автордың кітабын онлайн тегін оқу Глина и кости. Судебная художница о черепах, убийствах и работе в ФБР
Лиза Бэйли
Глина и кости. Судебная художница о черепах, убийствах и работе в ФБР
Lisa G. Bailey
CLAY AND BONES: MY LIFE AS AN FBI FORENSIC ARTIST
Copyright © 2024 by Lisa G. Bailey
All rights reserved
© Голыбина И. Д., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.
* * *
Посвящается Риду
Примечание автора
События, описанные в книге, были восстановлены мной по памяти и подкреплены сведениями из дополнительных источников, включая дневниковые записи, которые я делала после каждого инцидента, голосовыми сообщениями, имейлами, показаниями, данными под присягой мной и моими коллегами, делом ФБР по моей жалобе и беседами с другими участниками событий. В книге я выражаю исключительно свое мнение.
В некоторых случаях имена людей в книге были изменены; измененные имена при первом упоминании набраны ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ. Любое сходство между измененными и настоящими именами людей случайно.
1
Встретимся у трупов
Вонь гниющей плоти ударила мне в нос, стоило вылезти из машины. Единожды ее ощутив, я не могла от нее отделаться. Много часов спустя я продолжала ощущать ее на себе, и потребовалось несколько дней, чтобы мне перестало казаться, будто я улавливаю отголоски.
ЭМИ, наш гид на тот день, предложила надеть маски, но мы все отказались. Если ей маска не нужна, то и нам тоже. Будь у нас хоть капля здравого смысла, мы взяли бы их, но никому не хотелось выглядеть так, будто то, что нам предстоит, ему не под силу. В конце концов, мы были из ФБР – нам следовало проявлять твердость.
А вот со спреем от мух было совсем другое дело. От него я отказываться не собиралась. И не потому, что боялась укусов комаров или болезни Лайма. Просто я понимала, что все насекомые в радиусе мили только что закусывали разлагающимися телами, и не хотела, чтобы они приближались ко мне. Картинка из мультфильма с мухой, довольно потирающей лапки на мне, как на тарелке с едой, всплыла у меня в голове, и я невольно улыбнулась. Зная, что мне будет далеко не так весело, если какая-нибудь мошка или личинка попадут мне в волосы, я схватила спрей и поливалась им до тех пор, пока пустой флакон не засвистел.
Далее нам раздали фиолетовые перчатки и голубые бахилы – точно такие, какие носят врачи и медсестры. Следующий час нам предстояло ходить по грязи, слизи и лужам телесных жидкостей.
Я посмотрела на забор из железной рабицы, по верху которого шли кольца колючей проволоки. Не самые жесткие меры безопасности, но, с другой стороны, мало кому хотелось пробраться внутрь. Первый шок от осознания того, что совсем рядом под солнцем лежат сотни обнаженных тел, уже прошел. Когда Ферма Трупов только открылась в 1981 году, она привлекала массу внимания, а подвыпившие подростки регулярно штурмовали забор, чтобы посмотреть, что же такое находится там, на территории учреждения, занимающегося изучением разлагающихся человеческих останков. Ныне же жители Ноксвилля, Теннесси, не только привыкли к этому соседству, но прямо-таки гордились им.
Эми сняла с калитки тяжелый навесной замок и открыла ее.
– После вас, – сказала она. Рядом с калиткой, прислоненная к забору, стояла помятая жестяная вывеска:
ИНСТИТУТ АНТРОПОЛОГИЧЕСКИХ
ИССЛЕДОВАНИЙ – ЗА ИНФОРМАЦИЕЙ ОБРАЩАТЬСЯ
К ДР. УИЛЬЯМУ БАССУ.
Нам понадобилась пара секунд, чтобы это осмыслить. Очень немного людей до нас стояло тут, и мы не собирались принимать это как должное. Мы с УЭЙДОМ переглянулись и рассмеялись. Он был судебным художником, как я, а также вторым и последним человеком в нашей группе, ценившим человеческие черепа не меньше моего.
Наш фотограф, ДЖЕФФ, уже пошел дальше, делая фото, а КЕРК, эксперт по 3D-моделированию, озирался по сторонам. Он строил для суда трехмерные модели мест преступления, и его мозг всегда находился в поисках более эффективного или быстрого способа что-то соорудить.
Эми прошла к фургону, припаркованному возле сарайчика. Оглянулась на Уэйда с Керком:
– Вы не против помочь кое-что поднести?
Они переглянулись и кивнули. Когда еще представится случай потаскать мертвое тело?
– Раньше к нам поступало не больше пары в год, – объяснила Эми, – а теперь больше сотни. Так что этот полежит в морозилке, – по крайней мере пока.
