Louis Boussenard
LES ROBINSONS DE LA GUYANE

Перевод с французского Алексея Лущанова

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Егора Саламашенко

Иллюстрации Ораса Кастелли и Жюля Фера

Буссенар Л.

Гвианские робинзоны : роман / Луи Буссенар ; пер. с фр. А. Лущанова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2024. — ил. — (Мир приключений. Большие книги).

ISBN 978-5-389-26377-2

16+

«Гвианские робинзоны» — одно из самых известных и увлекательных произведений французского писателя Луи Буссенара (1847–1910). Главный герой этой захватывающей истории — беглый узник печально знаменитой тюрьмы Сен-Лоран. Вырвавшись из жестоких тисков «правосудия», Робен попадает в суровые, неизведанные земли Французской Гвианы. По его следам идут неумолимые охотники за беглыми каторжанами, а вокруг — непролазные джунгли, населенные загадочными индейскими племенами... Помимо удивительных приключений роман изобилует описаниями флоры, фауны и экзотических обычаев племен Французской Гвианы, которую автор посетил незадолго до начала работы над рукописью.

Роман публикуется в новом, полном переводе, снабжен обширными комментариями и статьей о путешествии писателя в Южную Америку. Текст сопровождается классическими иллюстрациями Жюля Фера и Ораса Кастелли, а также гравюрами из книг исследователей Гвианы.

© А. А. Лущанов, перевод, 2024

© Е. В. Трепетова, статья, примечания, 2024
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024
Издательство Азбука®

Глава I

Буря у экватора. — Перекличка каторжников. — Излишнее рвение. — К оружию! — Побег. — Голод — не тетка. — Охотники на людей. — Не все каторжники одинаковы. — Собаки каторги и свободные псы. — Ночь в девственном лесу. — Добыча и тень. — Тигр пятнистый и тигр белый. — Неудачный выстрел, но превосходный сабельный удар. — Месть благородного сердца. — Прощение. — Свободен!..

Исполинские деревья экваториального леса гнулись под порывами ураганного ветра. Яростно громыхал гром. Его раскаты, то приглушенные, то резкие, краткие и длительные, сухие и трескучие, порой причудливые, но всегда жуткие, сливались в единую и бесконечную грохочущую симфонию.

С севера на юг и с востока на запад, на сколько хватало глаз, над верхушками деревьев протянулась громадная черная туча, окаймленная зловещей красноватой полосой. Словно из кратера перевернутого вулкана, из нее сыпались ослепительные молнии всех цветов и форм, сплетаясь в колоссальный фейерверк.

Тяжелые испарения, поднятые беспощадным солнцем со дна бесконечных болот и из глубин непролазных чащоб, превращались в настоящие смерчи. То, что в Европе называют струями дождя, здесь напоминало сплошные потоки расплавленного металла, с мелькающими сквозь них проблесками молний.

Листья летели наземь, словно сносимые лавиной градин или, еще точнее, под натиском струй из миллионов брандспойтов.

Время от времени огромное акажу [1], гордость девственного леса, валилось на землю как подкошенное; зеленый эбен [2] высотой больше сорока метров и прочный, как рельс, раскачивался из стороны в сторону подобно тростинке; столетний гвианский кедр [3] толщиной в четыре обхвата разлетался в щепки, будто сосновое полено. Другие деревья — симаруба [4], боко [5], анжелик [6], — чьи верхушки касались туч, пали первыми.

Эти гиганты, намертво связанные друг с другом сетью лиан
и густо оплетенные цветущими орхидеями, бромелиевыми [7] и ароидными [8], сначала дрожали, а затем обрушивались все разом, словно от одного удара. Тысячи красных лепестков, похожие на брызги крови, пролитой поверженными лесными великанами, усеивали траву.

Смолкли обезумевшие от страха лесные животные и птицы. Был слышен лишь оглушительный рев урагана, достигавший временами невероятной мощи.

Эта грозная симфония природы, сочиненная демоном бурь и исполняемая хором титанов, бушевала над необъятной долиной Марони [9] — большой реки во Французской Гвиане [10].

Ночь наступила мгновенно, с особенной стремительностью, обычной для экваториальных областей, где не бывает ни сумерек, ни утренней зари.

И тот, кто еще не привык к этим грозным буйствам тропической природы, был бы весьма удивлен при виде сотни мужчин всех возрастов и разных национальностей, которые выстроились в четыре шеренги под большим навесом, молчаливые, бесстрастные, со шляпами в руках.

Крыша навеса из листьев пальмы ваи [11] грозила ежеминутно сорваться и улететь прочь. Столбы из дерева гриньон [12] шатались от порывов ветра; четыре фонаря, висящие по углам, были готовы погаснуть в любую секунду.

Но лица людей — арабов, индейцев, негров, европейцев — несли на себе печать мрачного безразличия.

Все были босиком, одеты в штаны и блузы из грубой серой ткани. На спинах — большие черные буквы И. и К. [13], разделенные якорем.

Между рядами каторжников медленно прохаживался мужчина среднего роста с невероятно широкими плечами и грубым лицом, разделенным надвое пышными каштановыми усами с длинными нафабренными кончиками. Взгляд его серо-голубых глаз ни на чем не задерживался, но ничего не упускал из виду, придавая лицу незнакомца особое выражение хитрости и двоедушия, вызывающее смутную тревогу у всякого, кто с ним сталкивался.

Отложной ворот и обшлага его темно-синего форменного сюртука были обшиты серебряными галунами. На портупее висела короткая сабля, бившая его по икрам, за поясом — седельный пистолет. В руке мужчина сжимал крепкую дубинку, время от времени с довольным видом проделывая ею нечто вроде фехтовального мулине [14], и точность жестов выдавала в нем искушенного мастера боя на палках.

Щеголяя козырьком кепи из той же ткани, что и мундир, он пристально озирал с головы до пят каждого из тех, кто стоял в шеренгах и отзывался, услышав свое имя.

Перекличку проводил человек, стоявший перед первой шеренгой, одетый в такую же униформу, но совершенно непохожий на своего коллегу.

Он был высок и худ, но хорошо сложен, с приятным лицом. Важная деталь: у него не было дубинки. Вместо нее он держал в руках маленький блокнот, где были записаны имена.

Он выкрикивал их во весь голос, часто делая паузы, так оглушителен был вой урагана.

— Абдалла!

— Здесь!

— Минграссами!

— Здесь!.. — хрипло ответил индус, дрожавший всем телом, несмотря на удушающую жару.

— О, еще один затрясся как припадочный! — пробурчал мужчина с нафабренными усами. — Симулирует лихорадку. Погоди немного, красавчик... Моя дубинка заставит тебя сплясать тарантеллу!

— Симонен!

— Здесь! — отозвался слабым голосом европеец с бледным лицом и впалыми щеками, едва стоявший на ногах.

— Громче надо отвечать, скотина!

На плечо бедняги с глухим звуком обрушилась дубинка. Согнувшись, он испустил крик боли.

— Ну вот!.. Я знал, что верну ему голос. Ишь орет, как красная обезьяна [15].

— Ромулюс!

— Здесь! — гаркнул оглушительным голосом громадного роста негр, показав два ряда зубов, которым позавидовал бы даже крокодил.

— Робен!..

Нет ответа.

— Робен! — повторил тот, кто вел перекличку.

— Да отвечай же, мерзавец! — заорал обладатель дубинки.

Ни звука. Только чуть слышный шепот пробежал по рядам каторжников.

— Молчать!.. Собачье отродье... Первому, кто сдвинется с места или вякнет хоть слово, я всажу пулю в рожу, — закончил он, выхватив пистолет.

На несколько секунд наступила тишина, раскаты грома тоже затихли.

И вдруг раздались отдаленные крики:

— К оружию!.. К оружию!

Прогремел выстрел.

— Тысяча чертей и чертова бабушка! Вот это переплет! Робен, конечно, сбежал, а ведь он политический. Провалиться мне на этом месте, если я не получу за это три месяца гауптвахты.

«Сосланного» Робена пришлось отметить как отсутствующего, и перекличка закончилась без дальнейших проволочек.

Мы использовали термин «сосланный», а не «высланный»; первым обозначают людей, осужденных по политическим делам, второй предназначен для тех, кто совершил уголовные преступления. Вот, собственно, единственная и чисто номинальная разница между этими людьми, установленная теми, кто отправил их в этот ад, и принятая среди тех, кто их охраняет. Все остальное было совершенно одинаковым: каторжный труд, пища, одежда и условия содержания. И сосланные, и высланные, смешавшиеся в жуткой тесноте, всего получали поровну, вплоть до щедрых ударов дубинки надзирателя Бенуа, имя которого, как мы уже убедились, ни в коей мере не соответствовало его нраву [16].

Как уже было сказано, мы находимся во Французской Гвиане, на правом берегу реки Марони, отделяющей наши владения от Гвианы Голландской.

Исправительная колония, где прямо сейчас, в феврале 185... года, разворачивается пролог драмы, которая будет происходить у нас на глазах, называется Сен-Лоран. Это совсем новое учреждение, филиал кайеннской колонии. Каторжников здесь пока немного, человек пятьсот, не больше. Местность очень нездоровая, свирепствует болотная лихорадка [17], работа по расчистке леса невыносимо изнурительна.

 

Надзиратель Бенуа — так теперь называется должность прежних надсмотрщиков европейских каторг — сопровождал вверенный ему отряд в барак. Ретивый тюремщик сник — ни дать ни взять лис, угодивший в западню. Дубинка больше не выписывала вензеля в его мощной руке. Вымокшие под ливнем усы печально повисли, а козырек фуражки уже не торчал под молодцеватым наклоном в сорок пять градусов.

Дело в том, что беглец был «политический», а значит, человек очень умный, энергичный и способный на поступок. Побег такого заключенного мог стать катастрофой для стража, коему государство его доверило. Если бы это был обычный убийца или простой фальшивомонетчик, Бенуа думал бы о нем не больше, чем о глотке тростниковой водки.

Зато каторжники были почти счастливы из-за происшествия, что так обескуражило их охранника. Они едва могли скрыть свою радость, невольно отражавшуюся во взглядах, — единственную, впрочем, возможность хоть как-то протестовать против жестоких выпадов чересчур ревностного служаки.

Люди наконец вытянулись в своих гамаках, подвешенных на двух балках, и скоро заснули тем глубоким и крепким сном, которому, при отсутствии чистой совести, способствует изнурительный каторжный труд.

Бенуа же, еще более растерянный, не обращая ни малейшего внимания на проливной дождь и раскаты грома, отправился доложить о перекличке коменданту исправительной колонии.

Тот, разумеется, уже был оповещен о происшествии ружейным выстрелом и криками часового и спокойно предпринимал меры, которые считал необходимыми для начала розыска.

Не то чтобы он надеялся найти беглеца, но таковы были правила. Комендант скорее рассчитывал на голод, этого беспощадного врага каждого одинокого человека в бесконечном тропическом лесу. В самом деле, побеги случались довольно часто, но голод неизменно приводил назад всех, кого увлекла безумная надежда обрести свободу.

И можно сказать, здорово повезло тем, кто помучился лишь от корчей желудка, сумев избежать зубов рептилий, когтей хищников и смертельных укусов ядовитых насекомых.

Впрочем, когда начальник узнал имя беглеца, чья энергия и сила воли были ему хорошо известны, его уверенность значительно поколебалась.

— Он не вернется, — пробормотал комендант. — Это человек конченый.

— Господин комендант, — обратился к нему Бенуа, надеясь, что немного усердия сможет избавить его от справедливого наказания, — я доставлю его вам живым или мертвым... Доверьте это дело мне. От меня он не уйдет.

— Мертвым — это уже слишком... Вам ясно? — сухо оборвал его комендант, человек вполне справедливый, жесткий, но все же умеющий сочетать ужасные обязанности с некоторой гуманностью. — Я уже не раз был вынужден обуздывать ваши зверства. Самоуправство у нас категорически запрещено... вы знаете, что я имею в виду. Предупреждаю вас в последний раз. Итак, постарайтесь вернуть беглеца, если желаете избежать дисциплинарной комиссии, отделавшись неделей ареста, которая ждет вас по возвращении. Ступайте!

Надзиратель резко козырнул и вышел, изрыгая по дороге потоки ругательств, от которых и без того багровое небо, казалось, покраснело еще сильнее.

— О да, я приведу эту сволочь! Ну и дурак же я был: «живым или мертвым»!.. Живым, конечно же, он нужен мне живым! Пуля в бочину — это слишком легкая смерть для такого паскуды. Нет уж, я хочу еще не раз и не два пройтись дубинкой по его спине... И клянусь дьяволом, от нее-то он и издохнет! Но вперед, в путь!

Он вернулся в хижину, где вместе с ним жили еще несколько надзирателей, собрал в ранец кое-какую провизию, взял компас, вооружился мачете, перекинул через плечо охотничье ружье и приготовился выступить.

Только что пробило семь часов вечера. Бегство Робена было обнаружено три четверти часа назад.

Бенуа был старшим надзирателем, начальником смены. Он решил взять с собой еще троих подчиненных, которые беспрекословно собрались в дорогу.

— Послушай, Бенуа, — сказал один из тех, кто оставался, тот самый, что проводил вместе с ним перекличку, — ты же не собираешься выходить прямо сейчас и в такую погоду. Дождись хотя бы, пока закончится ураган. Робен не мог уйти далеко, а завтра...

— Я буду делать так, как считаю нужным! Я здесь командую и не спрашиваю твоего мнения, — грубо оборвал его тот. — Кроме того, этот мерзавец постарается переплыть Марони, чтобы укрыться у индейцев из племени араваков [18] или галиби [19]. Он пойдет вдоль берега. Я хочу схватить его до того, как он успеет построить плот. Черт подери! Я разгадал его план. Он так же глуп, как и все остальные. К тому же позавчера я видел нескольких грязных краснокожих, которые рыскали возле северной засеки... Так что, голубчики, вас ждет сюрприз! Что скажешь, Фаго, покажем им, почем фунт лиха?

Услышав свое имя, Фаго, пес породы барбет [20] весьма злобного вида, со взъерошенной шерстью, короткими крепкими лапами и умным взглядом, вылез, потягиваясь, из-под грубо оструганного стола.

«Фаго» на тюремном жаргоне означает «каторжник» [21]. Бенуа решил, что будет остроумно дать такую кличку собаке, которая, ежедневно находясь среди ссыльных, вполне разделяла ненависть к ним своего хозяина.

Существует довольно оригинальный, но, впрочем, легко объяснимый феномен: псы, принадлежащие каторжанам, просто ненавидят своих собратьев, которыми владеют свободные люди, и всегда готовы встретить их особенно злобным лаем — так уж их воспитали хозяева. Сравните их с умнейшими индейскими собаками, с ушами торчком, тонкими длинными мордами, живым взглядом и безошибочным нюхом, способным отличить по запаху свободного белого или черного человека.

