Валерий Казаков

От Пентюхино до Красновятска

Сборник рассказов

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Валерий Казаков, 2018

В новой книге Валерия Казакова собраны рассказы о жителях небольшого села Пентюхино, в которых он то с юмором, то с сочувствием рассказывает о судьбах и мечтах своих героев. О том, как они живут, любят, обманываются и прозревают.

16+

ISBN 978-5-4493-8490-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. От Пентюхино до Красновятска
2. Решили
3. Вертолет
4. Любитель сусликов
5. Грибовница
6. В котельной
7. Борода
8. Конкурент
9. Снежная женщина
10. Волчица
11. Дичь
12. Чудак — человек
13. Художник
14. Карусель
15. Азиат
16. Ветреная жизнь
17. Хозяин
18. Рыбаки
19. Некрасивый гений
20. Быстроходный многочтей
21. Неравный обмен
22. Вероника
23. Свой путь
24. Братья
25. Далекий снег
26. Романтик
27. Работящий мужик
28. Функция
29. Искусство плетения корзин
30. Милая моя старушка
31. Гриб
32. Странная страна Советов
33. Письмо в защиту американцев

Решили

Очередное совещание депутатов началось с выступления председателя колхоза Ильи Абрамовича. Он говорил о ближайших планах, достигнутых рубежах и пройденном этапе. Вообще-то его почти не слушали, привыкли, что он говорит всегда умно и много.

Глава сельской администрации, Иван Кузьмич, сидел за столом хмурый и немного растерянный. Вчера его поселение продернули в «районке» за плохое благоустройство улиц, репей и крапиву, за то, что учителей дровами не обеспечивает, в Дом культуры не может найти худрука. Короче, стыдно вспоминать.

На этом совещаний нужно было определить, кому отдавать свободное место в детском садике. Заявлений десять штук, а место только одно. К тому же Иван Кузьмич по глупости это место уже Наташке Крупиной пообещал. Наташка одна живет, красивая баба и в теле. Если сзади смотреть — сердце замирает… Её сыну уже три года. Может статься, что и сын — его кровь, только Наташка почему-то это скрывает. Обиделась, когда он на Полине женился.

По селу идет слух, что в детском саду есть свободное место. То и дело молодые родители заходят в сельскую администрацию, интересуются. Родителям кажется, что начальство от них что-то скрывает. Какая-то всеобщая подозрительность относительно начальства. Никто никому не верит.

Да еще это письмо. Оно третий день лежит на широком столе у секретарши Пшеничкиной. Иван Кузьмич знает, что в нем написано, он его уже прочитал, но все еще думает: предлагать его на суд общества или нет? Вопросы, которые в нем ставятся, кажутся Ивану Кузьмичу пустячными. Например, там говорится о выделении техники пенсионерам, живущим на селе. Технику эту колхоз выделяют, конечно, но не так организованно, как надо, и не всем. Чаще — по усмотрению бригадира. Ну, ругань, конечно, после этого, обида, разговоры разные. Но технику выделяют, с этим не поспоришь… И Наташке надо бы помочь. Она баба хорошая.

— А сейчас, товарищи, слово имеет Иван Кузьмич, — объявила секретарша сельского поселения — невысокая полная женщина в модных очках.

Иван Кузьмич строго взглянул на присутствующих, взял в правую руку шариковую ручку и стал говорить, нервно черкая ручкой по чистому листу бумаги.

— На сегодняшний день у нас, товарищи, три заявления трехгодичной давности. Первое от Поповой, у нее девочка уже большая. Второе от Черемисовой, у которой девочке четыре года. Она мать-одиночка, работает в детском доме. И последнее от Крупиной Натальи. У нее мальчику три года. Живет одна, хочет работать, а ребенка не с кем оставить.

Иван Кузьмич встревожено посмотрел на директора детдома, этот человек, вероятно, поддержит Черемисову, он мужик настойчивый, не любит уступать. Иван Кузьмич немного подумал и добавил для убедительности:

— Я был у Крупиной…

В зале раздался легкий смешок. Мол, знаем, что был.

— Я был у Крупиной. Условия у неё действительно плохие. Квартира старая, полуподвал. Мальчика не с кем оставить. Надо бы помочь матери одиночке.

Иван Кузьмич поднял глаза на присутствующих и заметил, что все смотрят вовсе не на него, а на дверь, в которую кто-то протискивается. Он тоже посмотрел на дверь и увидел, что в кабинет главы администрации проникла гражданка Попова с красным от возбуждения лицом и капельками пота на переносице. От нее так и разило негодованием.

— Вас на совещание не приглашали, — громко сказала секретарша Пшеничкина вошедшей особе. — Извольте покинуть помещение.

— Я случайно узнала, — начала молодая женщина, не обращая внимания на секретаршу, — что сегодня будет решаться вопрос о моей дочери. И вот пришла поприсутствовать… Я в прошлый раз не присутствовала — так мою дочь даже в списках не нашли.

— Как это не нашли, — снова возмутилась секретарша. — Вас нашли, но очередь была не ваша, и поэтому ваше заявление не зачитывали.

— У меня заявление лежит уже три года, а у некоторых оно и году не лежало, — парировала вошедшая. — Нам говорят: у вас бабушка есть, эта бабушка может водиться. Как будто никто не знает, что этой бабушке уже за семьдесят с лишним. За ней скоро тоже ухаживать придется. Какая из неё нянька!

