подружки, давая понять молодоженам, что некоторые тут не спят, и эротика на ночь им совсем ни к чему. И теперь уже трио кроватных сеток репетировало новое ариозо.

«Вот распрыгхались-то, ках черти на угхлях, подождать не могхли, у них еще завтра целый день, а тут три щаса ночи, а в шесь вставать на работу. Я завтра, буду кхакх с бодуна и докхазывай потом, что во рту ни кхапли спиртногхо не было. Все равно нихто не поверит. Спать хочу — нет сил. А мне еще завтра в цех идти, на испытания, датчики проливать», — Иринка, повернулась к стенке, подпрыгнула на кровати, которая сильно заверещала: «Посчитать деревья что ли? Раз береза, два береза, три береза», — она снова подпрыгнула на кровати:

— Дрынь, бзынь, пынь, — продолжила возмущение кровать.

«Раз береза, два береза, три береза», — Иринка зевнула, широко открывая рот.

Первой, не выдержав, встала и вышла Инна, за ней Мишка. Они снова ушли на кухню. И Ирина с облегчением вздохнула. На кухне что-то брякнуло, но Иринка этого уже не слышала. Сон медленно стал сковывать ее веки, и через минуту она с наслаждением провалилась в мягкую, сладкую кашу и только легкое сопение повисло во всех уголках комнаты.

Аленка бежала по ступеням, легко перехватываясь за поручни лестницы. Она осторожно открыла большую стеклянную дверь, вымазанную бледной краской. Замок щелкнул, и Аленка оказалась внутри душного помещения, уставленного несколькими рядами больших чертежных кульманов, перемежавшихся с огромными белыми столами. Она пошла вдоль столов, вглядываясь в лица сотрудниц.

Иринка сидела за столом, опустив голову вниз и обхватив руками макушку.

— Привет, Иринка, — Алена весело подскочила к подружке и присела на соседний стул, — Что это, ты, сегодня такая задумчивая: нашлась потерянная извилина?

— Кханчай издеваца, — Иринка разжала пальцы и медленно подняла голову. Глаза ее сузились и стали похожи на глаза китайца, встречающего рассвет, нос разбух, и тонкие прожилки капилляров отчетливо выступили на самом кончике, брови расползлись по лбу редким пунктиром, — Представляешь: гхолова, какх духовой оркхестр: все время там что-то стучит и звенит! Бух-бух-бух. А в рот кхоты насрали! — она неторопливо потерла глаза. Вчерашняя тушь еще больше размазалась.

— Да, хорошо вчера погудели, — Аленка покачала головой и наклонилась к ушку подруги, — Даже завидую. Как провела ночь?

— Вот именно, шо провела, а такх хотелось поспать! — почти крикнула Иринка и глаза китайца раскрылись, — Всю ночь кхолобродили! Ты не представляешь! То кхоровать кхачают, то блины по кхухне разбрасывают! Я сегходня все утро полы мыла, это в шесь утра-а-а! — Иринка вытянула палец вверх, — У них вчера любовь прямо на столе была, такх кхомпот собакхи разлили по всему полу! Я утром встала, пошла на кхухню, у меня тапхи кх доскхам прилипли! Я стою, ках Текхумзе на болоте: то ли гхлаза продирать, то ли ногхи отдирать! На полу — блины, на столе помидоры, сгхущенкха к стенкхе прилипла! А Инкха — звезда экхрана — носом штукхатуркху нюхает! Ках тах и надо! По-фигху — мороз, что петрушка в заднице! Нет, я валяюсь, шо за люди! Потрахалась на столе, тах убери за собой! Я что — дежурная уборщица, за всеми убирать!

— Не грусти, Иринка. Я сегодня к вам вечером зайду, — пообещала Аленка и спрятала улыбку в уголках рта, — Дай я тебе тушь вытру под глазами…

И снова вечер забрался в темные коридоры общежития, именно в тот, что по улице Овраг подпольщиков тридцать четыре. Осветил неярким светом штукатурку, одинаковые двери, выкрашенные половой краской, темные надписи мелками на белесых стенках, свидетельствующие о прописке граждан по данному адресу, протиснулся сквозь узкую щель замка и повис на темном абажуре. Затем он украдкой прыгнул на голую сетку кровати, лежавшую прямо на полу и затейливо заиграл на полу, разбрасывая причудливый орнамент. Иринка наклонилась над кроватной спинкой, пальцем потерла сломанную ножку, взяла железную пластинку и попыталась приладить ее на место. Железка не послушалась, Иринка плюнула и бросила спинку на пол.

— Кхрасота, — она поднялась с колен и протянула Инночке пластинку, — На, сама попробуй! На слюне не держится! Может, предложишь альтернативу? А то ках ломать, тах ты первая, а ках чинить, тах у нас гхолова болит!

Аленка протиснулась сквозь плотное кольцо жильцов и присела на корточки.

— Привет, — она ласково улыбнулась, — Что это тут у вас? — Аленка наклонилась и взяла маленькую пластинку, — Что решили просушить кроватную сетку?

— Аленкха, хватит издеваца, — негодующе зашипела Инна.

— Да, вот, некхоторые тут со всего размаху на кхроватях прыгхают, — язвительно заметила Иринка.

— Ничегхо мы не прыгхали! Мы просто присели, а она хрясь и провалилась до пола. Мы сами испугхались! Думаем: шо это такхое? Почему стол тах вырос? А потом глядь: а у кхровати ножкхи нет, — Инночка виновато заюлила, — И кхуда делась?

— Точно и как это ты умудрилась спать на кровати без ножек целых три месяца? — хитро улыбнулась Нина, — Прямо невесомость какая-то.

— Это ж надо такх прыгхать, чтобы сломать ножкхи железной кхровати, представляю, кхакхой внизу гхрохот стоял! Не знаю, ках соседи, а таракханы точно разбежались, — Иринка засмеялась и покачала головой.

— Не ножкхи, а ножкху! — возмущенно произнесла Инна. Затем виновато поглядела на подругу, — Не приписывай мне лишнегхо, — Инночка захныкала, — Девкхи, надо что-то делать, а то меня кхомендант не выпустит.

— Ой, кхому ты нужна! Не выпустит! — Иринка положила руки на пояс, — Ещё пенкха для скхорости даст, шобы летела в свою Польшу без самолету!

— Я буду теперь спать на сломанной кровати, — Ленка грустно покачала в руках пластину, — Значит это теперь мое дело — отремонтировать кровать!

— Ленкха, давай думай, шо тут делать надо, ты же у нас кхонструкхтор, — снова захныкала Инна.

— Давайте тут фланец поставим. Я сделаю чертеж, а Нинка в цехе попросит ребят сделать деталь, — предложила Зиночка.

— А может лучше планки поставить, проще будет, и отверстия вот здесь и здесь просверлить, — предложила Лена.

— А ты, Ленка соображаешь, не смотри, что «зелень», — засмеялась Зина.

Дверь распахнулась, шумно ударилась о холодильник и резко закрылась, затем снова открылась, впуская в тесную прихожую парня, который поймал ее рукой и переступил через порог. Коля стоял на пороге и щурился, лукаво глядя на девчонок. Он переступил порог и грубо закрыл дверь. Его терракотовый свитер почти сливался с замазанной спецовкой. Коля обнажил кривые зубы, и его щеки по-детски расползлись. Он приподнял руку, в которой была дрель, и положил ее на плечо.

— Ну, кому, тут че просверлить надо? — улыбаясь, несколько бесшабашно спросил он.

— Шо тут просверливать, все давно просверлено? — пробурчала Инна.

— Закхрой забрало! — грубо крикнула Иринка, — Шутить с мужикхами будешь, в хурилхе! Здесь тебе не тринадцатый цех! Различать надо! Здесь специалисты из кхонструкхторскхогхо отдела!

Парень стоял и недоуменно смотрел на них. Растерянный взгляд упал на лежавшую, на полу сетку кровати. Его лицо расплылось в неподражаемой улыбке, оно светилось, и только в уголках глаз вспыхнули едва заметные похотливые искорки.

— Че это вы тут делали, что кровать сломали? — Коля хитро покачал головой, — Только не говорите, что вчетвером сели на кровать, а она не выдержала вашего слоновьего веса: возьми и тресни по старости. Га-га-га, — грубо рассмеялся Коля от собственной шутки.

— Устроили конкурс: кто допрыгнет до потолка. Победителю приз — протокольная поездка на УрЧерМет с целью: обмена опытом! Еще вопросы есть? — Нина вышла вперед, и смело поглядела на парня.

— Каким таким опытом? — он снова пошловато растянул губы, а глаза сузились и томно поглядели на Нинку, — По растягиванию кроватных сеток?

— Слышь, — Иринка выступила вперед и развернула парня к кровати, — Кхончай базар, — она поставила руки на пояс, — Скхазано тебе, что сломалась от перегхрузок! Не выдержала испытание на «ударопрочность»! Тебе, между прочим, тоже можем устроить испытание на «удар»! — и Иринка поднесла кулак к носу Коляна.

— Понятно, — Коля ретировался, но не сдался, — Значит, вы на нее гараж бросали? А я думал тренировка перед будущим замужеством. Я видел, как к вам какой-то залетный хмырь заходил, — он засмеялся и опустил руки, покачивая дрелью взад-вперед.

— Каждый мыслит в меру своей испорченности. Не болтай лишнего. Развел тут: ля-ля тополя! Делай, что говорят, — свернула его на грешную землю только что вошедшая Наташа.

Коля попятился, румянец, и наглость моментально сползли с его поблеклого лица, он присел, достал из кармана куртки несколько планок что-то проворчал себе под нос…

Миша подошел к погрустневшей Инночке и обнял ее за плечи. Она склонила голову ему на грудь.

— Иннусикх, — улыбнулся он, — Может, снова на столе попробуем? — он лукаво улыбнулся.

— Ты шо с ума сошел? — Инночка развернулась, глупо вытаращила глаза на супруга, — Иринкха мне никхах не простит прошлогхо раза.

— Я шутю, — он погладил ее по голове и поцеловал в лоб, — Пытаюсь тебя развеселить, а то ты гхрустная такхая.

— Ты, знаешь, Мишкха. Наверное, на нас прокхлятие. Все под нами ломается, в самый ответственный момент.

— Кхакхое прокхлятие, гхлупая. Просто все старое, гхнилое, списывать давно пора, а мы с дерьмом боимся расстаться! Поскхолькху — очень дорогхо, — и он прижал маленькую жену к своему сильному телу, — Ты, думаешь, мы с тобой первые, кхто испытывает хозяйственный инвентарь общежития на прочность, — он улыбнулся, — Кхоменданту надо по ушам дать, чтобы кхровати вовремя меняла и поменьше доскхи выписывала на строительство своегхо подсобногхо забора на даче.

Глава 12

Большой кабинет, обитый маренным деревом, видел много руководства, но последние десятилетие в нем царствовал Русаков — главный конструктор завода, его лицо и гордость, лауреат премии ВДНХ, кандидат технических наук. Он пользовался огромным авторитетом среди руководства, а подчиненные просто трепетали, когда исполинского телосложения начальник входил в кабинет. Да не начальник, а просто барин! Таких нынче не сыщешь. Правда, некоторые злопыхатели утверждали, что премия ВДНХ досталась ему по случаю. Случаем тем был прибор, талантливо разработанный бюро под руководством Веденева и направленный на согласование с главным конструктором. Руководство одобрило и позаимствовало, отвезло на выставку ВДНХ и получило за него государственную премию и маленький значок… Но это — только слухи. А мы не станем подражать завистливым сплетникам, и все примем за чистую монету, ведь не без основания же гордая медаль ВДНХ красовалась на пустых полках кабинета рядом с редкими дипломами, кубками и фотографиями.

Из-за своего громадного телосложения Александр Иванович всегда немного сутулился и был несколько неуклюж, иногда казалось, что это его тяготит, и он чувствует себя слоном в посудной лавке. Русаков неторопливо поправил сползшие на нос тяжелые очки в грубой черной оправе, взял трубку телефона и вальяжно заводил круги пальцем:

— Здорово, Палыч, — грубо начал он разговор, — Как дела?

В трубке что-то прошептали.

— Слушай, мне трубы нужны из нержавейки диаметром двадцать пять. На складе есть? Оцинковку не надо.

В трубке опять что-то прошептали.

— Сойдет. Приготовь метров двадцать. А листы есть сто двадцать на сто пятьдесят?

В трубке снова что-то зашуршало. Русаков напряг слух:

— Ноль восемь сойдет. Крышу на даче крыть хватит. Какие, какие? Нержавейка мыслимо, — он недовольно поморщился, провел пальцем по кнопкам из слоновой кости, — Ладно, — небрежно бросил он в трубку, — В субботу заберу.

Он нажал на рычаг, и снова закрутил циферблат на старом черном телефоне, покрытом заскладированной пылью.

— Здорово Лазарев. Как делишки, как детишки? — скороговоркой пробасил Русаков и нехотя улыбнулся, — Слушай, я, что звоню: мне коптильня нужна, такая же, — в трубке зашуршало, — Да, да как ты для Банникова делал.

В трубке что-то заворчало. Александр Иванович недовольно опустил уголки губ и молчаливо закивал.

— Ты ее пролей, а то в прошлый раз брак подсунули. Мне в подарок, — в трубке снова заверещали. Русаков недовольно наморщил крупный нос, отчего он смялся, как резиновый мячик, — Ладно, в субботу заберу, — он положил трубку и медленно перевел взгляд на Феликса.

— Надо что-то делать, — Русаков откинулся в кресле и отодвинул его от стола, — По десять человек в день на упаковку. Слушай, Феликс, что молчишь? Какие будут предложения?

— Двоих, троих я еще дам, но не в рабочее время, — он скрестил руки на груди и нахмурился, — Он что думает: нам людей вагонами поставляют! У нас завод, а не магазин.

Дверь открылась и на пороге возникла Галина Николаевна. Она остановилась и оглянулась назад. Смерила взглядом пустую приемную и медленно вошла. Шишкина набрала воздух в легкие и шумно вдохнула.

— Заходи, заходи, Галина Николаевна, — Русаков сурово улыбнулся, а глаза бросили в сторону Шишкиной лукавый взгляд, — А то мы тут все в раздумьях, с Феликсом Абрамовичем.

Она прошла и села рядом с Гольденбергом за стол заседаний, который стоял в центре кабинета, и снова очень грустно вдохнула.

— Давай решать, что делать, — Русаков взял со стола распечатанный лист и перекинул его через папки. Лист упал и медленно покатился по столу. Галина Николаевна проворно положила ладонь в тот момент, когда бумага поравнялась с ней. Парторг взяла лист, прищурилась и придвинула его к носу.

— Ох, очки забыла, — она снова вздохнула, и уголки губ сползли вниз. Шишкина неторопливо перевела взгляд с исписанного листа на Русакова, округлила прищуренные глаза и умоляюще посмотрела на руководителя, — Что ты от меня хочешь? — очень мягко и медленно произнесла она, чеканя каждую букву.

— Хочу, чтобы ты с народом поговорила, — он наклонился вперед, — Выходить в цех придется после работы. С молодежью проблем не будет, но есть такие старые… чудаки, вроде Мотылевой и Хренвасича, и так далее, список можно продолжить, которые могут саботировать это мероприятие и сорвать нам сроки. А нам перепалки с руководством ни к чему, сама понимаешь.

— Мотылеву, не тронь, — вмешался Феликс, — Что с нее брать, она ведь малохольная… Я и так ее на сборку не отправлю, хочешь, чтобы всю компанию завалила.

— Извини, я забыл, что она ЖД (жена друга), — Русаков приподнял брови и хитро улыбнулся.

— Ладно, — грустно перебила их Шишкина, — Что-нибудь придумаем. А что ты имеешь против Гервасьевича? Он ведь старый коммунист. Я, думаю, с ним-то как раз проблем не будет, — она перевела взгляд на Гольденберга, — Списки надо будет составить. Какие еще разговоры могут быть: надо — значит надо! — она снова набрала воздух в легкие и шумно выдохнула, — А отгулы ты гарантируешь?

— Галь, — Александр Иванович развел руками, — Какие проблемы? Обещай, сколько хочешь.

— Сколько хочешь — обойдутся! — раздраженно прервал их Феликс, — А по пол-отгула можно и поставить.

— За каждый выход, — закончила Шишкина.

Аленка стояла у кульмана и водила по исчерченному ватману карандашом. Линии легко ложились под умелыми руками и ровный, красивый курсив старательно вырисовывался под маленькими пальчиками. Серафима Васильевна осторожно подошла к подопечной и посмотрела из-за спины на работу.

— Как, ты, все красиво начертила. Прям, как картину, — сказала она и хитро сощурила глаза, — Над кроватью не стыдно повесить, как ковер.

— А у нас в институте по черчению преподаватель был, зверюга. Толщину каждой линии проверял. До сих пор помню: толщина основной линии составляет от ноль восьми до полутора миллиметров. Бывало, подойдет к девчонкам, и как раскричится: «Это, что за буква! Такими буквами только на заборах писать». На меня он, правда, не кричал. У меня по начерталке пятерки были, а другим доставалось. Так, что красиво чертить вошло в привычку. Муштра сказывается.

— А я пишу, как попало. Все равно потом все скопируют, — добавила она, улыбнувшись, — А чертежи вон по столам валяются. Мы на них чаи распиваем, — она беззвучно рассмеялась, — Давай, я проверю, — внимательно осмотрев чертеж, добавила, — Вроде, все правильно. А у тебя хорошее пространственное воображение. Оно тебе в работе пригодится.

Аленка стояла и улыбалась, вспоминая недавний конфликт с Ветровскими, невольно радуясь, что доверилась обстоятельствам и попала в этот отдел. Ее хваленое пространственное воображение непроизвольно вычерчивало в эскизе карьерную лестницу во всех деталях. Надо сказать, что плох тот инженер, который не мечтает стать «главным». Она уже представляла все те модернизации, которые намеревалась осуществить, сидя в этом кресле, когда дверь неожиданно отворилась. На пороге стоял Горбатько. Он как всегда курил трубку, иногда казалось, что он с ней просто спал. Пройдя в комнату, он неторопливо заговорил:

— Начальникам бюро составить списки людей, которые пойдут на «листики». Установка прежняя: от забора и до обеда. Все ясно?

— Вот опять нас послали… как малоценных специалистов, — обиженно произнесла Ленка.

— Да, ладно тебе, работать то до обеда, а потом домой, — обрадовала ее Константинова, — Я тоже пойду! Хоть кислородом подышим!

— Где ты взяла, кислород, Люда? — Дубова наморщила нос, — Уж не на Тырчинском ли шоссе? — Серафима хитро прищурилась, — Лучше бы предложила в тринадцатый цех сходить — там кислорода больше.

— Откуда кислород в тринадцатом цехе, Серафима Васильевна? — Людмила Станиславовна насторожилась.

— В баллонах, на сварке, — Серафима захихикала

— Серафима Васильевна, не пугайте молодых специалистов! — Константинова ударила руками по бедрам, — На ней итак лица нет.

Аленка шла по пустынным улицам и несла в руке… грабли. Легкий ветерок трепал кудрявую челку, и толстый слой слипшейся листвы приставал к подошвам изящный сапожек на тонкой шпильке с крохотным бантиком. Она переложила грабли в другую руку и поправила сползшую с плеча сумочку такого же, как и сапожки бордового цвета. Рядом с ней шла Любочка и постоянно что-то рассказывала об Уреченске: какие здесь красивые улицы и какой старый кремль и в какие магазины надо идти в Москве, чтобы купить сосиски без очереди, и где продают хорошее мясо и по чем она брала свое сиреневое вечернее платье в универмаге и что-то там еще и еще… На ходу она поправляла и челку и шапку, и грабли и сползавшую с плеча сумку, и еще волочила огромную плетеную, грязную корзину апельсинового цвета с большими черными ручками…

Они остановились на пустынной улице. По обе стороны дороги стояли небольшие домики, огороженные тонким деревянным забором. Садики за этими заборами были заботливо ухожены, но за пределами садиков стояли кучи мусора, обрезанные ветки садовых яблонь, пустые бутылки и все что само выпадает из окна автомобиля и домов…

— А почему мы должны убирать эту дорогу? Она стратегически важна для завода? — опять не унималась Ленка.

— Нет, просто у каждой службы своя территория по очистке. Это вот наша! — нервно ответила Константинова.

— И все? — возмутилась Аленка, бросая грабли на тротуар, — А в «лом» дворников на работу взять? — она почти крикнула, — Это же расхищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Ты знаешь, во сколько обходится стране молодой специалист?

— Петухова! Успокойся, — не грубо оборвала ее Константинова, — Хватит устраивать забастовки. Ты нам жизнь не осложняй. Сказано тебе надо! Значит надо!

Рядом загудел мотор и резко затих. Рыжая, как Каштанка машина остановилась у обочины. Дверь отворилась, выпуская маленького человечка в серой кепке, серой телогрейке, в больших резиновых сапогах бывшего черного цвета с маленькой пожухлой тетрадкой, свернутой в рулон. Он поднял руку вверх и протянул ее в сторону:

— Собрать листву в кучи, а когда придет машина, мужики ее погрузят. И можете идти домой, — объяснил задачу Пулих, и воровато осмотрелся по сторонам.

— Ёсь, а машина придет? Прошлый раз так и, не дождались, может ее так оставить, пусть себе гниет, — Гайкин сплюнул в сторону, и присел на обочину, — Листву-то?

Пулих медленно вытянул шею, прищурился, презрительно взглянул на говорящий, на обочине «шарик» и произнес:

— … Твою мать, его мать, ее мать, и чью-то там еще мать… я же говорю, что придет, ждите, — проговорил он очень спокойно.

Иосиф Самсонович не ругался матом, он относился к категории особо темпераментных людей. Иногда, слушая его, начинаешь понимать, что из всех произносимых им слов нецензурными являются только союзы и предлоги и в голову закрадывается мысль: «Какой сексуально озабоченный мужчина этот Самсоныч, если все время думает о том, как сблизится с родней Гайкина, Панкратова, тракториста и сексуально озабоченного трактора, который в данный момент разгружает сексуальный навоз в подшефном озабоченном колхозе». Поначалу весь его Шекспировский монолог очень режет слух, но люди привыкают ко всему, даже к мату и автоматически начинаешь отфильтровывать весь словесный мусор, ибо очень хочется добраться до сути. Честно говоря, я не представляю себе человека, который мог бы сделать ему замечание по этому поводу. Ах, слова, слова! Что с ними только не делают…

А мы перенесемся с просторных улиц Уреченска в маленькую приемную восьмого корпуса завода «Красный пролетарий», где на новеньком диване из лакированного дерматина неприлично грязно-желтого цвета расположился начальник отдела метрологии и по совместительству главный метролог завода Сергей Петрович Козлов. Я, думаю, что нет необходимости открывать тайны завода и говорить о его прозвище. Надо сказать, что на заводе почти у всех были прозвища, а для руководства подбирались особые. Сергей Петрович был сравнительно молодым начальником, ибо в его тридцать восемь лет многим приходится думать о поиске работы, а не об уютном кресле. Во всяком случае, на всех директорских планерках он сидел, как школьник на педсовете, окруженный перезрелым братством. Он был среднего роста, худощавый с тонкими светлыми волосиками и легкой редеющей макушкой. Очки в грубой черной оправе не придавали ему солидности, а скорее окончательно отбрасывали его в отряд школяров или перезрелых студентов. Рядом с Козловым сидела Оленька Ветровская и, теребя фольгу, отламывала кусочки шоколадки, которую жадно жевала.

— Сергей Петрович, — Оленька натужно улыбнулась, — Вы же знаете, как у нас строго с интригами на работе. Если сестра узнает, что Вы мне симпатичны, она же такой «хай» поднимет, — она наигранно шмыгнула носом.

— Оля, что ты ее так боишься? — Сергей аккуратно смахнул платком слезинку, скатившуюся по ее щеке, — Смелее надо быть. Я тебя никому не отдам, — и он придвинул Оленьку к себе.

— Сереж, она мне не простит, что я вперед забежала, — Оленька шмыгнула носиком и опустила глаза на шоколадку, — Она ведь старшая! Хоть на пятнадцать минут, но старшая! А суеверная какая!

— А причем тут суеверия! Вы же комсомольцы! — он даже соскочил с дивана и прошелся по комнате, заложив за спиной руки, — В современный научный век, когда кругом столько прогрессивных разработок, да и вы из центрального города Поволжья приехали. Самара, ведь столица отечественного ракетостроения. У вас темы дипломных проектов такие хорошие. Да и сами вы девчонки хорошие, не глупые!

— Если младшая сестра забежит перед старшей сестрой, то старшей сестре в вековухах оставаться, — и слезинки потоком побежали по щечкам Оленька.

Алена шла по тротуару вместе с Иринкой и мечтала о новом свидании, перебирая в голове все свои наряды. Иринка стрекотала про погоду, которая в это время года была еще удивительно хороша: сухая, теплая осень с томной листвой, прозрачным щекотливым воздухом, сиреневыми рассветами и густыми малиновыми закатами, бронзовыми дирижаблями облаков, легкими туманами…

— Ты, собираешься переезжать, или нет? А то Иннкха уехала сегходня, и кхомендант когхо-нибудь заселиит, если, ты, будешь долгхо думать.

— Да, — мечтательно произнесла Ленка.

«А может не переезжать», — промелькнуло в ее головке, — «Иринка ведь мне голову точно открутит, если про Антона узнает. Впрочем: какая разница кто мне голову открутит первым: Иринка или толстушка…»

— Надо будет кхартошки кхупить, — Иринка посмотрела на подружку, — Мы сбрасываемся по двадцать пять рублей с кхаждой зарплаты.

— Угу, — Аленка мечтательно махнула головой и выдавила из себя улыбку, — «Зато здесь второй этаж и нет проблем с водой», — снова мелькнуло в ее головке: «А на пятом она бывает только в рабочее время и ночью… Так надоело все кастрюли и банки водой наполнять и с работы отпрашиваться, чтобы постирать и помыться», — она мечтательно посмотрела на облака.

— Ты переезжаешь или нет? — Иринка почти выкрикнула.

— Переезжаю, — тихо выдавила Алена и мечтательно улыбнулась, — Сегодня вещи перенесу, — а в голове пронеслось, — Вот я и сделала выбор.

Аленка наклонилась над чемоданом и вытащила большой прозрачный пакет, из которого торчали белоснежные тюбики, маленькие футлярчики с разноцветными колпачками, тонкие карандаши, алые тюбики помады, ручки с тушью, всевозможные салфетки, духи.

— А куда косметику положить? — она обернулась и посмотрела на Иринку.

— Да положи ты ее в ванную, на полхку, — Иринка вышла из кухни и подошла к платяному шкафу. Открыла дверь, и та мелодично скрипнула, — Ух, ты! Схкохко у тебя хосметики? Дай позырить!

Она взяла пакет и небрежно бросила его на кровать, села рядом поджав под себя ногу. Вытряхнув все содержимое на покрывало, Иринка стала перебирать баночки и тюбики.

— Ух, ты, Лореалевскхая тушь! Гхде брала? — она перевернула тюбик, сузила глаза и пристально вгляделась в мелкий шрифт, — Хфранцузскхая? Настоящая шо ли? Не подделкха?

— Какая подделка?! — Аленка обиделась и вырвала карандаш, — В магазине у нас давали. Я часа два стояла. Конечно настоящая. Я косметику на рынке не беру.

Дверной звонок неожиданно вмешался в их разговор. Иринка отдернула руки и посмотрела на Аленку.

— Кхаво это принесло? — она медленно встала с кровати, всунула ноги в большие разноцветные тапочки и пошаркала в коридор. Было слышно, как щелкнул замок, и входная дверь скрипуче заверещала.

— Ой! Шо тебя кх нам привело? — Иринка крикнула, — Такх Лена… Похоже, Это кх тебе, — она выразительно поглядела на девушку.

— Да, я к Аленке, и к вам тоже, — ответил Антон.

— И ведь молчала же! Во, кхоза! Ничегхо нам не скхазала, что с Антоном встречаешься, — Иринка поставила руки на бедра и угрожающе посмотрела в сторону Петуховой.

— Да мы просто общаемся, — стала оправдываться Ленка, — Мы только иногда видимся. К тому же мне по работе нужно. Антон объяснял мне, как эффективнее разводить платы, — Аленка смело подняла бровки вверх, притворяясь дурочкой.

— Давай, давай, завирай. Свистеть — оно не гхоры ворочать! Такх я тебе и поверила. Значит, ты теперь кх нам в гхости будешь ходить? — она снова повернулась к Антону и игриво улыбнулась.

— Если не выгоните, то буду заходить, — лукаво ответил Антон, — На работе контакта нам явно не хватает, теперь будем и после работы общаться, он медленно прошел в коридор и стал неторопливо снимать куртку с большим капюшоном и яркой оранжевой подкладкой.

— И давно вы ходите? — Иринка смерила Алену недовольным взглядом и снова угрожающе положила руки на бедра.

— Я же говорю совсем недавно, — ответила Ленка, — Сама подумай: когда мы познакомились. Может: отметим это дело. Я сегодня пиво купила, хотела свое переселение справить. Сейчас картошки пожарим, там еще кабачки были.

— Ладно, потопали на кхухню. Такх уж и быть отметим твое переселение, — поддержала ее Иринка.

Аленка стояла в коридоре, мягко подпирая стену спиной. Накинутый на плечи платок небрежно съехал с одного плеча и повис на локте. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Затем провел пальчиком по высокому лбу и нежно дунул на пушистую челку:

— У, умная какая, — он снова наклонился и опять поцеловал ее в губы. Затем отстранился и серьезно добавил, — С завтрашнего дня наш отдел работает на настройке приборов в четвертом цехе. Так что временно мы не будем видеться в отделе. Придется прекратить свое шефство над тобой на некоторое время.

— А, что, вы забыли в цехе? — Ленка лукаво сузила глаза.

— А ты что не видела списки на доске объявления? Так, что все инженеры-электрики теперь будут работать в сборочном цехе на настройке приборов. Скоро и вас пошлют.

— Опять, — Алена тяжело вздохнула, — Как мне все это надоело: то колхозы, то уборка, то цех! И какой из меня специалист получится?

— Многопрофильный, — рассмеялся Антон. Затем серьезно добавил, — Будете работать или на упаковке, или на сборке приборов, это уж кому как повезет, — он нежно погладил ее по кудрявой челке, — Рабочих в цехе не хватает, вот нас и посылают. Инженеров много, а приборы собирать некому.