Подобным же образом собаки стражников способны обнаружить каторжника на невероятной дистанции и выдать его местоположение своим хозяевам оглушительно визгливым лаем.

Более того, когда эти животные, принадлежащие к одному роду, встречаются, им не требуется много времени, чтобы разобраться, кто есть кто. Без малейших прелюдий, обычных для представителей семейства псовых, они бросаются друг на друга, точнее, свободный пес яростно атакует противника, едва его завидев. Последний, с поджатым хвостом пробирающийся в зарослях и опасливо крадущийся между хижинами, подражая повадкам своего хозяина, оборачивается, начинается ужасная драка, и не всегда напавший выходит из нее победителем.

Бенуа прослужил в Гвиане довольно долго, неплохо знал здешние края и стал отличным следопытом. С помощью своего четвероногого спутника он мог бы соперничать с лучшими растреадорами [22] Ла-Платы [23].

Надзиратель привел Фаго в барак, снял с крючьев гамак беглеца и дал собаке как следует обнюхать его, прищелкивая при этом языком, как это принято у охотников:

— Ищи, Фаго! Ищи... Давай, песик, ко мне!..

Пес обнюхал ткань, глубоко вдохнул воздух, завилял хвостом и тявкнул, будто говоря: «Я все понял, хозяин!», а затем бросился наружу.

— Мерзкая погода, как раз для побега, — пробурчал один из охранников, промокший до нитки под проливным дождем, не успев пройти и десяти метров, — черта с два мы сможем найти этого поганца.

— Точно, — добавил другой, — того и гляди наступишь на проклятого гража [24] или завязнешь в зыбучей саванне [25].

— В такую бурю даже его пес ничего не учует, — сказал третий. — Дождь давно уже смыл все следы и запах вместе с ними. Удачно Робен выбрал время, лучше не придумаешь.

— Эй, вы там, а ну вперед! Слышите? Мы тут не в игрушки играем. Минут через двадцать ураган стихнет, покажется луна и все будет видно как днем. Пойдем вдоль берега Марони, авось нам повезет.

Четверо мужчин с собакой впереди, выстроившись вереницей как индейцы, бесшумно двинулись по едва заметной тропинке среди зарослей, ведущей к речному берегу.

Охота на человека началась.

 

Пока каторжники строились на перекличку, часовой на посту у лагерных построек явственно разглядел при вспышке молнии, что один из них покинул строй и бросился бежать со всех ног.

Ошибиться было невозможно. На беглеце была темная арестантская роба. Солдат не колебался ни секунды, тем более что требования инструкции были совершенно категоричны. Он мгновенно прицелился и выстрелил, даже не подав команду «Стой! Кто идет?».

Но, несмотря на беспрерывные сполохи молний, при которых хорошо было видно фигуру беглеца, часовой самым естественным образом промахнулся.

Каторжник услышал свист пули, наддал и скрылся в зарослях. Он исчез из виду в тот самый момент, когда охрану лагеря подняли по тревоге.

Не обращая ни малейшего внимания на дождь, ветер и молнии, он углубился в чащу с уверенностью человека, знакомого здесь с каждой кочкой. Благодаря вспышкам молний он отлично ориентировался и взял влево, оставив колонию за спиной, а реку, таким образом, справа.

Беглец следовал по едва заметной тропинке, обнаруженной им прежде в густых зарослях. После получаса быстрой ходьбы он очутился на обширной вырубке, усеянной стволами деревьев, сваленных человеком и уже частично распиленных.

Это была одна из лесоразработок, где трудились каторжники. В нескольких шагах от расчищенного пространства торчал громадный пень, примерно метр высотой, оставленный, по обыкновению, гвианскими первопроходцами.

Беглец остановился у пня и принялся что-то на ощупь искать у его подножия. Гроза заканчивалась, молнии вспыхивали все реже, и каторжник уже не мог разглядеть нужную ему примету.

— Это, должно быть, здесь, — тихо произнес он, подняв с земли обломанную ветку в виде рогатины, будто бы брошенную здесь ненароком, и принялся быстро ковырять землю у подножия пня. Земля была податливой, рыхлой, словно ее недавно копали. Концы рогатины, твердые как железо, вскоре наткнулись на какой-то предмет, издавший металлический звук.

Незнакомец без усилий вытащил из ямы жестяной короб, вроде тех, в каких хранят корабельные сухари, примерно сорока сантиметров в длину, ширину и высоту.

Короб несколько раз опоясывала длинная гибкая лиана, с одной стороны из нее же были устроены петли, похожие на лямки армейского ранца. Человек продел в них руки, взвалил короб на спину, вынул из тайника мачете с коротким, слегка изогнутым клинком и деревянной рукоятью, обмотанной латунной проволокой, взял в левую руку рогатину и, опустившись на землю, прислонился на несколько минут к огромному пню.

Но вот его высокая фигура гордо выпрямилась.

— Наконец я свободен, — сказал он. — Свободен, как дикие звери, среди которых мне предстоит отныне жить. Мне, как и им, принадлежит теперь этот бескрайний лес с его безлюдными чащобами! Пусть меня задушит удав, разорвет тигр, сожжет солнце, сгложет лихорадка или убьет голод. Лучше такая смерть, чем жизнь на каторге. Ад и здесь, и там, но тут, по крайней мере, я умру свободным человеком! И пусть только попробуют отнять у меня этот клочок свободы! — закончил он с неописуемой силой неукротимой энергии.

Старший надзиратель не ошибся в своих предсказаниях относительно грозы. Буйство экваториальной природы чудовищно, но кратковременно. Не прошло и получаса, как тучи рассеялись. Луна медленно выплыла из-за темной завесы прибрежных кустарников, засияв неизвестным в европейских широтах блеском, отразившимся в еще неспокойных водах реки и каплях дождя на листьях деревьев. То здесь, то там нежнейшие голубоватые лучи лунного света проникали сквозь густой свод листвы, скользя меж гигантских стволов, вздымающихся из непролазной мешанины цветов и листьев подобно бесконечной колоннаде собора.

Беглец не был глух к красоте умиротворенной природы, но время было не на его стороне. Чтобы завершить задуманное, ему следовало бежать как можно быстрее, оторвавшись от преследователей на безопасное расстояние.

Он резко вывел себя из состояния молчаливого созерцания, последовавшего за его страстным монологом, выбрал новое направление и пустился в путь.

С тех пор как Робен стал заключенным каторги на Марони, он видел немало побегов. И ни один из них не удался. Те, кто попытался сбежать, либо были пойманы стражниками, либо выданы голландскими властями, либо погибли от голода. Некоторые, предпочтя каторжный режим столь страшной развязке своей рискованной затеи, возвращались сами, изнемогая от непомерных лишений, и снова становились пленниками.

Они отлично знали, что военный трибунал добавит им за побег от двух до пяти лет в двойных кандалах [26], но что за печаль! Они все же возвращались, так велика у человека жажда жизни, сколь бы убогой эта жизнь ни была.

Не таков был наш герой. Несколько лет назад он уже поставил на кон свою жизнь, без колебаний посвятив ее торжеству идеи; смерть не страшила его. Он будет тщательно избегать встречи с голландцами. Это просто — ему всего лишь надо оставаться на правом берегу реки. Ему плевать на голод. Атлетическое сложение и неукротимая энергия позволят ему продержаться довольно долго. А если он все же не выдержит... Что ж, он будет не первым, чей скелет, обглоданный муравьями-листорезами до гладкости анатомического пособия, найдут в здешней глуши.

Но впрочем, он не собирался умирать. Нет, он был мужем и отцом, этот храбрец, не сломленный тяжелейшим каторжным трудом, не укрощенный невзгодами и не склонивший головы ни перед одним тюремщиком.

Он хотел жить ради своих близких. А когда человек подобной закалки говорит: «Я хочу!», это значит — он может.

Оставалась возможность тщательно организованной погони. В ней, несомненно, примут участие самые ловкие следопыты колонии, которые ни за что не упустят возможность продемонстрировать все свои способности.

Ну что же, пусть так! Раз теперь он стал дичью, ему придется сбить охотников со следа. Прежде всего следовало, если получится, направить их поиски в другую сторону.

— Они идут за мной по пятам, — сказал он сам себе. — Конечно же, они решили, что я собираюсь добраться до голландских владений. Не станем их в этом разубеждать, напротив, поддержим в них эту иллюзию. Для этого придется построить плот.

С этими словами он развернулся на девяносто градусов и без промедления направился к реке, шум которой доносился до него с правой стороны.

— Отлично, это грохот перекатов на Синих Камнях, в километре от них вверх по течению я найду все, что мне нужно.

Двигаясь бесшумно, как краснокожий на тропе войны или во время охоты, он пошел прямо к берегу, до которого было не больше трех четвертей часа ходьбы.

Осуществление подобного плана требовало невероятной ловкости и смелости. Робен знал, что его преследуют. Он также понимал, что погоня пойдет по Марони, либо вниз, либо вверх по течению от Сен-Лорана. Одно из двух: охотники либо уже миновали то место, где он собирался построить плот, либо еще не добрались до него. В первом случае беспокоиться было не о чем, во втором — он сумеет затаиться в прибрежных зарослях и ускользнуть от самого пристального взгляда врага. Что касается более или менее продолжительного пребывания в воде в компании пресноводных акул, пираний, электрических угрей и скатов-хвостоколов, он даже не думал о таких пустяках, дело привычное.

Беглец не мог знать заранее, какое из двух предположений окажется верным. Но поскольку он не видел и не слышал ничего подозрительного, то без промедления приступил к делу. Отыскать пару длинных тонких стволов трубного дерева [27], блестящих и гладких, словно серебряные брусья, и свалить их парой ударов мачете было для него делом одной минуты.

Затем он решительно зашел в воду по грудь и оказался в густых зарослях водяного растения из семейства ароидных, называемого здесь «мукумуку» [28] и в изобилии произрастающего по берегам Марони. Эти стебли с красивыми зелеными соцветиями очень легки, срезаются как бузина, но при этом обладают достаточной прочностью. Робен выбрал три десятка подходящих побегов длиной более двух метров каждый, бесшумно их срезал, укоротил верхушки, стараясь не обжечься вытекающим из растений едким соком, и сделал из них настил поверх двух шестов из трубного дерева, напоминающий штакетник для садовой изгороди.

У него получилось что-то вроде платформы примерно двух метров в ширину и в длину, которая отлично держалась на воде, но в действительности не смогла бы нести вес взрослого мужчины. Хотя превосходно подходила к назначенной ей роли.

Покончив с этим, он снял свою каторжную робу и набил ее листьями, придав ей, насколько возможно, вид человека, сидящего на корточках, пристроил в руках чучела толстый стебель с листом, похожий на короткое весло, и вытолкнул импровизированный плот из водяных зарослей.

Начинался прилив, который ощущается даже в восьмидесяти с лишним километрах от устья мощного речного потока. Вода сразу же подхватила плот и медленно повлекла его, кружа, вверх по течению, мало-помалу приближая к голландскому берегу.

— Отлично, — воскликнул беглец. — Я не удивлюсь, если через какие-нибудь четверть часа мои голубчики упустят добычу и погонятся за тенью [29], то бишь за этим чучелом.

Полагая, что лучший способ спрятаться, что в лесной глуши, что в городе, — это не прятаться вовсе, а выйти на торный путь, Робен без колебаний ступил на тропинку, которой несомненно должны были воспользоваться его преследователи.

Он двигался с бесконечными предосторожностями, предпринимая невероятные усилия, чтобы не нарушить молчание ночи, останавливаясь время от времени в попытках уловить малейший шум, нехарактерный для океана зарослей.

Ничего!.. Только звук последних капель дождя, падающих на блестящие под лунным светом листья, только таинственное скольжение рептилий в высокой траве, только тихое движение насекомых по стеблям растений и еле слышное хлопанье крыльев промокшей птицы.

Все это время он пробирался под темными сводами лесных великанов, чуть голубоватыми в сиянии луны, сквозь тучи ночных светлячков, прочерчивавших ночную мглу безобидными молниями.

Вскоре он оказался у большой протоки шириной около пятидесяти метров, известной как речка Балете [30]. Он знал, что этот приток Марони встретится на его пути и что ему придется преодолеть его как можно скорее, чтобы между ним и преследователями стало одной преградой больше.

Для такого могучего пловца, как Робен, переплыть эту речушку глубиной всего около пяти метров у устья, не составило бы особого труда.

Но прежде чем войти в воду, он остановился, перевел дух и еще раз внимательно осмотрел берег. И вовремя, поскольку благодаря особой акустике тропической ночи он тут же ясно различил шепот голосов, буквально пригвоздивший его к месту.

— Клянусь тебе, это плот.

— Я ничего не вижу.

— Да вон же он, смотри... Прямо напротив нас, в ста метрах от берега. Видишь, темное пятно. А на нем человек. Я отчетливо его вижу.

— Ты прав.

— Это плот, а на нем человек. Точно. Но он поднимается вверх по течению.

— Вот дьявол, сейчас же прилив. Его закружит и выбросит на голландский берег.

— Ну нет, давай без глупостей. Мы что, зря сюда притащились?

— А что, если я ему прикажу вернуться к нашему берегу?

— Ну ты и бестолочь! Если бы это был простой уголовник, я бы слова не сказал. Такой бы вернулся только из страха схлопотать пулю. Но политический... Никогда!

— Да, твоя правда. Особенно Робен.

— Да, он крепкий парень, нечего сказать.

— Так и есть, но нам надо схватить этого крепыша.

— Был бы здесь Бенуа!

— А, ну да. Бенуа теперь не догнать. Он переправился через протоку на каком-то корыте и теперь черт знает где, ушел далеко вперед.

— Тогда огонь по плоту!

— Какая жалость! Я никогда не имел ничего против Робена, он был лучшим из них, самым смирным.

— Ну да, так всегда и бывает. Бедняга. Ладно, пристрелим его, а аймары [31] закончат работу.

— Огонь!

Три мгновенных ярких вспышки одновременно осветили ночную мглу. Раздались три громких выстрела, заставившие взлететь стаю перепуганных попугаев.

— Вот мы глупцы! Тратим патроны понапрасну, когда могли бы легко подцепить плот.

— Это как?

— Проще простого. Лодка, на которой Бенуа переправился через протоку, стоит у другого берега. Я войду в воду, схвачу лиану, которая служит для переправы, переберусь на тот берег, возьму лодку, вернусь за вами... и мы продолжим охоту.

— И вернемся с добычей!

Сказано — сделано, и вот трое мужчин, яростно орудуя веслами, спустились по протоке Балете и взяли курс на середину Марони.

