Игорь Левин

Разомкнутая черта

Роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Игорь Левин

© Игорь Левин, 2018

© Игорь Левин, дизайн обложки, 2018

Роман освещает болезненную и трагическую для современного общества тему суицида. В тексте переплетаются философские раздумья и личные переживания, документальные материалы и образы сновидений, мифологические и религиозные сюжеты. Задумываясь над вопросом: «…стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить…» (А. Камю), автор мысленно размыкает «черту» между правдой и вымыслом, жизнью и смертью, сном и реальностью, усматривая национальную идею консолидации общества в противостоянии суицидам.

18+

ISBN 978-5-4493-2572-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Разомкнутая черта
2. От автора
3. Прощальное письмо. На улице пахнет мёдом…
4. I
5. II
6. III
7. Сон. Она прошла, меня не замечая…
8. IV
9. Сон. Голос заключённого
10. V
11. Сон. Ира и демон
12. VI
13. Сон. Прометей
14. VII
15. VIII
16. Сон. Пятый постулат
17. IX
18. Сон. Тринадцатая глава апостола Павла
19. X
20. XI
21. XII
22. ЭПИЛОГ

От автора

Мой роман был написан и впервые опубликован в 2014 г. в издательстве «Bookvika». Он представлен в настоящем издании в новой редакции, с незначительными изменениями и дополнениями. Я счёл необходимым выставить в наготе реалий и сопроводить критическими комментариями главного героя все посты потенциальных самоубийц в интернет-группах соответствующей тематики («Суицид: за и против», «Суицид как смысл жизни», «Суицид (самоубийство)», «Поговорим о суициде» и др.), которые на тот момент ещё не были заблокированы. Выдуманным был только пост его коллеги, одного из персонажей этой книги. Впереди — в 2015—2017 гг. были раскрутки групп смерти, размещавших различные шок-контенты, погоня за «синими китами», уголовное преследование Будейкина (известного под ником «Лис») и других провокаторов самоуничтожения людей. Я не знал многих связанных с их деятельностью фактов, но, как показывают реальные записи, флешмобы самоубийств стихийно собирались намного раньше. И творческая интуиция меня не подвела. Сценарии, развёрнутые в реальной жизни, зачастую оказываются страшнее самых смелых фантазий и футурологических прогнозов. Однако я не фиксировался на этом. Дорабатывая текст, я позволил себе только вставить несколько абзацев о Серёже Ш., прототипом которого стал один из моих лучших студентов, вступивший в самостоятельную жизнь и погибший в 2017 г., увлёкшись псевдопсихологическими онлайн-тренингами.

В книге я не сглаживал следы дерзновенного поиска. Смог ли я отыскать исчерпывающий ответ на высший вопрос экзистенциальной философии, как его определил А. Камю: «Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить…», когда конструировал сложный проект из конгломерата придуманных мной миров, каверз смысловых комбинаций, потоков провидческих озарений и роковых вех своего жизненного пути? Да и как можно быть уверенным в окончательном ответе, если жизнь ещё не закончена, и она, подобно древнему сфинксу, продолжает создавать новые загадки? После первой публикации романа в моей жизни происходили судьбоносные изменения: череда смертей и тяжёлых болезней близких родственников, бракосочетание и скорый развод с любимой женой. И всё же, не зная, что будет на следующих событийных страницах, едва ли могу сказать, к какому выводу и итогу приду, завершив свой жизненный путь по тропе времени. Я только знаю, что мне надо пройти его целиком до того, как эта черта разомкнётся…

«Рождение — не начало;

смерть — не конец».

Чжуан-цзы

«В страхе и опасности мы более всего склонны верить в чудеса,

и их безнаказанно изобретают»
М.-Т. Цицерон

Прощальное письмо. На улице пахнет мёдом…

На улице пахнет мёдом… Приятный сладковатый запах весенней свежести ощущается в тесноте густых аллей. Он легко проникает в тончайшие воздушные слои, вибрируя в атмосфере. Кажется, что дышит, впитывая благоуханный аромат, каждая клетка пространства. Воздух мечтательно трепещет, источая пурпурно-розовые флюиды, окаймляющие силуэты деревьев. Пунцовый отблеск заката тревожит бредящую в неумолкающем шелесте и лоснящуюся в испаринах свежую зелень. Цветёт, цветёт черёмуха… Дурманит, околдовывает, притягивает мягкостью округлых листьев, щекочет взгляд нежно-зелёными и кремовыми переливами, зазывает белёсыми огоньками мелких цветочков, собранных в пышные гроздья, влечёт в круговерть природных экстазов. Волшебная картина, не правда ли? И столь же лживая — слащаво-лживая, гибельно-лживая!

А что будет после того, как вдохнёте всей грудью очищенный от дымного смрада воздух? Лишь только выйдете на проспект, автомобильная копоть, которую как будто не замечали в чреде задымлённых городских кварталов, обдаст тленом бензиновых шлаков, вопрётся в ноздри, спирая дыхание. А потом станет ужасно противно от едкой вони сигарет, которыми беспардонно обкурили вас две вульгарного вида сопливые девчонки да пухлощёкий мужик в мутно-серой, исполосованной под ёлочку безрукавке, с хриплым рычанием и сопением харкающий на асфальт. Перегаром с примесью запаха гнилой картошки будет разить от колченого ковыляющего старика, гордо выпялившего обрюзгшую образину. Комом застрянет в горле тошнотворная смесь токсичных газов, ядовитых смол и разлагающихся экскрементов из люка испорченной канализации. А кто-то хотел вечного праздника весны… Реальная жизнь — это злобная пародия на беспечные мечты.

Вы думали, что были счастливы, а на самом деле вас водили за нос те, кто привык создавать иллюзию счастья. Весёлая, по-детски кокетливая, романтичная девушка с золотисто-рыжими волосами (такой ласковый и игривый ребёнок восемнадцати лет!), несдержанно жонглирующая пазлами словесных экспромтов, очаровывающая экспрессивными картинами рваной ткани воспоминаний, мистическими переживаниями пёстрых сновидений, казавшаяся воплощением женского обаяния, открытости и искренности свободно изливающихся чувств и мыслей, вдруг переключится с перезвона комплиментов и задорных рассказов на каверзную колкость язвящих слов, окажется банальной шлюшкой, которая тешит себя новыми поклонниками, а для их привлечения использует стандартный набор приёмчиков лёгкого пикапа. Впрочем, не так, или не совсем так. Лгу, наверно, я от злобы или от обиды…. Просто она находит на время (а хотелось бы надолго) тех, кто ей нужен. Но, усомнившись, что с ней именно тот человек, попользовавшись его душевным теплом, а заодно и кошельком, с лёгкостью бросает.

А вы хотели любить и быть любимым… Как трогательно! А когда над вашей любовью изуверски надругаются, неожиданно становится очевидной самая мерзкая и ужасная сторона вещей. Вы и раньше подозревали, предчувствовали, что не всё так просто и однозначно, иногда замечали, как ростки женского вероломства и хитрости пробивались открыто, нагло, ничего не стесняясь; только закрывали глаза и затыкали уши там, где надо смотреть в оба и держать ухо востро. Но почему-то после подтверждения своих опасений чувствуете себя обманутым, незаслуженно оскорблённым. Очнитесь! Ложь, притворство и попытка скрыть изнанку вещей — самая суть жизни.

Мне невыносимо больно. Знакомо ли вам чувство, когда от отчаяния и постоянного напряжения будоражит тело, и его начинает распирать пульсирующее тепло, которое колотит сердце, перемещается от ключиц к гортани, пробивает виски, нездоровым румянцем расцвечивает щёки, закладывает уши, нервно кривит абрис губ и корёжит складки лба? Это чувство невозможности вернуть что-то очень дорогое, внезапно потерянное, чувство осознания ужаса настоящего момента и одновременно — страха перед будущим, ещё более мрачным, беспощадным и ограниченным (да, ограниченным!), где остро отразились самые скверные жизненные сценарии, наложенные поперёк на чистые и возвышенные мечты. Страх опустошения, страх безысходности… Вроде всё понимаешь, осмысливаешь новую ситуацию как расстановку фигур на шахматной доске, а изменить ничего не можешь — ничего… совсем ничего!

Наконец-то я, не сковывая себя словесными штампами, почти дерзко заговорил о границе. О какой — поясню подробнее. Я хочу разглядеть просвет в напластовании событий, хочу понять, почему механизм судьбы злорадно пародирует все мои мечты. Я стучусь, барабаню в наглухо закрытую дверь. Ригель жёстко вошёл в запорную планку. За дверью, возможно, — счастье. Но дом пуст, а счастье никому не принадлежит. Ему вполне комфортно оставаться изящной хрустальной иллюзией в пространстве мыслей, нежели столкнуться с уродливой машиной реальности, разламывающей мерцающие грани и размалывающей даже мелкую стеклянную крупку. Оно ни для кого — запертое, вытесненное в необжитое пространство и непрожитое время. Это счастье, быть может, было предназначено для меня, но я не в силах ни открыть этой двери, ни сдвинуть, ни взломать, ни даже слегка расшатать литое дверное полотно. Я не понимаю, как мне жить, для чего жить и возможно ли жить.

У каждого в этой жизни своя забава: одни упиваются хитами модной рок-группы, другие находят интерес в чтении детективных романов, третьи — в мозгоклюйстве и соблазнении партнёров, четвёртые — в смене мебели, шмоток и причёсок, пятые — в выговоре нравоучительных нотаций, шестые целые дни зависают в социальных сетях или резвятся в компьютерных играх, седьмые накачивают до бронзового блеска мышцы, восьмые любят путешествовать и предпочитают экстрим, девятые обожают модные тусовки, десятые тешат себя азартными развлечениями и дешёвыми приколами и т.д., и т. п. Также много любителей менять социальные роли и маскироваться под порядочных людей. Немало и тех, кто считает, что в жизни надо непременно всё попробовать, поэтому тупо глотают горькую, колются, курят травку, пыжают, ищут сексуального разнообразия — словом, извращаются как могут. Те, кто поумней, реализуют нерастраченную энергию эмоций и интеллекта в творчестве.

Но всё это происходит в пределах черты, той самой черты, которую описывает смерть, заставляя нас держаться в границах жизни. Вы все притиснуты к этой черте. Вы не можете мыслить и действовать, переходя её рубеж. Только подумайте: ведь можно мерить мощь душевного порыва, глубину идей, верность убеждений, судьбоносность событий не только жизнью, но и смертью! Мудрец Сократ в подземелье мыслей вышел к каменной галерее смерти, и разумность добродетельных стремлений он оправдал готовностью принять яд цикуты. Баснописец Эзоп предпочёл рабской жизни бездну для свободных людей. Джордано Бруно сознательно выбрал жребий казнённого еретика, чтобы крепче утвердить теорию беспредельности звёздных миров, ибо «сжечь — не значит опровергнуть». Микеланджело побуждала создавать шедевры резца, кисти и пера мысль о смерти. И Монтень не боялся смерти: «Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь — не зло». Горьковский герой Марко бросился в объятья гибельной страсти, чтобы опустившись в глубокий омут, вознестись над зыбкой трясиной бренного прозябания. И они преодолели черту! Соврал Эпикур, что жизнь и смерть никогда не встречаются. Встречаются, если сам прорываешься из жизни к смерти! Но вы не можете оторваться от этой черты, подняться над ней. Вы её пленники! Она диктует вам свои правила и законы. Но мне надоела эта черта! Я хочу увидеть её разомкнутой…

Я хотел бы убежать от себя, обогнать себя, оказавшись далеко от осатанелой реальности; удалиться от нанесённых на карту судьбы знаков абсурда, от опостылевших житейских перипетий, стальной паутины социальных цепей; от банкротства достижений и бессмысленности ожиданий, сквозняка пустоты в многорешёточной темнице событий; от безумства ритуала проживания и прожигания жизни, диктата привычных её атрибутов; от никчемности неразрывных связей, нелепости обязательств, двусмысленности общественных ролей и окаменелости деловых статусов; от удушья обстоятельств, созданных осточертевшим окружением, и грохота фанфар убожества, имитирующих возгласы восторга; от принуждённости терпеть то, что вытерпеть невозможно. Я пытался замкнуться во внутреннем мире, но даже в себе не скрыться от себя.

Думаю, что читая это письмо, вы попытаетесь убедить меня в ценности жизни. Как часто я слышу: «Цени жизнь такой, какая она есть. Цени её каждое мгновение! Всё прожитое невосполнимо. Ты ходишь, думаешь, наблюдаешь, как оживают формы в переплетении лучей света, любуешься красотами природы, радуешься и грустишь под музыку; едва прикасаясь, ощупываешь поверхность вещей. Тебе знакомы чувства нежности и любви. Потом этого не будет! Цени!..» Да, я ценю… Но это всё — наскучившая оболочка. А какую цену могли бы вы предложить за гнилой плод пусть даже самого изысканного растения? Ведь вы воспринимаете жизнь как спелый плод, так? Но стоит его только сковырнуть, как видите, что он весь прогнил, стал отвратительным и несъедобным.

За окном ночь. Я соскабливаю взглядом густые наслоения мрака, застрявшие у перекрестья рамы, что освещена привычным светом лампы. Как уютно становится от мысли, что огромный жестокий мир изолирован здесь четырьмя стенами, а окошко ограничено рамой. Но понятно, что ночной город намного шире. И в жизни такая же беспросветная мгла — бездна, которой тесно в раме. Мне пора идти. Я приготовился. Я раскрыл окно. Схема действий ясна, когда понимаешь, что бороться с судьбой бессмысленно. В ушах какой-то сверлящий гул. Прощайте! Надеюсь, что не слишком утомил вас своим нелепым опусом — но это уж точно в последний раз! Нескладно как-то… В моей смерти прошу винить жизнь.

Валентин Ладогин, 17 мая. 2013 г.

Из заметки в газете «Пульс города» №18/7349, 21 мая 2013 года:

18 мая в 4 часа ночи выбросился из окна 7 этажа двадцатичетырёхлетний студент 4 курса филологического факультета ННГУ Валентин Ладогин. На кухонном столе он оставил предсмертную записку, обвинив в своей смерти ни много ни мало — саму жизнь. В последнее время волна самоубийств набирает обороты. Молодые люди не находят в себе внутреннего стержня противостоять стрессам, душевным невзгодам и превратностям судьбы.

I

Опять стук капель, капель, капель — тяжёлых капель, пронырливых капель — такой настойчивый, нудный, монотонный… Небо то едва тревожится иссиня-свинцовым свечением, то угасает в ночном полумраке. А ведь такой знойный был день! Таратора-дождь за окном всё ещё не умолкает.

Как всегда, под натиском новых впечатлений в ночное время, утомлённо свалившись в постель, я забыл выключить свет в спальне и ощущал сквозь сон раздражающие глаза желтовато-рыжие скопления световых пучков, которые расползались к периферии, словно кольца паров бензина, осевших в бурой луже. Я проснулся, терзаясь тем, что какая-то неясная мысль-змея проползла и скрылась в дальнем углу захламлённой картотеки моей памяти. Что же случилось? Как будто кто-то со стороны подсказал мне бойкой речёвкой нехитрую последовательность действий: «Ну, встань же скорее! Сделай пару шагов, остановись, резко раздвинь привычным движением занавес, пошаркай ступнями, топча волнистый узор на линолеуме, словно пританцовывая; постой, опершись ладонями рук о подоконник, оглянись назад и оглядись вокруг!» Шероховатость мыслей, шершавость ткани, шушуканье за окном…

Мне как-то не по себе. День был на редкость суматошным. Я пришёл домой из редакционного офиса газеты «Пульс города», опалённый поджаренным на вычищенной до блеска небесной сковороде солнцем. И такое впечатление, что солнечную яичницу полили для аромата лёгким красным вином, которое мы пили на пару с Димой — сыном моего школьного приятеля. Диме я уделял раньше много времени, подолгу беседуя с ним о литературном творчестве. Он привязался ко мне в детстве сильнее, чем к родителям. С большим трудом и не всегда удавалось мне уговорить этого ребёнка не путешествовать со мной в автобусе так далеко от своего дома. А он всё не унимался, цитируя мне отрывки понравившихся ему шуточных стихов местных поэтов. Но давно прошло то время. И вот Дима сообщил мне вчера, что его уже назначили коммерческим директором торговой фирмы, предложил отметить это событие… Не соображу сразу, какое отношение имеет Дима к моему нынешнему беспокойству. При чём же тут Дима?!

Голова кругом! Вот вспоминаю… Солнечный свет, рывками пробивающийся сквозь стёкла полутёмного помещения… А на улице — слепящий зной. Густые тени деревьев на асфальте просеяны огненной фасолью просветов между листвой. Поблёкшая и растворённая в лиловато-серых разводах, испещрённая мелкими трещинами золотисто-охристая штукатурка двухэтажного дома, пёстрая и местами выцветшая трава, ярко-голубое, лишь с редкими пенными облаками, небо — всё это дробным видеорядом вертится в моём представлении. Но что-то не так. Что? Что же??? Я ловлю себя на мысли, что нечто непонятное и неосознанное, целиком выпавшее из памяти, омрачило сегодняшнюю встречу, этот славный дружеский уикенд. Я забираюсь взглядом высоко вдоль ложбинок на потолочных обоях, рассматриваю плотные тени на ледяной глади оконных стёкол, перебираю книги, рыхлой кучей валяющиеся на диване. Небрежно пролистываю первую попавшуюся из них и вновь читаю тот отрывок, которым всякий раз восхищался:

«Всю жизнь меня сопровождала тоска. Это, впрочем, зависело от периодов жизни, иногда она достигала большей остроты и напряжённости, иногда ослаблялась. Нужно делать различие между тоской и страхом и скукой. Тоска направлена к высшему миру и сопровождается чувством ничтожества, пустоты, тленности этого мира. Тоска обращена к трансцендентному, вместе с тем она означает неслиянность с трансцендентным, бездну между мной и трансцендентным. Тоска по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира. Но она говорит об одиночестве перед лицом трансцендентного. Это есть до последней остроты доведенный конфликт между моей жизнью в этом мире и трансцендентным. Тоска может пробуждать богосознание, но она есть также переживание богооставленности. Она между трансцендентным и бездной небытия. Страх и скука направлены не на высший, а на низший мир. Страх говорит об опасности, грозящей мне от низшего мира. Скука говорит о пустоте и пошлости этого низшего мира. Нет ничего безнадёжнее и страшнее этой пустоты скуки. В тоске есть надежда, в скуке — безнадёжность. Скука преодолевается лишь творчеством».

Бердяев, мой любимый Бердяев — «Самопознание». Эти слова всегда были очень созвучны моему мироощущению. Это подспудно познаётся само, но в сознании закрепляется сразу и по логике вещей распознаётся в живом трепете мыслей философа. Тоска, дикая тоска по иному, по тому, что взошло от меня к миру потустороннему, выстроенному иначе, непознанному, загороженному створкой рутинных мыслей и мелочностью повседневных дел; миру, который тонкими излучинами напоминает о себе, когда я разламываю монолит окаменевшей реальности бурными волнами фантазии.

Как тонко в детстве и юности я ощущал это несовпадение миров, как мне хотелось выбиться из мысленепробиваемой скорлупы прочно сконструированной данности, как хотелось вдруг почувствовать себя неким свободным духом, который обращён лицом к Богу, спиной к дьяволу, но всегда остаётся самим собой! И тут я вспомнил! Вспомнил! Тема суицида, тугой дрожащей струной перебившая извилистую паутину приятельского разговора, — вот что недавно всплыло в моём сознании. А при чём тут Дима, понял — поясню.

Дима — такой довольный, энергичный, похожий на взъерошенного воробушка или цыплёнка, которому вдруг сообщили, что он на самом деле орёл, быстро, но не глотая слов, с гордостью доложил мне: «Сейчас готовлюсь стать директором сразу двух торговых точек. Я выиграл в конкурсе и… Я не поехал в Москву, а захотел остаться здесь. Хотя снова принимаю участие в конкурсе „Директор столичного магазина“. А здесь мне попутно предлагают принять ещё одну точку и руководить сразу двумя с общим коллективом. Это — новинка в компании, такого ещё никто не делал. Точки в паре километров друг от друга. В компании изменяется система оплаты. Теперь директор может получать солидную прибавку к зарплате при выполнении плана. Плюс двадцать процентов от дохода торговой точки в целом. Являясь директором двух торговых точек сразу, можно очень хорошо зарабатывать — круто! С другой стороны, в Москве тоже немалые деньги…»

В разговоре Дима раскованно мотал головой (его причёску, где пряди волос вытягивались наружу иглами, я мысленно назвал «мечтой дикобраза»), по-актёрски (но, не переигрывая) жестикулировал, поворачиваясь, как заводной, из стороны в сторону, правую руку засунув в карман, а левую отводя наружу, слегка растопырив длинные, привыкшие к музицированию и пересчёту денег пальцы. По дурацкой привычке, забывая о том, с кем ведёт речь, Дима позволял себе иногда вставлять в разговор нецензурные словечки (чаще, используя вторую букву алфавита). Всматриваясь в самодовольное, симметрично выстроенное лицо Димы, я обратил внимание, что серо-голубые глаза парня бликовали каким-то холодным алюминиевым светом, так что зрачки исчезали в мутной амальгаме и были безучастны к обстановке разговора, двигались только в такт его мыслям. Губы, свободно выдерживающие быстрый темп речи, иногда изображали саркастическую улыбку. Он машинально присел на край чёрного офисного столика, стоявшего напротив меня. Рядом — хаотично разъезжающаяся в стороны кипа свежих газет, прибор для карандашей и ручек, большой степлер, похожий на недоношенного кашалотика, и дырокол, напоминающий притаившуюся в углу серую жабу. На столе стоял также фужер, дно которого переливалось пурпуром, а под столом — опорожнённая бутылка приятного красного молдавского вина «Изабелла».

Дима продолжал разговор об умении раскрутить клиента на покупку товаров, которыми торгует фирма… «Тем не менее, это существенно повышает продажи. И миллион способов против одного возражения… Убедить приобрести товар можно почти любого покупателя. Как правило, никто не задумывается над тем, что же он хочет точно, а чего не хочет. Есть миллион способов найти недостающий элемент, о котором бы никто и не подумал…». Дима, нахохлившись, воодушевлённо и обстоятельно пояснил мне технологию эффективных продаж и при этом большое значение уделил психологии работы с клиентом. «…Дальше всегда идёт работа с возражениями. Этот этап техники продаж всегда идёт вторым после установления контакта. А выяснение потребностей — третьим. Внимание к потребностям называется выяснением потребностей… Вступлю в должность, — вдруг перескочил он снова на ключевой момент бизнес-карьеры, — не раньше, чем через три месяца. Нужно продержать высокие показатели не меньше. Так вот… Потребитель — лицо заинтересованное, нужно лишь понять его потребности».

И тут он обстоятельно, с видом знатока человеческой психологии стал описывать знаменитую пирамиду потребностей — от физиологических к высшим духовным — Абрахама Маслоу. «Кого-то, — продолжал он, — интересуют вещи повседневного пользования, кто-то стремится к удобству эксплуатации, кто-то хочет блеснуть эксклюзивным товаром в обществе, как бы намекая на свой социальный ранг. Некоторые стремятся изучить расширенные функции модели да ещё совместить функции прибора и другой знакомой вещи. Вот, например, мне говорят: нужен недорогой, но качественный сотовый телефон. А я предлагаю взять с гарнитурой — миниатюрными наушниками. Говорю, что это удовольствие стоит денег. А как только начинается ворчание (мол, зачем?), сразу спрашиваю: «А вы хотели бы свободно общаться так, чтобы мобила лежала в кармане, радионаушник в ухе, а микрофон под рубашкой? И со стороны совершенно невозможно увидеть, что вы общаетесь с кем-то по телефону. Его будто бы и нет: не держите напряжённо телефон в руке, не вынимаете, наспех вздрагивая при вызове. Вы просто разговариваете с собеседником, как будто он перед вами. А уникальные разработки — гарнитуры с микронаушником, основанные на технологии bluetooth, не даются даром. Хотите современно жить, а не существовать — приобретайте, рекомендую! А где вы слышали, что беспроводные технологии дешёвые?» Ну и так далее… Могу предложить телефон-ручку, телефон в виде автомобиля, телефон с функциями планшета — смартфон, коммуникатор…

Вот как! А дальше… Скорость работы с человеком многое решает. Всё это есть в учебном центре и на портале компании для сотрудников. Главное — верить этому и не поддаваться заблуждениям большинства, что продавец — это так, для вида, — он слегка улыбнулся, — и, конечно, уметь это использовать! Нет ничего здесь сложного. Главное — верить в свои силы и быть нацеленным на результат! И научить своих сотрудников делать то же самое», — на его лице была видна неподдельная радость административного успеха — помесь упоённого самодовольства и педагогической хватки, позволяющей ловко манипулировать людьми.

— А вот, кстати, я могу заставить поверить в вымышленное событие как в реальное. Рассказываю как анекдот. Вызывает меня начальник и допрашивает: «Где у нас тут был потоп? Что ты на сайт сбросил?! Вся охрана переполошилась». «Да что вы! — говорю, — это ведь я в учебном центре описывал ситуацию форс-мажорных обстоятельств. Знаете же, что сейчас я занимаюсь на курсах переподготовки…». Так правдиво описал, что поверили! Прикол! — он расхохотался; после секундной паузы обобщил: — Видимо, продавать — это моё. Я способен уговорить большинство людей. Не так давно я решил двигать карьеру тут. В „Евросети“ самое важное — умение работать и обучать других работе. Директор — это повышение для старшего. По сути — то же самое, но с большим окладом и возможностью стать региональным директором. Весь прикол в том, что наш региональный директор (мой непосредственный начальник) требует от директора лишь выполнения планов без напоминания. Пока что я лучший в секторе, — он снова улыбнулся, как будто любуясь собой в зеркале. — Директор получает на десять процентов больше старшего менеджера и ещё получает десять процентов с дохода точки, когда не работает в этом секторе. Как будто бы несложно… Да как сказать… Сейчас стремлюсь стать директором магазина, для этого нужно выполнять планы регулярно».

— Дима, — полюбопытствовал я, — а не скучно: бизнес — карьера, карьера — бизнес; деньги — товар, товар — деньги… А жить когда?

— Ну вы и спросите! Я этим живу! Хорошо умею работать, так и расслабиться могу, когда надо. Правда, я меру во всём чую; но вношу креативный дух в нудную систему работы предприятия. Это ж тоже удовольствие и искусство своего рода! А вот бывает и такое, что некоторые выстраивают совершенно необычные, оригинальные бизнес-системы. Я не знаю: там люди с катушек съезжают, что ли? Так ловко балансируют между законом и беззаконием! Такой бизнес, можно сказать, — сплошное приключение. Вот только людей бывает жалко…

— Ты о чём?

— Да вот вспомнилась занимающая вас тема — тема суицида.

Дима, немного смутившись, обдумывая: говорить — не говорить, обеспокоившись, как бы ни оказаться поневоле в ситуации карточного шулера, который подсмотрел лишь несколько карт и на этом хочет построить всю игру, вопросительно, вдруг ощутив неловкость и мысленно извиняясь, взглянул на меня.

— Продолжай, продолжай, — я пристально и настойчиво смотрел ему в глаза. — Говори! Мне интересно.

— Региональный директор недавно рассказал мне забавнейшую вещь, вот послушайте: в парке «Аркадия» с 1 июня начнёт работать фирма опасных аттракционов — экстремальных, как их ещё называют. Знаете, как называется? Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина»! Круто?!

— Неожиданное название для развлекательного комплекса.

— Не совсем развлекательного. Хотя работать будет как бы для любителей экстрима, чтобы нервы им пощекотать, и они могли бы испытать удовольствие от страха и его преодоления, почувствовать себя супергероями. Разрешено входить только совершеннолетним. Поначалу и не скажешь, что аттракционы настолько опасны, хотя сразу впечатляют. Технический контроль безупречен. Никаких сбоев! С виду кажется, что хоть и пугающая, но безобидная штука: «Американские горки», «Колёса обозрения» — «чёртовы» колёса, с уклоном вращающиеся карусели — «Летающие тарелки», «Свободное падение», «Воздушный пловец», «Сумасшедший ездок». «Кобра», «Катапульта», «Русские горки» — ну, много всего, стандартный набор для смельчака-экстремала.

— Погоди, Дима, — с несдерживаемым любопытством перебил я. — Мне ведь не всё известно. Ну вот чем, например, «русские горки» отличаются от «американских»? И по остальным названиям подробнее разъясни: что это такое и с чем едят.

— Ха-х! Вы ведь журналист, а от жизни отстаёте, отстаёте… — иронично подкалывая и игриво насмехаясь, раззадорился Дима.

— Каюсь, безнадёжно отстаю. Ну так просвети меня.

— Просвещаю: отличия почти нет. Просто названия двух аттракционов разные. Шутят, что когда «американские горки» разболтаются, они становятся «русскими горками». Прототип «американских горок» — русские ледяные горки, известные при Екатерине. В Америке в конце девятнадцатого века запатентовали аттракцион, где тележки (а у нас — сани с колёсиками) могут кататься по рельсам. В «Аркадии» «Русские горки» несколько круче в подъёме и более извилисты.

— Стало быть, «Русские горки» опаснее?

— Нет, наоборот. Но об этом после. Пока буду просвещать вас по другим аттракционам, — деловито и с той же едва заметной усмешкой проговорил Дима. «Свободное падение» — ощущения, как при подъёме и спуске самолёта. Люди катаются вверх-вниз на плоской платформе по высокой лифтовой конструкции, передвигаясь, как бегунок по логарифмической линейке. Причём, когда спускаетесь вниз, кажется, что платформа вдруг сорвалась и вот-вот разобьётесь. «Крик» — вагончик останавливается у обрыва наклонной рельсовой дорожки, будто автомобиль удалось остановить на краю пропасти.

— А как он возвращается назад?

— Всё просто. Меняется наклон дорожки и вагончик движется назад. А вот ещё — «Шейкер» — как бы руки вас вращают на бешеной скорости. «Воздушный пловец» — вот это здорово, это класс, это мне нравится! Люди, обтянутые канатами, просто летают, парят над землёй! А потом катапультируются на большом парашюте. «Сумасшедший ездок» — тоже интересно! Конструкция напоминает бутон цветка. Вращающиеся «лепестки», по краям которых располагаются кресла с людьми, то сближаются к середине, то отдаляются друг от друга. Там есть ещё «Кобра» — дико извилистая дорожка. «Катапульта» — шарообразная металлическая капсула крутится вокруг своей оси, небо и земля быстро меняются местами. Там, короче, быстро совершается вертикальный взлёт на большую высоту. Какая-то интересная конструкция с тросами. «Шторм» — это когда вас раскручивают, словно гайку винта крутят (но без жертв, ха-ха!). «Крылатые качели» отлетают на большой угол ввысь. «Седьмое небо» — это просто диск карусели на большую высоту поднимают. «Бустер» — качают и кружат с использованием рычагов в подвижных гондолах. «Форсаж» — катание как-то наподобие «горок», но в вертикальной плоскости. Есть ещё карусель «Ракета» — типа «почувствуй себя космонавтом», крутясь на ракетке. «Пятый элемент» — колесо вращается во всех плоскостях — очень даже круто по ощущениям.

— Ты так рассказываешь, как будто сам посетил все эти аттракционы, всё испытал на себе.

— Да так оно и есть. Я основную часть этих аттракционов в Питере посетил. Там есть парк «Диво-остров». Меня всегда тянуло к такой необычной технике.

— И к опасности?

— Наверное.

— А что ты говорил по поводу горок? И какое отношение имеет вся эта экстремально-развлекательная кутерьма к суициду? И что за идиотское название развлекательного центра — «Гильотина»?