Четвертый цех размещался в соседнем четырехэтажном корпусе, на третьем этаже. Огромная мало освещенная зала была уставлена двумя рядами больших столов, между которыми проходил небольшой конвейер, перевозя по толстой резиновой дорожке корпуса устройств. Аленка сидела в этом сумрачном зале и таращилась на пустые коробки. Она взяла отвертку и стала прикручивать платы. Рядом сидела Светлана Владимировна. Она улыбалась. Светка почти всегда улыбалась, причем так обворожительно, что устоять перед ее улыбкой было почти невозможно. Столик, за которым сидели наши сотрудницы был небольшого размера почти правильного квадрата. Две другие стороны занимали новые героини, Аленке совсем не знакомые. Они беседовали в полголоса. Одна из них лет сорока, белокурая и миловидная, с внушительными формами и приятным бархатным голосом. Вторая, чуть постарше: брюнетка, с карими глазами и тонкими чертами лица, рыжеватая челка игриво падала ей на лоб, и тонкие ярко-малиновые губки как створки раковины, лежали на золотистом пляже.

— Ой, девчонки, что было-о-о, — восхищенно произнесла миловидная блондинка, многозначительно растягивая последнее слово.

— А где вы были? — быстро прервала ее брюнетка.

— Не знаю, чья-то квартира, — ответила она и махнула рукой, — Такой стол, свечи с бантиками, салфетки с рюшками, скатерть в тон салфеткам. Наверное, у жены спер, — она кокетливо засмеялась, — Вилки, ложки с вензилями, розы просто божественны! — она закатила глазки, — Все так вкусно было-о! Вино, шампанское какое-то не наше, импотрное. Этикетка еще такая золотистая! — блондинка опустила глаза, ловя на себе завистливые взгляды подруг, — А как он ухаживает! — она снова закатила глазки, но быстро переметнула взор на утонченную брюнетку, — Весь вечер вокруг меня круги описывал, как электрон. Ха-ха-ха! То вино подольет, то на тарелочку какой-то антрекот положит, то губки салфеткой промокнет. Одним словом: крутился около меня, прям, как Пьер Ришар, — она приложила руку к груди, подняла подбородок вверх, мечтательно прикрыла глазки и покачала головой, — Ой, девоньки, а как целуется! Отпад!

— А дальше, дальше, что было? — нервно прервала монолог Светлана Владимировна, быстро прокручивая отверткой.

— А дальше, — блондинка кокетливо поджала пухлые губки и шепотом продолжила, — Посидели немножко, выпили, закусили. Столько фруктов было, наверное, весь рынок скупил. Ха-ха-ха, — она засмеялась собственной шутке, но, заметив, что смеется только она, быстро сбросила с себя личину веселья и снова мечтательно закинула глазки к потолку, — Я столько фруктов только на базаре видела, — она сделала паузу, посмотрела на подружек, — А потом пошли танцевать. Он включил музыку. Обнял меня за талию, и стоит, — она немного замялась, почесала за ухом, наморщила лобик, терзаясь сомнениями: продолжать или нет? Но желание поделиться увиденным взяло вверх и, наклонившись вперед, она шепотом продолжила, — Стоим, танцуем, а потом он снял пиджак, вроде бы, как жарко стало. Танцуем опять. А он так, как бы невзначай, рубашку расстегивает, а там, — она сделала паузу и фыркнула слюной, зажимая рот ладонью, — Старая домашняя застиранная сиреневая майка, ха-ха-ха.

Дина Михайловна сложила губки куриной попкой и многозначительно посмотрела на подружек.

— Я стою, меня уже смех начинает разбирать, но я сдерживаюсь, соблюдаю приличия. И вдруг! Он начинает брюки расстегивать, и они падают, как в кино — вниз, — она снова зажала рукою рот и фыркнула, — А там трусы семейные, как у мужиков после десятилетней носки. И стоит он такой напыщенный в этой сиреневой майке, дымчатых трусах с павлинами, в какой-то мелкий цветочек, с кривыми лохматыми ногами. Весь шик пропал, прямо дядя Вася с лесопилки. Весь романтический образ исчез, желание любить пропало! Я вся скрючилась от смеха, наклонилась до пола, чтобы он не видел мою моську. Стою одной рукой рот зажимаю, другой рукой держусь за живот и разгибнуться не могу! Не знаю, что делать, а перед мордой трусы с павлинами! — она небрежно махнула рукой, — И сады Эдема! Господи, думаю, «ЧТО ДЕЛАТЬ?!… Прям, как у Чернышевского. Как бы выбраться из этого адюльтера?! — она засмеялась, — Стою задницей кверху и говорю ему снизу, что мне, дескать, плохо стало от такого количества фруктов, что меня тошнит, живот болит и что-то там еще, уже не помню. А сама: задом, задом пятюсь, пятюсь прямо к двери, пальто схватила и бежать. Вот такой служебный роман. Ха-ха-ха!

— Да, Динка, тебе палец покажи, до утра смеяться будешь, а тут трусы с «садами Эдема». Нам тебя искренне жаль, — наигранно — трагично произнесла брюнетка и снисходительно опустила уголки губок вниз, ха-ха.

— Ой, девчонки, не говорите, — Дина Михайловна покачала головкой.

— А, говорят, он как любовник очень даже ничего. Так что, возможно, ты, много потеряла, — заметила Светлана Владимировна.

— А, ты, откуда знаешь, что ничего? Уж больно подозрительно, — Дина Михайловна перестала смеяться и негодующе посмотрела на подругу.

— Какая тебе разница, знаю и все! Слухами земля полнится, — серьезно ответила Светлана Владимировна. Затем, немного задумавшись, добавила, — Павлин — птица важная. Надо будет своему мужу тоже такие трусы купить, а то у него на работе такие бабы ушлые: палец в рот не клади — голову откусят и мужика уведут.

— Да! Везет тебе Динка, — размечталась утонченная брюнетка, — А тут приходишь домой, а он тебе: «Что у нас сегодня пожрать?» — и вся любовь. И со всего маху на диван плюх, газетой накрылся. А то еще хуже — в гараж и целый день под своей любимой лежит! Она — сверху, он — снизу… Со мной так не получается.

Женщины побледнели и переглянулись.

— Бабу что ль завел? — испуганно произнесла Диночка.

— Ой, — махнула рукой Регина Степановна, — Какую бабу? Кого он заведет?! — она подняла вверх ручку и нервно ей потрясла, — Он машину-то четвертый год завести не может, где ему бабу завести! — она нервно потрясла головой, — Я у него вторая жена после первой — машины… Оттуда придет загашенный, — брюнетка щелкнула себя пальцем по шее, — Ни тебе поговорить, ни тебе ласки, простого спасиба не дождешься! Ой, а так хочется любви, ведь не старые еще, девчонки! Мечтай теперь!

— А как у тебя с Трушкиным? — спросила блондинка.

— Как, как, да никак! Опять дальше поцелуев не сдвинулось, боится за свои мунди! — расстроено продолжила брюнетка.

— Он не за мунди боится, он жены боится. Она, говорят, у него знаешь какая! Просто «гром-баба». Вот так его держит! — и Дина Михайловна показала кулак.

Глава 13

Серафима Васильевна взяла чашку и поднесла ее к губам. Теплый воздух приятно обдал лицо, и горячая струя обожгла горло. Она сделала еще глоток, а в голове пронеслось: «Получу зарплату, и надо будет отдать долг сестре», — она поставила чашку на стол: «Ой, а на что жить?» — Серафима подперла рукой подбородок: «Занять у соседки что ли, или у золовки попросить? Нет, у золовки в том месяце брала, лучше у соседки. Лидочка новый костюм заказала», — Серафима снова взяла старый бокал с отколотой ручкой и поднесла к губам толстый бутерброд со свежей колбаской, посыпанной тонкими перышками сыра. Она откусила и положила бутерброд на белый лист ватмана: «Серенькины джинсы совсем истрепались. Где достать новые? Вот проблема так проблема! Анну Леонидовну попросить, чтобы помогла? Она ведь товаровед на облбазе или Катюшку из «Детского мира». Нет, Катюшка, пожалуй, не достанет или подсунет фуфло, как прошлый раз: и брать стыдно и отказываться неудобно. Лучше все-таки Анну Леонидовну, — Серафима снова взяла бутерброд и вонзилась в него зубами, затем обвила глазами кабинет и столкнулась взглядом с Шишкиной, которая жалостно глядела на нее.

— К тебе можно? — Галина Николаевна быстро придвинула стул, не дожидаясь ответа.

— Садись. Я сейчас только чай допью, — Серафима оторвала зубы от колбасы и отодвинула бутерброд.

— Как дела дома? Как Лидочка? — меланхолично процедила Шишкина, вонзаясь глазами в бутерброд.

— Ой, да все по-старому. Не знает чем себя занять: окончила курсы закройщиц, устроилась на работу, не понравилось. Работу бросила, теперь решила стать парикмахером. Опять записалась на курсы. Ой, беда с ней, — Серафима нерешительно улыбнулась, непомерно широко растягивая губы, — Никак себя не найдет.

— Я тебя о ком хотела спросить? О твоей новенькой, — проникновенно произнесла Шишкина и медленно посмотрела в глаза Серафимы, — Она о себе ничего не рассказывала? Ты, ведь знаешь: она не здешняя, — Шишкина снова посмотрела на бутерброд.

— Да нет, только о работе, а тебе зачем? — Дубова взяла колбасу и снова запустила в нее зубы, от чего ее глаза особенно выпучились.

— У нее там никаких романов не было, в институте? — Галина Николаевна трогательно покачала головой, не отрывая взгляда от колбасы.

— Кто ее знает? Ты, знаешь: она — себе на уме. Ничего не рассказывает, только все слушает, да расспрашивает, — убедительно отрезала Серафима Васильевна, — Что-нибудь случилось? — наставница повернула к ней свое ухо.

— Слышала, наверное, что твоя подопечная с Антоном роман закрутила? — спросила она с наигранным любопытством, все, также следя за урезанной колбасой.

— С каким Антоном? — простодушно спросила Серафима и наивно подняла брови.

— Из шестого отдела, молодой человек. Такой высокий, интересный, — мечтательно продолжила парторг.

— А-а-а, — Серафима свернула голову на бок и прищелкнула губками, — Не знаю, вроде бы приходил какой-то, — она небрежно покачала головой и накрыла бутерброд старой калькой, — Да я и не смотрю, мне, что: заняться не чем? Работы у меня полно. Ты же знаешь: я вся в работе. Тут плату надо развести, там новый прибор на подходе, а я еще по трем разработкам записана. Как все успеть! Зарплата маленькая! Цены растут, на продукты не хватает. А у меня дочь на выданье. Нарядить надо. Ох, Галина Николаевна! У молодых — свои проблемы, а у нас, старых — свои.

— Прямо, как обухом по голове. Такой хороший парень, а вот связался, не пойми с кем! И ведь свои девчонки — такие хорошие, красивые, умные! Нет, позарился на эту пигалицу! Своих что ли мало? — Шишкина прижала пухлую ручку к натруженному бюсту.

— А тебе больно надо! У тебя свой парень подрастает. Прошлый раз на улице видела, какой длиннющий стал! — хитро перевела тему разговора Серафима, так как нажить себе врага в лице парторга, она явно не торопилась.

Галину Николаевну конечно можно понять: добрый десяток лет в качестве главы местной парторганизации, к тому же шефство над неохваченными членами коллектива и воспитательная работа над подопечным комсомолом, не дай Бог, куда-нибудь завернут с намеченного пути. Опять же растили, кормили, поили, выгуливали, пыль сдували, лелеяли, вон какого красавца выхолили. А тут явилась на все готовенькое какая-то вертихвостка из соседнего региона и срезала уже готовый фрукт, и это когда своих девчонок целая очередь. Все норовит сделать без очереди, решила пролезть, нахалка! Болеет душой за дело Галина Николаевна! Она же им просто мать родная, вот душа за них и болит, просто, как у матери, конечно не за всех… Всех бы даже парторг не смогла охватить.

Обеденное время — святое время, оно наступает почти сразу после второго ленча, где-то между тринадцатью и четырнадцатью ноль, ноль. Большая часть коллектива обычно посещает столовую, часть сотрудников идут обедать домой и лишь небольшая часть достает сумки, пакеты, коробки, банки с супом и кашей, бутеры, тайные кипятильники и варят суп или картошку в пластмассовом ведре. Вы скажете, как это можно сварить картошку кипятильником в пластмассовом ведерке? Оно же расплавиться! Представьте себе, что можно. Справившись с обедом, сослуживцы догуливали остаток времени по магазинам, сидели в скверике, а некоторые устраивали собрания.

Перенесемся на третий этаж, где за кульманами седьмого отдела собралась небольшая компания девчонок. Подкрадемся чуть-чуть поближе, чтобы не вспугнуть заговорщиц.

— Во, Ленкха, во, стерва! И ведь прикхинулась же овечкой! Сю-сю-сю, му-сю-сю! А сама увела Антошку, прямо из-под носа, — Иринка возмущенно зафыркала, — Я ей этогхо сроду не прощу! Во гхадюкха: наплевала в самое серсце! У меня волосы на гхолове дыбом встали, когхда я егхо вчера увидела на порогхе дома! И ведь стоит такхой, улыбается, кхакх ни в чем не бывало… А Ленха сидит, такхая улыбается, и тоже, кхакх ни в чем не бывало! Вот и верь после этогхо людям!

— Успокойся, ты! Че-нибудь придумаем, — вмешалась Нина, — Он же будет к нам ходить. Не боись, мы его достанем! Надо сходить к Симафоровой, она в этом деле большой специалист!

— Слышь, давайте скажем ей, что он бегал за Люськой Королевой, но она его отшила. Я, думаю, она сразу остынет. А то расхвалили его, как дурочки! — вмешалась Аннушка.

— Точно! — снова воспрянула духом Иринка, — Знаешь, я думаю, у нее сразу отпадает желание с ним встречаться, какх только она узнает, шо кхто-то дал ему под зад кхоленом. Надо будет Люську подгховорить, чтобы она егхо позвала кх себе по кхакхому-нибудь важному вопросу, а потом я Ленкху позову по телефону кх себе поболтать. Пусть она егхо увидит с «соперницей»!

— Только надо, чтобы они одновременно пришли. И пусть его Люська задержит подольше, — Нина лукаво улыбнулась, И будет с ним любезнее.

— Ленкха сорвется, она девкха гхорячая, какх кхампот! — Иринка игриво засмеялась и потерла руки, — А он ведь такхой гхордый, как хлюгхер! Такх ему и надо не будет вертеца!

— Мужики — они все гордые! — Нина серьезно ответила, — Не любят, когда их носом по столу возят.

— Это точно. Если, хоть раз она на негхо нашумит, то считай, что на их романе можно поставить железный кхрест! — закончила стратегию Иришка.

— Однозначно, — Анна резко оживилась, — А если не поможет, то скажем, что он с Раисой Плюшкиной встречался. Она все равно уже в декрете, так что отпираться будет некому.

Да! Странная штука жизнь: вчера — подруги, сегодня — враги. Можно было бы оправдать, если бы Ленка у них его отбила, хотя с другой стороны: у всех сразу? Ладно, справедливая месть! Но ведь тут — совсем бесхозный парень. И ведь хватило каких-нибудь пятнадцати минут, чтобы Иринка из вчерашней подружки не разлей вода превратиться в мелкую злодейку, из дешевой мелодрамы.

Раннее утро, свежий морозный воздух легкой волной скользит по поверхности столов и освежающей прохладой спускается на темный, с облезшей краской паркет. Начало рабочего дня в мужском коллективе отличалось от начала рабочего дня женской половины с той лишь разницей, что большая часть сотрудников в эти утренние часы отправляются на перекуры, поэтому в шестом отделе так малолюдно в эти ранние часы. Антон сидел за своим рабочим столом и заполнял «План работ» на декабрь месяц, когда сидевшая напротив него Татьяна Васильевна начала разговор:

— До нас дошли слухи, что, ты, встречаешься с Петуховой из восьмого отдела, — с легкой ухмылкой на губах промолвила она.

— А что это так важно, для Вас? — отпарировал он с улыбкой на лице, выделяя последнее слово.

— Как тебе сказать! Конечно, важно! Мы тебя с пеленок знаем, а о ней ничего! — она доверительно посмотрела ему прямо в глаза, — Может какая-нибудь девица сомнительного поведения, а ты с ней связался. Ой, и что ты в ней нашел! И маленькая, и слепая. Вон свои, какие девчонки хорошие: и большие и зрячие! Чего тебе не хватает?

— Татьяна! Спасибо за участие в моей судьбе, я сам разберусь. Я уже большой и зрячий, — все так же улыбаясь, продолжил он.

— Ой, смотри, наплачешься, ты, с ней. У меня глаз наметан. Будешь потом по профкомам бегать справедливость искать! — Татьяна сложила руки на столе и наклонилась вперед, — Знаешь, у нас случай какой был? Вот так один встречался, встречался, а потом женился… Думал она девочка, а у нее беременности уже месяца три… Да! Разводился потом, а вокруг люди, шуму-то сколько было. Позор на весь завод! Так и пришлось ему увольняться. Смотри, натерпишься ты с ней!

— Татьяна Васильевна, мне двадцать пять лет, пора мне натерпеться. Еще раз: спасибо за совет, я сам разберусь, — не грубо, но твердо продолжил Воронцов.

— Не пойму я вас мужиков, что, ты в ней нашел. Лично мне она не нравится, ходит, выламывается, как балерина! — не успокаивалась Симафорова.

— Она не мальчик, чтобы тебе нравиться. Честно говоря: я рад, что она не в твоем вкусе, или ты решила ориентацию поменять? — он лукаво улыбнулся и вопросительно посмотрел на Татьяну Васильевну. Та в ответ вытаращила глаза, — Я, правда, рад, что она тебе не нравится, — снова повторил он, пряча улыбку в уголках рта.

— К тому же блондинка. А блондинки — тупые, как сковородки, — возмущенно отпарировала Симафорова.

— Я думаю, к тебе это не относится, — Антон саркастически ухмыльнулся.

— Я, между прочим, блондинка крашенная. А от природы я — шатенка! — Симафорова от негодования подскочила.

— Хорошо, что мозг не пострадал от перекиси водорода, — пробубнил Антон себе под нос.

— Я уже не говорю о поведении. Сколько у нас в отделе было блондинок! — Симафорова потрясла ручкой, — Вспомни, вспомни. Сплошное распутство! И Владимирова и Зизюкина и так далее, список можно продолжить.

— Да, большой у тебя список, — Антон засмеялся, — А сколько было горячих брюнеток! Надеюсь, что с твоей картотекой все в порядке. Татьяна, — прервал ее Воронцов, — Оставь в покое блондинок, брюнеток, шатенок, а то я серьезно начинаю беспокоиться за твою ориентацию. Это тоже мой тебе добрый совет.

Вот так: сплошная страна «Советов».

Татьяну Васильевну тоже конечно можно понять, хотя, если честно, то никак не могу понять, что от этого альянса терял профсоюз! Я про то, что Татьяна Васильевна была лидером профсоюза. Ладно, она была бы, там скажем: сестрой, бывшей женой или подругой, родственницей, подружкой детства, соседкой по лестничной площадке, воспитательницей в детском саду, которая самолично сажала его на горшок, мамой или даже папой или еще как, но ведь всего-то общего у них — это плоскость соприкосновения двух столов. И опять же: все для блага соплеменника. Выверенный жизненный путь — вот главная задача профсоюза!

Бог ей судья! А мы перенесемся в тихие безмолвные аллеи вечернего Уреченска, дабы насладиться покоем, нависшим над уставшим городом. Итак: немая гладь неба притягивает взгляд серебром безмолвных звезд, беспорядочно разбросанных по темному сукну. Легкий, как сахарная пудра первый снежок невесомо падает на черные колкие ветки деревьев и оседает на них маленькими ниточками. Планки уличных скамеек, тонкие колонны фонарей, плоские крыши домов, фигурные рейки штакетника запорошила белесая пудра. А снег все летит и тает на узкой дорожке асфальта под неспешными шагами молодой пары. Они держатся за руки и, поднявши головы, смотрят на причудливые узоры ночного неба. Самое смешное, что они снова беседуют о работе:

— Знаешь, Антон, мне недавно новое задание дали: изготовить электромагнитный экран из меди, для нового прибора. Я, конечно, начертила, а вот рассчитать крепеж не могу. Ты бы пришел ко мне завтра в отдел и помог.

— Ладно, поднимусь, — он сумрачно смотрел на мокрый снег.

— Ты, сегодня странный, — она остановилась и посмотрела ему в лицо, — Что случилось? — ласково спросила она.

— Ничего не случилось, — он раздраженно отвернулся и стиснул зубы.

— Нет, что-то случилось. Я же вижу, — она ласково, как котенок поймала его взгляд и улыбнулась.

— Знаешь, мне сегодня Симафорова сказала, что у тебя кто-то в Самаре был, — он твердо посмотрел ей в глаза.

— И что ж, что был. Я что, так плохо выгляжу, чтобы дожить до двадцати двух лет и никому не понравиться? — недоуменно посмотрела на него Аленка.

— Она говорит, что, ты, за него замуж собиралась, что, вы даже заявление подавали в ЗАГС, — он тяжело вздохнул, а последнее слово просто прожевал.

— Ты что расстроился, что я замуж за него не вышла? — Аленка отвернула губки и посмотрела своему собеседнику прямо в глаза, — А у тебя никого не было? Мне тут Иринка про какую-то Раису рассказывала, говорила, что она тебя отшила. Это правда? — она снова поглядела ему в глаза. Да! Быстро она инициативу перехватила! Не роман, а игра в шахматы.

Он стоял и молчал, затем невольно ухмыльнулся. Аленка тронула его за руку, продолжила:

— Знаешь, Антон, у меня после твоих слов просто мурашки по телу. Такое ощущение, что мы гуляем вместе со всем нашим комсомольским ансамблем песни и пляски во главе с Симафоровой, — она нежно к нему прижалась.

Антон улыбнулся той неподражаемой улыбкой, которая мгновенно сняла создавшееся напряжение.

— Ладно, пошли Пинкертон, — проговорила она, улыбаясь, а в голове пронеслось: «И дернул меня лукавый пересказывать Иринке эпизоды моей автобиографии».

Антон беззвучно рассмеялся ей в ответ, и они снова побрели по дорожке парка.

Да! С мужчинами надо быть на стороже, поскольку они народ уязвимый и не любят, когда их бьют ниже пояса, возят носом по песку, я уже не говорю про почетное второе место, которое их вряд ли устроит. Нет! Только первое, особенно если их всего два. Поэтому: вам, умные девушки, мой особый совет, если хотите урвать кусочек счастья, то придется прикидываться дурочкой ровно настолько, чтобы он почувствовал себя гением — с одной стороны, и настолько дурочкой, чтобы ему не стало с вами скучно — с другой стороны. Не бойтесь быть дурами, ибо народная мудрость гласит: что с них никакого спроса нет! И потом жизнь, как карточная игра в «подкидного». А главный закон игры: никогда не показывай козырных карт! Береги для случая.

Глава 14

Дни пролетали незаметно: работа в отделе чередовалась с работами в цехе: то на сборке, то на упаковке приборов. Незаметно подкрался Новый год. Наступал тысяча девятьсот восемьдесят шестой год.

Новый год, пожалуй, самый любимый общенародный праздник. Он обычно начинался задолго до даты, если судить по помещениям магазинов, которые преображались сразу после Ноябрьских торжеств. Это время наряжать елки, развешивать гирлянды, разбрасывать конфетти, время продемонстрировать свои связи, торжественно показывая родственникам и друзьям деликатесы на праздничном столе, с великим трудом добытые наряды… Надо признать, что ни в одной стране мира, Новый год не встречают одиннадцать часов к ряду, начиная встречать с камчадалами, эвенками и чукчами и заканчивая белорусами, молдаванами. И всегда находилась компания почитателей традиций, которая вместе со всем советским народом дружно встречала этот праздник во всех одиннадцати часовых поясах, не пропуская ни один из промежуточных регионов нашей бесконечной Родины. И к традиционным поздравлениям Генсека некоторых уже доходили до кондиции, пропуская мимо ушей: откуда мы вышли и куда пришли после шестидесяти девятилетнего блокутания Великой Советской родины, чего мы, наконец, выполнили и воздвигли и перевыполнили, какой такой консолидации ждет от нас ЦК и Родина… Ибо в этот момент все советские люди считали удары курантов, дабы вовремя открутить эту железку от бутылки до последнего бом-ма, и не забыть налить теще, а то праздник полетит ко всем чертям, как недостроенная БАМа…

В кабинете главного конструктора в эти поздние часы многолюдно: председатель профкома сидит во главе стола, рядом — парторг. Вдоль стола заседания разместились члены профсоюзного комитета.

— Минутку внимания, товарищи! — серьезно произнесла Симафорова и постучала по крышке стола шариковой ручкой, — Прошу тишины! — она наклонилась к парторгу и что-то стала шептать. Затем снова повернулась к товарищам и продолжила, — На повестке дня вопрос: Встреча Нового года. Поступила разнарядка от руководства ОГК: встретить «Новый год» всем отделом, дружно, весело, достойно, накануне праздника тридцатого декабря, в триста восьмом кабинете с восемнадцати до двадцати одного часу, — она серьезно оглядела слушателей, — Какие будут предложения товарищи по организации и проведению мероприятия?

Послышались одобрительные окрики, народ приятно загудел, зашевелился. Первой опомнилась Дина Михайловна:

— Надо составить меню, — бойко начала она, — А спиртное нам разрешено пить в свете последних указов нашей партии? А то, что за Новый год без шампусика! Хоть по разику-то чокнуться с коллегами. На сухую — не весело! — она застенчиво улыбнулась.

— По бутылке на стол разрешили поставить, — Шишкина тяжело вздохнула, — Русаков САМОЛИЧНО отдал распоряжение, под его ОТВЕТСТВЕННОСТЬ, — последнее слово Галина Николаевна произнесла, особенно выделяя каждую букву.

— Надеюсь, что вы не подведете Александра Ивановича и не злоупотребите спиртным, как обычно, — Галина Николаевна опять трагично вздохнула, — Помните, год назад Понкратов с Гайкиным просто напились, как черти! Проходя турникет проходной, Гайкин повис на вертушке и решил покрутиться на ней, как на карусели. А когда САМ товарищ Феликс Абрамович потащил на себе Понкратова до остановки, тот закричал на весь город: «Брось, командир, не дотащишь!»

— Точно, — прервала ее Регина Стапановна, — А на остановке: на все вопросы Феликса Абрамовича: «Где он живет?». Весело отвечал: «Не скажу». Хорошо патруля не было по городу, скандала не миновать!

— Повезло, что вахтером была баба Вера, а если бы сидел Бармак? — Шишкина тревожно оглядела притихших членов профсоюзного комитета, — Генрих Сигизмундович из нас котлет бы наделал. В Москву за мясом не надо ехать.

— Слава тебе Господи, — проворчала Людмила Станиславовна, — Хоть у кого-то трезвость мысли не отняло. А то из одной крайности в другую. То напиваются до упада, а то лимонадом чокаются.

— Ты, что-то сказала, Людмила Станиславовна, — прервала ее Шишкина. И в ее голосе послышались угрожающие нотки, — Говори вслух, а то товарищам не слышно.

— Да, это я о своем, о женском. О бензине, — процедила сквозь зубы Константинова, виновато растянула губы и потрясла головой.

— Надо составить списки, — очень серьезно внес предложение Донат Гервасьевич, — Кто желает отметить мероприятие в коллективе и уже согласно этим спискам составить меню, просчитать сумму затрат, которые приходятся на каждого члена профсоюза.

— Какой, ты, умный, Гервасьевич! — недовольно прервала его Регина Степановна, — А то мы не знаем! Сидишь тут, как хрен на грядке. Лучше прояви инициативу, предложи: чем людей три часа занимать! Может, ты им про свою партийную юность расскажешь?

— Это не ко мне! — он равнодушно потряс головой, — У нас на это есть председатель профкома и комсомол. Они мастера по художественной самодеятельности и по всяким таким мероприятиям, — Гервасьевич покрутил пальцами, — Пусть организуют концерт: прочитают стихи, станцуют. У них там хор есть,… кажется.

— Опять Я! — Симафорова возмутилась и перекинулась через крышку стола, — Все Я, да Я! А вы когда? Нет, товарищи, так дело не пойдет! — она привстала.

— Так, товарищи! — объявила Галина Николаевна и снова постучала по крышке стола, — Я, думаю: мы не будем организовывать концерт! Нужно, чтобы все члены коллектива приняли участие в веселье! А то получится, как всегда: одни поют и танцуют, а другие смотрят и зевают! Мы с Татьяной Васильевной пересмотрели этот вопрос и пришли к выводу, что нужно придумать что-то новаторское, оригинальное, дабы привлечь всех, без исключения членов коллектива! Поэтому надо будет придумать достойные игры и конкурсы, составить шарады, заставить абсолютно ВСЕХ, веселиться. И не мечтайте, что получите праздник на блюдечке с голубой каемочкой! — она снова тяжело вдохнула.

Зиночка открыла дверцу старого шкафа, наклонилась и вынула огромную, темную картонную коробку, покрытую толстым слоем пыли. Она наклонилась и достала другую коробку, поменьше. Подошла Юленька и развязала бечевки. Они вынули темные пыльные еловые ветки. Юленька дунула на коробку, и толстый слой пыли мгновенно полетел по комнате и стал заползать во все щели. Девчонки закашляли.

— Юлька! — грубо крикнула Зина, — Обалдела что ли? Осторожно надо. Это же антиквариат! Пылищи-то сколько! Этой елке сто лет! — Зинка закашляла.

— Я только хотела, чтобы было поменьше пыли, я же не специально, — заверещала Юленька.

— Только хотела, только хотела, — проворчала Зиночка, — Хотеть надо меньше! Вот теперь на коробке пыли поменьше, зато в воздухе больше! Дыши теперь — наслаждайся! — пробурчала Зина. Затем также неожиданно ее ворчание прекратилось, и, растянув губы, уже веселым голосом выкрикнула, — Девчонки присоединяйтесь! Надо нарядить елку!

Аленка сидела за столом и вырезала снежинки из тонких белоснежных салфеток. На столе лежал ватман, и Люба рисовала циркулем окружности. Она осторожно ставила ножку на лист, уверенно проводила большой круг и затем рисовала маленькие полуокружности вокруг этого круга.

