«Человек всецело — воспитание», говорит Гельвеций.
необходимо было бы поручить «промышленникам» и «ученым» выработать такую политическую систему, которая соответствовала бы новому социальному порядку.
Проект о равенстве — это один из тех проектов, которые больше всего противоречат характеру человека. Люд» рождаютсялибо для господства, либо для повиновения.
Утопистом является всякий, кто задумает совершенную социальную организацию, исходя при этом из какого-нибудь абстрактного принципа.
Развитию товарного производства неминуемо сопутствует превращение большей части общества в пролетариев, ничего не имеющих, кроме своей рабочей силы, а другой части общества — в капиталистов, покупающих эту силу — единственный товар пролетариев — и делающих из нее источник своего обогащения. Работая для капиталиста, рабочий создает доход своего эксплоататора и в то же время — свою собственную нищету и свою собственную социальную зависимость.
Человек всецело — воспитание», говорит Гельвеций. Казалось бы, что, согласно этому, Гельвецию следовало бы оставить точку зрения «человеческой природы», чтобы изучить законы развития среды, формирующей человеческую природу тем, что дает социальному человеку то или иное «воспитание». И Гельвеций, действительно, кое-что сделал в этом направлении. Но ни ему, ни его со-временникам, ни социалистам первой половины девятнадцатого века, ни кому бы то ни было из представителей науки той же эпохи не удалось открыть новое миропонимание, которое сделало бы возможным изучение процесса развития социальной среды — этой истинной причины исторического «воспитания» человека — и тех перемен, которые происходят в его «природе».
чем больше распространяются наши идеи в рабочем классе — а они в рядах рабочих распространяются все более и более, — тем все менее склонны пролетарии следовать за такими «товарищами». Анархизм — мы не говорим об «ученых» акробатах — будет все более и более превращаться в буржуазный спорт, предназначенный доставлять «сильные ощущения» индивидуумам, слишком много вкусив-шим от светских и полусветских удовольствий.
И когда пролетариат станет господином положения, достаточно ему будет нахмурить брови, чтобы заставить замолчать всех «товарищей», даже самых «красивых». Ему достаточно будет дунуть, — и анархистская пыль исчезнет.
Нам же, социал-демократам, нечего опасаться анархистской пропаганды. Анархизм, дитя буржуазии, никогда не будет иметь серьезного влияния на пролетариат.
Ах, господа, нет идеалов для блуждающих мертвецов, как вы! Вы сделаете всевозможные попытки, вы станете буддистами, друидами, халдейскими «сарсами», каббалистами, магами, изистами или анархистами — всем, чем придется, — и вы все-таки останетесь тем же, что» теперь, существами без убеждения и закона, опустошенными историей мешками. Идеал буржуазии канул в вечность.
Овладевая анархистской доктриной, упадочные писатели конца века придают ей характер буржуазного индивидуализма. Если Кропоткин и Реклю ратуют во имя рабочего, притесняемого капиталистом, «La Plume» и «Le Mercure de France» делают это во имя «индивидуума», стремящегося освободиться от всех оков общества, чтобы, наконец, де-лать все, что ему «угодно». Анархизм, таким образом, снова возвращается к своему исходному пункту. Штирнер говорил: «Для меня нет ничего выше меня». Лоран Тальад говорит: «Какое цело до гибели неопределенных народных масс, если этим усиливается индивидуум?»