— Ну, знаете! — громко возмутился со своего места директор детдома.

— Или садик только для знакомых и родственников членов правления? Вот я пришла поглядеть, кого в садик примут, — договорила Попова и прошла через весь кабинет к свободному стулу в дальнем углу.

— Будем начинать обсуждение, — упавшим голосом предложил Иван Кузьмич, уже не надеясь, что в этот раз сможет помочь своей молодой любовнице.

Обсуждение предложенных кандидатур началось бурно. Каждый говорил о той кандидатуре, родителей которой знал лично, только о Крупиной почему-то никто не вспомнил. Она, вероятно, была самой незаметной из этой компании, потому что реже попадала на глаза. Ивану Кузьмичу показалось это несправедливым. Он давно решил, что не будет поощрять крикунов! По правде сказать, Черемисову он знал плохо, а скандалистка Попова уже успела ему надоесть. Он ее откровенно ненавидел.

— Черемисова живет одна, товарищи, — начал свое выступление директор детдома, — у нее двое детей. С мужем ей не повезло, пьянчуга попался, но женщина она хорошая и работник у неё спокойный. Она на кухне у нас работала, в посудном отделении. Сейчас ее на работе нет, поэтому на кухню приходится медиков гонять. Медики возмущаются, некоторые уже уволились… А как нам быть, товарищи? Кто в наше время за семь тысяч грязные противни мыть согласится? Короче, если она не вернется к нам, мы пропадем… Есть, все едят, а посуду мыть почему-то стало некому. Болеть, все болеют, а в санитарки никто не идет. Никто не хочет заниматься грязным трудом. Это зараза какая-то, честное слово. Бездельники бездельников плодят. Распустилась молодежь. Она только недостатки видит в нынешней жизни… Да может мне самому эта жизнь не нравится, но куда деваться. Надо жить, надо работать, надо дело делать. Кто за нас нашу работу сделает?

— Давайте по существу, товарищи, — вмешался в разговор Илья Абрамович.

— Да я уже закончил. Голосовать надо, чего там.

Проголосовали. Как и ожидал Иван Кузьмин, за Черемисову большинство. Гражданка Попова заплакала, встала, направилась к двери и на ходу пообещала куда-то написать, кому-то позвонить, чтобы приехали и разобрались во всех безобразиях. Вид у нее был жалкий, но сдаваться она не хотела.

Дошла очередь и до письма. Письмо передали Пшеничкиной, она всегда зачитывала все официальные бумаги и резолюции.

Пшеничкина встала, смущенно посмотрела на собравшихся, поправила очки и стала читать. Иван Кузьмич наблюдал за ней сбоку, подперев рукой подбородок. Симпатичная баба, и пока еще не замужем. Он пробовал найти к ней подход, в гости заходил с конфетами, с красным вином, но достучаться до сердца не смог. Чай, разговоры вокруг да около — вот и все, чего он добился.

Между тем чтение письма продолжалось.

«Мы, рядовые граждане села Пентюхино, — громко читала секретарша, — случайно узнали, что 27 февраля сего года будет проводиться очередное заседание сельской администрации нашего поселения, и у нас появился повод написать вам следующее. Пора, товарищи, прекратить борьбу с пьянством методами застойного периода и бюрократического аппарата. Потому что положение сложилось критическое. Так больше нельзя. В процессе антиалкогольной кампании был разбит и уничтожен районный ликероводочный завод. А так как означенный завод давал району восемнадцать миллионов рублей чистой прибыли из двадцати ежегодных, то сейчас денег в банке на зарплату у нас не хватает, и мы по два месяца сидим без денег. Правда, иногда нам привозят вино из Грузии и Азербайджана, но оно слабое, поэтому русскому человеку не подходит. В общем, у нас складывается впечатление, что это всё делается умышленно. Сначала у нас в селе сломали мельницу. Сказали, что мельница на воде — это дело невыгодное. Потом порушили ликероводочный завод. А сейчас ради каких-то великих целей ломают танки и ракеты. Нам кажется, что ломать мы научились. Но, когда же мы начнем строить? Мы только и делаем, что проводим в жизнь какие-то реформы, а живем между тем так же, как жили наши предки. В домашнем хозяйстве у нас те же самые инструменты, что были тысячу лет назад. Это топоры, косы и лопаты.

Мы каждую зиму заготавливаем дрова, чтобы топить свои печи, а между тем рядом с нашим селом куда-то в Польшу уходит газопровод под названием «Сургут — Полоцк». Товарищи члены правления, разрешите нам, пожалуйста, подсоединить небольшую трубу, толщиной с палец, к этому газопроводу, чтобы отопить газом хотя бы дома пенсионеров…

И с колхозом у нас тоже большая проблема. Придешь туда просить трактор для своего огорода, а тебя сначала свеклу заставят дергать. Или картофель полоть. Потом бригадир на тебя посмотрит, что с тебя ещё взять можно. Потом тракторист придет опохмеляться. Трактористам сейчас денег не надо, они вино требуют.

Есть у нас на все село одна сельповская лошадь Майка. Майка, конечно, не пьет, но сельповский конюх Митрич может выпить за раз литру, поэтому приглашать его на свой огород невыгодно. Из-за этого у нас к вам большая просьба — уволить конюха Митрича за непомерное употребление спиртного и принять вместо него Колю Карамбу. Колю мы все хорошо знаем, у него язва желудка, что на этой работе не помеха, а даже на оборот.