— Мы тарелки делаем, — крикнула Любочка, — Нам задание дали сделать тарелки для всего отдела, — пробубнила она себе под нос, вытащила из пакетика сухарик и уверенно его откусила.

— Представляешь, Люб, они ведь сказали Антону, что у меня в Самаре парень был.

— Я тебя предупреждала, — прервала ее Любочка, — Не надо было рассказывать о себе ничего, — пережевывая, пробубнила Любочка.

— Я ничего не рассказывала, поверь мне. С чего они взяли, что я заявление в ЗАГС подавала с каким-то парнем. Первый раз такое слышу. Я в ЗАГСе всего один раз была, и то свидетельницей у подружки.

— Ой, Аленка, не поддавайся ты на провокацию. Будь с ним ласковей, хитрее. Бог терпел и нам велел.

— Люба, я и так лезгинку танцую, сама себя не узнаю. Обычно я такая капризная, взбалмошная, а тут: чувствую — дело принципа! А я, если дело принципа, в самое узкое горлышко, самой узкой бутылки залезу!

— А он что? — Люба посмотрела на Аленку и перестала вращать циркулем.

— А он говорит, чтобы я не реагировала. Люб, а как не реагировать, если я живу с ними в одной клетке!

— И дернул же леший тебя переехать в двадцать вторую! — Люба бросила циркуль на стол и повернулась к подруге.

— А куда мне было переезжать, если на пятьдесят пятую претендовала Ветровская и толстушка просто выживала меня. То прицепится к ножу, устроит скандал со сковородой, то прицепится к унитазу. Если бы ты видела, как я им его отполировала! Он новым таким не был! Так, что выбор у меня был не большой, — уголки губок Аленки совсем сползли вниз, — Вечно я всем дорогу перебегаю.

— Ой, Ленка! Почему ты во все ввязываешься! — Люба снова взяла в руки циркуль и закрутила им по бумаге, — А ты не реагируй. Они все тебе завидуют, вот и злятся. А счастье еще надо заслужить, терпи.

— Я уже привыкла. Вечно мне с подругами не везет! — она бросила ножницы на стол и грустно отвернулась, — Ты — исключение, — она тяжело вздохнула, — Зато, как везет с парнями! — она язвительно покачала головой, — Вот ты живешь в двухместке, лучше расскажи, как она тебе досталась!

— Ты, поработай с мое на этом треклятом заводе, пятьсот пятьдесят пять лет! Пройди все колхозы, совхозы, стройки, уборки, цеха, упаковки! Тогда и заработаешь двухместку! — крикнула Любочка и потрясла в воздухе кулачком.

— Прям уж пятьсот лет! Всего четыре года! — Аленка язвительно посмотрела на подружку.

— Тут год за сто лет идет! К тому же что за комната: двенадцать метров на двоих, — Люба тяжело вздохнула, — С порога прямо в кровать!

— Лучше, чем ничего, — заметила Аленка.

— И то верно, — подруга покачала головой, — Спасибо и на этом.

Перенесемся теперь на этаж ниже, где расположилась группа девчонок, которые тоже вырезают снежинки. Иринка оторвала ножницы от бумаги и осторожно стала разворачивать тонкое бумажное кружево. Она расправила края, взяла маленький тюбик клея и намазала узкие лепестки, поднесла снежинку к кульману и прижала пальцами.

— Это вот моя! — Иринка радостно расправила кончики снежинки.

— Профсоюзная организация решила провести конкурс на лучшую снежинку отдела, — Симафорова вынырнула из-за кульмана.

— Гхде ты раньше была? — грубо оборвала ее Иринка, — Мы уже столькхо снежинокх накхлеили, а сейчас рукхи просто болят от ножниц!

— А еще будет приз: за лучшее оформление помещения! — добавила Татьяна Васильевна.

— Давно бы так! — подошла Нина.

— Слухай, девчонкхи, — прервала их Иринка, — Шо будем с Ленкхой делать? Ты, хоть с ним беседы проводишь? — обратилась она к Симафоровой.

— Знаешь, — Татьяна наклонилась над заговорщицами, вытянула вперед губы и прищелкнула ими, — Такие номера обычно проходят с новичками. Но он давно у нас работает! Сначала, кажется, он клюнул, а потом сорвался. Нужно что-то более эффективное придумать! Тут головой думать надо!

— Ясный пень, гхоловой, — Иринка посмотрела на Симафорову, — А чем же еще?

Вот и наступило долгожданное тридцатое число. Все женщины и девушки отдела пришли нарядные. Праздничный макияж преобразил их лица до неузнаваемости. Плохой обогрев помещения не остановил их перед тем, чтобы снять зимние сапоги и обуть праздничные туфли на высокой шпильке. На, что Понкратов заметил: «Почему у нас не каждый день праздник?» Целый день они провели у большого зеркала, дабы преобразить не только лица, но и прически!

— Аленка, сделай из меня человека, желательно женщину, — попросила Серафима Васильевна, протягивая ей расческу, — Хочу быть сегодня как ВСЕ! Умопомрачительно красива, — уточнила она, пристально вглядываясь в зеркало.

— Думаешь, поможет? — Людмила Станиславовна засмеялась.

— Она моя последняя надежда, — Серафима простодушно улыбнулась, — Старая я уже о красоте думать.

— Какая, Вы, старая! Вам и пятидесяти нет. Вы еще ничего, — смеясь, ответила Ленка,

— Совсем НИЧЕГО, — она саркастично потрясла головой.

— У некоторых женщин, как у хорошего вина, красота проявляется с годами, — произнесла Петухова, также рассматривая наставницу в зеркало, — Правда, правда. У меня есть примеры.

— Женщины, как вино: одни становятся игривее, а другие превращаются в уксус, — грустно заметила Серафима, — Так что давай причесывай пузатую флягу уксуса.

— А, вот у меня волосы поредели после одного случая, — из-за кульмана вынырнул Тарас Петрович и резко вмешался в разговор, — Было это в Казахстане, в шестидесятые годы. Мы, там, на объекте работали. Жили в пустыне: кругом песок, жара, и наш вагончик: один-одинешенек среди барханов. Вдруг, смотрим, облачко над горизонтом появилось, и надвигается прямо на нас. Пошел проливной дождь, а кругом солнце. Нам бы балбесам в вагончик спрятаться, а мы обрадованные выбежали на песок, и давай купаться под дождем. Он быстро прошел, и снова жара. А после этого случая, в скорости, у меня волосы с головы слезли, как полотенце. Так, что с тех пор на голове у меня три волосинки.

— Да, Тарас Петрович, — Людмила Станиславовна сочувственно потрясла головой, — Все не предусмотришь! Вы что не знали, что там ядерный полигон? Скажите спасибо, что отвалились только волосы.

Зиночка наклонилась над столом, открыла нижний ящик и вытащила маленькую коробочку, туго перевязанную черной резинкой. Она оттянула резинку, та щелкнула и отлетела в сторону. Зиночка вытащила маленький круглый тюбик помады, и перевернула крышку ящичка, в котором виднелось крохотное зеркальце. Зинка долго вертела крышку, пытаясь поймать собственное изображение. Зеркальце отсвечивало всеми люминесцентными лампами, ослепляло глаза. Зинка плюнула в зеркальце, закрыла коробку и устремилась вдоль кульманов…

— Ой, девчонки, подвиньтесь, дайте морду-лица нарисовать, — сотрудницы разбежались в стороны. Зинка, прильнув к сверкавшей поверхности огромного зеркала, вытянула вперед губки. Провела помадой сначала по верхней губке, а потом по нижней, довольная собой она причмокнула, — Как я выгляжу, когда мой муж в командировке? — и Зиночка стукнула ножкой по полу.

— Отлично! — вмешалась Людмила.

— Где бы еще мужа найти? В какой, такой командировке, — рассмеялась Зиночка.

Невысокая симпатичная девушка, в темно — терракотовом платье с тонкими руками и блестящими рыжими волосами, доходившими ей до плеч, приблизилась к зеркалу. В руках она держала небольшую коробочку черного цвета с темным бордовым рисунком на лицевой стороне. Она достала маленький флакончик с большим искрящимся набалдашником и, нажав на него, убрала ее обратно. Приятный аромат мгновенно коснулся любопытных носиков.

— Маринка, это что, «Опиум»?! — с восхищением спросила Юленька, едва переводя дыхание, и быстро зацепилась за ручку девушки, — Где брала? В Москве?

— Да, еще летом, — с наигранным безразличием произнесла Марина, довольно рассматривая собственное изображение в зеркале, и отдала Юленьке коробочку, — Да здесь расфасовка маленькая, — небрежно бросила она вдогонку.

— Сколько стоят?! Дашь подушиться?! — Зиночка округлила глаза и протянула руку к коробочке.

— Тридцать пять рублей. Да ради Бога, — небрежно ответила Маринка, надменно глядя на подруг, словно у нее под столом целый ящик таких коробочек.

Альтруизм был тогда основной чертой советского человека, поэтому все женщины и девушки отдела скоро стали пахнуть примерно одинаково. Надо сказать, что подделок в те времена еще не было и в помине, поэтому подлинность духов не вызывала ни у кого сомнения.

В дело шло все: дезодоранты, духи, лаки для волос, для ногтей, так что в конце рабочего дня комната, пропитанная благовониями, стала похожа на цирюльню. Феликс был в этот день снисходителен, и не тревожил прекрасную половину своего отдела своими неожиданными визитами. В назначенный час, наши прелестницы спустились на третий этаж, дабы встретиться там с оставшейся частью отдела, и порадовать глаз мужской половине коллектива. Все собрались около комнаты с номером триста восемь. И только легкий безмятежный гул скользил по коридору от двери к двери.

— Людмила Станиславовна, — Тарасик всегда запрокидывал голову, когда говорил с Константиновой, — А какое сегодня меню? Не подскажите ли?

— Ой, Тарас Петрович, кажется, там будут фрукты, конфеты, пирожные и кофе, — Константинова натужно улыбнулась, делая своей улыбкой одолжение.

— А мне кофе пить нельзя, — доверительно произнес Тарас Петрович, покачав головой и, около губная складка сползла вниз до самой шеи, — Я от него возбуждаюсь, — он вздохнул и медленно побрел по коридору.

— Ой, Лизунов, Лизунов, Все с тобой ясно, — Константинова прикрыла ладонью рот, делая ударение на слове все.

— Что все? — недоумевала Аленка, так же делая ударение на этом слове.

— Петухова, не раздражай меня! Все, значит все! — и она скрестила на груди руки, — Можешь вешать на хрене бантик! Все, что ему осталось, так это поговорить! Да, Тарас Петрович, — Людмила Павловна задумалась, — Похоже, отвалились не только волосы, но и вся жизнь. Бедная Инна Леонидовна.

Дверь шумно распахнулась, проглатывая праздничную толпу в расчищенный от кульманов и столов зал, завешенный гирляндами, снежинками, мишурой и мохнатыми сосновыми ветками. Женщины присели за один стол, составив компанию ужу знакомым нам сотрудницам Светланой Владимировной, Диной Михайловной и Региной Степановной. По стенам и потолку забегали разноцветные огоньки гирлянд и, громкая музыка залила залу, в центр которой вышла высокая блондинка с пышным бюстом в разноцветном длинном платье и глубоком декольте. Массивные серьги доходили почти до плеч. В руках она держала папку бумаг и микрофон. Известная нам как Татьяна Васильевна Симафорова — общепризнанная «звезда» коллектива. Своим обаянием и остроумием она снискала любовь сослуживцев. Правда не все разделяли это мнение, но это не мешало ей быть бесспорным лидером профсоюзного движения ОГК и передовиком производства, о чем свидетельствовала фотография на «Доске почета».

— Так, товарищи! Разрешите начать праздничный вечер, посвященный встрече Нового тысяча девятьсот восемьдесят шестого года! — громко крикнула Симафорова, — Попрошу минутку внимания, — она уставилась в листок бумаги, который все время держала перед глазами и зашевелила губами,

С Новым годом! Волшебства,

Смеха, мира и добра!

А поздним этим вечерком

Вас Дед Мороз пусть мимоходом

Одарит счастьем и теплом.

Ведь Дед Мороз осуществит

Все, что душа твоя желает!

К вам прибежит оленей стая

И вам подарки принесет!

— торжественно заиграла музыка.

Дверь шумно отворилась, до предела растягивая пружины, долетела до стены и замерла. На пороге стояла Юленька, в серебристом кокошнике из елочной мишуры, в серебристом шарфике из мишуры, в короткой юбочке, обвитой мишурой. От пестрой Юлькиной одежды зарябило в глазах, как от фотоаппаратной вспышки. В руках она держала металлический поднос, захваченный из столовой, с разноцветными надутыми шарами.

— Что-то я не поняла, — Константинова наклонилась к подругам, — А где Дедушка Мороз?

— А Дедушка Мороз пачапал домой к своей снегурке, — Светлана Владимировна наклонилась к столу, — Русаков с Феликсом проигнорировали мероприятие.

— А Веденееву слабо было нарядиться, как в том году, — Регинка огляделась по сторонам, — Одна снегурочка осталась, — она мотнула головой в сторону Татьяны Васильевны, — Да и та не соизволила преобразиться.

— Попрошу по одному представителю от каждого стола! — Повелительно крикнула Симафорова.

Дина Михайловна взяла шарик в руки и резко вонзила в него ноготок. Он бухнул в предсмертной агонии и превратился в жиденькую дрожащую тряпочку. Диночка развернула листок и наморщилась, зашевелила красными губками и завертела его в разные стороны:

— Чета я не пойму, че тут написано? Любань, прочитай, — она протянула бумажку.

— Инсценировка песни В. Леонтьева «Светофор» — Любка водила носиком по бумажке.

— Ой, девчонки, давайте разделимся на две команды, — предложила Дина Михайловна, — И пройдем под музыку навстречу друг другу, — А ты, Людмила Станиславовна, как самая высокая женщина отдела, будешь изображать светофор.

— Как это я буду изображать светофор? — Константинова недовольно насупилась.

— Будешь стоять в центре зала с шарами в руках, и подмигивать нам, — Светка скривила губки и поочередно закрыла глаза, — Ой девчонки так вставать неохота.

— И все? — краешки губок Людмилы сползли вниз, — Как-то не впечатляет. Мало экспрессии. Динка, что-то у тебя фантазия совсем не работает. Ты, думаешь, это произведет впечатление на окружающих, и мы выиграем этот конкурс.

— А что ты хочешь? — Регина Степановна оборвала ее, — Чтобы мы его выиграли, как в том году? Представляешь: четыре сорокалетние дуры прыгают, как пони на манеже, чтобы получить пластикового чебурашку? Может, ты коллекционируешь пластиковых чебурашек, так у меня с того года три штуки осталось, могу подарить, чтобы потом весь отдел целый год вспоминал.

— Да, не молодые уже, люди смотрят. И, потом, лучше достойно проиграть, чем бесславно выиграть, — пробурчала Диночка.

— Точно, так и сделаем. Прояви сейчас инициативу: будут потом до седой задницы вспоминать, как эти четыре старые кобылы гарцевали по отделу! Симафорова разнесет новость по всему заводу, еще и от себя добавит, сказительница: скажет, что напились и пустились в пляс, — поддержала ее Светлана Владимировна, — К тому же эти фрукты на голодный желудок вместе с шампанским — просто термоядерная смесь. Надо было хоть перекусить в обед. Если я сильно прыгну, то улечу, как этот шарик. Можно я просто пройдусь по залу так вальяжно, — медленно произнесла она и, смеясь, посмотрела на дно изящной чашечки, — Уголь активированный выпить что ли?

— Ой, как страшно, напугали, — сердито оборвала их Людмила, краешек ее губок недовольно загнулся, — Пожалуй, вы правы. Да, начальство бдит, — Людмила Станиславовна перевела взгляд на Веденева и растянула губы. — А в следующем квартале премию обещали по товарам народного потребления, — процедила она сквозь зубы.

В центр комнаты вышел представительный мужчина кавказской национальности. В красивом, светлом костюме, лакированных мокасинах, белоснежной рубашке с пикантным молочным галстуком и тонкой бусиной в узелке.

«Кабы я била царыца, —

Третья молвила сисрица, —

Я б для батушки-цара

Родыла богатыра»

— процитировал Пушкина Борис Ашотович.

— Какой, все-таки интересный мужчина, Борис Ашотович, — Регина Степановна тяжело вздохнула.

— Говорят, — Дина Михайловна наклонилась к столу и зашептала, — Его видели с Симафоровой где-то в центре города. Она мне сама рассказала.

— Да, враки это все, — Светлана Владимировна оглянулась по сторонам, — Симафорова по нему с ума сходит, вот и распускает слухи. Что вы Таньку не знаете что ли? Трепется.

— Да, пожалуй, это больше похоже на правду, — Людмила Станиславовна саркастично вздохнула, — Борис Ашотович знает себе цену. Сколько женщин ему в отделе глазки строили, ни с одной не закрутил.

— Говорят, что он, как и Феликс не любит служебные романы, — Дина Михайловна снова посмотрела по сторонам, — Девчонки, а вы молчите, — цыкнула она на Любу и Аленку.

— Мы, молчим, молчим, — Аленка лукаво улыбнулась.

Дверь в залу отворилась, и четыре крупных мужчины внесли на руках Ваню Пышкина. Его круглое благодушное лицо было обвязано белым сатиновым платком так умело, что приняло форму чепчика, излучало детскую наивность. Он лежал на боку, скрестив руки на груди и поджав огромные ноги. Если учесть, что рост Вани был около двух метров, а его исполинское телосложение вызывало зависть у всех богатырей отдела, то младенец получился внушительный. Во рту у «малютки» была самодельная соска. Положив Ваню на стулья, носильщики раскланялись под всеобщие, продолжительные аплодисменты и удалились, а младенец лежал на стульях и чавкал.

— По всей видимости, наши мужчины все-таки заправились, — Константинова засмеялась.

Аленка сидела за своим столиком, пытаясь глазами отыскать Антона. Он был в компании Ани и Татьяны Васильевны. В Аленкином сердце промелькнула легкая ревность. Она на миг усомнилась в его чувствах, но потом, заметив, что он смотрит в ее сторону, она несколько успокоилась. Вечер продолжался. В коридоре отдела была установлена радиоаппаратура для дискотеки, и наши сослуживцы вышли погулять, перед второй частью мероприятия. Антон подошел к Аленке, и, взяв за руку, отвел в сторону. Они уединились в опустевшей зале.

— Как, тебе, вечер? — спросил он, не сводя глаз, — Я тебя еле нашел.

— Интересно. Я первый раз на таком концерте, — она также нежно на него смотрела.

— Как Иринка, все злится? — Антон стал перебирать маленькие пальчики Аленки.

— Она меня с ума сведет, давай не будем о них. Сегодня так весело, — она слегка сжала его руку, — Домой идти совсем не хочется.

— Ладно тебе: неприятность эту мы переживем, — он наклонился над ней и слегка дунул на челку.

В комнату вошла Симафорова:

— Вот, ты где! А мы тебя ищем, — она подошла и бесцеремонно взяла Воронцова за руку и, увлекая за собой, произнесла, — Надо радиоаппаратуру настроить. Скоро дискотека.

Аленка осталась одна в огромной зале, и ей казалось, что весь мир вышел на нее войной. Она чувствовала себя такой одинокой, беспомощной. Вот и Антон ее оставил, и девчонки отвернулись, почти не разговаривают, только шипят. И все ради чего. Она приняла его ухаживания, отказалась от дружбы. А он ее оставил. В комнату вбежала Люба:

— А я тебя ищу, — Люба уверенно взяла подругу за руку.

— Антона увела Симафорова. Я здесь совсем одна, — она тревожно оглядела пустой кабинет.

— И что ей нужно?! Ведь замужем уже. Нет: все равно лезет. Не переживай, Аленка, лучше улыбнись — Любочка обняла подругу за плечо.

— Люба, что мне делать? — Аленка захныкала.

— Да брось ты. Как говорила моя мамочка: «Прорвемся!» Пошли лучше танцевать. Дай понять этим кобрам, что у тебя все в полном порядке. Если завидуют, значит: все хорошо! Бойся, когда начнут жалеть! Тогда все плохо. Дискотека в самом разгаре. Вон твой Антон тебя ждет, — с этими словами она вытащила Ленку из зала.

Длинный коридор увешен шарами и гирляндами и елочным дожем. Снежинки и серпантин хрустят под ногами. Под вспышками светомузыки блестит огромный зеркальный шар, склеенный работниками тринадцатого цеха, и разбрасывает разноцветные блики по лицам и стенам. Антон стоял рядом с Симафоровой у стола, на котором возвышался целый ворох колонок, магнитофонов, усилителей, и микрофоном. Вдоль стены красивое полированное пианино шоколадного цвета.

— Может, потанцуем? — предложила Татьяна Васильевна, кладя руку Антону на плечо.

— Не могу, обещал первый танец Аленке, — со сдержанной улыбкой ответил он и отстранился.

— Надо же, как она тебя быстро под каблук забила, даже боишься на других посмотреть, — Татьяна медленно и уверенно придвинулась к Антону.

— Татьяна, у каждого из нас свой путь: у тебя в одну сторону, а у меня в другую. Танец я обещал другой, а я словами не разбрасываюсь. И, потом: сюда направляется Олег Павлович. Можешь пригласить на танец его. Я, думаю, он оценит, — уверенно глядя ей в глаза, ответил он.

— Можно подумать, мы прям, монстры какие-то? — демонстративно негодуя, ответила она.

— Монстры — хорошее слово. Надо будет запомнить, — он лукаво улыбнулся, — Тань, не могут все люди этой планеты ходить в одну ногу и в одном направлении. Опасно очень — резонанс, — он отодвинулся от Симафоровой и пошел по коридору, — Планета не выдержит, расколется.

Да, мужчина должен уметь защитить свою даму не только от хулиганов, но и от хулиганок. Они уединились в танце, совершенно не замечая окружающих. Аленка забыла и о недавней ревности, и о своем одиночестве. Сейчас, в объятиях Антона она чувствовала себя такой спокойной, уверенной, счастливой. Как мало человеку надо. Порой меньше, чем он думает. Одно незначительное событие способно полностью перевернуть его жизнь, дать ему силы, окрылить. Они весь вечер танцевали, не замечая завистливых взглядов. Рядом с ними танцевала знакомая ей Дина Михайловна. Ее кавалером был Веденев. Он загадочно улыбался, и черты его лица смягчились, отчего он стал почти красив.

— Какого мужика урвала! — послышалось неподалеку.

Глава 15

Тихое, зимнее утро. Мороз пробирает до самых кончиков пальцев. Дома казались еще чернее, чем есть и почти сливались с темной, угнетающей бездной. Трудно отличить, где окна, двери. Деревья и кусты, припорошенные мягким снегом, тоже утратили свой цвет, и теперь, как призраки стояли вдоль дороги. Все превратилось в сплошной, бездонный монолит. Огромные, ажурные сосульки, сползали с водопроводных труб. Прорвавшаяся зимой вода быстро застыла и теперь затейливо преграждала дорогу, рисуя ледяные колонны и пробуждая воображение. Только темно-голубой снег искрился и переливался под светом уличных фонарей, немного освещая дорогу. Все замело. Пушистый снежный покров разрывала тропинка, проложенная самым ранним путником. Завод еще спал. Тишина его темных просторов поражала. Она была пугающей и обманчивой. Еще миг, и иллюзия покоя будет утрачена. Загудят моторы, двигатели, и огромный, прожорливый «паук» начнет свою обычную, каждодневную работу, переваривая в своем металлическом брюшке все, что ему перепадает.

Длинный, холодный коридор, освещенный неярким, мерцающим светом еще хранил ореол уже ушедшего праздника. Смешанный запах апельсинов, кофе и спирта еще не выветрился. К нему добавился тяжелый кислый запах перебродившего вина и прокисшего оливье. Кабинеты и комнаты были пусты. Яркая мишура, развешенная вдоль стен, провисла и оборвалась, напоминала о былом веселье, и совсем не настраивала на рабочий ритм. Выйдя на работу после праздников, третьего января, сослуживцы были в весьма «разбитом» состоянии. Явно прослеживалось, что антиалкогольная политика партии, и борьба за трезвый образ жизни не имели успеха у населения. Дежурство по чайнику пользовалось ошеломляющим успехом. Горячая вода была самым любимым напитком среди мужской части отдела. Некоторые сотрудники были в весьма унылом состоянии: раздражало все и работа, и больная голова, и постоянное мерцание уже вышедших из строя люминесцентных ламп.

— Надо заменить стартеры, — тихо проворчал Лизунов, не отводя глаз от белой цементной стены, — Людмила Станиславовна, сделайте заявку электрикам.

Единственным мужчиной в отделе не ощущавшим на себе тяжесть прошедших празднеств, был Толя Петрович Лапша. Он «порхал» по комнате взад и вперед, окрыленный своим нынешним положением и, косясь на размазанных по столам сотрудников, вспоминал ушедшую молодость, рассказывая о своих похождениях, сравнивая свою тогдашнюю больную голову с теперешней здоровой и ратуя за лимонадную политику партии, направленную на всеобщее протрезвление страны. Его гардероб преобразился, и теперь к основной одежде Толи был добавлен еще темно-синий свитер с завернутыми на пиджак рукавами и шапкой ушанкой, «уши» которой весело торчали в разные стороны, как у спаниеля. Дополняла ансамбль вязаная шапочка такого же темно-синего цвета, вылезавшая на лоб из-под шапки-ушанки.

— Все-таки правительство правильно придумало, что мы стали бороться с пьянством, давно пора! Ты же знаешь, Люд, — Обратился он к Константиновой, бесцельно глядевший на кульман, — Я же раньше любил с «друзьями» потусоваться. Напились однажды в хлам. Дружбаны отправили меня домой на такси, а я до дома не дотянул и свалился в сугроб, а мороз был сильный! Честно скажу спасибо нашей милиции, которая не дремлет даже в мороз — быстро меня нашла… Очнулся я в вытрезвителе, а морда вся горит, как обожженная… Да! Вот с тех пор я такой! — и Петрович приподнял брови и вытаращил глаза на Людмилу Станиславовну.

Губы Константиновой сползли вниз. Она кисло посмотрела на Петровича и тяжело вздохнула:

— Что, ты, от меня-то хочешь, Толя? — Людмила Станиславовна настолько выразительно посмотрела на Толяна, что у другого сразу бы появились сомнения на счет того продолжать интересный рассказ или нет, Но у нашего Петровича было плохо с анализом мысли.

— А до этого, Люд, я красивым был, — он снова помолчал, — Ладно, спасибо нашей милиции, а то бы еще хуже был! — брызгая слюной, выпалил Петрович. Он так старался изложить все свои мысли сразу, что в беседе с ним следовало соблюдать некоторую дистанцию. Петрович снова оглядел сотрудников и продолжил опять для Людмилы Станиславовны, — А в том году, когда у меня сын родился. Ну, ты помнишь, Люд. Я от радости, немного выпил, ну совсем немного… стаканчик. А потом думаю: надо ж квартиру прибрать, к приезду сына, дорожки почистить на снегу, что б чисто было и свежо. Схватил я эти дорожки и бегом на улицу, в чем был: в кальсонах и майке. Только я над дорожками с веничком нагнулся, а мне сзади в плечико и постучали… Давайте товарищ, дыхните нам в трубочку. Я и дыхнул, ну понимаешь. Они меня вместе с этими дорожками-то и загребли в свой «санаторий», чтобы я окончательно очнулся от дурмана. Им ведь тоже план выполнять надо, конец года. Выписали меня оттуда в один день с женой. Так потом у тещи проблема была — кого первым забирать: меня в кальсонах с дорожками из вытрезвителя, или жену с ребенком из роддома… а щас у меня с этим делом полный порядок. Никаких проблем!

Трудно представить, что сильная половина его поддерживала, но в дискуссию с ним никто не вступал.

— Петрович, ты бы лучше в цех сходил, — поморщилась Константинова, — Может там чего настроить надо? — сдерживая раздражение, продолжила она.

— Люд, а там сейчас никого. Раньше двадцатого цех не заработает. Все в отгулах, отсыпаются после аврала. Они же в три смены работали. Год закрыть надо, — серьезно ответил Толя.

— Жаль, — Людмила медленно обвела кабинет глазами и подперла рукой больную голову, — Тогда к ребятам сходи в соседнюю комнату. Что, ты нам лекции читаешь о вреде алкоголя. Можно подумать, что мы самые злостные алкоголики в отделе. Найди себе аудиторию более достойную, чем мы, — флегматично продолжила она.

— Да, Толь, ты молчать не пробовал, — смеясь, оборвал его вошедший Горбатько, — Это тебе не дома с женой на кухне дебаты проводить.

Завидев начальство, Толя быстро ретировался и вышел из комнаты, видимо, решив еще раз проверить: наличие рабочего класса в цехе.

— Слава богу! Я думала, он сегодня не заткнется. Все утро бу-бу-бу. Какой нудный мужик! — в сердцах высказалась Людмила, — Как с ним жена живет!

В комнате стало совсем тихо. И только легкий гул люминесцентных ламп. Сослуживцы продолжали по инерции отдыхать, некоторые сидели, уложив голову на руки, лежавшие на столе. Всеобщая дрема охватила комнату. Тишина была нарушена, вошедшим Лизуновым. Он хлопнул дверью, и этот звук, как разорвавшаяся мина своими осколками ранила больные головы сотрудников.

— У нас там апельсины остались после праздника. Может, доедим, а то испортятся, — Константинова тихо встала и пошла вдоль прохода к холодильнику, — И чайку попьем. В горле сухо, сухо.

— Ладно, давай. Не пропадать же добру, — поддержала ее Любочка, — Аленка, пошли есть апельсины.

— Не хочу. У меня аппетита нет, — стала сопротивляться Ленка, — Я на пищу совсем смотреть не могу.

— Без аппетита пролетит, — быстро убедила ее Константинова, обнимая за плечи. Они шли к столу Любы.

— Как прошли праздники? — Любаня разломила апельсины.

— Мы на Новый год все елки обошли — выпили пять бутылок шампанского. Это — на морозе! У меня так горло першит. Были в гостях у Регины Степановны, а она такая хлебосольная! Опять выпили, мой Константинов еле до дома доплелся. Ему хорошо: он сейчас в отгулах, дома спит. А у тебя как дела? — Людмила устало улыбнулась, — Как твои людоедки поживают?