Робен, застывший как изваяние, слышал все. Решительно, удача была на его стороне. Едва пирога скрылась из виду, он схватил ту же лиану, перерубил ее ударом мачете и бросился в воду, сжимая конец растения в руке.

Растительный канат, за который он держался, под воздействием течения описал четверть окружности, центр которой находился на противоположном берегу, там, где он был привязан. Все произошло бесшумно, без всякого труда и даже без малейшего всплеска воды.

Через десять минут Робен был на другом берегу. Не желая совершить ту же ошибку, что и преследователи, оставившие ему средство для переправы, он перерезал лиану, и она тотчас же затонула.

— Вот как! Значит, меня преследует Бенуа, — сказал он себе. — Он впереди меня. Отлично. Пока что я иду за охотниками, моя уловка сработала. Продолжим.

Беглец достал из короба сухарь, сгрыз его прямо на ходу и запил глотком тафии [32]. Подкрепившись этим спартанским завтраком, он ускорил шаг.

Часы шли за часами, луна скрылась за горизонтом. Вскоре над верхушками сверкнут алые лучи дневного светила. Весь лес, казалось, постепенно пробуждался ото сна.

К жалобному воркованию древесных курочек токро [33], монотонным гнусавым крикам агами [34] и резкому хохоту саванного пересмешника [35] вдруг добавился нетерпеливый и отрывистый лай собаки, взявшей след.

«Это либо индеец на охоте, либо надзиратель, — подумал Робен. — И то и другое плохо. Индеец захочет получить за меня награду. Что до надзирателя... Впрочем, я готов. Уж с ним я разберусь».

В лесу стремительно светлело. Деревья здесь были более высокими, но росли не так часто и принадлежали к тем видам, что предпочитают более влажные места. Повсюду вздымались величественные нежно-зеленые плюмажи пальмы асаи [36], которую здесь также называют пино, ее присутствие означало близость пересохших болот, известных как пинотьер [37].

Как только Робен вышел на прогалину, мгновенно наступил день. Он едва успел спрятаться за гигантским кедром, опасаясь быть застигнутым врасплох при резком вторжении солнечного света.

Собачий лай приближался. Беглец сжал в руке рогатину и затаился.

Через минуту грациозное животное размером с молодую косулю, покрытое короткой светло-коричневой шерстью, пронеслось мимо него со скоростью молнии. Это был кариаку [38], гвианская разновидность оленя.

В тот же момент менее чем в двадцати метрах от места, где укрылся Робен, произошло, если так можно сказать, внезапное обрушение какой-то чудовищной массы. Это нечто отделилось от мощного ствола дерева боко и прыгнуло с опозданием на несколько секунд на то место, где был кариаку, которому удалось ускользнуть.

Это был огромный ягуар. Услышав лай собаки, он залег в засаду, надеясь напасть на дичь раньше охотника.

Человек не издал ни звука, не повел даже бровью и оставался неподвижен. Заметив его, зверь от неожиданности несколько подался назад. Но, настроившись на бросок, он уже не мог противостоять своему порыву, как пуля, выпущенная из ружья.

В то же время ягуар был удивлен появлением Робена и, возможно, обескуражен его решительным видом. Так что он снова прыгнул, пролетел в трех метрах над головой человека и, вонзив когти в ствол дерева, под которым тот стоял, растянулся на ветке с глухим рычанием. Глаза его горели, усы встопорщились, морда оскалилась.

Глядя прямо в глаза страшной кошке, с рогатиной в руке, человек напряженно ждал нападения. Но шум ломающихся веток позади заставил его обернуться.

В пяти шагах он увидел нацеленный на него ствол ружья... И тут же услышал требовательный грубый голос:

— Сдавайся... или умрешь на месте!

Губы Робена скривились в презрительной улыбке: он узнал голос старшего надзирателя Бенуа. Заносчивость каторжного держиморды, разыгрывающего средневековую мелодраму, выглядела фиглярством, особенно если учесть, что над их головами щелкала клыками огромная кошка, которая драла когтями твердую как железо древесную кору, словно это была бумага.

Робен снова посмотрел в глаза ягуара, медленно, как укротитель, тщательно выверяя каждое свое движение, избегая резких жестов, способных привести к катастрофе.

Животное прищурило глаза, зрачки сузились в вертикальные щелочки, оно было словно загипнотизировано.

Надзиратель, держа ружье обеими руками, стоял в позе Вильгельма Телля, каким его изображают на раскрашенных картинках для детей, то есть выглядел нелепо.

— Ну, мерзавец! Чего молчишь?

Над поляной раздалось чудовищное мяуканье зверя, которое, вырвавшись из его разгоряченной глотки, превратилось в яростный рык.

— Ага, — воскликнул Бенуа, скорее удивленно, чем испуганно, — двое на одного. Так разберемся с ними по очереди!

Надзиратель был, в общем, не робкого десятка; а впрочем, какой мужчина, хорошо вооруженный, да еще и умеющий управляться с оружием, стал бы колебаться, оказавшись в подобных обстоятельствах?

Он хладнокровно прицелился в ягуара и выстрелил. Заряд крупной дроби задел щеку животного, раздробил плечо, срезал шерсть и испещрил шкуру кровавыми следами.

Рана была опасной, возможно даже смертельной, но этого было недостаточно, чтобы остановить зверя на месте.

И надзиратель тут же в этом убедился. Не успел еще стихнуть звук выстрела, как животное, несмотря на ужасную рану, бросилось на незадачливого охотника и свалило его одним ударом.

Бенуа почувствовал когти, вонзившиеся в его тело, ему показалось, что зубчатая шестерня рвет его тело на куски. Огромная разверстая пасть с чудовищными клыками была лишь в нескольких сантиметрах от его лица.

Он машинально попытался остановить ее своим ружьем. Мощные челюсти сомкнулись на шейке приклада, перекусив ее в одно мгновение у зарядной части.

Надзиратель понял, что пропал, и даже не стал звать на помощь... Какой смысл? Он закрыл глаза в ожидании последнего удара. Но тут Робен, чье благородное сердце не ведало ненависти, бросился вперед, опережая мысль действием.

Он не колеблясь схватил ягуара за хвост и дернул так сильно и, очевидно, болезненно, что тот, разъярясь еще сильнее, выпустил свою жертву и кинулся на наглеца, посмевшего бросить ему столь дерзкий вызов.

Но перед ним стоял грозный противник. Каторжник отбросил рогатину и занес мачете в правой руке. Клинок, направленный железной рукой, обрушился на шею зверя, мощную и мускулистую, как у бычка.

Два стремительных фонтана крови брызнули в пульсирующем порыве, пролившись в разные стороны кроваво-пенистым дождем.

Надзиратель лежал на земле, его бедро было распорото до кости. Сломанное пополам ружье было столь же бесполезно, как черенок от метлы.

Между ним и беглецом распростерлось содрогающееся в последней агонии тело животного.

Робен спокойно обтирал травой окровавленный клинок. Казалось, он сделал самое обычное дело и даже не отдавал себе отчета, что совершил невероятный подвиг.

Никто не проронил ни слова, тишину нарушал лишь визгливый лай Фаго, который яростно выражал свои чувства на порядочном расстоянии.

— Ну что, давай!.. Настал мой черед, — сказал наконец надсмотрщик. — Закончи работу зверя.

Робен стоял неподвижно как статуя, скрестив руки на груди, и не отвечал. Он, казалось, даже не слышал Бенуа.

— Да брось, к чему церемонии. Прикончи меня, и делу конец. На твоем месте я бы не мешкал.

Ни слова в ответ.

— Ага, ты наслаждаешься триумфом... Да за тебя уже сделали половину работы. Пятнистый тигр помог тигру белому... [39] Проклятье, он здорово меня помял... Ничего не вижу... мне конец... подыхаю.

Кровь лилась ручьем из его зияющей раны. Бенуа потерял сознание, ему грозила неминуемая смерть от быстрой кровопотери.

Вступив в битву с ягуаром, Робен поддался мгновенному порыву, отчасти из чувства самосохранения, начисто забыв о былых оскорблениях и избиениях.

Он уже не помнил о каторжном аде, воплощенном в жестокости Бенуа. Не было больше ни дубинки, ни проклятий, ни держиморд, ни засад, ни погони. Он видел лишь человека... раненного, умирающего.

У Робена не было ничего подходящего для перевязки, но на помощь пришел опыт.

Пинотьер, или пересохшая саванна, начинался в нескольких метрах от места трагедии. Каторжник бросился туда, раздвинул высокую траву и принялся быстро рыть перегной, образованный стеблями и листвой растений.

В несколько минут он добрался до слоя клейкой сероватой глины.

Набрав большой ком, размером с человеческую голову, он вернулся к раненому, который все еще был без сознания. Оторвав рукав рубашки надзирателя, Робен разодрал его на мелкие клочки наподобие корпии, смочил их тростниковой водкой и наложил на рану, предварительно сомкнув ее края. Затем он взял немного глины, размял ее и стал накладывать слой за слоем на раненую ногу в виде циркулярной гипсовой повязки [40]. Кровь, уже пропитавшая ткань, не могла просочиться сквозь толстый слой глины.

Теперь Робен обернул все большими свежими листьями и крепко перевязал лианами.

Ужасная рана от бедра до колена теперь могла зажить первичным натяжением [41], и если не случится воспаления, то Бенуа скоро вернется в строй, как если бы ему на помощь пришел опытный хирург.

Вся операция, проделанная с необыкновенной ловкостью, заняла не более четверти часа. Бледные щеки раненого начали розоветь.

Он вздрогнул, глубоко вздохнул и еле слышно прошептал:

— Пить...

Робен сорвал длинный лист пальмы ваи, свернул из него рожок и побежал к яме, из которой он добыл глину. Та уже начала наполняться прозрачной водой.

Он приподнял голову раненого, тот жадно напился и открыл наконец глаза.

Выражение лица надзирателя, когда он осознал, что над ним склонился каторжник, было неописуемым. Однако затем в Бенуа проснулась его привычная жестокость, он попытался встать, чтобы защищаться, а может быть, даже перейти в нападение.

Но острая боль пригвоздила его к земле. Зрелище мертвого ягуара окончательно вернуло его к реальности. Ну надо же! Тот самый Робен, которого он преследовал в слепом гневе, спас его от смертоносных когтей ягуара, а теперь с полным самоотречением перевязал его рану и утолил жажду?

Любой другой на его месте склонился бы перед таким благородством, заговорил бы о велении долга, о приказе, но в конце концов протянул бы руку и сказал спасибо.

Бенуа же разразился проклятиями!

— Ну ты и тип! Я бы на твоем месте не сделал ни того ни другого... Хлоп — и до свидания, и нет больше Бенуа. Отплатил бы мне разом за все свои шишки.

— Нет, — холодно ответил ссыльный. — Человеческая жизнь священна. Кроме того, есть кое-что лучше мести.

— И что же это, интересно, такое?

— Прощение!..

— Серьезно? В любом случае можешь не надеяться, что я отплачу тебе тем же. Дай только выбраться из этой передряги, и однажды я тебя поймаю.

— Как вам будет угодно. Я просто выполнил свой долг, как любой человек. Но если нам доведется еще раз столкнуться лицом к лицу, я буду защищать свою свободу. Так что не советую. И еще. Мне не нужна благодарность. Просто помните, что среди тех, кого отправил сюда закон, есть не только преступники, но и невиновные. Никогда не злоупотребляйте своей силой в отношении тех и других. Закон, который вы представляете, лишь ограничивает свободу, но не ставит целью мучить людей. Прощайте! Я забуду обо всем зле, что вы мне сделали.

— До встречи! Зря ты оставил меня в живых, Робен!

Каторжник даже не обернулся, он уже исчез в лесной чаще.

Глава II

Великолепная, но бесплодная природа. — Голод. — Одиннадцать скелетов. — Каторжники-людоеды. — Что такое белый тигр. — Капуста весом в тридцать килограммов. — Первый краснокожий. — Еще один враг. — Неблагодарность и предательство. — Продан за стаканчик водки. — По-прежнему один. — Страшное падение. — Умирающий надсмотрщик наедине с обезглавленным ягуаром. — Лихорадка. — Почему концерт обезьян-ревунов можно назвать настоящим бенефисом. — Опять этот индеец. — Охота на человека продолжается. — Логово белого тигра.

Робен шагал и шагал, не в силах отделаться от мысли о том, что он все еще недостаточно далеко ушел от своих палачей. Удивительно, но все это время ему удавалось держаться как раз того направления, которое он наметил для себя прежде. Представьте себе одинокого человека посреди океана, в утлом суденышке, без припасов и компаса, но верно ориентирующегося в пространстве.

Девственный лес с его непроницаемым куполом листвы, бесконечным ковром из трав и кустарников мог предложить не больше ориентиров, чем однообразные морские волны.

С момента побега прошло уже три дня. Робену удалось преодолеть изрядное расстояние — никак не меньше пятидесяти километров «на выпуклый глаз», как говорят моряки. Двенадцать с половиной лье [42] экваториального леса — это бесконечность. Теперь беглецу можно было не бояться встречи с цивилизованными людьми.

И тем не менее ему все еще угрожало множество опасностей, одна из которых составляла беспрестанную смертельную угрозу.

Это был голод! Голод, неизбежный для путешественников, чиновников, присланных из метрополии, и колонистов, если только они не смогли заблаговременно запастись нужным количеством провизии. Голод был вечным бичом и для местных жителей, негров и индейцев, особенно когда им не удавалось собрать урожай, достаточный для того, чтобы пережить сезон дождей.

Не думайте, что эти великолепные деревья, на создание которых природа, как может показаться, израсходовала все свои творческие силы, исчерпала всю сокровищницу своего мастерства, способны дать человеку необходимое для него пропитание.

Нет. Вся эта пышная растительность не дает ни фруктов, ни ягод. Ни апельсиновых деревьев с золотыми плодами, ни кокосовых пальм со вкуснейшими орехами, ни сладких бананов, ни манго с освежающей мякотью и легким скипидарным запахом, ни даже хлебного дерева, последнего спасения путешественника, — нет, ничего этого не растет в диком виде в бесконечных здешних лесах.

Да, все эти плоды можно найти в Гвиане повсюду, но лишь там, где живут люди, там, куда их привезли и посадили.

Вдали от человеческого жилья, за пределами весьма ограниченной зоны, человеку столь же затруднительно утолить голод, как утолить жажду посреди соленых волн океана.

Но как же охота? Или рыбалка? Может ли безоружный человек добыть зверя или изловить рыбу без удочки?

Автор этих строк побывал в лесах Нового Света. Он голодал и томился жаждой в той же пустыне с буйной растительностью, где сейчас сражается наш герой. Затерянный посреди невообразимой мешанины стволов, ветвей и лиан, потеряв из виду носильщиков с припасами, автор случайно наткнулся на то, что даже спустя несколько месяцев жизни в цивилизованном мире вызывает у него неописуемый ужас и необъяснимую дрожь.