Просим также переименовать улицу Груздовского в обыкновенную Набережную, так как в восемнадцатом году по приказу товарища Груздовского, который был тогда начальником продотряда, в Пентюхино было убито шесть мужиков ни в чем не повинных. В том числе отец Даши Кузихи, Кузьма Николаевич Голенищин. Отец Петра Страбыкина, Валентин Иванович, а также дядя Фомы Антипыча, Ермолай Моисеевич.

Мы знаем, что во всех грехах прошлого виноват Сталин. В просчетах застойного периода — Леонид Ильич Брежнев. А в нынешних грехах и просчетах, кто виноват?»

Пшеничкина закончила чтение странного послания и с недоумением посмотрела на всех присутствующих.

— Вот такое письмо!

— А ведь за такие мысли наказывать надо, — изрек Илья Абрамович.

— Да, расплодились на Руси мудрецы! — поддержал его директор детдома.

— И технику мы даем. Кто попросит — тому и даем, — продолжил председатель колхоза. — Сначала, правда, нужно заявление написать на имя председателя. Он резолюцию наложит, потом в бухгалтерию деньги заплатишь, бригадира найдешь, и он даст распоряжение механизатору… Ну а свеклу, конечно, надо полоть, она без прополки не вырастет, куда же от этого денешься? А трактористов поить ни к чему. Никто не заставляет их поить. И вообще, чушь какая-то в этом письме. Вызвать бы этих писателей на ковер, куда положено, да пропесочить. Сразу бы желание отпало пасквили-то писать.

— Правильно, — поддержала председателя колхоза секретарша Пшеничкина, — вот отдать это письмо участковому, пусть по почерку определит, кто писал.

— Нет, — замахал руками Иван Кузьмич, — сейчас так нельзя. Демократия ведь у нас, свобода слова.

— Вот, вот. Демократия. У нас все люди, вместо того чтобы дело делать, рассуждать начали, — вставил свою реплику директор детдома. — От этого и живем плохо.

— Да что плохо? Что плохо? — возмутился Илья Абрамович. — Да вы не знаете, как плохо-то жить! Ведь у нас сейчас голодных нет, голых нет, и бездомных не числится вроде бы. Чего еще нужно? Да сами мы во всем виноваты. Лень наша российская все губит да желание жить не по средствам. В магазинах, видите ли, ничего путного нет. Да ничего и не надо. Живешь на земле — умей все для себя от земли взять. А мы хотим на земле жить и картошку с капустой покупную есть. Чушь какая-то. Разве так можно!?

— А масла-то сливочного как раз и нет, — со вздохом произнес Иван Кузьмич.

— Сегодня нет — завтра будет, — заверил его Илья Абрамович. — Из дефицита стали национальную трагедию делать. Да разве в этом суть?

— А в чем? — заинтересовалась Пшеничкина.

Все депутаты с недоумением посмотрели на нее. А в чем, действительно, суть?

В это время в кабинет председателя ввалился здоровенный мужик в синей фуфайке и милицейской шапке сдвинутой на левое ухо. Присутствующие не сразу признали в нем старого участкового Толю Самару, настолько испуганным и бледным было у него лицо.

— Опять, Иван Кузьмич, — выпалил Толя, — опять покойник!

— Чего такое? Кто?

— Колхозный кочегар Мишка Малинин.

— Что с ним?

— Отравился жидкостью для разжигания примусов. Вчера в скобяной магазин привезли. Вот все Пентюхино и пьет эту дрянь вместо вина уже второй день.

— Этой гадостью и отравился? — переспросил Иван Кузьмич.

— Ну!

— Какая судьба у человека! — испуганно прошептала Пшеничкина.

— Запретить бы надо продажу этой жидкости на всякий случай, — посоветовал Илья Абрамович.

— Запретить, запретить! — поддержал его директор детдома.

— Да уже всё продано, поздно запрещать-то, — уточнил Толя Самара.

— Какая судьба! — вздохнула секретарша Пшеничкина. — Какая судьба!

Вертолет

Вертолет прилетел вечером, он сделал над Пентюхино два больших круга и сел где-то в лесу. Причем сел так далеко и так стремительно, что сделалось даже обидно.

Через несколько минут в Пентюхино на колхозном тракторе примчался Колька Ставрида и сообщил, что железная стрекоза разбилась возле Сталинского выселка, но от нее еще много чего осталось, так что, мужики, не зевай.

И мужики зевать не стали. Хватали ключи, плоскогубцы, молотки, топоры — все, что под руку попадалось, и бежали в лес к упавшему вертолету. Даже бывший сельповский конюх Владимир Фомич, который в это время булычел у пивного ларька, не выдержал общей суматохи — рванулся за мужиками, но после нескольких торопливых шагов опомнился, с жалостью посмотрел на свое недопитое пиво и вернулся обратно к широкому столу, сколоченному из половых досок. Куда уж ему, старому обмолотку, за молодыми бегом, хотя посмотреть, конечно, хотелось, что у вертолета внутри.

Когда потные и красные от бега мужики приблизились к вертолету, он показался им очень большим и не достаточно сильно помятым, чтобы сразу преступить к разборке. Возле вертолета лежали вершины порубленных деревьев, куски железа, битое стекло. Но летчиков в кабине летающей машины почему-то не оказалось.