– В морозилке? – переспросила я. Вокруг были только деревья. Эми махнула головой в сторону сарайчика, в котором, как я ошибочно предположила, должны были храниться лопаты и грабли.
– Вон там.
Она придержала дверь, пока Уэйд с Керком вытаскивали труп из фургона и перехватывали поудобнее. Он был обернут в несколько слоев белой ткани и, похоже, заморожен – последние три часа труп провел в контейнере с сухим льдом. Большую часть сарайчика занимал простой белый морозильник – самый обычный, с верхней загрузкой, вроде тех, что стоят в подвале бабушкиного дома, и мы в детстве фантазируем, что там лежит мертвец, а не гамбургеры и готовая лазанья. Пожалуй, те детские кошмары не были так уж необоснованны; мало того, тела в морозильнике сами вызвались на эту работу.
Труп, который укладывали в камеру Уэйд и Керк, был частью коллекции Института антропологических исследований. Поначалу в нее попадали только безымянные невостребованные трупы из офиса коронера штата. Со временем передача тел на научные цели стала привлекательной альтернативой для семей, либо не имевших средств на похороны, либо стремящихся поддержать исследования в криминологической сфере. Институт принимал тела в радиусе сотни миль и брал на себя расходы по их перевозке.
Теперь у него имелся целый лист ожидания, и более четырех тысяч подписавших согласие доноров дожидались своего места на Ферме. Когда с телом было покончено, скелет тщательно очищали, паковали в длинную картонную коробку и хранили на металлических стеллажах в Университете.
– Перетащить для вас еще мертвеца-другого? – любезно поинтересовался Керк.
Эми улыбнулась.
– Думаю, одного на сегодня достаточно. Так с кого вы хотите начать?
Мы обменялись растерянными взглядами. Потом я указала на ноги с ярко-красным лаком на ногтях, торчащие из-под черного полиэтиленового тента, угол которого громко хлопал на ветру.
– Может, с этого? – спросила я.
– Конечно, – ответила Эми. – Мы выложили ее только сегодня, но давайте посмотрим, что у нас тут.
Она опустилась на корточки и отвернула край толстого полиэтилена.
– Ого! Видите, вот здесь? Кто-то объел ей ноги. Надо же, как быстро…
Мы наклонились, чтобы посмотреть.
– Кто мог это сделать? – спросила я. – Крысы?
– Да, могли крысы. Или белки.
– Серьезно? Я думала, белки не едят мясо. Ну или, по крайней мере, не едят людей.
– Я тоже так считала. Но у нас есть видеонаблюдение. – Эми встала и указала на несколько камер на деревянных стойках. – Енотам тоже лучше не доверять. Они вовсе не такие милые, как кажутся.
Эми отряхнула брюки на коленях и жестом показала следовать за ней.
– У меня есть еще один, лежит тут несколько недель. Но он чуть глубже в лесу, в тени.
«В целом не так и ужасно», – подумала я. То ли я уже начала привыкать к запахам, то ли зрелище было таким нереальным и одновременно захватывающим, что я забыла о тошноте.
Однако при нашей следующей остановке мою браваду как ветром сдуло. Я не могла сказать, было тело молодым или старым, мужским или женским, но одно знала точно: оно было огромным.
– Это сильно раздулось, так что будьте осторожны. Может лопнуть в любую минуту, – предупредила Эми.
«Пожалуйста, только не это. Только не это», – взмолилась я про себя. Я слышала, что трупы на поздних стадиях разложения могут «взрываться», и Эми, как мне показалось, только что это подтвердила. Как выяснилось, тела не взрываются в один момент, разлетаясь в клочья; на самом деле кожа трескается медленно, и у тех, кто стоит рядом, есть запас времени, чтобы сбежать без оглядки.
Я подошла ближе, чтобы сделать снимки, стараясь не дышать глубоко. Даже на парковке запах казался почти невыносимым, здесь же он был в тысячу раз хуже. В следующий миг я увидела ком белых личинок, копошащихся на лице трупа. По дороге на Ферму мы шутили, что здорово будет потом перекусить тапиокой, но сейчас эти шутки перестали быть забавными.
Я уже сто раз пожалела, что не надела маску – и не только из-за вони. Был июль, мы находились в Теннесси, и мошкара черными облаками клубилась в воздухе между деревьев.
Мысль о том, что я могу вдохнуть этих крошечных мерзких насекомых, страшно меня нервировала. Сделав вид, что вот-вот чихну, я уткнулась носом в рукав рубашки и подышала сквозь ткань. Подняла голову и посмотрела в синее небо, сосредоточившись на контурах облаков. Надо было любым способом отвлечься от картин, запахов и звуков человеческого разложения.