— Развлекательная кутерьма, — с телячьим восторгом повторил понравившееся выражение Дима. — А-ха-ха! — Проще сказать — фигня! Сейчас всё объясню… Э-у-м-м… В общем, по задумке вся система аттракционов разделена на сектора по степени их опасности (ну, или кажущейся опасности — это как хотите). В каждом, помимо техников, работает группа психологов и психиатров, между прочим — высокой квалификации. В последнем секторе занимается с людьми даже священник. Всё это придумано для тех, кто уже точно решил совершить самоубийство. Удовольствие стоит немало и приносит нехилую прибыль. Директор фирмы убеждает, что испытав острые ощущения и побеседовав со спецами, задумавшие самоубийство откажутся от этого и вернутся к нормальной жизни. Цель у них, значит, — разубедить в намерении свести с жизнью счёты. Такой у них базар.

— А что, если найдутся «упёртые», которых бесполезно разубеждать? Ведь, если человек в этой системе по определению никогда не сможет покончить с собой, то никто из них так туда и не пойдёт.

— Так тут-то и собака зарыта. Такая возможность всё же сохраняется. Есть такая возможность!

— Как сохраняется?!

— Вот «Американские горки» — последний аттракцион в этой системе. Модель страшная… Всё вроде бы безобидно, но не так! Короче, там можно кататься как на обычных горках — визжишь и получаешь удовольствие. Но есть там и запретный рычажок. Дёрнешь его — и движение будет идти так, чтобы произошёл разрыв сердца, как бы сам собой. Доказать, что темп и направление езды к этому имеют отношение, почти невозможно. Хитрая штука! Просто дьявольская! А предварительно участник аттракционов заполняет какой-то длиннющий договор, где оговорено, что фирма не несёт ответственности, если показатели здоровья клиента не позволяют ему участвовать в экстремальных аттракционах.

Я замер в оцепенении, ужасаясь тому, как такое вообще возможно, чтобы в парке работал механизм для совершения самоубийств.

Но тут зашёл в офис, экстравагантно маневрируя плечами, русоволосый мужчина, на вид — около сорока пяти лет, весьма представительный, с заострённым книзу бледно-розовым лицом. К его скулам стянута, будто слегка поджата широкой резиной, нижняя челюсть. Форму чеканно выстроенных губ подчёркивали тонко выстриженные усики. Глубоко посаженые глаза придавали ему выражение холодной мечтательности. Нос в виде тонкой трубочки издавал едва уловимые звуки лёгкого сопения.

— Павел! — живо встрепенулся я, вмиг узнав своего давнего приятеля — доктора психологических наук Павла Альбертовича Сапрыкина. Он знал, что я интересуюсь темой самоубийств и не раз выступал в качестве толкового эксперта, беспристрастно разбирающего с позиции опытного психолога все плюсы и минусы моих статей и заметок на эту тему. — Рад встрече (я крепко пожал ему руку). Садись с нами. Жаль, вина уже не выцедить… Кто ж думал, что придёшь. Сообщил бы, что заглянешь на огонёк. Мог ведь и не застать… А мы с Димой только что обсуждали психологию продаж. Он, оказывается, хорошо разбирает структуру пирамиды потребностей Маслоу (Дима, поздоровавшись, вежливо улыбнулся: он уже пару раз общался с Павлом в моей компании). Кстати, что ты скажешь по поводу предсмертного письма Ладогина, ксерокопию которого я тебе давал позавчера? Ведь это самое длинное и подробное письмо самоубийцы, которое мне удалось прочесть.

Павел привычно плюхнулся в чёрное офисное кресло, несколько откинувшись назад и закинув ногу за ногу.

— Да ничего особенного твой Ладогин собой не представлял, –уверенным баритоном высказал он.

Меня иногда смущал категоричный и безапелляционный тон его заявлений, как будто бы с налётом учёного снобизма. Хотя я понимал, что это — по привычке напускное, в дружелюбной компании он держался естественно и без амбиций. Речь его всегда была чёткой, выдержанной и грамотной.

— Способный и эрудированный был парнишка, у которого сдали нервы.

— Как думаешь, причина — девушка, которую он так описал. Разрыв отношений с ней стал причиной его внутреннего разлада?

— Думаю, не совсем так. Она только обильно подлила масло в уже зажжённый и ярко пылающий огонь. Хотя в девушку он, безусловно, был сильно влюблён. Это уже можно понять по тому нервному напряжению, когда он застревал в амбивалентности понятий и называл её то «ласковым и игривым ребёнком», то «банальной шлюшкой». Но настоящая причина — крах идеалов, переживание фрустрации, невозможности совершенного исполнения желаний. Человек в этой ситуации полностью дезориентирован. Чёрное и белое поменялись местами. О девушке можно предположить, что она склонна к частой смене настроений, перебору партнёров. Такая лабильность могла быть следствием лёгкой психосексуальной травмы. Возможно, что она стала жертвой группового изнасилования в знакомой компании, может, и спьяну. И ей тяжело после этого создать гармоничные отношения с мужчиной, когда всякий, проявляющий к ней интерес, воспринимается как потенциальный партнёр, которого можно закадрить и отложить про запас. Остановиться ей трудно, хотя сильные чувства могли бы её удержать.

— Я вижу — девушка тебя больше заинтересовала.

— Не мудрено.

Мы коротко и негромко рассмеялись.

— Но давай вернёмся к теме. Ты ведь всё-таки не отрицаешь, что у парня были литературные способности?

— Да, но организации должной всё же не было. Он часто сбивался с логики мысли, например, в одну кучу свалил идеи античных философов и литераторов, затем Бруно, Монтеня, поступок горьковского героя-романтика… А всё, чтобы пустить пыль в глаза, рационализировать, облагородить мотивы суицида приторно напыщенным пафосом. Но не буду долго спорить с тобой о его литературных способностях. Ты ж у нас тут главный по литературной части! Просто мне кажется, что ты их преувеличил.

— А в упоминании о Марко ведь тоже есть смысл. Вспомни концовку песни:

«А вы на земле проживёте,

Как черви слепые живут:

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!»

— Но к мотивам его действий стремление обессмертить себя не имеет никакого отношения.

— Я для интереса отыскал, как выглядит полностью отрывок о смерти из «Опытов» Монтеня.

Сказал это скороговоркой, выдернул из стопки книгу Монтеня с угольной обложкой и пурпурными разводами, раскрыл её на заранее заложенной странице. На пол слетела закладка с репродукцией из серии «Священное послание» Дали: опрокинута круглая чаша, похожая на чёрное солнце, во все стороны от которого разлетаются в окаймлении золотые, по краям — аспидные брызги-лучи, рваными пятнами и тонкими стрелами наезжающие на силуэт склонённого Христа. И я стал старательно вычитывать:

«…так как от неё ускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плут или честный человек, и так как даже наилучшая броня от неё не обережет, давайте научимся встречать её грудью и вступать с нею в единоборство. И, чтобы отнять у неё главный козырь, изберём путь, прямо противоположный обычному […] Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать её всюду. Размышлять о смерти — значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь — не зло».

— Но ведь опять не в тему. В словах Монтеня — мысль о естественной смерти, перед которой все равны. Поэтому она служит напоминанием об истинном предназначении человека, вне социальных различий.

— Тут ты неправ. Монтень рассуждал и о проблеме самоубийства. Я тут сделал ещё одну закладку и подчеркнул. Ну, к примеру, из этого отрывка (я небрежно отложил в сторону ещё одну закладку с репродукцией из той же серии Дали, где вздымается оранжевым конусом Вавилонская башня):

«Смерть — не только избавление от болезней, она — избавление от всех зол. Это — надёжнейшая гавань, которой никогда не надо бояться и к которой часто следует стремиться. Всё сводится к тому же, кончает ли человек с собой или умирает; бежит ли он навстречу смерти или ждёт, когда она придёт сама; в каком бы месте нить ни оборвалась, это — конец клубка. Самая добровольная смерть наиболее прекрасна. Жизнь зависит от чужой воли, смерть же — только от нашей. В этом случае больше, чем в каком-либо другом, мы должны сообразоваться только с нашими чувствами. Мнение других в таком деле не имеет никакого значения; очень глупо считаться с ним. Жизнь превращается в рабство, если мы не вольны умереть».

И дальше — смотри:

«Стоики утверждают, что для мудреца жить по велениям природы значит вовремя отказаться от жизни, хоть бы он и был в цвете сил; для глупца же естественно цепляться за жизнь, хотя бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей сообразовался, как они говорят, с природой. Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит, или сам беру у себя кошелёк, и не являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни».

— Подожди-ка, подожди, — торопливо вырывая из моих рук книгу, оборвал меня Павел. — Монтень, диалектически рассуждая, излагает две точки зрения философов на проблему, при этом в равной степени отстаивает обе позиции:

«Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие полагают, что мы не вправе покидать крепость этого мира без явного веления того, кто поместил нас в ней; что лишь от Бога, который послал нас в мир не только ради нас самих, но ради Его славы и служения ближнему, зависит дать нам волю, когда он того захочет, и не нам принадлежит этот выбор; мы рождены, говорят они, не только для себя, но и для нашего отечества; в интересах общества законы требуют от нас отчёта в наших действиях и судят нас за самоубийство, иначе говоря, за отказ от выполнения наших обязанностей нам полагается наказание и на том и на этом свете […]

Больше стойкости — в том, чтобы жить с цепью, которою мы скованы, чем разорвать её […] Только неблагоразумие и нетерпение побуждают нас ускорять приход смерти. Никакие злоключения не могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни спиной; даже в горе и страдании она ищет своей пищи. Угрозы тиранов, костры и палачи только придают ей духу и укрепляют её […] В бедствиях легко не бояться смерти, но гораздо больше мужества проявляет тот, кто умеет быть несчастным […] Спрятаться в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударов судьбы, — таков удел трусости, а не добродетели. Добродетель не прерывает своего пути, какая бы гроза над нею ни бушевала […] Нередко стремление избежать других бедствий толкает нас к смерти; иногда же опасение смерти приводит к тому, что мы сами бежим ей навстречу…»

И на Платона он ссылается:

«Платон в своих „Законах“ предписывает позорные похороны для того, кто лишил жизни и всего предназначенного ему судьбой своего самого близкого и больше чем друга, то есть самого себя, и сделал это не по общественному приговору и не по причине какой-либо печальной и неизбежной случайности и не из-за невыносимого стыда, а исключительно по трусости и слабости, то есть из малодушия. Презрение к жизни — нелепое чувство, ибо в конечном счёте она — всё, что у нас есть, она — всё наше бытие. Те существа, жизнь которых богаче и лучше нашей, могут осуждать наше бытие, но неестественно, чтобы мы презирали сами себя и пренебрегали собой; ненавидеть и презирать самого себя — это какой-то особый недуг, не встречающийся ни у какого другого создания. Это такая же нелепость, как и наше желание не быть тем, что мы есть. Следствие такого желания не может быть нами оценено, не говоря уже о том, что оно само по себе противоречит и уничтожает себя».

Созвучные мысли можно найти и у Шопенгауэра. Тот тоже утверждал, что человек в отличие от животных имеет полную свободу выбора. Самоубийца же похож на больного, не позволяющего завершить болезненную операцию и предпочитающего сохранение болезни принятию целительного страдания. И нелепо ввиду неизбежных страданий жизни содействовать смерти. Также буддисты, как должно быть тебе известно, осуждают самоубийство как временное решение постоянной проблемы.

И опять возвращаюсь к Монтеню (наскоро Павел выкроил из текста):

«Существуют безрассудные и взбалмошные порывы, толкающие на самоубийство не только отдельных людей, а целые народы […]

Кроме того, в судьбе человеческой бывает иной раз столько внезапных перемен, что трудно судить, в какой мере мы правы, полагая, будто не остаётся больше никакой надежды…»

Павел решительно и воодушевленно водил указательным пальцем по странице книги, бравируя тем, что легко одержал победу в споре.

— И кстати, знаешь что, — продолжал Павел, — сейчас в народе стала популярна версия, что, мол, различного рода энергетические вампиры — кандуки, лембои и прочая нечисть толкают людей к массовому суициду. Ерунда, конечно. Другое дело, что общество может быть заражено социально-психологическими болезнями. Вот Монтень и изучал их проявления.

— И всё же Монтень соглашается с тем, что оправданиями самоубийства могут быть невыносимая болезнь либо опасение худшей смерти. А как полагаешь: был ли в действиях Ладогина мотив вселенского бунта? Я вот тут специально сделал закладку на одном отрывке из «Бесов» Достоевского. Вот — смотри (взгляд Павла скользнул по странице):

« — Если будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет.

— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто ещё ни разу не сделал.

— Самоубийц миллионы были.

— Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьёт себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет».

— О, Достоевский: Кириллов, Ставрогин — бесы, бесы, ясное дело! Ну нет, ты ошибаешься, думая о мотиве вселенского бунта в действиях парня. Скорее тут не вселенский (точнее — атеистический) бунт, а вселенская тоска, под стать той, что видим в глазах врубелевского Демона: несовместимость мира реального и идеального. Вспомни, что писал твой любимый русский философ об объективации. Николай Бердяев этот момент ой как хорошо прочувствовал! Если что, я могу пояснить свою позицию по суициду, используя собственную, авторскую, модель связи потребностей и мотивов — её подробно описал в диссертации. Уж, коль речь у вас заходила о пирамиде Маслоу, думаю, небезынтересно будет понять целостное устройство личности по этой схеме. Объяснить популярно, что имею в виду?

— Безусловно! И Дима тоже с удовольствием послушает.

Дима кивнул и, по инерции качнувшись в сторону, добавил:

— Я детально пирамиду не разбирал — только то, что для дела надо. А хотелось бы глубже вникнуть.

— Буду говорить метафорически, эзоповым языком — притчами, то бишь, чтобы сразу понятней было. Человеческая личность, если сравнить её со зданием — трёхэтажный объект. Это ещё дедушка Фрейд обнаружил. — Павел открыто улыбнулся, обнажив до блеска вычищенные зубы. — Первый ярус занимают потребности. Это общеизвестная схема Маслоу — от низших к высшим: физиологические, в безопасности, в любви и принадлежности, в уважении, дальше — высшие потребности, то есть познавательные, эстетические, наконец, в самоактуализации.

— Слышишь, Дима, — потирая нос, обратился я вполголоса к своему младшему другу, — ты хорошо усвоил схему, воспроизвёл без ошибок.

Дима кивнул и оглянулся в сторону Сапрыкина.

— Да, так я продолжаю, — не желая дробить идеи в ступе обсуждений, немного нахмурившись, сухо и настойчиво проговорил Павел. — Это всё относится к потенциальной личности, личности в зародыше, нуждающейся в чём-то, но не имеющей возможностей, необходимых средств. К этой ипостаси личности подберём ключевое слово «хочу!». Эта личность ютится в глубине подсознания, она говорит нам, что нужно глотать пищу, спать, защищаться от врагов и бороться с болезнями, выбирать друзей по себе, любить и наслаждаться, рождать себе подобных, добиваться признания и уважения в обществе, познавать мир и отличать прекрасное от безобразного, а главное — оставить индивидуальный след в жизни. Одним словом — стандартный набор программ для человека разумного. Подсознание — это своего рода тёмное подземелье или цокольный этаж здания внутреннего мира человека. Потребности осознаются по сигналам эмоционального тона — прообраза эмоций. Он примитивен и при их удовлетворении сообщает об удовольствии, а в противном случае о неудовольствии.

А теперь представим, что эту самую пирамиду мы поместили на более высокий уровень. И тогда получим актуальную личность, «живущую», скажем, на первом этаже. Её ключевое слово — «готов!» («хочу» и «могу» одновременно). Именно на этом уровне обеспечивается полноценная связь с внешним миром. Здесь каркас личности (её гештальт, как ещё называют) составляют не потребности, а интересы. Интересы — великий механизм, встроенный в сознание людей. В них — ясность разума, богатство эмоций и сила воли. Эмоции грусти, радости, удивления, тревоги, страха, стыда, отчаяния, отвращения, обиды, гнева… так разнообразны, чтобы хорошо осознать побудительные мотивы, которые должны собраться в том же порядке, как и потребности. И тут уже выстраиваются в стройные ряды мотивы готовности действовать по ситуации. Сначала следуют состояния и установки (возникает, например, намерение изучить тему суицида — так это твоя установка, Илья, — обратился ко мне Павел, разминая блестящие в ярком дневном свете, аристократически расставленные пальцы правой руки, — а потом уже можешь находиться в состоянии заинтересованности…).

— Вау! Состояния — это очень интересная тема. Я слышал о состоянии когнитивного диссонанса, — бойко перебил Дима. — Типа ты сам с собой не в ладах.

— В общем-то да, — со скрытой усмешкой отозвался Павел. — Он возникает, если человек не может разрешить конфликт двух противоположных представлений об одном и том же предмете.

— А ещё какие состояния бывают? — полюбопытствовал Дима.

— Можно находиться в состоянии растерянности, веселья, страха… Ведь все состояния связаны с эмоциями, которые активно проявились за определённое время. В различных ситуациях можно испытывать состояния тревоги, сомнения, уверенности и неуверенности, собранности и растерянности, решимости и нерешительности. Бывают состояния нетерпения и раздражения, они зависят от наших желаний и активны при задержке или недоступности желаемого, то есть фрустрации.

— А тревога и страх — разве не одно и то же? — продолжал допытываться Дима.

— Нет, разные понятия. Тревога — это последствие страха. Испытал страх — вот и испытывай сильное эмоциональное напряжение. Тревога беспредметна, её причины не всегда сразу определяются. Страх и надежда — это противоположные состояния, связанные с переживанием возможного будущего, сумрачного или радужного. Есть и состояние мечтательности. Очень странное состояние, своеобразное проживание жизни как сна — одно из немногих, вызванных притягательными, а не побудительными мотивами. Некоторые считают мечтательность слабоволием, но без неё всё же невозможно творчество. В общем, очень много есть мотивационных состояний.

— Интересно, а за ними какой уровень? — не унимался Дима.

— За ними следуют влечения — импульсы связи физического и психического, потребностей и эмоций; далее — желания, страстные стороны мысли, толкающие её к переходу в действие; потом — склонности, делающие привлекательными не только цель, но и процесс деятельности; привычки, прочно связывающие человека с миром. И заметьте: над всем этим царят интересы! Так формируется настоящая боевая гвардия мотивов, которая, соединяясь с волевыми импульсами, толкает личность к раскрытию способностей, к переживаниям мук творчества, определяет черты характера.

А на втором этаже «живут» притягательные мотивы, которые соответствуют слову «буду!». Там правят бал идеалы и убеждения. Это ценности, которые человек бережёт, подобно чаше святого Грааля из куртуазных романов или философскому камню астрологов. Прикасаться к ним дано избранным, для других они не существуют. У основания этой пирамиды лежит сильная притягательная установка — мечта, возникающая в состоянии надежды; а на её вершине — цели. Между ними — смыслы, которые наполняют живой энергией сознания серое однообразие существования и обретаются в деятельности, при сдвиге мотивов на цель. На втором этаже поместилась планируемая, идеальная личность, личность-проект. Она не живёт в реальности, но всегда стремится ожить в реальном мире. В ней произрастают чувства, разные чувства — любовь, ненависть, симпатия, антипатия, привязанность, счастье, ревность, гордость, зависть, враждебность… Такая заморочка, собственно, и есть человек, каким мы его представляем в виде духовного существа. На самом деле в реальности настоящего этого этажа личности нет. Это — чистая проекция, игра воображения, иллюзия. Но человек тем и отличается от других земных существ, что превращает даже самого себя в иллюзию. Все жизненные удачи и неудачи он связывает с тем, в чём и как удался этот иллюзорный проект. Нам кажется: нет будущего — нет жизни, есть только биологическое существование, бездольное и беспросветное, сплошное проживание жизненных ситуаций. Ибо человек всегда обращён лицом к будущему, каким бы безнадежным оно ему ни казалось. Сошлюсь на Сартра: «Человек — это прежде всего проект, который переживается субъективно, а не мох, не плесень и не цветная капуста».

Итак, «хочу!», «готов!», «буду!» — вот те пружины, благодаря которым живёт и действует человек. Между тем, как собираются потребности и мотивы каждого «этажа», существует определённая связь. Перестройка пирамиды на одном «этаже» тут же влечёт с собой необходимость перестройки пирамид других «этажей». Но представьте, что человек вдруг понимает: для него больше не имеет смысла то, чего он хотел и к чему стремился. Идеалы рушатся, мечты вычеркнуты из реестра реальности, надежды не оправдались. Верхний этаж беспощадно сметён бурями судьбы. Перебиты опоры, выбиты стёкла окон, здание личности расшатано.

Человеческое существо, лишившись образа будущего, становится не только бескрылым, но и бесхребетным. То, что считал ценностями, оказалось гнилью и пустотой. Тогда расшатывается каркас и побудительных мотивов. Человек теряет интерес к жизни. Из состояний ему остаются лишь сомнение, неуверенность, замешательство, а из эмоций — гнев, отчаяние и страх. Когда он упустил журавля в небе, ему хочется задушить синицу в руке. Таков типичный психологический портрет интеллектуала-самоубийцы. Напомню слова Шопенгауэра: «Именно потому что самоубийца не может перестать хотеть, он перестаёт жить». Объекты желания и воли уже не совпадают. Личность желающая, хотящая и борющаяся не может смириться с тем, что личности идеальной больше не существует.

Волевые импульсы направляются от побудительных мотивов к жизненным целям, но эти цели уже заблокированы и обессмыслены. Тогда воля, наткнувшись на разрушенные идеалы, на непреодолимые препятствия, отправляется обратно с тем, чтобы уничтожить невыполнимые желания, но не может этого сделать, вступая в противоречие сама с собой, и решается уничтожить желания вместе с жизнью. Человек становится себе же самочинным судьёй, беспощадным палачом и бесстрастным могильщиком. Так планируется и совершается суицид, так происходит самоподрыв на перепутье судьбы. Тот, для кого сыр во рту важнее пославшего его Бога, а настроение важнее вдохновения, тот и не заметит, что «второго этажа» больше нет, лишь чуть-чуть начинает протекать крыша от тусклости и абсурдности существования. Его типичные действия — попытаться скрасить бесцветность жизни приключениями, грубыми забавами, утонуть в дымке миражей и утопить проблемы в море вина или болоте наркотиков. Но потеря идеалов и переоценка ценностей для тонко чувствующего человека — большая трагедия. Если сила потребностей измеряется зависимостью, сила интереса — страстью, то сила идеала — только величиной жертв, которые требуются для его достижения. Человек — единственное существо, которое может принести себя в жертву абстрактному принципу — идеалу. Здесь кроется опасность суицида.

Вот эту авторскую модель личности я, как уже сказал, подробно описал четыре года назад в докторской диссертации, только сухим научным языком. А спустя полгода после защиты я выступил на международной конференции, где коснулся вопроса структурной перестройки личности в стрессовых ситуациях. Речь зашла и о самоубийцах. Я выдвинул гипотезу, что в момент, когда человек оказывается на грани жизни и смерти, имитация переживаний риска для жизни и получение удовольствия от ощущения опасности и страха отдаляет самоубийцу от перенесения сюжета прощания с миром в реальную жизнь, делает бессмысленным, неактуальным повторение опасного сценария в самой жизни, — если сразу же будет проводиться профессиональная работа по обретению человеком новых жизненных ценностей и смыслов. Старая установка — умереть сменяется новой — ощутить неизведанные грани жизни. Эмоция страха замещается эмоцией удовольствия от игры в опасность. Сознание в этот момент активно рефлексирует, представляет прожитую ситуацию отстранённо, в виде игры, в виде модели — понимаешь? Так художник, поэт, прозаик или режиссёр, описавший акт самоубийства, может мысленно толкнуть к последней черте вместо себя своего героя, насытив его своими переживаниями, страданиями, утопив следы тревог и депрессий в нём, именно в нём — виртуальном, выдуманном, в этой умозрительной модели, но при этом сам остановившись на краю пропасти, обозрев её и снова продолжив путь по извилистым тропам жизни. Ну вспомни хотя бы «Самоубийцу» Эдуарда Мане, написанного в период депрессий и атаксии (нормально двигаться не мог — мышцы ходили ходором). Да вот — или же «Из бумаг прокурора» Апухтина.

— Хорошо помню Апухтина, — живо, даже крикливо, отозвался я, потирая колени, — как здорово он описал образ мира глазами самоубийцы! Какой поразительный гротеск! Там есть именно то, о чём ты говорил — крушение идеалов, переоценка ценностей:

«Близ солнца, на одной из маленьких планет

Живёт двуногий зверь некрупного сложенья,

Живёт сравнительно ещё немного лет

И думает, что он венец творенья…»

Как уж там дальше? Сейчас найду. Интересную тему, Паша, ты затронул!

У меня на рабочем месте были заранее припасены некоторые книжки, в том числе художественные, по интересующей меня теме. Я мигом, немного краснея от волнения, схватил с полки навесного шкафа маленькую книжку зелёного цвета со стихами Алексея Апухтина, при этом случайно свалил толстовскую «Каренину». Поднимать в этот момент не стал. Быстро по оглавлению нашёл «Из бумаг прокурора» и, чуточку похрипывая, зачитал отрывок:

«В таком убожестве неведенья, бессилья

Должны бы спутники соединить усилья

И дружно общий крест нести…

Нет, люди — эти бедные микробы —

Друг с другом борются, полны

Нелепой зависти и злобы.

Им слезы ближнего нужны,

Чтоб жизнью наслаждаться вдвое,

Им больше горя нет, как счастие чужое!»

Хорошо, правда? А вот ещё — смотри, как он ностальгически пытается уйти от изменения отношения к людям, к миру:

«О, эти блага жизни… С наслажденьем

Я б отдал их за жизнь лишений и труда…

Но только б мне забыть прожитые года,

Но только бы я мог смотреть не с отвращеньем,

А с тёплой верой детских дней

На лица злобные людей.»

— Да, всё так. Но ты прервал мою мысль… Ага, я ведь говорил о моделировании ситуации, точнее — о проживании в игровой форме акта суицида. Не оправдавший себя проект с несбыточными мечтами, обесцененными смыслами и недостижимыми целями втискивается в такую же умозрительную модель, которую можно легко уничтожить, продолжая жить в настоящем. Вот замечательный момент, после которого можно сконструировать заново пирамиду второго этажа: мечты — смыслы — цели (произнося последнюю фразу, Павел в ходе увлечённого объяснения напряжённо сомкнул кисти рук, даже прихлопнув, — мол, дело сделано). Виртуально, в игре, в какой-то обстановке экстрима парковых аттракционов, пережил свою смерть или прошёлся по ребру граней жизни и смерти — всё! Дальше можно жить!

Тогда в душной аудитории утомлённых потоками обильной информации людей я нашёл благодарного слушателя. Он внимательно следил за ходом доклада, жадно ловил каждое моё слово, подмечал неточности, старался вникнуть в смысл. А после выступления, выясняя детали моей концепции, просто засыпал вопросами: «Следовательно, серьёзных экспериментов в этом направлении ещё не проводилось?», «Как экспериментально подтвердить…?», «Исследование, значит, пока ещё в стадии разработки…?», «Какие варианты…?», «А что, если…?», «Но почему тогда…?»…И неожиданно, рассуждая как бы сам с собой, он тихо бросил короткую реплику: «Да, на этом же можно делать хорошие деньги». В тот момент я не придал его словам никакого значения. И лишь недавно получил сигнал, что этот человек настойчиво добивался встречи со мной, приглашал участвовать в интересном проекте. Несколько раз звонил на кафедру — не застал, расспросил коллег, как меня найти, узнал номер моего мобильного. Зовут его Станиславом Алексеевичем Делитовым.

Ну, я сначала с радостью откликнулся. Всё же приятно, когда твои идеи кому-то очень интересны. Но меня уже насторожила та бешеная, почти безумная прыткость в организации эксперимента с экстремальными аттракционами. А когда он сказал мне, что для чистоты эксперимента необходимо оставить самоубийце шанс покончить с собой, я резко крикнул, что это — опасная безнравственная и уголовная авантюра. Не ожидал, что можно так перевернуть и опошлить мои идеи. Не желаю я участвовать в этом маниакальном предприятии, и вообще ничего не хочу иметь общего с душегубом. И тут я к тебе, Илья! Надо сорвать этот проект, пока ещё не было реальных жертв. Слышал об открытии с 1 июня в парке «Аркадия» системы экстремальных аттракционов якобы на базе реабилитационного центра для тех, кто одержим идеей самоубийства?

— Сегодня уже второй раз, причём сразу после первого. Даже удивительно, как всё совпало — знак судьбы, я так понимаю. Рассказать кому — не поверят, что в жизни такое бывает. А я ещё хочу тебя спросить: он нигде о тебе как об авторе идеи не упоминает?

— Упоминает в описании программы эксперимента. Про возможность помочь реализовать суицид, естественно, там ни слова. Так что лучше бы не марал меня таким позором. А ты учти: пахнет сенсацией! Начинай скорее журналистское расследование, подключай правоохранительные органы! Если что, я не побоюсь выступить свидетелем на суде по делу аттракционов в «Аркадии», — твёрдо, не спуская с меня глаз, проговорил Павел.

— Ох, уж мне эта «Аркадия»! Et in Arcadia ego. Et ego puer, pulcher, felix, hilaris — memento mori, — произнёс я торжественно и протяжно (вышло немного смешно, очень характерно для пьяного бахвальства).

— Илья Вадимович, — перебил меня Дима. — По звучанию — здорово, но вы бы по-русски.., не понятно же ни фига! Откуда это?

— Это античная легенда. Когда аркадские пастухи и пастушки беспечно играли и веселились на лугу, то наткнулись на могильный камень, где была выгравирована надпись: «И я был в Аркадии. И я был молод и красив, беззаботен и весел — помни о смерти!»

— Но были и другие варианты вместо печального «Memento mori!», например, у Тертуллиана: «Respice post te! Hominem te memento!» — «Обернись! Помни, что ты — человек!», — с прохладцей примолвил Павел.

Диме этот поворот разговора в сторону античного выпендрёжа явно не нравился. Он почему-то вдруг почувствовал себя мохнатым мамонтёнком Юрского периода, который точит бивни о камень, наблюдая, как два диплодока, с толстой и лощёной кожей, попеременно хватают и жуют гигантские папоротники, издавая какие-то странные сигнальные звуки на своём динозавровом языке. Тут спасительно зазвучали мерные арпеджио композиции «Stairway to Heaven» рок-группы Led Zeppelin — у Димы зазвонил сотовый. Он, немного наклонив голову вперёд, подобно тому, как птица вытягивает шею во время клёва, энергичными шагами побежал общаться со своим подчиненным в туалет. С сигаретой в зубах семь минут по принципу «компьютер для «чайников» он последовательно объяснял коллеге, как следует поступить в интересующей его ситуации.

Павел Сапрыкин, воспользовавшись моментом, неожиданно вспомнил, что ему пора идти, что сегодня у него запланирован вечером поход с семьёй в театр: талантливый режиссёр — давняя знакомая, молодая женщина тридцати шести лет, поставила спектакль по пьесе Злотникова «Пришёл мужчина к женщине» — увлекательная вещь, комедия характеров. Распирая телом спинку стула и сложив руки за головой, он громко возвестил, что хотел заглянуть на пять минут, а тут просидел в офисе редакции, общаясь с другом, больше получаса. Затем, привстав, попрощался, крепко пожав мне руку, и уверенной походкой направился к выходу. Дима тоже долго не задержался.

Я стал убирать и замаскировывать следы безобидной пьянки в конце рабочего дня. Еле успел до прихода уборщицы. Дотащившись до дома, напоённый вином и необычной информацией, которую тоже не успел переварить, раздевшись, лёг на кровать; о чём-то задумался, и, почувствовав, что Земля всё-таки вертится и что кровать вместе со мной — явное доказательство этой теории, уснул. И проснулся ночью только сейчас под трели грустной песни дождя.