— Сойдет. Только обстановка в комнате ужасная. Иринка злится, но мы не ругаемся. Одни подколы, как град сыплются. Каждый раз стремится вбить между нами клин: то ему что-нибудь скажет, а то — мне. Прошлый раз говорит, что Антон в отделе со всеми переходил. Я последняя осталась.

— Да брось, ты. Ни с кем он тут не ходил, не слушай никого. Это они злятся, что он в тебя влюбился. Он хороший парень, — Людмила Станиславовна уверенно встала с места. Таких еще поискать.

— Да я и сама вижу, что хороший. Что я никогда не видела ловеласов? Ой, девчонки, не знаю, что делать? Они меня съедят.

— А как же ты хотела? Завлекла самого красивого парня в отделе. И зарплата у тебя на целых десять рублей больше, чем у всех остальных молодых специалистов. За все в этой жизни надо платить, или расплачиваться, — рассмеялась Людмила. Затем, заметив грустное лицо Ленки, добавила уже серьезно, — Не бойся, мы тебя здесь в обиду не дадим.

— Здесь не дадите, а дома? — Аленка откусила дольку и поморщилась, — Кислая какая.

— А дома придется потерпеть, — сказала Константинова, — Ничего, когда выйдешь замуж, они отстанут. Мышки всегда обсуждают кошек. Кошки мышек никогда не обсуждают.

— А если не выйду? — в голосе Алены послышалось смятение.

— Да, брось, ты. Вон он как за тобой ходит, как привязанный, — Людмила хитро прищурилась.

— Если бы так всегда. А то я все время, как на пороховой бочке. Жду: что они завтра ему скажут или сделают. В себе-то я уверена, а вот в нем — нет. Любовь такая странная штука: сегодня есть, а завтра?

— Жизнь, вообще странная штука. Сегодня есть, а завтра? Не паникуй, все перемелется, — убедительно сказала Людмила, и положила в рот оставшийся мандарин.

— Очки им, видите ли, мои не нравятся — так ему в глаза и говорят.

— Зато глаза, какие красивые, — заметила Константинова, — Даже мне взгляд оторвать трудно. Поэтому и ходишь в очках, чтобы людей не смущать.

— Я тоже заметила, — продолжила Любка.

— Ладно вам, сглазите, — засмущалась Ленка, — Я у нее так и спросила: За что, вы, так со мной? Что я вам сделала? А она мне говорит: «Брось Антона. Если бросишь, то мы помиримся, и снова будет все, как прежде». Представляешь? Вот это подруга!

— Не слушай, ты, их. Они завидуют. А, что Антон говорит? — Люда глядела на Аленку, затаив дыхание.

— Он говорит, что они так со всеми. Чтобы, я не обращала внимания. Ты, знаешь, как они меня прозвали? — Алена отвернула губки — Балериной. В институте — аристократкой обзывали, но там — любя. Я и не смущалась.

— И теперь не обращай, плюнь и разотри, — резко заметила Любочка.

Входная дверь громыхнула, и девчонки прильнули к заветной щели между впереди стоявшими кульманами.

— А вот и он! — Любочка заулыбалась.

Они сидели за Аленкиным столом, и Антон держал ее за маленькую ручку. В отделе было тихо, поэтому они сидели близко друг к другу, и шептались. Кульманы, выстроенные в ряд, заслоняли их от любопытных взоров. Он ласково глядел на нее, и в его взоре было столько восхищения и нежности, что он невольно опускал глаза, боясь, как бы его подруга не заметила и не разгадала его тайну. Надо сказать, что мужчины боятся эмоциональной зависимости. Им кажется, что любовь — признак слабости духа, хотя, по-моему, Любовь — это роскошь, проверка силы духа и позволить себе это чувство могут только сильные люди. Но это — по-моему, а Антон всеми силами старался спрятать свою симпатию подальше от посторонних глаз, в потаенные уголки своей души. И только глаза, о, эти глаза — наши предатели, выдавали нежность души, полет мысли, трепетную радугу фантазий.

— Как ты думаешь, что тут сделать надо? — подставляя Антону схему, Аленка указала пальцем на бумагу, — Ничего не получается. А то я всю голову сломала.

— Что, тут, думать! Все давно придумано! — рассмеявшись, сказал он, — Радио изобрел Попов, все остальное Ломоносов.

— Значит, не поможешь? Ты же знаешь, что на работе можно говорить только о работе.

— Ладно, давай, Кулибин, — и он придвинул схему к себе.

— Опять, ты, меня Кулибиным называешь, — отвернув губки, насупилась она, сделав вид, что обиделась.

— Это же только слова, — ласково произнес он.

— Да, слова. А сколько смысла! — не успокаивалась Ленка.

— Я шучу. Какая ты серьезная, еще обижаешься, что Кулибиным называю.

— Я тоже шучу. Надо же тебя немножечко поддразнить, — и она рассмеялась.

— Мне, кажется, пора, а то Феликс нагрянет и начнет принимать живое участие в моей производительности. А так как у нас отделы конкурируют, то его любопытство выглядит, как промышленный шпионаж.

— Он, наверное, думает о тебе так же, иначе как еще объяснить его поведение.

— Только ревностью, — он улыбнулся, — Каждый пастух пасет свое стадо и не потерпит чужака. Любой на его месте поступил бы точно так же.

— И ты тоже? — Аленка удивленно округлила глаза.

— Все может быть, все может быть, — он улыбнулся, а в глазах заискрился странный огонь.

Рабочий день неумолимо приближался к своему логическому завершению. Светлана Владимировна робко встала, тихо подошла к двери, осторожно ее открыла, вышла в коридор, взяла пальто и боязливо вернулась к своему столу. Встала Людмила Станиславовна и также осторожно принесла пальто. За ней последовали Серафима Васильевна, потом пошла Любочка, Аленка, Юленька и Василина… И все они осторожно приносили пальто и одевались… Большие электронные часы, висевшие над дверью, ярко горели зелеными цифрами: семнадцать двадцать восемь. Дверь под ними резко распахнулась и замерла. На пороге стоял Гольденберг.

— Феликс… Феликс…

— Феликс, — по комнате разнесся шепот, как эхо.

— Что это у вас за хренометры такие? Вам еще работать и работать! Целых две минуты! А, вы, уже оделись! Где Лизунов? Пусть придет ко мне! — крикнул он и снова вышел в коридор. Дверь трагически хлопнула, и мелкий дождь штукатурки посыпался на старый плинтус.

— Ха-ха-ха, — засмеялась Светлана Владимировна, — У него, наверное, похмельный синдром еще не прошел, — и вышла в коридор за ним.

Аленка сидела за столом, и неяркий свет лампы отбрасывал тень от дешевой шариковой ручки за тридцать пять копеек. Она косой струйкой падал на бумагу и убегал вниз. Скрипнула кровать, и Нина бросила веер карт на мятое голубое покрывало. Они небрежно легли на другие и перемешались. Нина запустила руку в спутанные каштановые пряди и почесала затылок. Затем опустила руку и перемешала карты. Наташа качнулась на кровати и повернула зеркало, внимательно разглядывая свое отражение. Она придвинула его поближе к носу, одним пальцем смяв в комок то, что от него осталось. Наталья прищурилась, пытаясь что-то рассмотреть в зеркальной глади, затем резко отвела лицо и отвернулась, бросив его на кровать. Аленка смотрела на белый лист и быстро вывела: «Здравствуй, милая мамочка», — она тяжело вздохнула и снова принялась аккуратно писать: «Живу я нормально…»

Шмыгая босыми ногами, в комнату вошла Иринка в теплой шерстяной кофте, легком оранжевом халате, держа в руках маленький белый листок.

— Не, ты, на нее погхлянь, — обращается она к девчонкам, указывая на Аленку, — Ходит с Антоном, а письма пишет Вовкхе, в Самару. Это ж надо: совсем обнагхлела. Никхакхой совести! Нет, чтобы поделиться с другхом.

— Я ему больше не пишу, — категорично заявила Ленка, — И, потом, он просто приятель.

— А, это видали? — не унималась Иринка, показывая всем письмо, — Ленкха, ты блин, стерва!

— Это я ему не пишу, но никто не мешает ему писать мне, — невозмутимо добавила она.

— А если Антону покхазать, что он скхажет?

— Да уж: напугала, так напугала. Что я так плохо выгляжу, что у меня поклонников не может быть?

— А вот мы отдадим и посмотрим, какх он среагхирует на твоих покхлонникхов, — не унималась Иринка.

Ленка немного испугалась, но виду не подала. Затем она вспомнила, что эпистолярный жанр давно канул в лета и бояться ей особенно-то нечего, так как, скорее всего это письмо содержало очередную сводку погоды и перечень Самарских новостей с краткими комментариями к ним.

— Да, ради Бога. Отдавайте. Очень я испугалась… Между прочим: статья такая есть в уголовном кодексе: за чтение чужих писем без согласия владельца можно «заработать» до трех лет лишения свободы в местах не столь отдаленных.

— Ладно, уж, бери, — с чувством досады добавила Иринка, бросив письмо на Аленкину кровать.

Оно упало и мягко покатилось по бледно — синему покрывалу. Петухова быстро прижала его подушкой, незаметно просовывая под нее руку. «Надо отнести на работу. Кто знает, что придет Иринке в голову. С Вовкой надо что-то решать. Я, думала, он забудет обо мне, а он какой настырный. Ладно, потом решу, что делать».

— Между прочим, тебе Вовкха больше подходит. Он и ростом пониже, а с Антоном вы не смотритесь. Он высокхий, а ты маленькхая, кхарявенькхая, — не унималась Иринка.

— Ничего, мы это переживем. Жизнь это не киноэкран, разница в росте на семейном счастье не отражается, — весело проронила Ленка и демонстративно подняла брови вверх, — Мне с ним по подиуму не ходить. А по нашей деревне, так в самый раз!

Глава 16

Иринка бросила на кровать колоду карт, и она разлетелась легким веером по смятому покрывалу. Она наклонилась к лампе, осторожно провела пальчиком по ярко-оранжевому ободку плафона, поднесла пальчик к глазам, прищурилась, и ее лицо сжалось в недовольной гримасе, как лицо резиновой куклы. Она быстро защелкала пальцами и вытерла остаток пыли о халат. Иринка оглянулась и поймала на себе пристальный взгляд Светки Ветровской, которая сидела напротив нее и следила за этой обычной процедурой с большим волнением. Темный абажур настольной лампы, отбрасывал загадочные тени по стенам комнаты, который причудливо танцевали и прыгали, придавая атмосферу таинственности этому странному собранию. Большой стол с полированной крышкой был разложен и застелен старой клеенкой. В центре на подставке стоял эмалированный чайник белесого цвета с ярким маком на боку, усыпанном желтыми блестящими бусинами жира. Иринка взяла большой бокал с толстыми стенками, поднесла к чайнику, и уже через минуту горячий дымок душистого чая легкой струйкой убегал высоко под потолок. Она поставила чашку рядом с Ольгой, отломила печенье и откусила маленький кусочек. Иринка уперлась грудью о крышку стола и облокотилась на руку. Тонкий халатик раскрылся, обнажая сдвинутые смуглые груши с темными вишенками. Иринка часто заморгала глазами, удивленно глядя на Свету.

— Значит, гховоришь, что она страшная искхусительница, — она оживилась.

— Не то чтобы искусительница, но девчонки, которые с ней жили, говорили, что всех своих кавалеров держите при себе, на коротком поводке, — Света наклонила голову на бок, свернула губки бантиком и недовольно ими причмокнула.

— Шо, ты хочешь этим скхазать? — Иринка приподнялась на стуле, оперлась локтями о стол и вытянула шею.

— Что сказать, что сказать, — Ветровская посмотрела на лампу, — Умная и смазливая. Один язык чего стоит. Олеська рассказывала, что они три года с ней жили в одной комнате, и три года она уводила у них ребят, — Светка взяла бокал и поднесла его к чайнику. Налила кипяток и умоляюще посмотрела на Иринку.

— Хах это? — Иринка перестала жевать, — Че всех сразу?

— Нет по графику: через одного, — грубо оборвала ее Ветровская, — Девчонки по субботам ходили на дискотеки, в поисках новых знакомых. То в одно общежитие сходят, то в другое. Аленка обычно игнорировала такие мероприятия, жаловалась на усталость и что у нее от громкой музыки голова болит, — продолжила Оленька, нервно накручивая кончики каштановых волос на палец, — Всегда в комнате сидела. Познакомятся они с ребятами, приведут к себе в комнату, чай пить, ну, там лясим-трясим. Так они тут же на Лену переключаются. Какая красивая девушка. И так всегда! — Оленька подняла вверх подбородок и медленно перевела взор на потолок, нервничая от наивности собеседниц, — Поэтому, мы постарались от нее избавиться.

— И сама замуж не вышла, и другим не дала! — Светка тяжело вздохнула и помотала головой.

— А почему сама не вышла? — Наташа тоже занервничала.

— Кто ее знает, — Светка задумалась, — Олеська об этом не рассказываля, — Слишком большой выбор тоже плохо! Закапалась! Был бы один: и ходила бы с ним и ходила. Нет как маленькая девочка в магазине игрушек: то эту игрушку купи, то эту.

— Ладно, мы тут сами такие. Вы нам лучше на нее компромат наройте, — глаза Наташи вспыхнули недобрым огнем, и она нервно затрясла плечами, — Расскажите про нее что-нибудь ТАКОЕ!

— Рассказать что-нибудь такое можно про кого угодно, — Светланка произнесла слова, медленно выделяя каждую букву, иронично посмотрела на собеседницу и ухмыльнулась, — Главное: поставить целью! Мы не в суде, мужикам факты не нужны. Достаточно, испорченной репутации. В нашей группе за ней один парень бегал: интересный такой! — Светка мечтательно улыбнулась и подняла брови вверх, — Он Олеське уж больно нравился, а тут на двадцать третье февраля собралась наша группа у них в общаге, мужиков наших поздравлять. И Димка тоже пришел. Только мы на дискотеку вниз спустились, а там наша Петухова стоит, танцует с Димкой и целуется, — она язвительно произнесла ее имя, — Так вот: после этого случая подходит ко мне Олеська и рассказывает такую историю: дескать, Аленку соблазнил один ее знакомый парень. Мы соответственно поделились этой информацией с другими сокурсницами. Через неделю о ней уже вся группа говорила, — Светка завернула губки бантиком снова и покачала головой, — Димка конечно от нее отвернулся! — Светка многозначительно покачала головой и положила руки на стол, — В нашей группе за ней почти все ребята бегали. Только вот я о чем подумала: с чего бы это Олеська стала рассказывать мне эту историю, ведь мы с ней подругами не были и даже не здоровались никогда. А тут вдруг сама пришла и доверительно начала разговор, словно всю жизнь мечтала мне об этом рассказать.

— Ее че взаправду соблазнили? — Иринка вытянула шею и приподнялась на стуле.

— Правда или нет — не знаю, — Со свечкой не стояла, — Светлана недовольно скривила рот, — Говорят, увивался за ней один старшекурсник, но она его не замечала. Так он в отместку и распустил о ней этот слух. Но это мы уже потом узнали, а главное: дело было сделано, и Димка перестал о ней вздыхать. Потом женился на одной кикиморе с соседнего потока.

— Повезло вам, — Наташа покачала головой и хмуро посмотрела на Ветровских, — Надо что-то более действенное придумать. Подставить ее как-нибудь.

Новый год принес новые перемены. Сборочный цех был почти пуст. Работы в цехе, на упаковке, сборке и настройке временно были приостановлены. Можно было немножко заняться конструированием. Тихий шорох бумаги: рейсшина легко скользит по гладкому ватману, отрывистый лязг ножниц, сюда подмешивается телефонное дребезжание и легкий скрип железных шарниров. Зиночка оторвала взгляд от белого листа и задумчиво произнесла:

— Тарас Петрович. Вы, не подойдете? Что-то у меня ничего не получается, — Зиночка постучала карандашом по чертежу, потом по лбу.

— Подойду, конечно, Зиночка. А что случилось? — Тарас Петрович приподнялся со стула и осторожно вытянул шею.

— У меня тут балка не проходит, не знаю, что делать, — прикусив карандаш, продолжила она, боязливо глядя на свой чертеж.

— А ты посмотри по унификации, может уже есть подходящие конструкции? — Тарас Петрович приподнялся на локтях над столом, — Чего голову-то ломать за зря.

Прошло около получаса, и снова Зиночку грызет карандаш рядом с кульманом.

— Тарас Петрович, я вот тут прикинула своим скудным умишком, и решила позаимствовать у РУП-ов. Вот сюда поставлю, — она указала пальцем на лист, — А здесь закреплю.

— Попробуй. Только надо просчитать диаметры. Вдруг не пройдет, — равнодушно заметил Тарасик.

В комнату вальяжной походкой вошел Вадим Дмитриевич, прижался губами к трубке и, выпустив едкий дым, наклонился к столу Лизунова. Послышалось гнусавое шипение.

— Зиночка, составь списки девушек, живущих в общежитии. С понедельника начнете ходить на строительство нового общежития. Отделочные работы уже закончены. Будете убирать помещения. В феврале, наверное, заселение.

— Говорят: нас всех переселят в новый корпус, а наш отдадут семейным парам. Да, надо комнату подбирать.

Три месяца — колхозы, три месяца — работы в цехе, три месяца — уборка территории, опять колхозы и снова работа в цехе и только три месяца — разработка новой техники…

Подобные мероприятия сильно расхолаживают, отучают людей от своей профилирующей работы. Постоянно приходилось перестраиваться. Поэтому основная часть молодых специалистов редко принимала участие в серьезных разработках. В перерывах между колхозами, цеховыми повинностями, стройками, листиками, расчистками улиц от снега грязи и мусора, большинство девушек предпочитало заниматься общественной работой, или художественной самодеятельностью.

И снова ночь упала на город. Здесь, на русских равнинах, ночь приходит рано, в эти зимние месяцы. На часах всего лишь четыре часа, а сумрак уже начинает сгущаться и через полчаса — город тонет в безглазом потоке тьмы. И люди, повинуясь этому закону, все реже и реже встречаются на пути. Не видно не зги, и только одинокие фонари, как редкие призраки сражаются с ночной колдуньей вдоль дороги, и ловят своими шляпами невесомый серпантин падающего снега, да темные замки домов смотрят вслед одиноким прохожим своими желтыми сонными глазами. Антон остановился, молчаливо посмотрел на штакетник, пнул ногой сугроб, и загадочно произнес:

— Это правда, что у тебя был ребенок?

— Что? — Аленка остановилась, открыла рот и судорожно вздохнула. Но это не помогло, поэтому она стояла и глотала воздух, как рыбка в аквариуме. Прошло минут пять, прежде чем она остановилась и, силясь прийти в себя, заморгала глазами, — Что я только про себя не слышала, но такое слышу впервые, — и она устало закачала головой.

— Так это правда или нет? — он снова серьезно спросил.

— Что я могу тебе сказать, — Алена серьезно посмотрела на него и маленькая слезинка заблестела у края глаза, — Конечно, это — не правда, но доказательств у меня нет. И как тебя разубедить я не знаю. Придется поверить мне на слово. Хотя, если честно, — она отвернулась и посмотрела на летящий снег, который все кружил и кружил, — Если сейчас не поверишь, то тогда нет смысла продолжать наши отношения. Нельзя, чтобы все начиналось с недоверия, тогда придется лгать всю жизнь, а я так не хочу, — ее глаза стали яркими и блестящими. Она закрыла лицо руками и побежала, — Не надо не провожай меня, — крикнула она не бегу.

Аленка открыла дверь ключом и прошла в маленький коридор, завешенный пальто, куртками темными шубами. В полной темноте она разделась и тихо отворила дверь. Ее взору открылась странная картина: Иринка сидела за столом и держала в руках бутылку жигулевского пива, которая шипучей волной сливалась в темный толстостенный бокал. Она подняла глаза и, не мигая, взглянула на Аленку.

— Ой, кхто кх нам пришел? — наигранно начала Иринка.

Девчонки, сидевшие за столом, оглянулись, и также заулыбались.

— Привет, — нерешительно начала Алена, входя в полутемную комнату.

— Заходи, заходи, — сквозь зубы процедила Нина.

— Будешь с нами пиво пить? — Иринка открыто улыбнулась и отодвинула стул, приглашая Лену сесть.

— Если пригласите, — она зашла в комнату и небрежно бросила маленькую сумочку на кровать. Затем подошла к столу и робко села на стул.

— А мы вот решили пива попить, — весело продолжила Иринка.

Аленка боязливо осмотрела девчонок. Иринка искренне улыбалась, аккуратно накладывая картошку в тарелку. Она остановилась, взяла небольшую плоскую миску в руки и поставила ее перед Аленкой.

— Ешь, а то ты гхолодная наверное? — она заглянула в миску.

Наташа ела картошку и не сводила глаз с темного, завешенного окна, словно в нем сейчас кто-то мог показаться.

«К чему такая милость?» — мелькнуло в Аленкиной головке: «Только вчера не разговаривали и вдруг пригласили пиво пить. К чему бы это?» — снова промелькнуло в ее голове: «Может: решили помириться?»

— Кхакх дела? — совершенно спокойно продолжила Ира, — Ты сегходня на уборкху в новую общагху ходила? — она взяла бокал, налила пиво и подвинула Аленке шипящий кубок.

— Нормально, — тихо произнесла Аленка, пытаясь скрыть плохое настроение, — Да, мы сегодня полы подметали в новом общежитии.

— Кхах тебе планировкха? — Иринка улыбалась и бойко нанизывала картошку на вилку.

— Кухни больше, чем у нас, метров семь будут, — Алена стукнула вилкой по звонкому блюду. Взяла бокал и выпила глоток. И тут же пенящий хмель пробежал по горлу и приятной волной окатил тело. В голове все закружило, и все проблемы ушли, и Лена забыла и ссоры и недавний разговор с Антоном, и жизнь снова заулыбалась…

— А как комната? — Нина растянула губы в стороны и улыбнулась одними губами, и только глаза оставались такими же холодными и жесткими.

— Метров пятнадцать будет, — Аленка улыбнулась по-детски и наивными глазами посмотрела на Нину, — Правда ванная комната — большая.

— Да уж, — проворчала Наташа, — Ванна — лежачая, балкон — стоячий! Полный комфорт!

— Знаешь, Ленх, мы решили, что в новую общагху будем переезжать по отдельности, — Иринка опустила глаза.

— Как это? — Аленка затаила дыхание

— Мы тебя записали в другхую кхомнату. Мы будем жить в тридцать девятой, а ты — в сорокх седьмой, с девчонкхами из техотдела, — Иринка встала, взяла сковороду и пошаркала ногами на кухню. Девчонки вышли в коридор, оделись, и слышно было, как лязгнул дверной замок.

Сознание Аленки мгновенно очистилось от дурманящего алкоголя, одинокая слеза скатилась со щеки и упала на тонкий ломтик картошки. За ней другая, третья и вот уже картошка плавает на тарелке. Аленка в одно мгновение оказалась в состоянии глубокого одиночества, которое порождает страх, к которому идем всю сознательную жизнь, и постоянно его отодвигаем. Оно удручает, уничтожает, но только в нем можно почувствовать всю свою незащищенность перед превратностями судьбы, осознать свое пустое место в этом огромном мире, осмыслить тупые ошибки, сделать бесполезные выводы, подвести никчемные итоги. Ее смущало то, что в этом состоянии она оказалась несколько раньше, чем планировала. Хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Поэтому она находилась в такой панике и растерянности. Горькая слеза снова скатилась по Ленкиной щеке, и беззвучно упала в тарелку. Она сидела и, глотая слезы, думала:

«Хоть бы заранее сказали, я бы подобрала соседок, а теперь, когда все комнаты разобраны… Я даже не знаю, с кем буду жить… Что Лена, подобьем итоги: Антон меня почти бросил, подруг нет, и с чем же я теперь осталась? Одна любовь! Мой ночной ангел», — она шмыгнула носом: «А может оно и к лучшему… Если честно, то это тоже не подруги! Сливают в унитаз при первой возможности. Проверку на „вшивость“ они не прошли. Господи, а если Тони меня бросит, я этого не переживу. В груди, словно каленым железом выжгли огромный крест. Боже: какая пустота! Нет, я не переживу… А куда я денусь?» — Аленка грустно размазала слезы по дну тарелки: «Сколько раз уже переживала! Действительно: сколько раз? Нас бьют, а мы крепчаем.» Господи, хоть бы он проверку на «вшивость» прошел.

Она сильно наморщилась и вся жизнь пролетела перед глазами: и школа и годы в институте и даже детский сад… Вот она стоит рядом с мамой и смотрит на нее огромными доверчивыми глазами, а воспитательница тихо говорит:

— Я не знаю, что из вашей Алены вырастет.

— А что случилось? — испуганно говорит мама — Она себя плохо ведет?

— Да, нет: девочка она спокойная, хорошая, послушная. Я бы даже сказала слишком хорошая, просто Ангел, — воспитательница нерешительно мнется, — Но чтобы она не делала: за ней толпой мальчики ходят. Это какой-то ужас! Что из нее вырастет…

Она снова прокрутила память и вспомнила школу: нет, в школе она ничего не вспомнила. Десять лет училась, как великий Ленин и больше ничего… кроме ПР по поведению и близорукости.

Институт… Нет лучше не вспоминать… Первый разрыв, затем второй… И все? Ленка наморщила лоб: два — ноль. Если бы ноль, а то пальцев ни на руках, ни на ногах не сосчитать: сколько я бросила парней, в отместку! А теперь мне жизнь мстит.

Что ж это для Антона будет проверка, как он со мной будет жить, если всех будет слушать. Если выдержит, то — мой, а если — нет, то… Жизнь прожить, как в разведку сходить. С кем попало — не стоит. Пожалуй, стоит оставить все, как есть. «Неприятность эту мы переживем» — кажется, это он научил меня этому девизу. И, размазав слезы, по мокрому лицу, она пошла на кухню.

Глава 17

Восемьдесят шестой год запомнился всему миру, как год начала процесса перестройки после этапа застоя целой страны. А это, прежде всего, борьба за трезвый образ жизни. Потом это — «гласность» и снова «борьба», но уже за качество выпускаемой продукции. Итак: «Вечный бой… Покой нам только снится». Первый вид борьбы уже ранее описывали, а теперь остановимся на гласности. Нельзя сказать, чтобы ее совсем не было в отделе, так как слабые отголоски этого вредного начинания уже возникали в головах отдельно взятых сотрудников, а точнее в одной.

Вследствие чего нам предстоит ввести новый персонаж, так как в головах уже известных нам героев такая сумятица, как гласность никак не могла возникнуть. Итак: Августина Ивановна Перова — женщина, отработавшая на заводе добрых пятнадцать лет, а это уже срок. За это время, как в песне поется: «особым ничем не отмечена», да и трудно, конечно, женщине-разработчику выбиться из общей серой массы, тем более что усредненный пол массы — мужской. Работать локтями здесь приходится особенно упорно. Надо сказать, что мужчины не привыкли сдавать позиции лидерства без боя. О чем это я? Ах, да! Так вот: женщина она была одинокая, бездетная, масса свободного времени, к тому же, со странностями, как говорили сослуживцы. Держалась она всегда особняком и дружественных знакомств в отделе не заводила, а в последнее время, так совсем «съехала», как говорили товарищи по труду. Что-то у нее с психикой случилось. Трудно сказать что, только зачастила наша Августина Ивановна в психоневрологический диспансер, это в тот, что располагался в те далекие времена в живописном районе Уреченска — Зеленой роще. Надо сказать, что Зеленая роща была просто центром здорового образа жизни. Посудите сами: куча диспансеров — наркологический, туберкулезный, психоневрологический вместе с психбольницей и кожно-венерологическим диспансером. Просто: все удовольствия разом — уж лечиться, так лечиться! Раз и навсегда!

Итак: вернемся к нашей Перовой. Что она делала в этом диспансере трудно сказать: то ли нервы лечила, то ли с бессонницей боролась — работники этим не интересовались. Лечит нервы: все бы да ладно. Так ведь нет, ей еще приспичило вывести всех разгильдяев отдела на «чистую воду», словно без нее это сделать было некому. Первым «разгильдяем» отдела оказался грозный Феликс. Скрытая слежка за ним длилась почти месяц: отлучился, он скажем по делам, или еще куда-нибудь за надобностью, так она быстренько в тетрадочку запишет — все по порядку: когда и сколько отсутствовал, чем и кем занят — не пропуская ни одной минуты. Так полный месячный хронометраж начальнику и составила. Писала она, писала, а потом решила найти более достойное место своим виршам. Таким достойным местом, по представлениям Августина Ивановны, оказался Районный комитет партии. Долетело это поклепное донесение на Феликса в Райком с просьбой разобраться в злоупотреблениях служебным положением начальника восьмого отдела ОГК завода «Красный пролетарий». В Райкоме сидели не дураки: все поняли, как следует, и традиционно спустили по инстанциям вниз, как положено: «Мол, сами разберитесь с разгильдяем и тунеядцем Гольденбергом, и доложите нам наверх». А заявление все спускалось и спускалось и таки докатилось оно до Шишкиной — главного коммуниста отдела. Она, конечно, была рада с ним разобраться, да вот огреха: Феликс — не коммунист. Стало быть: нельзя его привлечь, осудить, отстранить, снять и наказать со всей строгостью. Шишкиной сразу легче стало. Так и отписали.

А вот с Августиной Ивановной коллектив решил разобраться, что есть сил, особенно женских. Не могла простить распрекрасная половина человечества ОГК такого глумления над любимым руководителем. Женщины клеймили ее позором на всех углах общественного коридора и на всех этажах и раздевалках, и дабы больнее ужалить: отлучили от своего общества, внеся ее в черный список. Окончательный удар был нанесен профкомом в лице обворожительной Симафоровой и других сознательных членов профсоюзного комитета. Перову пригласили на собрание заседания профкома и потребовали дать отчет своим низким поступкам, которые чернят восьмой отдел, отдел главного конструктора и весь завод «Красный Пролетарий» в глазах Райкома партии, дабы решительно с ней разобраться и пресечь это дело на корню, чтобы у нее не оказалось последователей…

Кабинет Русакова заполнен членами профсоюзного комитета, которые сидят за столом заседаний. Мертвая тишина нависла над крышкой полированного стола, сковала рты активистов и повисла на тяжелых шторах тревожным грузом. Татьяна Васильевна Симафорова оглядела кабинет, прищурила глазки и немного приподняла нижнюю часть корпуса над креслом, облокачиваясь на стол, встала, привинчивая взглядом Перову к стулу. Затем она наклонилась к Галине Николаевне, что-то прошипела, положила руку на стол и тревожно застучала шариковой ручкой по деревянной крышке — эхо разнеслось по зловещей тишине.