Почему мошкара, роясь, издает такой звук, будто кто-то жует сандвич с открытым ртом? Я когда-нибудь смогу избавиться от этой вони на своей одежде? И почему тут должно быть так чертовски жарко? Я мечтала о прохладном ветерке. Кому вообще пришла в голову светлая мысль поехать сюда? Ах да – мне.
Не то чтобы я проснулась в один день и подумала: «Я хочу помучить себя максимально изощренным способом». Проект, над которым мы работали, был первым в своем роде и подлинной золотой жилой информации для судебных художников. То, чем мы занимались, могло помочь опознать тысячи тел, похороненных в безымянных могилах, и привнести ясность во множество дел об исчезновениях людей.
Если вы когда-нибудь смотрели «CSI: Место преступления», то, вероятно, считаете, что составление приблизительного портрета – дело несложное. Художник наклеивает на череп кусочки резиновых ластиков, а потом заполняет пространство между ними глиной, воссоздавая лицо. Конечно же портрет получается в точности похожим на оригинал, и жертву сразу опознают.
Если бы только это было так! Хотя череп действительно дает подсказки относительно того, как человек выглядел при жизни, остается масса переменных. И это всегда сводило меня с ума. Стоит мне увидеть человека с необычной внешностью, я не могу удержаться от мысли: «А что происходит у него под кожей? Почему у этой женщины ямочка на одной щеке, а на другой нет? Почему у нее такая складка на веке? Почему правый глаз расположен выше левого? Она родилась с этим носом или тут поработал пластический хирург?»
В идеальном мире я нашла бы ответы в коллекции снимков – черепов и лиц, им соответствующих, – но практического способа составить ее не существует. Судебный художник может проверить точность своих предположений, если происходит опознание, но у нас нет возможности делиться информацией друг с другом. Как только у черепа появляется имя, с ним появляются и права – принадлежащие после смерти членам семьи. Художникам требуются реальные примеры для сравнения и обучения, но мы не можем получить их без разрешения родственников. А как попросить об этом скорбящих?
Ответ пришел ко мне после прочтения книги судебного антрополога Уильяма Басса «Акр смерти». Я подумывала пожертвовать свое тело в интересах науки, а что может быть лучшим выбором, чем Ферма Трупов? Заполняя онлайн-форму на сайте, я обратила внимание, что там запрашивается фотография с водительских прав. Я поморгала, чтобы убедиться, что зрение меня не обманывает. Фотографии! На Ферме Трупов были снимки доноров! К тому же они сами передали Институту права на свои тела, так что их можно было использовать для исследований.
Я до того разволновалась, что у меня мутилось в глазах, а в мозгу уже начал строиться план: «Я соберу команду, и мы поедем туда. Изучим каждый череп и получим все фотографии, которые у них есть. Сможем прояснить множество вещей, и о наших открытиях будут знать все судебные художники!»
Я представляла себе занятия по лицевой аппроксимации в Академии ФБР и каталоги, которыми смогут пользоваться специалисты. Может, даже онлайновую базу данных 3D-моделей черепов. Возможности казались мне безграничными, и вместе с ростом числа тел на Ферме Трупов возрастал и мой энтузиазм.
За последние годы я навидалась ужасов вроде места падения самолета и успела понять, что «размазать мозги по стенам» не всегда бывает эвфемизмом. О таком меня не предупреждали при собеседовании на работу и, наверное, правильно сделали, потому что я запросто дала бы задний ход. Но теперь я могла смотреть на отрезанные головы, поедая клюквенный маффин, и не испытывать никакого дискомфорта.
– Почему ты выбрала эту работу? – Мне часто задают этот вопрос, и я вовсе не хочу сбить человека с толку, когда отвечаю, что это произошло… само собой.
Я прошла долгий путь, сначала поступив в армию, а потом годами перебиваясь на подработках, чтобы получить диплом. Ну а дальше удача, терпение и подготовка объединились, даровав мне лучшую и, осмелюсь сказать, крутейшую работу на земле. Работу, которая досталась мне нелегко и за которую мне некоторое время пришлось цепляться зубами и ногтями, чтобы ее не потерять.
В Бюро есть два типа сотрудников: агенты ФБР и все остальные. Я принадлежу ко вторым – тридцати пяти тысячам вспомогательного персонала, который занимается именно тем, о чем говорит его название. Работа агентов – ловить плохих парней, моя работа – помогать агентам, рисуя портреты, вылепливая маски и воссоздавая лица по черепам.