У небольшой протоки с пресной прозрачной водой под громадным анжеликом с широкими «аркабами» [43] белели одиннадцать скелетов. Да, вы не ошиблись: одиннадцать скелетов!

Одни лежали на спине, скрестив на груди руки и раскинув ноги; другие — судорожно скорчившись; некоторые зарылись головой в землю, очевидно грызя ее в попытках утолить голод; несколько несчастных, несомненно арабы, встретили смерть стоически, присев на корточки.

За полгода до этой незабываемой встречи одиннадцать заключенных бежали из исправительной колонии Сен-Лорана. Больше их никто никогда не видел. Все они умерли от голода... А затем муравьи-листорезы очистили их тела до костей.

Капитан Фредерик Буйе [44], один из самых блестящих офицеров нашего военно-морского флота, к тому же одаренный писательским талантом, упомянул еще более чудовищный факт в своем прекрасном труде о Гвиане [45].

Беглые каторжники, обессилевшие от голода, были убиты собственными товарищами. Наше перо отказывается описывать последовавшие за этим преступлением отвратительные сцены антропофагии [46].

Вот какие испытания уготовила Робену его страстная любовь к свободе. Бежав из колонии с дюжиной сухарей, сэкономленных из скудного каторжного рациона, несколькими кукурузными початками да горстью зерен кофе и какао-бобов, этот неустрашимый человек рассчитывал предпринять невероятный поход к собственной свободе на столь скромном пайке.

Он уже не раз запускал руку в жестяной короб, этот неказистый ранец, сделанный из сухарного ящика, подобранного за складом в колонии. Во всяком случае, он прекрасно справлялся со своей задачей, предохраняя от влажности и насекомых скудный провиант беглеца.

Эти жалкие крохи были способны разве что заглушить рези в желудке. Путника начал терзать голод. Он сжевал несколько зерен кофе, запил их глотком воды из ручейка и уселся на поваленный ствол дерева.

Робен просидел так довольно долго, уставившись невидящим взглядом на течение воды, слыша лишь пульсацию собственной крови, находясь во власти головокружения.

Он хотел было встать и продолжить путь, но не смог. Его ноги распухли, нещадно исколотые иглами авары [47], и отказывались повиноваться. Беглец едва смог стянуть башмаки — хотя каторжники обычно ходят босиком, администрация все же выдает им башмаки и сабо. Но длинные и прочные, как железо, иглы легко прокалывают толстые подметки.

— Сдается, — сказал он сам себе с горькой улыбкой, — что первые дорожные неприятности куда серьезнее, чем я себе представлял. Где моя энергия? Разве я не тот, что прежде? Неужто я смалодушничаю и сдамся в самом начале? Ну же, смелей! Даже уставший человек может продержаться без еды по крайней мере сорок восемь часов. Но хорошо бы изменить ситуацию, я так хочу.

И все же он решительно не мог идти дальше с израненными ногами. Понимая это, путник устроился на древесном корне и опустил босые ноги по щиколотку в ручей.

Робену едва ли было больше тридцати пяти лет. Он был высок, хорошо сложен, силен и крепок, с изящными запястьями, но мощными плечами. Его правильно очерченное лицо, обрамленное длинной каштановой бородой, с орлиным носом и черными пронзительными глазами обычно было серьезным и печальным, почти суровым. Его губы, увы, давно разучились улыбаться.

Но невероятная жизненная сила этого человека была такова, что его высокий лоб с легкими залысинами на висках, лоб истинного мыслителя и ученого, не пересекла еще ни одна морщина.

И все же лицо его, осунувшееся от изнурительных каторжных работ и бледное от анемии, не только излучало редкостную энергию, но и хранило на себе отпечаток нечеловеческих страданий.

Страданий моральных и физических. Робен, выдающийся инженер, был родом из Бургундии и управлял большой мануфактурой в Париже. Когда в декабре 1851 года во Франции произошел государственный переворот [48], он был в числе тех, кто исторг крик гнева и ярости при известии о покушении на республику, отозвавшись на зов бессмертного автора «Возмездия» [49], поднявшего голос одним из первых.

Он отправился защищать свободу с оружием в руках и был ранен на баррикаде на улице Фобур-дю-Тампль [50]. Друзья спасли и выходили Робена, он долго скрывался, но был арестован при попытке перейти границу. Его дело обтяпали в несколько дней: смешанная комиссия [51] вписала еще одно имя в свой список, и инженер Робен отбыл в Гвиану [52].

Все произошло так быстро, что он даже не успел попрощаться с женой, доброй и храброй женщиной, которая всего два месяца назад стала матерью их четвертого ребенка и теперь осталась без средств к существованию!

Три года Робен тянул лямку среди самых гнусных мерзавцев. Вести от семьи доходили до него крайне редко, в виде обрывков писем, на три четверти вымаранных цензурой, причем из какой-то неслыханной жестокости неизвестный чинуша старательно зачеркивал самое важное.

За время заключения с ним случилась странная, но вполне объяснимая вещь: сам того не подозревая, он стал оказывать особенное влияние на своих товарищей по заключению. Суровое лицо Робена, которое никогда не озаряло даже подобие улыбки, внушало им не меньшее почтение, чем колоссальная сила его обладателя.

Кроме того, он был «политическим», и все здесь — вплоть до заправил уголовного мира, завоевавших свой авторитет клинком ножа, — испытывали некую неловкость, когда узнавали причину его приговора. Они чувствовали, что инженеру не место в их компании, где он выглядел поистине белой вороной.

Например, никто никогда не обращался к нему на «ты». Тем более что он был добр, как все сильные люди. Одного каторжника, пораженного солнечным ударом на дальней вырубке, он тащил на себе два километра до лагеря, другому несчастному он оказал первую помощь, перевязав раны. Однажды он спас солдата, тонувшего в Марони, в другой раз вытащил из реки осужденного. Был еще случай, когда он едва не убил ударом кулака одного из здешних тиранов, печально известного вора, который гнусно измывался над другим заключенным, страдавшим от лихорадки.

К Робену относились с уважением и в то же время с опаской. Эти люди понимали, что он не принадлежит к их миру. Вдобавок ко всему он вызывал особенную ненависть у надсмотрщиков, перенося их жестокость без единой жалобы.

Он всегда держался особняком и ни с кем не разговаривал.

Никто не удивился его побегу, и все желали ему успеха. Тем более что первой жертвой побега мог стать старший надзиратель Бенуа, вселявший ужас в здешних бандитов...

 

Долгая ножная ванна в холодной воде ручья принесла беглецу долгожданное облегчение. Он терпеливо вынул все занозы, приносившие ему мучительную боль, протер ноги тщательно сбереженными остатками тростниковой водки, выпил глоток воды и собрался было отправиться на поиски обеда, как вдруг из его груди вырвался радостный крик. Он увидел дерево симаруба.

— Сегодня я не умру с голоду! — воскликнул Робен при виде этого великолепного растения.

Quassia simarouba по классификации Линнея [53], amara simaruba у Обле [54], известна в медицине тонизирующими свойствами своей коры и корней, но не может похвастаться съедобными фруктами или побегами.

Что же в таком случае могло объяснить крик беглеца, каким образом он надеялся утолить голод? Со всей быстротой, какую позволяли израненные ноги, Робен бросился к стволу дерева и принялся с помощью мачете разгребать слой сухих листьев у его подножия, усеянный опавшими цветами и плодами, похожими на маслины.

Вскоре клинок наткнулся на что-то твердое.

— Ну вот, — пробормотал он. — Значит, мои товарищи по несчастью говорили правду. Я, конечно, наслушался на каторге разных странных и ужасных историй, но были и те, из которых можно извлечь пользу. Помню последний совет, который один заключенный дал своему соседу, тоже лелеявшему надежду на свободу: «Если ты встретишь в чаще симарубу с опадающими цветами, поищи у ее подножия. Ты непременно обнаружишь сухопутных черепах [55], которые собираются под деревом, чтобы полакомиться недозрелыми плодами».

Твердый объект, на который наткнулся клинок мачете, и был панцирем одной из этих больших и вкусных черепах, местами встречающихся в огромных количествах.

Робен схватил пресмыкающееся, положил его на спину и, продолжив поиски, нашел еще двух черепах. Перевернув их, он занялся подготовкой к разведению костра.

Это было легко. Валежника имелось в изобилии. Повсюду виднелись поваленные стволы гигантских деревьев, рассыпавшиеся в труху даже от легкого удара, настоящее прибежище пауков-крабов [56], змей и многоножек. По счастью, кроме них, не было недостатка в сухих листьях авары, сломанных ураганом больших ветках и иссохшей траве.

Беглец быстро собрал большую охапку хвороста и не без труда, но все же зажег ее, добыв огонь с помощью кремня, мачете и клочка сухой ткани. Огонь занялся, пламя быстро вспыхнуло, подняв с земли целый рой насекомых.

Готовка не потребовала ни много времени, ни усилий. Робен положил черепаху прямо в панцире на раскаленные угли и присыпал тлеющей золой. Так делают туземцы, легко обходясь без громоздкой кухонной утвари.

Пока обед готовился, повар не сидел без дела.

Ему показалось, что он мельком увидел несколько красивых деревьев из семейства пальмовых, но не таких высоких, какими они бывают на плантациях, не выше пяти-шести метров. Еще раз хорошенько оглядевшись, он понял, что не ошибся. Примерно в пятидесяти метрах от костра возвышалось одно такое растение, чьи темно-зеленые листья приятно нарушали монотонность частокола, составленного из стволов деревьев-гигантов.

На этом бесплодном с виду дереве не было ни цветов, ни плодов. Тем не менее Робен начал рубить его, и после получаса сверхчеловеческих усилий ему удалось его свалить. Хотя ствол и был не толще ноги взрослого мужчины, но волокнистая древесина оказалась такой прочной, что справиться с ней удалось лишь благодаря крепкой руке и клинку хорошей закалки.

Вы, несомненно, слышали о капустной пальме [57], дорогие читатели? Вам, конечно, описывали букет нежных листьев, сформированный молодыми побегами, собранными в пучок, центр которого деревенеет по мере роста растения.

Это описание по сути точное, но настолько недостаточное, что легко представить, будто бы эта «капуста» почти то же самое, что наша обычная brassica campestris [58], или огородная капуста, и что достаточно ее нарезать, как делает кухарка перед тем, как отправить ее в кастрюлю.

Не стоит заблуждаться. Да, это капуста, раз уж у нее есть кочан, но она вовсе таковой не является. Чтобы убедить вас в этом, опишем подробно все действия нашего героя.

Робен перерубил ствол дерева ближе к макушке, ему нужна была лишь его верхняя часть, чуть более толстая, чем основной комель. Затем он ловко очистил от коры основание плодоножки, из которой росли листья верхушки дерева.

Кольцеобразные слои коры светло-зеленого цвета падали один за другим, обнажая сердцевину цилиндрической формы длиной около восьмидесяти сантиметров и толщиной в руку, гладкую и матово-белую, как слоновая кость.

Желудок беглеца сводило от голода, так что отломил он кусок сердцевины и впился в него зубами, как в огромный миндальный орех, несколько напоминающий его по текстуре.

Эта еда не дает насыщения, но во всяком случае какое-то время не позволит умереть с голода. Такую сердцевину здесь и называют пальмовой капустой. «Кочерыжка», которую Робен, попробовав, отнес к костру, произрастает на пальме патава [59]. Она еще менее вкусна, чем сердцевина капустной пальмы, которая и сама по себе малоприятна, а патава — это «капустная пальма для бедных», последний и крайне недостаточный жизненный ресурс лесных скитальцев.

Черепаха уже приготовилась. Из-под панциря, обуглившегося и растрескавшегося от жара, исходил аппетитный аромат жареного мяса. Наш герой вынул ее из углей, без труда сломал панцирь, уселся поудобнее и с помощью мачете приступил к своей скромной и странной импровизированной трапезе, закусывая вместо хлеба сердцевиной патавы.

Присев на корточки лицом к дереву, он жадно ел, всецело отдавшись процессу, позабыв о побеге и обо всех опасностях.

Внезапный резкий свист заставил его вскочить на ноги. Что-то длинное и прямое пролетело перед его глазами и, затрепетав, вонзилось в гладкий ствол симарубы.

Это была стрела длиной более двух метров, толщиной в палец, с красным оперением, дрожавшим на кончике.

Робен схватил рогатину и приготовился к обороне, не сводя глаз с того места, откуда прилетел этот страшный вестник смерти. Сначала он ничего не заметил, затем лианы мягко раздвинулись, словно шторы, и из них показался краснокожий. Натянув лук сильными руками, расставив ноги, он был готов пустить новую стрелу прямо в каторжника.

Беглец всецело оказался во власти вновь прибывшего. Кто мог бы бросить вызов этому дикарю, бесстрастному, словно статуя из красного порфира, который, казалось, с утонченной жестокостью прикидывал, куда удобнее будет выстрелить. В самом деле, наконечник его стрелы перемещался то выше, то ниже, то чуть правее, то левее, но оставался неуклонно нацелен в грудь белого.

Индеец был почти полностью обнажен, если не считать небольшого куска синего ситца, пропущенного между ног и заткнутого за пояс. Такая набедренная повязка называется калимбе.

Все его тело, выкрашенное красной краской из плодов руку [60], выглядело так, словно он окунулся в реку крови. На лице и на груди красовались причудливые фиолетовые линии, нарисованные соком генипы [61], придавая индейцу одновременно гротескный и устрашающий вид. Его иссиня-черные волосы были обрезаны на уровне бровей, доходя сзади до уровня плеч.

На шее висело ожерелье из клыков ягуара, запястья украшали браслеты из когтей гигантского муравьеда.

Его лук, сделанный из буквенного дерева [62] (иначе называемого железным деревом), нижним концом упирался в землю и был выше своего владельца на треть метра. В левой руке, сжимавшей лук, краснокожий держал еще три длиннейших стрелы.

Робен не мог понять причины такой враждебности. Индейцы племени галиби, населяющие низовья Марони, совершенно безобидны; более того, у них установились вполне мирные отношения с европейцами, которые снабжают их спиртным в обмен на предметы первой необходимости.

Возможно, краснокожий просто хотел напугать белого, пустив стрелу над его головой? Скорее всего, так оно и было, поскольку индейцы так ловко управляются с луком, что способны снять с самого высокого дерева красную обезьяну или даже парракуа [63], похожего на европейского фазана. Большинство из них запросто попадет стрелой в апельсин с тридцати шагов. Так что вряд ли можно было представить, что такой стрелок мог промахнуться с относительно небольшого расстояния.

