Оглавление

Предисловие автора

Восьмидесятые давно исчезли за поворотом истории. Отшумели девяностые, пронеслись нулевые, отцвели десятые. Все меняется, и мы меняемся вслед за истекающим, год за годом, временем. Неумолимо мчится оно, только счетчик десятилетий, перепрыгивая через ноль, меняет и нас, и сюжет, разворачивающийся перед нашими глазами. Казалось, двадцатый век еще продлится, пробудет, ан нет, двадцать первый не просто наступил, он давно с нами, а все прошедшее, оставшееся в веке прошлом, это не просто история, почти легенда.

Иногда хочется к ней вернуться, вспомнить, что было, отделить ложь и иллюзии от сермяжной правды. А ведь сколько всего вспоминается, как приходит это слово из детства — «восьмидесятые». Как много сумело в себя вместить оно и как ненадолго задержалось. И что удивительно, по прошествии десятилетий, помнится оно или через розовые очки, или через черные. Но в любом случае как нечто, давно прошедшее, овеянное легендами, покрытое мифами и сказаниями столь удивительными, что даже тем, кто жил в то время, становится не по себе от столь кардинальной смены эпох. Путешествие по реке истории от одного государства, лидера «второго мира», казавшегося всем живущим тогда твердыней на века, до другого, примеряющего на себя ныне камзол преемника. Новое поколение выросло при новой стране, уже не представляя себе, каким была изначальная держава, какого жилось в те времена, путая основополагающие понятия тогдашней жизни и удивленно, не веря рассказам, поражавшееся, как можно было тогда прожить — вот так, без всего того, что оно сейчас имеет. Без сотовых, интернета, камер слежения, поездок в страны капитализма, вроде членов блока НАТО Турцию или Грецию, без ГМО, без интеллектуальной техники и электроники, без кредиток и кредитов, без… да почти без всего. Как в античности.

И тем не менее, люди жили. Больше того, их жизнь, оказывается, была насыщенной, интересной, непростой и — удивительно похожей на нынешнюю. Тоже любили и встречались, тоже уезжали на шашлыки, держали экзамены, покоряли Москву, мечтали, спорили и делились сокровенным. Только еще вступали в партию или комсомол, стояли в очередях, кто на холодильник, кто на квартиру, получали талоны и заказы, жаловались в обком на соседей, получали грамоты за общественный труд или выносили с предприятия, что плохо лежало домой, чтоб лежало хорошо. Верили в светлое будущее, которое, как казалось, вот-вот наступит, к двухтысячному уж точно. Раз не удалось построить коммунизм к восьмидесятому как обещали в пятидесятых, так уж светлое будущее обязательно появится при смене веков. А какие легенды придумывали про наше время, — и сказать удивительно. Удивительные, светлые, наивные фантастические романы писали. Наверное, если представить встречу молодежи восьмидесятых и нынешних, начала двадцатых — случилось бы нечто, культурный шок с обеих сторон. И вроде на одном языке говорят, вроде похожи, вроде об одном думают, но насколько же инаково мыслят, как по-разному воспринимают бытие, да и само бытие насколько различно. Два мира, два строя, два уклада жизни. Как могло получиться, что за тридцать лет все настолько сильно переменилось, что мы даже себя в том прошлом, на выцветших черно-белых фотографиях, на слайдах, не можем узнать?

Я и сам ищу ответа на этот вопрос. Долго, уже не первый год, наверное, не первое и десятилетие. Но только сейчас могу подвести небольшой итог своим поискам, представить на суд читателя историю из того времени. Не то, чтоб она была очень характерна для восьмидесятых, но лицом к лицу лица не увидать, а потому я постарался перенести героев немного в сторону от основной жизни их города и мира, с тем, чтоб рассмотреть в деталях события, случившиеся в промежутке с 87 по 91 годы. И сделал это самым доступным и простым способом — в виде детектива. Ведь, что может быть увлекательнее, чем разгадывание тайн, а тайн прошлого и подавно. А потому мое своеобразное расследование одновременно и жизни того времени и трагического происшествия того времени и займет основное время и место романа «Не судьба». Герои постараются предстать, как есть — как и все те, кто будет проходить мимо них чередой характеров, лиц и поступков.

Надеюсь, у меня получилось и исследование той жизни, попытка ее обрести в настоящей или хотя бы показать, какой она была, не то, чтоб в действительности, это ведь художественное произведение, но как оно видится мне, жителю страны СССР, как помнится, как воспроизводится ныне. Особенно в сравнении с документами той эпохи, публикуемыми в печати тогда и открытыми для публики после развала страны. Совмещая их, я и пытался добиться определенной, насколько это возможно, достоверности в событиях, происходящих в то время, и чтоб не забыться самому в сладких или горьких грезах, и чтоб не запутать героев, пытающихся вести свое трудное расследование. Надеюсь, и с ним мне удалось не напортачить, заинтересовать читателя и теми событиями, написанными по мотивам реальных криминальных историй, имевших место не только в выдуманном мной городе, но и, если брать шире, то во многих местах Советского союза. Показать систему, показать людей. Постараться охватить все, что мог одним невеликим романом, одним расследованием, одной судьбой.