Большинство людей считают, что в ФБР работают суровые парни в черных костюмах. Можете мне не верить, но агенты – такие же люди, как вы или я, с семьями, друзьями, с чувством юмора, и если судить по тем, с кем мне приходилось сотрудничать, высочайшим профессионализмом и преданностью своей работе. Большинство агентов ФБР работают в пятидесяти шести полевых офисах по всей территории США либо в шестидесяти трех заграничных – по всему миру.
Всего в ФБР трудится 14 000 женщин, и большинство – во вспомогательном персонале; специальными агентами являются только 2700. Примерно половина из 21 000 служащих-мужчин (11 000) – агенты, то есть соотношение агентов-женщин и агентов-мужчин составляет один к четырем.
В Лабораторном отделе, где я работала, примерно шестьсот служащих, и большинство из них – вспомогательный персонал. Кроме судебных художников, там есть ученые, аналитики ДНК, геологи, антропологи, эксперты по огнестрельному оружию, фотографы, криптологи и многие, многие другие.
Лаборатории ФБР – это не военная организация, хотя у нас действуют строгие правила, процедуры и даже процедуры по составлению процедур. Здесь никто не выкрикивает приказов и не ставит под сомнение каждое решение, принятое сотрудником. Мы профессионалы, мы знаем свое дело и являемся экспертами в своих областях.
Мы действуем в интересах жертв преступлений. Этот девиз буквально выгравировали в камне, когда Лабораторный отдел переехал из штаб-квартиры ФБР в Вашингтоне, округ Колумбия, в Куантико, Виргиния, в 2003 году. На цветочной клумбе под флагами США и ФБР лежит гранитная плита с эмблемой ФБР и надписью: «За каждым делом стоит жертва – мужчина, женщина или ребенок, – и люди, которым она небезразлична. Мы посвящаем свои усилия и новую Лабораторию ФБР этим жертвам».
Противоречие, составляющее суть работы судебного художника, заключается в том, что, хотя мы создаем рисунки и скульптуры, это не произведения искусства. Мы не самовыражаемся; наша задача – производить визуальную информацию, которая будет использована в расследованиях и на суде.
Самой известной и распространенной разновидностью нашей работы является создание портретов по описаниям, или фотороботов, когда мы совмещаем части отдельных картинок, чтобы получилось лицо. Какой-то шутник сравнил этот процесс с созданием «Мистера Картофельная Голова», название прицепилось, и, хотя мы сами им недовольны, я должна признать, что описание достаточно точное.
Вторым по популярности видом деятельности судебного художника является возрастная коррекция. Ваше задание может звучать так: «Заключенный сбежал из тюрьмы пятнадцать лет назад, вот вам его фото при аресте, когда ему было тридцать пять, и изобразите его в пятьдесят».
Однако в отсутствие точной информации о внешности беглеца создание такого изображения будет основываться на допущениях. Точно так же в кино с путешествиями во времени режиссеры моделируют картинки вероятного будущего.
Фотороботы и возрастная коррекция относятся к опознанию живых людей. Посмертные портреты и лицевая аппроксимация – к опознанию мертвых.
Посмертный портрет – это фотография неопознанного мертвеца, которую надо обработать с помощью цифровых инструментов таким образом, чтобы ее можно было предъявить публике. Иногда бывает достаточно открыть глаза и закрыть рот на снимке, сделанном в морге. Но бывают и гораздо более сложные случаи, когда несколько дней уходит на ретуширование синяков, следов от удара тупым орудием, разложения или того хуже.
Лицевая аппроксимация – это техника воссоздания лица по структуре черепа. Обычно она предпринимается в качестве последней меры для опознания человека, когда все остальные средства исчерпаны. На один череп, попадающий к судебному художнику, приходятся сотни тех, которые никогда до нас не дойдут.
В зависимости от источника (верите или нет, тут большую роль играет политика), в США насчитывается от восьми до сорока тысяч неопознанных останков. В криминальных телесериалах лицевая аппроксимация – чуть ли не стандартная процедура в случаях, когда обнаружен безымянный череп. На самом деле все совсем не так по множеству причин, в числе которых время, деньги и – опять же – политика.
Главный фактор успеха нашей работы – это вы, люди, неравнодушная общественность, и очевиднее всего мое утверждение иллюстрирует случай Джона Листа. 9 ноября 1971 года Лист застрелил свою жену, мать и троих детей, после чего сбежал, и почти два десятилетия его не могли найти. Затем, в 1989-м, в передаче «Самые разыскиваемые преступники в Америке» был показан его скульптурный портрет с возрастной коррекцией, сделанный Фрэнком Бендером. Одна женщина в Виргинии заметила сходство портрета с ее соседом, Робертом Кларком, и позвонила на горячую линию. Несколько дней спустя на Листа надели наручники.