II

Почему так отрезвляюще действуют на меня короткие видеоролики с последними записями Серёжи Ш. (сына одного из моих лучших друзей), для которого жизнь показалась слишком узкой и ограниченной площадкой? Именно тогда, три года назад, я ощутил в себе потребность ходить дозором у этой границы, пытаясь остановить каждого беглеца, и стал впервые собирать и публиковать материалы о тех, кто так же может спутать время с пространством и перешагнуть через жизненную черту, как через дорожный бордюр. Включив компьютер, сразу ткнул курсором в сохранённую видеозапись: напротив кухонного окна сидел вальяжно расслабленный парень, легко подпирая щёку аристократически тонкими пальцами, и водил по камере рассредоточенным бесхитростным взглядом, а гюрзой сползала с шеи крупная складка плотнотканного свитера. Он говорил туманно и безучастно, словно читал мантру: «Я отказываюсь выбирать ограниченность вариантов. Я отказываюсь верить в ограниченность вариантов. Я выбираю веру во всевозможность, во вседозволенность… веру в то, что все варианты доступны, веру в то, что всё возможно. Я выбираю веру в то, что всё возможно». Переключил на другую запись, тут он сидел в комнате — такой же открытый до опустошения и доверчивый взгляд, хилые обнажённые плечи, и столь же обнажёны причины дальнейших действий, растворённые в прозрачном потоке сознания: «Теперь я понимаю то, что даже если то, что я никому не нужен, или то, что я делаю, никому не нужно, я всё равно хочу это делать. Это важно для меня именно делать то, что я хочу, что я люблю, даже если это никому не нужно. Такая ситуация, в общем… Девушка… Я её полюбил. И меня… гм… Как бы, она сказала, что ей всё это не нужно. И я воспринял это так, как будто бы то, что я даю, ну… на тонком плане, не нужно ей… И… закрыл в себе этот поток. И отсюда появилась грусть и печаль…» Его тело извлекли из другого потока — потока реки, в сторону которой он вышел в шесть часов утра без денег, телефона и документов, воодушевлённый лишь одной идеей, отражённой в сетевой записи:

«Короче! Время — это ещё одно пространство, и перемещение во времени — это перемещение в ещё одном пространстве, смекаете?;) А вот если ещё дойти до того, что пребывание в каких-то мыслях, чувствах и т. п. — это тоже пребывание в определённых пространствах, а ещё и дойти до того, что в эти пространства можно входить и выходить, то всё вообще огонь!!))) просто почувствовать это пространство, осознать его и выйти;) круто же! Ах, да! Всё существует только в настоящем моменте! Я долго трахал себе мозги по поводу — прошлое, будущее, — типа нужно находиться в настоящем моменте… Да всё просто: всё есть настоящий момент, где бы я ни был — он для меня настоящий:) и просто есть какие-то привязки к пространствам:) т.е. есть связанные пространства. Из одного вытекает другое и т.п., или есть желание пребывать в каком-то пространстве и получить нужный опыт, чему-то научиться:) и вдогоночку: можно находить нужные пространства, создавать, генерировать — и все ok!)»

Войти в пространство текучей стихии ему удалось, вот только с обратным выходом ничего не получилось… На его интернет-странице много записей, указывающих на прохождение каких-то онлайн-курсов и интенсив-тренингов «личностного роста», ссылок на группу «Генокод смерти», цель которой — якобы изменить «код смерти». При этом было видно, что посты на стене его персональной страницы часто сопровождал вопросами какой-то куратор: «Что ты понял?», «Что ты осознал?». Однако причастность третьих лиц к гибели Серёжи всё же не удалось доказать…

Теперь я захотел заглянуть, что делается в «В Контакте»; там частенько вычитывал страницы Рунета групп виртуальных самоубийц. Оглядывал быстро страницу за станицей. Чем они живут, как мыслят, что делают — те, кто оказался у черты, у последней черты, те, кто пытался через неё перешагнуть. Взглянувшие на жизнь искоса, мечтавшие об абсолютной свободе — они резали вены, прожигали кожу, коробили поверхность рук зигзагами глубоких шрамов, сладострастно дотрагивались до шеи остриём ножа. Они глотали горсти таблеток, лежали в беспамятстве в реанимации, прозябали в психушках, погружались в ужас депрессий, мучились весенней порой от дикой печали и грезили о разделённой любви. Они, прошедшие через ад отчаяния, ревности и предательств, жизненных катастроф и предсмертных кошмаров — они создают себе якоря, цепляясь за жизнь, за укоренившиеся в сознании ценности, за шаткие прутья надежды в болоте отверженности. Кто-то рыдал, кто-то троллил и насмехался над суицидентами, кто-то нервно пытался найти выход из неприемлемой ситуации, кто-то задавал риторические вопросы — просто, чтобы высказаться. Кто-то описывал свои попытки свести счёты с жизнью. Невидимой нитью сшивала слова сквозная тема одиночества.

Но были сообщения и весьма оптимистичные — типа «эх и дура же я была!»:

Александра Полякова

ПРИВЕТ ВСЕМ!!!! Недавно я рассталась с парнем, которого очень сильно люблю, и эта мысль не давала мне покоя. После каждой нашей ссоры я хотела умереть. И теперь, когда обратной дороги нет, пора доставать лезвие… но сегодня мы помирились. И счастлива, и немного стыдно перед всеми дорогими людьми, что хотя бы думала о суициде…

Постоянно встречались выплески негативных эмоций, слёзные жалобы и интернет-рыдания девочек и девушек, у которых что-то не заладилось с парнями. Только что оглядел два таких сообщения.

Celena Gomez

Я всё время плачу, у меня в жизни переполох.

Мой любимый человек бросил меня. Теперь я не хочу жить, да пошла в ж […] пу эта жизнь!

Вика Семенцова

а что делать если ты никому не нужна, если ты одна в этом мире, если никто не пожалеет, когда плохо, не погладит по голове, не обнимет, не даст совет, если не с кем поделиться, если нет родителей, родственникам ты не нужна; нет друзей — потому что ради любимого ты перестала общаться со всеми, если ты любишь этого человека больше себя, а он постоянно предаёт тебя. ЧТО ТОГДА????????????????????????

И вдруг сильная философская фраза, подобная трагическим перлам мудрости Екклесиаста, произросла на вязкой почве печали и тоски. В этих словах читалась формула мировоззрения людей, взглянувших на жизнь как на пещеру Платона, сквозь потрескавшиеся холодные грани кристаллов фантазий, облепивших наружную сторону реальности, сквозь истаявшую миражную дымку выдуманного счастья, сквозь звенья массивных цепей на шее неограниченной свободы, купающейся в бассейне несбыточной мечты. Поразило высказывание Юлии Ким. Мысль была сформулирована настолько ёмко по смыслу и художественной силе слова, что даже не верилось — так по-взрослому мудро могла высказаться девочка-малолетка:

«Мы все узники своих ошибок, попавшие в клетку с самого рождения. Наши чувства, принципы, дружеские и семейные связи, физическое несовершенство… являются для нас тёмной комнатой, из которой нет выхода. Нет ничего в нашей жизни, до чего бы ни дошли сословные разделения. У нас нет равноправия, у нас нет свободы, у нас есть только мораль и норма… И так до конца своей жизни… из клетки в клетку…»

Фраза просто ошеломила меня. Вспомнилась притча Винсента Ван Гога о птице в клетке:

«Есть и другие бездельники, бездельники поневоле, которые сгорают от жажды действовать, но ничего не делают, потому что лишены возможности действовать, потому что они как бы заключены в тюрьму, потому что у них нет того, без чего нельзя трудиться плодотворно, потому что их довело до этого роковое стечение обстоятельств; такие люди не всегда знают, на что они способны, но инстинктивно испытывают такое чувство: „И я кое на что годен, и я имею право на существование! Я знаю, что могу быть совсем другим человеком! Какую же пользу могу я принести, чему же могу я служить? Во мне есть нечто, но что?“ Это совсем другой род бездельников — если хочешь, можешь считать меня и таким. Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое, для чего нужна; она отлично чувствует, что надо что-то делать, но не может этого сделать и не представляет себе, что же именно надо делать. Сначала ей ничего не удаётся вспомнить, затем у неё рождаются какие-то смутные представления, она говорит себе: „Другие вьют гнёзда, зачинают птенцов и высиживают яйца“, и вот уже она бьётся головой о прутья клетки. Но клетка не поддаётся, а птица сходит с ума от боли… Что же всё это такое — выдумки, фантазия? Едва ли. И тогда спрашиваешь себя: „Доколе же, Господи? Неужели надолго, навсегда, навеки?“ А знаешь ли ты, что может разрушить тюрьму? Любая глубокая и серьёзная привязанность. Дружба, братство, любовь — вот верховная сила, вот могущественные чары, отворяющие дверь темницы. Тот, кто этого лишён, мёртв. Там же, где есть привязанность, возрождается жизнь».

(Винсент Ван Гог, письмо к брату Тео. Амстердам, 9 января 1878 года).

Но только что же случилось с самим Винсентом? Нашёл ли он в жизни глубокую привязанность, братскую дружбу, бескорыстную любовь? Что стало итогом крепкой душевной привязанности между Винсентом и его братом Тео? Безумная попытка Тео уничтожить свою семью. Что осталось от дружбы с Гогеном? Кровавая буря ожесточённых ссор в Арле и желание Гогена хладнокровно «извлечь немалые преимущества из несчастья Ван Гога» после его смерти. Что стало даром любви? Ожог на ладони, поднятой над зажжённой свечой в ожидании ответа от любимой или обрезок уха, подаренный проститутке Рашель? «Но клетка не поддаётся, а птица сходит с ума от боли…». Не раз задумывал Винсент свести счёты с жизнью: когда сговаривался о совместном суициде с художником Александром Ридом, в клинике для душевнобольных, в царстве природы, стоя у мольберта.

Перед моим мысленным взором, как наваждение, попеременно возникают две картины Винсента Ван Гога — «Прогулка заключённых» и «Вороны над полем пшеницы». Я будто ощупываю ладонью правой руки шершавую поверхность холстов, покрытую плотным слоем пастозных мазков. Вижу замурованное мерной кирпичной кладкой пространство, напоминающее гигантскую шестигранную банку-крепость с открытым верхом. Люди, как насекомые, копошатся в этой емкости, написанной цветами проросшей земли. Группа ходит по кругу, неизбежно — по замкнутому кольцу, снова и снова смыкаясь у стен и утрамбовывая шагами камни мостовой. Действия чередуются, развёртываются во времени стадии движений, ритм шагов рикошетит в глухое пространство. Угрюмо шагающие то слегка растягиваются в интервалах, то теснее прижимаются друг к другу, но не сбиваются с общего ритма. Отпечатками изогнутых зубцов храповика ложатся наземь косые тени. Яркий свет сфокусирован в пустом центре. Но кому до него дело! Поодаль прогуливающихся узников в расслабленных позах стоят несколько надзирателей. Их мрачные силуэты не довлеют над группой. Они тоже часть этой системы, только им выделено другое место, откуда удобно безразлично созерцать картину часового механизма однообразных движений. Ряд кирпичей высоко над людьми прерывают одинокие мрачные окошки, похожие на выходы нор огромных червей.

Аллегория прозрачна: стены темницы — грани судьбы, кольцо — символ безысходности однообразного течения жизни. Окна-бойницы — щели, через которые смерть тоскливо глядит на жизнь. А жизнь — в вечном движении: чередуются света и тени, пульсируют оттенки цветов, изменяются повороты тел. Но не выйти за границы узкой площадки между стенами темницы-крепости, не прервать однообразного и монотонного хода. Неба не видно, совсем не видно. Нет свободы — есть только заданная траектория, по которой движутся безликие люди-призраки, люди-тени, люди-узники, люди-рабы. У каждого — строго определённое ему место. Но «что может скрываться в сердце человека, не имеющего места в жизни?» «Печаль будет длиться вечно», — произнёс, глядя в глаза смерти, великий художник, который как никто упивался искрящейся солнечной энергией жизни, но сам не нашёл в ней места.

«Вороны над полем пшеницы» — последняя картина Ван Гога. Такие будоражащие чувства контрасты насыщенных жёлтых, золотистых и глубоких сине-голубых цветов, закопчённых примесями мазков чёрной краски, могли возникнуть только в период убийственного отчаяния. Крайне сомнительна для меня версия, что Винсент был случайно подстрелен играющими подростками. Нет, «Вороны над полем» — это реквием в цвете. Тропа, идущая вглубь, словно яростным взрывом разрывается на части — узкие тропинки, утопающие в бурных волнах пшеничного поля. Холодный ветер гонит к горизонту два маленьких облачка. Тёмное кольцо туч беспрерывно сдавливает небесные сполохи. Вороны каркают, в хищном порыве склёвывая пшеничные злаки — яркие плоды жизни.

Конфликт неба и земли — в тонах, цветах, в стиле и настроении — звучит угрожающе. Гармония нарушена! Неожиданно можно обнаружить в линейных очертаниях простого пейзажа схему мрачной физиономии с глазами из двух облачков и носом — дорожкой, утопающей вдали. Давящий мрак чёрных туч всё больше и больше овладевает пространством.

Нет, не могу больше описывать это произведение в прозе. Я ведь видел сон, связанный с этой картиной, и нутром смутно ощущал боль ревущей в комке взвинченных нервов его души и измученного недугами тела, улавливал его страстное стремление разорвать жизненный круг. Поутру я наскоро набросал стих, посвящённый памяти Ван Гога, где отразил испепеляющие ужасом событий впечатления сна.

Боже! Боже! Боже!

Больно! Больно! Больно!

В ветряном просторе

Вороны над полем.

Вороны теснятся

В воздухе упругом.

Под свинцовым кровом

Каркают и кружат.

Сколько ни взлетают

С гиканьем свирепым —

Им, на падаль падким,

Не уступит небо.

Золото колосьев

Клювом разрывая,

Змейкой вьётся, тая,

Стая вороная.

Боль вонзилась в уши,

Боль пронзает тело!

Почему так, брат мой,

Тео, Тео, Тео?!

Путниками жизни

Шли с мечтой прозрачной

В призрачные дали,

В край долины сочной.

Но сгустились тучи,

И в холодной смоли

Лишь одни остались

Вороны над полем.

Заблудился в тропах,

Словно в топи брошен.

Что же, что же, что же,

Боже, Боже, Боже?!

Выстрел в вымя выси,

Поражённой воплем…

Высохшие травы,

Вороны над полем…

____

Просыпаюсь. Утро

В окна смотрит строго,

Осветило тумбу,

Где альбом Ван Гога.

Книги спят на полках,

Зайчик солнца скачет —

У двери хохочет,

А в простенках плачет.

Отчего же только

Вспомнилось невольно:

Синь, бурьян, тропинка…

«Вороны над полем»?

III

На другой день после встречи с Димой и Павлом Сапрыкиным я отправился оглядеть, что же творится в парке «Аркадия», как там идут работы по организации этого злосчастного комплекса аттракционов ООО «Гильотина». Немного не выспался. Блуждал по закоулкам как варёный, направляясь в сторону парка. День был ветреный, хоть погода и не испортилась. Солнце светило ярко, небрежно кидая снопы света на ершистый тротуар, на павлиньи оперения растений, на сочную, с юным рвением вздымающуюся кверху травку, всколыхнув шаловливым огоньком городские кварталы, пятнами глубоких теней расслаивая в пространстве плоскости стен. Я оделся как назло очень легко. Бирюзовая футболка фирмы «Адидас», стильная чёрная бандана с орнаментом в виде хаотично трафареченных белых букв, мятые, как конфетная обёртка, мутно-синие джинсы «Джек-Джонс» — всё, что спешно натянул на себя, должно было замаскировать мой профессиональный журналистский интерес к этой компании и крупным планом обнаружить вид любопытного зеваки — понурого меланхолика или хлыща (в зависимости от обстоятельств).

Выходя к проспекту дворами, я встретил знакомого старика. Да не то чтобы знакомого в полном смысле этого слова (его имени я до сих пор не знаю, да и о нём ничего не слышал). Но я вижу его каждодневно (а иногда и по нескольку раз в день), проходя этим путём к продуктовому магазину, где продаётся мой любимый свежеиспечённый хлеб с семечками — приятный на вкус, мягкий и очень аппетитный, пропитанный солодовым экстрактом и оттого имеющий благородный сосновый отлив. Встречаю старика на этом месте, направляясь на работу, второпях обегая небрежно припаркованные, настырно заслоняющие проход к улице и напоказ демонстрирующие глянцевую поверхность обтекаемых форм автомобили. Приветствую его во время утренней прогулки по окрестностям соседних двориков. Летом он расхаживает по крыльцу с деревянной тросточкой в карминово-красной футболке и грязно-синем трико, а иногда появляется в голубом халате с узором в виде спиралек — нелепых обрезков меандра. Я вижу его весной и осенью в спортивных штанах с лампасами и тёмно-синей олимпийке с косыми белыми полосками, цифрой 90 в виде круглой эмблемы на плече. На голове его красуется дребезжащая бисерными нитями серая кепка. А мягкой зимой он стоит в пепельной вязаной шапке, растопырив в стороны ноги, на которые наспех напялены полусапожки с расстёгнутой молнией. Спину греет ему медно-коричневое, местами потёртое до ржаво-пшеничного цвета пальто с овчинной выделкой воротника, его шею овивает сапфировый шарф.

Часто он стоит в задумчивости, горделиво подняв голову вверх и рассматривая верхушки лип и осин, вдыхая во всю мочь широкими ноздрями свежий воздух. В его облике явно есть что-то карикатурное, хитроватое, задорное, шутовское. Густые седые брови словно выгравированы штихелем. На скуластом смугловатом лице крупной лепёшкой набухает волевой, по-вольтеровски выступающий и гладко выбритый подбородок. Добродушная полуулыбка подтягивает края тонких губ к рельефным, со спело-фруктовой округлостью щекам. Нос, торчащий сапожком, как отполированный, блестит на солнце. Наблюдательный взгляд небольших, напоминающих очертания кильки, серо-голубых глаз шустро реагирует на любое шевеление во дворе: танец ветвей на ветру, веерное движение кроны деревьев, развеску белья торопливой хозяйкой, чудаковатую пингвинью походку местного лысого толстяка, одетого во всё чёрное, резвый и эксцентрически лёгкий бег играющих в футбол пацанов.

Мы с ним постоянно здороваемся за руку. Он всегда задорно играет, импровизирует, потешается. Иногда он, лукаво насмехаясь, выпрямляется по стойке «смирно» и, манерно отдавая честь, расплющив толстые пальцы у виска, громогласно объявляет: «Смирно! Здравия желаю, товарищ полковник!» То, завидев меня, схватив кепку, понарошку, бочком, изображая бег, слегка отходит и как бы испуганно голосит: «Пацаны! Сюда! Наших бьют!». То, прежде чем поздороваться, взмахнёт в шутку палкой: «Стой! Кто идёт?! Не подходи… У-у-ух… я тебя!». Заметив, что иду с сумками, набитыми продуктами, весело подмигивает: «В огород ходил грядки копать?» Чаще он стоит на крыльце подъезда ветхого пятиэтажного дома цвета сухой жёлтой листвы, как часовой на вышке. Цоколь подъезда с короткой навесной плитой торжественно обрамляет толстая кишка трубы теплоснабжения, выкрашенная сильно пожухшей со временем лиловой краской. И это придаёт его гордому стоянию на крыльце оттенок церемониально важного действия. Его фигура поразительно гармонирует с облупившейся баклажановой штукатуркой в нижней части здания, будто редкий антикварный товар, приметно выставленный на прилавке специализированного магазина. Увидев меня, не из интереса, а ради поверхностного общения, внимательно рассматривая, во что я одет и что у меня в руках, старик лаконично спрашивает: «В магазин?», «По хозяйству?», «На работу?», «С товаром?»… И, нежно кряхтя, с умудрённым видом добавляет: «Надо…». Он слился с этой средой старых двориков провинциального города, словно Пан или леший — с лесной чащей. Он не только живёт этой средой — он сам стал жизнью это среды, войдя в неё, пропитавшись ею, как суховатый хлеб пропитывается маслом.

Я пошёл дальше, оглядев эту знаковую фигуру как достопримечательность тихих уютных кварталов, в сторону шумного проспекта, окаймлённого широкими газонами. А затем, проходя знакомой тропинкой в парк, я чуть вздрагивал, отворачиваясь от обдувающего лицо ветра, оглядывал взбудораженную волнами и шевелящуюся упорядоченными складками мехов гармони поверхность травы, хорошо подкормленной весенними дождями. Приятно радовала глаз пестрота луговых цветов, слышно было перешёптывание листьев кустарников и отдалённое щебетание птиц. Вот небольшой пригорок. Дальше — ровная асфальтированная дорожка, отделённая бордюром от задымлённого и пыльного проспекта. Прошёл мимо парковой чугунной ограды, сплетённой выспренним растительным узором между жёлтыми квадратными каменными столбами, строго выстроенными массивными объёмами и украшенными белыми классическими навершиями. Не сворачивая, я проделал путь, равный примерно одной автобусной остановке.

Вдали стал заметен портик с колоннами — вход. Ну вот: замелькали, всполошились вихреобразным движением линий мощные подпорки, цилиндрические вышки, мачты осветителей; замельтешили вздутыми мускулами монументальных форм аляповато выкрашенные фигуры механизмов для аттракционов. Нет, это уже не просто комплекс спортивно-игровых площадок — обширная сеть моделированных крестообразными металлическими рамками и рейками гигантских жёстких стоек, многоярусных широких платформ, складчатых перекрытий… Установки для аттракционов казались подобиями сказочных динозавров, которые оживали на глазах, неуклюже передвигаясь по прихоти художника–фантаста. За ограду пока не пускали. Видно было, что идут последние подготовительные работы. Работники группировались по пять-семь человек, что-то оживлённо обсуждая. Спецодежда на них смотрелась коллажем, выложенным синими и оранжевыми плоскостями, расчленёнными широкими серебристыми полосками. Чётко читались на ярко освещённом фоне синими клювами-козырьками лёгкие бейсболки, сверкали в калейдоскопе весенних оттенков защитные очки. Послышались крики: «Запускай!», через минуту: «Стоп! Трудно вверх идёт, надо бы разработать. Отключи второй двигатель! Попробуем ещё раз. Чуть назад разверни!» Из шатровых палаток выходили люди, меченные чёрным дресс-кодом, чем-то озадаченные, расхаживающие взад-вперёд по дорожкам комплекса — видимо, администраторы, наблюдающие за ходом работ (а, может, психологи?). Попробуй тут разбери…

Один из них, увидевший, что я приближаюсь к ограде, окликнул меня: — Вам кого тут надо, уважаемый? Сюда нельзя.

На меня смотрел представительно одетый, как лондонский денди, в элегантный тёмно-серый кардиган и чёрные брюки с заметной стрелкой высокий и худой темноволосый мужчина, примерно около тридцати лет. Волосы его были тщательно приглажены и зачёсаны назад; лицо квадратное, покрыто местами угревой сыпью; густые брови немного насуплены; нос толстый, короткий, слегка вздёрнутый; взгляд безучастный. Мимика вялая, но чем-то выдававшая скрытое недовольство.

— Да я просто интересуюсь: такие гигантские карусели — круто же! Впечатляет размах, однако. А что тут планируете — просто современные игровые площадки, да? — кося под неосведомлённого и удивлённого простачка, слегка щурясь от солнца, но настырно глядя собеседнику в глаза, проговорил я.

— Здесь планируется комплекс экстремальных аттракционов на базе реабилитационного центра психологической помощи потенциальным самоубийцам, — произнёс он — как отшлифовал.

— Ого! Это уже такая развлекаловка задумана для тех, кто устал от жизни! А вот тем, кто хочет жить ещё интереснее, как быть? Ну просто желающему замутить кровь адреналином, нервишки себе пощипать — к этим аттракционам подойти можно будет?

Я продолжал испытывать его ироничным взглядом.

— Можно, но это заранее обговаривается с администрацией центра. И стоить будет больших денег.

— Это каких?

— Если только возможность участия во всех аттракционах, а кроме того, посещение музеев — «Известные самоубийцы», «Музей казней» — примерно семь тысяч рублей. Точная цена ещё обсуждается. Скажу только, что для простого посещения будут определённые дни и часы. А вот тем, кто замыслил самоубийство, оплачивать надо будет ещё беседу с психологами. Это примерно тридцать — сорок тысяч. Точнее пока не могу сказать.

— Надо же! Экстремальные развлечения так дорого стоят? А зачем с самоубийц такие деньги драть?

— Потенциальных самоубийц. Им в принципе деньги уже не важны. Важнее решить вопрос: жить или не жить? А тут и к жизни тебя вернут, и новые ощущения на аттракционах будешь испытывать, и современные музеи посмотришь. Разве плохо? Работа хороших психологов, механиков, смотрителей, охранников и администраторов (он перебирал все категории, загибая пальцы левой руки, а затем их резко разжал) должна достойно оплачиваться.

— А вы здесь главный?

— Нет, я один из администраторов центра.

— А главный где?

— Зачем он вам?

— Да так, интересно побольше узнать о ваших фантастических машинах.

— Директор занят. Приходите к открытию — первого июня, тогда и узнаете. Подготовительные работы ещё не закончены.

— Просто глянуть на эти любопытные машины не пропустите?

— Не пропустим! Сказал же: приходите к открытию. Что непонятно?!

Администратор начинал нервничать, фразы произносил отрывисто, рявкающим тоном.

— Да всё вроде понятно. Ухожу, ухожу — не волнуйтесь так, добавил я с иронической усмешкой.

— Я не волнуюсь. Я вам объясняю. Приходите к открытию. До свидания!

— До свидания! Постараюсь прийти. Спасибо за приглашение!

А сам подумал: «Чёрт бы тебя побрал! Только бестолку припёрся. Делитова я сегодня, значит, не увижу».

Вот и отправился я расстроенный назад, домой, обдуваемый тем же бодрым весенним ветром, который пару раз срывал с моей головы эту несуразную пиратскую бандану, озорно катая её по упругой траве, а затем перебрасывая к тонким щупальцам кустарника. Небо уже нахохлилось пышно-кучерявыми облаками, которые всё больше принимали угрожающий вид обиженных туч. Клинья света растерянно уползали с холмов и пригорков. Ветер, шипя и брезгливо ругаясь с рядами деревьев и кустарников, в левой стороне сливавшимися в густую кущу, стал бесцеремонно хлестать мою спину. Я даже не шёл — почти бежал торопливым шагом к проспекту — понурый, помятый и выпоротый розгами воздушных струй. Чуть замедлил шаг, проходя защитный барьер тихих двориков, пытаясь как-то систематизировать бессодержательное месиво свежих впечатлений, и постоянно спотыкался — то о фактурные плиты мостовой, то о щербатый бордюр, то о перепады шершавых асфальтовых покрытий.

Ну наконец-то мой смешной пятиэтажный дом — наполовину жёлто-розовый с потемневшей пятнами и осыпавшейся штукатуркой, наполовину краснокирпичный. А вот мой подъезд, с торца которого какой-то креативный шкет намалевал с контурной обводкой на жёлтом фоне сердитую белую кошку, один её глаз обозначен синим, другой — зелёным цветом. А белокаменный забор напротив подъезда украсило ещё одно граффити — крылатое сердце над городом (очень симпатично!). Открываю домофонным ключом широкую серую металлическую дверь и вбегаю через ступеньку по глубоко уснувшей в бархатном полумраке лестнице на четвёртый этаж. Привычным движением открываю грубо выкрашенную красной охрой дверь и, категорично щёлкнув засовом, вмиг пролетая коридор, скинув кроссовки, распластываюсь на кушетке, замкнув руки за головой и повернув её вправо. Ещё не засыпаю, но растворяюсь в этой плюшевой обстановке, повторяя какую-то странную фразу: «Она прошла, меня не замечая…» Что за чепуха? Откуда я это взял? Сумеречное состояние сознания… Я где-то об этом читал. В этом состоянии предельно обостряется интуиция. Чушь… Всё это — чушь… Мелькают переливами рыбьей чешуи обрывки воспоминаний: лица заведённых пьяным угаром бывших одноклассников с недавней вечеринки, их непотрёпанные годами, оживлённые детские фантомы, рабочий стол и кипа бумаг, нудно бубнящие и шуршащие чем-то коллеги, пёстрый карнавал уличных гирлянд… Я засыпаю, немного жмурясь и притискивая губы, ход мыслей замедляется, только образы-картинки неторопливо чередуются, то проявляясь, то угасая, я засыпаю, расслабив руки-верёвки, я засыпаю…

Сон. Она прошла, меня не замечая…

Она прошла, меня не замечая, как во сне. Я хорошо помню этот сон. Освещённый солнцем тротуар; около нас, сигналя, проезжают на большой скорости автомобили. Вдали — зигзагообразная развязка дорог, извилистая полоска реки, бетонный мост со слононогими опорами, тающие силуэты невысоких холмов с очертанием грациозно танцующих по их поверхности берёзок. Она идёт, спускаясь вдоль обочины узкой улицы. Я иду ей навстречу и зову её: «Наташа! Наташенька! Ната!». Она проходит совсем рядом, близко, очень близко, и не смотрит на меня: безразличное лицо-маска — ни один мускул не дрогнул! Меня как будто для неё нет (я для неё уже труп — и как в воду глядела!). Встань я поперёк пути, она бы так могла пройти ледоколом сквозь меня. Её голову обрамляет светлая элегантная летняя шляпка; она одета в эффектное розовато-красное платье с дробящимися растром белыми узорами. Свободно дефилирующие бёдра легко очерчены тонкими складками, а обута она в бледно-розовые голливудские туфли, у которых сквозь обрезанный носочек нежно выступают пальчики ног с перламутрово-розовыми ноготками. Её стройная фигура топ-модели контрастно выделяется на фоне пышной зелени, отбрасывающей интенсивные тени. Она проходит мимо меня. Я вежливо и настойчиво пытаюсь остановить её. Но она прошла, меня не замечая (или сделала вид, что не заметила?).

Когда я рассказал ей об этом сне, она лишь иронично и как-то неестественно кокетливо улыбнулась, убеждая, что это всё мои страхи, такого не может произойти в жизни. Но ведь произошло, уже произошло! Сон обернулся явью. Не знаю, чего больше в этом акте наигранного, показного безразличия — ненависти, равнодушия или презрения…

Я давно был влюблён в неё, но сблизились мы только, когда её муж изменил ей и похвастался этим. Мы — люди одного высокого социального ранга. Я — директор строительной фирмы, она — директор модельного агентства. Мне — сорок восемь, ей — тридцать два. Околдовала меня эта прекрасная блондинка с гармонично выстроенным овалом лица, серо-голубыми глазами (в их взгляде можно было легко прочесть все оттенки настроений — от горделивой и злобной спеси до лёгкой насмешки, иронии и добродушной снисходительности), тонко очерченным носиком, романтически-энергичным разлётом бровей, капризно изломанным контуром губ, розовой родинкой у левого края верхней губы и плавно заострённым книзу подбородком. Сохранившая красоту молодости цветущая женщина-менеджер как бы появилась на свет из глянцевых журналов.

У каждого из нас были своя семья, свои дети, свой круг знакомых. Я выстроил для себя стройную, со всех сторон поддержанную жёсткими крепёжными конструкциями систему, где дом и семья — мощная несокрушимая крепость, где работа движется в указанном мной направлении, принося солидный доход, где всё построено на моральных принципах, принятых мною, на позициях, удобных для меня. Даже любовницы появлялись у меня по распорядку. Одна из них умудрилась как-то забеременеть от меня (жена простила).

