Сипайло – известный тип палача при тиране, какими были Сеян при Тиберии, Малюта Скуратов при Грозном, Ежов при Сталине. В народном сознании такие режимы имеют тенденцию отделяться от своих создателей. Последние олицетворяют власть, а ужас этой власти персонифицирует кто-то из приближенных. Хозяин воплощает цель, слуга – средства ее достижения, становясь чем-то вроде стивенсоновского мистера Хайда, злом в чистом виде. При Семенове такой фигурой отчасти был сам Унгерн, а когда в Монголии он приобрел права сюзерена, рядом с ним эту функцию принял на себя Сипайло.
Нередко Унгерн избивал его при свидетелях, и хотя потом все шло по-прежнему, каждая экзекуция пробуждала надежду, что приходит конец могуществу этого сифилитика, страдающего манией преследования и перед сном заглядывающего во все углы. Унгерн нуждался в нем, как всякий отягощенный грехами человек нуждается в себе подобном и в то же время несравненно худшем, чем он сам, чтобы на его фоне ощущать себя не исключением, а нормой.
В годы Гражданской войны все причастные к массовым убийствам старались не употреблять слово “расстрел”; красные заменяли его выражениями типа “отправить в штаб Духонина (Колчака)”, “разменять”, “пустить в расход”. У сотрудников ЧК в ходу был профессиональный термин “свадьба”. Само слово “смерть” не произносилось вслух из своеобразного палаческого суеверия – чтобы не накликать ее на самих себя. Специфический юмор убийц был не только показателем их развращенности, но еще и бессознательным способом избежать возмездия со стороны тех тайных сил, которые могут оставаться в неведении относительно истинного положения дел, если не называть вещи своими именами.
Уже не на допросе, а на судебном заседании в Новониколаевске его спросили: “Скажите, каково ваше отношение к коммунизму?” Непонятно, с какой целью был задан вопрос и на что рассчитывал спрашивающий, но услышал он явно не то, что хотел услышать. “По моему мнению, – ответил Унгерн, – Интернационал возник в Вавилоне три тысячи лет назад”.
Память об ушедшей молодости вдохновляла мемуаристов в обоих лагерях, но побежденные чаще брались за перо. В отличие от победителей, они не считали свою нынешнюю жизнь закономерным следствием предыдущей, прошлое стало для них абсолютной ценностью, а не прологом чего-то большего. Прежняя жизнь воспринималась полностью завершенной, цельной, не имеющей продолжения и, значит, настоятельнее взывала к необходимости запечатлеть ее для современников и потомков.
Ничтожность своих сил Унгерн по совету Дубовика маскировал имитацией активных действий на разных участках, Для этого, в частности, использовался захваченный на Калганском тракте автомобиль. На нем установили пулемет, и он всю ночь с потушенными фарами носился вокруг Урги, время от времени выпуская пару очередей и тут же исчезая, чтобы повторить маневр в другом месте. С той же целью Унгерн применил старую как мир военную хитрость – приказано было на ночлеге разложить большие костры из расчета один костер на троих человек. Сопки вокруг города и подножие Богдо-ула озарились сотнями огней. Подковообразным кольцом они охватили Ургу, создавая впечатление вставшего на бивак огромного войска.
“Заката Европы” Шпенглера.
Альбер Камю заметил, что религия Гитлера “совмещала в себе обоготворенную судьбу с божествами Валгаллы”. Про Унгерна можно сказать то же самое, заменив последних фигурами буддийского пантеона.
1922 году, в Нью-Йорке, вышла книга Антония Фердинанда Оссендовского “Люди, звери и боги”, имевшая колоссальный успех по обе стороны Атлантики. В Германии среди ее читателей были Гесс, Хаусхофер и, возможно, Гитлер, а в Советской России – эзотерик Александр Барченко, небезуспешно убеждавший ОГПУ в возможности поставить могущество Шамбалы на службу мировой революции.
Елене Блаватской с ее “Тайной доктриной”.