— Должно быть, они успели катапультироваться, — решили мужики.

Теперь можно было подойти к летающей стрекозе поближе и хорошенько её рассмотреть. Мужики со всех сторон обступили вертолет и замерли в нерешительности. А стоит ли его разбирать? Возможно, он ещё сможет подняться.

Потом к вертолету подъехал колхозный трактор с телегой. Из телеги стали выпрыгивать молодые сборщики металлолома и просто любители экзотики с топорами, ломами и плоскогубцами. Этих было уже не остановить. Один из них увидел рядом с кабиной пилотов какой-то помятый электродвигатель в черном кожухе, другой обнаружил на салоне солидную дыру, из которой вытекала пахучая жидкость, и радостно закричал:

— Все, мужики, отлеталась козявочка. Ее все равно сейчас на металлолом, а нам, может, чего пригодится. Круши, мужики!

И тут же единым взмахом топора отшиб с кабины вертолета какую-то блестящую штуковину.

— Во! Кажись, прибор какой-то. Дома разберусь. Куда-нибудь приспособлю… Не переживайте, мужики, не мы — так другие все равно разберут.

— Не трактор ведь, летательный аппарат, поди больших денег стоит? — неуверенно засомневался Иван Голенищин.

— Да чего уж теперь! Начали, дак! — зашикали на него мужики, нетерпеливо вынимая из карманов припасенный инструмент и приступая к делу. Мужикам страшно захотелось разобрать поскорее летающую стрекозу, вникнуть в ее железную суть; понять, почему так пыхтит и так высоко забирается? Как там все устроено и налажено у нее внутри, по какому принципу, в соответствии с каким законом?

Открученные детали каждый складывал в свою отдельную кучу, но при этом зорко следил, чтобы кто-нибудь другой по невнимательности, не утащил из этой кучи болтик или гаечку. Всё ненужное и громоздкое, которое уж точно никуда не годилось, складывали в отдельную груду. Правда, эта груда росла медленно, так как ненужное одному иногда казалось очень нужным другому…

К ночи дело было сделано. От красивого вертолета остался только худенький железный каркас да огромные черные лопасти основного винта. Все остальное ободрали и разделили между собой запасливые пентюхинские мужики.

— А вообще-то в вертолете ничего сложного нет, — заключил после окончания разборки Иван Голенищин, — вертолет устроен как трактор, только сцепление сделано маленько по-другому. Да вместо гусениц — винт.

— И проводов в нем почему-то очень много, — уточнил Володька Рябинин — колхозный электрик.

— Много-то много, — поддержал его Харитон Кадочников равнодушно, — да вот я ума не приложу, куда их девать, — и показал всем здоровенный моток разноцветного провода.

— Может, куда приспособишь, — успокоили его мужики.

— Может, и приспособлю, — согласился Харитон.

До Пентюхино в этот раз мужики шли пешком. В тракторной тележке везли детали, которые весело позвякивали. При этом старики как-то очень охотно вспоминали детство, а молодежь уже представляла, как будут огорчены те, кто не успел к разборке вертолёта, кто никогда не узнает, как устроена эта железная машина. Ведь это было что-то таинственное, летающее и блестящее, как детская мечта, а они эту штуковину разобрали. Но, ничего не поделаешь — такова инерция познания!

В тот памятный день вечером все Пентюхино шумело и шевелилось. Десятка два мужиков и баб стихийно собрались на берегу Вятки, там, где возвышался штабель полусгнивших осиновых бревен, чтобы вместе обсудить случившееся. Падение вертолета было для этих людей событием из ряда вон выходящим, можно сказать, значительным. В этот вечер все пентюхинцы как-то вдруг забыли, что живут в двадцатом веке, что в небе кроме вертолетов летают ещё и ракеты, и самолеты, и воздушные шары…

А может быть, так произошло потому, что во все времена дома их обогревались с помощью печей; не имелось в них ни ванн, ни теплых туалетов. Из-за того, что в осеннюю пору Пентюхино напоминало нестройное скопище убогих деревянных хижин, как бы сошедших с полотен Васильева и Левитана. Километрами ветхих заборов оно было рассечено на правильные квадраты, завалено вдоль дороги дровами и прелым мусором, и по ночам не освещалось из экономии. Редкие певчие птицы, вынужденные проживать в этом селе волей случая, частенько сдыхали от скуки в самом начале осени. И только ленивые местные грачи да наглые вороны доживали до холодов и улетали отдыхать в солнечную Африку.

— Мой-то наволок железяк полон сарай, — хвасталась жена Ивана Голенищина перед продавщицей Клавой.

— А мой всё в кучу сложил возле бани. Говорит, попробую из этих деталей собрать холодильник.

— Еще бы самолет с деньгами упал где-нибудь недалече, — посетовала жена Ивана.

— Да, хорошо бы. В колхозе-то который месяц ничего не платят. Как хочешь — так и живи…

Чтобы разобраться в происшествии из районной прокуратуры вскоре приехал следователь. По правде сказать, его совсем не ждали. В чем тут собственно разбираться? Машина-то была совсем непригодная для дальнейшей эксплуатации. С огромной высоты упала, разбилась вдребезги, можно сказать. Но государственного человека, да ещё при погонах разве в чем-нибудь убедишь.