Но она, моя Ната, неожиданно появившаяся в моей жизни, вдруг нарушила этот привычный мир; невольно и не напрягаясь, взломала его изнутри. И неприступная крепость вмиг рухнула и разлетелась на кирпичики, распалась, разрушилась, как рушатся старые дамбы в буйное весеннее половодье. Я привык всё непосредственно контролировать в своей жизни. На работе не доверял заместителям: один — безответственный разгильдяй и пьяница, другой — себе на уме (кажется, мошенник или плут). Она по-свойски журила меня: нельзя замыкать на себя всю деятельность фирмы, надо уметь распределять работу между замами и сотрудниками, разыгрывая рабочий процесс как по нотам, чтобы чувствовать себя уверенно и вольготно, как в свободном плавании, в этом проекто-документо-человековороте: наладил механизм, подкрутил гаечки — и отпускай на время ситуацию.

А я не могу не быть абсолютным хозяином всего в своей жизни и на работе: мне надо думать за всех, во всё вникать целиком, самому проверять и просчитывать всё, подчинённым давать служебные указания непосредственно, лично следить за каждым, настоять, чтобы все решения принимали только с моего ведома. Мне надо было всех удержать на мобильной связи, все мосты мыслей, идей и действий работников фирмы состыковать с извилинами своего мозга; всех до единого, обвивая матрицей корпоративных команд, втянуть в производственный процесс. Но что-то пошло не так, где-то закралась ошибка… Я ещё сам не понял, где… И огромная ноша, к которой я привязал всех и себя стальными канатами, вдруг резко накренилась и сдавила мне горло, протащив меня по корявым склонам обрыва и опрокинув в глухую прорву.

И это уже не сон. Она прошла, меня не замечая, будто я — ноль, будто я — никто, выпяченный шиш, будто никогда не было меня в её жизни!

Вспоминаю, как мы отдыхали вместе на море. Мы прониклись друг другом, как сплетаются ветви и корни близких деревьев. Лазурные пряди волн; песочные лунки, как серебристо-лимонные кратеры Луны, отполированные солёной водой и телами с шоколадным загаром; пряный аромат русской баньки, шашлыки и фрукты; прогулки вдоль кипарисовых аллей… Боже! Как же мы были счастливы, как нам хорошо было вместе!

Бывало, её раздражало моё чрезмерно собственническое чувство к ней. Она пыталась ускользнуть, вырваться из-под моей опеки. Но я строго следил, чтобы она занимала заранее отведённую ей нишу в наших отношениях: не захотела бы скрыться и не могла бы нарушить мои семейные устои. Как-то я подарил ей навороченный сотовый телефон и просил никогда его не выключать. Её муж случайно обнаружил его и ударил Наташу по лицу наотмашь этим телефоном. Со своим мужем — пьяницей, драчуном и гулёной моя возлюбленная быстро развелась. Я приглашал её в лучшие сауны города, снимал номера в гостинице, водил в лучшие рестораны, оплачивал работу лучших фотографов для её агентства. Я использовал однокомнатную квартиру, оформленную в качестве делового офиса фирмы, для встреч с ней.

Она брезгливо ворчала: «Всё здесь чужое! Кто я для тебя?! Нам нужна своя квартира, а не задрипанный офис. У тебя для этого достаточно средств» (так она полагала — неблагодарная женщина!). Я досадовал: «Ты же знаешь, я не могу развестись: дети не поймут, жена не переживёт…». Что бы я ни делал, ей всегда было мало. Она иногда говорила мне, ерепенясь, с раздражённой миной, сквозь зубы: «Всё у вас с женой чинно-блинно: «Котик мой!», «Лапочка моя…». Вместе ходите в театр, нравоучительные беседы с детьми, приёмы друзей и родственников, вечерний променад… Какая милая парочка — просто на зависть всем! Сплошное лицемерие, ложь, фальшь — фу, как противно!!!». Я пытался убедить её, говоря как на духу, что в отношении к ней у меня нет ничего распутного, срамного, циничного, ничего грязного, скабрезного, низкого, бл […] дского (в конце концов!), что я её по-настоящему люблю… Бесполезно! Только одни упрёки. Я неловко искал компромисс, пытался юлить, хотел выкрутиться из неприятной ситуации, бесконечно обещая познакомить с некоторыми своими родственниками и близкими друзьями, каждый раз находя какие-то наивные отговорки и стыдливо объясняя, почему не могли происходить встречи с этими людьми. Она же истерично, озлобленно, с негодованием, даже с бешенством, постоянно обвиняла меня во лжи, в подлом предательстве. Её растущим запросам и требованиям трудно было угодить.

И вот я, цепенея от ужаса, обнаружил, что дела в моей фирме резко идут на убыль, что конкуренты активно перехватывают выгодные заказы, что я уже не в состоянии расплатиться с кредиторами, что долги на мне всё больше повисают, как летучие мыши на ветвях фруктовых деревьев в жаркую южную ночь. Я стал особенно мрачен, рассеян и угрюм. Я хоть и называл её колдуньей за умение прогнозировать события, предсказывать наперёд, что, с кем и как произойдёт, за сильную волю и интуицию; но сквозь шоры собственного эгоизма она совсем не замечала, что я нахожусь в катастрофической ситуации, постоянно обижаясь, что я недостаточно уделяю ей внимание, что не удовлетворяю многие её запросы. Она явно была убеждена в том, что я больше страдаю от своего лицемерия и скупости.

Но однажды я решился порвать с ней, не только с ней — со всей своей жизнью, утопив груз неразрешимых проблем вместе с собой (но об этом пока молчок!). И объявив ей о разрыве связи, я в сердцах высказал всё, что думаю о её неблагодарности, о том, что она ничего не ценит, а только оценивает, что ей капризы важнее любви, что она жуткая эгоистка… — словом, много всего; даже ощутил какое-то облегчение при этом. Спустя несколько недель, я намеренно не поздравил её с Днём рождения (а она ждала хотя бы моего звонка, очень ждала — и злилась на своего зама, который подолгу занимал служебный телефон).

И вот произошло то, что произошло. Потом она, нервно вздрагивая, увидит меня во сне с безумно-выпученными глазами, с синюшными пятнами на лице и теле, молчаливо (как бы сатанея оттого, что лишился дара речи), нахраписто, яро, свирепо наваливающимся на неё всей тушей и больно сдавливающим ей руки. А ей, сконцентрировавшей все силы, удастся, грубо отталкивая меня, освободиться от смертельного охвата (проснувшись как в судорогах, она сразу поймёт, что случилось). Потом я не раз буду являться в сновидениях то ей, то её подруге (которую резко отругал, что настраивала Наташу против меня). Потом я во сне продемонстрирую ей альбом своих старых фотографий, размытых белыми полосками слёз и просеянных набухшими стёртостями и орешково-чернильными подтёками. Потом она впервые зайдёт в мой дом (на поминки) и впервые увидит мою жену, на которую будет искоса и со скрытым негодованием поглядывать — полноватую невзрачную женщину с насупленными чёрными бровями и носом, подобным маленькому птичьему клювику. А услышав разговор о том, что я якобы сделал роковой шаг, будучи психически нездоровым (страдая то ли депрессией, то ли шизофренией), ей захочется отстоять мою честь от клеветнических нападок родственников, чтобы никто и никогда не опорочил моё имя словами о сумасшествии… Всё это будет потом… А сейчас по пепельному бархату сточенных зубьев камней, по щербатому сизо-серому асфальту она прошла, меня не замечая…

Меня разбудил похожий на заливистый младенческий крик телефонный звонок. Сколько времени уже? «Половина шестого», — деловито подсказали мне стрелки настенных часов. Ужас! Я проспал 3 часа подряд и даже не обедал. Подобный приторному малиновому конфитюру слащаво-кряхтящий голос редактора сообщил мне, что известный в городе руководитель строительной фирмы покончил жизнь самоубийством.

— Я подумал, что это тебя заинтересует. А что у тебя голос какой-то вялый и неуверенный? Спросонья, что ли?

— Так, задремал немножко после прогулки по парку. А как это случилось?

— В гараже. Он взял для этого специальный строительный пистолет для забивания крупных гвоздей и всадил себе в сердце огромный гвоздь 6 миллиметров на двадцать сантиметров. Из семьи у него осталась вдова и двое детей. Есть ещё внебрачный сын.

— А какую-нибудь предсмертную записку он оставил?

— Стандартную для таких случаев: просил никого не винить, а друзей –позаботиться о семье. Правда, поодаль, у стены гаража, нашли ещё какой-то сильно измятый сальный клочок тетрадной бумаги, где корявым почерком едва проступают сквозь маслянистую поверхность слова: «Она прошла, меня не замечая». Я тебе краткую информацию и ссылки на источники сбросил на твой электронный адрес. Можешь ознакомиться. Не забудь, за тобой должок: статья на второй полосе и две заметки на третью полосу следующего номера.

— Помню я, помню, доделаю — сразу оформлю материал.

IV

Я принял информацию к сведению. Уточнить подробности решил завтра. А сейчас меня потянуло к суицидентам из групп в социальной сети, захотелось посмотреть, что нового делается у них там, «В Контакте».

Только я вошёл в сеть, как выплыло сообщение от Димы. Ну, конечно! Чего ещё от него ожидать?! Он такие рекламные объявления всем друзьям рассылает:

«Доброе время суток, друзья!!! Я рад сообщить вам, что в нашей компании «Евросеть» сейчас и только до конца декабря действует скидка в пять (!!) тысяч рублей на телефон при покупке в наличный и безналичный, а также в кредитный расчеты! Мой контактный телефон — 8910… и 8905… звоните в любое время, всех готов проконсультировать! С уважением, Дима))

Р.S. это не спам, мою страницу не взломали. Если ваш телефон у меня есть, я вам отправил то же самое по смс.»

Поспешил удалить рекламное объявление, потом залез в группы.

Что здесь нового? Нет, это просто невозможно читать спокойно: пишут, что хотели бы умереть, радостно взявшись за руки. Созывают друг друга для акций массового суицида, полны какой-то бесовской решимости себя уничтожить, как если бы уничтожили старую надоевшую фотографию или стёрли информацию с заезженного диска. Да какая же им польза от таких акций? Не так страшно, что ли? И решительности для совместного уничтожения своей жизненной программы больше, и настроение улучшается — мол, вместе веселее… Самоистребление людей и то происходит коллективно. Стадный инстинкт — некуда деться!

Катерина Тоомпуу.

Мне 19, не хочу больше жить, кто хочет со мной закончить жизнь? Я из Санкт — Петербурга, могу приехать в его пригороды.

Алёнка Фомина

А причина какая? Из-за парня?! Или в семье проблемы? (не отвечает)

Лера Радченко

И со мной. Анапа

Борис Гречухин

и со мной. Москва…

Маргарин Михалыч

Я тоже не хочу жить ((((((

Инесса Маханько

я тоже с тобой хочу умереть… но я живу далеко (((((((((
а здесь есть кто-нибудь из Берёзовского?????

Йоринда Колодезникова

Я хочу умереть, потому что не понимаю, зачем я вообще живу в этом мире? Ради чего? Чтобы есть любимые шоколадки, что ли? Мдее…, никому не нужна я …иии нах всё это — учеба и т.д… Якутск

Анастасия Остапенко

Я ТОЖЕ ХОЧУ УМЕРЕТЬ! Возьмите меня с собой!

Екатерина Воробьёва

Есть кто с Воронежа или области?

Наталья Цветкова

а из Нижнего?

Владимир Николаев

я хочу умереть! Меня тоже

Всё это ужасно, невообразимо дико! Похоже на массовое помешательство, на варварский обряд, на приступ бешенства, спровоцированный стадным инстинктом. Нет, это не паника. Они хотят умереть весело, словно в спортивной эйфории играя в эстафету — кто быстрей, чтобы почувствовать азарт, как если бы прыгали с парашютом, заранее зная, что он не раскроется. Они и не хотят задумываться о причинах. Для них давно всё решено, нет вопроса о жизни и смерти, это не обсуждается. Духовные ценности, как им кажется, безвозвратно утеряны. Они измотаны и морально, и физически. И главное уже — с исступлённым ликованием, без оглядки, безбашенно преодолеть последнюю черту. Их сейчас занимает только дерзновение опрокинуть полную чашу жизни на скатерть судьбы, чтобы брызги фонтаном разлетелись по сторонам, окропляя мёртвой водой вчерашние невзгоды. Нашлась циничная строка чёрного юмора: «Чем больше самоубийц, тем меньше самоубийц».

Вопрос, зачем умирать, для них уже неактуален. Важнее технология — как, каким способом это сделать: падение с высоты, разгон на автомобиле, виселица, резание вен, снотворное, таблетки… Идиоты! Подробно описывают в сети смертельную дозу медицинских препаратов (нитроглицерин, никотин, инсулин, хлорид калия, парацетамол, кофеин …), обсуждают способы их приготовления и то, как будут разрушаться при этом внутренние органы, как сделать, чтобы реанимировать было уже поздно. И всё это преподносится как кулинарный рецепт, которым каждый может воспользоваться. То, что за этим — страшные мучения самоубийц и изломанные судьбы их близких, их совершенно не волнует.

Вот нашлось интересное определение:

Анна Трофименко

Самоубийство — это когда просто надоело искать выход. Или нет сил на поиски…

Ещё один афоризм:

Серж Неизвестный

Суицид — это не выход, это — добровольный уход

А что тут о причинах? Непонимание со стороны близких людей… Представляю эксцентричную худощавую девушку-неформалку в контрастной одежде стиля «эмо», с розовыми бантами, мрачно-тоскливо сидящую перед монитором, погружённую целиком в ход собственных мыслей, несдержанную в эгоистическом самоутверждении, беззастенчиво сообщающую о своих проблемах и нервно огрызающуюся, отвлекаясь на виртуальный диалог. Претенциозные излияния гнева и любви одновременно, жалобы на нехватку родительского внимания (далеко не худший вариант, адекватность восприятия окружения сохраняется). Порочный круг: формальная забота родителей — отстранённость ребёнка, пресыщенного дорогими подарками и лишённого человеческого тепла в семье — наркотики — депрессия — суицид.

Trash Кафетка

Депрессии 2 раза в каждый сезон, например, в начале весны и в конце, в начале лета и в конце, в начале осени и в конце, а зимой вообще ужас — там перерывов не бывает. Раньше вены резала постоянно, но не очень сильно, в некоторых местах ещё остались шрамы. А в последние полгода не могу себе позволить резануть, т.к. в наркушке на учёте состою, а там каждый месяц проверяться надо. Руки палят, значит, на ногах скоро вскрывать начну… (

У меня никогда не было проблем с родителями, ни за что нормальный человек из-за такой ерунды не станет с собой что-то делать, подростки ждут от родителей понимания, доверия и уважения, а если у кого-то родители забили на детей, или алкаши, живут на работе… — ребёнку нужна просто родительская любовь! Мне родители говорят: «Мы тебе всё покупаем, всегда денег даём, чего тебе не хватает?» Ё […] ный в рот! Мне любви вашей не хватает! Я живу больше полугода без предков! А когда и живу вместе, и то не вижу их совсем! Хорошо ли я учусь, плохо ли, им по херу, им главное, чтобы я не позорила семью! А если и позорю, то сразу же выговор!

Бля, из-за того, что про моих предков сказали, что они на меня забили, я свою мастачку и замдиректора на х […] послала и сказала: «Когда вы сдохните, я умоюсь вашей кровью!» Какими бы предки ни были, я все равно их люблю, но мне нужно их внимание! А к психологам я не стану ходить, они меня сразу за ненормальную посчитают!

Мучается девочка-подросток, которую вывела из равновесия потеря близкого человека — мамы, а опоры в любимом парне она не нашла:

…Я хочу умереть, потому что я потеряла самого близкого мне человека… — маму, она умерла 3 месяца назад, в 14 лет мне сломали жизнь… У меня постоянные проблемы в школе, я ничего не хочу, я никому не нужна… Есть один человек, я его люблю; а я для него просто друг, лучший друг.. (…за мои сраные 15 лет мне уже столько пришлось пережить, что больше нет сил терпеть…)

Возник ещё один виртуальный персонаж. Наплыв жизненных неудач, чередующихся одна за другой. Конфликт с окружением — мизантропия и аутизм. Дезориентация — и в жизни, и в собственной личности. Резкие перемены: всё рушится, ничего построить не удаётся, ошибка а за ошибкой…

Коралина Безсмертная

Ребята, а что делать, если жить не хочется? Поступила в универ на первый курс, журналист. А людей просто ненавижу и боюсь. Поступила потому, что люблю писать))) В школе меня ненавидели: выделялась — красилась ярко, одевалась в чёрное, по правилам не жила, но всегда прекрасно училась. А потом мне стали девушки нравиться. Влюбилась в подругу, призналась. Моя жизнь пошла под откос. Мама еще ушла из семьи, а недавно меня девушка бросила))))))))))

Это просто поверхностно… Не буду углубляться в суть… Главное — жить не хочется.

А тут уже случай куда серьёзнее — и вывод намного более осмысленный.

Денис Смирнов

Всем привет! Меня зовут Денис, мне 20. Я хотел бы вам кое-что рассказать из собственной жизни

5 лет назад меня впервые посетила мысль о суициде. У меня в жизни тогда был очень тяжёлый период. Любимая девушка (мы встречались с ней 3 года) предала меня. Через какое-то время я это пережил, хотя было очень тяжело, но это не самое страшное… Через несколько месяцев после этого мои родители погибли в автокатастрофе…:' — (И в этом мире у меня больше никого не осталось. Я не мог пережить всего этого и твёрдо решил: я должен последовать за родителями. Мне было всё равно, КАК умирать, лишь бы умереть поскорее. Я надел на шею петлю и… Через несколько часов очнулся в реанимации. Оказывается, что входная дверь в квартиру была закрыта на замок, а запасные ключи были у моей бывшей девушки. Она каким-то образом узнала о смерти родителей и в тот день тщетно пыталась дозвониться до меня. У неё было плохое предчувствие; и она, конечно же, сразу поехала ко мне. Естественно, я не мог открыть ей дверь (да если бы и мог, не открыл бы, наверное), так как уже был без сознания. Поэтому она открыла дверь ключом. Обнаружив меня в таком состоянии, она вызвала скорую; и меня вовремя спасли. До сих пор я нахожусь на учёте в психдиспансере, хотя попыток суицида у меня больше не было. Я просто живу… Я, наверное, больше не хочу умирать. Не скажу, что в моей жизни появился какой-то особый смысл. Но теперь я ХОЧУ ЖИТЬ, я хочу найти достойную девушку, пожениться, хочу детей, семью. Прошло уже 4,5 года, и я только недавно понял, каким я был придурком.. ((

Сейчас я учусь в университете, работаю и мечтаю о счастливой жизни.

Ага, а вот наивная попытка глобально осмыслить причины — дескать, неправильная политика властей всему виной. Грандиозные планы: найдём корень зла, затеем революцию, переустроим мир — и всё будет в ажуре, будем жить богато и счастливо (юношеский максимализм!).

Hannibal Lecter

Причины суицида: 1. бедность — вечная и главная причина. 2. человек делает не своё дело в жизни, что есть следствие ущербности общественного устройства, как, впрочем, и №1. Всё. Прочее — редкие и специфические причины, что можно сказать о любом факте в истории человечества. Таким образом, в итоге причина политическая. Устранив бедность и конструктивно выстроив общество (государство), для чего необходимо взять власть, мы решаем проблему суицида, как, впрочем, мильон других великих проблем.

Вдруг вклинился в полосу голос суицидента-любителя или профессионального садомазохиста, сразу узнаётся почерк — убивать себя ради спортивного интереса и никогда не доводить дело до конца.

Антон Брыдня

Суицид для меня — это хобби, сам себе я наношу только раны, близкие к смерти, а вот смотреть на других интересно.

А… Ну наконец-то снова экзистенциальные темы пошли… И сразу же прилив волны отчаяния, тоски, безнадёжности в цепи жизненных неудач, ощущение потерянности в скопище циничных, равнодушных и безучастных людей, в сплотке остервенело брыкающихся слепых толп. Заговорили об одиночестве. И опять меткие афористичные определения:

Антон Брыдня

Одиночество — это когда нет даже зеркала, с которым можно поговорить.

Анастасия Силенсер

В моём понимании одиночество — это лес из живых людей, которые не слышат твоих криков о помощи, которые не видят, как тебе плохо, и которые идут по тебе, твоей душе, с умилённой улыбкой…

Денис Васильев

Боже, как я вас всех понимаю! Депресуха тоже где-то 10 лет. Не было года без мыслей о суициде. Вешаться пробовал 4 раза, это когда ноги медленно опускаешь и петля на шее. Но больно. И живёшь ведь, надеешься на что-то. Всё тянешь и тянешь с суицидом. Думаешь: может, жизнь получше станет. А так оглядываешься в прошлое, понимаешь, что ты пожизненный неуд и не будет никакого чуда. И уже не будет ничего хорошего в жизни. Сейчас думаю: надо как-то решиться с этим окончательно. Да и усталость реальная, да и уже желание как-то исчезает заставлять себя дальше жить, да и зачем…

Танюшка Славич

Все говорят о каком-то смысле жизни… Лично я его не вижу… А в чем для вас смысл жизни? Видите ли вы его вообще?

В разговор вмешалась девушка, пережившая суицидальное настроение, и обрывочными фразами, нервно-заикающимися строками призывающая других не делать непоправимых ошибок. Правда, её голос так и остался гласом вопиющего в пустыне.

Ирина Лозовская

И у меня это было… А сейчас жалею… Думаю, зачем мне это надо? Жизнь продолжается… Люди! Не делайте глупостей… Подумайте о стариках… Задумайтесь… На своём опыте проверено… Ну и дебилы… Вы точно олухи… Подумайте о близких… Жизнь еще не кончена… Не вы её давали — вам её дали родители… Значит, не вам её отдавать… А вы говорите фигню… Дебилы… Только натуральные дети могут сказать это… Выход есть всегда… И это не суицид… Подумайте…

Валерий Кулаков

А если она на хрен не нужна? Если нам читали сказки, в которых обещали, что есть любовь, что есть счастье, что есть дружба, а оказалось, что этого нет! Зачем жизнь, когда живёшь только воспоминаниями, когда всю ночь пьешь кофе и куришь, а днём забиваешь время всякой херотенью, чтобы только забыть о боли? … В чём смысл такой жизни?

Выход есть из любой ситуации. И этот выход — суицид…

Один раз резал вены. Периодически (раз в полгода примерно) бывает суицидальное настроение, когда невыносимо хочется убить себя…

Айдар Сатыбалов

Суицид — выход, т.к. некоторым людям не везёт всю жизнь (как мне), и они устали искать все пути к дальнейшей жизни…

На вопрос «Что для вас означает суицид?» ответила

Анастасия Силенсер

Для меня он означает физическое устранение и обретение желанного покоя…

И уже категоричное заявление:

Александра Радченко

Каждый имеет право на смерть…

Попробовали эти ребята поиграть в ассоциации. Результат ошеломляющий — лишь через несколько постов переход от дуба (толстовского символа жизни) через смерть к свободе.

Антон Дубакин

Давайте сыграем в такую игру: кто-то пишет слово, другой пишет первую ассоциацию, которая пришла к нему на ум. После чего пишет своё слово. И так по цепочке)

Вардан Степанян

ДУБ

Олег Окунев

Старость

Вадим Калашников

Морщины

Кристина Миронова

Лебедь

Антон Дубакин

Чёрное озеро

Наида Магомедова

Мрак

Анюта Полякова

Могила

Екатерина Серова

Смерть

Лена Лазоренко

Свобода

И снова о свободе…

Света Мингинос

Свобода — это рай, как никто его не знает.

У меня свободы нет, одно мучение и всякая ерунда, всё достало!!!

И в самом деле — достало. Всё! Хватит на сегодня, спать ложусь. Ну сколько можно… Так совсем крыша съедет… А статью и заметки лучше завтра с утра, на свежую голову, напишу…

Сон. Голос заключённого

Тремя ярусами сложены нары. Кровати шатко стоящие, как на ходулях, громоздятся перекошенными строительными лесами. Убогие ячейки составлены равномерно чередующимися досками-шпалами. Здесь невыносимо душно! Тонкие матрасы, войлоковые одеяла в красно-жёлтую полоску, пожелтевшая до тропического загара штукатурка, битумно-зелёного цвета стены; щели закрывают развёрнутые листы газетных вклеек… Толстые металлические прутья ограждений с винтовыми нарезками, хмурые прямоугольники окон с напоминающими траурные ленты брусками рам и тёмными очертаниями клетчатых решёток, брутально выпяченные квадратные столы, выстроенные в ряд одной широкой полосой… Полосатые звенья чугунных батарей отопления, полосатые ряды кирпичной кладки, чёрные робы… Здесь всё полосатое, клетчатое, прочное, коряво-кубическое, мрачное, мутно-земляное! Какая жуткая камера, как здесь душно! На свободу хочу!

Поначалу я спал только ночью, но это продолжалось лишь первые две недели. Да и не уснёшь тут ночью толком. Как вампир в гробу! Из-за свербящей зубной боли начала ужасно болеть голова. Клопы взялись нас ночью мучить, как будто сговорились с надзирателями. Камера у нас забита до отказа. Рассчитана она на 16—18 человек, а сидит 25. Кто-то храпит, точно хрюшка после водопоя, кто-то отжимается, кто-то играет в нарды, кто-то нервно жестикулируя, разговаривает… Дышать нечем! Никогда не думал, что буду гулять и в летнюю жару, и в зимнюю стужу, и в прохладный осенний дождик, и в весеннее цветение — в клетке, как обезьяна.

Переболел туберкулёзом, имею травмы головы и позвоночника, сломана левая ключица и левая лопатка. Не хватает нужных мне лекарств. В тюрьме пошла эпидемия потницы, люди начинают загнивать, а выдают мазь от чесотки и вшей. Кормят здесь чаще ячневой кашей, называемой в обиходе сечкой (каша сухая, без жира), и ухой. Холодную как ледышку пищу с мерзким пойлом дают один раз в сутки, в разные временные промежутки. С «боем» выклянчиваем кипяток в вечернее время, и это удаётся далеко не каждый день… Говорят, наглость — второе счастье. Использую его, чтобы добыть кипяток, это для меня стало первым счастьем. С диетпитания, в котором дают нормальный кусок масла и кислый компот, меня сняли, как только стал набирать минимальную норму веса (61 кг при росте 182 см). И за несколько месяцев я снова превратился в дистрофика! Сейчас дают каждый день 20 грамм маргарина, иногда заменяют его растительным маслом, а куриное яйцо — через день. А вот молоко я видел за 3 года только 2 раза. Хорошо, что в последнее время иногда картошку стали давать, а не кислую капусту, как раньше. За прошлое лето из свежих овощей дали 50 грамм огурца. Он совершенно не горчил! Я запомнил тонкую светло-изумрудную мелкопупырчатую кожицу, как бы высвеченную изнутри зеленовато–белёсую внутренность и сытный пресный вкус, утоляющий жажду. Этот кусочек для меня стал настоящим подарком!

Так подумаешь — а много ли надо человеку? Здесь я ощутил невероятную радость от удовлетворения самых элементарных потребностей. Уже воспоминание о том, насколько вкусным был хлеб, помазанный тонким слоем маргарина, заставляет тело легко дрожать, язык в этот момент ощущает приятный маслянистый и сладковатый привкус. В камерах нет питьевых бачков (пьём воду из унитаза). Стены не побелены со времён царя Гороха. Хоть бы веник, ведро и половую тряпку иногда убраться дали! Так и этого не дождёшься, всё замызгано грязью и присыпано пылью, а под шубой пыли приятно чувствуют себя только постоянно прописанные насекомые — клопы, пауки и мокрицы. Гвозди рубим из проволоки, а щели замазываем глиной. Из-за плохой проводки и изоляции часто бывают пожары… Да что со мной?! Дыхание спирает — жуть просто! Нечем дышать, совершенно нечем! Душно мне, душно! Только бы один глоток свободы — и ничего больше не надо!

При обысках творится полнейший беспредел: людям, находящимся в камерах, попросту плюют в душу. Надзиратели в сапогах расхаживают по чистой постели, ходят по тетрадям, письмам и фотографиям, раскидывают чистые вещи. На производстве у нас происходит много травм, так как всё оборудование уже давно устарело, да и специалисты из нас как из говна котлеты. Зимы очень холодные, морозы достигают до 52—55 градусов, поэтому много обморожений… Сейчас весна, нужно питание и лечение в борьбе против туберкулёза. А на зоне нет лекарств, и питание так себе, хреноватое.

Ну да ладно, хватит гнать — прожил бы и на баланде, только бы были лекарства и человеческое, а не скотское отношение. Существует у нас на зоне ЕПКТ-1 (единое помещение камерного типа), куда свозят нарушителей режима. Осенью, зимой и весной температура в камере не выше 10 градусов. В морозные дни выгоняют раздетыми на холод, беспричинно пускают в ход резиновые дубинки, в камеры заливают концентрированный раствор хлорки. Больных туберкулёзом 1, 2, 3, 7 группы диспансерного учета держат вместе со здоровыми людьми; у одного просто идёт горлом кровь. Смотреть на это страшно! Неужели и я так же закончу свои дни?! Пропихнуться бы, вынырнуть из-под гигантских прессующих тисков тюремной жизни, разорвать давящие путы и рвануть на свободу!

Из-за того, что мы так оторваны от цивилизации, родственники практически навещать нас не могут, да ещё весной и осенью закрываются дороги, и посылки не принимаются по два месяца. Однако же месяц назад нам крупно, просто необыкновенно, повезло. Был благотворительный концерт. Нас привели под строгим конвоем в зал тюремного клуба. На высокой сцене выступали дети. Милые и вертлявые девочки в голубых и алых сарафанчиках, белых сорочках и косынках, а пацанята — очень забавные, резвые, курносые, в ярких и разноцветных рубашках. Сквозь тюлевую ткань сочился нежно-сиреневый свет с малиновыми переливами. Чем строже и серьёзнее старались держаться дети, тем наивнее и смешнее выглядели со стороны их попытки казаться взрослыми. Пели, немного сбиваясь, протяжными тоненькими голосами, слегка выкрикивая последний слог. Иногда они переглядывались и шёпотом переговаривались между собой. При этом кончик носа у них как бы приподнимался по-кроличьи, глазки лукаво щурились, а бантики-губки то сворачивались в трубочку, то растягивались в открытой, беззлобной и задорной улыбке. Лица такие светлые, умилённые, радостные, сияющие свежестью и непосредственностью!

И так вдруг мощно пахнуло свежим воздухом другой жизни, другой — беспечной, беззаботной, вольной, раскованной, раздольной, непринуждённой, не отягощённой и не сдержанной ничем! Эта жизнь раньше принималась нами только крохотными порциями и была для нас доступна исключительно в виде золотисто-белёсых переливов весеннего полуденного света, который нахально размывал светло-радужными сплетениями симметричную конструкцию оконных решёток и жонглировал солнечными зайчиками, разбегающимися вдоль хмурых стен камеры. И мы догадывались по этим пятнышкам отражённого света, как густо и широко зацвела весенняя зелень, какой пронзительной синевой задышало ясное небо. Но в этот день мы оказались так близко к самому существу головокружительной свободы! И только переводя взгляд друг на друга и на кованые силуэты конвоирующих, мы понимали, что безнадежно разделены мрачной тюремной чертой от свободной жизни. Но чувство, что свобода рядом, её можно ласкать глазами, мысленно гладить, лелеять, вдыхать полной грудью — это чувство так разбередило душу, что уже просто невозможно так же терпеливо и безропотно вести себя в этих застенках, как прежде! Как душно! Душно и тяжко! Как дико, как безумно хочется свободы!