— Тюк, тюк, тюк.

— Тихо, товарищи, тихо! — она сердито оглядела членов профсоюза. Стало еще тише. И только Галина Николаевна шумно накачивает воздух в легкие, — Августина Ивановна, вот скажи: зачем тебе все это было нужно? Такую бузу затеяла. Хочешь, чтобы к нам тут комиссия за комиссией приезжала? — грозно продолжила Симафорова.

— А что, давно пора. Дело-то не в Феликсе! А в том, что половина отдела работает, точнее МЕНЬШАЯ ПОЛОВИНА отдела, а большая половина отдела — занята решением своих личных проблем в служебное время и к производственному процессу не имеет никакого отношения! — открылась ей простодушная Перова.

Надо сказать, что Симафорова не блистала эрудицией, да и специалист была с большой натяжкой, одним словом: чтобы назвать ее специалистом — надо сильно закрыть глаза, хотя фотография на доске почета и вторая категория говорили обратное. Надо признать, что у некоторых так вот получается: то ли везет им, то ли еще, что, не знаю, не мне судить. Так вот: ее угроза была прямой наводкой уже не на Феликса, а на большущую половину крепкого коллектива, а за коллектив Симафорова была горой и надо сказать, что не одна Симафорова. Так что на жизненном пути Перовой возник целый горный массив.

— Это ты, кого имеешь в виду? — буквально восприняла угрозу Светлана Владимировна.

— У тебя, что списки составлены? — не унималась Симафорова.

— Может быть и списки, — очень твердым голосом продолжила Перова, — Вот лично ты, Симафорова. Твое рабочее место скорее находится в коридоре, нежели в шестом отделе. Твои дружественные беседы охватывают добрую часть завода, я уже не говорю о культурно-массовой работе. Я хотела предложить нашему руководству, чтобы твой рабочий стол перенесли в коридор или на сцену зала заседания! И твое совмещение работы с профсоюзной деятельностью происходит тоже в рабочее время.

— Ты и мне хронометраж составила, — заикаясь от волнения, Татьяна плюхнулась в кресло главного конструктора. Она вытерла скатившуюся капельку пота со лба. Открыла рот, сделала глубокий вздох и продолжила угрожающе, — Это кто болтается по коридору в рабочее время!? — Симафорова оторвала пятую точку от кресла, перекинула большую часть своей массы через крышку стола, сдвинула брови в кулак и по возрастающему напряжению продолжила, — А кто вечно отпрашивается в рабочее время в психбольницы?! Это мы с тобой еще разберемся! Мы ведь тоже можем все документы поднять: сколько отпрашивалась, куда уходила, и за что у тебя отгулы? — Татьяна Васильевна перекинула корпус обратно на стул и неподвижно уставилась на Перову, — Ты, что думаешь, нам слабо тебе хронометраж составить задним числом! И вообще: в колхозы ты не ездишь по идейным соображениям! В цеха ты не ходишь из прынципа! По выходным не работаешь по состоянию здоровья! Поэтому отгулов у тебя нет! А Феликс Абрамович отпускает тебя в больницы из жалости. Это ж надо: какую гадюку ОН пригрел на своей груди!

— Я уже не говорю о твоей работе! — закричала Шишкина.

— А, что? Я работу свою выполняю отлично! — спокойно отреагировала Августина Ивановна, — И аттестацию прошла честно, и свою вторую категорию я горбом заработала, не То, что некоторые! А отгулы у меня от поездок в командировки по всей стране, — Перова очень оживленно постучала себя по позвоночнику, так что даже зазвенело… Эх! Перова, Перова! Никакой у тебя военной хитрости!

— Это Ты то честно! — Симафорова вытаращила глаза, встала из-за стола, обогнула Шишкину и направилась в другой конец комнаты, где сидела Августина Ивановна, — Скажи спасибо Саше Зайцеву! Да если бы он тебя не взял в свою бригаду, ты бы до упора качалась на стуле и проковыряла пальцем нос до желудка! И заполняла все «колхозы» и «листики»! Из-за твоей скандальности никто не желает с тобой работать! И сидишь, ты, здесь как бесплатное приложение к журналу «Радио и волны», я уже не говорю о твоих многочисленных походах в район «Зеленой рощи» и горшки с цветами приносят больше кислорода, чем твое членовредительство! — наступала Симафорова. Она вся изогнулась, постепенно принимая позу девятого вала.

— Товарищи! Товарищи! — Галина Николаевна постучала ручкой по столу, — Прошу не отклоняться от темы собрания и не переходить на личности!

— А как же мои разработки? Их ты, просто не сможешь не заметить! — гордо возразила Перова, — Мои рацпредложения. У меня их достаточно.

— Какие разработки? Ты что забыла, что в этих «рацухах» ты стоишь на последнем месте, а первые места у Русакова, Горбатько и Зайцева. Ты просто исполнитель, — Симафорова даже засмеялась. Так и я спецификацию с листочков переписываю. Так, что ты ничем от меня не отличаешься, — Симафорова немного успокоилась от собственной находки и даже заулыбалась, — И, вообще, ты на учете сама знаешь где. А это уже подозрительно! Не могут люди с такими психическими расстройствами работать в таких умственных организациях, как Наша! Так, что можешь писать заявление об увольнении по собственному желанию, а то нам придется разжаловать тебя до техников.

— Вы не имеете права разжаловать меня до техников! — голос Августины Ивановны предательски дрогнул, — У меня высшее техническое образование!

— Мы можем провести внеплановую аттестацию и понизить тебя в разряде: вначале до инженера, а потом и до техника, — спокойно ответила Шишкина, — Или временно перевести на работы в цех: месяца на три — в связи с производственной необходимостью. Смотри КЗОТ, — Шишкина жалобно посмотрела на Перову, но в ее жалости не было даже капли сочувствия. Да: все самые жестокие приговоры обычно произносятся очень спокойным голосом.

— Так что мой тебе добрый совет, Перова: уходи по собственному желанию! А то будет как тогда! — окончательно подкосив Перовой ноги, закончила Симафорова. Да! Было бы желание, а сделать пресс порошок можно из кого угодно… В общем, на этой фразе трудовой стаж Галины Ивановны на УЗКП подошел к финальному концу, и запись в трудовой книжке временно оборвалась.

Коллектив — это сила! И нечего ей было с этой силой бороться. Впредь будет знать, как стоять поперек дороги летящему на всех парах паровозу. Августина Ивановна поборолась еще пару месяцев, теперь уже за себя, а потом решила сменить предприятие, так как УЗКП не подходил по идейным соображениям. Никто не хотел идти в светлое будущее, предпочитали толкаться на месте. Так, что с единичным случаем гласности на заводе «Красный пролетарий» было покончено и похоже, что на оставшиеся века. Могут у нас закатать в цемент, если захотят. Прямо у всех на глазах… Что мы все о Перовой, а как там наша героиня поживает?

Аленка нажала на выключатель и единственная, торчавшая в потолке лампочка тускло осветила комнату. Она села на одиноко стоявшую в углу комнаты кровать и открыла чемодан. Крышка отвалилась, упала на пол, и цветные лоскутки одежды весело рассыпались. Аленка встала, взяла плечики, торчавшие из ведра, и повесила на них тонкую ажурную кофточку, вышла в коридор. В дверь осторожно постучали. Она быстро подскочила к двери, осторожно прижимая кофточку к груди. Дверь скрипнула и отворилась. На пороге стоял он. Аленка отпрянула назад, словно пытаясь спрятаться за большой дверью. Антон зажал дверь рукой.

— Привет, — он улыбнулся.

— Привет, — Аленка посмотрела на него снизу вверх, а в глазах притаились искорки недоверия, — Зачем пришел? — грустно спросила она.

— Мне поговорить с тобой надо, — он опустил глаза, и немного помолчав, добавил, — Извини, что раньше не приходил. Я в служебной командировке был, в Москве, — И он осторожно улыбнулся.

Аленка улыбнулась в ответ и приоткрыла дверь.

— И как твое настроение? А если у меня и впрямь ребенок? — она недоверчиво поглядела на Антона, немного наклонив голову.

— Да хоть двое, — он засмеялся и прошел в маленький пустой коридор, — И чем ты сейчас занимаешься? — беззаботно продолжил Антон.

— Обживаю новую комнату, — она немного повеселела, — Откуда ты узнал, где я живу?

— Ты забыла, что на нашем заводе ничего нельзя скрыть, — он подошел и осторожно прижал Аленку к себе, взял за лицо и прильнул губами к курносому носику, — Лебедушка моя, — ласково произнес он, — Как ты пережила разрыв со своими людоедками?

— Легко, — пропела Аленка и вышла в комнату, — Вот погляди, сколько простора и свободы! Теперь я свободна от всего и ото всех! Это сладкое слово Свобода! — она почти крикнула, — И впредь никакого каннибализма.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — засмеялся Антон, — Надеюсь: теперь они нас не достанут. Давно надо было тебе с ними порвать, но ведь ты меня не слушаешь. Зачем держаться за безнадежный зуб? Нужно один раз перетерпеть и выдернуть. Разве это подруги, — он прошел в комнату и присел на кровать, — Можно? — настороженно спросил он.

— Можно, — тяжело вздохнула Аленка, — А куда еще садиться? Разве что на пол, — и она весело рассмеялась, — из мебели мне выделили только ведро и плечики для платьев.

В дверь снова тихонько постучали, даже не постучали, а осторожно поскреблись.

— Может не стоит открывать? — Антон привстал на кровати, — Вдруг это опять Иринка?

— Надо, это же общежитие, — Аленка направилась в коридор, — Комендант обещала зайти. Хотела посмотреть: наличие хозяйственного инвентаря. А у нас ничего нет, кроме кровати.

Аленка щелкнула затвором и отворила дверь. На пороге стояли две девушки с чемоданами и весело улыбались на весь коридор. Одна из них была высокого роста, с темными волосами и приятным смуглым лицом, с которого не сходила обворожительная улыбка. Было что-то в облике Галочки, что невольно приковывало взгляд, какая-то приветливость, доброта. Она работала мастером в цехе, и поэтому скоро их маленький коллектив стал жить проблемами работниц пятого цеха. Второй соседкой стала невысокая Верочка с красивой белой кожей и темными каштановыми кудрями, доходившими до самых плеч. Худенькая и несколько меланхоличная Верочка была технологом.

— Нас направили в эту комнату, — дружно выкрикнули девчонки, — Мы теперь будем жить здесь.

— Привет! — Аленка снова улыбнулась и отворила дверь настежь, — Добро пожаловать.

Вечер спустился на крыши домов, и сиротливым путником заглянул в одинокое окно, прикрытое листом старой газеты. Невидимкой пролез в оконную щель и притаился на мягком покрывале кровати, нежно коснулся белой руки и так и заснул рядом, как бездомный котенок. Тихо качнулась кровать, и запищали старые пружины. Аленка грустно оглядела, пустую комнату, и легкая тревога прожгла ей сердце. Она снова качнулась на кровати, и дикий шум появившийся словно неоткуда, заставил ее подпрыгнуть на месте. Шум затих и опять: легкий скрип пружин прорезал тишину. И вот новая волна грохота прозвучала совсем рядом, словно пол разверзся, и густые тучи огня и дыма вырвались наружу. Она резко подскочила вверх и словно ошпаренная подбежала к двери. Аленка прислушалась. Шум как будто стих. Она вернулась в комнату и села на кровать. Гул возник снова и уже с большей силой, как будто стены в коридоре обвалились, и дикий шум падающих кирпичей и блоков проглотил дом. Аленка насторожилась и стала прислушиваться к другим звукам, пытаясь найти в них разгадку. Потом все неожиданно стихло. В дверь слегка постучали. Аленка встала с кровати, и осторожно, словно крадучись направилась в зловещую пустоту.

— Кто там? — испуганно прошептала она.

— Это, мы, коты, — прошептала Галочка. Она любила подурачиться.

— Тьфу, ты, напугали, бесовки, — Алена повернула два раза ключ, торчавший из замочной скважины.

На пороге стояли ее новые соседки, держа за собой металлическую рамку дорожного перекрытия с бело-черными полосками.

— Да, — Аленка потрясла головой, — Обалдеть! И как прикажите объяснить ваше поведение.

— Да, вот шли по дороге. Видим: улицу перегородили, что-то ремонтируют. Думаем, какая полезная вещь, а у нас стола нет. Вот решили: прихватить по дороге.

— Не поняла. Я пока стола не вижу? — Аленка выглянула в коридор и осмотрела стены.

— А столом будет подъездная дверь. Видишь, она у той стенки стоит.

— Вы что ее с петель сняли? — Аленка испуганно присела, — Нас ведь посадят, за хищение!

— Окстись, радость моя, — Галина растянула улыбку, — Кому мы нужны. Если бы за это сажали, мы бы давно уже все сидели… на нарах.

— Это вы не знаете, — Аленка помотала головой, — Наш отдел осенью чуть не посадили за воровство капусты.

— Так это вы капусту воровали у «Свекловода», — засмеялась Галка, — Слышали. Так ведь не посадили же.

— И что же вы собираетесь с этой дребеденью делать? — Петухова не выдержала.

— Один конец двери положим на подоконник, а другой — на шлагбаум. Понятно? Все лучше, чем на подоконнике есть! И скатертью накроем! — продолжила Галина, — У тебя скатерть есть?

— Нет у меня скатерти и клеенки у меня тоже нет. У меня вообще ничего нет, — Алена прошла в комнату, помогая заносить тяжелое перекрытие.

— Жаль, — продолжила Верочка, — Придется опять воровать.

Аленка вытаращила испуганные глазенки.

— Ничего мы воровать не будем, — успокоила их Галина, — В цехе посмотрю, может там что есть.

— И то верно! — Аленка засмеялась, — Девчонки с такими мозгами, как у вас только рацухи писать. Эх, если бы не наше бюрократическое руководство — озолотились бы!

Добрых полтора часа ушло на производство мебели, поскольку к самодельному столу понадобилась еще и скамейка, под которую они использовали старые ведра и снова где-то раздобытую доску. Они довольно долго любовались своей экзотической мебелью: постоянно примеряя ее к себе. Подружки то садились за стол, то вставали, ставили на импровизированный стол тарелки, чайник и сковородку. Что там какое-то рококо или барокко, когда сам Луи — Филипп не получал столь щедрый подарок судьбы! Бьюсь об заклад, что вы никогда не ели на подъездной двери, поэтому не можете знать, как вкусен борщ в таком изысканном интерьере. А стало быть, вы ничего не можете знать о жизни!

Дверь отворилась, и темная фигура Антона заслонила тусклый свет, пролезающий сквозь дверной проем из длинного сумрачного коридора. Он медленно прошел в комнату и снял куртку с могучих плеч. Аленка весело подскочила к нему и радостно выкрикнула:

— Нам сегодня шкаф дали! — аппетитные ямочки заискрились на ее щечках, как будто кто-то невидимый нажал на них пальцами.

— И где шкаф? — он улыбнулся в ответ и осторожно оглядел, пустую комнату.

— Да вот же он! — она указала рукой на лежавшие на полу полированные доски, — Вот!

— И это — шкаф? — он удивленно оглядел разбросанные по полу доски и недоуменно застыл, — Никогда не думал, что он такой компактный, — Антон тревожно вздохнул.

— Ты нам поможешь его собрать? — Аленка наивно подняла брови и ласково улыбнулась.

— Да куда я денусь с подводной лодки! — Антон положил руки на пояс и подошел к новому шкафу. Он наклонился и поднял с пола одну планку бледно-палевого цвета с причудливыми разводами деревянной фурнитуры, — И это все?

— Нет, — Аленка тревожно достала пухлый темный мешочек. Она потрясла им в воздухе, и он весело зазвенел, как тысячи маленьких гномиков, сражающихся тысячью маленькими сабельками, — Еще вот это дали, — она раскрыла мешок и высыпала на маленькую белую ручку целую сотню винтиков, болтиков, всевозможных гаечек и пластмассовых кружочков, — Страшненькие какие, — она скривила рот, — Даже не верится, что это — крепеж.

— Пойдет, — Антон взял один болтик и поднес его к носу, прищурился и стал рассматривать резьбу, — А инструкцию никакую не дали.

— Не дали, — грустно произнесла Аленка и саркастически скривила губки, — По крайней мере: из коменданта мы ее никак не могли выбить. Мы так поняли, что инструкция — это роскошь, которую наш завод не может себе позволить.

— С инструкцией и дурак соберет, а ты попробуй без инструкции, — Галочка вышла из кухни и подошла к нашим голубкам, — Вы у нас конструктора и горн вам в зубы!

— Спасибо тебе Галя! — Аленка саркастически улыбнулась, — Знаешь, как поддержать друга!

— Сколько угодно, — Галочка снова ушла на кухню.

— Набор «Сделай сам», — Антон грустно покачал головой, — Как у нас тут избы делают? — пробурчал он.

— Проще, конечно, было начинать с корыта, — Аленка улыбнулась.

— Ладно, давай посмотрим, что у нас имеется в наличии, — он присел на пол и стал перебирать доски. Он переносил их в разные стороны, и скоро все пространство комнаты покрылось блестящими панелями, на которых причудливо скакали всевозможные зайчики. Аленка ходила за ним и разносила оставшиеся планки, старательно раскладывая их по разным кучам.

— Смотрим, что получилось, — Антон подошел к одной партии: раз доска, два доска, — А это уже другой габарит. Я так думаю, что это боковые стенки. Раз, два, три. Почему что их три.

— Точно боковые? — Аленка подозрительно посмотрела на Антона, — Может это — дверцы? И их три?

— Не может быть, чтобы их было три, — он поднял с полу какую-то панель, — Видишь! Вот это нижняя панель, а вот это верхняя панель и судя по всему шкаф — двух дверной.

— Ты уверен, что двух дверной? — Аленка вопросительно посмотрела на Антона. Он покачал головой, — Жаль. Трех дверной шкаф — лучше.

— На трех дверной шкаф досок не хватит.

— А у девчонок был трех дверной, — Аленка заискивающе поглядела на Антона и покачала головой.

— Ты опять про девчонок, — он угрожающе насупился.

— Двух дверной шкаф, так двух дверной. Значит, что ж получается, что одна панель лишняя, — Аленка весело прищурилась, — Можно будет из нее настоящий стол сделать.

Антон нахмурился, а в голове пронеслось: «Ох, шустра, как водичка в унитазе. Еще шкаф не собрали, ей уже стол подавай».

Они пару часов крутились вокруг этих досок прежде, чем на свет появилось странное прямоугольное строение, свинченное большими ржавыми болтами. Оно немного перекосилось, но это совершенно не умоляло его достоинств.

— Здорово, — Аленка подняла вверх брови и довольно улыбнулась, — Вот и наше мастерство где-то пригодилось!

— Да уж, — Антон тоже немного повеселел и шмыгнул носом, — Кривовато немного и кособоко. Но подпиливать не будем, иначе весь блеск отвалится.

— А мне нравится! Я еще никогда не делала шкафы сама! Это мой первый шкаф! А красота-то, какая! Самое главное это красота, — Аленка засмеялась.

— Зажарится, — он тяжело вздохнул, — Сойдет на нашем базаре! Ладно, теперь крепим заднюю панель, — он осмотрел комнату и настороженно остановил свой взгляд на шкафу, — Так, привет — он бросил отвертку на подоконник прошел вдоль стены и стал перебирать панели, словно что-то искал.

— Что ты потерял? — Аленка оптимистично посмотрела на возлюбленного.

— Потерял я заднюю панель, — он положил руки на бедра и растерянно посмотрел на нее, — Похоже, что роскошью для нашего завода является не только инструкции, но и задние панели, — он грустно покачал головой.

— А нам, где брать? Ведь без задней стенки шкаф сложится как карточный домик, — испуганно заметила Ленка и совсем погрустнела? — И все из него вывалится.

— Надо сходить к коменданту. Кажется, у нее были какие-то щитки от старых кроватей, может она нам даст, — неуверенно предположила Аленка.

— Точно даст, — в комнату опять вошла Галочка, — У нее зимой снега не допросишься. Как от себя отрывает, — она медленно вытерла руки вафельным полотенцем, — Я на складе у нее старый картон видела. Пойду, спрошу, может, отдаст.

— Может, пока прикрутим дверки? — Аленка подошла к Антону, наклонила голову на бок и испытующе посмотрела на него снизу вверх.

— Подождут твои дверки, — он обнял ее, прижал к себе и принялся страстно целовать в губы, — Нельзя нарушать последовательность процесса сборки.

— Антон, подожди, — она ловко вывернулась и отошла в сторону, — Сейчас Галка вернется, засмеет.

— Неудобно по потолку ходить, штаны через голову одевать. А так все удобно, — и он снова поцеловал ее в губы.

Дверь шумно распахнулась, и круглая огромная тень закрыла весь дверной проем. На пороге стоял Ваня Пышкин. Он весело улыбался и мотал кудрявой головой:

— К вам можно? — он перевалил огромными ногами через порожек и бесцеремонно прошел в комнату, — Я к вам по обмену опытом.

Антон и Аленка переглянулись и разжали руки. Они так и стояли рядышком и глупо смотрели на Ваню, пока он разглядывал новую самодельную мебель.

— Обалденная конструкция! — Ваня погладил деревянный корпус по желтому боку, — Я смотрю: у вас работа кипит! — он перевел взгляд на рассеянных влюбленных.

— Я, между прочим, пока до этого «места» добрался. Два дня голову ломал: где верх, где низ, где права, где лева? И какого, мокрого ежа, положили столько гаек в этот долбанный крепеж?

— Мы тоже подумали: зачем тут столько пластмассовых колесиков, но мне Антон объяснил, что это не колесики, а гайки.

— Но я, в отличие от вас, шкаф уже собрал, и поэтому могу поделиться опытом. Поэтому: спрашивайте, спрашивайте, — Ваня снисходительно помахал руками.

— Слышь, Вань, — Антон снова взял свою отвертку с подоконника, — Встречный вопрос: где ты брал заднюю панель?

— Вопрос конечно актуальный и интересный, — Ваня саркастически улыбнулся, — Я лично, использовал картон, который остался у меня от упаковки. Я, видите ли: человек запасливый! Поэтому, работая на упаковке в четвертом цехе, я вынес с завода картон для своей персональной дачи в немереном количестве, — Ваня скухтился и хихикнул, — Это конечно здорово сказано: Дачи! Так хибарка на краю города, — и он махнул рукой, — А что предложить вам — не знаю. А на счет задней стенки? — он почесал затылок и отвернул пухлые губы, — Наверное, этой моделью задняя стенка не предусмотрена. Видимо решили, что хватит с нас и передней. У советского человека не должно быть тайн от коллектива! Но я человек расчетливый и предусмотрительно усилил каркас уголками, принесенными мной из тринадцатого цеха. Покрытие конечно пострадало, но зато конструкция усилилась.

— А как ты двери крепил? — не унималась Аленка.

— Вопрос конечно интересный, — Ваня интригующе улыбнулся, — Берем вот эту панель и крепим к ней вот эти штучки, вот этими винтиками, — он сунул винтик в отверстие и он там застрял. Ваня снова почесал затылок и приподнял брови, — Винтики вы подберете сами, — он прищелкнул языком и бросил винтик на пол, — А потом крепите вот сюда, — он схватил панель и стал с силой прилаживать ее к каркасу. Конструкция заскрипела и покачнулась.

Антон подскочил к ящику и оттащил от него Ваню. Он взял его за руку и осторожно стал подталкивать к двери.

— Спасибо Ваня. Мы все поняли, — он пожал Ване руку, — Большое тебе спасибо, — Ваня вывернулся и поднял с пола большую панель, — Судя по всему это — она и есть! — он провел ладонью по гладкому боку панели.

— А вот здесь придется вставить самодельный штыречек, — Ваня зверски ухмыльнулся и поковырял пальцем в маленькой щели, — Двери, почему-то уже, чем шкаф, поэтому прореха между ними шириной с ладонь! — он протянул руку вперед, — Нужно подложить какую-нибудь ерунду, желательно металлическую, чтобы двери сомкнулись. И шпиночки эти для полочек можете просто выкинуть, потому что они маленькие и полки проваливаются. Я, лично выпилил их сам из карандашей, принесенных мною с завода! — он вытащил из крепежного набора маленькие деревянные стержни и положил их в карман. Он снова покопался в наборе и вытащил маленький замочек и маленький ключик. Губы Вани расползлись в разные стороны, — Вот он, сволочь такой! Вот этого стервеца, — он потряс в воздухе замочком, — Быстренько засуньте в эту дырку и прижмите вот этой пластинкой, а то все вывалится, если вы не поторопитесь. Как сказал дедушка Ленин: «Промедление — смерти подобно».

— Спасибо Ваня, но я думаю: дальше мы сами, — Антон снова пожал ему руку и стал тихонечко подталкивать гостя обратно в коридор, — Нам этот творческий процесс очень понравился.

— Да, кстати, — Ваня уперся ногой, — У меня вот еще несколько досок осталось. Не знаю, куда их приладить? Лишнего что ли положили или это комплект ЗИП? Воспользоваться в случае необходимости: при поломке или утере, — Ваня меланхолично почесал затылок, приподнял брови вверх и вышел в коридор.

В дверях снова появилась Галочка, медленно волоча старые кроватные щитки.

— Я тебе говорил, что все у нас получится, — Антон уверенно произнес.

— Это ты говорил, что все у нас получится? — Аленка наклонила голову на бок и посмотрела на него испытующим взглядом, — Да ты первым испугался.

— Я испугался? — Антон схватил ее на руки и поднял вверх под потолок.

— Признаю свою ошибку, и лежачего не бьют! Не испугался! Ты у меня такой смелый, просто отчаянный! — закричала Аленка.

Когда Ваня Пышкин зашел на следующий день, дабы оценить работу приемников, он нашел, что их изделие можно было сравнить разве что… с желтым блестящим шкафом, стоявшим в приемной главного конструктора, на что заметил:

— Я был уверен, что у вас лучше получится. И дверь закрывается сама, — он задумчиво покрутил дверку шкафа и приятный мелодичный скрип разбудил в Ване воспоминания. И облицовка не пострадала. Он загадочно улыбнулся, — А, вы, боялись. А это что? Какая симпатичная тумбочка. А я не додумался. Эх, ребята, чувствуется, что не зря блуждала конструкторская мысль по лабиринтам ваших извилин! Одна голова — хорошо, а полторы — лучше.

— А мы подумали и решили, что на антресоль досок не хватит, на стол — тоже, а тумбочка вполне получится, — резюмировал Антон, — Не смотри, что вместо ножек у нее книжки подложены.

— Надо будет тоже попробовать. Может еще что получится, — меланхолично заявил Ваня, — Может деревянную бабу из нее смастерить? — Ваня засмеялся и пробурчал, — Наверное, проектом действительна была предусмотрена антресоль, но кто-то доски слямзил: или наши, или те? Скорее всего, из них уже целую стенку кто-то смастерил.

Глава 18

Дина Михайловна положила шариковую ручку на стекло и провела пухлой ладошкой по жестким ребрам. Она затрещала и покатилась по скользкой поверхности, лениво стуча по черно-белым фотокарточкам, лежавшим под стеклом. Она вздохнула и подперла другой рукой круглый подбородок с хорошенькой ямочкой. Приемная была пуста, если не считать двух нечаянных подружек, мягко углубившихся в большие велюровые кресла с огромными потрескавшимися подлокотниками в виде львиных лап. Кресла немного обтрепались, но все так, же привлекали к себе сотрудниц главным образом из-за своей покладистости. Именно в этих креслах разместились наши подружки Любочка и Аленка, ежась от холода. На первой была старая меховая жилетка, сшитая из бывшей синтетической шубы, а вторая закуталась в темную пуховую шаль. Инженерный корпус отапливался плохо, поэтому на работе приходилось ходить в одежде приготовленной специально для лютых холодов. Обычно сотрудницы приносили сюда: старые куртки, меховые жилетки, теплые кофты, валенки, а некоторые, особо запасливые, имели обогреватели. Предметом всеобщего восхищения и зависти был сделанный в тринадцатом цехе обогреватель, любовно называемый «козлом». Он гордо стоял на высоких тонких ножках в приемной главного конструктора, сверкая раскрасневшейся от накала спиралью, и сотрудницы под разными предлогами приходили в приемную, дабы не замерзнуть на рабочем месте.

— У-у-у, как холодно! У нас еще холоднее, — заговорила Аленка.

— Да, здесь теплее, чем в комнатах, — ответила Дина Михайловна и мило улыбнулась, от чего по ее светлому лицу, как лучики пробежали маленькие морщинки.

— Погреемся, да пойдем, — сказала Люба.

— Да сидите, куда вам торопиться, завод без вас не встанет, — Дина Михайловна снова улыбнулась, — Ой, Аленушка, как посмотрю на вас с Антоном, сразу своего вспоминаю. Он ведь у меня был председателем Профкома в былые времена, — она тяжело вздохнула, — Высокий, видный такой, а в секретаршах у него тогда Аида Паллна ходила. Пройдоха еще та! — и Диночка задумчиво потрясла головкой, а глаза сразу погрустнели, — И крутилась и вертелась вокруг него, как вошь на гребешке: «Ой Сергей Кузьмич, Сергей Кузьмич, я Вам это достану, я Вам то достану… А я, как дура уши развесила, доставайте пожалуйста и то и это. Мне бы тогда уже сообразить, что дело не чисто! — Диночка положила ручку в стакан и взяла исписанный лист бумаги. Он задрожал в ее руках, а Дина Михайловна судорожно стала засовывать листок в темную папку, лежавшую в большой стопке на краю стола, — Так вот она и достала: сначала Гоше джинсы, потом Катьке платье на выпускной, потом мне шубу цигейковую, а потом и ЕГО! И по всему заводу растрещала об их связи. Мне бы, глупой, молчать, прожевать обиду, да забыть! — Дина Михайловна повысила голос и с силой бросила папку на стол, крепко держа за завязки, — Так ведь — нет! Самолюбие задето, гордость! Правду говорят, что гордыня — тяжкий грех! — она снова тяжело вздохнула и поднесла маленький кружевной платок к распухшему носику, — Я давай бегать от начальства в Партком, из Парткома к начальству… кричала, требовала, заявления писала, с просьбой вмешаться и оградить моего мужа от домогательств растленной женщины. Убеждала всех, что семья рушится! Он терпел, терпел, потом плюнул, да ушел к ней! Вот так я своего мужа проорала! Так, что, девчонки: учитесь на чужих ошибках, а не на своих!