Робен решил показать, что ничуть не боится. Он отбросил рогатину, скрестил руки на груди и, глядя врагу прямо в глаза, стал не спеша к нему приближаться.

Чем ближе он подходил, тем больше ослабляла тетиву правая рука индейца, тем мягче становился злобный взгляд его глаз, раскосых, как у китайца. Грудь белого почти коснулась острия стрелы, и та медленно опустилась.

— Белый тигр... Он не пугаться... — сказал наконец с усилием галиби на креольском наречии, знакомом всем его соплеменникам, так же как и неграм, живущим в низовьях Марони.

— Да, я не боюсь тебя. Но я не белый тигр. — (Читатель помнит, что этим прозвищем индейцы Гвианы называют беглых каторжников.)

— Раз ты не белый тигр, что ты здесь делать, на земле бедных калинья?

— Я свободный человек, как и ты. Я никому не сделал зла. Я хочу здесь жить, расчистить поляну, посадить фрукты и овощи, построить хижину.

— О, ты врать!.. Раз ты не белый тигр, где твой ружье?

— Клянусь моей матерью, ты слышишь, калинья? — (Индейцы, известные белым как галиби, называют себя калинья.) — Клянусь тебе, я никогда никого не убивал и ничего не крал; я не преступник.

— Клясться матерью?.. Хорошо, моя тебе верить. Но где твой жена и твои детки, почему ты один? Зачем приходить к калинья? Забрать его земля и добыча? Атука не хотеть! Давай, уходить отсюда, идти к белым!

При воспоминании о далеких и любимых жене и детях, вызванном жестоким и нелепым вопросом краснокожего, Робен почувствовал, что его душат слезы.

Но он овладел своими чувствами, желая во что бы то ни стало скрыть их от индейца, выпрямился и ответил:

— Мои жена и дети очень бедны, я пришел сюда, чтобы найти для них еду и кров.

— Атука не хотеть! — гневно повторил индеец. — Он не идти к белым, чтобы ловить кумару [64], строить хижина или сажать маниок [65]. Пусть белый быть у себя, а калинья у себя.

— Но послушай, Атука, мы же все люди, все живем на одной земле... Твоя земля является также и моей, а земля моей страны в равной степени принадлежит и тебе.

— О, клянусь брюхо Мать-анаконда, ты врать!.. — в бешенстве воскликнул индеец. — Копни землю твоя сабля, там кости от мой отец, кости от калинья, мои предки... Если ты найти там хоть одна кость от белый человек, я отдать тебе вся моя земля, быть твоя собака!

— Но, Атука, я никогда не говорил, что хочу поселиться на твоей земле. Я собираюсь отправиться к неграм бони. Я просто проходил мимо, у меня нет намерения оставаться надолго.

Услышав эти слова, индеец, несмотря на всю хитрость и самообладание, не смог скрыть свое огорчение. Эта страстная патриотическая тирада, торжественное выставление напоказ родственных чувств, даже попытка напугать белого нацеленной стрелой — все это имело лишь одну-единственную цель, причем совершенно ничтожную. Сейчас узнаем какую.

Его лицо вдруг просветлело, но не настолько быстро, поэтому Робен успел уловить его мимолетное разочарование.

— Раз ты не белый тигр, — воскликнул индеец, чей голос обрел прежний пафос, — ходи со мной в Бонапате. Там есть белые люди, они дать тебе хижина, мясо, тафия, рыба.

При имени Бонапарта, которое он никак не ожидал услышать в таком месте и из таких уст, Робен пожал плечами. Затем он вдруг вспомнил, что исправительная колония была названа Сен-Лоран лишь несколько лет назад, в честь адмирала Бодена [66], губернатора Гвианы.

Прежде же эта земля в течение тридцати лет принадлежала старому индейцу по прозвищу Бонапарт. Соответственно, выступ берега Марони, на котором теперь находится «коммуна» Сен-Лоран, называли мысом Бонапарта [67].

Совершенно ясно было, что индеец упомянул это имя без всякой задней мысли, но нельзя не признать в очередной раз: по воле случая часто «бывают странные сближенья».

— Там будет видно, — уклончиво ответил Робен.

Индеец вдруг расслабился. Он приставил к плечу лук и стрелы, как солдат ставит ружье у ноги, и с явной и, возможно, даже искренней сердечностью протянул руку беглецу:

— Атука — друг для белый тигр.

— Ты опять называешь меня белым тигром, ну ладно, пусть будет так. Это прозвище не хуже любого другого. Белый тигр — банаре (друг) Атуки. Пойдем, доедим вместе то, что осталось от моей черепахи.

Индеец не заставил себя упрашивать. Он без церемоний уселся на корточки, не обращая никакого внимания на своего «банаре», и так взялся за черепаху руками и зубами, что от угощения вскоре остался один панцирь, вычищенный, словно над ним поработали муравьи-листорезы.

Обед, приготовленный наспех в кое-как устроенном очаге, изрядно отдавал дымом, но обжора поначалу не обратил на это никакого внимания.

— Ох, банаре, ох! — сказал он вместо благодарности. — Твоя не уметь готовить еду.

— Ты, конечно, очень вовремя это заметил... Но у меня есть еще две черепахи, и вечером мы посмотрим, на что ты способен.

— А, банаре! Твоя иметь еще две черепахи?

— Да, вон, смотри.

— Хорошо!

Затем, увидев, что его банаре, утолив жажду водой из ручья, собирается вздремнуть, индеец спросил с наивным вожделением:

— Ты не дать Атука тафия?

— У меня ее больше нет...

— Как — нет? Моя хотеть видеть, что в твой коробе.

Увы, там было особенно не на что смотреть. Рубаха из грубого полотна, пустая бутылка из-под водки, которую дикарь обнюхал с обезьяньей жадностью, несколько кукурузных початков, обрывки белой бумаги, небольшой футляр с обугленными тряпками — трутом бедняка.

Атука едва мог скрыть свое недовольство.

Робен валился с ног от усталости и чувствовал, что засыпает. Краснокожий, по-прежнему сидя на корточках, затянул длинную и заунывную песню. Он восхвалял свои подвиги... хвастал, что его закрома ломятся от ямса, бататов, бананов и проса... что он живет в самой большой хижине, его жена — красотка, а пирога — самая быстрая.

Никто не может так метко подстрелить кумару в воде. Никто не умеет быстрее его выследить майпури (тапира [68]) и свалить его одной точной стрелой... Никто, наконец, не способен сравняться с ним в погоне за пакой [69] или агути [70]... Он может обогнать даже быстроногого кариаку.

Беглец крепко заснул. Его душа долго бродила в царстве снов, где он увидел своих покинутых родных и несколько часов провел там, по другую сторону безбрежного океана, рядом с теми, с кем так давно его разделила неумолимая судьба.

Солнце прошло уже две трети своего дневного пути, когда он проснулся. Чувство реальности мгновенно вернулось к нему и резко вырвало из сладостных и одновременно мучительных сновидений.

По крайней мере, сон помог ему восстановить силы. Кроме того, он ведь был свободен! В прошлом остался однообразный гул голосов каторжников, поднимаемых рано утром на работу, и этот угрюмый барабанный бой, и проклятия из уст надзирателей...

Лес впервые показался ему прекрасным. Впервые он ощутил его несравненную, величественную красоту. Вся эта растительность, причудливая, непостоянная, бескрайняя, сплеталась, ниспадала, плыла в голубоватых сумерках. То тут, то там лучи, переливаясь всеми цветами радуги, пронзали изумрудный лиственный свод и осеняли кусты и травы яркими бликами, словно пройдя сквозь цветные стекла готических витражей.

И эти мачты гигантских деревьев, опутанные снастями лиан и украшенные ослепительными цветами, словно флагами расцвечивания, с многоцветным штандартом, навеки водруженным цветочной феей...

И эти колонны беспредельного храма, прямые и строгие, местами задрапированные зеленым, с восхитительными капителями из орхидей, соединенные арками, уходящими в бесконечность под куполом листвы и цветов...

Но радости изгнанников, увы, кратковременны. Вид этих красот, перед которыми хорошо экипированный путешественник застыл бы в экстазе надолго, навел беглеца на мрачные мысли о могиле.

Но где же индеец?.. Вспомнив о нем, Робен резко вскочил, огляделся вокруг, но никого не увидел. Он позвал его, но ответа не последовало. Атука исчез, прихватив с собой не только черепах, весь съестной запас бывшего каторжника, но и его башмаки и короб-ранец вместе с принадлежностями для разведения огня.

У Робена осталось только мачете. Он случайно уснул прямо на нем, и вор не смог его умыкнуть. Мотивы краснокожего предстали перед беглецом во всей их наивной простоте. Стрела, драматическое появление, возмущенные тирады — все это было лишь блефом. Он думал, что у белого есть выпивка, пусть всего бутылка, но она была ему нужна.

Обманутый в своих ожиданиях, он, более не чинясь, принял от беглеца скудное угощение. Это тоже можно было считать добычей, позволявшей посвятить еще один день блаженной лени, которая, наряду с пьянством, составляла у индейца объект неустанного поклонения.

Решив, что пожитки белого ему пригодятся, он прибрал их к рукам, поскольку если уж их взяли с собой, значит они чем-то ценны. К тому же, лишив Робена самых элементарных средств для продолжения его путешествия, «бедный калинья» преследовал еще одну цель.

Если бы даже белый тигр щедро угостил его тафией, результат был бы тем же. Индеец любит водку и безделье. Он берется за работу, идет на охоту или на рыбалку, лишь когда ему грозит голод. Он без всяких колебаний прожил бы несколько дней за счет своего «банаре», а потом точно так же исчез бы, чтобы донести на него властям.

И теперь можно было биться об заклад, что краснокожий направился прямиком в Сен-Лоран, или Бонапате, как он его называл. Индеец отлично знал, что администрация заплатит любому, кто приведет или поможет поймать беглого каторжника.

На вознаграждение, десять франков, можно было купить, кажется, десять литров тростниковой водки. Это означало десять дней безудержного пьянства во всей его грубой и отвратительной полноте. К делу приступают без лишних церемоний. Индеец просто берет бутылку, откупоривает ее, припадает к горлышку и глотает, не переводя дыхания, жгучую жидкость.

Прикончив бутылку, он пошатывается, озирается вокруг отупевшим взглядом, ищет подходящее место, валится, как насытившийся боров, и засыпает.

Он приходит в себя на следующий день. И, едва продрав глаза, продолжает. Так происходит, с некоторыми вариациями, до полного истребления продукта.

Если рядом оказывается его жена, дети или друзья, процесс остается неизменным, разве что пирушка становится чуть короче. Все без исключения, мужчины и женщины, взрослые и дети, даже те, кто едва выучился ходить, всласть хлещут прямо из горлышка. И каждый, достигнув самого крайнего опьянения за несколько минут, отходит пошатываясь, спотыкаясь и падая, чтобы повалиться по-семейному, вперемешку, под густой листвой.

Вот о чем думал Атука, рассчитывая в самое ближайшее время нанести «благодарственный визит» своему гостеприимному «банаре». Поняв, что ему не удастся, по известным причинам, самостоятельно привести беглеца в Сен-Лоран, индеец отправился за подмогой.

Робен не смог бы уйти далеко. Краснокожий призовет на помощь все свое искусство следопыта и безошибочно приведет к нему представителей власти. Белого схватят, а он получит награду.

Беглец не сомневался в этом ни минуты. Ему надо как можно скорее продолжить свое беспорядочное странствие, бежать куда глаза глядят, подобно дикому зверю, нагромождать препятствия для преследователей, оторваться от них насколько возможно, шагать до полного изнеможения.

Он отправился в путь, жуя незрелые плоды авары, довольно кислые и нестерпимо вяжущие.

Вперед! Забыв о ногах, до крови иссеченных режущими травами, он устремляется в лес, огибая заросли, перелезая через поваленные стволы, раздвигая занавеси лиан, пробираясь через буреломы.

Вперед! Ему нет дела до притаившихся в засаде хищных зверей, до гражей и страшных гремучников [71], свернувшихся в высокой траве, до мириад насекомых c ядовитыми жалами, до бурных потоков с водопадами и острыми скалами, до саванны с ее бездонными топями... Что ему смерть, наконец, какая разница, в какой форме она придет!

Да, свирепые обитатели безлюдных экваториальных просторов крайне опасны, но куда опаснее люди с мыса Бонапарта, которые завтра пустятся за ним в погоню, не зная ни отдыха, ни пощады.

Хищники не обязательно нападают, свирепый зверь не всегда кровожаден, потому что он не всегда голоден. Только людская ненависть смертоносна в своем постоянстве.

Вперед! Что ему миазмы, поднимающиеся с болот густым туманом, прозванным «саваном для европейцев»! Нужно идти, прокладывать курс, как говорят моряки. Охотники на людей будут здесь уже завтра.

Беглец уже начинал бредить, но лихорадочное возбуждение словно снабдило его парой крыльев. Он бежал, как взбесившаяся лошадь, смутно чувствуя и неосознанно понимая, что рано или поздно рухнет без сил и, возможно, уже не сможет встать...

Наступила ночь. Взошла луна, лес наполнился мягким светом и разными шорохами и звуками.

Робен, казалось, ничего не слышал. Он шел не разбирая дороги, не видя препятствий, не замечая колючек, рвущих его тело. Вся жизнь его теперь свелась к единственной цели: двигаться вперед.

Где он оказался? Куда он шел? Он не знал этого, он не отдавал себе в этом отчета...

Он просто бежал.

Эта беспорядочная гонка продлилась всю ночь. Утреннее солнце уже разогнало лесные тени, но беглец продолжал бежать, мокрый от пота, задыхающийся, с глазами, вылезающими из орбит, и губами, покрытыми кровавой пеной.

И наконец его могучая натура не выдержала этих невероятных усилий. Робену почудилось, что на голову давит весь зеленый свод. Все вокруг него закружилось, он споткнулся, зашатался, потерял равновесие и тяжело рухнул на землю.

Надзиратель Бенуа испытывал невероятные мучения. Его бедро, распоротое когтями ягуара, быстро распухло под импровизированным гипсом, наложенным руками каторжника.

Кровотечение прекратилось, но надзиратель был обречен без скорой и грамотной медицинской помощи.

Его трясла лихорадка, страшная гвианская лихорадка, настоящий бич здешних мест, который приобретает самые разные формы, возникая порой от совершенно незначительных причин, и часто приводит к скорой гибели.

Укус паука-краба или ядовитого фламандского муравья, он же муравей-пуля [72], несколько лишних минут на солнце или слишком холодное купание, длинный переход, несоблюдение режима питания, мозоли от тесной обуви, нарыв — словом, все, что угодно, могло вызвать лихорадку.