Я стараюсь общаться здесь больше с умными людьми, читать книги, когда есть возможность. Иногда веду дневник, записывая карандашом на блокнотике то, что пришло мне на ум, что случилось за день, что пережил. И осознаю, что я стал уже терять терпение, дожидаясь конца срока. Вдруг мысль придёт в голову: ну не может же так быть всегда, перетерпеть бы всё это; когда-нибудь перевернётся и на моей дороге «Камаз» с пряниками… А потом понимаю: не видать мне никаких пряников! Кнут тебе вместо пряника — и это до конца жизни! Как же здесь душно! Душно здесь, душно! Нечем дышать! Да выбейте же на хрен эти окна с ржавыми решётками! Задыхаюсь — мне очень душно! Как душно! Как безумно хочется свободы!

— Эй, дробь шестнадцатый! Дробь шестнадцатый, — я сказал! Что, опять в ШИЗО захотел, или давно твою спину резиновые дубинки не гладили?! Смотри, как бы и правая лопатка ненароком не треснула! Совсем ох […] ели, выродки! Я вас научу родину любить!

V

Матовый утренний свет за окном марлевой пеленой укутал ближайшие строения и хаотично рассаженные деревья. Маленькие дворики поплыли, точно облака по светло-зелёному «небу» нежного растительного покрова. Утренний туман, рассеянный чистый дневной свет так гармонировали по ощущениям с пуховой подушкой, к которой я прочно прилип щекой! Я тихонько начал ерзать телом, неохотно поднимаясь с кровати. «Да…, — сказал я себе. — Да… Уже зеки стали сниться. Всякий бред в голову лезет…». Вяло напевая, проглатывая отдельные слова и полумурлыча–полубулькая, я пропел вполголоса лермонтовские строки:

«Отворите мне темницу

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня.

Дайте раз по синю полю

Проскакать на том коне;

Дайте раз на жизнь и волю,

Как на чуждую мне долю,

Посмотреть поближе мне…»

Та-ра-та-да-та-да-та…

Легко позавтракав, я лихо, на одном дыхании сочинил статью под названием «Гвоздь в сердце» для газеты «Пульс города». Да и что тут могло быть сложного?! Всю ситуацию я уже интуитивно прочувствовал изнутри. Материалы, которые мне прислал редактор, в принципе, ничего не могли дополнить, разве что прибавляли к увиденной внутренним взором картине некоторые несущественные детали. Принялся после за заметки, тоже особо не напрягаясь. Одна заметка была посвящена трагедии двух четырнадцатилетних школьниц-подружек, живших в одном доме и подъезде, а потом спрыгнувших с крыши 16-этажного дома, оставивших своим родителям коротенькие предсмертные записки с признаниями в любви и просьбами помнить их, а также разноцветные картонные сердечки, бусы, игрушки и фруктовый чай. Другая заметка о самоубийстве заключённого в колонии общего режима: парень тридцати двух лет умудрился повеситься на мочалке; по словам сокамерников, он резко и по-детски чувствительно стал реагировать на ужесточение условий содержания под стражей.

Огорчённо повёл я глазами по строкам информационной статьи в интернете:

«Согласно статистике, в России ежегодно совершается около 55 тысяч самоубийств. Первое место занимает самоповешение, второе — отравление, причем по нему женщины обгоняют мужчин. Далее следует применение холодного оружия, падение с высоты, применение огнестрельного оружия (в основном у мужчин) и утопление (у женщин).

Количество самоубийств в России растёт ежегодно примерно на тысячу человек. Из каждых 100 тысяч населения ежегодно по своей воле уходят из жизни около 40 человек. Это даже больше, чем гибнет от рук убийц — около 30 человек на 100 тысяч.

Кстати, по данным Всемирной организации здравоохранения ООН, 20 самоубийств в год на 100 тысяч считается критическим порогом…»

На ходу дожёвывая свежий огурец, я обильно омыл лицо холодной водой, привычными движениями вычистил зубы, после чего сибаритски, нога за ногу, уселся на диван, охватывая руками колени и обмозговывая, насколько профессионально сработаны материалы для печати. В итоге я пришёл к выводу, что статья и заметки составлены вполне прилично (в самолюбовании ощущал себя даже в состоянии рефлексии библейского Творца: «И увидел Он, что это хорошо. И было так»). Поторопился одеться и отнести мои новые сочинения в редакцию.

Редактор — радушно улыбающийся седоволосый и лысоватый толстячок шестидесяти трёх лет, с лицом, напоминающим округлые кочки, густо растущими бровями, узким разрезом глаз, наружные края которых несколько стянуты книзу, мясистым носом, двойным подбородком и пухлыми щеками, которые шарообразно раздувались у него во время разговора, как у трубадура, принял меня весьма дружелюбно. Я рассказал ему о том, что затеял журналистское расследование, связанное с аттракционами фирмы ООО «Гильотина». Он неторопливо закурил, откинувшись назад в широком кресле, мощным крупом со скрипом чуть продавливая и покачивая его спинку. Затем, обстоятельно вникая в суть дела, спросил:

— А как тебе удастся доказать, что такой аттракцион, который привёл бы в действительности к смерти, напоминающей естественную смерть, вообще может существовать?

— А слова Сапрыкина?

— Это несерьёзно. Хозяин фирмы ответит, что просто вёл философский спор. Надо бы тебе посмотреть какие-нибудь технические аналоги для начала. Ведь наверняка кому-то в голову уже приходила идея замаскировать машину для самоубийства под аттракцион, или что-то в этом духе. Поройся в справочниках, в интернете. Что-нибудь да откопаешь.

Я подумал: «А ведь, в самом деле, толковый совет».

Придя домой, обшарил виртуальное пространство интернета. Нашёл много интересного. Вот, например.

«Литовский дизайнер Юлионас Урбонас спроектировал американские горки, которые позволяют легко, безболезненно и красиво уйти из жизни.

Технические характеристики. Протяжённость: 7544 м. Высота подъёма: 500 м. Высота спуска: 510 м. Время подъема: 120 с. Время спуска: 10 с. Максимальная скорость: 100 м/с. Количество колец: 7

Максимальные перегрузки: 10 g. Время перегрузок: 60 с. Время в пути: 200 с.

Принципы действия. Вагонетка на эвтаназийных горках медленно поднимается на полукилометровую высоту, после чего стремительно падает и последовательно проходит семь петель. Двигаясь главным образом за счёт силы гравитации, она доводит человеческий организм до перегрузки в 10 g, которая становится фатальной. Макси­мальные перегрузки на обычных американских горках составляют 4—6 g, а их продолжительность не пре­вышает нескольких секунд.

«Идеальные американские горки — это когда вы отправляете на них 24 человека, и все они возвращаются мертвыми. Знаете, это ведь можно устроить» (Джон Аллен, бывший президент Philadelphia Toboggan Company, старейшего из ныне существующих производителей американских горок в мире)

Ощущения. Перегрузки в 10 g испытывают лётчики при выполнении фигур высшего пилотажа. Человек, который подвергается таким перегрузкам в течение продолжительного времени — а на эвтаназийных горках речь идёт о целой минуте, — поначалу испытывает эйфорию. При этом в свободном падении вагонетка вращается по вертикальной оси, проходящей через сердце, в результате чего достигается эффект анестезии, сглаживающий последующие негативные эффекты: у человека перед глазами появляется «серая пелена», зрение становится туннельным, то есть периферийное отказывает, затем отключается сам человек (так называемая G-LOC, потеря сознания от перегрузок), и наступает смерть.

По замыслу дизайнера конструкция может использоваться как для эвтаназии, так и для гуманной смертной казни. Автор признаёт, что американские горки не яв­ляют­ся оптимальной машиной для убийства с помощью перегрузки — центрифуга была бы гораздо эффективнее. Однако американские горки выигрывают с эстетической точки зрения».

Другие материалы не имели отношения непосредственно к аттракционам, но сообщали о том, что люди работают над машинами для самоубийства. Ну, к примеру, здесь:

«Австралийский сторонник эвтаназии Филип Ничке объявил во вторник о том, что он изобрел специальный аппарат, позволяющий человеку совершить самоубийство с помощью угарного газа», — сообщает AFP. Изобретение предназначено для тех, кто желает уйти из жизни, не прибегая к медикаментам. Филип Ничке подчеркнул, что его аппарат стоит всего 56 долларов и обеспечивает лёгкий конец тому, кто вдохнет токсичный газ, надев на лицо специальную маску. «Презентация аппарата, разработку которого профинансировала одна американская фирма, состоится в следующем месяце в Сан-Диего (штат Калифорния)», — сообщил изобретатель. Он пояснил, что некоторые кандидаты в самоубийцы опасаются прибегать к помощи медикаментов, считая этот способ ненадёжным. В июле этого года Ничке уже привлёк к себе внимание, заявив о том, что он приступил к выпуску пластиковых пакетов с верёвкой: завязав её вокруг шеи, можно легко покончить с собой. По словам австралийца, его новое изобретение может удовлетворить тех, кто боится задохнуться в пластиковом мешке. Аппарат будет предложен людям, состоящим уже больше полугода в группе Exit (организации, выступающей за право человека на добровольный уход из жизни) и участвовавшим хотя бы в одном её семинаре».

А тут о деятельности самой общественной группы «Exit»:

«2.04.2009 / GZT.ru Тренировочный справочник для группы гидов для самоубийц „Exit guides“ попал в руки полиции города Феникса (США). В нём содержатся подробные инструкции для тех, кто обучает других, как убить себя посредством вдыхания гелия. В справочнике также содержалась информация о том, каким образом расположить необходимые для самоубийства предметы и какое положение тела принять, чтобы труп выглядел как при естественной смерти. Полиция изъяла документ при обыске дома одного из членов группы во время расследования самоубийства женщины. После этого четыре человека были арестованы. „Exit guides“ общались с клиентами через сайт Final Exit Network. „Члены группы „помогали“ людям со смертельными заболеваниями и душевнобольным“, — пишет Associated Press».

Об этом же инциденте http://www.infox.ru:

«Полиция США задержала четырёх организаторов интернет-сообщества Final Exit Network. Их обвиняют в том, что они помогли совершить самоубийство 58-летнему Джону Келмеру. Четырём организаторам интернет-сообщества Final Exit Network полиция предъявила обвинение в содействии суициду. «Активисты советами помогали 58-летнему мужчине из штата Джорджия свести счеты с жизнью», — сообщает Associated Press. «Наставники» рассказывали, где приобрести баллоны с гелием и чехол, который члены сообщества называли «мешок для ухода». С помощью этих вещей предлагалось безболезненно совершить самоубийство. Полиция арестовала четырёх человек. Томас Гудвин, который был идейным лидером сообщества, и одна из членов — Клэр Блер была арестована у себя дома в Северной Джорджии. А власти города Балтимор задержали медицинского консультанта сообщества доктора Лоуренса Эгберта. За решётку попал и Николас Шеридан — координатор группы интернет-самоубийц в этом городе. Задержанных обвинили в содействии самоубийству Джона Келмера, попытке скрыть этот факт и вымогательстве. Пока неизвестно, сколько всего смертей числится за этим сообществом.

«Он сам этого хотел». Джон Келмер распрощался с жизнью в июне 2008 года. Его мать Бетти Келмер объяснила, что он страдал от рака гортани и рта и проходил курс лечения, связанный с рядом болезненных операций. «Он был в депрессии и звонил мне каждое воскресенье. Он сам хотел умереть», — добавила Келмер. Она отметила, что с самого начала сомневалась в естественных причинах смерти, однако другие родственники отвергали возможность суицида. Женщина также сказала, что необходимости обвинять членов интернет-сообщества за помощь её сыну нет — ведь он сам этого хотел.

Цена самоубийства. По версии следствия, вступая в сообщество, новый член вносил плату за участие в размере $50, после чего получал доступ к материалам сайта. Когда участник был готов совершить самоубийство, ему выделяли двух помощников, которые руководили процессом».

Следовательно, идея строить бизнес на суициде давно блуждает в головах людей. Пустыри и лощины запретных мыслей быстро становятся обиталищем, словно выведенных из прожжённой дрожжевой браги, бактерий душегубных идеологий, которыми кормятся стаи предприимчивой саранчи. Мысли об эстетически совершенной смерти преподносятся недалёким и усталым от забот и нерешённых проблем, от тоскливого быта, падким на эффектную упаковку людям с многократно вылинявшими от жизненных невзгод убеждениями, как грязный мазут, переложенный в коробку из-под торта с бантиками вьющихся розовых лент. Изощрённые продукты извращённой фантазии — машины «гуманной» и «красивой» смерти, как навозные мухи с радужными крылышками, плодятся в чадно бурлящих человеческих умах. Таково было и создание Жозефа Игнеса Гильотена — «мадам гильотина», которую он считал высокогуманным способам казни вопреки возражению палача Сансона, утверждавшего, что после отсечения головы жертва нескольких минут все ещё находится в сознании, ощущая неописуемую боль в отсечённой части шеи. Ныне добровольная смерть стала предметом тайного торга. Нажиться на усталости выносить душевную боль и физические страдания, во что бы то ни стало добиться реализации идеальных мошеннических планов — с этими целями предпринимается попытка стать чистоплотным киллером или грязным циником.

Я решил хорошо подготовиться к встрече с Делитовым. Надо было посоветоваться с медиками и техническими экспертами. Ни чертежа, ни схемы «американских горок» Делитова у меня не было. Раздобыть бы фотографию этих «американских горок», чтобы получить хотя бы поверхностное заключение специалистов, какую опасность для человеческой жизни «горки» объективно могут представлять. В зону аттракционов меня бы, наверно, не пустили с фотоаппаратом — слишком много охраны. А может, стоит попробовать? Опасно — если примелькаюсь, меня уже не пустят или же расколют, что не из праздного любопытства я этим интересуюсь.

Позвонил я знакомому кардиологу, который когда-то работал в фирме по изготовлению медицинских приборов. Спросил: «А могут ли представлять опасность для жизни американские горки, и при каких условиях их технической конструкции опасность может быть максимальной?». Тот отшутился, ответил с иронией, что всё может представлять опасность. Жить тоже вредно для жизни, но другого выбора нет. Я всё же перевёл тему на серьёзный лад. Он чуточку растерянно стал утверждать, что плохо знаком с этой проблемой, но вроде бы были случаи инсульта при катании с горок, правда, очень редкие.

— А какая конструкция могла бы усилить опасность аттракциона? — не отставал я.

— Уж не собрались ли вы изобрести аттракцион для самоубийц? — сразу со стороны моего собеседника послышалась саркастическая реакция с прихохатыванием. Я вздрогнул, ошеломлённый на редкость прозорливыми его догадками, в корне искажающими цель моего поиска. Состояние у меня было, будто я нёс плотно закупоренный сосуд с чесночным маслом, а он где-то треснул, и содержимое ёмкости мгновенно стало для всех до безобразия заметным и отталкивающим. Моё лицо омрачила реакция сдержанного гнева, лоб немного вспотел: мне не нравилась такая проницательность, которая могла бы заставить меня рассекретить для посторонних планы журналистского расследования. Но я тут же взял себя в руки.

— Нет, отдаю должное вашему чувству юмора. У меня созрела идея написать разоблачительную статью об опасных для жизни аттракционах, чтобы предотвратить возможные трагические случаи гибели и увечья людей.

— Это правильно. У нас ведь нет никаких медицинских норм и правил эксплуатации аттракционов. Я так представляю, — заметил он заторможенно, что если, допустим, в какой-то момент времени будет резкий перепад скорости, активное ускорение — какие-то две-три секунды — и давление в сосудах резко возрастёт. Это, конечно же, очень опасно. Количество витков, их высота и уклон… — да всё имеет значение. Я сразу не готов ответить… Мне надо хотя бы просмотреть материалы, а так — что я могу сказать? Общие слова только.

— А по фотографии игровой конструкции можно какой-то вывод сделать?

— Что-то сказать можно, но надо же и знать какие-то кинетические особенности — скорость, равномерность движения, фазы ускорения и торможения и так далее.

Я поблагодарил собеседника и попросил о возможности повторной консультации, когда на руках у меня будут конкретные данные. Он автоматически согласился. Окунулся я снова в поиски и набрёл на заметку, содержание которой никак не могло меня удовлетворить, так как там излагались аргументы не только не подтверждающие возможность получения серьёзных травм при эксплуатации экстремальных аттракционов, но даже наоборот, свидетельствующие о безопасности их массового использования. Оказывается, по статистике, смертельные случаи на аттракционах случаются с вероятностью один к 250 миллионам, из 270 миллионов ежегодных посетителей парков за медицинской помощью обращаются 7000 человек, или 0,00259% катающихся. При этом, как считает автор материала, многие из них виноваты сами, пренебрегая правилами безопасности. Хорошие козыри в лапы моим противникам, надо сказать! Что я этому противопоставлю? Пересказ разговора в дружеской компании? Так скажут — клевета, интриги конкурентов, сплетня, да ещё в суд подадут иск о защите чести, достоинства и деловой репутации коммерческой организации. Редактор прав, надо искать что-то посерьёзнее. Есть, правда, там небольшая, но существенная оговорка (этот участок текста в распечатке я прокрасил толстым бледно-розовым текстовыделителем, информация подтверждала слова моего консультанта):

«…технология современных аттракционов опережает представления современной науки о том, как ускорение действует на организм человека. Когда за пару секунд скорость вагонетки увеличивается до 80—100 км в час, давление в сосудах резко возрастает, и это может серьезно повредить здоровью. Эксперты отвечают, что да, опасность есть, но только для больных людей. Потому нужно строго следовать всем предупреждающим надписям».

Ну и про наше русское «авось» там не забыли. Указали, что в России кататься на каруселях опаснее, чем в других странах мира: нет единой системы лицензирования и сертификации аттракционов, правил их эксплуатации, страхования катающихся. Так, так… (я внимательно вчитывался в последующий текст, обводя глазами каждую строку), а есть всё же неплохая зацепка:

«По последним данным московской инспекции, каждый четвёртый аттракцион в столице опасен для жизни. Особенно это касается колёс обозрения, американских горок и батутов. А теперь еще одна „хорошая“ новость: многое из того, что в Москве признали опасным, тихонько едет катать детей и родителей в другие города нашей большой страны».

Я понял, что с наскока тут ничего не сделать, надо собирать по крупицам необходимые сведения, заготавливая про запас острые факты и комментарии, вылавливая зубастых пираний из мутной интернет-воды, из журнально-газетного вороха и швыряя их в пруд противника. Стал обдумывать план, последовательность действий, с чего начать, как добиться результата и так далее. «Первым делом, — подумал я, — обязательно попробовать сделать несколько фотоснимков этих «Американских горок». А вот как раздобыть технические инструкции по эксплуатации, проектную документацию и прочие необходимые бумаги? Завести дружбу с техниками? Но меня и близко не пропустят к их бригаде. К разговору на эту тему рабочие отнесутся с резкой неприязнью. Чего и гляди — сдадут охранникам как шпиона. Попробовать самому поиграть в суицидента, чтобы стать непосредственным участником этой ситуации? Идея, и неплохая идея! Но дорого уж больно. Хотя игра стоит свеч. Обязательно надо поговорить с этим Делитовым. Может, представиться учёным-психологом, интересующимся подобными методами снятия стресса? А почему бы и нет? Что ещё я могу? Что? Что… Проследить за состоянием посетителей? Установить скрытые камеры? Рискованно, наверное. Придётся вести тщательные наблюдения. Если частного детектива нанять? Опять деньги… Нет уж, спасибо, сам как-нибудь разберусь.

В этой смутной беседе с самим собой чёткий план так и не созрел. Мне трудно мобильно организоваться — я знал этот грешок за собой. Часто действую спонтанно, по интуиции. Понадеялся, что и на этот раз она меня не подведёт.

И снова я, словно делая привычные гимнастические упражнения, прошвырнулся по соцсети. На этот раз моё внимание «В Контакте» привлекла исповедь парня о личных проблемах. Решил последовательно склеить разрозненные посты… И вот что получилось.

Деня Михайлов

…Детство тяжелое… Тазобедренный сустав лечил… К родителям сильно хотел, постоянно замкнутый… 8 лет по больницам… родители навещали раз в три месяца… откуда мне знать было, что от такого длительного депрессивного состояния могут проблемы возникнуть в будущем со здоровьем… Как сейчас помню: отец уезжает, а я за ногу вцепился и реву сижу…

В 14 лет я вернулся домой… Впрочем, с 7 лет до 21 года я был по-настоящему счастлив… Больше такого чуда не повторится, я думаю…

Я тоже бухал… несмотря на то, что мне и пить-то нельзя… А вот вчера подстригся, сегодня помылся, приоделся, подушился, сел на велик (машина сломалась да и напоминает о старом) … Поехал по городу, заехал в магазин, купил реально — кефиру! … Поехал в парк… как обычно, ничего примечательного, как будто жизнь прекратилась… Выпил кефирчику, покурил (надо бросать это гиблое дело) … Поехал к подруге друга, поговорили, покурили… Она сказала: «Какой ты нарядный!»)) … В общем, я уже перестал добиваться её сердца, она теперь стала для меня не той девочкой 15-летней, которую любил в 2005 году… Она выросла… А недавно сказала, что очень мне благодарна, что без меня у неё бы по-другому жизнь сложилась… Ну хоть кому-то от моего пребывания в этой жизни хорошо стало… Будем плыть дальше… Вот только за здоровье обидно, кажется, что никому не нужен теперь, самооценка занижена… Дима, улыбайся и будь спокоен, твоё время еще не пришло…

…Когда я шлялся лет семь назад с друзьями один, то мне просто было — ну там встречался с девчонками по полгода… Я думаю, сейчас бы оттого, что был бы до сих пор один, было бы не очень хорошо… А когда полюбил в 2005 году, — всё! Хотел реально с этим человеком всю жизнь провести… тем более, что, как это редко бывает, мы с первого взгляда друг другу понравились… А уж то, что вместе стали — так она сама первая шаг сделала… Вывела на улицу на моё 18-летие, сказала, что я ей нравлюсь, потом поцеловала и тут же изменила свое решение на «Люблю»… Оттого и больно сейчас, что ей на работе вскружил голову какой-то прибывший с армии чувачок… 6 лет было нормально всё, а тут эта ВСД… Я вот её как личность любил, и если бы с ней что-нибудь произошло, я бы от неё не отходил… Короче, и так, и так плохо… Из сердца не выкинуть, так как начало встречи, я считаю, было слишком громким.

…А у меня, знаешь, как получилось… Вика захотела ко мне вернуться… Но я уже был с Мариной, которую познакомил со мной друг лучший… И вот, значит, в силу любви, так сказать, я снова потерял голову в отношениях с Викой, которая раскаялась, сказала, что болезнь — это не главное, главное — то, что она меня любит и то, что никому теперь меня не отдаст… Неделю я был счастлив, всё простил ей и т.д… Понимаешь, что Марину отшил, друг отвернулся, с квартиры съехал. Вообще по хер было, что обо мне люди скажут… И вот, значит, через неделю Вика опять изменила своё отношение ко мне… и пипец… Заново все переживаю…

И вот думал, как мне доверие к людям вернуть… Короче, это просто оказалось… надо улыбаться почаще!!! Привет, привет! Ну за пивком ещё можно сгонять.

…Короче, Дима… одно понятно точно… Лучше в этой жизни ни на что не надеяться… Я вот, к примеру, уже убедился, что каждый сам за себя, и что человек как «Личность» уже не ценится… (я имею в виду людей, которые нас видят, а не читают в и-нете) … Надо просто плыть по течению… Ведь когда-то тоже всё произошло спонтанно… Вот и сейчас всё должно быть спонтанно, и искать бесполезно… Ты не один, нас таких много… Хотя мне и жаль… Вернуть бы лет 15 назад, я бы по-другому прожил.

Вот я, например, легко бы пережил потерю своей девушки за какое-то время, если бы не прогрессирующее нервное заболевание сосудов головы… У меня приступы головокружения каждый день… виски свинцом налиты… тяжесть в правой стороне… А она устала и ушла после 6-ти лет как вместе… Мне есть смысл ждать собственную смерть, если присутствует как душевная, так и физическая боль, от которой я сам устал?

Наверно, нужно на себя со стороны смотреть, как будто я — это незнакомый мне человек… Тогда можно будет управлять собой, как пешкой… Хотя, нет)) Если так смотреть, то легко можно наблюдать его полет с высоты многоэтажного дома…

…Странно всё это… жизнь… В детстве я страдал без родителей, которые редко навещали… Жил одними мыслями о доме… В голове только одно — «Папа, мама, папа, мама»… и вот в 14 лет чудо произошло… — просто утонул от счастья, что вот я дома и потерял голову: друзья, знакомства, первая любовь — очень сильная… Казалось бы, вот оно — счастье… 6 лет жили со своей маленькой девочкой душа в душу, свадьбу планировали… И бац! На работе вскружил ей голову абсолютно такой же, как я, человек… Ну далее по традиции… «Не люблю, прости, ухожу…» И вот сейчас такой же депресняк; как в детстве тосковал по родителям, сейчас тоскую по ней… Только вот разницу теперь понимаю, что надежда жить с родителями не умирала, а надежда быть снова с любимой реально улетучилась…

…Да, я думал о суициде, но совершил бы его только в том случае, если б знал, что переселение душ существует… После самоубийства хотел бы быть именно тем парнем, который увёл мою девушку к себе… Это бред, конечно… Но ведь сколько людей, столько и жизней… Я считаю, что жизней всегда на одну больше, чем смертей… Даже если на земле останется один человек…

Потому как человек сначала рождается и уж потом умирает…

С ума сойти, вот человеческая судьба — в дантовых метаниях (муки ада — чистилище — рай — изгнание из рая, да не на землю, а в новый ад!) — пробирает шибко! Человек страдает сначала физически, потом получает моральную компенсацию, ощутив себя счастливым в любви, а после шести счастливых лет, перенеся первый моральный удар, не сдаётся, пытается создать новый мир отношений с другой девушкой. Но тут всё возвращается на круги своя. Появляется она — изменщица, а с ней — надежда на жизнь в раю, ради неё уничтожает казавшийся умеренно-благополучным проект своей жизни, переворачивает её вверх тормашками, упиваясь иллюзиями, рвёт связи с близкими людьми — все мосты сожжены. И снова душа лелеет иллюзию счастья. И снова измена! Он шёл за нитью Ариадны, но она вывела в тупик. Однажды испытав настоящую радость, юноша хотел бы восстановить утраченную гармонию, но вместо этого полный разлад в отношениях — и с собой, и с миром. Он пытается увидеть ситуацию со стороны, чтобы найти и осмыслить выход, но видит лишь безвозвратный полёт отчаявшегося человека, сорвавшегося с крутой высотки. В этой жизни его уже ничего не держит, и тогда остаётся лишь надежда на новую, запредельную жизнь, где теоретически возможно счастье. Но какой представляется ему жизнь после жизни? Он мечтает о переселении душ, однако согласен переселиться лишь в тело счастливчика, который отнял у него любимую. Желая похоронить себя, он хочет воскресить старую надежду, обмануть судьбу, прихватив и на тот свет груз неразрешённых проблем. Ему нужна не смерть, а воскрешение мечты.

Обнаружил ещё одну грустную историю, на сей раз — откровения девочки-подростка: смерть родных и друга, предательство близких людей, сильная безответная любовь, 6 попыток суицида — и всё это в пятнадцать лет. И определение одиночества — неожиданное, мудрое: одиночество приравнивается к растворению своей индивидуальности в толпе… Но даже после этой колючей металлической цепи страшных душевных драм она нашла в себе силы жить. И находится она постоянно в состоянии мысленного диалога с другими, и в то же время говорит: «Доказывать нужно не другим, а себе. Докажите себе, что вы сильные…». Что же это, что?! — Отчаянная борьба с судьбой, или настолько сильны корни древа жизни, что ветви сломанного ураганом ствола начинают покрываться зелёной кроной и плодоносить? Что же это? Как это могло случиться, почему полную чашу страданий до дна испил преждевременно повзрослевший ребёнок? Неужели и в пылающем аду есть крохотные островки, сохранившие прохладу? И там, где потеряна надежда, тоже есть жизнь.

Елизавета Багян

Всем Привет!) * Вот моя история

В 11 лет у меня умерла мама от рака груди, через месяц умер дедушка, а через год — прабабушка. Папы у меня нет с детства. Живу с бабушкой, с которой невозможно жить… — пилит день и ночь…

3 года назад меня предал лучший друг, с которым дружила 8 лет… ещё через полгода предала лучшая подруга, с которой 6 лет дружили…

2 года назад у меня умер друг, который был мне как брат, даже что-то большее…

В тот момент мне казалось, что я тоже скоро умру… — маньяк какой-нибудь прирежет на фиг — и всё… Невозможно было терпеть эту боль, когда уже боль ничем не убить и слёз не осталось…

Мне казалось, что всё это я не смогу пережить, но я смогла..)

У меня были попытки суицида, 5 из них — несерьёзные… меня что-то останавливало, а в шестой раз ничего не остановило… 2 недели под капельницей хорошо меня помучили…

Насчёт любви: у меня была очень давно когда-то детская любовь, которая длилась 6 лет… После этого я 2 года не могла никого полюбить.., а потом так неожиданно влюбилась… и до сих пор люблю…

Первые 3 месяца моей влюблённости были такие: в 6 утра ложусь спать, в 8 уже встаю… ничего не ем, пищу принимаю один раз в день, и то насильно… И в тот момент меня просто прорвало, я рыдала истерически, раз по 6 в день… захлёбывалась…

Потом со временем истерики прекратились, и начался ад… Просто ком в горле, который не вытравить ничем… Сигареты помогают на один вечер… На следующий вечер всё то же самое… Как бы смешно это ни звучало, это как будто любовь всей моей жизни… Готова отдать полжизни, только чтобы хоть минутку побыть в его обществе. Не говорю о том, чтобы обнять его или поцеловать, просто посидеть рядом и услышать хотя бы одно слово… Но такой минутки никогда не будет…) Хочешь — убивай меня… хочешь — даже медленно и мучительно.., главное — чтобы, когда я умирала, я видела твои глаза…

Я до сих пор Люблю этого человека до безумия…

Просто не могу никак разлюбить, мне противны все другие, кроме него… Не могу я даже ни с кем целоваться, мне так противно становится, и я сразу его представляю… Пока не разлюблю, новая любовь не придёт…

Мне через месяц будет только 16 лет — и когда мне говорят, что в моём возрасте не может быть проблем, я просто молчу… Доказывать что-то — это глупо) тем более, когда никто не слышит)

В толпе можно потеряться — это и есть одиночество…

Народ:*

Доказывать нужно не другим, а себе. Докажите себе, что вы сильные, и что вы сможете всё, чего бы это ни стоило вам! Чтобы душа могла сказать с восторгом: «Да! Я всё-таки могу! И плевать на всех!». Я понимаю, как это больно; сердце, кажется, уже не будет биться… но в отличие от других сердце бьётся до конца) * Удачи вам:* Я В ВАС ВЕРЮ! ПРАВДА! ДУШОЙ С ВАМИ! ВСЁ ПОЛУЧИТСЯ, ГЛАВНОЕ — ВЕРИТЬ ДО КОНЦА, ДО ПОСЛЕДНЕЙ КАПЕЛЬКИ… Я ВСЕГДА ПЫТАЮСЬ НАЙТИ ЛЮБУЮ НИТОЧКУ, ЗА КОТОРУЮ МОЖНО УЦЕПИТЬСЯ, ОБЕРНИТЕСЬ И ВЫ. МОЖЕТ, И РЯДОМ С ВАМИ ЕСТЬ ТОЖЕ ТАКАЯ НИТОЧКА)

ТЕРПЕНИЯ ВАМ! ДЕРЖИТЕСЬ! ЕСЛИ ЗАХОТИТЕ ПООБЩАТЬСЯ, ПИШИТЕ, ВСЕГДА БУДУ ОЧЕНЬ РАДА:**

Другое сообщение, которое я прочёл, очень странное, замкнутое в себе. Причины не раскрываются, в пунктирах слов лишь обнаруживается следствие. Юная русоволосая девушка с растерянной улыбкой прощается с миром и просит других не идти по её стопам. Сама процедура прощания — помесь безнадёжной тоски и страстного альтруизма… И никакой надежды, никакой возможности остановить, удержать, затормозить, заставить оглянуться на этом участке дороги с крутым уклоном вниз…

Вероника Тимощик
Суицид…
За и против…

Я против суицида, но я за то, чтобы меня сбила машина, пырнули ножом, обрушился балкон.