Каждый судебный художник прекрасно знаком с этим делом, и у большинства из нас с ним отношения любовь/ненависть. Мы рады, что убийцу арестовали, и мы в восторге, что судебный художник сыграл в этом столь важную роль. Что лучше доказывает эффективность нашей работы, чем случай, вошедший в анналы истории, о котором знают даже те, кто еще не родился в момент совершения преступления, и который не устают обсуждать на форумах по тру-крайму и на «Фейсбуке»?
Однако я испытываю неловкость, когда люди заговаривают о нем со мной, потому что благодаря ему у людей закрепились искаженные представления о моей сфере деятельности. Я не могу развеять их при случайной встрече, когда человек спрашивает меня, чем я занимаюсь, чтобы не звучать, как лисица, у которой «зелен виноград».
Громкий успех работы Бендера – не единичный случай в судебном изобразительном искусстве; это лишь один из множества примеров удачно раскрытых дел. Судебные художники регулярно добиваются подобных результатов, просто не в таких широко освещаемых делах, как дело Листа, и мало кто из них попадает в национальные телешоу.
В основном наши успехи не привлекают внимания прессы, и это правильно. Судебные художники делают свою работу не ради общественного внимания. Как правило, это просто утро вторника в Департаменте полиции Нью-Йорка, и детектив говорит своему приятелю: «Эй, помнишь тот портрет, что мы вчера разослали, парня с поножовщины в метро? Получилось так похоже, что он сам явился с повинной – не стал дожидаться, пока мы за ним придем».
Как с ручными гранатами, в судебном изобразительном искусстве важно попасть достаточно близко. Будь то композитный портрет, возрастная коррекция, посмертный снимок или лицевая аппроксимация, мы стараемся максимально приблизиться к тому, как выглядел человек, и так повышаем шансы на раскрытие дела. Порой это выводит из себя, выматывает и отнимает кучу времени, но я ни за что на свете не согласилась бы на другую работу.
Я понятия не имела, как трудно будет стать профессиональным судебным художником. Конечно, я знала, что просто попасть в ФБР уже нелегко, но даже не знала, каким узким, чуть ли не микроскопическим полем является судебное изобразительное искусство. По сравнению с тысячами судмедэкспертов, экспертов-криминалистов и офицеров полиции, в США работает не более пятидесяти профессиональных судебных художников. Это – обоснованное предположение; никто не знает точно, сколько нас, потому что у судебных художников нет официального профсоюза или совета по сертификации. Каждая организация имеет право нанять себе человека, обладающего достаточными навыками для этой работы.
Судебные художники работают в ЦРУ и Секретной службе, а также в полицейских департаментах больших городов вроде Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Детройта. Общий знаменатель – все они являются сотрудниками правоохранительных органов. Поскольку судебные художники участвуют в текущих следственных действиях, они должны придерживаться протокола относительно улик (включая скелеты и черепа), а также уметь выступать в суде, давая показания относительно своих выводов. Единственное исключение – Национальный Центр по поискам пропавших детей, некоммерческое агентство в Александрии, Виргиния, где судебные художники создают лицевые аппроксимации и возрастную коррекцию портретов детей.
За этими пятьюдесятью или около того судебными художниками стоят сотни других сотрудников правоохранительных органов, исполняющих схожую работу – обычно фотороботы, – наряду с другими обязанностями. Большинство из них – те, кто принял присягу, то есть офицеры полиции, детективы и т. п., но есть и вольнонаемные: техники-криминалисты, аналитики и диспетчеры, которым эти обязанности достались просто потому, что однажды кто-то из детективов спросил:
– Никто из ваших знакомых не умеет рисовать?
Я никогда не видела судебного художника, который относился бы к своему делу спустя рукава. Все эти люди горят своей работой, стремятся помогать жертвам, зачастую сами оплачивают себе тренинги и перерабатывают, не требуя сверхурочных и не жалуясь.
– Я ни за что не выйду на пенсию, пока держу в руке карандаш, – говорят они. И я говорила точно так же.
2
Дочь Уолтера Брауна
Я никогда не мечтала о карьере в любой из сфер, связанной со смертью или преступлениями. Когда кто-нибудь спрашивал меня, кем я буду, когда вырасту, я не могла ответить, потому что не знала.
Помню, я смотрела с отцом полицейские сериалы вроде «Облавы» или «Гавайев 5.0», и там попадались серии, в которых художник по описаниям рисовал портрет преступника, помогая поймать плохого парня. Один раз скульптор воссоздал по черепу лицо мертвого, и с его помощью удалось узнать, кто убийца. Разве не круто?