Голова начинает раскалываться от адской боли. Суставы страшно болят, затем лишаются подвижности. У больного начинается бред, ему мерещатся призраки. Потом наступает кома, а за ней в скором времени приходит смерть.

Бенуа это знал, и ему было страшно. Оказаться в одиночестве посреди леса с серьезной раной и псом в качестве единственного спутника, в двух шагах от обезглавленного ягуара — это внушило бы ужас человеку даже самой крутой закалки.

Его мучила жестокая жажда, и хотя совсем рядом слышалось журчание ручейка, у Бенуа совсем не было сил до него добраться.

Но что было нелепо и одновременно ужасно — между ругательствами и криками боли надзиратель умудрялся находить в себе силы проклинать Робена, которому он был обязан жизнью и которого тем не менее обвинял в своем несчастье.

— Ах ты, сволочь!.. Гадина... Это же все из-за тебя... Еще корчил тут из себя джентльмена... Гляди-ка, прощает он меня!.. Каналья!.. Только попадись мне, я тебе устрою прощение!.. Фаго, чертово отродье, да замолчишь ты или нет! — прикрикнул он на собаку, которая отважно заливалась лаем в пяти шагах от мертвого ягуара. — О, как я хочу пить! Воды!.. Ради бога, пить!.. Где эти три недоумка, которые остались позади меня, как беспомощные котята... Стадо ослов! Может, у них хватит ума пойти по моему следу...

Жажда все сильнее мучила надзирателя, и, видимо, вспышка гнева придала ему сил, достаточных, чтобы совершить несколько телодвижений: цепляясь за траву и корни, извиваясь при помощи локтей и здоровой ноги, он смог преодолеть расстояние в несколько метров.

— Ну наконец-то, — пробормотал он после того, как жадно напился. — Боже, вода — это счастье... У меня внутри был просто пожар. Я будто заново родился... Теперь-то я пойду на поправку... Я не хочу умирать, я должен жить... жить, чтобы отомстить. А пока я тут как калечная скотина... К счастью, у меня есть еда, и это не дохлый тигр [73], оставленный беглым мерзавцем. Оружие тоже есть, моя сабля... Конечно, то, что нужно инвалиду... Да, вот мой пистолет... Он в порядке, все хорошо. Я не могу развести огонь... Черт возьми, как больно!.. Как будто полдюжины собак грызут мою ляжку! Лишь бы только все лесные паразиты не решили разом накинуться на меня... Да, Бенуа, мой мальчик, тебе предстоит веселенькая ночка. Если только эти болваны не найдут меня раньше... Эй, а где Фаго? Вот чертово отродье. Он меня бросил. Эти собаки такие же неблагодарные твари, как и люди. Ладно, ему тоже от меня достанется. Ну что, солнце садится, сейчас будет темно, как у дьявола под мышкой. А, нет, вот и луна. Все же как странно оказаться одному в таком месте, чувствую себя какой-то вещью...

Если здешние ночи тянутся бесконечно для того, кто путешествует не спеша, то для того, кто страдает и ждет, они поистине ужасны. Представьте себе больного, не сводящего глаз с циферблата часов, вынужденного следить за движением стрелок двенадцать часов кряду. Смотрите, как он пытается ускорить неспешную и кропотливую перемену минут, мучительно наблюдает за вращением большой стрелки, в то время как маленькая движется словно из сожаления, причем такими микроскопическими интервалами, что глаз не способен за ними уследить.

А теперь перенесите эту пытку сюда, под сень экваториальных лесных гигантов, в самое сердце беспредельного безлюдья, и вы весьма приблизительно сможете получить представление о муках, выпавших на долю надзирателя.

Луна едва прошла половину своего пути. Раненый продолжал невыносимо страдать, как вдруг прямо над его головой раздался ужасающий шум. Нет, скорее чудовищный рев, не похожий ни на какой другой звук в мире. Вообразите себе грохот поезда, на полном ходу въезжающего в тоннель, и соедините с ним истошный визг дюжины свиней под ножом мясника.

Эти оглушительные вопли начинаются совершенно внезапно, одновременно на низких и высоких, пронзительных нотах, будто бы извергнутых дуэтом неведомых чудовищ. Звук раскатывается, меняет тональность, нарастает, затихает, потом вдруг прекращается и начинается снова.

— Ну вот, отлично, только музыки мне не хватало, — пробурчал Бенуа в момент затишья, ничуть не обеспокоенный этой какофонией. — Проклятые ревуны, черт бы их побрал!

Надзиратель не ошибся. Стая обезьян-ревунов устроила игры на верхних ветвях того самого дерева, под которым он лежал. Он даже смог их разглядеть в лучах лунного света — животные окружили одного из них, вожака стаи, испускавшего эти чудовищные вопли. Он один извлекал из своего горла два звука, слышимые на расстоянии более пяти километров.

Вдоволь наоравшись, он брал передышку, и его слушатели, без сомнений очарованные таким талантом, издавали в качестве одобрения восхищенные хриплые крики, нечто вроде «хон!.. хон!».

Скажем мимоходом несколько слов об этом необычном четвероруком. Гвианская обезьяна-ревун, на латыни stentor seniculus, также называемая красной обезьяной или, на местном наречии, алуатой, едва ли достигает одного метра сорока сантиметров от носа до кончика хвоста. Она покрыта ярко-рыжей шерстью, но лапы и хвост у нее черные, с рыжеватым отливом.

Осмотр голосового аппарата ревуна позволяет уяснить его удивительную способность извлекать из своего горла одновременно высокие и низкие ноты. Однажды я препарировал старого самца и сразу же понял, что воздух, который он втягивает, может выходить непосредственно через голосовую щель, что приводит к возникновению высокого звука. Кроме того, его подъязычная кость (небольшая кость, расположенная у людей между основанием языка и гортанью) вместо скромных размеров мужского адамова яблока имеет габариты яйца индейки и образует звуковую полость, сходную с органной трубой. Когда он поет, его горло распухает и принимает размеры большого зоба. Воздух, проходя через эту обширную костную полость, невероятно увеличивает мощность голоса и производит низкий звук, так что обезьяна-ревун — единственное существо, способное петь сразу на два голоса.

Эти невообразимые вопли всегда издает вожак стаи, его скромные подданные не позволяют себе этого. Если кто-то из них, в пылу восторга, осмелится добавить свою ноту к симфонии, певец тут же задает ему основательную взбучку, и тот мгновенно смолкает.

Аудитория имеет право лишь аплодировать.

Но Бенуа эта обезьянья мелодия отнюдь не восхищала, а приводила в ярость. Стая алуат вовсе не собиралась отсюда уходить. Ревунов охватило всеобщее веселье. Вскоре он увидел, что они уцепились хвостами за ветви и принялись раскачиваться на них, как люстры, испуская одобрительные крики, вися при этом вниз головой, в то время как вожак, пребывая в том же положении, вопил так, что у обитателей леса, должно быть, лопались барабанные перепонки.

— Вот я дурень, — пробормотал надзиратель. — У меня же есть чем заставить их заткнуться.

Тут же зарядив пистолет, он выстрелил в направлении стаи, которая разбежалась в мгновение ока. И едва воцарилась тишина, Бенуа услышал в отдалении слабый звук ответного выстрела.

Раненый немедленно обрел надежду:

— Черт возьми, меня ищут!.. Жахну-ка я еще раз.

Перемежая стоны боли с проклятиями, он еще раз зарядил пистолет и выстрелил. В ответ раздался новый выстрел, уже гораздо ближе.

— Ну вот, слава богу. Через четверть часа мои болваны будут здесь. Скоро я встану на ноги... и тогда берегись, Робен!

Надзиратель ничуть не ошибся в своих предположениях. Его сослуживцы, заметив, правда с опозданием, что упустили добычу, погнавшись за тенью, прибыли на поляну, вооруженные факелами из смолистого дерева. Перед ними бежал Фаго, который весело запрыгал и громко залаял при виде хозяина.

Надзиратели наскоро соорудили носилки и с невероятными трудностями возвратились в колонию, доставив туда своего товарища, вновь впавшего в состояние бреда. У этого дьявола в человеческом облике действительно было девять жизней.

Не прошло и полутора суток, как на территории колонии появился индеец Атука и принялся рассказывать каждому встречному и поперечному, что он встретил белого тигра и готов прямо сейчас сопроводить вооруженный отряд по его следам, за скромное вознаграждение разумеется.

Об этом узнал Бенуа. Он велел привести индейца к своей постели, посулил тому все, чего он хотел, приставил к нему двух человек по своему выбору и приказал им немедленно выступить в недобрый поход в полном вооружении и с подобающим припасом.

Действуя втайне от своего непосредственного начальника, старший надзиратель надеялся отличиться в розыске, вернуть беглеца и избежать бури, которая грозила разразиться над его головой после выздоровления.

Охотники на людей, ведомые индейцем, для которого в лесу не существовало никаких тайн, вскоре напали на след. Хотя Робен почти не оставил следов во время своей беспорядочной гонки, краснокожий взял след, как ищейка, по примятой травинке, опавшему листу, надорванной лиане определяя, где прошел белый тигр.

Через четыре дня после выхода из колонии они обнаружили в зарослях вмятину, предположительно оставленную падением тела, а рядом — пятно крови, темневшее на выступе кварца.

Похоже, здесь упал ссыльный. Но что произошло? Его растерзал дикий зверь?

Атука покачал головой. Он без единого слова «выправил след», как говорят псовые охотники, растворился в лесу и вернулся только через час, жестом призвав своих спутников сохранять молчание.

— Идти туда, — прошептал он еле слышно.

Те беспрекословно последовали за ним. Всего через пятьсот метров они увидели поляну, посреди которой стояла небольшая хижина, крытая листьями макупи [74], построенная, вероятно, давно, но основательно. Над крышей хижины вилась тонкая струйка дыма.

— Там белый тигр, — радостно сказал индеец.

— Калинья, мой мальчик, — ответил один из надзирателей, — это очень хорошо. Бенуа не пойдет под арест, ты получишь награду, потому что мы сейчас сцапаем этого типа.

Глава III

Вампир. — Прокаженный из безымянной долины. — Рай обездоленного. — Сострадание несчастного. — Приступ злокачественной лихорадки. — Народные средства. — Не хуже шпанской мушки и хинина. — Фламандские муравьи. — Именем закона!.. — На что способен краснокожий ради бутылки водки. — Змея ай-ай [75]. — Телохранители прокаженного. — Отступление вооруженного отряда. — Неприятная встреча лагерного охранника с гремучей змеей. — Заклинатель змей. — Мытье без моющего средства.

Робен, обезумевший от гонки, задыхающийся, побагровевший от жары, рухнул на землю, словно сраженный ударом молнии.

Его тело скрылось в высоких травах словно в зеленом саване. С учетом всех обстоятельств, смерть была неминуемой. Несчастный должен был испустить дух, не приходя в себя.

Что за беда! Подумаешь, одним именем больше в мартирологе ссыльных, еще один скелет заблестит в мрачном тропическом оссуарии [76]!

Густой и плотный растительный ковер смягчил удар, и тело, больше похожее на труп, на долгие часы распростерлось на мягких стеблях травы. По какой-то счастливой случайности на него не наткнулись ни ягуар в поисках добычи, ни муравьи-листорезы.

Беглец очнулся и постепенно приходил в себя, не в силах понять, сколько времени он был без сознания. Он был в прострации, причин которой не мог объяснить, хотя способность мыслить вскоре вернулась к нему с необычайной быстротой.

Удивительно, но он больше не чувствовал никакой тяжести в голове; тиски, сдавливавшие его череп, казалось, ослабли, звон в ушах прошел, и Робен отлично слышал резкие крики пересмешника. Он отчетливо различал цвета и предметы, пульс бился ровно, дышать стало легко: лихорадка отступила.

Но каторжник был так слаб, что не сразу смог подняться. Ему показалось, что все тело налито свинцом. Кроме того, он вдруг почувствовал, что весь залит теплой жидкостью, ощутил ее особый тяжелый запах.

Взглянув на рубашку, он обнаружил, что она стала ярко-красной.

— Да я весь в крови, — пробормотал Робен. — Где я? Что произошло?..

Он ощупал себя и наконец смог встать на колени.

— Нет, я не ранен... но откуда вся эта кровь?.. Боже, какая слабость!

Он находился в широкой долине, окруженной лесистыми холмами высотой не более ста пятидесяти метров. По долине бежал неглубокий ручей с прозрачной и восхитительно свежей водой.

Такие ручьи и речушки часто встречаются в Гвиане, в качестве, видимо, единственного утешения за все муки, которые испытывает человеческое существо в этом аду.

Робен кое-как дотащился до ручья, жадно напился, скинул свои лохмотья, вошел в воду и смыл сгустки крови с лица и груди. Умывшись, он было вышел из ручья, как внезапно почувствовал, что по его лицу снова течет теплая жидкость. Это одновременно сбивало с толку и тревожило. Он провел ладонью по лбу, и она тут же окрасилась красным.

Он еще раз ощупал себя и снова ничего не обнаружил. На теле не было ни единой раны. И все же нужно было установить причину этого кровотечения.

— Боже мой, как же нелегко здесь цивилизованному человеку! А ведь любой негр или индеец раздобыл бы себе зеркало за пять минут. Поступим как они.

Превозмогая растущую слабость, беглец все же отыскал глазами несколько широких зелено-коричневых листьев обычной для Гвианы разновидности водяной лилии. Оставалось только срезать один из них, горизонтально погрузить его в воду и удерживать в нескольких сантиметрах от ее поверхности, что и было проделано без всякого труда.

Его лицо, отраженное листом, словно стеклом с оловянной основой, предстало перед ним столь же четко, как если бы он смотрел в самое лучшее зеркало.

— Вот как, — сказал себе он после внимательного изучения, заметив маленький шрам над левой бровью ближе к виску, — ко мне приходил вампир [77]. — Затем, вспомнив наконец свою встречу с индейцем, головокружительное бегство, бред и потерю сознания, продолжил: — Какая странная у меня судьба! На меня нападают дикие звери, преследуют люди, но тут вдруг ненасытное обжорство мерзкого существа спасает мне жизнь!

Робен не ошибся. Он бы погиб, если бы не удивительное вмешательство летучей мыши-вампира, которая буквально обескровила его.

Известно, что некоторые летучие мыши из подсемейства вампировых питаются почти исключительно кровью млекопитающих, нападая на жертву во время сна и высасывая ее с невероятной жадностью.

Вампир обладает особой присоской, вернее сказать, его рот заканчивается трубочкой, снабженной мелкими острыми зубами, с помощью которых он медленно и безболезненно прокалывает кожу домашнего скота, обезьян, крупных млекопитающих и даже человека.