Я выбрала день. 13 июня, это будет мой день рождения и смерти

Я не буду рассказывать и ныть о том, что же меня подтолкнуло к этому шагу, могу сказать лишь одно… Я давно уже не вижу смысла в этой жизни, по многим причинам, и несчастная любовь здесь ни при чём.

Если бы можно было бы, то я с удовольствием бы отдала свою жизнь какому-нибудь умирающему ребёнку…

Ребят… но знаете… не делайте этого…

Подумайте о родителях, которые даровали вам жизнь…

Да и вообще…

Прощайте…

Стоп! Увидел ниже знакомую фамилию. Да, всё правильно — Константин Свербицкий, Нижний Новгород — его фото на аватаре, его анкета… Да, это он, он работал у нас в редакции, совсем ещё молодой парень, это он пишет:

Константин Свербицкий

Согласен, Вероника! Суицид — не выход, выходом может стать планирование суицида — вот что… Себя убивать нельзя, другое дело — подстроить собственную смерть… Да, это лучше! Намного лучше… Только бы найти способ! А сам будто к этому и не причастен… Это так же, как случаются несчастья в жизни, только тут они достигают своего пика, своего апогея, забирая твою жизнь вместе с её неразрешимыми проблемами, вместе с твоими нестерпимыми страданиями, вместе с дикой безнадёгой!!!

Меня уже год мучает онкологическое заболевание. Всё бесполезно… Химиотерапия не помогла — только ходить из-за неё стал, хромая. Одну операцию уже перенёс, тоже бестолку — метастазы… А что дальше — крыша поедет от наркоты, глюки, дикие боли? Трамадол, трамал, реланиум… Потом уже морфий. Не хочу! Не хочу!!!!!!!!!!! Хочу умереть быстро и красиво…

Отыскал номер его мобильного. Звоню — абонент недоступен… Отключён! Надо найти его домашний! Быстро хватаю, нервно листая, телефонную книгу. Сначала несколько раз пролистываю страницу с его номером. Немного успокоившись, с полминуты без движения посидев на диване, наконец, нахожу нужный телефонный номер. Уже ночь, пол одиннадцатого — поздно звонить? А… Плевать! Набираю номер, нетерпеливо жду, когда закончатся длинные гудки и кто-то ответит. Не отвечает… Спит уже, наверно… И тут через минуту звонок. Сработал определитель. Он мне звонит! Я взял трубку.

— Олё, Илья Вадимович, здравствуйте — звонили? — Его голос звучал очень тихо, с хрипотцой, вместе с какими-то невнятными полузвуками-полустонами или междометиями, что-то напоминающее «у-м-м-м–в-о-м–в-в…» (или нечто подобное).

— Костя! Костя! Здравствуй! Что с тобой происходит?! — быстро и энергично кидая слова, как бросают дрова в деревенскую печь, спрашиваю я. — Держись, Костя! Будь мужчиной, будь мужиком! Не сдавайся!

— Это вы о чём, а? Узнали о моей болезни? Откуда? У-м-м-м–в.

— Только что прочитал твой пост в группе «Суицид — за и против». Костя, так нельзя! Не всё ещё потеряно! Возьми себя в руки! Есть ведь ещё методы лечения онкозаболеваний! Рак — не приговор, Костя! Есть ещё возможности, Костя! Можно ещё операцию провести… Кинем клич в интернете — кто-то поможет, откликнется на чужую боль. Не может быть иначе! Не думай о суициде! Прошу: оставь эту мысль!

— Да что вы, Илья Вадимович… Это я так — написал просто. Но от рака всё равно никакой панацеи не придумано, знаете же. Вы понимаете, как тяжело испытывать постоянную боль, быть сосредоточенным на боли, даже если пытаться чем-то отвлечься. Гхм-хм-у-у-в-о-м-м-в… Жить в мире боли, причём твёрдо зная, что лучше уже не будет, а только ещё хуже, ещё больнее. Ещё, ещё, ещё… — до невозможности. Кажется, что часть меня уже сгнила, а другая часть начинает загнивать. И вот ожидаешь, как одна часть за другой будет загнивать — и весь сгниёшь, как вырванное с корнем растение — ещё до того, как в гроб положат. У-вм-м, да… Я знаю — осуждаете меня за малодушие. А что делать — больно. Здоровый не может понять тяжело больного. Вам кажется — мудрый совет даёте, от беды спасаете… А тут… Не хотел я вас этим грузить. Извините — вырвалось.

— Не осуждаю я тебя, что ты! Дело не в панацее, не использованы ещё все возможности! Костя… ну перестань, оставь мысли о самоубийстве!

— Будет вам беспокоиться, Илья Вадимович! Да ничего… Нормально всё… Только вот болит постоянно… О-у-в… гх… ой-йо-о-о. Спасибо за моральную поддержку… Спать мне пора, извините… До свидания!

— Пока, Костя! Извини, что ночью, но не мог иначе. Держись — вытянем тебя! Пока!

Разговор подействовал на меня удручающе. Ничего убедительного ему не сказал, словно только сотрясал воздух. Очень неприятное ощущение собственного бессилия… Да и устал я немного от копания в источниках СМИ. Нет, ничего больше не буду сегодня читать. Мой мозговой компьютер уже не переваривает обилие разношёрстной информации и излияний тяжёлых переживаний. Надо спокойно всё обдумать, отрефлексировать, обмозговать… И… тогда уже можно будет что-то решать. А ночью природа за окном удивительно безмолвна: она сосредоточена на внимании того, кто наблюдает за её изменениями, словно приглашает к диалогу, но не спрашивает, нравится ли она, а демонстрирует себя, меняя имидж, подбирая новые аксессуары, капризно примеряя то дин наряд, то другой, вяло жестикулируя направлением ветра. Какое-то напряжённое безмолвие… Сейчас она задумчива, и в этой зашифрованной меланхолии, заторможенности, лёгкой мечтательности с чуткой оглядкой на реакцию своих созданий, скрытности и боязни обнажить нечто сокровенное, погружённое в память времён, несомненно, трогательна и обаятельна.

И всё же я на ночь глядя опять взял в руки книжку — стал перечитывать рассказы Фёдора Сологуба. Уже который раз — «Жало смерти — грех». Не раз я восхищался изящным стилем создания мрачных образов: мысли и слова мальчишек из этого рассказа причудливо переплетались с описаниями природы, воздействовали ядовито-манящими чарами. Сюжет незамысловат, но интересен. Слабовольный, воспитанный в любви и ласке, легко внушаемый и неискушённый в жизни мальчик поддался влиянию хитрого и озлобленного сорванца, который сначала задумал в отместку за порку погубить приятеля, соблазнив мечтаниями о красоте смерти, а потом сам стал верить в собственные вымыслы — так что оба утопились, спрыгнув с обрыва. Но описание, магия слов, тонкие психологические наблюдения, как воровски похищенная живая душа заменялась холодною «русалочьей душою», а многообразие ощущений вытесняла тоскливая скука; желание испытать неизведанное, стать по-настоящему свободным выдавливало земные чувства, а мысли, отравленные табаком и вином, всё отчётливее заманивали в капкан смерти — это производило сильное впечатление:

«И всё забвеннее становилась для него природа, и всё желаннее и милее смерть, утешительная, спокойная, смиряющая всякую земную печаль и тревогу. Она освобождает, и обещания её навеки неизменны. Нет на земле подруги более верной и нежной, чем смерть. И если страшно людям имя смерти, то не знают они, что она-то и есть истинная и вечная, навеки неизменная жизнь. Иной образ бытия обещает она — и не обманет. Уж она-то не обманет.

И мечтать о ней сладостно. И кто сказал, что мечтания о ней жестоки? Сладостно мечтать о ней, подруге верной, далёкой, но всегда близкой.

И не всё ли на этой земле равно неверно и призрачно? Ничего нет здесь истинного, только мгновенные тени населяют этот изменчивый и быстро исчезающий в безбрежном забвении мир».

Я и не заметил, как строки стали расплываться, превращаясь в загадочные арабески, печатавшиеся на рыхлой ткани моих мыслей. Буквы перетекали в звучания слов, а слова обретали силу образов. Я уснул, полулёжа на диване — и в очередной раз забыл выключить свет.

Сон. Ира и демон

Ей — четырнадцать, мне — восемнадцать. Мы проходили по извилистой тропке лагеря отдыха. Вдали утомлённо плескалась одетая в пенные кружева и подтянутая в изгибах глинистых берегов, припудренных у краёв воды слоями песка, речка Суврощь. В перехлёстах влажных медузообразных тел песчаные насыпи наползали друг на друга, а травяной ковёр, выстланный на пологих холмах, демонстрировал в цветочных узорах пышность и многоцветие летнего растительного покрова. Мелькали наряды розового клевера, выглядывали синеокие васильки и колокольчики, жестикулировал колючими листьями чертополох… Солнце светило ярко, очень ярко, как бывает в предгрозовом томлении, в изматывающей летней опрелости. Моя спутница шла неторопливой и лёгкой походкой.

Я ещё не видел более очаровательного создания. Эта девочка соединяла в себе одуванчиковую нежность, притягательную первозданность, гибкость и хрупкость точёно-статуэточной фигуры и искусно выстроенную грацию, статность, священное благородство олимпийских кумиров — маленьких мойр и нимф. Все телесные очертания её смыкались в лепестково-изящные формы, как будто это был знак, символ извечной красоты ранней юности, притягательной девственности — код, запускающий фонтанирующий механизм излияния самых разнообразных чувств от душевного трепета и волнения до страстного желания обладать, обнимать, приникать к каждому изгибу этого сакрального слитка, наполненного живой кровью и плотью.

Подлинно женское обаяние в девочке-подростке притягивало и одновременно пугало. Подчёркнуто длинная шея, строгая пластика плеч, малозаметная и набухающая шаровидными холмиками грудь, стройный стан, удивительно тонкая талия, обвязанная узким пояском, пластичные бёдра, обретшие конусовидные очертания и начинающие наливаться спелыми округлостями (и ни на йоту лишней полноты!) — всё в ней было сложено гармонично, ясно, отмечено триумфом дивной божественной красоты и сладострастным огнём дьявольских чар. Эта красота была совершенно особого, индивидуального свойства. Выпрямленные дуги бровей контрастировали с классически завершённым и заострённым книзу овалом лица. Очертания тонких губ напоминали остроконечной формой крылья амадин. В разрезе глаз было что-то эллинское — и европейское, и восточно-азиатское, и открытое, и раскосое, окрыляющее, вдохновенное. Взгляд её карих глаз — пронзительный, прожигающий, со снайперской точностью проникающий в самые сокровенные уголки души, просвечивающий как рентгеном тайные смыслы вещей и туманные движения мыслей. При каждом повороте её головы в мою сторону я машинально вздрагивал. Контуры крыльев носа, чуточку раздутые в спиральных изгибах, показывали некоторую раздражительность, казалось, даже скрытую брезгливость. Лицо её было горделиво-спокойным, а иногда его озаряла обаятельнейшая улыбка — немного натянутая и по-детски лукавая, как будто она по-доброму, без издёвок, незаметно насмехалась над моей очарованностью ею.

Светло-голубое с жемчужными переливами небо, рябая поверхность воды, широко разросшаяся трава, полнокровно насыщенная хлорофиллом листва то неистово вспыхивали, искрясь в серебристых бликах, то мягко тлели, накрываясь прозрачными тенями от раздутых пушинок редких облаков.

Солнечный свет, проникая в тонкую структуру ткани капронового платья, оттенял в стробоскопии движений серийную чреду изящных и эротически притягательных силуэтов. Во всём её облике было что-то готическое, неприкасаемо гордое, до предела утончённое, грандиозное и возвышенное. И узоры на платье мерцали, как стёкла витража готического собора, в веерных сборках складок переливаясь загадочным калейдоскопом интенсивных бордовых, пурпурных, ультрамариново-синих, ярких белёсо-молочных, золотистых и огненно-оранжевых цветов. На её ногах — белые носочки, а обута она была в открытые, отливающие глянцем карминовые туфельки с вырезом спереди у подъёма стопы и у пятки так, что крестообразно пересекались два ремешка. Передвигалась она настолько живо и легко, что казалось — она не ступает по земле, а лишь касается её маленькими каблучками, движимая летним ветерком, как парусный кораблик. Тёмного, кремово-шоколадного, цвета с аккуратно выровненной чёлкой волосы, собранные цельными объёмами цветка колокольчика, перебирал, играя, свежий ветерок; и солнечный свет золотистыми бликами проносился по изгибам прядей.

Я осознавал, что эта маленькая красавица вызывала во мне два противоположных чувства, два несовместимых отклика: благоговейный трепет (мысленно я готов был разорвать любого — даже самого себя — кто позволит себе прикоснуться к этому шедевру пластики с тёплым живым дыханием, к нежному бархатистому детскому телу) и грязную неотвязную похоть, от чего меня словно лихорадило и бросало в дрожь.

Эту девочку — юную девушку звали Ирой. Бывает, что стоит только посмотреть на человека — и сразу угадываешь имя. Ей шло сочетание этих двух гласных и одной согласной букв. И — идеал изумительного изящества, игра интеллекта и интуитивные идеи изменений, Р — ропот ручья и роскошь рощи, А — агония абсолюта. Она проходила — как пела, не произнося ни единого звука. И эта стройно нарастающая в экстазе, воображаемая мелодия её движений напомнила мне вокализ Рахманинова, где были слиты воедино в наплыве напористо вздымающихся ввысь звуков проникновенного пения восточные и древние славянские мотивы. В её облике была такая притягательная сила заново сочинённых по спутанным следам памяти поколений и поведанных судьбой сказок и преданий, что представлялось — вот-вот произойдёт какое-то волшебное действие. Но ничего не происходило: не было таинственных перемещений в фантастическую страну, где в ином измерении она предстала бы маленькой прорицательницей, владеющей секретами колдовства; яркокрылые бабочки не превращались в парящих эльфов, корявые пни — в гадких троллей, а прошмыгнувшая в лопухах ящерица — в хранительницу подземных сокровищ.

Ира могла подолгу молчать, наблюдая мою реакцию. Потом о каких-то пустяках непринуждённо завязывался разговор. И непонятно, как это случалось: то ли я сначала невпопад о чём-то её спрашивал; то ли она, моментом развязывая туго затянутые мной узлы задумчивого молчания (в нескромном разглядывании и завороженном созерцании её лица и фигуры), сообщала мне о себе, о своих воспоминаниях, впечатлениях и переживаниях, связанных с семьёй, с новыми интересами, с обстановкой в лагере отдыха, с подругами и друзьями, со знойной летней природой… В этом диалоге иногда пересекались наши взгляды — мой, в котором читалась неумелая попытка скрыть страстное влечение, и её — сосредоточенный, чарующий. Она подлавливала мой взгляд, искоса посматривая на меня, спокойно и изучающе, со скрытой ироничной усмешкой, с благородным великодушием победителя — и я тут же в смущении, как застигнутый врасплох воришка, отводил свой примагниченный к её прелестям взор.

Мы прошли очень далеко вглубь леса, пробираясь от одной освещённой поляны к другой. Крупные ярко-зелёные пятна под дирижированием солнечного света нежно вальсировали на сочной траве. О чём-то шептались коренастые дубы с кокетливыми липами. Я почему-то, разоткровенничавшись, завёл разговор о тех мистических переживаниях, которые меня беспокоили в последнее время:

«Ира, ты знаешь, я стал ощущать в себе какие-то скрытые силы, о которых раньше не подозревал, какую-то энергию борьбы и протеста. Мне иногда кажется, что природа разговаривает со мной тоненькими голосами шепчущих лесную песню новорожденных трав или гулким басом многолетних дубов и сосен, что солнце начинает светить ярче, лишь стоит мне минуту на него неотрывно смотреть, пока не замигает в глазах ярко-синее пятно, коронованное неистовыми вспышками белых лучей. Мне кажется, что я могу повелевать движением облаков и приказывать ветрам, что течение реки становится послушным моей воле, что одной лишь мыслью могу вызывать дождь или град, останавливать или ускорять падение камней. Но я не знаю, для чего и зачем мне это дано. Я хочу многое понять, но чувствую, что наградившие меня этим даром отняли у меня способность понимать его предназначение. Я задаюсь мысленно этим вопросом постоянно, я думаю об этом — так хочу узнать, как это всё можно применить, как с этим жить, что с этим делать? Но не могу получить ответ на свой вопрос — он завис между двух миров, просто застрял в непреодолимых стенах, ограничивающих пространство, втиснутое в ячейки времени. И меня не слышат или не хотят слышать там — за пределами этого мира. Как бы я хотел узнать… понять, кто я и что я в этой жизни. Но я не могу даже приблизиться к разгадке. Я постоянно чувствую нарастающую силу сопротивления…»

Ира во время моего рассказа сначала хитровато улыбалась, когда не получалось делать вид, что серьёзно слушает меня. Она выслушивала меня как человека, желающего произвести впечатление, грубо запудривая мозги бахвальством и россказнями о своих сверхчеловеческих, демонических способностях супермена. Потом она откровенно скептически пристально смотрела мне в глаза, как бы уличая меня своим магнетическим рентгеновским взором. А в конце не выдержала — рассмеялась звонким, заливистым открытым смехом, так что уже не могла остановиться.

«Ира, перестань! Я понимаю: ты мне не веришь. Ну правильно — в это сложно поверить. Я и сам себе не верю… Ира, ну хватит! Хватит! (Она заливалась смехом всё громче). Да хватит же! Посмотри — над нами сейчас проплывает большое облако. А я хочу видеть солнце (я говорил сквозь её непрекращающиеся „а-ха-ха!“, она меня больше не слушала). Я очень хочу его увидеть! Я хочу разомкнуть пределы этого мира, понимаешь?! Разомкнуть, преодолеть все преграды, всё перевернуть вверх дном, пока не раскопаю истину!»

Я поднял вверх голову. И вдруг я будто бы вошёл зрительным лучом в неуклюже проплывающее расплющенным и плоскотелым дирижаблем, запланированным транзитом по лазурным небесным склонам, облако. Оно как будто бы тоже высокомерно посмотрело на меня, нахохлившись и тучно подбоченившись, но, не прерывая движения и не сворачивая с намеченного пути. И тогда я крикнул: «Небо, разверзнись!». Стал кричать ещё и ещё, как будто пулемётная очередь криков сотрясала небо. Я вошёл в раж, и меня уже невозможно было остановить. Этот крик звучал, не переставая, всё сильнее и сильнее. Он всколыхнул всё вокруг. Оживлённо переговаривающиеся между собой деревья тут же замолчали и нервно задёргали ветвями, листья на них суетливо затрепетали. Пышное облако стало расслаиваться, и цвет неба резко изменился: оно помутнело, почернело, приобрело свинцово-лиловый окрас, а облако уже распласталось рваными заплатами по всей поверхности неба. На реке возникла дребезжащая рябь, зловеще светившаяся на поверхности цвета индиго. Трава испуганно прижалась к земле под давлением ветра. Послышались первые раскаты грома. Казалось, что небесное покрытие дало какую-то трещину. С облаков стала осыпаться штукатурка, при приближении к земле превращавшаяся в дождь и град.

Ира перестала смеяться, сразу же смутившись, искоса взглянула на меня, посмотрела, чуть насупившись — боязливо и недоумевая, а затем бросилась наутёк в сторону реки. И готически стройный силуэт её фигуры быстро растаял между сдвинувшимися кронами деревьев.

А крик звучал всё сильнее: «Небо разверзнись, разверзнись! Небо разверзнись!!!»

И это был уже душераздирающий вопль, продолжавший пробивать ватную ткань облаков, обернувшихся пухлыми тучами.

Крик потрошил плотную атмосферу, сотрясая гранатово-аспидную мозаику почерневшего небесного свода. Ор пробивался всё выше и выше, осеменяя пространство мириадами невыносимо-оглушительных и сокрушительных звуков, пока не воспламенились рваные края пробоины в сцепе одутловатых туч.

Крик, метнувшийся над землёй люминесцентным свечением шаровой молнии, разбрасывающей в стороны снопы электрических разрядов.

Крик, бурной зыбью встревоживший зеркальную гладь речной воды, возмутивший дно и изливающийся фонтанами гейзеров.

Крик, плетью грозовых свистов раскроивший идиллическое полотно летнего вечера. Он мчался безостановочно, бешено, напористо, сопровождаемый перекрёстными ритмами эха, перешедшего в громовые раскаты, фантастически обгоняя скоростью звука скорость света.

Крик, пронёсшийся над землёй неотвратимым предвестием Армагеддона и подпрыгивающий к небесам подобно апокалипсическому всаднику.

Крик, судорожно раздроблённый на осколки шумов и созвучий.

Крик, буйно разгоняющий летящие стаи небесных птиц, сбивающий их с курса полёта и заставляющий в диком штопоре сваливаться на землю, ломая беспомощные крылья.

Крик, раскалённый добела непрерывно нарастающим сверхмощным напряжением гортанных струн.

Сноп света из-за расщелины туч электрическим разрядом поразил меня в грудь — я упал без дыхания. Но крик не переставал звучать. Он как будто самовоспроизводился, поднимаясь всё выше и выше.

Крик, ярким сполохом небес расплескавшийся вдали.

Крик — непокорный, страстный и мучительный.

Крик — пламенный, смятенный, лихой.

Он раздавался, не прекращаясь, безостановочно, сопровождаясь запыхавшимся эхом и прорезая путь к вершине небесной выси.

Стремительный, мятежный, неукротимый крик:

«Небо разверзнись!!!»

VI

Я проснулся в холодном поту, с одышкой, как бы компенсируя потерю дыхания во сне. Измерил температуру — лишь чуточку повышенная. А состояние такое, как только что из комы вышел. Впечатления сна встревожили меня: какая-то коллоидная смесь отголосков воспоминаний юности и дикой, необузданной фантазии.

Сегодня с утра надо было срочно заскочить в офис редакции, а потом — на выставку фантазийных графических работ в Дом архитектора. Посмотрел в окно — яркое солнце. Надо бы торопиться… Привычными движениями побрился, быстро оделся в деловой костюм, наспех собрался и побежал к остановке.

Только вышел во двор — на меня, как из рукомойника, вылился освежающий поток света, ярко осветившего небо и продолжающегося выливаться на асфальт. Город жил своей жизнью типовых построек с рекламными щитами, баннерами, аляповатыми вывесками, закоулками дворов, вычерченными ломаными линиями путаных зигзагов; навязчивыми дорожными указателями; идолоподобными бетонными столбами, выкрашенными внизу в бело-красную сигнальную полоску. Белый наряд окраски низа ствола как по моде у них переняли равномерно высаженные на газонах вдоль обочин дорог приветливые деревья, окружённые стрижеными кустами. Алюминиевыми анакондами выползали цилиндрические тела крупных труб, обвивающих здания, протянувшихся по земле и образующих п-образные арки. Возле домов тявкали и заливисто лаяли цепляющиеся друг к другу бездомные псы. В оживлённом многоголосье щебетали птицы…

Я легко пробежал, а затем прошёл быстрым шагом возле рваной череды дряхлых деревянных сараев с покосившимися и потрескавшимися досками, обвисшими квёлыми крышами, в некоторых местах обшитыми ржавой жестью. На верёвке между металлическими стойками сушились выстиранные ткани — синие скатерти, на которых резвились нарисованные дельфины, и красные простыни с растительным орнаментом. Рядом — ветхие низкорослые каменные дома. Выпяченные вверху мансардные окна гордо смотрелись в тарелки телеантенн. На окнах цоколя и первого этажа — защитные решётки, линейный узор которых напоминал детский рисунок солнышка в углу. Акварельные пятна резной листвы накрывали друг друга, втекали друг в друга, горели на свету и вбирали лазурь неба в тенях. У стен домов в немом полилоге стояли легковые автомобили. Вот две машины повернулись друг к другу, три другие отстранились, ещё одна наползла на газон, а один спесивый Ауди гордо обособился от остальных. Близ пустыря кто-то пьянствовал. Слева от меня по тротуару прошла молодая парочка. Под моими ногами проплыла написанная белой краской на асфальте надпись: «Дашуля! Спасибо тебе, что ты есть у меня!». Нечто подобное заметил и на белокаменном заборе, только чёрным цветом: «Диана, я тебя люблю!» (были и другие надписи — явно неприличные, их старался не замечать). Чем ближе к проспекту, тем отчётливей слышался уличный шум и гам. У крыльца шуточным выкриком: «Стой! Кто идёт?!» остановил меня знакомый старик. В его глазах я заметил студенистый блеск. Поздоровавшись, как обычно, он потеребил меня за плечо, указывая на траву, где валялся убитый котёнок.

— Вон — смотри, что сделали…

— Нет слов — подонки! Откуда только такие берутся?

— А вот видишь.., — невольно кряхтя, высказал старик, вздохнул и развёл руками. — Жизнь такая подлая… Наткнёшься вон на такое…

— Да… На многие мысли наводит… Ну ладно, здоровья вам! — зрелище подействовало на меня тяжело, до полуобморочного потемнения в глазах, до тошноты. И воспоминания сегодняшнего сна тут же живо всколыхнулись в моём мозгу. Я заторопился.

— На работу бежишь? Надо… — прозвучало уже поодаль.

Шум моторов проезжающих по проспекту машин отличался разнообразием: хриплый рокот и рычание грузовиков, дёрганный рёв с раздражённым свистом и тарахтением мотоциклов, унылое гудение, сопровождающееся задорным бибиканьем, легковушек… Переступая через пунктиры бордюров, я подходил к остановке…

В автобусе я заметил, что все разговоры по мобильным телефонам были почему-то о какой-то технике (может, потому что я внутренне был настроен на эту волну). Кто-то настойчиво требовал, напирая на басовые ноты: «Насос, срочно проверить насос!». И рядом — неторопливый, занудно-монотонный голос, где теченье слов чем-то напоминало хорошо вычерченную строительную схему: «Обязательно провести инвентаризацию ступеней…». «Доезжаю до «Серой лошади», — слышалось с разных сторон…

При входе в офис мой слух был сдавлен непрерывным шумом и гвалтом: неприлично громкие деловые обсуждения статей, спор о том, что, на какой полосе будет помещено… Какая-то нудная фабричная обстановка, за что я и не любил офис редакции, предпочитая работать дома. Редактор, увидев меня издалека, встал с кресла, сам подошёл — тут же протянул мне для приветствия пухлую правую руку, а потом, повернув её в обнимающем жесте, а левой сжимая бумажные листки с неровной распечаткой текста, повёл меня за свободный столик. Поручив мне сделать репортаж об открытии выставки песочных скульптур в парке и несколько заметок, пожёвывая вздутыми губами и одобрительно глядя на меня сквозь круглые очки, с видом родителя, приготовившегося подарить красочный мячик ребёнку, сказал мне: «А я тут для тебя кое-что откопал — это по твоей теме: „Технические средства скрытого суицида“. Мне приятель — знакомый фээсбэшник передал. Они тут вместе с „Центром-Э“ один чёрный сайт закрыли — это оттуда». Я с нескрываемым удовольствием стал раскусывать этот печатный пряник, жадно вглядываясь в текст, быстро вычитывая из него интересные куски. Затем я тут же, эмоционально поблагодарив редактора, направился к выходу.

Материал был настолько для меня интересен, что я читал на ходу, читал в ожидании автобуса, иногда бегло, исподлобья поглядывая за приближением всякого транспортного средства. Читал в автобусе, опершись на угловую конструкцию из перпендикулярно встроенных перил. Читал, читал, всё читал, упиваясь текстом, наскоро пролистывая пожелтевшие листы бумаги, мысленно облизываясь от удовольствия, стараясь не замечать духоты и грубых толчков локтей и задов бесцеремонно пробиравшихся к выходу пассажиров. Я продолжал водить глазами по строкам, когда привычной дорогой, «на автопилоте», добирался до дома. Дома я не переставал читать, наспех скинув обувь и улегшись по-барски на диван, прижимаясь затылком к круглой декоративной подушечке, расслабленно подняв ноги на бархатные подлокотники и подминая локтями сидение.

Речь шла о последователях американской секты «Врата рая» или «Небесные врата» — Heaven’s Gate, озадаченных появлением необычной кометы Хейла–Боппа, сбрендивших на идее посмертных космических путешествий и совершивших массовое самоубийство (их было около сорока человек). В России семена этой секты влюблённых в космос придурков проросли в эзотерическое общество «Прорыв». В документах обнаружено только косвенное свидетельство связи с сектой «Врата рая»: в доктрине «Прорыва» «Врата рая» упоминаются лишь как наиболее близкая духовная система. Вообще же «Прорыв» была вполне самостоятельной организацией. Руководителем этой секты стал сумасшедший философ Модест Иванович Чернозёмов (его вообще-то звали Дмитрием, но псевдоним «Модест» присыпал крестьянскую фамилию специями величия и аристократизма, к тому же ему нравились ассоциации с воинственным Марсом). Он написал пятитомный трактат «Космическое сверхсознание: опыт трансцендентальной танатологии».

Его знакомые — коллеги-философы за глаза насмешливо называли его то Танатасом без портфеля, то Модестом Мусорским (намеренно саркастически пропуская букву «г» в аналогичной фамилии известного композитора). Вспоминали, что восемь лет назад его жена погибла в автокатастрофе, что после этого он стал особенно ворчлив и замкнут, что увлёкся мистикой, эзотерикой, космизмом, танатологией. Мысль, что этот экзальтированный, жалкий и обезумевший от утраты горе-философ сможет стать руководителем секты потенциальных самоубийц, никому не могла даже прийти в голову. По их мнению, у него совершенно не было лидерских качеств. Подозревали даже, что кто-то мог его использовать как марионетку в этой организации, но эта версия не нашла подтверждения. Он сыпал винегретом цитат из Гурджиева, Успенского, Мамардашвили, Мечникова, Вернадского, Фёдорова и многих других так, что порой невозможно было уловить развитие искромётно мечущейся мысли в мутном потоке сознания. Текст выстраивался наподобие наспех сшитой лоскутной ткани; при этом «ткань» впечатляла красочностью узоров, а обрывки высказываний известных личностей, вырванные из контекста, изменяли смысл сказанных ими фраз до неузнаваемости:

Собственная смерть представляет нам больше возможностей самосовершенствования, чем жизнь в материальном мире. Очищая себя от земной оболочки, мы возрождаемся в качестве сверхживой субстанции, но для этого необходима кропотливая работа по расширению пределов собственного сознания, которое в момент уничтожения физического тела продолжает жить и развиваться, включаясь в механизм космического сверхсознания. Ныне мы познаём уже не себя, а своё высшее эго, которому надлежит прорваться сквозь тусклую сферу небытия к высшим мирам и экзисцировать там, переживая своё возрождение как сверхразумного существа. М. К. Мамардашвили настаивал: «Объектом или предметом исследования и одновременно тем, что позволяет случиться тому, что потом изучается, является всегда не наличный человек, а тот возможный человек, который может сверкнуть на какое-то время, промелькнуть, установиться в пространстве некоторого собственного усилия. Трансцендирующего усилия, состоящего в способности поставить самого себя на предел, за которым в лицо глядит облик смерти, на предел, который символизирует для человека его способность или готовность расстаться с самим собой, каким он был к моменту события, расстаться со слепившейся с ним скорлупой».