— А сейчас он с ней? — Ленка грустно смотрела на Дину Михайловну.

— Недавно встретила его на базаре: покупки делает. Все жаловался мне на судьбу. Когда с нами жил понятия не имел, как по магазинам бегать, а теперь вот: стирает, убирается, обед готовит! Это ОН то!!! Весь такой облезлый стал, как пес шелудивый, не то, что раньше… Такой холеный ходил, — она махнула рукой, — Такой, он и мне не нужен! Так, что уж лучше пусть живет со своей Аидой Паллной.

В дверном проеме неожиданно возник Тарас Петрович. Протянул руку вперед и с силой ударил ее о бедро, негодующе задрал подбородок вверх и почти крикнул:

— Вот ты где, а я тебя по всему отделу ищу! — он быстрыми шагами направился к Аленке, — Иди, я тебе чертежи из техотдела принес, — он развернулся и снова побежал по коридору.

Людмила Станиславовна открыла боковую дверцу стола и, прищурив глаза, стала всматриваться в темноту ниши. Она скривила лицо и вытянула руку вперед, пытаясь что-то нащупать внутри. Наконец она остановилась и радушно заулыбалась. Константинова так и сидела: довольно глядя вперед пока ее рука находилась внутри. Наконец она вынырнула, волоча какой-то ядовито-зеленый ящик с темными прорезями на тонкой железной ножке.

— Нашла! — Людмила почти выкрикнула.

— Неси сюда, — Светлана Владимировна обняла кульман, кутаясь в пушистый оренбургский платок.

— Ой, как холодно! — Зина постучала себя по хрупким рукам, на которые накинула старую шубку и затопала ногами «русскую», — Ну и мороз! Регина Степановна, посмотрите: сколько градусов на термометре?!

— Плюс восемь, — радостно крикнула Регина Степановна, продолжая что-то писать за своим столом, — Это много или мало?

— Утром четыре было! — ответила Зиночка, дыша на красные ладошки и приплясывая, — Надышали четыре градуса. Почти лето ха-ха.

Сотрудницы восьмого отдела собрались в кружок. Она поставила вентилятор «Ветерок» между кульманами и нажала заветную кнопку и тотчас же теплая струя воздуха вырвалась наружу, распыляя по шестидесяти квадратным метрам площади кучи пыли и тепла. Зиночка снова запрыгала на месте, встала над вентилятором, и теплые струи воздуха быстро устремились по хрупким ножкам к самым заветным уголкам Зиночкиного естества, отчего по телу Зины пробежали громадные мурашки:

— Как здорово, — Зиночка поежилась от восторга, — Вот я уже и согрелась, — она закрутилась вокруг себя, притоптывая от радости.

— О, смотрите, куда Петрович пересел. На место начальника, и что он к ребятам не переселяется? Панкратов с Гайкиным уже переехали, а он все тянет, — заметила Серафима Васильевна.

— Да уж. Датчики из цеха притащил: метров по шесть будут. Спасибо, что комната небольшая, а то бы двадцатиметровые принес. Теперь его точно не выгонишь. Важный какой сидит, возомнил себя руководителем, — рассмеялась Константинова, — Пусть помечтает. Ха-ха.

— Это от слов «руками водитель», — окончательно развеселилась Зиночка, все также кружась на месте под дружный женский хохот ха-ха-ха.

— Теперь его не выселишь. Если в голове пружина лопнула, то это надолго, — заметила Людмила.

— Надо Маршакова подключить. Пусть он его заберет. Начальник он или нет? — Светлана Владимировна прижалась плечом к кульману.

— А Маршакову больно нужно. Нервные клетки не восстанавливаются. Толя же такой нудный, если домотается, то не отстанет. Как с ним жена живет? — посочувствовала Любочка.

— Скоро на это место Шпырева переведут, вместе со всеми его людьми, — Светлана Владимировна понизила голос до шепота.

— Шпырева? — Людмила Станиславовна открыла рот, — А! Какой ужас! Он еще хуже, чем Толик! Толик хоть безвредный, а Шпырев такой пакостный мужик! Он своих всех затерроризировал. Все у него уроды и дуры набитые. Один он специалист!

— Это кто такой? — Ленка наивно прижалась к Любочке.

— Да в триста седьмой сидит, красивый такой, местный Ален Делон, — иронично ответила Светлана Владимировна.

В комнату быстрыми шагами вошел Лизунов. Он резко остановился, вытянул руки по швам, приподнял белесые брови, надул щеки и быстро хлопнул себя по бедрам, фыркнул носом, и куча слюны вырвалась наружу:

— Женщины! Вы опять собрались?! Только что Феликс Абрамович сделал замечание по этому поводу. Погрелись, и хватит, — он замахал руками в разные стороны, — Идите, идите, работайте!

— Мы уже все, Тарас Петрович, расходимся, — заулыбалась Константинова и масляно вытянула шею перед Тарасиком. И также замахала руками, — Пашите, негры, пашите. Солнце еще высоко, — пробубнила Людмила Станиславовна, размахивая руками.

— Аленушка, подойди ко мне, — повелительно произнес Лизунов.

Женщины хитро улыбались, послышалось легкое шушуканье и озорной смех.

— Ленк, он без тебя жить не может, — с улыбкой произнесла Серафима Васильевна, медленно присаживаясь на стул.

— Молодая, красивая, — Светлана Владимировна улыбнулась, — На нас он и не смотрит, она язвительно вздохнула, — Мы теперь в немилости.

— Ой, Ленка, как у тебя терпения хватает с ним работать? Я бы уже давно его послала к едрене Фене, — заметила Любочка.

— Интересно знать: как долго хватит у нее терпения? — заулыбалась Зиночка.

Татьяна Васильена Симафорова оглянулась по сторонам и осторожно наклонилась к лицу Ларисы и что-то быстро зашептала. Грустное лицо девушки осветила тревожная улыбка.

— Да ладно, — она тихонько захихикала, и тонкие изогнутые брови совсем надломилась, а по тревожному лицу прокатилась волна счастья, — Придумала?

— Да я правду тебе говорю, — Симафорова снова оглянулась и перекрестилась, — Вот те крест! — Затем, поймав на себе взгляд Сергея, резко обратилась уже к нему, — Ты паяй, паяй! Чего локаторы развернул! Не твоего ума дело! — она снова наклонилась к заветному ушку, прижала ребро ладони к губам и тихо зашептала, искоса поглядывая на Серегу. Подруга снова улыбнулась, но какая-то тревожная мысль заставила ее снова поникнуть.

— Ой, Татьян, не знаю, что и делать. Он меня достал. Пойдем, да пойдем в ресторан. Глаза мои на него не глядят. Так домой хочется! Ты же знаешь у меня дома парень. Я так скучаю, а он, собака, открепление не дает. Только говорит через ресторан. Я думаю, он одним рестораном не ограничится. Смотрит такими маслеными глазами, как кот на сметану! Убила бы!

— Придумай что-нибудь. У нас тут Перова, между прочим, один вид борьбы изобрела. Ты, знаешь, — Симафорова снова оглянулась и наклонилась к Ларисе, — Феликс конечно не коммунист, а Глоткин — коммунист… Только я тебе ничего не говорила ха-ха… Понимаешь? — прошептала ей Симафорова.

Брови Ларисы почти распрямились и соединились в одну ниточку, а глаза округлились и застыли.

— С этого места, если можно поподробнее, — Лариса совсем наклонилась к подруге.

— Напряги свою извилину, глупышка. Почитай литературу, — Симафорова отстранилась от подруги и стала потихоньку повышать голос.

— Какую еще литературу? — Лариса зашептала.

— Роман Чернышевского «Что делать?» — Татьяна Васильевна развела руками, — Представь свой самый страшный сон: ночь с Глоткиным.

— Ты что сбрендила? Я что Анна Каренина, чтоб под этот бульдозер бросаться!

— Давай сделаем так: ты пишешь заявление в Партком с просьбой разобраться с членом партии, который проявляет, — Симафорова застыла, а на лбу появилась тревожная трещинка, — Тра-та-та по отношению к своим подчиненным и злоупотребляет служебным положением. Напиши, что пристает и шантажирует.

— А что вместо тра-та-та написать? — глаза Ларисы тоже застыли, и она взяла в ручку.

— А вместо тра-та-та напиши до-мо-га-те-ль-ства, — Симафорова произнесла слово по слогам, и потерла руки от внезапно пришедшей в голову находки.

— Стоп! — Лариса дотронулась до Татьяны рукой, — Дай я слово запишу, а то забуду.

— Представляю, что его ждет, — захихикала Татьяна Васильевна, — Но я тебе ничего не говорила! — очень серьезно произнесла Татьяна Васильевна и настороженно вытянула пальчик и поднесла его к губкам.

Небольшой электрический чайник с помятыми боками, на которых застыли темные пятна пыли, неистово фыркал и расплескивал горячие брызги. Крышка на чайнике злобно скакала и звенела, пытаясь допрыгнуть до старой надтреснувшей ручки, которая промокла от этого фонтана и маленькие капельки воды снова падали на чайник. Татьяна Васильевна резко выдернула шнур и высокомерно бросила его на стол.

— Будет кипеть, пока не начнет летать по отделу! Подойти, что ль некому?! — выкрикнула она и подошла к зеркалу, находившемуся в глубине гардеробной, и поправила прическу. Затем наклонилась к стеклу и стала пальцами вытирать слипшиеся тени. Ее отражение пополнилось резко возникшим Евгением Осиповичем. Татьяна невольно вздрогнула.

— Слышь, эта, — Глоткин нервозно затеребил пальцами, — Татьян, — он почесал затылок, — Там сегодня собрание будет, эта… — скороговоркой пробубнил он и рассеянно посмотрел в сторону.

— И че эта? — Симафорова достала помаду и провела по губам яркой краской, — Ты, что-то мне хочешь сказать? — она оторвала взгляд от своего отражения и развернулась к Глоткину.

— Я эта, — Евгений Осипович снова почесал свою голову, — Ты бы эта… поговорила что-ли с ней.

— Солнце мое, с кем? — мягко оборвала его Симафорова и, прогнув вперед спину, наклонилась к Глоткину, отодвинув ножку и отставив попку.

— С этой, как ее? — он защелкал пальцами, как цыгане, — Ты знаешь, — Глоткин растянул кисло губы, и снова затеребил пальцами, — С Петраркиной.

— А на кой ляд мне твоя Петраркина, Глоткин? — Симафорова удивленно задрала бровки вверх.

— Она ж эта, как ее? — Глоткин вытянул руку вперед и снова затеребил пальцами, — Твоя подруга.

— У меня таких подруг целый отдел, — Симафорова надменно подняла подбородок вверх и снова обернулась к зеркалу, пристально вглядываясь в свое отражение и запуская пятерню в свои кудрявые волосы, — Ты же знаешь: профсоюз и партком курируют комсомол. Вот и приходится общаться со всеми по долгу службы.

— Слышь, Симафорова, кончай бодягу разводить! — резко оборвал ее Глоткин, — Ты поговоришь с ней или нет?

— А о чем я с этой должна поговорить? — так же меланхолично продолжила Симафорова, оторвала взгляд от зеркала и снова обернулась к Глоткину.

— А то ты не знаешь… о чем?! — Евгений Осипович растянул ехидно губы и стал так многозначно раскачивать головой из стороны в сторону, что скоро закачался весь.

— Понятия не имею, — томно продолжила Татьяна, — Ты бы меня просветил.

— Я… эта, про сегодняшнее собрание, — он резко повысил голос, — Взбрело этой, как ее… сердешной в голову, что я к ней проявляю до-мо-га-те-ль-ства! — Глоткин поднял вверх палец, — И вот она взяла и написала в партком письмо с просьбой оградить ее от моих по-ся-га-тельств! Я ни сном, ни духом, сижу себе так на работе в своем кресле, а ко мне подходит этот хрен придорожный Четвертинкин, и так ехидненько посмеивается, — Глоткин покрутил пальцами по кругу, — Что, говорит: доигрался ты, Евгений Осипович, на своей лютне? Своих женщин мало, теперь, говорит, по молодым специалистам шаришь!

— Да уж, Жень! — Симафорова поставила руки на бедра, и заглянула ему в глаза, — Тебе и впрямь своих женщин мало!

— Да я клянусь тебе, Тань! — Глоткин прижал руку к груди и вытаращил немигающие глаза, — Сплошная ложь! Поклеп! С целью замарать честного работника коллектива! Это все козни Четвертинкина! Он давно присматривается к моему креслу начальника!

— А что ты от меня хочешь? — Симафорова отстранила его рукой, — Вот иди к Четвертинкину и выясняй: зачем ему понадобилось твое кресло?

— Я хочу, чтобы ты поговорила с этой, как ее… Петраркиной. Пусть она заявление заберет. А я открепление ей дам.

— Заявление она уже не заберет. Сам понимаешь теперь оно где, — Симафорова подняла глазки вверх, — А вот хорошую характеристику тебе написать и организовать поддержку коллектива: Я, пожалуй, попробую.

— Ой, Татьян, — Глоткин радостно потрепал ее по ладошкам, — Буду премного благодарен.

— Одной благодарностью ты от меня не отделаешься, — Татьяна Васильевна сжала губки бантиком, — Знаешь: меня уже не устаивает моя вторая категория, хотелось бы первую.

— Ты, загнула! — Глоткин наклонился вперед, — Татьян, выше головы не прыгнешь! Ты ведь у нас не слишком образованная: только среднетехническое.

— И что! Вон у теток из отдела Гольденберга вообще ни у кого нет высшего образования, а это не мешает им иметь первую категорию! — возмутилась Симафорова.

— Эти тетки, между прочим, как ты изволишь выразиться, сидят на разработке конструкций и им действительно не мешает отсутствие высшего образования. В следующем месяце обещали премию по товарам народного потребления. Я тебя внесу в списки. И на этом по рукам! — Глоткин весело вышел из раздевалки, а Татьяна Васильевна снова причмокнула губками:

— Ладно, обойдемся пока премией! Но надо будет поработать над этим вопросом, — и она кисло посмотрела в зеркало, покрутила головой, — Не нравишься ты мне сегодня Татьяна Васильевна. Пятна какие-то выступили, где я могла понервничать?

Глава 19

Теплая и слякотная зима плавно перешла в дружную весеннюю оттепель. Солнце стало дольше задерживаться над горизонтом, и окончание рабочего дня пришло на светлое время суток. Красная ниточка уличного термометра, висевшего над проходной медленно поползла вверх изо дня в день, фиксируя победу весеннего веяния над старой чернеющей под солнечными лучами злюкой зимой. Теплый ласковый ветер принес звонкую капель, которая смешивалась с задорной птичьей трелью, и журчанием талых вод. Количество грачей на помойках явно увеличилось, говоря о том, что ни все они зимуют на чердаках, некоторые по привычке улетают на юг. Огромные, метровые сосульки, свисавшие с крыш цехов, превратились в витиеватые сталактиты. Узкие полоски снежной колеи быстро заполнились мутной водой. Снег стал рыхлым и опасным: наступишь, а там влажная, снежная каша. Идти приходится строго по тропинке, или по бордюрам тротуаров. Кое-где образовалась хрупкая, ледяная корочка, но она так ненадежно тонка, что не стоит рисковать. Повеяло весенней свежестью, воздух словно стал гуще, пропитался запахом весенних вод, набухших почек, старых намокших веток и стен, ненадежными южными ветрами. Сюда подмешивался неповторимо весенний аромат мимозы, которую в эти первые мартовские дни продавали прямо перед проходной.

Широкая винтовая лестница спиралью поднимается вверх, задерживаясь в пролетах этажей. Рядом с дверью доска объявлений. На ней — огромная праздничная газета, склеенная из двух кусков ватмана. Вот и четвертый этаж. Путь преграждает белый лист с корзинкой незабудок и несколько строк стихов, написанных с таким старанием местными поэтами. На каждом рабочем столе открытка со стихами, которые посвящены индивидуально, и нет двух похожих. Рядом лежит разделочная доска — предел мужской фантазии. Не будем осуждать их за это — они так старались, тем более что стихи, так хороши. Разве они виноваты, что женщины с грудного возраста вызывают у них гастрономические ассоциации, а для некоторых — так мы просто сливаемся с кухонной плитой в единое целое, я бы даже сказала с кухонным комбайном. Да, мы сами приучили их к этому, вот теперь и мучаемся.

Скажите, почему с кухонным комбайном? Представьте себе: хлеборезку, суповарку, яйцевзбивалку, кофеперемолку, пылесос и полотер в одном корпусе и даже в одном исполнении. А вы думаете, чего это они на нас женятся! Ах, да, любовь! И любовь тоже! Правда как у всякого комбайна один недостаток: дребезжит много, и бывают сбои в работе, но если его вовремя приласкать и подмазать, починить, то будет еще пахать и пахать, как мини-трактор.

Что это я все о грустном, да о грустном. Давайте снова о любви! Так вот: рядом с разделочной доской — скромная веточка мимозы: первое люблю, сказанное миру. Без нее весна была бы не полной, недосказанной. Запах мимозы стал смешиваться с ароматом только что вошедших женщин, и вот уже повеяло лавандой, жасмином, ландышем, легкими нотками цитрусовых, шоколадом и ванилью с нежной горчинкой полыни…, оживленно разговаривающих, возбужденных, празднично одетых. Все смешалось: яркие красивые лица, модные туалеты, пряди и локоны, шпильки и заколки, туфли и чулки. Потребовалось некоторое время, чтобы разоблаченная красота предстала во всем своем великолепии и разнообразии. Искусство самоукрашения пожалуй одно из самых древних, и самых любимых. Каждая женщина проявляет в нем всю свою немыслимую фантазию. Это возможность стать золушкой на балу жизни хотя бы на один день, где с двенадцатым ударом вся твоя красота сползает в раковину под действием мыла и воды. Это повод устроить себе праздник и забыть: как тривиален этот мир!

В глубине комнаты шумное оживление. Подходя по очереди к зеркалу, дамы причесывались, поправляли макияж, шутили, отпускали друг другу комплименты. Мужчины наивно полагают, что весь этот антураж исключительно для них. Ах, простота. Для них мы скорее раздеваемся. Если для кого женщины и наряжаются, так это — для самих себя. Порой им безразлично мужское мнение, тем более что они, мужчины, «переваривают» нас в любом виде, особенно в домашних халатах, старых тапочках с бигуди на голове, опухших и заплаканных… И вы все еще надеетесь на любовь? Ах, женщины! Пришло время сбросить с себя розовые очки недозрелой фантазии и, глядя на себя в зеркало сказать: «Какой ненормальный полюбит такую макаку? Разве что такой же гамадрил?» Нет, я, конечно, понимаю, вы скажите, что это к вам не относится, что Вы настоящая, взаправдошная принцесса со всеми вытекающими отсюда последствиями! А, если честно и только самой себе, признайтесь! Клянусь! Я не проболтаюсь… Хотя, если посмотреть на их перекошенные физиономии, рваные трико, отвисшие до коленок животы, то в голову приходит мысль, что наверное все-таки любовь! Потому что ничего другого мне в голову больше не приходит. Что я все о правде да, о правде, кому она нужна в этот праздничный мартовский день!

В тихие ряды бесцветных кульманов нагрянула весна и закружилась в пестром хороводе блузок, накидок, платьев, зазвенела нежным щебетом и звонкой девичьей трелью. Весь этот фарс задуман исключительно женщинами, и исключительно для женщин!

Людмила Станиславовна подошла к столу и небрежно повесила черную неприметную сумочку на торчавший брус спинки стула. Она неторопливо присела и наклонилась, расстегивая неподатливую молнию. Подошла Светлана Владимировна, вплотную приблизилась к зеркалу и заслонила его широкой грудью, словно пыталась раствориться с заветной гладью. Она наклонилась к серебристой акварели, и быстро начесала волосы, отчего ее прическа стала похожа на амбар, с легким отливом кураги и брынзы. В тон ее прически на ней было платье из нежного трикотина светло-кирпичного цвета с блестящей шелковой отделкой и мелкими, как дождь стразами, мерцающими на громадном, как козырек остановки бюсте.

Шаркая ногами, сзади подошла Зиночка, вытянув в трубочку губки и разворачивая тюбик губной помады. Она остановилась, ее губы еще больше выдвинулись вперед, а взгляд прилепился к нижней части Светланы Владимировны, загородившей почти весь проход. Зинка неторопливо обошла Николаеву по кругу и остановилась, медленно хлопая глазищами.

— У-У-У! Светлана Владимировна! Ты сегодня, как кинозвезда! Всех переплюнула! Просто шик-модерн! Я такое платье только по телеку видела на дикторше из «Времени»! — восторженно произнесла Зиночка.

Николаева стояла перед зеркалом, разглаживая свой «амбар» и придавая ему форму заветной тыковки. Губки ее расползлись в стороны, взгляд мгновенно стал надменным, а в уголках рта затаилось заветное удовлетворение произведенным на всех эффектом.

— Да уж, Свет! — поддержала Зиночку Людмила, — За тобой не угонишься! — снимая с вешалки белый халатик и медленно одевая его на свои плечи.

Любочка повесила свою сумочку на край стола на прищепку, достала расческу и тоже устремилась к самой заветной цели женской половины человечества. Она медленно шла по проходу, пока не наткнулась на ноги Зиночки в ажурных колготках и новых австрийских туфельках такого же бордового цвета, как и знаменитое японское платье. «Прошлый раз на ней были другие» — промелькнуло в голове у Любочки: «Эти, пожалуй, больше подходят. Где достала? Если спрошу, то привлеку внимание. Обойдется…»

— Ой, Светлана Владимировна, какое на Вас красивое платье! — заискивающе выступила Любочка, расправляя складки бархата на сиреневом костюме с нежно-розовыми отделками и безразлично крутя головкой, подставляя ее большой массажной щетке.

— Ой, Любовь! Ты сегодня тоже лицом в грязь не ударила! А колготки-то, какие: с цветами и бусами! — заметила Серафима Васильевна и тяжело вздохнула, — Нет, девчонки, после вас даже раздеваться не хочется!

— Ой, да ладно Вам, Серафима Васильевна! Придумаете тоже. Колготки, как колготки. В Москве брала, на Щелковском, — затем добавила, — А платье, можно сказать, подарок судьбы: сестра привезла из турпоездки по Венгрии. Оно импортное, Китайское! — Любочка восторженно улыбнулась, — Купила дочери, а оно ей мало. Китайцы — они же малюсенькие, а она девка здоровая, как Петрович! Сестра бирку посмотрела, вроде большое — Ха Ха Ха эЛь, а домой привезла: оно — на куклу! Пришлось мне отдать. Я ведь, как кукла, — Любочка благодушно заулыбалась, поглаживая себя по рукавам.

— Людмила Станиславовна, а, Вы, зачем халат одеваете? — заметила Аленка, — У Вас такое красивое платье!

— Полюбовались, и хватит с вас, — смеясь, заметила она, — Да оно уже старое. Я в нем прошлый раз приходила, — Константинова быстро запахнула халат и отошла от зеркала.

— Она всегда всю красоту халатом спрячет, боится сносить, наверное, — резко заметила Зиночка, обводя помадой губки, — А то еще до дыр сотрет, — рассмеялась она.

В веселом гомоне женских голосов не было слышно, как наша дверь снова ухнула, и в комнату вошли мужчины: Лизунов, Горошкин и Дубов. Тарас Петрович светился как автомобильная фара и блики света, играющие на его круглых, гладковыбритых щеках дополняли празднично убранную шарами и стенными газетами комнату. Они осторожно подошли к нашим женщинам и, Лизунов лилейно растянул губы:

— Дорогие женщины! — ласково закричал он, чтобы все его услышали, — От души поздравляем, вас, всех с праздником. Желаем здоровья, счастья, любви и долголетия в этот весенний мартовский день, — Тарасик стал переминаться с ноги на ногу и еще больше растянул губы так, что они заняли его щеки. Глаза Тарасика забегали из стороны в сторону, как при виде гаишника, и заблестели тем коварным огнем, который так манит наших женщин, — А теперь прошу всех спуститься на третий этаж в триста восьмую комнату, — Тарасик сдвинул глаза вбок, — Руководство ОГК желает поздравить вас лично!

— Кругом, раз два, — пробубнила Зиночка, — Сколько нам чести.

Аленка оглядела празднично убранный кабинет, в котором столпилось человек пятьдесят, шестьдесят. Толпа весело бурлила, перекатывалась смехом, легкий гомон улетал под потолок и, медленно расползался по зданию. Она отыскала глазами Антона. Он не сводил с нее глаз. Она помахала ему пальчиками. Он в ответ ласково улыбнулся, и, дотронувшись губами до пальца, послал ей воздушный поцелуй. Аленка оглянулась по сторонам, пытаясь понять: не успел ли кто перехватить? И, обнаружив всеобщую сумятицу, она с облегчением вздохнула. В комнату вошел высокий, седоволосый мужчина. Плотное, крепкое тело облегал серый костюм в мелкую полоску из добротного сукна так липко, что в нем можно было бы спать, не боясь за внешний вид. Темные, широкие брови расползлись по высокому морщинистому лбу и нависли над черной оправой. Суровый вид, полное отсутствие эмоций, даже в это любвеобильное время года, когда все живое вдруг вспоминает о своем прямом предназначении и мартовский ветер окончательно вышибает разум из большей части земных обитателей. Трудно было представить Русакова смеющимся или танцующим, или в каком-либо другом настроении. Казалось, что он так и родился на партсобрании под бурные, продолжительные аплодисменты, после резолюции: единогласно!

Правую руку Русакова подпирал Веденев, с растиражированной холодной гримасой. Ни один мускул не подернулся на его лице, чтобы кроме праздничного приветствия в народ полетело подобие радости и счастья. Во всем виде Веденева царила некая демонстративная неприступность. Он словно давал понять окружающим, что он и есть тот сказочный «принц» о котором мечтает половина «золушек» данного отдела, подозревая себя в том, что он — самый авантажный мужчина ОГК.

— Дорогие товарищи, — сурово начал Александр Иванович, — Разрешите поздравить вас с праздником весны, Восьмое марта, — равнодушно продолжил Русаков. Казалось, что ему все равно, что читать: поздравительную речь или выговор.

Во время этой речи Ленка смотрела по сторонам. Основная часть дам, невнимательно слушала руководство, большинство шептались, и с интересом разглядывали окружающих, выставляя напоказ свои наряды. А руководство все гремело и гремело о мартовских празднествах, неожиданно вспомнив Клару Цеткин, упорно боровшуюся за права всех женщин на мир и на труд и уточнив, что именно ей мы все обязаны дополнительным выходным. А также была упомянута и незабвенная Роза Люксембург, также боровшаяся за наше право наравне с мужчинами ходить на работу. Большинство народа уже образовало кружки и также вспоминало: и Клару и Розу…

Вернувшись в свою комнату, наши красавицы обнаружили в глубине ее наспех сооруженный праздничный стол. Фрукты, конфеты, огромный торт и две бутылки венгерского шампанского завершали этот натюрморт. Лизунов и Дубов взяли бутылки. Тарасик быстро открутил проволоку и тихонько снял пробку. Дубов долго возился, что-то крутил, потом отковыривал: пробка никак не выходила. Женщины с интересом наблюдали за этим действием: все, как одна держа бокалы в руках. В конце концов, он стукнул по дну ладонью. Пробка со щелчком вылетела, а вслед за ней длинный, бело-розовый хвост шипучей, пенящейся жидкости фонтаном забрызгал в разные стороны. Первые мгновения женщины стояли, как парализованные: яркая иссиня-малиновая жидкость, вырвавшаяся наконец-то на свободу, за считанные секунды полностью реализовала себя. Разбросав замысловатые разводы, по неотразимым туалетам дам, она устремилась на сборочный чертеж, на ближайший кульман. Новый способ живописи был изобретен за считанные секунды. Красно-сиреневые кляксы причудливо дополнили прямые линии и окружности. Белоснежный халат Константиновой превратился в ягодно-розовый. Пенящаяся жидкость успела забрызгать прически, прежде чем дамы опомнились, и подняли крик.

— Р-р-р-удольф Алексеевич! Что, Вы, делаете??? Осторожней надо, — первой опомнилась Людмила.

Он попытался исправить положение, зажав горлышко бутылки, отчего струя изменила траекторию и радиус. Точность попадания увеличилась, и к платьям добавились лица. Женщины с шумом выбежали из-за стола.

— Какой ужас! Новое платье! А-а-а! — закричала Светлана Владимировна, — А-а-а! Что теперь делать? А-А-А — крупные черные слезы катились из красивых глаз по розовым щечкам и предательски падали на вымазанное платье.

— Надо взять халаты. А потом в туалете переодеться и все замыть, — предложила Серафима.

— А-а-а! Мой чертеж!!! — захныкала Люба, промакая салфеткой брызги на одежде, — Полгода упорных трудов!!! — теперь она вытирала лицо этой же салфеткой.

Небольшая туалетная комната разбита на две части: в одной — раковины, а в другой туалетные кабинки. Белый кафель. В углу небольшой стол, уставленный комнатными цветами, красиво дополнявшими белизну комнаты и дерзкий, зловредный запах, долетавший из соседнего помещения, смешивался с ядовитой геранью.

— Давайте переоденемся. Да, Людмила Станиславовна, теперь в халатах будем мы, — Юленька быстро подняла юбку и поморщилась, снимая с себя липкую одежду.

Надо признать, что волосы у нее были просто шикарными, с легким синим отливом, а кожа — словно персик в нежной дымке. Девушкой Юленька была очень привлекательной, но как говорит моя мамочка: «Природа во всем любит равновесие: если дает одно, то норовит тут же отобрать что-нибудь другое, чтобы остальным жителям нашей планеты было не так обидно». Поэтому, глядя на Юленьку, я всегда думала: «Зачем девушке мозги, если есть такая красота». В коллективе ее любили, а Юлька всегда давала повод для улыбки.

