улыбнулся улыбкой времен первых Грушинских фестивалей
Поскольку на сцене одноклассники неистовствовали под группу «Руки вверх», мне стало стыдно поминать всуе Иоганна Себастьяна.
Все мои представления о Питере рушились. Ни тебе фонтанов, ни львов, ни Игоря Корнелюка.
– Нет, – сказал Розенберг и стал имитировать то, что в его понимании было говором местных, а вообще было похоже на речь контуженных тамбовских крестьян времен Первой империалистической. – Мы тута, эта… пиву бы, да булок бы, и вон ту кальмару. Да ышшо б томатного кетпучу.
В гастрономе пахло… В гастрономе пахло. Точка. Описать этот запах невозможно. Он зарождался внутри брежневских еще холодильников и витрин, доживших до Путина, и напоминал одновременно о медленно оттаивающем трупе и разлагающемся бельгийском печеночном паштете.
– Там его обижают хулиганы из вокального ансамбля, не могли бы вы слегка обуздать их?
Так и сказал. «Вокальный ансамбль», «хулиганы» и «обуздать».
Не могу сказать, что я был машиной для убийств, но стихийная тяга к обузданию ансамблей во мне жила.
– А вы думаете, что евреи сейчас не наркоманят? Все наркоманят!
От мысли, что его, с побагровевшим лицом смеющегося над сексом Арафата, принимают за наркомана, Розенберга разнесло окончательно.
– Виталик, кажется, мы с венграми по-разному понимаем куннилингус.
– Проклятые гены! – сказал Виталик. – У меня же дед – венгр!
Мы с Розенбергом смутились. Мы думали, что знаем про Венгрию всё
Отказать человеку, у которого лицо повторяло выражение посмертной маски Петра Великого, казалось невозможным.