Он приближается к жертве, медленно обмахивая ее длинными перепончатыми крыльями, постоянные колебания которых вызывают у нее ощущение приятной свежести и усиливают сонное состояние. Затем отвратительный рот зверька приникает к подходящему месту, крылья продолжают трепетать, кожа мгновенно прокалывается, и мерзкий кровосос понемногу наполняется кровью, как живая медицинская банка. Вдоволь напившись, вампир улетает, оставляя рану открытой.

Но выпитая рукокрылым животным кровь — это лишь полбеды. Двести и даже двести пятьдесят граммов крови, потребные для его насыщения, не представляют серьезной угрозы для «объекта», кроме разве что некоторого упадка сил. Но поскольку жертва не просыпается сразу же после кровопускания, кровь продолжает вытекать всю ночь через маленькую ранку. Несчастный, мертвенно-бледный и обескровленный, теряет все силы, его жизнь оказывается в опасности, если только не обеспечить ему сию же минуту восстанавливающий и укрепляющий режим, чтобы свести к минимуму риски обильной кровопотери.

Сколько путешественников было застигнуто врасплох в своих гамаках! Увы, они пренебрегли предосторожностью, не защитили одеялами ноги, шею или голову и проснулись в теплой кровавой луже. Множество из них заплатили серьезными последствиями, а то и собственной жизнью за свою забывчивость! Ибо посреди джунглей мало у кого найдется достаточно средств, чтобы восстановить ослабевший организм; они становятся легкой добычей ужасных тропических болезней, противостоять которым можно, лишь будучи в идеальной физической форме.

Но иногда нет худа без добра. Наш герой только что в этом убедился. Внезапное кровопускание спасло ему жизнь.

Он медленно оделся, но все еще был так слаб, что едва смог срезать палку, на которую тут же тяжело оперся. Невелика беда, железная воля не оставит его сегодня, так же как и вчера.

В любом случае надо идти. Итак, вперед!

Подобное упорство должно быть в конце концов вознаграждено.

— Постой-ка! — тотчас воскликнул он. — Мне снится сон? Нет, это невозможно... Что это? Банановое дерево! А эта поляна... это же вырубка! Вон то густо посаженное растение с треугольными листьями, что стелется по земле, — это батат! А вот кокосы... ананас... калалу [78], маниок! О, как я хочу есть, просто умираю с голода. Так, значит, я в индейской деревне? Кто бы здесь ни жил, надо его найти, и будь что будет!

И, повинуясь мгновенному порыву, он срубил ананасовый куст, разорвал чешуйчатую кожуру плода, впился всем ртом в мякоть, сдавил ее, выжимая сладкий сок.

Взбодрившись и немного подкрепив силы мякотью чудесного плода, Робен взял хохолок с верхушки ананаса, выкопал лунку, воткнул его туда [79], присыпал землей и направился к маленькой хижине, которую заметил совсем недалеко, от силы в ста метрах.

Это уединенное жилище на вид было весьма удобным. Хижину покрыли листьями пальмы ваи, такими прочными и неподвластными времени, что кровля могла бы прослужить лет пятнадцать. Стены из переплетенных жердей надежно защищали от дождя и ветра. Дверь была плотно заперта.

«Это хижина чернокожего, — подумал Робен, узнав характерную форму негритянского жилища. — Хозяин должен быть поблизости. Кто знает, вдруг он такой же беглец, как и я? А его участок просто в идеальном состоянии».

Он постучал в дверь, но ответа не последовало.

Робен постучал еще раз, сильнее.

— Кто там, что хотеть? — отозвался надтреснутый голос.

— Я ранен и очень голоден.

— О, бедный человек, спаси вас бог. Но вам не можно ходить мой дом.

— Прошу вас! Откройте мне... Я умираю... — с трудом выговорил беглец, вдруг охваченный внезапной слабостью.

— Не можно, не можно, — произнес голос, словно прерванный рыданиями. — Бери что хотеть. Но в доме не можно трогай ничего. А то умирай.

— Помогите мне!.. — прохрипел несчастный, оседая на землю.

Надтреснутый голос, несомненно принадлежавший старику, ответил сквозь рыдания:

— Святой боже! О, бедный белый муше! Не можно оставить его умирай здесь.

Дверь наконец распахнулась настежь, и Робен, не в силах пошевельнуться, увидел, как в кошмаре, самое жуткое существо, какое могло возникнуть в охваченном лихорадкой мозге.

Над шишковатым лбом, усеянным зияющими гнойниками, нависла белоснежная шевелюра, местами густая, как лесные заросли, местами редкая, как саванна. Бородавки и бугры, громоздясь друг на друга, образовали глубокие бледные борозды на воспаленной коже самого отталкивающего вида.

Синюшного цвета полуразложившийся невидящий глаз вылезал из орбиты, как яйцо из скорлупы. Левая щека представляла собой сплошную рану, ушные хрящи торчали как белые обломки посреди лоскутьев черной отмирающей кожи. В перекошенном рту не было ни одного зуба, на пальцах не осталось ногтей, а сами они, бугристые и скрюченные, окостенели, как у мертвеца. И наконец, одна нога незнакомца была такой же толщины, как его торс, безобразная, круглая, как столб, с лоснящейся кожей, которая, казалось, вот-вот лопнет под давлением отека.

Но старый негр, невзирая на съедавшую его проказу и слоновую болезнь [80], обездвижившую его ногу, как ногу каторжника, прикованного к ядру, был полон доброты и сострадания, как все обездоленные.

Он ковылял взад и вперед, с трудом поворачиваясь на своей изуродованной ноге, воздевал к небу скрюченные пальцы и, не смея прикоснуться к умирающему, испускал крики отчаяния...

— О, матушка моя... Мне конец! О, бедный кокобе (прокаженный)! Твоя не можно трогать белый муше, а то он умрет... Муше, добрый муше, — обеспокоенно кричал он. — Давай идти под дерево, туда, в тень.

Робен пришел в себя. Вид этого бедолаги вызвал у него безмерную жалость, лишенную оттенка отвращения.

— Спасибо, друг мой, — сказал он нетвердым голосом, — спасибо за вашу доброту, мне уже лучше. Я пойду дальше.

— О, муше! Не можно уходить. Я дам чуток воды, чуток кассавы [81], чуток рыбы, старый Казимир имей все, там, в доме.

— Спасибо, мой храбрый друг, я все приму, — прошептал растроганный Робен. — О, бедное обездоленное создание, твоя отзывчивая душа — словно безупречная жемчужина, скрытая под слоем грязной тины...

Старый негр был вне себя от радости, он старался изо всех сил, не забывая принимать бесконечные меры предосторожности, чтобы избежать соприкосновения гостя со всем, что полагал заразным.

Вернувшись в хижину, он тут же вышел оттуда, неся на конце расщепленной палки совершенно новую куи — половинку бутылочной тыквы. Он подержал куи в пламени очага, доковылял до ручья, набрал в нее воды и подал Робену, который с жадностью опорожнил эту примитивную чашку.

Тем временем сквозь открытую дверь и переплетенные стены хижины распространился приятный аромат жареной рыбы. Казимир положил на горячие угли кусок копченой кумару, и нежная рыбья плоть покрывалась хрустящей корочкой, способной свести с ума самого завзятого гурмана.

Положившись на аксиому, что огонь очищает все, Робен смог насытиться, не опасаясь заразиться проказой. Чернокожий был явно польщен тем, как незнакомец воздает должное его гостеприимству. Общительный, как все его соплеменники, словоохотливый, как все, кто привык жить в одиночестве, он с лихвой вознаграждал себя за годы молчания и разговоров с самим собой.

Он почти сразу понял, что за человек постучал в его хижину. Но это не имело для него никакого значения. Добрый старик видел, что его гость в беде, и этого ему было достаточно. Несчастный пришел именно к нему, и от этого стал для негра еще дороже.

И потом, он любил белых людей всем своим сердцем. Белые были так добры к нему. Казимир был стар... правда, он не знал, сколько ему лет. Он родился рабом на плантации «Габриэль» [82], принадлежавшей тогда месье Фавару [83] и находившейся на реке Рура.

— Да, муше, моя домашний негр, — заявил он не без гордости. — Я умей на кухне, умей ездить на лошадь, умей сажай гвоздику [84] и руку.

Месье Фавар был добрым хозяином. В «Габриэли» никто не знал, что такое кнут. К чернокожим относились как к равным, обращались с ними как с домочадцами.

Казимир прожил там много лет. Он состарился. Незадолго до 1840 года он обнаружил первые симптомы проказы, этой страшной болезни, терзавшей Европу в Средние века и настолько распространенной в Гвиане, что здешней администрации пришлось открыть лепрозорий в Акаруани [85].

Больного сразу изолировали. Для него построили хижину недалеко от плантации и снабдили всем необходимым.

Затем наступил памятный день, когда свершился великий акт справедливости — отмена рабства [86]! Все черные рабы получили наконец свободу... Люди стали равными. Отныне между ними не было никаких различий, кроме личных достоинств и умственных способностей.

Но по колониальной отрасли был нанесен сокрушительный удар. Ее процветание, несправедливо обеспеченное безвозмездным трудом, бесплатной эксплуатацией рабочей силы, безвозвратно закончилось. Плантаторы, привыкшие ни в чем себе не отказывать, в большинстве своем жили одним днем, не думая о будущем, поэтому остались практически ни с чем.

Большинство из них не смогли справиться с возникшей обязанностью оплачивать труд работников. Оказалось, что такой труд стоит недешево!

Впрочем, чернокожим и не нужно было ничего другого, кроме работы. К тому же их силы буквально удвоились лишь от одного волшебного слова «свобода».

Как бы там ни было, землевладельцы, не сумев организовать работу в новых условиях, забросили свои плантации. Чернокожие разбрелись, получили земельные наделы, сами их расчистили и засадили, начали работать на себя и жить свободно. Все они теперь — полноправные граждане!

Но поначалу многие по привычке остались работать на бывших хозяев, бесплатно и по зову сердца проливая пот на плантациях.

Так было и в «Габриэли». Но однажды хозяин уехал. Многолетние узы общей привязанности и общих нужд рухнули. Негры разбрелись кто куда, и Казимир остался один. В довершение всех несчастий его участок смыло наводнением. Оставшись без всяких средств к существованию, лишенный из-за проказы права жить среди людей, ставший для всех пугалом, он пошел куда глаза глядят, брел очень долго, пока не пришел в эту долину.

Место оказалось исключительно плодородным. Он решил здесь обосноваться, работал за четверых и без сетований ждал, когда его душа наконец покинет бренное тело.

Он стал прокаженным из безымянной долины.

Труд делал его счастливым.

Робен не перебивая слушал рассказ доброго старика. Впервые после высылки из Франции он наслаждался кратким мгновением беспримесного счастья. Он восхищенно смотрел на этот рай обездоленного. Надтреснутый голос старого негра звучал необыкновенно тепло. Нет больше никакой каторги, никаких застенков, никакой брани...

О, если бы он мог обнять этого человека, куда больше обделенного судьбой, чем он сам, и от этого ставшего таким близким!

— Как хорошо было бы остаться здесь, — прошептал он. — Но достаточно ли далеко я ушел? Впрочем, не важно; я остаюсь. Я хочу жить рядом с этим стариком, помогать ему и любить его! Друг мой, — сказал он прокаженному, — тебя гложет болезнь, ты страдаешь, ты одинок. Скоро ты не сможешь поднять мотыгу и рыхлить землю. Ты станешь голодать. Когда придет смерть, никого не будет рядом, некому будет закрыть твои глаза. Я тоже изгнанник. У меня больше нет родины, и кто знает, осталась ли еще семья. Хочешь, чтобы я поселился тут, рядом с тобой? Хочешь, чтобы я разделил с тобой все твои беды и радости и, конечно, твой труд? Скажи мне: ты хочешь этого?

Старый негр, растроганный и потрясенный, отказывался верить своим ушам, он рыдал и смеялся одновременно:

— О, муше! Хозяин! О, мой добрый белый сын!

Затем вдруг он вспомнил о своем уродстве, закрыл изъязвленное лицо скрюченными пальцами и упал на колени, сотрясаясь от безудержных рыданий.

 

Робен заснул под банановым деревом. Его мучили кошмары. Когда он проснулся, то почувствовал, что лихорадка усилилась. Он снова начал бредить.

Но Казимир не растерялся. Для начала нужно было любой ценой устроить новому другу крышу над головой. Он полагал, что его хижина заражена. Значит, надо было как можно скорее приспособить ее к новому предназначению, сделать ее подходящей для больного. Он схватил мотыгу, глубоко взрыхлил земляной пол, собрал и унес подальше верхний слой почвы. После этого он засыпал пол раскаленными углями, а сверху покрыл его листьями макупи, которые ловко срезал своим мачете и принес в хижину, ни разу их не коснувшись.

Обеззаразив таким образом верхний слой, Казимир заставил больного встать, ласково приговаривая:

— Давай, компе [87], вставай... можно ложись там.

Робен повиновался, как ребенок, вошел в хижину, вытянулся на зеленой постели и заснул мертвецким сном.

— Бедный муше, — сказал себе чернокожий. — Такой больной. Он умирай без меня. Ах, нет, Казимир не хотеть это.

Приступ лихорадки разразился стремительно, почти молниеносно. Больной метался в бреду. Его затылок раскалывался от невыносимой боли; ему мерещились жуткие видения; перед глазами плыл кровавый туман, в котором корчились тысячи отвратительных скользких чудовищ, одно ужаснее другого.

К счастью, чернокожий старик отлично знал об опасности таких приступов и был хорошо знаком с туземными снадобьями, которыми пользовались здешние знахари.

На его любовно возделанном участке росло не только то, что годилось в пищу, здесь нашлось место для трав и других растений, которые креольская медицина успешно и повсеместно использует как лекарство.

Здесь рос калалу, из нарезанных ломтиками плодов которого готовят освежающий напиток, а если превратить их в кашицу, то получится самая смягчающая припарка. А еще — япана [88], или гвианский чай, одновременно тонизирующий и потогонный; кустики батото [89] с невероятно горькими листьями, обладающими жаропонижающими и обеззараживающими свойствами, подобно хинину или салицину; тамаринд [90], из которого можно было приготовить слабительное, клещевина [91]; дьявольский калалу [92], из семян которого делают настойку на тростниковой водке, отличное средство при змеиных укусах, и другие лекарственные растения.

Но состояние Робена требовало немедленного лечения более эффективными средствами. Казимир это хорошо понимал. Несмотря на обильное кровопускание, устроенное летучим вампиром его новому товарищу, приступ лихорадки грозил гиперемией [93], а то и кровоизлиянием. Тут срочно требовался нарывной пластырь.

Но где его взять? На пятом градусе северной широты! У негра не было ни шпанских мушек, ни нашатырного спирта, вообще ничего, способного вызвать нарывное действие.

Но старый доктор in partibus [94] даже не думал опускать руки.