— У этого Дубова руки из задницы растут! — резко вставила Зиночка, — Чтобы он не делал: все у него как попало получается. Уж сидел бы, карандаши стругал! Нет, как путный… бутылку стал открывать! Я бы ему столовую ложку не доверила! Серафима Васильевна, как, Вы, с ним живете? Он и дома такой?! Ни в Скотланд ярд, ни в Красную армию!!

— Еще хуже, — засмеялась Серафима, — Вот так и мучаюсь. Мученица я! — торжественно произнесла она.

— Новое платье! Мне его золовка в Москве через «Березку» доставала, — горько плача проронила Николаева, — А-а-а! Я столько сил на него потратила, чтобы рубли на чеки обменять, — черные слезы все лились по щечкам, на которых теперь образовались две грязные дорожки. Она наклонилась к зеркалу и принялась промокать платочком размазанный макияж.

— Свет, да погоди, может, отмоется. Пятна-то свежие, а свежие пятна всегда отмываются. Главное не упустить момент… Дай сюда я потру…. Смотри, вроде отходит, — Людмила упорно терла мылом по мокрому платью и, подставляла под холодную струю промокшую ткань.

— Вот здесь еще… И вот здесь… А-а-а, — зашмыгала носиком Светлана Владимировна, — А-а-а, — снова послышались рыдания.

— Смотри, отстирывается. Не плачь, Светка. Сейчас застираем, а дома ты потрешь, как следует. Я, думаю, нормально будет, ничего и не заметно. Прям, как новое, — Константинова поднесла платье к окну и стала рассматривать промокшую от воды тряпку, — Уже и синевы совсем не видно.

— Смотри до дыр не протри, — Светлана закатывалась от плача, — Мое платье — оно такое нежное а-а-а.

— Хорошо я далеко сидела, на меня почти не попало, — заметила Ленка, отгибая подол, и тоже рассматривая платье.

— Ты все о своем. А мне и на платье попал, и чертеж весь уделал. Теперь висит, как рекламная вывеска совхоза «Свекловод». А волосы то че, ты поглянь? И стоило всю ночь на бигудях спать. Слиплись! А-а-а.

— Любка, — улыбнулась Зиночка, — Ты теперь на Толика похожа, га-га-га. Волосы, как макароны из банки торчат! «Ну и рожа у тебя, Шарапова» га-га-га!

— Зинка, какая же ты противная! Завязала волосы в пучок и рада! А тут стрижка, покраска, завивка, одного лаку полфлакона вылила и все ради чего, чтобы какой-то дуб залил тебя розовым компотом! — резко вставила Любочка, — На следующее двадцать третье февраля я ему отомщу!

— Меньше выпендриваться надо! — Зиночка засмеялась, — Скромнее надо быть, скромнее.

— Ты поглянь: у меня все руки липкие, и волосы тоже, в пору самой в эту раковину лезь, — заметила Юленька, — Как теперь домой идти?

— А ты их оближи, — хихикнула Аленка, — Заодно шампанское попробуешь. Вкусное наверное. Импортное.

— Нет, Аленка, — надулась Юленька, — И ты туда же!

— А что еще остается, — Аленка намочила руки и провела по слипшимся кудрям, — Только хихикать. А с другой стороны: надо извлечь из этого события пользу: час смеха — двести грамм масла.

— И ведь стоит, смотрит, как путевый! Пол — бутылки на нас вылил этой гадости! — не унималась Зиночка, — Нет, чтобы остановиться, оглядеться, понять, что людям уже хватит! Нет, льет пока не закончиться эта фляга, как пожарник из брандспойта!

В дверь зашла Александра Тимофеевна, и, застыла, оглядывая наших подружек:

— Это до какого же состояния вы напились, чтобы так вымазаться? — она язвительно захихикала.

— Слышь, Тимофеевна, — Людмила Станиславовна серьезно заглянула в глаза секретарю, пытаясь дойти до самой души, — Не сыпь соль на звезду!

— Вам смешно, а мы все в трансе, — робко ответила Юля. Затем, оглядев женщин, добавила:

— Все, люди, как люди. Нарядные, праздничные, пьют шампанское, кофе с ликером, ведут приятные беседы, танцуют, — Юленька надула губки, — А мы, как санитары скорой помощи!

— Люди в белых халатах! — засмеялась Зиночка, — Надо будет платья по кульманам развесить, а то домой мокрые пойдем. Вот он праздник: целый год ждали, готовились!

— Тебе-то что переживать! — ехидно заметила Любочка, — Твои новые туфли не пострадали!

— А я, думала: заметишь или нет? — отреагировала Зинка.

— Спасибо Дубову, когда бы мы еще праздник в туалете провели, — засмеялась Константинова.

— Тебе хорошо, ты одна нарядная осталась, а мы все в халатах теперь, — засмеялась Николаева.

— Да, Станиславовна! Тебя хрен два обманешь! — заметила Зиночка, — Кто тебя обманет, тот дня не проживет! Я теперь все праздники буду в белом халате встречать — по твоему примеру. Пока на свете есть Дубы — сидеть нам в белых халатах!

— Какой белый? Он теперь — розовый, я бы даже сказала сиреневый, — беззвучно рассмеялась Людмила.

— Ладно, прокипятишь, что ему будет, — Зиночка махнула рукой, — Ты отделалась легче всех.

Глава 20

Ясные солнечные дни, дружная капель: чернеющий изо дня в день снег проседал и превращался в воду. Все тротуары дружно превратились в мелководные речушки, и вода по ним бежала, пытаясь найти проход к сточным колодцам. Но их на заводе не было, поэтому, повинуясь законам природы, она скапливалась в самом низменном месте завода. Таковым была «Аллея трудовой славы». Она начиналась от здания заводоуправления, проходил вдоль длинных корпусов и упиралась в наш «аквариум». Каждую весну все это пространство заполнялось талыми водами, и только высокие бордюры по краям аллеи позволяли преодолевать эту океанскую гладь. Инженеры с любовью прозвали его Утюговским водохранилищем, главную заслугу по его созданию приписывая своему директору. Каждое утро отряд дворников с широкими, деревянными лопатами бесполезно пытался вылить эту жидкость за края бордюров, но она упорно возвращалась на старое место, согласно все тем, же законам физики. Эта огромная, ста пятидесяти метровая лужа, стояла почти до самых жарких весенних месяцев, медленно пересыхая естественным путем.

Выйдя из дверей здания, Аленка спустилась по ступенькам вниз и оказалась прямо перед нашей лужей. Рядом проехал грузовой мотороллер, оставляя за собой две водные дорожки, которые клином разошлись к бордюрам, вызывая на водной глади океанскую рябь. Волны, набегая одна на другую, все тем же клином разбежались в разные стороны. В руках у Ленки были два больших полиэтиленовых пакета. Она направлялась в переплетную мастерскую. Мысленно прорисовав траекторию своего пути: «Сначала нужно пройти вон туда, а там по кирпичикам допрыгать до бордюра, а потом по той тропке добраться до тех досок и свернуть налево. Дальше выберусь как-нибудь, — она перекрестилась, — Лишь бы не упасть… Нет, надо на заводе сапоги болотные выдавать, а то я свои итальянские испорчу, а так жалко: четыре часа в очереди в „Московском“ стояла. Где я еще такую красоту куплю», — она попрыгала с камушка на кирпичик. Надо сказать, что наши условия жизни и наши товары народного потребления, создаваемые в те далекие времена, просто были созданы друг для друга, или одно являлось следствием другого, по правде сказать — не знаю. Но разве молодую девушку можно убедить в целесообразности использования товаров отечественного производства, в коих гораздо удобнее было бы ходить по заводским заносам. И о вреде иностранных сапог совершенно не рассчитанных на грязь до колен. Этот растленный запад с их скучным благоустроенным бытом совершенно задурил головы нашей и без того неустойчивой молодежи. Никакого понятия об удобстве. Вот скажем мужчина. Стал бы он по болоту в итальянских туфлях разгуливать, ведь нет! Другое дело женщина! Ей, что болото, что паркет, она непременно выберет красоту, хоть и от красоты никакого проку. Вот он — пример женской логики. О, женщина! Только одна мода на уме! Так вот Ленка совершенно не понимала своей пользы, упорно портя импортную обувь, и бесспорно подвергая себя риску окунуться в заводскую пучину. Совершенно очевидно, что итальянские сапоги на тонкой шпильке, цвета загрустившего неба с какими-то немыслимыми бантами совершенно не вязались с заводскими колдобинами и повсеместными лужами, по меньшей мере, до колен.

Пока Аленка ковыляет по заводским пейзажам, мы перенесемся в комнату номер триста семь, тесно уставленную кульманами и столами с большими белыми крышками, на которых лежат высокие как небоскребы пачки толстых томов документации. На кульманах висят семейные фото, фото отдела с праздника, фотки подруг, любимых, котят, мышат и щенков. В добавление к фотографиям за спинками кульманов привешены рулоны старых чертежей и калек, прошлогодние снежинки и заводской календарь с черными субботами, обведенными темным грифом.

Иринка наклонилась к столу и достала большую книгу со свернутыми чертежами, покрытую толстым слоем пыли. Она осторожно открыла чертежи, стараясь не смахнуть пыль на собственную чашку, стоявшую рядом, и быстро фыркнула носиком.

— А-а-а-пчхи, — она сморщила носик — А-а-а-пчхи.

— Тебе тоже привет, — подошла Татьяна Васильевна и присела на стул.

— Привет, — Иринка бросила документ на другой стол и потрясла ладони от пыли, — Фу, кхакая гхадость. А-а-а-пчхи.

— Будь здорова! Это не гадость, а документация. Я вот что пришла, — Татьяна наклонилась к столу, — Как там наша Петухова поживает?

— Такх, хтож ее знает? Ща, наверно, нам, спасибо гховорит, за то, что мы ей такхую подлянкху сделали, — посетовала Ира.

— Не бойся, мы всех достанем! — окрылила их Татьяна Васильевна, — Помнишь, Ирк, ты про письмо говорила?

— Про кхакхое еще письмо?

— Из Самары, от дружка ее сердечного. Она девушка сообразительная: всегда вторую обувь носит с собой, — Симафорова вопросительно посмотрела на Иринку.

— Да был вроде хахой-то, я уж и не помню, — Иринка отмахнулась.

— А ты адрес случайно не знаешь друга-то?

— На кхой ляад мне егхо адрес? В гхости чель собралась? — переспросила Иринка.

— В гости! Делать мне больше нечего! Вот щас все брошу и в гости поеду! — Симафорова крикнула, — Я для вас стараюсь, или для кого?

— Ой, и спросить нельзя, дергханная кхакая, — возмутилась Иринка.

— Не дерганная, а озабоченная вашей судьбой! Собираешься, ты за него бороться или нет?! — прокричала Татьяна. Затем обернулась на входную дверь и почти шепотом продолжила, — Я вчера кино по телеку смотрела. Так там такое показывали, — и она наклонилась к ушку Иринки и что-то ей прошушукала, — Сейчас бы ой как пригодился.

— Ленкха все прятала, знаешь кхакхая хитрая, кхакх сто кхитайцев! Хотя если бы мы жили вместе, то можно было попробвать дхостать, а тут кхак дхостать, шут егхо знает. Не-е… все-таки мы дуры!

— А, ты, покумекай, башка тебе для чего? Чай пить что ли? — вступила в разговор, сидевшая рядом Нина, — В жизни все просто не бывает, в жизни над всем надо кумекать!

— Нет! Бигхуди кхаждый вечер закхручивать! Хто бы гховорил путевый! Вы, погляньте на нее! — окрысилась на соседку Иринка.

— Хватит отвлекаться от темы, — остепенила их Симафорова, постучав по столу ручкой, — Лучше подумайте, как найти адрес.

— Предположим, что найдем, а дальше что? — снова спросила Нина.

— А дальше напишем ему письмо, чтобы приехал, и встряхнул эту звезду как следует! Пусть выясняет отношения с двумя сразу. Думаешь: Антону понравится, что он в запасе? Прошлый раз идет по коридору: не идет, а прям, пишет; не пишет, а прям, рисует; не рисует, а прям чертит! За такую походку права по вождению надо давать! — Симафорова плюнула в сторону.

— Да, не плохо бы, только бы мешает, — задумалась Иринка, — Осталось толькхо найти адрес. Слухай сюды, гхде, ты, раньше была со своими прожекхтами? Умная мысля приходит опосля…

Вот тебе пример женской изобретательности. Нет, чтобы все силы бросить на создание какого-нибудь нового прибора или рационализаторское предложение внедрить. Толкнуть экономию каких-нибудь материалов, или уменьшить прибор до спичечного коробка. Столько энергии на какую-то Петухову. Да! Женская головка полна сюрпризов! Иногда все мысли, которые в ней крутятся, напоминают шарики в лототроне: никогда не знаешь, какой номер выпадет!

Дни пролетали незаметно. Работа на заводе чередовалась с короткими вечерами, проведенными в компании Антона и соседок по комнате. Температура в их квартире, с приходом теплых весенних дней увеличилась, и теперь не нужно было спать в одежде, и клянчить у кастелянши еще один матрац «сверху». Интерьер комнаты преобразился и теперь, старая заводская тюль украшала оконный проем, внося в комнату немного домашнего уюта.

В один из таких мартовских вечеров девчонки пришли домой веселые и возбужденные. Их лица светились от счастья. Они что-то обсуждали.

— Привет, Аленка. А мы скоро уезжаем на два месяца в Киев, — весело начала разговор Галочка.

— Да! И зачем? — Аленка с завистью слушала подруг.

— На повышение квалификации. Там проходят курсы обучения технологов. Мы вот вызвались, с Галиной. С нами еще Волкова из техотдела едет, — возбужденно продолжила тему разговора Вера.

— Везет! Киев посмотрите за казенный счет. Говорят, город красивый, украинского сала поедите, в Лавру сходите, — мечтательно добавила Аленка

— Мы уж тут план составили: куда пойти. Надо вещи собирать. Продукты в дорогу купить. Список сегодня целый день составляла: «напоминалка» называется, — Галя рассмеялась.

Аленка проводила подруг, и легкая печаль вкралась в ее сердце. Одиночество, пришедшее вслед за отъездом девчонок, наводило на грустные мысли. Особенно страшно было одной в большом, чужом городе, где из родных ей людей — ни души, до мамочки — сотни километров. Единственно близким для нее человеком, в ту минуту, был Антон.

Вечер. Неяркий свет одинокой электрической лампочки, ввернутой прямо в цоколь. На бледных обоях тень от самого высокого предмета в комнате — шкафа. Кровать покрыта светлым выгоревшим покрывалом, которое иногда использовали, как подкладку для утюжки. Двое: он и она. Он нежно обнял ее за плечо, а губы коснулись виска. Они сидели и молчали, да и о чем говорить: казалось, что все уже сказано. Легкий поцелуй. Его губы нежно скользят по круглой щечке. Снова легкий поцелуй. Опускаются ниже. Вот уже влажные, горячие они ползут по белоснежной шее, устремляясь к чему-то теплому, мягкому, запретному. Легкие поцелуи становятся настойчивее, увереннее. Дыхание учащается, сбивается в один ком. Он сжал ее в объятиях, и вот уже огромная волна прокатилась, как тайфун по всему телу и запульсировала там, где совсем не должна была пульсировать. Они слились в единое целое, совершенно ничего не замечая вокруг, казалось, что теперь перестали существовать он и она, а осталось только что-то одно.

— Не надо… — она неуверенно отстранилась и лихорадочно задышала.

— Почему? — тихо прошептал он прямо ей в ушко, также лихорадочно дыша.

— Не знаю… Не надо и все… — казалось, что она плохо понимает происходящее и только упорно держит руку, пытаясь робко отстраниться от него.

— Чего, ты, боишься, глупая? — он начинает целовать ей руки и легко перебирая пальцы губами приговаривает, — Глупышка, глупышка, какая же ты глупышка… Какие сладкие пальчики. Чего ты боишься? Я же не разбойник.

— Боюсь, что ты уйдешь, и больше не вернешься, — она снова его отстранила, вырвала руку и очень серьезно посмотрела в глаза.

— С чего ты взяла? — он остановился и также неподвижно приклеился к ее голубому взору.

— Потому что: мужчины, как альпинисты… Два раза на одну вершину не карабкаются. Как только получают то, что хотят, так сразу сбегают, — серьезно заметила Ленка.

— Может, все-таки попробуем, — он невольно улыбнулся, — Может я не альпинист. Может, я останусь жить на этой вершине. Не все люди одинаковые. Иногда приходится рисковать, чтобы получить то, что хочешь, — тихо произнес он почти шепотом, касаясь маленького ушка.

— Нетушки! — она почти с силой отстранила его, — Я такие эксперименты ставить не собираюсь. И быть подопытным кроликом не намерена, — затем, подумав, добавила, — А если ты после этого на мне галочку поставишь и вычеркнешь меня из списков ныне живущих.

— Кто это тебе сказал? — заулыбался он и опустил руки.

— В книжках читала, — совершенно серьезно произнесла она.

— И много ты книжек читала? — Антон затаил улыбку в уголках рта.

— В школе говорили, что я начитанная, — Аленка потрясла головой, — И не только технических книжек.

— Просто я тебя хочу. Ты такая красивая, нежная, как фиалка, — неуверенно произнес он, глядя ей прямо в глаза.

— А я думала, что ты мне сейчас начнешь рассказывать о красоте моей души или про богатый интеллект! Ты, что думаешь, что я такая? — с некоторой укоризной в голосе произнесла она, причем, совершенно не поясняя какая такая, — Я не такая… Думаешь со мной все можно? — еще больше запутав дело, продолжила она, опять не поясняя, что все. Затем, немного подумав, она решила углубить мысль, — Не люблю, когда ко мне потребительски относятся, словно я пирожок в буфете или «сардина в масле». Тебе, что от меня только это нужно?! — она передохнула и добавила, — Не люблю я, когда мне говорят, что меня хотят, словно я — маленькая вкусная мышка, которую можно съесть.

Антон невольно улыбнулся на ее полушутливые полусерьезные слова. Да! Вот они мужчины! А ведь Ленку предупреждали, что парень хороший! Представляете, что можно ждать от плохих! Вот они хорошие тоже норовят спихнуть девчонку на скользкий путь растленной жизни. Причем заметьте: он, как был хорошим, так хорошим и останется, а про Ленку будут говорить, что на ней клейма негде ставить и пробы тоже, что она совсем пропащая. Вот они превратности судьбы! Так, что девчонки: мужчин надо любить только после свадьбы, а до свадьбы ни-ни!

Антон встал, прошелся по комнате, взял газету.

— Тогда давай кроссворды будем отгадывать, раз у тебя такой интеллект.

— Давай, — весело согласилась она и вынула под подушкой толстый рулон газетных подшивок.

Весь вечер они соперничали в эрудиции, пытаясь превзойти, друг друга. Решили кучу головоломок, почти полностью разгадали кроссворд. Ленка узнала много новых слов, и приобрела навыки в решении ребусов. Они расстались в одиннадцать.

Она готовилась ко сну: стояла перед зеркалом и медленно водила по волосам крупной массажной щеткой, задумчиво глядя на свое отражение. Последние события окончательно перепутали все ее мысли, чувства, страхи и желания. Она пребывала в состоянии жуткой растерянности и, глядя на себя в зеркало, пыталась упорядочить весь этот бедлам в своей головке: «Не могу понять: любит он меня или нет. Если любит, то почему не скажет. Вечно приходиться по смыслу догадываться». Затем она попыталась вспомнить, а слышала ли она прежде любовные признания и, с ужасом оглядываясь на прошлое, она пришла к выводу, что ей ни разу не объяснялись в любви, в чем угодно, но только не в любви: «А ведь некоторые просто с ума сходили… Может не от любви?… А от чего тогда?…Странные они — эти мужчины. Боятся сказать, что любят, будто их под каждым словом кровью расписываться заставляют, прям хоть каленым железом пытай. А ведь, так хочется услышать… Люблю… Только по книжкам и знаешь об этом… Вот в старые, рыцарские времена, даже серенады пели… Интересно знать: мужчины правда пели серенады, или это опять плод бурных, женских фантазий. Хотя с другой стороны: с трудом верится, что эти полудикие, кровожадные фанатики, именуемые рыцарями, после очередных рубалищ, когда куски человеческой плоти летят в разные стороны, могли изъясняться в любви. Скорее всего: это распутные менестрели развращали женские сердца, пока рубаки парни бились на полях сражений. Ох, уж эти мужчины! Неужели они вот так в один миг… или на протяжении столетий? Из романтичных, сказочных воздыхателей превратились в таких… нерешительных и инфантильных…». Затем, вспомнив настойчивость Антона, она опомнилась: «В чем-то уж они больно решительные… Нет. Надо все-таки держаться, а то уступишь ему, а потом совсем одна останешься. И кто-то другой будет спрашивать меня: если ли у меня ребенок? И почему им всем одно и тоже нужно? Хотя, в противном случае, мы бы все повторили подвиг динозавров — вымерли, как один. Он же не импотент. Игнорировать этот факт просто нельзя. Вот пусть сначала женится, а то хитренький какой… Попробовать. И буду я потом с пробой». Аленка все стояла перед зеркалом и машинально водила расческой по волосам. Похоже, что она привела все разумные доводы в пользу платонической страсти, а, говорят, что женщины лишены логики…

Глава 21

Автобус подъехал к остановке, фыркнул на мигом сгустившихся пассажиров и, прижимаясь к обочине, остановился. Двери заскрипели, и в возникшей щели показалась рука. Рука нажала на створку. Она не пошевелилась. Рука снова надавила, послышалось гудение, и чья-то спина протеснилась в мелкую щель, за ней последовала другая. Наконец дверь с шумом распахнулась, выпуская протискивающихся сквозь толпу пассажиров. Татьяна Васильевна посмотрела на часы: «У черт, опаздываю. Придется лезть в этот. Больше нет времени ждать».

— Товарищи, товарищи, пройдемте вперед! — донеслось откуда-то сзади.

Ее подхватила волна и с силой втиснула в узкие створки автобуса. Сзади снова надавили, и она поднялась на две ступеньки, машинально перебирая ногами. Теперь толпа навалилась спереди и Симафорова проворно схватила поручень, насильно пытаясь пропихнуть сумку. Толпа снова налегла уже где-то рядом, пытаясь превратить Симафорову в маленький комочек…. Татьяна повисла на одной руке, мягко упираясь ягодицами в перила автобуса, другая рука, как плеть болталась сзади и тянула ее вниз. Все мысли Симафоровой были рядом с сумкой, которая расположилась между случайных ягодиц соседей, когда она почувствовала твердый предмет, ползущий как ядовитый змей по ее ноге, лаская гладкий полиэстер, незримо поднимаясь, все выше и выше к заветной цели… Яркий румянец залил ей лицо, и струя адреналина пробежала по венам страстью негодования. Татьяна Васильевна ощутила, словно громадный шип вонзился ей в ногу, и уже открыла рот, как неожиданно для себя заметила между своих ног большущий кожаный портфель с лакированной ручкой, металлической застежкой и торчавшей откуда-то снизу рукой. Портфель мягко приподнял подол юбки и устремился вверх, юбка устремилась вверх тоже… Неизвестная рука с портфелем поднялась до поручня и остановилась, юбка тоже остановилась… «Колготки порвут, сволочи! Не автобус, а групповуха какая-то! Черт знает что: стою в автобусе в одних колготках! Кому сказать — не поверят!» — пронеслось в ее головке. Она повертела головой по сторонам — не увидел ли кто ее бесстыдства, но заметив, что массы обеспокоены лишь собственными карманами она успокоилась…

Она стояла на остановке и с ужасом рассматривала ноги: «Сволочи, собаки, скоты…», — негодующе ворчала Симафорова: «Все-таки порвали! Да, жизнь с утра не удалась!»

Татьяна Васильевна посмотрела на часы и положила сумку на стол: «Уф-ф-ф! Успела», — снова промелькнуло в ее головке. Она довольно улыбнулась и небрежно бросила пакет в стол, села на стул и мечтательно вытянула ноги. Затем, схватив со стола тюбик клея, наклонилась: «Надо замазать стрелку, пока до задницы не доползла», — снова подумалось Симафоровой.

— Татьяна Васильевна, — Произнес Сережа, — Тебя сегодня к телефону уже пятый раз. Ты сегодня пользуешься успехом. К чему бы это? Неужели весна так взрывает гормоны! А я думал, что весной только почки набухают да коты на деревья мочатся!

— Какой же ты пошлый, Сергей Гаврилович, — она неторопливо вынула голову из-под стола, встала, боязливо оглядываясь на ноги, — Никакой в тебе лирики.

— Величайший поэт эпохи умер еще в утробе моей матушки, в грязной коммуналке, под дикие крики соседки тети Клавы. Я такой, как все. Не хуже и не лучше. Никакой лирики, зато: сколько трезвого прагматизма.

— Поверь мне: ты себе льстишь, — Симафорова обогнула Коростылева, едва не коснувшись огромным бюстом и, неторопливо прошла по комнате, выворачивая ноги и голову так, чтобы увидеть маленькую капельку клея.

Антон выдвинул верхний ящик стола, заваленный целым ворохом поздравительных открыток с различными букетами, котятами, соблазнительными пирогами, искрящимся шампанским… Он сконфузился и боязливо огляделся. Затем взял одну, и впился глазами в аккуратный женский подчерк:

«Алая роза упала на грудь,

Милый Антоша меня не забудь. Твой Пупсик», — быстро прочитал он.

— А ты садист! — Сергей Гаврилович взял другую открытку и торжественно прочел вслух, — Вот и верь после этого людям:

Я любила тебя в тишине,

А ты взял мое девичье сердце,

И узлом завязал на спине. Твоя козочка. Между прочим, — саркастично заметил Серж и взял другую открытку:

— Ты мой предел мечтаний, — он ехидно посмотрел на друга, — Это, ты то?! Чувствуется, что ее предел мечтаний стремится к нулю! Девушки, девушки, где ваши очаровательные глазки! А подчерк, какой аккуратный, с вензелями и все разный, разный. Не меньше сорока будет. Нет тебе житья от этих поклонниц! Бедные девушки и стоило так тратиться. Поверьте девушки: в нашем распределительном щитке больше страсти, чем в этом сухаре!

Он быстро схватил со стола Симафоровой тюбик клея и поднес его ко рту Антона, доверительно наклонился вперед и наигранно произнес:

— Несколько слов для Кр-р Пр-р-ского радио «Пресс-форма» для программы «Герои среди нас». Что Вы думаете о всеобщем демографическом буме в районе Оврага подпольщиков? Это правда, что Вы, в одиночку взяли на себя план по повышению численности города Уреченска. Первый этап позади, а как насчет населения Нечерноземья? Расскажите о простых буднях суперзвезд завода «Кр. Пр.».

Антон вырвал открытку из рук Коростылева и с силой закрыл стол:

— Я думаю, на этом интервью можно считать законченным! — прошипел он и оглянулся по сторонам, — Я надеюсь, тебе не придет в голову поделиться увиденным… особенно с Симафоровой, — Антон процедил сквозь зубы, — И тогда интервью в газете мне точно обеспечено!

— Все, все, — Сережа скривил рот и отмахнулся рукой, — Я же не сволочь какая-нибудь. Я только учусь. Поэтому: по пивку и проехали… А ты как хотел? За популярность надо платить, — он улыбнулся, — Вот она: обратная сторона успеха! Эх, мне бы так. Почему так не справедлива жизнь: одним все, а другим — Машка!

— Машка тоже не плохо! — Воронцов рассмеялся, — Не хочу, чтобы Аленка узнала, — он снова оглянулся по сторонам, — Она конечно с чувством юмора, но зачем проверять его на прочность. К тому же мне совсем ни к чему, чтобы об этом знал весь отдел. Эти женские шушуканья по коридору, — он безразлично помахал рукой, — Мне не в тему.

— Да, это подорвет твою популярность. Поклонницы начнут искать новых кумиров, — Коростылев иронично покачал головой, — Представляю себе большой заголовок в местной «Кырр Пырке» (стенная газета «Красный пролетарий») «Звезды и поклонницы».

Татьяна Васильевна качаясь, подошла к столу, и устало плюхнулась на мягкую подушечку, медленно протянула руки вдоль крышки, и сложила голову на белый лист ватмана:

— Что за день сегодня такой дурацкий! Все утро телефонные звонки: какие-то туфли спрашивают синего цвета. Австрийские, тридцать восьмого размера, на высокой шпильке. Где я их возьму?!

— Тань, — Серега улыбнулся, — А ты напрягись: свои продай, как новые. Покрась в синий цвет, в Детский мир гуашь завезли, — заулыбался он, — Наваришься. Не забудь поделиться.

— Все смеешься, тебе бы так! Кто-то додумался: в туалете заводоуправления объявление повесить. Продаются туфли синие на шпильке, производство Югославия…, спрашивать Татьяну Васильевну и мой телефон, хорошо не домашний.

— Да! — Антон улыбнулся и переглянулся взглядом с Серегой, — Муж бы шутку не оценил. Прими наши соболезнования. День сегодня и, правда, дурацкий.

— Да, Татьяна Васильевна! День сегодня не сложился. Уже почти обед, а ты ни разу не курила. Не узнаю лидера профсоюза!

Аленка медленно прошла проход между кульманами и поставила чашку на стол, рядом положила бутерброды с колбаской:

— Привет Любань, — она ласково улыбнулась, — К тебе можно?

Любочка оторвала взгляд от маленького зеркальца и плюнула в коробочку с тушью. Она посмотрела на бутерброды и потерла кисточкой сначала по черной краске, затем принялась быстро наносить тушь на длинные ресницы.

— Садись, — она мотнула головой в сторону стула, затем посмотрела в щель между кульманами, изучая входную дверь, — Погоди, я сейчас накрашусь.

— Ты чего это сегодня такая сонная? — Аленка поставила чашку, положила на стол белый листок кальки, на котором разложила небольшие бутерброды.

— Вчера до трех по телеку «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» показывали. Я сегодня проснулась только в восемь, еле глаза продрала, чуть не опоздала, — сказала она и снова плюнула в коробочку.

— Везет тебе, телевизор смотришь «Сапфир», — Аленка мечтательно подперла рукой подбородок, — А у меня из чудес техники — один магнитофон «Маяк», да и то Антон принес. Я себе могу позволить разве что записи «Модерн токинга», да романсы Таривердиева.

— Ты мне вот что скажи, — Любочка перестала водить кисточкой по ресницам и посмотрела на Аленку испытующе, — Вы, думаете, заявление в ЗАГС подавать?