Готовы ли мы к преодолению эгоистического инстинкта самосохранения, заставляющего нас цепляться за мир объектов, чтобы сохранить свою личность, погружённую в стихию земных страстей и переживаний и не использующую возможности истинного саморазвития? Задавался ли кто-то вопросом: для чего заботиться о здоровых функциях организма, если мы существуем в низшем из миров? «Все религии говорят о смерти, которая должна иметь место в нашей жизни на земле, — утверждал Г. И. Гурджиев. — Эта смерть должна предшествовать возрождению. Но что должно умереть? Ложная вера в собственное знание, самолюбие и эгоизм. Наш эгоизм должен быть сломан. Но мы должны учитывать, что являемся очень сложными машинами, и что этот процесс уничтожения представляет собой долгую и трудную задачу». И вот, когда «ось зла» пересечётся с «лучом творения» мы переместимся в мир чёрных дыр, наша энергия станет реликтовым излучением. Мы будем жить новой, никому не известной жизнью.

Таким образом, нам как сложным машинам надо самим перестроить программу своего существования, вложив в неё то, что не было изначально предусмотрено идеей бытия — способность распространить активные сознательные функции после смерти физического тела за пределы воспринимаемого нами мира. Подобно коту Шрёдингера мы можем стать одновременно и живыми и мёртвыми. Нам предстоит миссия прорыва к самому величественному из миров, где сможем находиться одновременно во многих точках известного нам пространства материальных объектов и наделённых сознанием живых существ в силу принципа неопределённости, перешедшего из микромира в макромир. Как координаты электрона обнаруживаются одновременно в разных пространственных точках, так и наше пространственное положение после физической смерти может быть описано принципом неопределённости. Мы сможем обогнать время, если рассечём «луч творения» лучом влечения к смерти. Я утверждаю, что вектор влечения к смерти перпендикулярен направлению «луча творения», как его понимал П. Д. Успенский. Центробежная сила расширения сознания и есть третья, нейтрализующая сила. Она представляет собой попытку вырваться из объектного в звёздный мир, где отнюдь не царит хаос перемещения материи в пространстве, растянувшемся в дурной бесконечности, но прослеживается высшая упорядоченность в сознании сверхживых существ, способных органами расширенного сознания воспринимать идеи интенционно — так же, как мы воспринимаем органами чувств материальные объекты.

Следовательно, мыследеятельность на уровне звёздного мира и представляет собой высшую сознательную функцию, которой мы лишены, будучи подключёнными к объектной системе. Для чего нам необходимо прорваться к звёздному миру сверхсознательных сущностей? Что происходит с неподготовленной душой после смерти? На этот вопрос отвечал Г. И. Гурджиев, предполагая бифуркации развития эфирного тела: «Душа может разложиться сразу после смерти, или это может занять определённое время. Например, душа может кристаллизоваться в пределах Земли и остаться там, не будучи кристаллизованной для Солнца». Но что есть человеческое существо, как не потенциальная возможность великого прорыва к свободе космического бытия? Смерть закабаляет земную жизнь, она же освобождает для жизни космической, сверхновой, огненной, надматериальной. «Человеческая форма — это канал, через который в космосе существует феномен свободы или свободного действия явления, для которого причинные связи могут оставлять лишь пустое пространство» (М. К. Мамардашвили). Выдающийся философ утверждал, что человек — существо, живущее и возрождающееся к жизни не по природным, а по духовным законам: он «находится в состоянии посеянного зановорождения, и это зановорождение случается лишь в той мере, в какой человеку удаётся собственными усилиями поместить себя в свою мысль, в свои стремления, в некоторое сильное магнитное поле, сопряжённое предельными символами».

Сила прорвавшего границы бытия разума отталкивается как от отправной точки — от смерти. Смерть не есть способ уничтожения белковых тел (как это показано у Ф. Энгельса — в противоположность определению жизни), она есть, по сути, высвобождение законсервированной духовной энергии в поле ноосферы. В. И. Вернадский подчёркивал, что в «биосфере существует великая геологическая, быть может, космическая сила, планетное действие которой обычно не принимается во внимание в представлениях о космосе… Эта сила есть разум человека, устремлённая и организованная воля его как существа общественного».

Сумеем ли прорваться вне физического тела к космическим вершинам ментальных связей? Да, лишь покончив с собой земным, мы даём возможность установленной на момент гибели программе транссознательной деятельности развернуться полномасштабно в космических сферах. При столкновении «оси зла» с «лучом творения» в высвобожденном из-под телесной темницы сознании рождается вихреобразный поток — спираль Архимеда, устанавливающая место ментальных процессов возрождённой личности в бытии бесконечной Вселенной. «До того, как станет возможен реальный рост, наша личность должна умереть», — подчёркивал Г. И. Гурджиев.

Неизбежно возникает вопрос: если человек — энергетическая система (Э. Бёрн), не является ли энергия разрушения или воля к смерти — мортидо чем-то враждебным человеческой природе, нарушающим энергетический баланс? Нет, это стремление вполне естественно. Да и сам Э. Бёрн указывал: «В некоторых частях света люди представляют себе смерть чем-то вроде официанта, падкого на подачки, и улучшают своё самочувствие щедрой благотворительностью». Энергия разрушения влечёт к смерти для проявления наивысшей жизненной силы, позволяющей одному человеческому существу превзойти и победить другого, вознестись выше всех, побороть самого стойкого, пересилить самого сильного, а затем победить самого себя, отнимая у себя жизнь!

Описание влечения к смерти как вполне естественного процесса находим в размышлениях выдающегося русского учёного-физиолога И. И. Мечникова: «Инстинкт смерти, очевидно, в потенциальной форме, гнездится в природе человеческой. Если бы цикл жизни людской следовал своему идеальному, физиологическому ходу, то инстинкт естественной смерти появлялся бы своевременно — после нормальной жизни и здоровой, продолжительной старости. Вероятно, этот инстинкт должен сопровождаться чудным ощущением, лучшим, чем все другие ощущения, которые мы способны испытывать. Быть может, тревожное искание цели человеческой жизни и есть не что иное, как проявление смутного стремления к ощущению наступления естественной смерти. В нём должно быть нечто сходное с неопределёнными чувствами молодых девственниц, предшествующими настоящей любви».

Однако предвижу возражения: Мечников говорил об инстинкте естественной смерти, завершающей жизненный цикл стареющего человека. Но человек отличается от прочих существ не только тем, что способен приспособить для себя блага окружающего мира, изменяя его, но и вправе изменить, модернизировать себя, сознательно проектируя ступени своего развития. Н. Ф. Фёдоров указывал на необходимость общего действия в движении к смерти и в её преодолении: «Как ни глубоки причины смертности, смертность не изначальна; она не представляет безусловной необходимости. Слепая сила, в зависимости от которой находится разумное существо, сама может быть управляема разумом […] Создание человека или явление его не было случайным, а было необходимостью для земли, для целого мира, как необходим разум для природы […] если он, сознавая в естествознании, что природа сама по себе идёт к разрушению или к абсолютному покою, т. е. к смерти, в этом сознании находит свою задачу».

Почему мы так часто сдерживаем влечение к смерти? Боимся утратить себя? Но можно ли утратить то, чем не владели до конца? Что мы знаем о себе? Своё имя, черты своего характера, свои текущие мысли, привычки и пристрастия. Хорошо ли мы знаем свои способности? Знакомы ли нам глубины подсознательной жизни Ид, можем ли расшифровать все архетипы коллективного бессознательного или подняться к вершинам суперэго — космического сверхсознания? Представляем ли, чем наградила нас природа, когда сами того не подозревая, в миг испытаний или в сумрачном порыве, поддавшись аффекту, совершаем невозможные вещи? Мы ничего не знаем о себе. Почему мы боимся смерти, если достаточно владеем опытом трансформации внутренней энергии? Мы знаем, как продлить жизнь даже после её утраты: «Секрет продления жизни состоит в том, чтобы медленно — и всегда умышленно — расходовать энергию» (Г. И. Гурджиев).

Что надлежит нам делать для управления энергией своего бытия? Развивать сознательные функции так активно, чтобы сознание вышло за пределы наличного бытия, в со-бытийной устремлённости прорвало бы преграды между телесным и духовным. Деятельностный смысл развитого сознания раскрывает А. В. Иванов: «Развитое самосознание — это навыки рефлексии над своей познавательной деятельностью, повседневными поступками и мотивами поведения; а также дар проникновения в потаённые ценностные и экзистенциальные слои собственной индивидуальности […] Расширять и утончать сознание означает одновременно и погружаться в глубины собственного Я. […] доступность нам пространств и смысловых богатств Мироздания всегда производна от качеств нашего сознания». Мы прорвёмся к таким высотам сознательной жизни, что нам уже не понадобится наша физическая жизнь!

Дальше в этом тексте подробно описывались методы расширения сознания, перехода к инвазиям — продвижениям в глубь подсознания, приёмы медитации, развития энергетических структур тела и управления энергетическими центрами, способы усиления функций энергетических каналов, изменения «эго-программ», анализа психокомплексов, «эго-фиксаций», управления своими потребностями — много, очень много всего… Но что меня особенно поразило — всё преподносилось через развитие влечения к смерти, активизацию энергии мортидо. Отложив листы с ксерокопиями из книги этого чокнутого философа, я принялся изучать программу общества. Но манифест этой эзотерической секты мало отличался от текста книги. Там моё внимание привлёк девиз: «Суицид — высшая цель земной жизни, когда другие цели перестали быть её смыслом».

Копаясь в бумагах, я нашёл описание готовившегося преступления: оказывается, к моменту задержания секта уже насчитывала 42 человека. Чернозёмов выискивал сторонников своей теории в социальных интернет-сетях, по СМС-переписке, много реже при непосредственном общении. Была приблизительно определена даже дата совершения массового суицида — 6 июня 2012 года, во время прохождения Венеры по диску Солнца. Модесту нравилась астрологическая трактовка этой даты как дня пробуждения неустрашимости духа и поражения золотого Тельца. Вот как трактуется это астрономическое событие в одном из астрологических прогнозов:

«Огненные энергии трансформации, преобразований, революций и войн не оставят никого в тихой заводи. Человек окажется перед выбором — броситься в поток ревущей стихии, проявив истинно марсианские качества — смелость и решительность. Или же остаться на берегу, в стороне от событий, которые будут бушевать вокруг него. Но тогда энергия пассионарных преобразований его не затронет. Он может попасть в диссонанс с ритмами Вселенной, что чревато не только болезнями, но и прерыванием собственного пребывания в реальности Земли».

Прыть в раскрытии преступного замысла проявили агенты ФСБ, заинтересовавшиеся СМС-сообщениями между руководителем секты и сектантами, потом уже сведения были переданы в Центр по противодействию экстремизму (центр «Э»). В копиях документов, приложенных к уголовному делу, упоминается о проекте «Карусели смерти» — машине для самоубийств. Этим проектом занимался инженер-механик Александр Михайлович Маров, ещё более сумасшедший, чем организатор секты. Он изучил обширный материал по биофизике, биохимии, физиологии. Компьютер в работе он полностью игнорировал, исписал шариковыми ручками с синей и чёрной пастой семнадцать общих тетрадок, где каждый вывод сопровождался множеством эскизов и чертежей. По его же словам, цель его работы — изобретение такого механизма для массового суицида, который не позволил бы различить суицидальную смерть от естественной. По его замыслу, устройство для скрытого суицида должно быть многофункциональным, то есть использоваться по основному назначению как аттракциона, но при определённых условиях работать как механизм запланированной смерти. Особенно его интересовали жизненные показатели сердечно-сосудистой системы: систолическое артериальное давление, частота сердечных сокращений, общий конъюнктивальный индекс, сердечный индекс, индекс экономичности работы сердца и т. д. — и их зависимость от перепадов скорости движения и ускорения, с которым движется человек. В записях встречались также схемы, какие-то непонятные указатели, диаграммы. Он к тому же размышлял над тем, как происходят биохимические процессы в организме, уделяя особое внимание тому, при каких условиях доза выделяемого адреналина в крови может приближаться к смертельной. На некоторых эскизах «Карусели смерти» было нечто похожее на американские горки. Однако эта работа не была полностью завершена. Во время заседания суда адвокат Чернозёмова озвучил, что никакой «Карусели смерти» по заказу организации создано не было, более того, теоретические расчеты и проектные материалы, по мнению экспертов, не продуманы до конца и не позволяют реализовать данную инженерную идею на практике.

По решению суда, который состоялся год назад, организатор секты –Чернозёмов был признан невменяемым, больным шизофренией в лёгкой степени. Благодаря этому он избежал уголовной ответственности за приготовление к совершению преступления и был направлен для лечения в психиатрический стационар (Ляховскую психбольницу в пригороде Нижнего Новгорода). А вот инженер-механик Маров, у которого следователи изъяли все его записи, не дожидаясь решения суда, повесился в приступе депрессии.

Но интересно другое: со всей группой членов этого «клуба самоубийц» работали эксперты-психологи. В составе экспертов по делу, из пяти человек третьей по счёту была вписана фамилия С. А. Делитова, специалиста в области инженерной психологии, кандидата психологических наук. Круг замкнулся. Стало уже предельно ясно, что Делитову удалось довести до логического завершения инженерные труды Марова: «Карусель смерти» создана, и её вот-вот запустят в действие. «В моих руках, — полагал я, — ценнейший материал, статья может быть настоящей сенсацией, если мне удастся разоблачить преступные планы Делитова и его „Гильотины“, предупредить людей, какую опасность могут представлять экстремальные аттракционы, если их используют не по назначению».

Новая информация, связанная с деятельностью «Гильотины» дала мне оптимистический импульс, что в конце концов мне удастся вывести всю эту компанию на чистую воду. Но если я вопьюсь сейчас, как клещ, во всю подноготную этих дел, то окончательно зависну и сойду с ума.

И я, чтобы немного освежить глаза и мозги, а также сделать интересный новый репортаж, отправился на выставку графических работ в Дом архитектора. Я просто плыл в трансе от того, что видел! Фантазии были необыкновенно яркими и неожиданными. К тому же я с огромным удовольствием взял интервью у победительницы конкурса, связанного с этой выставкой, и находился весь день в бодром и приподнятом настроении.

Вечерело. Небо за окном заволокло сизо-серой пеленой. Жёлто-оранжевый свет неторопливо просачивался сквозь дымный сумрак облаков. Я ещё раз просмотрел ксерокопии некоторых чертежей из тетрадей инженера Марова, удалил девять ненужных снимков из памяти цифрового фотоаппарата, спешно оделся и отправился, захватив фотоаппарат, в парк. Долго прокопался. Когда подошёл к парку, город уже потонул в полусумеречном свете.

Взгляд мозолил всё тот же золотистого цвета строгий классический входной портик, уверено возвышающийся и опирающийся на белые ножки колонн. Бегающие огни вдоль афишных стел, волнами свисающие гирлянды, мерцающий свет фонарей, яркие вспышки автомобильных фар, освещающих асфальтовую дорожку; резные, пёстро выкрашенные павильоны… Я прошёл по дорожке вглубь — туда, где, за высокой металлической оградой размещались установки для аттракционов. Похоже, там уже началась репетиция завтрашнего открытия. У входа сгущалась толпа любопытных зевак. Должен был с интересной программой выступить «театр огня». На небольшой мощёной площадке стройная девушка в чёрных восточных одеждах, в платке и длинном фактурном платье со светлыми треугольными полосами и широким чёрным поясом, расставляла бронзовые чаши, наливала в них керосин, а затем разводила там огонь. С двух противоположных сторон площадки вышли двое мужчин, тоже в чёрных костюмах, в образе колдунов с веерами из стержней огненных факелов в обеих руках. Громко звучала будоражащая дух магическая музыка — трек Юноны Риктор «Navras». Это была музыка из кинофильма «Матрица» — «Революция», текст взят из древнеиндийских вед — «Упанишад»: «Веди меня от незнания к знанию. Веди меня от тьмы к свету. Веди меня от смерти к бессмертию. Мир телу, разуму и духу» и т. д. Мелодия в огненных контрапунктах чеканных форм и звукописи ярких ритмов порождала в воображении сложные знаковые образы космических сил мироздания. Несколько взмахов — и полетели вверх металлические прутья, задымились асбестовые нити, поплыли по воздуху огненные колёса, брызнули ввысь струи огня, чадя в феерическом экстазе. Ещё двое мужчин присоединились к чародеям, размахивая связкой огненных серпов в языческом танце. Огненные кольца непрерывно кружились и скручивались спиралью. Слегка впитавшие влагу недавно прошедшего лёгкого дождя плиты мостовой, как в затуманенном зеркале, отражали золотые языки пламени. Встав один за другим, маги огня спешно рисовали пылающими зубцами сказочный цветок из пересечения изменчивых светлых дуг. И ещё раз завертелись огненные колёса, распадаясь на очертания, словно скованных цепью, дымящихся сфер.

Вышли три девушки — прекрасные брюнетки со столь же пламенным взором — и танец обогатился новой пластикой, новыми s-образными мотивами, сложной гибкостью форм. Ритм ускорялся — и огни ярче взметались вверх, оставляя следы мощных вспышек. Огни кружились катушками и соединялись фонтанирующими струями. Верх и низ, левое и правое — всё было охвачено вихревым потоком огненного сияния. А после танцоры расступились: в центр группы вышла девушка, чтобы продемонстрировать опыт глотания огня. Она выпустила изо рта воздух, предварительно вздохнув, затем поднеся горящую часть факела ко рту, уже выдохнула струю яркого пламени. Поглощающая огонь проводила горящим факелом по коже руки так, будто была сделана из бронзы. Остальные танцоры кружились, встав с боков и сзади девушки по периметру площадки. А в конце представления спаянные веером прутья факелов были сброшены на мостовую.

После этого готовилось новое представление под музыку «Прометея» и «Поэмы экстаза» гениального Александра Скрябина. Прорывающая тьму миров пламенная цепь напористых звуков, направленных ритмов и ослепительных сияний, бунтарская неукротимая сила, стремительность линейных движений в звучании «Прометея» и кольцеобразный узел огненных сплетений, когда послышались звуки «Поэмы экстаза» — всё это необычайно приковывало внимание публики, пленяло слух, завораживало красотой дивного зрелища. Этим я не преминул воспользоваться, чтобы свободно пройти внутрь комплекса экстремальных аттракционов, обходя великорослые тополя. Мне удалось сделать, оперативно выбирая нужную видовую точку и композицию кадра, неплохие по качеству снимки «Американских горок» — три штуки с разных ракурсов. Почувствовав настойчивый взгляд охранника, который хотел уже подойти ко мне и неразборчиво, почти неслышно, процеживал слова, переговариваясь с кем-то по сотовому; я быстро скрылся, выйдя из ворот, стараясь сделать так, чтобы моё проникновение на территорию комплекса осталось незамеченным.

Сразу после «огненного представления» объявили о намеченном на завтрашний день открытии сектора экстремальных аттракционов и центра реабилитации людей, склонных к суициду, при обществе с ограниченной ответственностью «Гильотина». Появились три артиста — двое мужчин и одна девушка, чьи шутовские костюмы в обтяжку были расписаны лаконичными пёстрыми цветами под Леже — амёбообразными красными, жёлтыми, синими, зелёными, серыми пятнами и лентами с чёрной обводкой, где в схематичной орнаментальной символике читались образы облаков, черепов и костей, гробов, похожих на дома, и домов, похожих на гробы. Разыгрывая пластическую сценку, разводя руками и показывая простые акробатические трюки, то одновременно, то повторяя друг за другом как эхо, то поочерёдно выделяя фразы, они твердили громким речитативом рекламный слоган:

«Вы устали от жизненных проблем? Мир превратился для вас в кошмар? Жизнь стала невыносимой? Вы думаете о самоубийстве? «Гильотина» — лучшее средство от стрессов и конфликтов. Мы отсекаем полосу неудач, оставляя полосу везений; отсекаем неуверенность, стимулируя к решительности; отсекаем зависимость, чтобы вывести к свободе; устраняем тревожность, возвращая ощущения радости и счастья.

Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — это экстремальные аттракционы и яркие зрелища; это способ хлебнуть адреналина и скорректировать свою психику. Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — это путь к гармонии и решению всех проблем.

Только у нас — экстремальные аттракционы для самых смелых! Вы уже считаете себя смелее всех? Ошибаетесь — мы смелее вас! И мы заботимся о вас! Мы обеспечим вашу безопасность. Каждый аттракцион оснащён множеством систем безопасности. За работой комплекса аттракционов наблюдают высококлассные специалисты-техники.

Внимание! Мы отслеживаем показатели вашего душевного и физического здоровья, чтобы уберечь вашу психику и организм от неоправданного риска. При фирме непрерывно работают врачи-консультанты. Очутившись на грани жизни и смерти, вы получите непередаваемые ощущения!

Только у нас работает уникальный в мире музей самоубийц! Только у нас при аттракционах работает группа профессиональных психологов и психиатров с учёными степенями, которые помогут вам выйти из запутанной ситуации и оставить мысль о самоубийстве.

Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — красочные феерии и смелые действия. Доверьтесь нам — и мы решим все ваши проблемы!

«Гильотина» навсегда избавит вас от этой неотступной головной боли!»

Мне порой хотелось засмеяться. Но я всегда старался избавиться от навязчивого чёрного юмора в таких ситуациях. Я сбежал с этого маркетингового мероприятия, окунувшись в вечернюю прохладу и скрываясь от мелкого моросящего дождя. Вернувшись домой, я просмотрел внимательно на компьютере сделанные кадры. Мысль, что в модели горок воплощён замысел «Карусели смерти» Марова, казалась мне тогда очевидной для всех. «Завтра, — подумалось мне, — надо обязательно встретиться с Делитовым и поговорить обо всём. Взять с собой диктофон не забыть бы…». Думал, думал, да так и уснул на диване, опять не выключив свет.

Сон. Прометей

Светло-лазоревые морские волны, украшенные вскипающей пеной, яростно точили угол скалы, похожей на вертикально взлетающую тучную птицу, рублеными формами вырезанную из скопища массивных прессованных бус — каменных глыб, переливающихся кремовыми и пурпурными цветами на шее Геи. Угрюмый Гефест мастерил Прометею металлический браслет с прочной цепью, которую нужно было прикрепить к скале. В земной грунт была вогнана шпераком двурогая наковальня. Одним лишь движением Гефест выгнул клещами толстенную скобу точно под размер прометеева запястья. Он уже приготовил пробойник, чтобы сходу вогнать штырь, проделав отверстие в скале, как Прометей остановил его.

— Не здесь, Гефест, возьми чуть правее. На этом месте породы гранита и базальта через двенадцать лет столкнутся между собой, произойдёт разлом, и массивный камень надо мной сместится, увлекая за собой другие камни, а затем отпадёт в морскую пучину. Будут заметны подошва и висячий бок скалистого разлома. А я легко выберусь из-под разрыхлённой груды камней.

— Прометей, меня всего лихорадит, когда ты начинаешь руководить собственной казнью. Ты знаешь, как тяжело мне выполнять волю Зевса. Зачем ты это делаешь?

— Зачем?! Да я же тебе помогаю не навлечь на себя гнев обезумевшего тирана. Если ты что-то сделаешь не так, он не даст тебе покоя, обвиняя, что ты специально не укрепил цепи, чтобы высвободить его главного врага, спасшего племя людей. Я даже теперь, Гефест, как ты можешь убедиться, продолжаю быть твоим другом в то время, когда ты смог так легко предать меня.

— Прометей, ты казнишь меня своими словами сильнее той жуткой казни, что уготована правителем Олимпа тебе. Откажись я выполнять волю Зевса, он тут же найдёт умельцев, которые прикуют меня к скале рядом с тобою. Я многих научил своему искусству. А что может быть ужаснее, чем быть распятым своими учениками и обернуть собственное искусство против себя?

— Ты сейчас больше боишься, что предательство обернётся против того, кто стал предателем. Это для тебя страшнее боли и физических мучений.

— Ты опять! Перестань! Пойми: у меня нет выбора! Я пытался смягчить нрав Зевса, упросить его отказаться от чудовищного замысла. Напомнил ему то, что в далёком прошлом ты помог ему одолеть воинство Кроноса. Ты бы видел, как он это воспринял: привстал с сидения трона, вспыхнул, побагровел, плотный кристалл в его сжатой руке стёрся, превратившись в песчинки; округлившиеся глаза как будто выжимали ржавый сок, узкие зрачки крупных серо-ледяных зениц укололи меня гневным, молниевым взглядом; порозовевшие от крови и помутневшие от желчи белки словно налились ядом. Я больше не решился говорить с ним об этом. Вулкан, извергающий огненную лаву, мог бы показаться поджаренной на свету соринкой по сравнению с яростным блеском его глаз.

— Да, неблагодарность — типичное свойство чванливых правителей. Он ведь так уверен сейчас, что справился бы и сам. Но тогда моя помощь была ему необходима. И я согласился ему помочь. Ему и в самом деле суждено было одержать победу в этой схватке, а мне суждено было сделать всё для того, чтобы он мог одержать эту победу. Хотя был и другой вариант — всегда есть выбор, Гефест. Всегда остаётся выбор! Но этот вариант был мне не по душе, он возвратил бы нас в Хаос. А боги хотят упорядочить жизнь. Ибо самая жестокая тирания — это тирания времени. Время пожирает всё, что оно порождает. Но оно не в силах истребить волю претворять в жизнь варианты судьбы, вытекающие из самого времени. Судьба обширней, чем время, а воля мощнее судьбы. Ещё узнает Зевс величие титана!

— Вот ты упрекаешь меня, Прометей. Но ведь ты сам помог Зевсу возглавить сонм богов и предал своих же близких родственников — титанов. Они сейчас мучаются в тартаре. Разве не по твоей вине, Прометей?

— Но они мне не были друзьями, Гефест. Их породил Хаос. Внутри же Хаоса зародился бунт, упорядочивающий жизнь. Так появился на свет я. И первыми моими словами были: «Бунт поразит Хаос».

Прометей смотрел высоко в небо — туда, где тонкослоистая слюда облаков размягчала бирюзовым сиянием яркую лазурь играющего объёмами крупных воздушных сфер неба. Перья облаков, собранные пушистым веером, как бы обмахивали равномерно пульсирующую воздушную среду, разгоняя стаи высоко парящих птиц. И перед внутреннем взором Прометея сопровождаемые плавными минорными мелодиями, воссоздаваемыми в его воображении из шипения вод, шуршания трав и пения птиц, проносились образы воспоминаний давно ушедшей эпохи великих титанов. Он в задумчивости вспоминал светозарный лик так давно разлучённого с ним старшего брата — Гелиоса, который не участвовал в сражении между титанами и олимпийцами ни на чьей стороне. Мирские проблемы его вообще не интересовали. И чтобы не быть случайно вовлечённым в это глобальное противостояние, он предпочёл стать высоко поднявшейся над Землёй яркой звездой, обогревающей её короной из разноцветных лучей.

Его внутренний мир, мир взрывных огней и пылающих газовых шаров, которыми он без конца жонглировал, как раззадоренный циркач — это было всегда для него самым важным. Он знал, что рано или поздно ему суждено угаснуть, как и всем звёздам. Израсходовав свои силы, он станет надутым красным гигантом — большим, холодным и высокомерным брюзгой. Его смогут с лёгкостью увлечь с собой в туманный планетарный поток звёздные ветры. И тогда, став неприметным белым карликом, он угаснет навсегда. Но сейчас Гелиос красив, силён и не прочь прокатиться по голубому небосводу на золотой колеснице. Высота — его главное преимущество. Никто не может упрекнуть его за то, что вольно или невольно он дарует мощь божественного огня всем, кто в нём нуждается. И Прометей, прищурившись, наблюдал, как его брат Гелиос безудержно, свободно и лихо расточает свои силы, пронизывая дымчатые среды облаков.

Вспомнил Прометей и других своих братьев, самого сильного из них — Атланта, чьи мускулы безупречно сложенного тела были подобны грандиозному и хорошо слаженному механизму. Наказанием за участие в войне на стороне титанов стало для него вечное сдерживание тяжести небесного свода.

Вспомнил осуждённый ненавистные ему черты злобного и высокомерного Менетия, низверженного в тартар Зевсом.

В памяти скованного титана, наблюдавшего за полётом птиц, запечатлелся также лик своей кроткой и прекрасной сестры, жертвы неразделённой любви — Лето, которую бросил порочный царь олимпийских богов. И ей суждено было постоянно скитаться, спасаясь от слуг его ревнивой жены Геры, и превратиться в юркую перепёлочку. Не могла вынести преследований Зевса и другая его сестра — Астрея, чей образ часто являлся ему во снах. Её движения были точны и изящны, мерцающими объёмами воссоздавались на фоне пугающе чёрного космического пространства её статная и стройная фигура, свисающие пряди волос, ласково улыбающееся лицо, проницательный взгляд — всё это было составлено из крохотных, то зажигающихся, то угасающих звёзд. С другими сёстрами — розовощёкой красавицей Эос и вечно холодной и грустной Селеной Прометей часто встречался, но их появление на небосклоне было столь привычным, что общение с ними не шло дальше сдержанных приветствий.

Обрызганный мелкопузырчатой пеной, он вспоминал и об Океане — старшем из всех титанов, который не участвовал в противостоянии богов титанам. Он всегда был холоден и равнодушен и к своим родственникам-титанам, и к олимпийцам. Правда, всё же совсем недавно он безуспешно попытался уговорить Зевса не казнить Прометея. Однако, получив отказ, тут же уснул. Его жизнь — бесконечный сон, в котором пробуждаются лишь мутные фантазии в горько-солёных водах, в сцепах ожерелий из кораллов и водорослей, диковинных рыб, тучных китов и шутливых дельфинов. И теперь были слышны лишь сопения и хриплые вздохи, иногда сопровождаемые невнятными звуками булькающих рёвов седого Океана.

Не хотелось вспоминать Прометею, а всё же вспомнилось лицо своего племянника, коварного психопата — великана Тития, с жёстко рублеными формами тела, треугольно выступающим подбородком, узкими и длинными губами, разделённым, как у змеи, на два конца языком. Это он вместе с бочкообразным и сторуким, пятидесятиголовым и пухлощёким в каждой голове Эгеоном убил змеебыка Офиотавра и собирался сжечь на жертвенном огне его потроха, чтобы уничтожить всю Вселенную. Прометей тогда уговорил Зевса послать своего слугу — хищного золотого орла выкрасть потроха. И это удалось своевременно и успешно сделать. Но сейчас по иронии судьбы Зевс поручил тому же орлу клевать печень Прометея в наказание за похищенный для обжигания человеческих душ огонь из жертвенной чаши.

Вспомнил жрец огня и своих дядей — жестокосердного Криоса с бараньими чертами лица, долговязого Кея с холодным гипнотическим взглядом… И отца своего Иапета вспомнил Прометей. Это Иапет начал проводить эксперименты по созданию людей, смешав в разных пропорциях элементы четырёх стихий. А подтолкнуло его к этой задумке тщеславие и желание стать властелином мира, используя искусственно созданных воинов, готовых подчиниться воле вождя. Но только люди у него выходили — кто с двумя головами, кто без ног, кто слеп или со щупальцами вместо рук. Разгневанный титан сразу же уничтожал творения своих рук. Прометея увлекли опыты Иапета. Юному титану удалось правильно подобрать пропорцию элементов разных стихий, отдав преимущество земле и воде, обжегши материал неукротимой энергией своих рук, и создать человека, говоря: «Ты будешь смотрящим в небо». Эти создания забавляли Прометея. А Иапет не раз хотел в гневе их уничтожить, опасаясь, что власть сына будет больше и сильнее его власти. Но провидец Прометей всегда вовремя скрывал от гневного отца своих созданий, как мог оберегал их. И всё же он понимал: от зависти богов всё равно не укрыть живые творенья; ибо сбылось увиденное им в узорах судьбы, как супруга его младшего брата, добродушного и бестолкового Эпиметея, Пандора преподносит людям переданный Гермесом в виде подарка ларец с бедами и несчастьями. Как только открыла Пандора ларец, из него вылезли смерть, болезни, мор и другие беды. А надежда навсегда осталась лежать в ларце, чтобы о ней все знали, но никто не мог бы её увидеть и к ней прикоснуться.