Очень хочется надеяться, что я не ошибся.

Приятного вам прочтения.

С уважением Кирилл Берендеев

Не судьба

Пролог

Михалыч вернулся из исполкома и с порога, не теряя времени даром, огорчил новостью. Переселять нас будут только в двухтысячном — то есть, как и всех остальных очередников. Пришел, и будто плюнул сообщением, зло матюгнувшись при этом. Тут же посмотрел на нас, вышедших в коридор.

— Женились бы вы, что ли. Хоть так место освободите.

Мы с Ольгой невольно переглянулись, улыбнулись. Хотя дворник как раз шутить и не собирался. Он продолжал недобро смотреть на нас, потом кашлянул, дернул головой и отправился в свою комнату.

— Никакого терпежа не напасешься, — прибавил Михалыч перед тем, как хлопнуть дверью. Затем еще о чем-то пробормотал, я это явственно слышал, плюхнувшись на кровать, аж пружины затрещали.

— Хоть бы сапоги снял, — произнесла, чуть повысив голос, Ольга. — Мне ж квартиру убирать на этой неделе.

— С ним всегда так, — поддакнул я и прибавил: — А идейку он неплохую предложил.

— И ты туда же.

— Распишемся, получим квартиру, потом разбежимся.

— По коммуналкам. Мы ж не в Москве живем, у нас такая Тмутаракань, прости господи, что…. Да удружили нас слуги народа, — она махнула рукой, возвращаясь к новости пришедшей с дворником. — Двухтысячный, надо же.

— Во, и я о том же, — Михалыч выбрался в узкий, как кишка, коридорчик, выставляя заляпанные сапоги под вешалку, на коврик. — Извини, погорячился. Но анекдот же, сперва обещали коммунизм к восьмидесятому, потом область поднять за счет кукурузы, потом еще что-то. А в итоге даже квартиры в нашем бараке будут расселять в двадцать первом веке.

— Вообще-то двухтысячный это последний год двадцатого…

— Помолчи, умник. Я говорю сейчас то, что и в исполкоме сказал. Вот так, прямо в лицо председателю.

— Как будто он виноват.

— Как будто нет. Другие бараки расселяют. А мы, выходит, рыжие?

— Кто, когда расселять будет? — тут же подскочила Ольга, но Михалыч пожал плечами, буркнул, что, мол, слышал на собрании, но какой дом и когда, не уточнял — был уже сам не свой. В конце извинился, что напачкал и обещал сам все убрать. Ольга только рукой махнула.

— Вы тоже странные, — напоследок, произнес дворник, — Один кооператор, другая бухгалтер. А денег стырить с работы не могут. Стыдно должно быть. Брали бы пример с руководства.

— Да у нас не воруют, вроде, — заметил я.

— Тогда с Рашидова, хотя бы. Вот кто воровал, так воровал, по-мужски. Даже покончить с собой не постеснялся, — выговорив все, что думает, вернулся в комнату. Щелкнул засовом.

Мы переглянулись.

Кажется, с того дня все и началось.

Глава 1

Дом наш был построен еще в веке девятнадцатом, на кирпичном его фасаде, под самой крышей второго подъезда располагалась кладка черного, вероятно, излишне обожженного кирпича, указующего год — 1894. То, что стену не штукатурили, означало: быть сему сооружению жилищем для простых сословий. Так оно и случилось: поначалу его занимали рабочие кирпичного завода, пользующиеся в нашем городе особым уважением и почетом. Во-первых, они одни снабжали город столь ценным материалом. А во-вторых, у них у одних в конце девятнадцатого века стояли цельнокирпичные дома, в то время как весь остальной люд ютился в срубах и хатах, редко когда под черепичной или металлической крышей. Кирпичники хорошо знали свое дело, немало зарабатывали, вот хозяин и решил отметить своих работяг, отмахав им четыре шикарных, по тем временам, дома. Позднее, уже после войны, кирпичный завод сдал свою смену железобетонному, а в бараки, так стали называться дома на отшибе города, стали селить сперва ветеранов, когда снова принялись почитать их, а не только Сталина, потом многодетных, ведь тут были большие трехкомнатные квартиры, не чета наляпанным по всему району «хрущевкам», а в нынешнее время, уже всех, кто пока не обрел своей половины или не купил квартиру в квартале потребкооперации. Меня поселили сюда сразу после техникума, как особо отличившегося, Михалыча — с ним понятно, он же был дворником и работал на солидное учреждение, то бишь, департамент городского хозяйства. Ольга перевелась к нам с шахт, из одноименного поселка, ее перебросили с добывающего уголь предприятия на перерабатывающее, — так что за нее тоже нашлось, кому похлопотать в областной столице. Бухгалтерами никогда не разбрасывались. Хотя и платили не шибко и продвигали редко. Зато Ольга переехала сразу, как получила новую должность. Михалыч, узнав, долго бурчал себе под нос, но смирился с «лимитчицей».