Следователь стал, что называется, воду мутить, невинных людей допрашивать. Устроился в сельской администрации на втором этаже и решил на расхитителей чужой собственности дело клепать. Ну, на Ивана Голенищина — ладно: у него дом новый и деньги есть, а на Силантия-то зачем? Силантий гнездовище развел: одних детей шесть человек да еще два старика в доме. Ему и так тяжело.

Голенищина, конечно, вызвали одним из первых. Заметная фигура. Быка по осени на мясо сдал, сено прошлогоднее продал по двадцать пять рублей за килограмм, и с виду человек серьезный. Иван нарядился олухом, нашел пиджак застиранный, штаны-галифе, сапоги кирзовые и после бритья не душился, чтобы навозный дух не отшибло. Городские-то отрехолки это ценят, когда от мужика простотой несет.

— Объясните мне, пожалуйста, — начал вкрадчиво следователь, — с какой целью вы вертолет разобрали?

— Да так вот сразу и не ответишь, — начал Иван. — Все побежали разбирать, и я побежал. Это как на пожаре, знаете ли. Все бегут, и меня тоже азарт захватил. Интересно было посмотреть, что у него там — внутри… Ну, я ключи прихватил, да и бежать тоже. А ляльки эти у меня в сарае теперь лежат. Какая от них корысть. Так, бросил пока, потом, может, куда приспособлю.

— К чему их можно приспособить — не понимаю, — удивился следователь.

— А я и сам не придумал пока, не сообразил. Но ведь пользовались люди. Значит, была какая-то польза.

— Странные вы люди. Вы, можно сказать, дерзкое преступление совершили по сговору группой лиц, а рассуждаете, как малые дети. Ну, какая вам польза от этих железяк?

— Может, к телевизору чего подойдет, али к мопеду.

— Тьфу ты! Ну, какой телевизор! Какой мопед? Вертолет огромных денег стоит, а он мне о мопеде толкует. Да вам, чтобы за эту машину всё владельцу заплатить, со всего села деньги собирать придется. Это вы понимаете?

— Комбайн пятьсот тысяч стоит, корова — тридцать. Как не понять.

— Причем тут корова?

— Для сравнения, — начала объяснять Иван. — Комбайн может хлеб убирать, зеленку косить на силос, солому в копны складывает, а на вертолете только летать можно… Какая от вертолета корысть. Один расход. И вино стало дорогое, товарищ следователь. У нас мужики жидкость для разжигания примусов стали пить. Одеколон продают по паевым книжкам, так все вступили в потребкооперацию. За этот год четыре мужика отравились. Мрёт народ, как мухи, а брагу ставить не дают, товарищ следователь. Вот я сколь живу, сколь себя помню — с браги еще никто не отравился. Дед у меня брагу пил, дядя пил, отец пил, и все до восьмидесяти лет жили. А сейчас бормотухи в магазин навезут, мужик бутылку выпьет — и глаза на лоб вылезли — дурак — дураком.

— Я с вами не о браге приехал толковать. Вы мне объясните, с какой целью вертолет разобрали?

— Я же вам и говорю, что по инерции. Все побежали, и я побежал. Как говорится: не было печали — черти накачали.

Вслед за Иваном в сельскую администрацию вызвали Харитона. Харитон, как только увидел следователя, так сразу вспомнил о всех обидах, причиненных ему колхозным начальством, и стал жаловаться на плохих людей государственному человеку.

— Лугов не дают, товарищ следователь, для коровы. На общем собрании постановили, что будут намерять по гектару на хозяйство, а сами не дают. Я уже и в правление колхоза писал, и жену посылал содействовать — ничего не помогает. На вас вся надежда да на прокурора. И губероли не стало в магазинах. Крышу нечем крыть. Мы тут все больше крыши губеролем кроем. Дешево и сердито, а как губероли не стало — опять на доски перешли. Раньше, когда шифер-то продавали, так его никто не брал, потому что губеролью все пользовались, а сейчас губероли нет, и шифер тоже не продают. Как нарочно. Гвозди есть, шурупы, эмаль половая, а губероли нету.

— Я вам что, начальник райпотребсоюза? — не выдержал следователь. — Я, что приехал — жалобы ваши выслушивать? Вы мне зачинщиков назовите, кто первым кинулся вертолет разбирать?

— Так все вместе, товарищ следователь, всем миром это самое…

— Мне конкретных виновников надо найти, понимаете?

— Так все конкретные. Мне лучше вспомнить, кто не разбирал, а разбиравших-то всех и не упомнить. Народу было как на пожаре. Честное слово.

После Харитона зашла к следователю Настя Карпова и, освоившись, стала жаловаться на своего зятя Никитку, который на прошлой неделе дочь Варвару чуть не ухамаздал, окаянной.

— Вы бы припугнули его, товарищ следователь. В тюрьму-то садить его жалко, а припугнуть бы надо. Вы бы как-нибудь вечерком зашли да пригрозили ему пистолетом. Пистолет-то, поди, у вас всегда при себе. А то Никитка над нами волю взял. Пьет без пробуду, яйца жареные ест и орет, прямо как зверь какой. На улицу случайно выйдешь, и домой заходить страшно. Лохматый стал, не бреется второй месяц, а борода у него прямо от глаз растет. На льва похож стал, честное слово, и рычит. Ко мне подружка проведать меня пришла, так он на нее так рявкнул, что она в обморок упала, честное слово. Еле откачали… И дочу мою замучил всю. Она третий год с ним живет и третьего скоро родит. Разве так-то можно, без перекуров-то, товарищ следователь… И коровы у нас нет. Мы с дочей козу держали для детишек, так этот обалдуй зарезал ее и съел. За два дня съел, честное слово. Варвара-то у меня в колхозе дояркой работает, а молока в доме нет. Вот какая жизнь пошла. Все молоко куда-то в город отправляют.