— Одну минутку, муше, я быстро идти и вернуться.

Он взял тесак, миску-куи и ковыляя отправился к воде.

— Вот, хорошо, — приговаривал он, наклонившись и внимательно осматривая берег ручья. — Вот еще, оно самое.

Он согнулся, поднял что-то и положил в свою растительную чашу, и так восемь или десять раз. Затем прокаженный вернулся.

Его не было каких-то десять минут.

Подойдя к больному с серьезным и сосредоточенным видом, он с бесконечными предосторожностями достал из чашки насекомое сантиметра полтора длиной, угольно-черного цвета, блестящее, с тонким хитиновым панцирем и подвижным утолщенным брюшком. Держа его за голову, Казимир приложил другую его оконечность за ухо больного.

Из тельца тут же появилось короткое жесткое жало и глубоко вонзилось в кожу.

— Ну вот, оно хорошо, — гнусаво пробормотал негр.

Он отбросил насекомое, взял второе и проделал с ним ту же операцию, только на этот раз за другим ухом. Потом третье, приложив его двумя сантиметрами ниже, затем четвертое, пятое, шестое...

Больной испускал крики боли, так невыносима была эта небольшая операция.

— Ну вот, ну вот, — приговаривал негр. — Вот так. Эта мелкая злая гадина быть хорошо для муше.

На самом деле все вышло просто превосходно. Не прошло и четверти часа, как за ушами больного вздулись два огромных волдыря, наполненных желтоватой жидкостью, произведя нарывной эффект, аналогичный тому, который достигается после двенадцати часов наложения нарывного пластыря.

Больной, казалось, заново родился: хриплое дыхание стало мягче и ровнее, яркие от лихорадки щеки побледнели. Произошло настоящее чудо, причем без всякого вмешательства цивилизованной медицины.

— Фламандский муравей, он хороший, да, — сказал Казимир и не мешкая взял длинный шип пальмы кунана [95] и проколол оба волдыря, откуда брызнула бледно-желтая жидкость. Он было собирался приложить к проколам клочок хлопка, пропитанного маслом из плодов пальмы баш [96], но не стал рисковать, чтобы не занести проказу.

— Хорошо!.. Да, хорошо...

Робен пришел в себя, вернее сказать, его болезненное беспамятство сменилось мягкой сонливостью. Он с трудом поблагодарил своего спасителя и мгновенно уснул.

Добрый старый негр совершил настоящее чудо. Впрочем, это чудодейственное средство с практически моментальным эффектом было донельзя простым. Самая обычная народная медицина, ничего сверхъестественного. Укусы фламандских муравьев чрезвычайно болезненны. Яд, который поступает в тело жертвы через жало, в том числе вызывает немедленное образование нарывов. Похожая картина наблюдается после укусов кипящих муравьев [97] из Экваториальной Африки. Кожа вздувается волдырями прямо на глазах, словно под воздействием кипятка. Последствия укуса совершенно идентичны тому, что наблюдается после наложения нарывного пластыря.

Когда больной проснулся, тропическое лечение завершилось крепкой настойкой из листьев батото. В результате через двадцать четыре часа Робен, хотя еще и очень слабый, был вне опасности.

Кто научил старого негра использовать такие средства, действие которых столь невероятно сходно с теми, которые применяют наши врачи, всеми этими жаропонижающими и вытягивающими препаратами? В самом деле, не был ли нарыв от укуса муравья целительнее того, что вызывает шпанская мушка? А настойка листьев батото, спасшая столько жизней лесных скитальцев, чем она хуже хинина?

Вот вам чудесное сближение, удивительная связь между тем, на что способны дикари, читающие книгу природы, и премудростью ученых, чахнущих над медицинскими фолиантами!

Беглец, наконец вырванный из хватки тропической лихорадки, был спасен. Немилосердную природу удалось победить, но ему по-прежнему грозила человеческая ненависть.

Прошло всего четыре дня, и Казимир, отсутствовавший несколько часов, вернулся, объятый ужасом:

— Мой компе!.. Там злые белые, идти сюда, к нам!

— Ох!.. — ответил Робен, глаза которого засверкали как молнии. — Белые... враги. Нет ли среди них индейца?

— Да, так. С ними калинья.

— Ну что же. Я еще страшно слаб, но буду защищаться. Я не сдамся живым, слышишь!

— Слышу, да. Но я не дать убить мой белый сын. Никуда не ходить... Быть тут, под листьями макупи. Смотреть, как старый Казимир сыграть шутка с плохая белый.

Беглец попробовал поднять свое мачете. Увы, оно все еще было слишком тяжелым для него. Затем, вспомнив о тех средствах, которыми располагал его компаньон, Робен забился под ворох зеленой листвы и затаился в ожидании.

Вскоре послышался топот быстрых шагов, а за ними раздался грубый голос, подкрепленный хорошо знакомым щелчком взводимого курка.

Вместо приветствия вновь прибывшие ограничились фразой, которая и в цивилизованных странах не предвещает ничего хорошего, а здесь прозвучала одновременно мрачно и нелепо:

— Именем закона, откройте!

Чернокожий, не дожидаясь повторного окрика, тихо открыл дверь, и в проеме показалось его обезображенное лицо.

Белые в ужасе отшатнулись, словно увидели гремучую змею, а индеец, который явно не ожидал подобной встречи, просто остолбенел.

На несколько секунд на поляне воцарилась тишина.

— Заходить, — сказал Казимир, пытаясь изобразить на лице выражение самого сердечного гостеприимства. Это была, впрочем, напрасная попытка, от этого его черты сделались еще уродливее.

— Это прокаженный, — пробормотал один из белых, одетый в форму тюремного надзирателя. — Я ни за что на свете не полезу в его хибару, там вмиг подцепишь каких-нибудь блох, клещей, а то саму проклятую заразу, что его сжирает.

— Что, не хотеть зайти?

— Да ни в жизнь. Там, видать, все отравлено внутри, все насквозь пропитано проказой. Фаго ни за что не стал бы там прятаться.

— Как знать, — подхватил второй надзиратель. — Мы не для того сюда тащились, чтобы вернуться ни с чем... Если будем действовать осторожно... В конце концов, мы же не дети.

— Ты, конечно, как хочешь, но я туда не сунусь... У меня и без того все ноги в язвах, они сразу же начали нарывать от одного только вида этого курятника.

— Моя идти, — заявил индеец, думая лишь о награде и бесконечных стаканчиках тафии, которые за ней последуют.

— Я тоже, будь оно все проклято, — сказал второй стражник. — Не умру же я от этого, в конце концов!

— Оно так, муше, — ответил прокаженный с лучезарным, как ему казалось, видом.

Надсмотрщик вошел первым, сжимая в руке тесак. Жалкая хижина едва освещалась несколькими тонкими лучами света, проникавшими сквозь плетеные стены.

Индеец на цыпочках последовал за ним. Единственной «мебелью» оказался плетеный гамак, натянутый от стены до стены. На земле лежали грубые инструменты, чашки и сосуды из высушенных диких тыкв, терка для маниока, «змея для маниока» — особая плетенка, предназначенная для того, чтобы пропускать через нее натертую маниоковую мякоть, ступка, длинная жердь из какого-то черного дерева да круглая пластина листового железа.

Прямо на полу была устроена постель из пышной охапки листьев макупи; в углу — несколько вязанок кукурузных початков и лепешек кассавы.

И больше ничего.

— А тут что? — рыкнул стражник, указывая кончиком мачете на охапку листвы. — Есть там что-нибудь?

— Не могу знай, — ответил негр с непонимающим видом.

— Не можешь знать? Хорошо, сейчас посмотрим!

С этими словами он поднял руку, намереваясь проткнуть клинком лиственное ложе.

В тот же момент раздался тихий, но пронзительный свист, и надзиратель в ужасе застыл на месте как стоял — с поднятой рукой и устремленным вниз мачете, нога выдвинута вперед, ни дать ни взять учитель фехтования, показывающий, как нанести удар из второй позиции.

Он просто окаменел. Индеец же давно вылетел из хижины. Достойный краснокожий тоже был перепуган насмерть и, похоже, совсем забыл о будущей попойке.

— Ай-ай! — вопил он. — Ай-ай!.. — И грубый акцент выдавал его безумный ужас.

Надзирателю потребовалось примерно полминуты, чтобы прийти в себя. Прокаженный, не двигаясь с места, смотрел на него с дьявольской усмешкой.

— Почему больше не искать?

От звука человеческого голоса надзиратель подпрыгнул на месте.

— Ай-ай! — пробормотал он сдавленным голосом. — Это ай-ай...

Его взгляд не мог оторваться от двух светящихся точек, раскачивающихся в середине черной спирали, закрученной, как бухта судового каната.

«Одно резкое движение, и мне конец, — подумал он. — Хватит, пора убираться отсюда».

И медленно, очень осторожно, с предельной аккуратностью, он подтянул правую ногу, отступил левой, попятился назад, пытаясь одновременно нащупать дверь.

Но в тот момент, когда он наконец испустил вздох облегчения, прямо над его головой раздался тот же свист. Волосы на голове надзирателя встали дыбом. Ему показалось, что корень каждого волоска раскалился докрасна.

Что-то длинное, тонкое, не толще бутылочного горла, медленно соскользнуло с потолочной жерди с сухим шуршанием встопорщенных чешуек.

Он поднял голову и едва не рухнул навзничь, увидев в нескольких сантиметрах от своего носа змею, которая, раскрыв пасть и уцепившись хвостом за балку, грозила свалиться на него и впиться в его лицо своими ядовитыми зубами.

Вне себя от ужаса, он отскочил назад, обрушив с размаху удар сабли на жуткое пресмыкающееся. К счастью для надзирателя, клинок прошел сверху вниз и начисто снес голову змеи, тотчас рухнувшей на пол хижины.

— Граж, — завопил надзиратель, — это граж!

Дверь была прямо позади него, он проскочил сквозь дверной проем с ловкостью акробата, прыгающего через бумажный обруч, едва не споткнувшись о третью змею, которая, ползая, издавала трескучий звук ороговевшей погремушкой на кончике хвоста.

Все эти события заняли не более минуты. Второй надзиратель, встревоженный криками индейца, оторопел при виде своего товарища, бледного, мокрого от пота, с перекошенным лицом, почти что на грани обморока.

— Ну что там? — резко спросил он. — Говори же!

— Там... там... полно змей, — с трудом выдавил тот.

В это время из хижины вышел негр, двигаясь так быстро, как позволяла его искалеченная проказой нога.

— Ах да, муше, змеи. Да, много, полная дом.

— Так ты что же, в нем не живешь?

— Нет же, муше, малость живу.

— Так почему же он кишит змеями? Обычно они лезут только в заброшенные дома.

— Не могу знай.

— Не могу знать! А что ты вообще знаешь? Сдается мне, ты много чего знаешь, да только притворяешься дурачком.

— Да я ведь не сам сажай туда змей.

— Тут я тебе, конечно, поверю. И чтобы с тобой ночью не случилось чего нехорошего, подпалю-ка я сейчас твою хибару, уж больно опасные там соседи.

Старый негр задрожал от ужаса. Если хижина сгорит, его гость тоже погибнет. И он с подлинной мукой в голосе стал умолять надсмотрщиков о пощаде. Он всего лишь бедный человек, старый и больной. Он никогда никому не делал ничего плохого, хижина — его единственное богатство. Где ему жить, если она сгорит? Его немощные руки не смогут построить новое жилье.

— Он прав, если рассудить, — сказал тот, что попытался войти в хижину. Он был счастлив, что легко отделался, и желал лишь одного: убраться отсюда поскорее. — Готов биться об заклад, что наш беглец не станет делить свою постель с такими товарищами. Индеец провел нас, тут одно из двух: Робен либо очень далеко отсюда, либо уже подох где-нибудь.

— Клянусь, ты прав. Мы в любом случае сделали все, что могли.

— Если ты не против, не станем тут задерживаться.

— Само собой. Пусть черномазый сам разбирается со своими жильцами, нам уже пора.

— Да, кстати, а где наш индеец?

— Индеец надул нас, как первогодков, и давно смылся.

— Ну попадись он мне только, я с него шкуру спущу, будь уверен...

И надзиратели, вполне философски восприняв свою неудачу, отправились восвояси.

Старый Казимир, глядя им вслед, заходился поистине дьявольским хохотом:

— Ох-ах!.. Змея ай-ай... змея граж... боисиненга... Эта змейки — моя друзья, да.

Он вернулся в хижину и тихо засвистел. Травяное ложе едва заметно зашевелилось, затем все затихло.

О том, что здесь только что были змеи, говорил лишь характерный для них сильный запах мускуса.

— Компе, — весело сказал старик. — Вы там как?

Из вороха листьев и трав показалось бледное лицо беглеца. Робен с трудом выбрался из укрытия, где он только что провел мучительные и тревожные четверть часа.

— Они все же ушли?

— Да, компе, уходить... Очень злые и бояться, шибко бояться!

— Но как ты сумел обратить их в бегство? Я слышал, как они орали от ужаса... Да еще этот мускусный запах.

И прокаженный рассказал своему гостю о том, что он умеет заклинать змей. Он знает, как заставить их явиться на его зов, он может не только безнаказанно их трогать, но и не боится их укусов, в том случае, если опасный гость случайно заденет его ядовитым зубом. Ему не страшна не только боисиненга, или каскавелла, но и куда более опасный граж и даже смертоносная ай-ай, названная так потому, что укушенный ею только и успевает, что испустить этот крик, перед тем как умрет.

Что касается иммунитета Казимира, он объяснялся тем, что его «вымыл» от змей «муше» Олета, белый врач, хорошо известный в Гвиане. Он знал, как с помощью настоек и прививок сделать безвредным укус абсолютно любой змеи.

— Я зови змей, когда приходить белые. Они не быть «вымытый» от змеи, вот и убегай прочь.

— А если бы одна из них меня укусила?

— О, нет опасно. Моя клади трава вокруг вас. Змеи не любить эта траву [98], они не полезть. Но пока сидите тут, не ходить из дома. Калинья уйти в лес. Но он злая, теперь без награда, не мочь купи тафия. Он следи за нами.

Добрый старик не ошибся. Не прошло и шести часов после неожиданного прибытия стражников и их поспешного бегства, как Атука вернулся и принялся нагло шнырять вокруг хижины.

— Ты плохой, — заявил он. — Не дай поймать белый тигр.

— Иди прочь, злой калинья, — ответил ему Казимир, презрительно сплюнув, — здесь для тебя ничего нет! Если суй нос в моя хижина, вот увидишь, старый кокобе навести на тебя пиай!

Услышав слово «пиай», означающее порчу, индеец, суеверный, как все его соплеменники, мгновенно скрылся в чаще, стремительнее, чем кариаку, бегущий от ягуара.