Вообще, его отчество Петрович. Михайло́вич — это фамилия. Но уж та повелось, что все знакомые, близкие или далекие, склоняли именно фамилию так, как им хотелось, а обладатель ни разу не возражал против подобного. Так он и оставался Михалычем и для пожилых, и для молодых. И Ольга его сразу назвала так.

Она переехала к нам недавно, три месяца назад. Прежде комната пустовала, раньше в ней жила Пелагея Силовна, не то партизанка, не то разведчица, заброшенная в наши края еще во время оккупации немцами, да тут и оставшаяся. Истории этой старушки я вовсе не знал, да и переехал уже после ее кончины. А спустя пять лет, поскольку родичей никаких у нее не сыскалось, комнатка вернулась городу, а тот ее выделил бухгалтерше Ольге Скобеевой.

Так мы и познакомились. Сошлись быстро, но разве что дружески: кажется, даже намека на иное развитие отношений у нас не намечалось. Она отшучивалась моим первым робким попыткам поухаживать, да и я не особо старался. Раз уже попробовал жениться, да не случилось. С тех пор всего-то, как два года прошло, видимо, еще в себя не пришел после окончательного разрыва со своей первой любовью по техникуму. У Ольги было что-то похожее, но она особо в историю своей жизни никого пускать не собиралась. А я и не настаивал.

После того, как Михалыч окончательно заперся у себя и засел за радиоприемник — телевизора в его комнате не имелось — мы некоторое время постояли возле двери, потом разошлись. А утром, когда дворник быстренько вернулся с обхода территории, вдруг припомнили вчерашний разговор.

В тот день я особо не спешил, пятница. Все события начинаются ближе к вечеру, к началу футбольных гуляний. Наша команда в прошлом году наконец-то попала во Вторую лигу, и теперь неуклонно стремилась наверх. До заветного третьего места, дающего такое на лигу Высшую, оставалось всего ничего, чемпионат подходил к концу, конец сентября как-никак, а потому — каждая игра на счету. В сегодняшнем, перенесенном с июля, матче с «Ростсельмашем» и в воскресном, с лидером — гродненским «Партизаном» необходимо кровь из носу брать четыре очка, то бишь, побеждать и побеждать. Болельщики, без сомнения станут оккупировать стадион на Житной с обеда, дожидаясь шести вечера, времени начала матча. А дуделками, шапочками, шарфами и флагами, мы их постараемся обеспечить.

В эту пятницу работы у нас на швейной фабрике, расположенной в подвале многоподъездного жилого дома, прекращались, мы вытаскивали все, запасенное ко дню встречи фанатское барахло и развозили по нашим точкам у стадиона, стараясь чтоб и милиция отправленная с перекрестков на охрану спокойствия вокруг предстоящего матча, обеспечила нам минимум воровства и мошенничества. Если игра пойдет, мы сделаем хорошую кассу.

Все это я не раз объяснял Ольге, никогда особо не интересовавшейся какой-либо спортивной игрой, кроме, понятно, фигурного катания. Она только руками пожимала. Михалыч, устраиваясь у окна на бывшем кресле-качалке, теперь просто кресле, принесенном им из чьего-то подъезда, выражал общее мнение, что нас-то обворовать после матча — святое дело. Столько народа обшляпим, тысяч двадцать точно, ведь все билеты проданы.

Да, у нас умели и любили болеть. А еще драться с приезжими. Обычно успешно, но вот, когда прибыли фанаты ЦСКА на ответную встречу в рамках Кубка СССР пять лет назад, они нас побили по всем статьям. И на поле шесть — ноль, при том, что первая игра одной шестьдесят четвертой вышла сухой ничьей, и рядом с ним, гоняя и подростков, и милицию по всем окрестным улочкам. После того позорного события городское начальство стало выдавать правоохранителям лошадей, а болельщиков проверять на наличие горячительного и зубодробительного. Хотя все равно проносили и то, и другое.

Я с такой горячностью вспомнил тот памятный день, когда, можно сказать, лишился девственности как фанат и переднего зуба как посетитель стоматологической клиники, что Ольга все же заинтересовалась.

— Много у вас выручки ожидается? — спросила она, надевая плащ, денек сегодня выдался ветреным, мало того, к вечеру обещали дождь. То бишь, к самому матчу.

— Если будет ненастье, не очень. На воскресенье надежда, выручим тыщи три, наверное. Наш шеф почти пообещал.

— Вот ведь, кооператоры, едрить вашу душу, — не выдержал Михалыч. — За день гребете столько, сколько я… дай посчитать.

Со счетом у него не особо ладилось. Может, потому до сих пор прозябал в дворниках. Хотя, ему самому нравилась работа на улице, неважно, снег или жара. Он помахивал метелкой или скребком — большей частью под окнами ЖЭКа — получал, вне зависимости от качества проделанных работ, свои сто двадцать, и все его устраивало.

— Так я получаю сто пятьдесят, Михалыч, не забывай. И потом шарфы и флаги, они ж зимой не греют. А от хоккея нас отогнали.