— Вы мне, бабуся, про вертолет, — взмолился следователь. — Про вертолет мне расскажите.

— Да какое мне до этого вертолета дело, — огрызнулась старуха. — Леший с ним, с вертолетом. Вы мне посоветуйте, как быть старухе? Может, ему, Никитке-то, штрафу дать али выпороть прилюдно? Может, укол какой в задницу сделать для успокоения? А то ведь жизни от него нету… И отец у него такой же был. На отца-то мужики осерчали, утопили его в проруби. Утопили — не утопили, а только весной нашли его в бучиле у Шамовской мельницы. Тоже свою-то жену в гроб загнал, антихрист… Я в доме-то на полатях сплю, товарищ следователь, так с полатей сподручнее запустить чем-нибудь в зятя. И в перепалку вступать тоже не так страшно. А доча-то у меня по полу ходит, в одном доме вместе с ним… И чему только его в школе учили? Ведь десять классов закончил. Ирод. Рожа вот такая, вот! Шея, как у быка, а ума — ни крошки, честное слово. Ни в Бога не верит, ни в черта! Чем душа живет — неизвестно… Зверь — одним словом, и мы с этим зверем в одном доме, в одной клетке… И каждую ночь кровать у них скрипит. Баба на шестом месяце, а кровать скрипит.

— Бабуся, — взмолился следователь, — вы зачем сюда пришли?

— Так на зятя пожаловаться и пришла… А зачем же еще мне идти-то, милый мой?

— Жаловаться надо прокурору, бабуся. Заявление надо писать на зятя.

— А это уж мне лучше знать, чего мне с зятем-то делать. Это я сама знаю… Он, зять-то у меня, если примется работать — гору может свернуть. Да! Бывало, за один день на корову сена накашивал. Дрова, бывало, привезет и за вечер все дрова расколет. Силища-то у него неоколесная. Местные жители за это прозвали его «ломовщиной». Бывало, лошадь воз сена не может в гору вытащить. Никитка увидит, за оглоблю схватится и вытащит воз на гору. А первенец его в два года тридцать килограммов весил, полбуханки хлеба съедал в день. Вот!

— Да что вы за люди такие? Как говорить-то с вами? — взмолился следователь.

— Чего это?

— Пошла вон, старуха!

На следующее утро следователь Водопьянов из Пентюхино сбежал. Накануне этого события он случайно узнал, что еще с вечера по селу стал ходить седовласый мужик в серой промасленной оболочке с какой-то большой бумагой в руках и собирал подписи в защиту семьи Горбуновых, которые пострадали при последнем пожаре. А местные старухи сошлись в староверской молельне и стали распределять вопросы, кто на что будет жаловаться государственному человеку с погонами.

Собирались жаловаться на председателя сельпо Ивана Петровича, потому что продуктовый магазин работает два дня в неделю, и ничего хорошего в нем нет. На директора Красновятского райтопа — за то, что не обеспечивает дровами даже пенсионеров, но повадился приезжать на казенной машине к местным вдовушкам. На председателя сельской администрации Ивана Кузьмича — за то, что Дом культуры все время на замке, церковь, приспособленная под склад хлебопродуктов, разрушается, а колокол на ней звонит только во время пожара. На председателя колхоза, потому что лугов не дает для частников, огороды обрезает, техникой не обеспечивает в срок. На инспектора рыбоохраны Матвиенко — за то, что рыбачить в половодье не позволяет, хотя в это время испокон веку на Вятке рыбачили, и рыбы от этого не убывало. На жизнь, большей частью безрадостную в вечных трудах и заботах, где всё через силу, через не могу, и где красный вертолет в синем небе — это такое большое чудо, что с ним ни за что не хочется расставаться, не докопавшись до его счастливо парящей сути, не завладев крохотным кусочком чужого, но такого желанного счастья.

Любитель сусликов

Однажды, приехав на родину из северной столицы, я решил прогуляться по берегу Вятки возле Пентюхина и встретил там Ивана Никифоровича, потомственного колхозника, про которого слышал не раз, но лично с ним знаком не был. Иван Никифорович сидел на берегу, свесив ноги с глинистой кручи, и смотрел куда-то вдаль своими маленькими хитровато прищуренными глазками.

Я присел рядом. Мы разговорились, стали вспоминать прошлое. Я спросил его, как сейчас живет село? Чем дышит? Он видимо ждал этого вопроса, потому что заговорил с готовностью.

— Как живет? Как живет? — начал он. — Хорошо живет. А как ещё? Люди сейчас живут свободно, можно сказать, весело. В соответствии с новыми веяньями. Правда, в последнее время почти никто на работу не ходит.

— Почему? — переспросил я.

— Потому что ходить стало некуда. В прошлом году последнюю ферму в нашем селе разобрали. Крышу сняли, шифер с неё продали, чтобы за электроэнергию рассчитаться, а сама ферма стоит ещё. Стены каменные, добротные, издалека видать. Правда, рамы оконные тоже потом куда-то делись. Рамы — вещь нужная. Их на теплицу можно приспособить, на веранду, или ещё куда. А когда рам не стало, да ещё крыши нет — тогда уже и за потолки мужики принялись, потом — за полы.