Но мне никогда не приходило в голову, что судебное изобразительное искусство может стать моей работой, хотя ИЗО было моим любимым предметом в школе. Во-первых, я понятия не имела, как попасть на такую должность, – и никто вокруг тоже не знал, даже консультант по профориентации. Я просто выбросила подобные мысли из головы вместе с мечтами о том, что мне будут платить за поедание мороженого или хождение по магазинам.
Насколько я обожала рисование, настолько же ненавидела биологию и делала все, что в моих силах, чтобы не связываться с ней. Что угодно, лишь бы не видеть крови и кишок. Мысль о том, что придется вскрывать лягушку, наводила на меня ужас, поэтому мой напарник по лабораторной согласился сделать это за меня, если я потом составлю письменный отчет. В конце концов я решила слепить лягушку, лежащую на спине и приколотую иглами к серебристому подносу (алюминиевая фольга и крышка от обувной коробки). Затем я «вскрыла» ее, слепив кишечник из глины и раскрасив в розовый цвет, а потом затолкав внутрь тушки, в которой заранее сделала разрез в форме буквы Y. Мы оба получили пятерки за изобретательность, и я не замарала руки о кровь или формальдегид.
К моменту окончания школы я по-прежнему не знала, чем буду заниматься. Рисование было моим главным приоритетом, но колледж я себе позволить не могла. Я пробовала подать заявление на студенческий заем, но когда увидела сумму выплат, то едва не потеряла сознание. Даже если я получу диплом, что мне потом с ним делать? Я не была особенно амбициозной и не видела себя сотрудницей рекламного агентства, а торговля картинами на улице точно не позволила бы расплатиться с кредитом.
Армия казалась лучшим – если не единственным – карьерным путем для меня на тот момент. Большую часть детства я провела в Делавэре, где мой отец работал авиамехаником на военно-воздушной базе в Дувре. В конце 1970-х Дувр не мог похвастаться разнообразием работы; если не поступать в колледж, можно было устроиться только на фабрику «Плейтекс» или пойти продавщицей в торговый центр «Голубая курица» на шоссе 13.
Мой старший брат Джефф сразу после школы записался в армию и уволился в звании старшего сержанта, объехав весь мир. Он женился на любви всей своей жизни, когда служил в Германии, и был счастлив осесть в Дувре, где стал работать репортером в местной газете.
Кен пошел на призывный пункт, собираясь тоже записаться, но у него оказались проблемы с глазами, что стало для него спасением – он был очень мягким и доверял не тем людям, да и вообще был не создан для армейской службы.
Стив поступил в ВМФ на следующий день после получения аттестата, отчего мама впала в истерику, а папа подмигнул ему и показал большой палец. Оба они не знали, что он задумал, когда попросил дать ему на вечер машину, но таков уж был Стив. У него были стальные нервы и зловещее чувство юмора, а если он что-то решал, никто не мог заставить его передумать.
Моя старшая сестра Лорен по примеру отца записалась в ВВС авиамехаником. Выбор был крайне необычный: в 1977 году юные леди, особенно такие хорошенькие, как моя сестра, не очень-то стремились копаться в моторах С-141 и выковыривать машинное масло из-под ногтей. В детстве мы делили с ней комнату и никогда не ссорились подолгу, потому что нам предстояло ночевать в общей крошечной спальне. Рано или поздно одна из нас забывала, из-за чего все началось, и мы опять становились лучшими подругами.
Моя мама тоже служила в женской военной части, пока не забеременела Джеффом. О декретных отпусках тогда и не слыхивали, и она с радостью ушла в почетную отставку, взяв на себя роль домохозяйки. Мама была талантливой художницей: в 1940-х она работала в журнале «Вог» и брала частные заказы, пока отец служил. Она специализировалась на комиксах и не только издала настоящий бестселлер об армейской жизни, который вышел в «Звездах и полосах», но и вела собственную еженедельную колонку комиксов в местной газете.
Я выбрала десантные войска из-за того, что у них, по моему мнению, была самая красивая форма. На призывном пункте меня пытались склонить к ядерной военной части – боюсь, это было вызвано недобором куда больше, чем моими талантами, – но, поскольку в алгебре я была ни в зуб ногой, туда я не прошла.
Однако по результатам тестов я годилась в разведку, и так мной был сделан первый шаг к тому, чтобы стать судебной художницей: я получила секретность. Хотя раньше я никогда не занималась иностранными языками, я выбрала русскую лингвистику.
После тренировочного лагеря я поступила в Военный институт иностранных языков в Монтеррее, Калифорния, где погрузилась в изучение русского с головой: восемь часов в день, пять дней в неделю, сорок семь недель, и без усилий получила пятерку на выпускном экзамене. Очевидно, в этом мне помогли способности художника: зажмурившись, я могла с легкостью представить себе слова и выражения из словаря, который необходимо было заучить к экзамену.