Дворник пробурчал что-то в ответ, наша квартирантка, одевая туфли, заметила, уходя:

— Михалыч, не их грабить надо, сам стадион. Билет полтинник, болельщиков под завязку, вот и считай. Тысяч десять только так.

— Это тебе считать, вы, молодые, вам надо выматываться из этой дыры поскорее. А я и тут доживу.

Хотя ему всего-то сорок два. Родился в оккупации, мать никогда не уточняла, от кого. Этим вопросом и так слишком часто интересовались разные надзорные органы. Но сколько ни копались, особенно сразу после освобождения от фрицев, ничего крамольного не нашли. Поразили в правах мать, но и успокоились. Сына не тронули. Хотя злые языки и по сей день, верно, твердят, что от полицая понесла, ходил тут один Рудольф, высокий, статный, учтивый, на русском хорошо изъяснялся, детям шоколадки дарил, дам угощал в ресторанчике у вокзала. Но талдычат втихую, на кухнях, чтоб другие не слышали. Тем более, дворник под окном. Правда, он там редко бывает. Зарплата ведь объемом или качеством работы не измеряется.

— Ладно, буду возвращаться, ограблю стадион.

— Там касс много, — крикнул я. Но она не услышала, хлопнула дверью, каблучки зацокали по лестнице. Я зачем-то поднялся, подошел к двери, окликнул ее. Ольга улыбнулась в ответ, кивнула, мол, позже поговорим.

— Во-во, — согласился Михалыч, — поговорите. Может, что и скумекаете на пару-то. А то сидите, главное, все вокруг воруют, а им хоть бы хны.

Не знаю, подначивал он или просто прикалывался, но вечером мы, спустившись позвонить, действительно стали обговаривать воскресный матч.

Глава 2

Так получилось, что наши бараки, как их неблагозвучно называли жители окрестных, куда более молодых домов, построенных в шестидесятых и продолжающих достраиваться и сейчас, до сих пор не телефонизировали. Да видимо, уже и не станут — раз поставлены под снос, а пускай он и случится только через тринадцать лет. Всем остальным дома были обеспечены — тепло и воду провели сразу при строительстве, «лампочками Ильича» обеспечили в начале тридцатых. Потом протянули кабель для радио, уже после войны, а когда кирпичный завод доломали, и на его месте стали строить панельные девятиэтажки, провели и телевизионную антенну. А про телефон как-то забыли. Что странно, ведь живем на отшибе, мало ли что может случиться. Та же скорая сюда добирается — да проще самому до больнички добежать, благо, рядом. За остальным же пожалуйте во двор, он большой, телефонов там поставлено четыре, неудивительно, что вечером вокруг них собирается толпа с двушками, которыми нервно постукивают в стекло говорящему, если надолго засядет. Такая вот большая коммуналка, на все четыре дома.

После трудового дня мне надо было отзвониться об удачном завершении дел. Когда я, ко всеобщему облегчению, уложился в минуту, и выскочил из будки, Ольга сидела на лавочке, глядя как я убираю книжечку с цифрами доходов. Я присел рядом.

— Хорошо прошло?

В ответ я кивнул.

— Да, сегодня хоть дождя не случилось. Ну и выиграли, чего еще желать.

— Все кассу сделали, — она улыбнулась. — Только ты как-то непразднично об этом говоришь.

Я пожал плечами.

— Наверное, вырос. Фанатом «Асбеста» я был до того момента, пока мне зуб новый не поставили. А с той поры как майки покупаю и раскрашиваю… ну, наверное, простым болельщиком стал.

— И не жалеешь? — я покачал головой. Мы еще какое-то время побеседовали на тему боления: Ольга припомнила, как ее бывший, с Шахт, терпеть не мог городскую команду и в противовес всегда болел за «Шахтер». Хотя где мы, а где Донецк.

— У нас в городе тоже немало фанатов команд из Высшей лиги. Кто-то болеет за «Спартак», кто-то за «Динамо» — неважно, Москва или Киев. А многие специально на толкучке покупают кассеты с записями матчей английской, испанской, итальянской лиг. Мы тоже не отстаем, с прошлого года, с чемпионата мира, майки продаем с номерами самых известных игроков.

— Наших?

— Нет, не обязательно Дасаев, Блохин или Черенков. Есть поклонники игроков и других сборных.

Я начал перечислять, рассказывая, как мы по кассетам пытаемся перерисовать форму национальных или командных футболок, но видя, что собеседнице это уже неинтересно, замолчал. Некоторое время мы так и просидели в тиши, слушая шелест разговоров в медленно убывающей очереди к телефону, освещаемой далеким фонарем — солнце давно уж закатилось, детей позвали ужинать и спать.

— Наверное, в воскресенье стадион куда большую кассу сделает, — вдруг произнесла она. Я недоуменно посмотрел на Ольгу. Ее лицо расплывалось в темноте, я видел только отблески фонаря в глазах.

— Ты сейчас серьезно или как Михалыч.

— Сама не знаю, — медленно произнесла она. — Он, да, он как будто во мне задел что-то. Такую струну, легкую, тонкую. Захотелось помечтать.