— А колхоз?

— Есть, пока что, колхоз. Как не быть. Числится. Даже председатель колхоза имеется и главный бухгалтер. Вот только механизаторов всего два человека осталось. Это потому что у нас в колхозе всего два трактора на ходу.

Иван Никифорович немного помолчал, а потом продолжил:

— В газетах-то пишут, будто всё у нас в России есть, всё хорошо в сельском хозяйстве, только мы работать не можем, как следует. Пьянствуем всю дорогу… А я так скажу, ничего у нас нет. Ни прав, ни власти, ни порядка. Вот, к примеру, солярки в нашем колхозе давно не числится. Пока коровы на ферме были — и солярка была, а сейчас всех коров прирезали после посевной, чтобы за дизельное топливо с банком рассчитаться. И всё. Сидим сейчас без денег… Ну конечно, у нас ещё лошади есть. Три штуки. Два гнедых мерина и одна кобыла. Только, что от них проку. Раньше-то на них огороды пахали и картошку садили, а сейчас как-то отвыкли уже. Да и упряжи для этих самых лошадей в колхозе нет. Кто-то всю упряжь по ошибке домой утащил: и хомуты, и подпруги, и чересседельники. Потом и плуг куда-то запропастился, и плетёный из лозы тарантас, на котором председатель колхоза по праздникам выезжал… Да впрочем, что об этом говорить. Поздно уже… Поля, вон, и те травой зарастают в последнее время. Обидно, конечно, зато красиво, особенно ранней весной. Береза на наших полях хорошо прижилась и осина, и тополь тоже. Это уже не поля, а самые настоящие перелески. Через двадцать лет здесь лес будет шуметь. В Европе к тому времени всё вырубят, в Америке — тоже, а у нас этого лесу будет — пруд пруди…

И суслики в последнее время у нас появились, — вдруг поведал Иван. — Пришли откуда-то. Рыжие такие, шустрые, интересные, ну прямо как люди. Если, к примеру, один из них ест — другой непременно на задних лапах стоит — товарища охраняет… Потом — наоборот. Правда, в наших местах никогда до этого сусликов не было, а вот сейчас почему-то стали появляться… Хорошо это или плохо — я толком не знаю, но мне почему-то кажется, что хорошо. Я сусликов сразу полюбил. Пусть живут. Они добрые. Ни на кого скопом не нападают, не мешают никому. Всё равно поля разной дудорой зарастают, чего им без дела-то стоять. Пусть лучше на них разная живность плодится. Потом кто-нибудь в гости ко мне приедет, а я ему ненароком скажу, что у нас тут суслики появились. Полно сусликов стало. Он не поверит. Люди в городе быстро от земли отвыкают, про сусликов забывают совсем. Не понимают, что к чему. А я вот — наоборот. Я всякую живность люблю. Мне даже ужи не мешают. Тут я одного придавил случайно в огороде… задницей. И ничего. Жена, правда, испугалась, закричала, когда увидела: «Убери змею»! А я — ничего. Ужи они тоже добрые. Пусть живут. На пустых колхозных полях места всем хватит.

Правда, был у нас тут один фермер, так он ни ужей, ни сусликов терпеть не мог… Как говорится, не нашего поля ягода. Не сеял, ни жал — три коровы держал. Ну и мы его тоже невзлюбили, конечно, фермера-то этого. Он для чего-то дом себе построил в три этажа и кур стал разводить рыжих. А его жена даже в магазин за хлебом на своей машине ездила. Приедет и всего наберет. Даже странно как-то. У нас денег нет, а у неё всегда деньги водились… Ну, потом, конечно, и фермер разорился. Технику продал за долги, хозяйственные постройки разобрал и стал кур разводить, которые хорошо летать умеют. Которых зимой кормить не нужно, потому что они зимой улетаю на юг… Тоже видать понял, что к чему.

— Куры на юг улетают? — не поверил я.

— Улетают, своими глазами видел, — стал уверять Иван Никифорович, — Они не нашей породы, наверное. Большие такие, рыжие. Он их привез откуда-то. Нето из Голландии, нето из Америки. Наших-то курей летать не научишь. Они ленивые.

— А сейчас этот фермер, чем занимается? — поинтересовался я.

— Он стал таким же, как все, — кратко ответил Иван. — Даже выпивать научился. И жена у него больше не кажется нам иностранкой. Постарела, осунулась, говорить стала громко… И живут они сейчас только на первом этаже своего огромного дома — там, где русская печь. Остальные-то два этажа у них пустые стоят. В них даже отопление убрали. Всё равно такую махину зимой дровами не натопишь. А угля у нас тут давно нет. Никто нам уголь не возит. Да и купить его не на что…

Иван Никифорович умолк, посмотрел вдаль, потом себе под ноги и вновь заговорил.

— Я сейчас только одному человеку завидую — соседу моему, Петру Ивановичу.

— Почему? — искренне удивился я.

— Он лесник, — пояснил Иван Никифорович. — А лесники, как известно, всегда при деньгах, потому что исподтишка приворовывают. Как говорится, у воды да у лесу не бывает провесу… Хотя наш лесник — человек хороший. Если его по-человечески попросить — он всегда жердей даст на забор, и на слеги под крышу, и на столбы для огорода чего-нибудь найдет в старой делянке… Ну, унесешь ему кой-когда рыбки свежей, медку или мяса — вот и всё… Хороший человек. Грех жаловаться.