Языковая школа была одно, а вот применение иностранного языка в реальном мире, да еще в армии – совсем другое. В те времена женщины не допускались к службе на море или на небе – это считалось боевой сферой, – а наземной работы для лингвистов было совсем мало. Первые мои два года действительной службы я занималась обработкой данных. Меня этому не учили, и такая деятельность меня не интересовала, а потому казалась бессмысленной, и я от всей души ее ненавидела.
К счастью, все изменилось с моим переводом на военную базу в Турции, где у меня появилось какое-то подобие обязанностей, к выполнению которых я так долго готовилась. Я обязана вооруженным силам тем, что из застенчивой, неуверенной в себе девчонки превратилась во взрослого человека с трезвыми взглядами на жизнь, но карьера в армии, тем более в роли русского лингвиста, оказалась не по мне.
В 1987 году мой шестилетний контракт подошел к концу, и я вернулась в США. Мне нужна была работа, и быстро. Единственное, что осталось у меня после военной службы, – секретность с высокой степенью допуска, что ценилось в Вашингтоне, округ Колумбия. Секретность была у многих, но высоким допуском и чистым тестом на полиграфе могли похвастать лишь единицы.
Моя семья по-прежнему жила в Делавэре, поэтому я погрузила в свой «Ниссан Центра» двух громко оравших котов и отправилась на восток. Через неделю у меня была работа – вольнонаемным делопроизводителем в лаборатории прикладной физики в Университете Джона Хопкинса в Мэриленде. Я была рада, что нашла работу так быстро, но она была скучной и однообразной, и я очень быстро затосковала.
Что же делать дальше? Мне было двадцать семь, я считалась военным ветераном и до сих пор не знала, кем хочу быть, когда вырасту. Я изучала доску с объявлениями о работе, надеясь найти что-то, что меня вдохновит. Тут-то мне и попалось объявление о поисках художника для создания концептуальных моделей в отделе подводных лодок правительственной лаборатории. Мне никогда не приходило в голову, что государству может потребоваться художник, и объявление очень меня заинтересовало. Но была одна помеха: там требовался диплом.
В армии я проходила несколько обучающих тренингов и представляла себе, сколько времени у меня займет учеба в колледже, если совмещать ее с полноценной работой, – целую вечность. Но теперь у меня появилась цель. Я окончу колледж, уйду из делопроизводителей и стану художницей в Университете Джона Хопкинса.
Однако имелась проблема. Подростком я не поступила на учебу, потому что не могла себе этого позволить, и с тех пор ничего не изменилось. Хоть я и работала в Хопкинсе, я была вольнонаемной, так что льготы на обучение на меня не распространялись. Оставалось только найти вторую работу, и я устроилась в видеосалон, чтобы иметь дополнительные деньги. Я взяла себе один курс на зимний семестр, а в остальные вечера работала в «Блокбастере».
Неудивительно, что я не могла позволить себе и компьютер, чтобы делать домашние задания, поэтому в обеденный перерыв бегала в медиалабораторию Хопкинса, где стояли «Макинтоши» с графическим программным обеспечением. Там я встретила первого человека, изменившего траекторию моей карьеры, – начальника лаборатории Дэна. Через несколько недель моих регулярных посещений он сказал:
– Хочу тебя кое с кем познакомить.
Ту женщину звали Барбара Уильямсон, и она была супервизором отделения дизайна. Под ее руководством я освоила Freehand, Photoshop и остальное ПО, необходимое для работы художником в Хопкинсе. Когда в ее отделении освободилась должность делопроизводителя – штатная позиция, дававшая льготы на учебу, – она помогла мне ее получить. Теперь я могла уйти из видеосалона и брать по два курса в семестр вместо одного.
За несколько недель до выпуска она вызвала меня к себе в кабинет – там в мою честь устроили вечеринку-сюрприз. Барб протянула мне письмо, где сообщалось, что меня официально повысили до художника-иллюстратора. Работа под начальством Барб была потрясающей, и ее сотрудники стали для меня как семья.
Дэн – наш компьютерный гений – держал компьютеры, программное обеспечение и графические презентации в строгом порядке и следил, чтобы они регулярно обновлялись. То были времена гибких дискет и накопителей Бернулли – компьютерный эквивалент магнитофонных кассет, – так что задача была не из легких. Ученый мог заглянуть за презентацией, которую сделал три года назад, и благодаря системе учета, созданной Дэном, мы находили ее за считаные секунды. Он был добродушный, забавный и любопытный, поэтому, когда у нас появился Интернет и электронная почта, он всем объяснял, как ими пользоваться.