— Ой, Любань, скажешь тоже, — Аленка отвернула губки, — Мужиков в ЗАГС под прицелом автомата не загонишь. Они ведь на нас женятся, когда мы только залетим, а я с этим не хочу торопиться.

— Какая ты правильная! Хотя, если подумать, то ты права! Им, видите ли, подавай нашу целостность! — Люба снова потерла краску, — Я тебе вот что скажу, подружка, — она наклонилась к Аленке, — Хитрее надо быть. Включи смекалку! Мы вот, прошлый раз, идем с Олегом по улице, а я ему говорю, как бы, между прочим: «Давай зайдем к подружке. Она тут недалеко работает». А сама его в ЗАГС-то и притащила. Оставила ненадолго, пусть себе стендики посмотрит, газетки почитает, а сама в туалетную комнату направилась и подсматриваю за ним из щелки. Он походил, походил, потом по стенкам стал смотреть, плакаты их всякие читать. А я к нему подскочила и спрашиваю: «И какие же документы необходимы для подачи заявления?» Он мне все и выложил… Так, что через три месяца у нас свадьба.

— Ой, Любка, как я за тебя рада! — Аленка протянула руку и пожала ее подруге.

— Тихо, тихо, тихо, — Люба оглянулась по сторонам и наклонилась к Леночке, — Вдруг услышат. Смотри, никому не проболтайся, а то сглазят, сушки такие, — прошипела она, — Ты же знаешь: осторожность в этом деле никому не помешает.

— Дзинь, дзинь, дзинь, — телефон резко ворвался в разговор.

Люба оглядела зал, поморщилась, положила кисточку в коробку и медленно взяла трубку.

— Константинова. Тебя к Русакову, — недовольно произнесла Люба и тихо положила трубку.

— Меня? — Людмила Станиславовна открыла глаза и нервно подпрыгнула на месте.

— Да, тебя, — настойчиво продолжила она.

Людмила встала, машинально подошла к зеркалу. Осторожно поправила волосы, макияж, забрала со стола бумаги и направилась к выходу. В дверь вбежала Зиночка и на одном дыхании торопливо выпалила:

— Дубова, Карпова, Петухова к Гольденбергу, срочно, — она остановилась и прижалась плотно к двери.

Ленка встала немного напуганная. Не то чтобы она боялась Феликса, просто не любила контактов с «большими дядьками», никогда не знаешь чего от них можно ждать: любви или разгона, хотя и то и другое она воспринимала с одинаковой неприязнью: кошки ласки — мышке слезки.

— Люб, пошли, — она лихорадочно задвинула стул и направилась вдоль прохода, — Господи и что это ему понадобилось? — Аленка раскрыла сумку дрожащими руками, нащупала помаду и быстро направилась снова к зеркалу.

— Сейчас, подожди. Ой, один глаз накрашен, — Люба тревожно посмотрела в зеркальце, — Интересно знать: как посмотрит Феликс на один накрашенный глаз? Заметит или не заметит? Вот в чем вопрос! — она быстро надела очки и подошла к большому зеркалу, — А, сойдет и так! Серафима Васильевна, Вы, идее-ете?!

— Подождите, — донеслось откуда-то из глубины кульманов, — Иду-у. Ох, вставать неохота. Сейчас причешусь, — Дубова облокотилась на стол, медленно поднимая внушительный капот, — Ох, и чего это ему понадобилось в такую рань?

— Надо бы тоже причесаться, — Любочка недовольно рассматривала себя в зеркало, — Один глаз накрашен. Прям, как одноглазый Джо… Все губы съела. Подкрасить их что ль, или сойдет, — она покрутила головой, изменяя ракурс обзора, — Ведь один глаз не накрашен? Даже не знаю, что лучше: одноглазая с накрашенными губами или не накрашенными?

— Скажет, что чай пила. Не раздражай руководство! Раз надо подкрасить, значит надо! Что значит: хочу, не хочу!? — Аленка и вывернула из тюбика бледный розовый перламутр, — Лучше встретить расстрел во всеоружии. Может, размякнет, когда увидит твои розовые губки, закрученные бантиком? — Аленка расчесывала волосы и поправляла челку, волной сбегающую на лоб.

— Стратег, да и только! — Любочка подтянула лицо ближе к зеркалу, — Надо бы докрасить глаз, а то подумает, что я ему подмигиваю, — Любаня задумчиво крутила головой, — Жаль… времени нет.

Они крутились перед зеркалом: поправляли блузки, платья, расчесывали волосы, подкрашивали губы, а затем, выстроившись в шеренгу во главе с Серафимой Васильевной, направились к выходу.

Аленка открыла дверь, пропуская вперед Серафиму и Любочку.

— Что-то день сегодня какой-то дурацкий, — Аленка недовольно оглядела комнату, — Зинка, сходила бы ты к Гольденбергу сама!

— Ох, Зинка! Ну, погоди! — Серафима Васильевна рассмеялась и схватила Зинку за нос, — Меня старую подняла и, ведь губы заставила накрасить!

— Каждый год нас к Феликсу посылают, и все равно идем, проклятый склероз. Сегодня у него уже все побывали. Мужчины в соседней комнате смеются, как только увидят очередную делегацию. Как только мы увидели их веселые лица, так сразу все поняли, — смеясь, высказалась Люба, даже до Феликса не дошли.

— А меня вообще к Русакову отправили. Я захожу, а он смотрит на меня поверх очков. «Чего тебе, Людмила?», — говорит. Я так и присела, — Людмила Станиславовна тяжело вздохнула и натянуто улыбнулась, — Поздоровалась, поздравила его с праздником, развернулась, и вышла.

Аленка вошла в подъезд общежития, подошла к маленьким железным почтовым ящикам, висевшим вдоль всего коридора. Неторопливо открывая дверку ящичка с цифрой сорок семь, Ленка невольно отпряла от вывалившегося из ящика свернутого белого листка. Раскрыв его, она с ужасом прочла: «Телеграмма. Приезжаю второго. Поезд 10, вагон 7. Владимир». Ленку всю закачало, руки невольно задрожали, и маленькая черная сумочка упала на деревянный пол. Она оперлась рукой о стену, и прошла пару метров по коридору.

Любка стояла на пороге собственной комнатки.

— Привет, ты че? — она отпрянула назад, пропуская гостью в комнату.

— Ой, Любань, я к тебе, — Аленка прошла в кухню и села на деревянную табуретку, стоявшую рядом со стеной. Положила маленькую пухлую руку с белым исписанным листком на темную скатерть. Люба прошла вслед за ней в комнату и села рядом.

— Тебе, что плохо совсем, — Люба взяла чашку и налила воды, — На выпей, на тебе лица нет. Ты, что немножко беременна?

— И ты туда же?! — Ленка подскочила, постучала по виску — Смотри, накаркаешь! Немножко беременна! И почему это всем только эти мысли в голову приходят? У нас так любят размножаться? — быстро встрепенулась Аленка, — На вот, читай, — Ленка протянула конверт, — Люб, что делать?! — Ленка сжала губки.

Любочка торопливо расправила листок, на миг замерла, сдвинула бровки к переносице и спокойно произнесла:

— Погоди, ты. Не паникуй. Ты же сказала, что больше ему не пишешь, — Любочка с укором посмотрела на подружку.

— Давай теперь устраивай мне разборки! Я только на двадцать третье поздравила. Это давно было, — Аленка жалобно смотрела на подругу.

— Ну, ты, и фрукт? Ладно, что теперь разбираться, а до этого он не писал? — Любаня прищурила глаза, изучая подругу.

— Да, давно уже не писал. Я ему на два письма не ответила. С тех пор и не писал. Видно сам решил разобраться, — Аленка захныкала.

— Так, давай вот, что решим: встречать, ты, его не будешь. Кстати: поезд, когда пребывает? — уверенно произнесла Люба.

— Около семи утра, — она скривила рот.

— Тем более что, ты, не успела отпроситься! — Любочка прошлась по кухне, заложив руки за спину, — Так, думай Люба, думай, включай остаток женской логики, — она потерла затылок, — Да, странно как-то, а в обед телеграммы не было? — Любочка задумалась и лихорадочно стала откусывать ногти, — Телеграммы обычно приносят в первой половине дня. Во второй половине дня почтовые работники бегают по магазинам, — пробубнила под нос подруга.

— Нет, не было. Я смотрела, — Ленка быстро поймала ее мысль, ожила и выхватила телеграмму из рук Любочки. Она долго ее рассматривала, затем перевернула и стала всматриваться в одну точку так пристально, что ее носик покрылся испариной, а глаза бурили бумагу насквозь, пытаясь влезть в самую суть помятого клочка. Затем она силой бросила телеграмму на стол, — Какие кобры, смотри: штамп Ростовский! А число спряталось под синей кляксой!

— Кажется, сегодня с утра было первое апреля, — Люба засмеялась, — С праздником тебя, дорогая! — она хлопнула Ленку по плечу.

— Тебя тоже, — она кисло улыбалась, — Тебе смешно, а у меня сердце в груди бьется, как олень. Нет вот змеюки, если бы я не посмотрела на штемпель, то поехала бы завтра на вокзал.

Любочка взяла бумажку, ее глаза сузились. Она поднесла ее к самому носу, потом потерла, развернула к окну.

— И ведь смотри, — указывая Ленке бумажку, продолжила она, — Видишь: штамп подтерли, чтобы в глаза не бросался. А ленточки! Какие кривые, наверное, в машбюро печатали на машинке, ножницами резали, аферистки Ростовские! Ой, Ленка, ты просто ходячий анекдот, — Люба засмеялась.

— Теперь, можно посмеяться, а у меня еще слезы не высохли. Нет, кругом враги, куда не плюнь. Что не враги, то плюнь!

— Не боись, Ленка, прорвемся! — Любочка потрепала подружку по плечу.

Глава 22

— Бах-х-х, та-ра-рах, бах-х-х, тара-рах, — гремят литавры.

— Ту-ту-ту, ту-ту, — догоняют трубы.

— Ух-ух-ух, тух-тух-тух, — почти успели тарелки.

Солнце, много солнца и яркого, слепящего света. И вот уже разноцветные шары вместо облаков плывут по небу. Кумач нарядил город: дома, площади, улицы, заводы — все было помечено кровавыми пятнами праздника. Площадь Мичурина запружена огромной толпой народа.

До сих пор не могу понять, почему она носила имя великого селекционера. Единственным сельскохозяйственным достижением этой площади была громадная клумба, в центре которой расположилась такая же громадная ель. Вокруг ели плотным кольцом расцветали несуразные ромашки и васильки, а вокруг цветочков плотный ряд автомобилей, через который простым автобусам и троллейбусам было очень трудно протиснуться… Ни тебе какого-нибудь памятника, ни сельскохозяйственной академии рядом, или там какой-нибудь таблички, что он здесь жил и без этой площади не представлял себя в нашем Уреченске. У нас так бывает: идешь, скажем, по улице, и вдруг видишь табличку: «Улица Сакко и Ванцетти». И сразу в голову мысль закрадывается: что прогрессивные итальянские революционеры забыли в нашей Козьей яме. Видимо в голову приходят только революционеры, когда взираешь на наш поселок.

Итак: вокруг гигантской клумбы бурлило пестрое живое кольцо. Оно двигалось, шумело, клокотало, гремело отрядом красногалстучных барабанщиков, тудукало пионерским горном, заливистая трель гармони врывалась в общее многоголосие лихой песней о Первомае. Гайкин широко улыбался, растягивая меха, ветерок шевелил кучерявую голову, и духовой оркестр, пытался догнать куда-то улетевший мотив. Одним словом: Гайкин играл сам по себе, а оркестр играл сам по себе.

Дина Михайловна поправила рукой прядь раскрутившихся локонов, расправила складки на юбке, мельком озирая глазами стоявших неподалеку мужчин, молниеносно уводя взгляд на крыши домов:

— Что-то Регинка опаздывает, — она посмотрела на часы.

— Да, придет она, куда денется, — Светлана улыбнулась и указала рукой в сторону, — Вон бежит.

Регина резво перебирала ногами, огибая расформированную на кружки толпу, протискивалась, сквозь колонны школьников и рабочих, на ходу приносила извинения, и поправляя постоянно сползавшую с плеча сумочку.

— Привет, девчонки, — она остановилась, учащенно дыша, — А вот и я, уф-ф.

— Привет, долго спишь, Регинка, — Дина завистливо посмотрела на подругу.

— Да я не спала, — Регина снова выдохнула и стала виновато оправдываться, — Пока со своими мужчинами разобралась. Ох, ох, чуть не опоздала. Ох, ох, — она все дышала и дышала, — Им ведь то одно, то другое нужно. Все вспоминают в последний момент, — она резко выдохнула и безнадежно опустила плечи, — Уф… Письмо из Киева получила, от сестры, написала еще до аварии на электростанции. Что с ними будет теперь? Я так за них переживаю! Там ведь, наверное, такая радиация! А у них маленький ребенок, — Регина Степановна прижала руку к сердцу.

— Ой, Регинка, не говори. Какой ужас! — Диночка наклонилась к подруге, — Я вчера все программы новостей смотрела. Все тебя вспоминала. Что ж там теперь будет! Сколько людей пострадает, — покачивая головой, вторила Дина.

— Да я, думаю, правительство не допустит, — успокоила всех Светлана.

— Ту-туру-ту, ту-туру-ту, — снова прогремел оркестр.

Донат Гервасьевич поправил сползавшие на нос крупные черные очки свернутой в рулончик тетрадкой. В другой руке он держал целую охапку закрученных знамен со старыми замусоленными древками и немного покосившимися наконечниками. Гервасьевич снова поправил, сдвинутые под углом тридцать градусов, очки, зажал знамена под мышку и зашагал в сторону наших знакомых.

— Доброе утро, товарищи! С праздником всех! — сурово начал Донат, — Знамена будете брать? — Гервасьевич весь перегнулся и решительно устремил взгляд на Дину Михайловну. Глаза его особенно округлились, а ноздри раздулись.

— Ой, привет, Донатик. Тебя тоже, — Дина Михайловна расцвела в ослепительно белозубой улыбке, подернула плечиком и нерешительно отстранилась назад, — Ты, что совсем с ума сошел? Ха-ха-ха, — Динка переметнула взгляд с Донатика на подружек и снова посмотрела на Гервасьевича, — Как, ты, себе представляешь меня со стягом? — и она кокетливо обернулась вокруг своей оси, демонстрируя новый бархатный костюмчик с разведенными хороводами и крупной позолоченной пряжкой на боку, — Этот стяг совсем не подходит к моему новому костюму. Да и с каких это пор мужчины на Руси перевелись? — весело спросила Диночка: — Женщины не должны поднимать тяжести. Тяжести — это все, что тяжелее шариковой ручки. А нести знамена — это нонсенс.

— Беременные женщины не должны поднимать тяжести, — резко оборвал ее Донат, — А все остальные могут и должны! Знаете что: никто не хочет нести! Особенно, как ты заметила — мужчины! — не отреагировав на костюмчик, сурово ответил старый коммунист, и снова упорно уставился на Диночку.

— За отгул возьму, — нахально заявил Витя, растягивая меха гармони, — А так нет.

— А почему не берешь просто так? — взгляд старого коммуниста переместился на Гайкина, затмевая всех своей решительностью.

— Видишь, руки заняты, гармонь у меня. Куда я дену твое знамя? К спине что ли привяжу? — Гайкин лихо перебирал кнопки, — Турун-ту, турун-ту.

— С вами ясно! — Гервасьевич наклонился вперед, его глаза таращились, как глаза зеркального карпа в ванне, совершенно не моргая, — Никакой сознательности у вас нет! — он мотнул головой и только очки подскочили на переносице, и решительно подпрыгнула кепка, еще больше сползая на очки.

— Да не волнуйся, Гервасьевич, — Ваня Пышкин невозмутимо улыбался, откусывая батон, — Сейчас народ разгуляется, отметит праздник, и на ура все растащат. Еще и не хватит! Что ты: как первый раз замужем, — бодро продолжил Ваня, подпирая щеку красным полотнищем.

— Донат, отстань, — выступила вперед Регина Степановна, — Не до тебя! Тут такие события в мире, а ты со своими стягами доматываешься! — она отстранила его рукой, — Иди, вон мужиков из тринадцатого агитируй, — она махнула рукой в сторону, — Они уже дошли до полной степени сознательности и готовы разобрать твои стяги! — проворчала она, толкая его в спину.

Евгений Осипович бодро шагал по направлению свернутых знамен, неторопливо покачиваясь на длинных, как ходули ногах. Круглый торс его был обернут в серый костюм так плотно, что края пиджака немного разошлись, а единственная пуговица, зажатая обмахренной прорезью, держалась на выдернутых нитках. Он немного покачивался из стороны в сторону, растопырив руки, отчего был похож на пингвина в брачный период. Вслед за ним шел Веденев, надменно задрав подбородок. Он на что-то наступил, подпрыгнул и торопливо пронесся вперед так быстро, что обогнал Глоткина и на всех парах подлетел к Дине Михайловне и нежно уцепился за пухлые локотки. За Глоткиным неторопливо шагал Трушкин в коротком синем плаще на сгорбленных плечах, боязливо озираясь по сторонам. Темная кепка сдвинулась на лоб так низко, что ему приходилось поворачивать голову на бок, пристально вглядываясь в лица сослуживцев.

— Привет Девчонки, — бодро начал Глоткин, — Как настроение в этот солнечный день?

— Привет, Жень, — медленно произнесла Дина, растягивая каждую букву, — Какое может быть настроение, когда такой праздник, а мы тихие и печальные, а вокруг все веселые и энергичные, — и она кокетливо засмеялась. Затем серьезно добавила, — Шучу я, шучу.

— А что так плохо? — Глоткин выступил немного вперед, — Сразу шучу. Просто крылья обрываешь… на ходу!

— А у тебя есть к нам предложение? — Светлана Владимировна игриво подняла брови вверх и наклонила головку на бок.

— Ой, Светка, смотри допрыгаисси, — Глоткин немигая выпучил бесцветные глаза на Николаеву, — Ты меня всегда провоцируешь, — он потряс толстым пальцем.

— Она не провоцирует, — снисходительно улыбнулся Веденев, — Она вдохновляет на подвиги, — с едва уловимой ноткой развязности добавил он.

— Вот, вот, не провоцирует, а толкает, — Евгений Осипович стал раскачиваться из стороны в сторону, незаметно задевая Светлану, — Я и говорю: напрашивается на хорошую порку.

— Нет, Жень, — Диночка томно закрыла глаза и театрально произнесла, — Ты, все-таки вандал. Бить женщину — дико.

— Спасибо, — Глоткин мотнул головой и перестал раскачиваться, и его игривое настроение сползло куда-то вниз, — Теперь меня еще и к дикарю приравняли.

— Не к дикарю, Жень, а к дикому мужчине! — также томно произнесла Диночка.

— А, если серьезно, — Глоткин выпрямился в струнку, настолько усердно, что пуговица на его пиджаке расстегнулась и плотно подогнанные половицы пиджака расползлись в стороны. Его могучие брови зашевелились, как заросший кустарник, поочередно подпрыгивая, — Девчонки, выпить не хотите? — он замер.

— Газировки что ль? — Светлана Владимировна жеманно засмеялась.

— Хороших людей всякий обидеть может, — меланхолично заметил Веденев, — Почему сразу газировки?

— А что есть выбор? — кокетливо произнесла Дина Михайловна.

— Выбор есть всегда, — твердо ответил Аркадий Андреевич, — Даже умереть можно по-разному.

— Что, Вы, Аркадий Андреевич, сразу о смерти? Я, может быть, только жить начинаю, — Дина округлила глаза и послала предупредительную очередь глазами в сторону Веденева.

— Технический спирт мы не будем, разве что водку, — Регина Степановна свернула губки в трубочку и быстро провела разведку, послав в сторону Трушкина холостой выстрел.

— Можем предложить портвейн, — вкрадчиво произнес Трушкин, пряча глаза под козырек кепки.

— Я портвейн не буду, у меня на него аллергия, а утром так болит голова, — Николаева наморщила носик, — Разве что водку. А водка есть? — Светлана Владимировна сложила губки бантиком.

— У нас все есть, — торжественно выговорил Веденев, — Давайте свернем вон туда, — он указал рукой и огляделся по сторонам.

Небольшой дворик, вокруг которого, как стенки колодца расположились серые пятиэтажки, с разноцветными балконами, завешенными нитками мокрого белья и белыми развивающимися знаменами простыней. Деревянный грибок с крупными пятнами устало наклонился к краю песочницы, словно это был не грибок, а башня в Пизе. По наклону в пятнадцать градусов было заметно, что устал не только грибок, но и старая карусель, с остатками ультрамарина на выгнутых железных прутьях.

— Ой, мальчишки, — Динка наигранно опустила глазки, — Вечно вы нас сбиваете с пути истинного.

Веденев достал три красных яблока с отполированными боками и несколько конфет:

— Это дамам, — кладя на мягкую белую ручку Диночки, Веденев осторожно стиснул ей пальчик.

— Доставай, — твердо произнес Глоткин и смерил Трушкина взглядом.

— Чего доставай? — Игорь Кузьмич приподнял испуганно брови.

— Чего, чего, — Глоткин напряженно смотрел на Тушкина, — Тебе было поручено стаканы взять.

— Ах, да, — Трушкин задумчиво затеребил карманы, постучал, где сердце, где печень… И вот, словно магистр черной и белой магии он распахнул свой кубовый плащ, вынимая из внутреннего кармана складные стаканчики, — Вот они где, — он протянул стаканчики дамам

— За народный, всеми любимый праздник! Спасибо партии родной, за безвозмездный выходной! Поехали, — сказал первый тост Глоткин.

Диночка поднесла ко рту стакан, забористая хмель ударила в нос и она скривила рот, сделала несколько маленьких глотков. Затем она резко отдернула стакан, и замахала растопыренными пальцами рядом с ярко накрашенными губками.

— Дайте конфетку, — голос ее совсем понизился. Она откусила и довольная подняла бровки вверх, — У-у-ух.

— Сколько пью: слаще не становится, — Регина Степановна передернулась и закрыла глаза.

Светлана оглядела окружающих, медленно поднесла стаканчик к носу, сделала глубокий вдох и резко отдернула руку:

— Ой, что-то не могу, — она опустила руку и жалобно посмотрела на Регину Степановну.

— Каждый раз одно и тоже! — возмутилась Регина Степановна, — Что ты ее нюхаешь! Это ж не духи!

— Такой праздник: мир, труд, май, солидарность всех трудящихся, а ты не хочешь за солидарность с трудящимися выпить. Можно подумать, что мы каждый день пьем. Нет, только по праздникам, и только с трудящимися, — подшутил над ней Веденев.

— Да пей, ты! — Диночка схватила ее за руку и поднесла руку ко рту, — Через: не могу. А то больше не нальют.

— Да, — Трушкин перевернул стакан и смерил его взглядом, — Больше не нальют, разве, что меньше.

— Если бы каждый день, то было бы проще, — Николаева жалобно взглянула на подругу.

— Да, пей, ты, пока начальство разрешает, — Диночка шутливо посмотрела в сторону Веденева.

Светлана поднесла стакан ко рту снова и сделала один долгий глоток, затем одернула руку и выдохнула.

— У-у-у, — она вздрогнула, потрясла головкой и откусила красный бочок, — Шо гирька, то гирька, шо погана, то погана, а шо пить нельзя — то брешуть, — засмеялась Николаева и поднесла стаканчик к бутылке, которую держал Трушкин.

— Чтобы елось и пилось! Чтоб хотелось и моглось! Чтобы всюду и везде: было с кем и было где! — протараторила Светланка, поднося водку ко рту.

— А третий тост — всегда за любовь! — Регина Степановна бросила тайный взгляд на Трушкина, рассматривавшего в это время этикетку на бутылке «Водки столичной».

Глоткин положил пустую бутылку под скамейку. Она упала и звонко покатилась по гальке в самый угол.

— Что больше ничего нет? — Регина Степановна недовольно покосилась на Трушкина.

— Обижаешь, Регин, — он стрельнул глазами, и Регина вся сжалась и втянула шею в плотный бюст, — На выбор: портвейн или водку? — он стал перебирать в темной синей платяной сумке. Послышался звон трущегося стекла…

— Ой, кажется, мне хватит, — замотала головкой Диночка, прижимая руку к груди, — У меня такие круги перед глазами!

— Круги — это не есть плёхо, — ободрил Веденеев, — Главное, что не искры!

— И не черный квадрат Малевича! Га-га-га! — дико рассмеялся Глоткин.

— Круги перед глазами для женщины не страшны. Страшны круги под глазами. Решила нас бросить, воображала, — стала наступать на нее Светлана, — Не плюй на коллектив. Знаешь пословицу: если, ты, плюнешь на коллектив, то коллектив — утрется. А если коллектив плюнет на тебя, то ты — утонешь. Так что давай, пей, не выпендривайся. Если не можешь водку, то пей портвейн.

— Ты, знаешь первое правило: не понижай градус! Хочешь, чтобы я по кругу пошла, как карусельная лошадка, — умоляюще посмотрела Диночка, — Я ведь такая слабая. Мне на пробку наступить — я целый день качаться буду. А тут четвертый стаканчик.

— Да, с такой политикой партии, не то что сеять, веять, чинить, разрабатывать приборы, но и водку пить разучишься, — Трушкин лукаво улыбнулся и стукнул стаканчиком о стаканчик Регины, снова послав в ее сторону артиллерийский огонь.

— Партию не тронь! — Глоткин сердито посмотрел на Трушкина, — Если бы не партия! Мы бы сейчас здесь не стояли, а копали бы кверху попами траншеи. А так: у тебя высшее образование, у меня высшее образование. Аркадий Андреевич большой начальник. Я — начальник, ты — начальник. Премии мы получаем. Вокруг красивые женщины. Разве нам с тобой плохо, — Глоткин стукнул по стаканчику Трушкина, — А очередной эксперимент в политике мы переживем и задвинем его куда подальше. Пили, пьем и будем пить. Главное не суетиться.

— Слушайте. Мы тут пьем, а наши-то не ушли без нас на демонстрацию? Надо бы закругляться, — Светлана округлила пухлые губки.

— Не уйдут. Рано еще. Кому как не мне знать об этом, — произнес Веденев приятным баритоном, — Допьем и пойдем. Вовремя успеем.

— Девушки, давайте мы вас на каруселях покатаем, — предложил разгоряченный Глоткин.

— Жень, где ты был, когда мы были девушками? — Дина Михайловна перестала кокетничать и спросила очень серьезно, — Ты бы нам это предложил лет десять назад сделал.

— Да, ладно тебе, Дина. Не прибедняйся, — заметил Трушкин, — Напрашиваешься на комплимент. Все бы так выглядели, как ты.

— Ладно, давайте… Кружите нас… Кружите… — Дина Михайловна села на покатую скамейку и твердо зацепилась за поручень.

Женщины разместились на детской карусели, а огромный Евгений Осипович, как вчерашний школьник бегал вокруг, держась за низкие поручни, которые находились на уровне его колен. Он с силой их отталкивал, старая карусель дрожала и скрипела, сопротивляясь каждому его натиску, проседая на каждом сделанном круге все ниже и ниже.

Неровные ряды трудящихся могучим потоком направились в сторону площади Ленина. Люди несли флаги, транспаранты, воздушные шарики, гирлянды цветов, портреты вождей. Впереди колонны медленно двигался автомобиль, обтянутый кумачом. Транспарант с надписью «Уреченский Завод Красный Пролетарий» плотно прилипал к кабинке почти полностью заслоняя лобовое стекло. Капот машины украшала триста килограммовая гайка с красными флажками на ребрах. Майские цветы из цветной бумаги, пестрые ленты, первые нежные листочки, кумачовые флаги, море шаров и портретов…

Люди шли, размахивая флагами и шариками, кричали: «Ура! Ура! Ура-а-а!»

— Да здравствуют советские микросхемы! Самые большие микросхемы в мире! — закричал Гайкин и снова растянул меха гармони.

— Ура-а! Ура-а! Ура-а! — ответила ему толпа.

— Чем занимаешься после демонстрации, какие планы? — Трушкин наклонился к Регине Степановне и огляделся по сторонам.

— Да особо-то никаких, — оживилась Регина Степановна, также наклоняясь к Трушкину, — Юрка на рыбалку собирается, а я совершенно свободна до следующего понедельника.

— Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а! Товарищи! — закричал с другой стороны Донат Гервасьевич.

— Может, куда сходим, отметим праздник. У тебя нет подходящего места? — Игорь Кузьмич осторожно взял Регину за локоть и снова оглянулся по сторонам. Она нежно на него оперлась.

— Утро красит нежным светом

стены древнего Кремля…

— кричал рядом Гайкин.

— Может на дачу ко мне? — едва дыша, прошептала Регина, оглядывая сослуживцев, — Сегодня там никого.

Проселочная дорога пересекала автостраду и извилистой лентой убегала вглубь леса, откуда веяло прохладой, свежестью и болотной тиной. Нерешительные тени ползали по траве и кустарнику, и шумливый океан молодой листвы нежной дымкой окутывал тропинку, уходившую никуда. Неуверенное потрескивание первых стрекоз, легкое жужжание сиротливых пчел и первый вестник: большой мохнатый жук сел на голую былинку, обнюхал каждую впадинку, чихнул и полетел дальше.

Неожиданно лес закончился, и глазам открылась равнина, усыпанная деревянными одноэтажными домиками, с верандами и мансардами, окруженными зелеными газонами с цветущей вишней и манящий аромат вытеснил городскую духоту в один миг.

— Я сейчас дом открою, а ты пока погуляй, посмотри, — радостно промолвила Регина, торопливо толкая ключ в замочную скважину.

— Ладно. Я пойду, твои яблони посмотрю. Какой у тебя сорт? — романтично крикнул Трушкин и неуверенно поставил ногу в рыхлый песок.

— Вон антоновка, там груша, а там — я не знаю… Юрка сажал, — она махнула рукой, быстро забегая в дом.

Она лихорадочно засуетилась, стаскивая и пряча старые, покрытые грязными пятнами штаны, халаты, полотенца, тряпки… Протирая стол, стулья, оконные рамы, подлокотники повидавшего виды дивана, темные прутики засаленной этажерки.

— Я люблю тебя жизнь,

Я люблю тебя снова и снова, — пританцовывала Регина, бубня себе под нос.

Она скинула разбросанные по столу инструменты в ящик и задвинула его ногой в угол, за диван. Она пыталась придать стародавней покосившейся от време