— Жаль, не получится грабануть. Больно касс много, пока в одной почистишь, милиции с половины города прибудет. Это не считая той, что вокруг стадиона. Они же выручку сразу вывозят, как только матч закончится, иногда даже раньше.

— Тебя и прежде Михалыч подбивал? — улыбнулась она, кажется, улыбнулась. Я покачал головой.

— Мы с ними свои барыши увозим, всегда едем вслед за инкассаторами. Так безопаснее.

Она вздохнула и поднялась. Я следом за ней.

— Всегда приятно помечтать. Хоть и не всегда о реальном.

— А мне все же интересно. Если не против, может, поделишься, на что бы потратила эти двадцать тысяч.

— Они примерно столько выручают? Немного. Я рассчитывала на большее…. Но даже и двадцать. Купила бы домик где-нибудь на юге, в Крыму или на Кавказе. Нашла бы там работу, нет, сперва бы переехала туда, дом конечно, взяла бы у частников, без всяких сберкасс, втихую. Работала бы по специальности, мне и правда нравится возиться в бумагах. Летом сдавала комнаты отдыхающим. Может, завела бы роман. Или не один.

— А я рассчитывал…

Она рассмеялась, легко, свободно.

— Ну не отчаивайся, прошу. Все еще будет. У каждого, я надеюсь.

Я невольно хмыкнул.

— Хорошо бы.

Глава 3

Быстро похолодало, с Ольгой мы уже через несколько дней прекратили наши посиделки на лавочке возле телефона. Да и работы у нее прибавилось, ее перевели из одного отдела в другой с повышением; возвращаться она стала позже, а уходить раньше меня. И стала немного другой, чуть более замкнутой. Всякие мои попытки ее разговорить ни к какому результату не приводили, она лишь улыбалась бледно и замолкала. Я смущался, не зная, что и как ей сказать, она продолжала загадочно улыбаться и только смотрела на меня. Глаза поблескивали в свете электрических ламп. У меня первое время складывалось ощущение, будто Ольга хочет и боится со мной переговорить по душам, а потом… потом я просто смотрел на нее, боясь оторваться. Мы так и сидели, порой, часами, пока Михалыч не напоминал о времени. Не знаю, что ощущал он, наблюдая за нашими посиделками, предпочитал помалкивать, может, надеялся на благополучное и скорое их завершение и переход к следующей стадии — поцелуям и объятьям, после которой мы бы расписались и, наконец-то оставили его одного в квартире. Может быть, вот только подобного не происходило.

Ольга теперь получала сто восемьдесят, это на «зарплату колхозника» больше, чем наш дворник, изрекший сию мудрость. Первое время он завидовал ей, да еще и вслух, но она, кажется, уже привыкшая к недовольному гундежу соседа, быстро перестала обращать внимания. Тем более, что он по первому времени тоже сильно на нас надеялся, на молчание это. Все ждал, иногда подсматривал и продолжал ждать — кажется, по инерции.

Дела у нас не особо двигались. А вот Михалычу приходилось туго — с ноября ввели талоны на водку. Не то, чтоб он ее пил, как алкоголик в душе, предпочитал дешевый портвейн «три семерки», ликер или, когда в винном не случалось ничего путного, шел в аптеку, скупая упаковочки настоек зверобоя, бузины и тому подобного, чтоб, разведя, выпить и закусить.

Впрочем, вместе с талонами пришло и подорожание, это как раз понятно, то, что продавалось еще без вырезаемого квитка, немедля подскочило в цене, если не испарилось из продажи вовсе. Дворник больше злился, больше пил, чаще приходил теплый, но тихий, буянить он, кажется, не умел в таком состоянии, — что уже хорошо. Просто грязными своими сапогами чапал до кровати и рушился в нее, немедля отключаясь от всего земного, оставляя на нас заботы по уборке. Но тут еще случилась напасть, впрочем, ежегодная — начались снега. Коммунизм, который сам себе устраивал Михалыч, закончился, он больше не мог получать свои кровные и когда махал метлой и когда не махал вовсе. Снег приходилось убирать, тем более, что жильцы окрестных бараков постоянно жаловались на гололед, а он, захвативший по жадности два участка, теперь не успевал все убрать до часа пик, до момента ухода на работу большинства жителей. Иногда вставать приходилось немыслимо рано, и работать по нескольку раз в день, сгребая и сгребая постоянно падавший снег. И никакой надежды на спецтехнику — ее в городе выпускали только на центральные улицы и площади, какие там дворы и переулки. Тем более, на окраине.