Кэти занималась компьютерной версткой, но одновременно работала и художником. Она была мастером масляной живописи и обладала уникальным чувством композиции. Дон разделял мое пристрастие к китчу, черному юмору и иллюстрациям середины века. Мы часами могли обсуждать свои любимые шрифты, и оба знали наизусть диснеевские мультики. Кевин напоминал мне моего брат Стива – он также обожал розыгрыши и был перфекционистом в работе. Робин славился мудростью и невозмутимостью. Когда клиент в панике кричал: «Можете сделать это за час? Мне это нужно прямо сегодня», Робин спокойно принимал заказ, а когда тот являлся спустя неделю, протягивал ему стопку бумаг, приговаривая: «Сейчас, только сдую пыль с вашей срочной работы». Великолепно!
Барб была душой всего отдела; сама талантливая художница, она никогда не забывала, что, руководя творческой группой, надо давать людям свободу и право выбора. Она следила, чтобы все вокруг помнили, какая у нее великолепная команда, и считала своим долгом подталкивать нас на карьерном пути. Она защищала сотрудников, как собственных детей, и никто, даже самый талантливый ученый, не имел права пользоваться нами, как ему вздумается. «Слушай, яйцеголовый, ты не можешь являться сюда в пятницу в пять часов и ожидать, что мои художники задержатся на работе, потому что ты не смог получше организовать свой день!» И можете мне поверить – они ее слушали.
У нас царила атмосфера профессионализма, командной работы, творчества и радости, так что наше отделение было оазисом для многих ученых, которым хотелось на время отдохнуть от своей лаборатории. Звучит как рай? Так и было. И я вовсе не хотела, чтобы это изменилось.
В один судьбоносный день я увидела в «Вашингтон пост» объявление: ФБР ищет художника-иллюстратора. Я думать не думала уходить из Хопкинса, но была зачарована тем, что могла бы делать в Бюро. Образцы для демонстрации в суде, фотороботы, зарисовки мест преступлений… Поездки… Весь день рисовать и при этом помогать ловить плохих парней? Слишком чудесно, чтобы быть правдой.
Однако все в округе Колумбия знают, что такие объявления на государственную службу не всегда настоящие. Обычно должности заполняются уже имеющимися сотрудниками, но по закону надо опубликовать предложение для всех. Ну чтобы все выглядело честно. Но это объявление выглядело так, будто его писали, глядя в мое резюме: у меня уже была секретность с высоким доступом, чистый тест на полиграфе, навыки художника, диплом колледжа, а также владение Freehand, Photoshop и PowerPoint (золотая триада для компьютерного дизайнера в те времена). Я обладала кучей дизайнерского опыта, привыкла работать в предельно сжатые сроки и даже работала с программами по 3D-моделированию.
Однако я не была уверена, стоит ли отправлять резюме. Мне нравилось в Хопкинсе, но я знала, что ситуация может в любой момент измениться. Этому научило меня детство в семье военного. Каждые три года моя лучшая подруга переезжала, потому что ее отца отправляли на другой конец страны. В конце концов я решила, что ничего не потеряю, если попытаюсь. Скорее всего, работу я не получу, но хотя бы посмотрю, как все устроено в ФБР. К тому же у меня будет отличная история, чтобы рассказать друзьям.
Я положила свое резюме и сопроводительное письмо в конверт FedEx и отправила. Месяцы шли, ответа из Вашингтона не было, и я уже решила, что должность досталась кому-то другому. Мне никогда не казалось, что отсутствие новостей – хорошая новость. Однако как-то раз, когда я выполняла срочный заказ, у меня зазвонил телефон. Приятный мужской голос сказал, что его зовут РОН и он из ФБР. Я не совсем поняла причину звонка и предположила, что пришло время обновить мой статус секретности.
Я почти не слушала мужчину, продолжая работать над заказом, но внезапно он сказал: «Вы соответствуете всем требованиям». Сердце замерло у меня в груди: я вспомнила о заявлении, которое отправила девять месяцев назад. Он продолжил говорить: к ним поступило несколько сот резюме, и вот они сузили выбор до нескольких кандидатур. Когда я смогу пройти собеседование?
Я судорожно сглотнула. Собеседование предполагалось провести по телефону, поэтому мы договорились на следующий день. Мобильные в те времена имелись разве что у голливудских продюсеров, а я не хотела, чтобы звонок состоялся в рабочее время. Так что я попросила отгул на полдня и вернулась домой пораньше. Ровно в назначенную минуту телефон зазвонил; со мной говорило по спикеру сразу четверо человек.
Все были крайне вежливы; мне задавали разнообразные вопросы насчет ПО