У нас в деревне хороших людей много. Вот, к примеру, Василий Алексеевич, который свою жену в прошлом годе зарезал, тоже был человек хороший. Безобидный, можно сказать человек был. Да… Хотя без ножа никуда не ходил. Даже в магазин за хлебом… Василий Алексеевич был у нас забойных дел мастер. Можно сказать, умелец. Если кому надо срочно быка завалить или поросенка зарезать — всегда к нему обращались. Он никому не отказывал и всегда вовремя приходил. Лицо, правда, у него было каменное и нож огромный за голенищем. Посмотрит — как по уху даст, а так — человек хороший…

Он быков всегда в два счета с ног валил. В клён ударит ножичком-то — и всё, и — готово. Потом горло выхватит и начинает шкуру обдирать, да при этом ещё что-нибудь веселенькое рассказывает, шутит или напевает. Хороший человек был… Жаль, пьяный иногда подраться любил. Метелил всех подряд… Ну, мужики из соседней деревни, видать, осерчали на него. Зимой в проруби утопили. Думали, по весне всплывет. Нет, не всплыл. А так хороший был человек.

У нас в деревне хороших людей много. Даже женщины есть хорошие. Упитанные такие, широкие в плечах, горластые. За нужным словом в карман не лезут. И по улице ходят в кирзовых сапогах. Иногда, правда, кричат, конечно, друг на друга, но сильно не матерятся и худеньких мужиков своих стараются не обижать…

Вот у меня жена, например, тоже женщина солидная, хорошая. Она здоровее меня и моложе выглядит, и по весу явно в другой категории, а со мной никогда не связывается. Не дерется. Боится меня, потому что у меня голос строгий… А так — она женщина хоть куда. И аппетит у неё отменный. Только вот, когда она меня своим знакомым представляет, то всегда почему-то говорит: «Это мой муж. Он человек хороший, только сусликов очень любит». Как будто любовь к сусликам — это что-то подозрительное, из ряда вон выходящее. А я считаю, что всякая любовь человека украшает, и нет в ней ничего подозрительного.

— А праздники отмечаете, как? Раньше-то, я помню, гуляли всей деревней. В Доме культуры концерты устраивали.

— Был у нас и Дом культуры до недавних пор. Хорошее было строение, ничего не скажешь. Его из церкви когда-то сделали. Там даже отопление, помнится, было, как в старину — печное. Печей было три, а труба, почему-то, только одна. Вот, наверное, от этого и сгорел Дом культуры во время новогодних праздников. Сейчас, когда мимо идешь, душа так и сжимается от жалости, так и ноет. Сколько с этим Домом культуры воспоминаний хороших связано.

Правда, приличного туалета при нашем Доме культуры не было никогда. Мужики по привычке ходили за угол, а женщины — они же культурные — к речке, в кусты. Там не дует. Но иногда люди, которые из города на лето приезжали, путались, конечно. Они же были без понятия — кому куда. Тогда наши девки пугались очень и визжали. Так у них было заведено. Этот визг издалека было слыхать. Идешь, бывало, куда-нибудь по делу и вдруг — визг. «Ага, — думаешь, — опять кто-то к нам в гости из города приехал, а местность не изучил. Не знает, что к чему, кому куда».

И сельский Совет у нас был в бывшем доме купца Шамова. Большое такое, массивное здание было из красного кирпича. Даже непонятно, как такое могло сгореть во время перестройки. Но почему-то сгорело. Всё сгорело дотла. Даже фундамента не осталось. Мужики, конечно, остатки-то разобрали. Всё, что осталось от него…

— А Детский сад? — неожиданно вспомнил я ещё одно исчезнувшее здание.

— Был и детский сад в старом каменном доме. Говорят, в этом доме до революции жил какой-то лесопромышленник. Потом в нем Волостное Управление располагалось, потом начальная школа, а потом уже и Детский сад. Я в этот Детский сад сорок лет назад заходил. Давно уже, конечно. Но детсад был хороший, очень хороший. Только туалет там был холодный, на улице, и всего на четыре очка. Так сказать, без разделения по половому признаку. Да и что там было делить-то, боже мой. Все на одно лицо. От всех дустом пахнет…

— Почему? — удивился я.

— Тогда вшей у нас придумали дустом выводить. Для этого всех без разбору брили наголо и головы дустом посыпали, как капусту. Дуст тогда считался безвредным, и запах от него был не таким резким, как сейчас. Мы ко всему тогда быстро привыкали… Но садик в этом году закрыли. Из-за трех пацанят держать его стало невыгодно. Сначала закрыли, а потом продали кому-то. Новый хозяин стал разбирать его на кирпичи, но старая кладка не поддалась. Вот и стоят сейчас эти развалины в центре села. И никто не знает, что с ними делать.

Иван Никифорович немного помолчал, вздохнул глубоко и продолжил:

— А прошлым летом ко мне вдруг ученые приехали, из какого-то зоологического института. Им кто-то сдуру сказал, что я с местными сусликами на дружеской ноге… Помнится, они меня возле дома остановили и спрашивают:

— Это вы сусликами интересуетесь?

— Я, — говорю, — правильно вы угадали.

— А не