Да и я начал крутиться. Шеф — у него довольно быстро после назначения в наш кооператив обнаружился острый железный предмет пониже спины — и теперь не мог усидеть спокойно. Всучив громадную взятку в две тысячи, не спросясь ни у кого, он захватил и фактически монополизировал рынок вареных джинсов. «Варенка», вот уже больше года остававшаяся на пике моды, приходила в виде обычных штанов цвета «деним», вполне прилично изготовленных фирмой «Рабочая одежда» и совершенно поганой от вьетнамского производителя с непроизносимым в приличном обществе названием. Из них наши кооператоры и приготовляли в домашних условиях нечто сине-белое, с разводами, которое стирать позже не имело смысла, ибо модный эффект немедля превращался в нитки. Шеф договорился с «Рабочей одеждой», что все джинсы, поставляемые в город, будет скупать он — весь вагон в месяц, а платить авансом. Залез в сумасшедшие долги, но чуйкой понимал, что выгода, вот она, прет в руки, надо только ухватить. Мы всем кооперативом денно и нощно корпели над новой работой, перешивая лейблы, и выкрашивая брюки, превращая их то в махрово цветастые, то в ровно белесые. Но его наитие не подвело — город оказался нашим. Джинсы, даже при том, что цена на них составляла от пятидесяти до ста пятидесяти рубчиков, сметали влет. Ожидание повышения доходов — и наших, когда выберемся из долгов, и личных — возрастали с каждым днем.

Может, поэтому я все меньше виделся, вернее, видел Ольгу, Михалыча, других соседей, вообще, всех, кто не был так или иначе связан с работой, с ожиданием постоянным, почти ощутимым, этой баснословной прибыли, до которой — вот всего ничего, сразу после новогодья — нужно только дождить? И потому быть может, сама Ольга, молчала, просто молчала, уже не так часто и на столь надолго, подсаживаясь ко мне. Кажется, она тоже думала про иное, только иное это, никак не связанное с нами, волновало ее куда сильнее, нежели мои переживания. Больше тревожило, как мне казалось. Я все реже слышал ее голос. Все белее видел ее лицо. Все меньше видел. Все больше ждал. Как и она — ждала. Каждый своего, часа, мига, друга.

А молчания наши становились еще и поэтому тише, что позволяли нам, даже в присутствии другого, думать исключительно о своем. И мы, за лето и осень привыкшие друг к другу, притеревшиеся, прибившиеся, теперь могли положиться на общность, что разделяла нас — даже не обращая внимание на это. Мы ведь сходились тишиной и расходились ей.

И новый, восемьдесят восьмой, мы отметили тихо. Без заздравных песен и шуток, под бой курантов из телевизора и речь генсека. Под песни и пляски «Голубого огонька», шутки и естественную, как все в эту ночь, «Иронию судьбы». Чокнулись недорогим шампанским, съели по бутерброду с красной икрой, запили армянским коньяком и занюхали финским сервелатом: заказ Ольги. Совсем рано, когда немногие возвращаются домой из гостей или просто с гуляний, разошлись по комнатам, под мирное посапывание Михалыча, оставшегося в кухне у телевизора, едва слышно бормочущего старые и новые шлягеры.

Первое января попало на пятницу, так что гуляли мы до понедельника. Каждый по-своему, на свой лад. Встречались на кухне, о чем-то пустячном сговаривались, доедали остатки заказа и снова расходились, бесшумно запирая за собой дверь.

Ольга не выдержала первой. В среду принесла несколько пластинок со старыми записями Лемешева, Козина, Петра Лещенко, попросила у Михалыча электрофон послушать.

— В комиссионке брала? — спросил дворник, удивившись виду пластинок, песни. Записанные в его еще детстве, если не до войны, а сохранились уж очень хорошо. Поковырялся у себя, вытаскивая из-под груды «Огоньков» поблескивавший дюралью короб проигрывателя.

— В «Мелодии» сегодня купила. Сил с вами нет в тиши сидеть. Хоть послушать что-то приятное.

— У тебя только романсы? — не выдержал он, любитель другого Лещенко, из певцов современной эстрады. Ольга кивнула, Михалыч, немного загрустив, молча отдал электрофон, зачем-то попросив, чтоб не потеряла.

— А мне и не на вынос. Я тихонько посижу.

Ушла к себе. Я не выдержал и минуты, постучался, вернее, поскребся в дверь. Просунул голову.

— Заходи. Что-то больно хитрая техника, этот «Аккорд». Не заводится.

Конечно, она просто не переключила обороты. Скорее всего, чтоб позвать к себе. Я перещелкнул ползунок на тридцать три с третью, протер закрутившуюся пластинку и приложил иглу звукоснимателя. Ольга тут же отвела его.

— Потом послушаем, позже. Я с тобой поговорить хотела. А ты все прячешься куда-то, почему-то.

— Я не…

— Прячешься, я ж вижу. Не хотелось перед Михалычем, но ты…

— Как будто ты только ради этого раскошелилась на этот антиквариат.

— Я люблю романсы, но дай мне договорить.

— Тогда говори, я включаю.

— «Лишь только вечер затеплится синий…» — вмешался в наш разговор Вадим Козин.

— Я тоже хотел с тобой поговорить. Но у меня есть более надежная пластинка, через которую ни один разговор услышать невозможно.

— Принеси, — я вышел и почти немедленно вошел. Только в коридоре столкнулся с дворником. Увидев в моих руках ярко раскрашенную коробку с надписью «Герой асфальта», Михалыч несколько ошалело поглядел и на нее и на меня.

— Что это?

— Мне тоже захотелось послушать, вот жду очереди.

— Группа «Ария». Что за группа? А, вспомнил. Это что, та самая, которая в списках была. Ну, пропагандирующая секс и насилие? Нет, скажи, еще год или два назад она в черных списках, вместе с «Металликами» и «Киссами», а нынче… дожили. Мишка меченый совсем ошалел. То ускорение, то госприемка, то сухой закон, то вот тебе…. Это твои кооператоры состряпали?

— В магазине купил. За три пятьдесят, — и не дослушав вопли дворника, вошел в комнатку Ольги.

— Точно сработает?

— Он сейчас как раз воспоминаниями о пластинке занят, — я прислушался к причитаниям Михалыча о безумной синусоиде партийной линии, которую он, истинный сын революции, получивший партбилет двадцать лет назад, вынужден исполнять вслед за взбесившимся генсеком, которого никто не может или не хочет окоротить и привести в порядок.

— Это ненадолго. Сам знаешь, тяпнет с горя, где же кружка — и будет прислушиваться. Включай свою пропаганду капитализма.

— Там нормальные песни, — Козин замолчал, его место занял Кипелов, без лишних предисловий заоравший в микрофон:

— «Не дотянем мы до полночи, нас накрыл зенитный шквал…».

— Выключи немедля! Я себя не слышу. Действительно, вредительская группа. Как ты слова-то разбираешь? Или неважно?

— Ну, не нравится, слушай обратно «Калитку».

Мы помолчали какое-то время, а когда Козин переключился на «Машеньку», я наконец, спросил:

— Так о чем ты хотела поговорить?

— Ты ведь тоже не просто так зашел.

— Я соскучился, — просто и прямо произнес, глядя себе на руки. — Ты вдруг стала какой-то далекой, почти чужой, да я и сам виноват, все никак не мог ни с делами разобраться, ни с мыслями собраться. И тянул столько времени. Ведь не сейчас, не вчера даже хотел поговорить.

— Я тоже хороша, — наконец, промолвила и Ольга. — Мне прежде надо было с тобой посоветоваться, но я так обиделась твоим молчанием, что теперь и сама не знаю, на каком свете.

— Ты это о чем?

Она взяла долгую паузу. Вздыхала, покусывала губы, все не решаясь начать разговор. Потом взяла мою руку и только тогда заговорила. Правда, не совсем то, что я хотел услышать.

— Знаешь, я… наверное, глупо поступила. Так всегда бывает, когда сама, с налету, хочу решить все проблемы и получить свой домик у моря.

Снова пауза. Ольга желала услышать меня, зачем-то кивнув, я неожиданно заметил:

— У моря нехорошо, влажность большая. В Крыму…

— Да при чем тут. Я говорю… ты как будто смеешься надо мной.

— Нет, что ты, напротив.

— Плачешь? Я вот, кажется, тоже буду. Помнишь, мне в ноябре прибавили зарплату, прогрессивку дали, ну и еще заказ на новый год. Большой заказ, хотя я не знаю, до этого момента вообще никогда не получала. Нет, раз только, когда мы план перевыполнили, но это… нет-нет. — Ольга снова замолчала. Потом продолжила, глухо: — Сама не знаю, как объяснить. Просто я наверное, попала в историю.

— Скверную?

— Я не пойму. Потому как все, вообще все, в ней замешаны. Ты… сейчас объясню, в чем дело.

По ее словам, она, став старшим бухгалтером в своем отделе, получила право на обработку данных по приемке и сортировке поступающего на их предприятие угля — от собственного разреза. Ольга долго поясняла, как вообще происходит добыча этого природного ископаемого. Нашей области повезло, как Донбассу, например: угольные слои располагаются синклинально, через каждые десять-двадцать метров и толщиной до полутора метров. Присутствуют практически все марки углей, от жирных и коксовых до полуантрацитов и антрацитов. Пласты помещаются удобно, на глубине от трехсот метров до двух километров, хотя конечно, до последних запасов еще не дошли, да и вряд ли дойдут. Каждая шахта в год вырубает до ста пятидесяти тысяч тонн угля, а таких у нас двенадцать. Часть мы сдаем «в закрома родины», а часть, куда меньшую, используем для собственных нужд: обогрева домов, для работы предприятий, для получения электричества.

— И в аптеки, — улыбнулся я. Ольга нахмурилась.

— Там обычный пережигаемый древесный уголь. Не говори ерунды, послушай, — пластинка кончилась, я поднялся, перевернул, сел рядом. Она снова обхватила, сжала мои ладони. — Вот то, что идет в город, на обогрев, на работу заводов «Красный металлист», «Вентиляторных заготовок» и «Экспериментальных материалов» — это кокс, который производим мы сами, здесь, в «Асбесте», где я работаю. За команду которого ты болеешь.

— Раньше болел.

— Ну да. Теперь продаешь майки. Уголь для кокса нужен определенных сортов, но большую часть нужных мы отправляем в другие города, себе оставляем, что похуже. Иногда получается даже не кокс, а полукокс, но несмотря на это, все равно проходит по документам именно как коксующийся уголь. Мы элементарно воруем. Выполняем и перевыполняем план. На сто десять процентов. Транспарант, который «Асбест» возит на каждую первомайскую демонстрацию, не меняется уже лет пятнадцать, если не больше. С шахт мы получаем куда меньше, чем планировалось и нами и поставлено сверху. А мы добавляем слабые угли или вообще отправляем полупустые вагоны и принимаем как данность. Это сотни тысяч рублей, может, больше, я ведь только одну шахту знаю. Но слышала, что и на других так же. Приписки, усушка, утруска.

— Когда я закончил практику на заводе после техникума, у нас так утрясали микросхемы. Просто потому, что их не получали от смежников. А смежники… ну не знаю, не успевали изготавливать, не получали материалов, понятия не имею.

— Может и угля для…

— Там же пластик и кремний… хотя, может ты и права, — я замолчал. Ольга еще сильнее сжала пальцы.

— Понимаешь, и я в этом замазана оказалась. Сперва даже не поняла, в чем дело, а потом… теперь…. Вот когда разобралась, куда я пойду, на кого стучать буду. Все получают, все, кто в курсе хоть в какой степени. Прибавка от воровства делится на всех. Конечно, начальство берет львиную долю, но остальное идет в цеха. Рабочие получают тринадцатую зарплату, премии за перевыполнение плана, и так далее.

— И сколько ж всего получается?

Она посмотрела, жалобно, измученно:

— Даже не представляю. Много, очень много. Потому у нас отопление в домах начинает работать позже, а заканчивает раньше. Потому, наверное, некачественный металл выходит из домен, и еще… я боюсь. Придет какой-нибудь Гдлян-Иванов с комиссией, и все раскроется. И всех разгонят к чертям. И самое обидное, не скажешь, не высунешься. К первой же придут, ведь получается, что для всех это вроде как благо даже… а я со своей правдой… кому я понадоблюсь?

Я обнял ее, Ольга как-то разом обмякла, прижалась и тут же отстранилась. Снова обнял, но уже никакой реакции.

— Никто не придет. Где эта комиссия, а где мы. Не миллионы же наворовали, нет, может и так, но ведь не каждый. Пока они в Средней Азии всех прижали, их самих начали прижимать. Сейчас же следствие вроде и идет, но выхлопа никакого. Завязло. Да и потом… если придут, ты всегда можешь уйти. Нет, лучше сейчас уходи. К нам.

— Ты думаешь…

— Оль, не переживай, ты же подневольная сила, масса, каких тысячи на «Асбесте». Ну и что, что узнала.

— Тошно мне и гадко. Я измазалась в своей работе, мне выбраться как-то надо.

— Вот к нам и уходи. Сейчас не получится, а в марте, весной, наверное. Даже скорее всего, ведь навар у нас сумасшедший, к весне как раз долги раздадим, да еще и профит получим, вот тогда самое оно. Хороший бухгалтер всегда нужен. И не на полставки, как осенью, когда шеф собирал персонал, откуда придется. Тем более, мы сейчас выходим из потребкооперации, чтоб государство за нами через плечо не подглядывало. Сейчас-то это возможно стало, собственный кооператив создать и решать проблемы товарного дефицита в стране. Шеф уже бумаги подготовил, скоро будем регистрироваться.

Она слабо улыбнулась.

— Спасибо тебе. Хотя по найму вы не можете привлекать, — я только рукой махнул.

— Шеф придумает, как и что. Я его знаю.

Неожиданно она поблекла.

— А ведь я даже не знаю, кто придумал нашу аферу в «Асбесте». И давно ли. Столько проработала, а тут…

От негромкого щелчка мы вздрогнули и обернулись. Нет, всего лишь звукосниматель, дойдя до конца пластинки, отщелкнул, возвращаясь к исходному положению.

— Значит, договорились. Будем вместе работать. А там и до домика у моря рукой подать.

Она снова улыбнулась и прижалась, немного успокоенная.

— До домика у моря еще ой как далеко, — произнесла она после долгой паузы, — Но я хоть чуть приближусь.

— Можно и в кредит взять.

Ольга резко покачала головой.

— Нет. С такими вещами я не связываюсь в принципе. Уж лучше банк ограбить, чем этому же банку полжизни ползарплаты отдавать.

— Значит, банк разом ограбить лучше, чем втихую подворовывать? — улыбнулся я. Она кивнула, приняв мою шутку.

— Конечно. И сразу в Ялту.

— Там с водой плохо, в Крыму вообще. Уж лучше на Кавказ.

— Договорились. А как дела в твоем банке, кстати, каком?

— С нового года нашими делами Аргопром занимается, вернее, будет заниматься. Пока мы платим налоги и храним деньги в Промстройбанке. А весной уже разберемся, кто у нас и сколько процентов снимать будет. Хотя странно, что именно Промстройбанк — мы ж ателье и магазин тканей в одном. Только специфический немного.

— Это понятно. Мы все… специфические. Теперь надо будет разузнавать про ваш Агропромбанк.

— Пока денег не натащили?

— Вот именно.