Всё это мутной волной всколыхнуло память Прометея. Но шумная возня Гефеста с металлом вновь пробудила его сознание. Страшная реальность настоящего момента опять обретала атрибуты случившегося факта. Расторопно передвигающийся Гефест снова приготовился вбить штырь в скалу.

— Не здесь, опять не здесь! Чуть выше. В этом месте горные породы через семь месяцев будет стачивать подземный ручей.

— Это невыносимо! Как же можно так хладнокровно давать распоряжения о том, как лучше устроить свою казнь! Послушай, Прометей, — перейдя на спокойный тон, продолжил разговор Гефест. — Если ты обвиняешь Зевса в тирании, для чего ты тогда помог ему стать первым в сонме богов? Ты же видишь будущее, дар ясновидения часто проявляется у титанов. Ты знал, что Зевс будет таким, это было предначертано многовитковыми сплетениями нитей событий на ковре судьбы, который вышили мойры для богов. Ты единственный, кто может безошибочно истолковать олимпийцам смысл туго скрученных спиралью радужных прядей, свивающихся многотысячными тропами.

— Я всего лишь выполняю своё жизненное предназначение — упорядочивать Хаос. В отличие от олимпийцев и людей предназначение своё я ясно вижу вместе со всеми преградами на моём пути. Титан, входя в Лабиринт, безошибочно найдёт путь к выходу, даже если для этого понадобится истоптать ступни в кровь или проломить несколько шатких стен, превращая устойчивую твердыню в россыпи известкового порошка. Зевс был необходим в стане олимпийцев, чтобы лишить прожорливого Кроноса власти. Но став верховным правителем Олимпа, он тут же объявил себя хозяином судьбы, диктующим Фемиде свой устав.

— Ты же сам говорил мне: люди лишены признаков ясности духа, они несовершенны. Каждый создаст мир в себе, где светозарные лики богов будут отражаться, словно в грязной луже его собственных представлений расплывается молочным тестом солнечный диск. Каждый из них сочинит свою мораль — и лучшее для одного будет считаться худшим для другого. Они будут готовы перегрызть друг другу горло за то, что кто-то из них станет любить, а кто-то — ненавидеть певучие звуки флейты или звон кимвала, блеск мраморных глыб или бревенчатый сруб, рассыпающую пепел лаву вулкана или розовую вспышку молнии, крутизну скал или пологость холмов, аристократическую белизну или пятна загара на коже, мрачные лики каменных идолов-исполинов или стройные статуи наших богов. Они будут враждовать между собой, затеют друг с другом войны, не поделив места под солнцем, будут готовы убивать друг друга даже из-за мелких ссор. И что самое страшное — убивать себя! Зачем же тебе понадобилось спасать тот род, который сам себя уничтожает?

— Посмотри, Гефест, — на вершине Олимпа зажжён огромный факел огня, который я выкрал у Зевса, чтобы обжечь души людей, тем самым сделав их неподверженными вспышкам гнева богов. Можешь ли ты описать, какой формы огненное пламя?

— Языки огня извиваются и постоянно меняют направление. Левые ленты огня подпрыгивают вверх, потом склоняются к центру, высоко вытягиваясь ввысь, ярко-рыжим остриём возгорается середина, а затем она увлекает бок правого края — и вот пламя конвульсивно вспыхивает местами белее и ярче, а после начинает вяло тлеть, чадя и изнывая. Мне трудно описать форму огня. Он — спираль, он — вечное движение. Он постоянно меняется: он такой же — и другой одновременно, он и есть, и нет.

— Но ведь ты никогда не спутаешь огонь со столь же изменчивыми струями воды. Ты его всегда узнаешь. Он обладает такой силой, таким напором, таким ярым порывом, которого нет в других стихиях. Он может выплёскиваться за пределы чаши, как вода; может, как земля, сыпать искрами; может рассеиваться в прозрачном свечении, как воздух. Но он горит — горит! И это невозможно ни для одной стихии. Он меняется, пламенея, и разжигает энергию бесконечных изменений. Он иссушает воду, обжигает землю, источает смрад в воздух. Он уничтожает всё, что создано в мире вещей, он же даёт жизнь и тепло. Огнём можно лечить и губить, обогревать и испепелять. Взгляни на этот мир: Вселенная мертва и бездвижна, она бесчувственна и строга. Колесо судьбы вращается спокойно и равномерно. Но что даёт Вселенной истинную жизнь? Огонь, уничтожающий тьму; пылающая страсть, уничтожающая равнодушный холод; бесконечная цепь действий, создающая последовательность событий; стремления, преодолевающие природные ограничения. Жизнь — это вечная эстафета огня!

— Ты отвлёкся, друг! Ты стал описывать мне достоинства огня, но не ответил на мой вопрос: зачем тебе было приносить такую жертву ради спасения человеческого рода, который будет сам себя губить, чего ты добился?

— Я добился того, что души людей будут закаляться в огне, где жизнь станет вечным испытанием духа на прочность. Я добился того, что право на стремление к совершенству будет получено лишь сжиганием идолов отжившего прошлого ради воплощения идеалов несуществующего будущего. Я добился того, что несовершенный человек будет гореть вечным стремлением к совершенству, никогда его не достигая. Я добился того, что, пылая, смертный может достичь бессмертия, если пламя его огня будет использовано для огненной эстафеты — от факела к факелу! Огонь нельзя уничтожить. Если он где-то потухнет, то в другом месте обязательно зажжётся вновь. Нет истины там, где нет огня. Нет пламени там, где нет свободы. Нет жизни там, где нет изменений. Человек не был создан из огненных форм, как боги, но зажигаясь и зажигая других, он получает возможность оторваться от мира потерь, боли и бессмыслицы и войти в совершенный мир богов, чтобы затем покинуть его для новых изменений. Если человек осмыслит свою внутреннюю сущность как факела непрерывных самоизменений, противостоящего тьме сплошных событий, жизнь обретёт для него ясность и смысл. Не нужно прожигать то, чему суждено обратиться в пепел, нужно просто гореть так, чтобы огнём стала сама человеческая жизнь — в этом бунте против нелепости Хаоса и есть смысл жизни.

— А как быть с тем, Прометей, что гореть невозможно, не испытав боль? Все люди должны быть как ты — вечный бунтарь?

— Значит, надо найти в себе силы, чтобы преодолеть боль, прижигая огнём душевные раны и закаляясь в жарком горниле судьбы. Человек так похож на огонь тем, что не повторяет целиком себя в начале и ничего не досказывает, оставляя свободным поле для мифов и фантазий о нём, когда жизнь подходит к финалу, в бушующем пламени изменений мыслей, действий, событий. Почему ты остановился, Гефест? Вбивай штырь здесь, да, прямо здесь, чтобы прочно врезался в скалу! Дай знак золотому орлу, что я уже скован. Затянут цепями, я буду готов вытерпеть боль. Пусть ярче в сплетении огненных жил пылает вершина Олимпа! Ещё узнает Зевс величие титана!

VII

«Точно, — подумалось мне спросонья, — это впечатления от зрелища, устроенного «театром огней», на моё воображение так подействовали. Посмотрел в окно — разлит прозрачный неоновый свет, радужными перехлёстами пробивающийся сквозь ресницы. «Идти в парк как на работу», — мелькнуло у меня в голове (по сути, эта внутренняя команда была напоминанием, что не следует затягивать со статьёй, тем более, что заметка об открытии комплекса экстремальных аттракционов давно уже была в наборе).

Когда я подошёл к входу в парк, люди толпились возле сектора экстремальных аттракционов у высокой ограды. Снова ярко светило солнце, искристо отражаясь в маленьких лужицах — лёгком напоминании о вчерашнем дожде. Ярко-оранжевые призовые доски с разноцветными воздушными шариками, в которые нужно было попасть маленьким дротиком, чтобы получить приз — детскую игрушку или брелок, были расставлены поодаль. Около них, под жёлто-синими щитами, рекламирующими шоколадные батончики, солнечными зонтиками были составлены в ряд лавки, захламлённые красочной мишурой лотерейных билетов, подарочных книжек, сувениров, весёлых игрушек и кондитерских изделий. Газетные киоски, ларьки с мороженым и попкорном, продуктовые минимаркеты и миникафе под выпяченными далеко вперёд козырьками… Остеклённые шкафы-холодильники с прохладительными напитками, радужные вывески и пряничные терема; игровые площадки и билетные кассы для участия в обычных развлекательных аттракционах; раскачиваемые ветерком воздушные шары в форме сказочных героев и смешных зверюшек; поставленные вдоль парковых дорожек и выкрашенные в тёплые цвета скамейки; прогуливающиеся и громко разговаривающие люди — всё вокруг напоминало мелькание конфетных фантиков — обсосанных, выброшенных, растоптанных, но всё ещё источающих сладкие запахи, смешанные с запахами свежести летней зелени и проросшей травой почвы.

Я зафиксировал момент открытия. Всё та же рекламно-шутовская группа, балясничая, жестикулируя руками и умело завлекая народ буффонадой, продекламировала в заученной игре уже звучавший и повторяемый назубок рекламный слоган:

«…Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — красочные феерии и смелые действия. Доверьтесь нам — и мы решим все ваши проблемы!

«Гильотина» навсегда избавит вас от этой неотступной головной боли!».

Изумительной красоты шатенка, взобравшись по короткой лестнице на специально смастерённый для праздничных торжеств подиум, вальяжно опершись левой рукой о тонкие изящные перила, другой — взяла микрофон и, представившись менеджером компании «Гильотина», пригласила всех желающих посетить центр экстремальных аттракционов, совмещённый с реабилитационным центром психологической поддержки суицидентов. Она пояснила, что в компании используются современные методы психотерапии, уникальные методики психодиагностики и психокоррекции, а также будет работать два музея — «Музей самоубийств» и «Музей казней» (последний ещё ремонтируется). Красочными эпитетами она кратко описала, какие аттракционы для любителей острых ощущений действуют в парке.

Затем выступили рок-музыканты недавно созданных групп «Судьба», «Гневный пророк» и «Последний рассвет». Звучали кавер-версии, ремиксы известных хитов и новые композиции, при этом акцент делался на песни, связанные с темами душевной боли, остро пережитой утраты или суицида. Всё было явно рассчитано на то, чтобы привлечь внимание как можно большего количества людей, особенно молодых, которые всерьёз задумывались о самоубийстве.

Музыка звучала оглушительно громко, непрерывно, песня за песней: виртуозно и эмоционально музыканты исполняли строго намеченную по планам мероприятий сегодняшнего дня роль пауков, плетущих и стягивающих концертную паутину для заманивания и ловли потенциальных клиентов ООО «Гильотина». Общая схема действий: выходит солист, кланяется, представляет свою группу, кратко поясняет, что творчество группы связано, скажем, с темами «ненасытной боли и ненасытной страсти, что сводят с ума целое поколение» или же в двух словах представляет историю создания группы, благодарит спонсоров сегодняшнего мероприятия, а дальше непрерывно льются песни. Музыка останавливает стягивающихся к передвижной сцене меломанов. Она звучит напряжённо, рассветно или сумрачно, крутыми аккордами взбирающаяся ввысь или сползающая к глубинам вселенских бездн; прыгает, как по кочкам, по басовым нотам, перескакивает полифонические холмы, разрывает сцепленные акустическими канатами звуков мелодические линии, а затем снова возвращается на круги своя под лихорадочное дрожание клокочущей в бушующих ритмах звуковой стихи. Быстрые проигрыши, чеканная вязь слов, умелая имитация природных звуков, сильное исполнение мощными аккордами и переливающимися арпеджио — мимо не пройти! Да и не каждый день такое можно увидеть и услышать.

Вот вышла на подмостки открытой сцены никому досель неизвестная рок-группа «Гильотина-рок». Такое впечатление, что директор фирмы выступил главным продюсером этой группы, явно готовил её для своих пиар-акций. Кажется, не ошибся, сделав ставку на этих артистов. Молодые и экспрессивные музыканты дебютировали свои песни: «Гильотина дождя» (специально написанная по заказу фирмы), «Голос свыше», «Крик, разрывающий сети», «Разрушенные миры», «Время умирать», «Сон пробудил чудовище-смерть», «Расскажи, как мне жить?», «Твоё зеркало — небо», «Экзистенция», «Вчера я умер» (последние две песни написаны на стихи нижегородского художника и поэта Игоря Левина). Музыка нравилась мне. Почему-то врезались в память слова последней песни:

«Я забыл, что зачах в обгорелой пыли,

Что надежды, как пух, облетели.

Между елей меня на руках понесли,

Панихиду по мне пропели»

С удовольствием я слушал перепевки песен рок-группы «Гражданская оборона» — «Невыносимая лёгкость бытия», «Непрерывный суицид». Чудесно прозвучала «Я хочу быть с тобой», которую раньше пел Вячеслав Бутусов из «Наутилуса». Переполняли душу состраданием песни Юрия Шевчука, посвящённые погибшей жене — «Белая птица» и «Навалилась беда». Прекрасно выточенный и грамотно поставленный женский голос исполнил песни певицы Земфиры — «Повеситься», «Суицид». Также исполнялись песни группы «Сплин» — «Вниз головой», «Сломано всё», «Выпусти меня отсюда». Резко оглушал расстрельным шумом «тяжёлый металл» «Evil Not Alone» — «Суицид». Тема «Непрерывный суицид» была обыграна и группой «Тёплая трасса». Перепевались и другие песни: групп «Алиса» — «Я буду там», «Умереть молодым», «Чёрная метка», Fort Royal — «Любовь моя — гильотина» — и что-то было зловеще-предостерегающее в словах:

«Разум мой уже извне.

А гильотина шепчет мне:

Дай сердце своё,

Сдай душу внаём»

По этой же теме прослушал песню группы «Шмели» — «Гильотина в цветах». Рэп тоже звучал: «Девочка-суицид» от группы «Баста» и «Уже бежит из вены кровь» группы «Ритм дорог», от группы «Эмо кор» — «Крылья, суицид», от «DeShik ft. G-Nise» — «Суицид Remix». Высококлассно исполнялись и песни зарубежных рок-групп: «The Show Must Go On» («Дело нужно довести до конца») группы Queen; «The Art of Dying» («Искусство умирать»). Последнюю написал Джордж Харрисон, который прославился «искусством умирания» и покинул этот мир в 2001 году. Прозвучала и композиция Гетсби «Полуночный разговор со своей смертью». Песня умершего неожиданно от сердечного приступа Питера Стила — «Negative–Love You To Death» («Люблю, пока смерть не разлучит нас») звучала и мелодично, и тревожно, его же «I Don’t Wanna Be Me» («Я не хочу быть собой») — явно надрывно. В конце записи проходит как бы уносящий в безвестность поезд.

Только что прозвучала песня Розза Уильямса «Death Plays His Role» («Смерть играет свою роль») в мучительных скачках ритмов и басовых взрывных звуках. Меня когда-то интересовала история этого автора. К шестнадцати годам Роджер решил, что он готов не только слушать музыку, но и сам сочинять. Он взял имя Розз Уильямс с могильного камня на его любимом кладбище. Я копнул материал о нём и понял, что он, в общем-то, Deathrock («рок смерти») и основал — что-то среднее между ранним готик- и панк-роком «дохардкоровой» эпохи. На том этот жанр у многих недальновидных рокеров, по всей вероятности, и закончился… Розз повесился в 1998 году. Посмертной записки не было, и до сих пор неясно, зачем он решил уйти из жизни. Алкоголизм и наркотическая зависимость? Не исключено, но ведь это не причина, а следствие каких-то гнетущих жизненных обстоятельств и неурядиц, так как он всегда находил выход из эмоциональных проблем. Выход — не выход, но только уже иначе не мог.

Жил он в западном Голливуде. Близкие друзья считают, что Розз был полностью хозяином своей судьбы, день 1 апреля значил много для него на тайном персональном уровне. Он ещё очень любил число 1337. Почему? — А шут его знает! И даже гадать бесполезно… Попробуй — загляни в затуманенный психическими срывами мозг… Считал 1337-ой год ужаснейшим годом чумной эпидемии. Историки это не подтверждают. Здесь все мудрёно и очень субъективно…

В 16 часов в этот день планировалось открытие аттракционов. Я окликнул стильно одетого молодого человека — долговязого, в синей рубашке, бежевом галстуке с золотистыми переливами и оранжевыми вкраплениями, проходящего цапельно и деловито в зону аттракционов. Его шишкообразно выступающий подбородок был гладко выбрит, на носу красовались круглые очки в тонкой оправе. Он смотрел на меня немного смущённо, сверху вниз, слегка приподняв внутренние концы густых бровей. Оттого было в нём какое-то выражение показной жалости и участия. Я спросил, можно ли поговорить с директором фирмы — Делитовым. «Станислав Алексеевич сейчас очень занят, — послышался тихий, мягкий и полушепчущий голос, который на фоне ревущей музыки производил впечатление гладко выглаженного шёлка. — Он со специалистами осматривает аттракционы. В ближайшие два часа точно не сможет вас принять, это в любом случае. Я его секретарь. А что вас интересует? Может, я могу чем-то помочь?» Я ответил, что мне нужен лично он, и на сей раз не стал скрывать, что я — журналист самой популярной городской газеты «Пульс города»; очень просил его узнать, в какое время его шеф точно будет готов принять меня для получасовой беседы. «Ну я сейчас узнаю, — снова как-то смущаясь, озадаченно вымолвил он. — Не знаю, сможет ли он мне в этот момент что-то сказать». «Грибоедов», — проскользнула в моём мозгу ассоциация внешности секретаря. Я стоял и ребячливо мялся в ожидании, посматривая то в одну, то в другую сторону. Он подошёл ко мне через пятнадцать минут. «Станислав Алексеевич будет готов вас принять только в семь часов вечера. Приходите к этому времени», — спокойно и неторопливо снова вымолвил он, после чего элегантно нырнул в броуновски движущуюся толпу.

Ноты сменяли одна другую. Им вторили, перехлёстывая звуковую ткань, слова. Я решил пообедать в парковом кафе. Покрытые красным лаком деревянные скамейки и элементы балюстрады широкой веранды, ребристый шифер крыши, зеркала… — всё охристо-белое, серебристо-серое и красно-рыжее. Дымились угли мангала и смачно пахли томлёным мясом шашлыки. Остывал наваристый суп-харчо… Тонко нарезаны огурцы, помидоры и красный перец, рассыпаны шарики зелёного горошка — великолепные фрагменты натюрморта… Сытно поесть и послушать хорошую музыку на лоне природы, когда в спину дует лёгкий ветерок, да ещё поглазеть на молоденьких девушек в стильных мини-юбках «широкий пояс», в светлых шортиках и футболках — это ли не барская хмель, в которую хочется окунуться с головой, чтобы забыть проблемы колючих будней? Но забыть непросто, тем более, если отдых совмещается с работой.

Вот толпы снова нахлынули в парк. Глядя на наряды молодых модниц и щёголей, казалось, что оживали манекены: пёстрые платья, шортики, джинсы, лосины и стринги, разрисованные рубашки, радужные браслеты, лёгкие соломенные шляпы… Уже было около шестнадцати. Вот-вот должны были начать работу аттракционы. Радостные крики, восторженные возгласы, экстатические вопли и визги… Образовалась давка. Сотрудники и охранники фирмы еле сдерживали толпу, пропуская людей партиями в перерывах через несколько минут. Ещё бы! Это был долгожданный день открытия заинтриговавшего многих медико-развлекательного учреждения, когда бесплатно можно было осмотреть экспозицию Музея самоубийств.

Я пошёл вслед за колонной людей, просочившихся на территорию комплекса, где на уровне крыши двухэтажного дома крупными буквами пурпурного цвета красовалась вывеска: «ООО «Гильотина». А внизу, на рекламном щите, не таким крупным шрифтом, но строго и броско было написано: «Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина»: экстремальные аттракционы и реабилитационный психологический центр для людей, склонных к суициду и депрессиям». А дальше следовал текст уже до боли знакомого рекламного слогана:

«Вы устали от жизненных проблем? Мир превратился для вас в кошмар? Жизнь стала невыносимой? Вы думаете о самоубийстве? „Гильотина“ — лучшее средство от стрессов и конфликтов […] „Гильотина“ навсегда избавит вас от этой неотступной головной боли!».

За оградой — здание необычной архитектуры, бионическое сооружение в форме паука, где тонкие изломанные колонны имитировали конструкцию паучьих ножек. И окрас паучий — жёлто-оранжевый в разбеле, с чёрными полосами внизу и тёмными серо-зелёными вкраплениями выше.

Интерьер музея тоже был оформлен современно, с изысками деконструктивистского и бионического дизайна: волнистые поверхности стен, разноуровневый рельеф пола. Что характерно — в интерьере тоже преобладали жёлто-оранжевые цвета возле стендов, контрастирующие с холодным серым цветом потолка и верхнего участка стен. Пупырчатый свод потолка был прорезан амёбообразными отверстиями с остеклениями. Падающий сверху свет вяло рассеивался. Полусумеречное освещение помещения с перепадами световых потоков, что также усиливалось искусственными осветителями в виде тонких металлических трубочек, производило впечатление светлой звёздной ночи.

В музей можно было войти с разных сторон, через любую нишу между тонкими колоннами, выступающими вперёд высеченными гранями, обогащёнными мохнатой фактурой паучьих ножек. Конструкция музея чем-то напоминала стрельчатые перекрытия готических соборов, активные выступы контрфорсов, поддержанных широкими пролётами аркбутанов. Внутреннее помещение делилось примыкающими к центру перегородками на сектора (что-то, напоминающее расположение перегородок внутри плода кивано — «африканского огурца»): каждый отсек представлял собой уголок, стянутый дугой. Из одного уголка в другой можно было пройти через узкие дверные проёмы сложной лекальной формы. Я мельком осматривал экспонаты, еле протискиваясь сквозь разросшуюся заросль толпы зрителей. Экспонаты музея, расположенные в ячейках стен-перегородок тоже необычные. Тут собраны разные артефакты и имитационные объекты…

Один из них — затянутый голубо-зелёным купоросом и играющий мутными переливами цветов медный диск с начертанными на нём «Законами» Ликурга Спартанского, уморившего себя голодом только для того, чтобы утвердить незыблемость государственных законов. Это он отправил в Спарту весть оракула о славе и процветании государства, живущего по этим законам, связав царей, геронтов и народ дельфийской клятвой не изменять ничего, пока он не вернётся.

Приковала моё внимание обвинительная речь Полиэкта против Сократа, написанная чёрной краской тростниковой кистью на папирусе, грубо обработанном, с заметной прорезью полосок и мелкими островками коры цвета сухих дубовых листьев (эта речь для оглашения была написана не то софистом Поликрагом, не то Анитом). Видное место на полке занимала глиняная табличка болотно-торфяного цвета с ответными словами Сократа, выписанными углублённым рельефом греческими буквами (из «Апологии Сократа» Платона); внизу, в пояснении, давался русский перевод текста:

«Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись иначе. Потому что ни на суде, ни на войне — ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами без разбора… Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — это избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти …Я скажу вам: пожалуй, всё это произошло мне на благо, и, видно, неправильно мнение всех тех, кто думает, будто смерть — это зло».

На трапециевидном постаменте возвышался классический гипсовый бюст Сократа — мастерски выполненная копия скульптуры великого Лисиппа. С особым интересом я оглядел помещённую в стеклянный куб древнегреческую чашу — килик из обожжённой глины: он напоминал глубокую тарелку на ножке и имел приделанные с двух сторон квадратные ручки со скруглёнными углами. В чашу была залита какая-то жидкость, имитирующая сок болиголова — яд цикуты неприятного коричнево-зелёного цвета. Выкрашена эта чаша была чёрным лаком, нанесённым на поверхность золотисто-земляного цвета, от которой осталось лишь несколько полос да фигура танцовщицы, заключённая в тонкую окружность. Я рассмотрел чашу лишь мельком. Обзор мне неожиданно перегородила дородная женщина с оттопыренным бюстом, одетая в светло-жёлтое платье с каким-то посудным землянично-ромашковым орнаментом. Я подошёл к другой стене — и рядом, в этом же закутке — гипсовая маска и отрывок из жизнеописания Анаксагора. Там же бюст хмурого киника Антисфена, не желавшего переносить старческую немощь; лицо у него с безразличным взором орлиных глаз и мятыми складками морщин лба. Чем-то похожий на Вакха гипсовый Демокрит отрешённо глядел вниз, чуть повернув голову набок. Несколько поодаль располагалась статуя сгорбленного Диогена из Синопа, задохнувшегося в обмотанном им вокруг головы плаще. На стенах-перегородках в пластмассовой рамочке были вывешены гравюры с портретов стоиков — Дионисия и Пифагора, уморивших себя голодом. С другой стороны чёрным силуэтом, подобным ниспадающему пеплу, на плотной бумаге был выгравирован портрет Эмпедокла, бросившегося в горящую лаву Этны.

Следующие два отсека были посвящены самоубийствам в Древнем Риме. Возле сквозного входа в отсек чернел бюст прославленного африканского полководца Ганнибала, отравившегося после поражения. В рефлексах отражений на защитном стекле промелькнула контурная гравюра с изображением римского воина, падающего на меч. Я пристально оглядел небольшой скульптурный портрет лютого убийцы Цезаря и самоубийцы Марка Брута. Висели также оформленные репродукции картин, связанные с жизнью Брута. Одну из них я узнал. Это построенное на жёстких контрастах полотно Давида «Ликторы приносят Бруту тела его казнённых сыновей». Другая картина была мне незнакома — «Убийство Юлия Цезаря» мастерской флорентийца ди Томмазо, погружавшая в ядовитую атмосферу заговорщического шуршания. Равнодушно я стал разглядывать скульптурные портреты Марка Антония и египетской царицы Клеопатры, что были расположены рядом. Витые кудри Клеопатры таяли в полумраке. Но всё это было для меня чуждое, далёкое, как бы в отпечатке патины веков, заваленное мятыми страницами исторических легенд.

Однако я обратил внимание на другое, находившееся рядом. Там была современная скульптура из красного дерева — рука Клеопатры с обвитой вокруг неё гадюкой. В центре стены отсека висела репродукция с картины Доменико Фетти «Смерть Клеопатры»: на тёмном фоне печальная девушка с запрокинутой вверх головой — и вся сияла золотыми красками. Нежно-голубые полутона одежд контрастировали с умбристым силуэтом живого браслета — змеи. Потом я стал снова, медленно переходя, слегка шаркая неудобными бахилами, рассматривать экспонат за экспонатом. И я увидел, как тоскливо и страдающе смотрел вдаль отлитый в бронзе Сенека, перерезавший себе вены и отравившийся ядом по приказу Нерона. Перевёл взгляд на гравюру, изображающую Петрония — врага Нерона, тоже вскрывшего себе вены. Следующий отсек также знаменателен адски знаковыми фигурами в мировой истории и религии. Наконец, нашлись гравюры, где изображены сам жестокий император, приказавший заколоть себя ножом, и преемник его престола — Отон, который воткнул себе в грудь кинжал.

Противоположная стена была сплошь заклеена репродукцией «Поцелуя Иуды» Джотто. Прямо поверх этой репродукции, увеличенной в виде обоев, была прибита гипсовая копия старинного готического рельефа, изображающего в сильно стилизованных формах, как после самоубийства Иуду хватают с обеих сторон демоны. Немного правее был виден небольшой стенд с описанием мистической истории, связанной с этим персонажем.

«Бразильский актёр Тиаго Климек скончался во время пантомимы, в которой он исполнял роль Иуды Искариота. Причиной смерти стал несчастный случай: актёр нечаянно удавился, изображая самоубийство Иуды в рамках спектакля, посвящённого воскресению Христа, — сообщает BBC. 27-летний актер болтался на верёвке четыре минуты. Другие актёры, увидев происходящее, сняли пострадавшего из петли, но он был уже без сознания. В тяжелом состоянии потерпевшего доставили в больницу. Но спасти его не удалось. По предварительным данным, причиной смерти актёра стала неисправность устройства, которое должно было поддерживать Климека в сцене самоубийства Иуды после того, как он предал Христа, — передаёт «Питер. ТВ».

Вообще весь материал об Иуде Искариоте и его самоубийстве был очень интересен тем, что сплошь загружен самыми противоречивыми сведениями о нём, которые, казалось, были представлены совершенно беспорядочно. Обнаружились какие-то загадочные публикации — перепечатки «белых» газет об установках памятников Искариоту в Тамбове и Свияжске. На невысокой тумбе были разбросаны книги. Я сосредоточенно оглядел развёрнутую страницу огромной Библии, бережно переплетённой прозрачной позолоченной тканью. И я стал медленно вычитывать отрывок текста:

«Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошёл и удавился. Первосвященники, взяв сребренники, сказали: непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови. Сделав же совещание, купили на них землю горшечника, для погребения странников; посему и называется земля та „землею крови“ до сего дня» (Мф: 27, 3—7).

Потом я перевёл взгляд на строки из апокрифа «Евангелие от Варнавы», там Иуда не изображён самоубийцей, он представлен как предатель, силою магии сделанный похожим на Христа и распятый по ошибке вместо Него:

«Иуда только то и делал, что кричал: «Боже, почему ты оставил меня, ведь злодей сбежал, а меня убивают по ошибке?»

Поистине, его голос, его лицо и образ, так походили на Иисуса, что его ученики и верующие ему люди на самом деле были уверены, что это действительно был он. Некоторые из них оставили учение Иисуса, поверив, что он был лжепророком, и что он совершал чудеса благодаря колдовству. Иисус на самом деле сказал, что он умрёт только с приближением Конца Света, а при жизни будет взят на небо»

Мне также бросилась в глаза выписка из апокрифа «Евангелие от Иуды», в котором о самоубийстве речь тоже не шла, но Иуда Искариот описывался как адепт учения Христа, лучший Его ученик, выполняющий Его поручение о предательстве и ради Него несущий бремя позора:

«Ты станешь тринадцатым, и будешь проклят другими поколениями — и придёшь править ими. В последние дни проклянут они твое возвышение к праведному».

А тут вдруг я наткнулся на отрывок из книги Леонида Андреева «Иуда Искариот»:

« — Так встреть же меня ласково, я очень устал, Иисус.

И прыгнул. Верёвка натянулась, но выдержала: шея Иуды стала тоненькая, а руки и ноги сложились и обвисли, как мокрые. Умер. Так в два дня, один за другим, оставили землю Иисус Назарей и Иуда из Кариота, Предатель.

Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался Иуда над Иерусалимом, и ветер поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне — точно и городу, и пустыне хотел он показать Иуду. Но, куда бы ни поворачивалось обезображенное смертью лицо, красные глаза, налитые кровью и теперь одинаковые, как братья, неотступно смотрели в небо. А наутро кто-то зоркий увидел над городом висящего Иуду и закричал в испуге. Пришли люди, и сняли его, и, узнав, кто это, бросили его в глухой овраг, куда бросали дохлых лошадей, кошек и другую падаль».

В этом секторе была выставлена ещё одна табличка с цитатами Борхеса в виде слов выдуманного им персонажа — еретика Нильса Рунеберга:

«Слово, воплотившись, перешло из вездесущности в ограниченное пространство, из вечности — в историю, из безграничного блаженства — в состояние изменчивости и смерти; было необходимо, чтобы в ответ на подобную жертву некий человек, представляющий всех людей, совершил равноценную жертву. Этим человеком и был Иуда Искариот. Иуда, единственный из апостолов, угадал тайную божественность и ужасную цель Иисуса. Слово опустилось до смертного; Иуда, ученик Слова, мог опуститься до предательства и до обитателя геенны огненной. Миропорядок внизу — зеркало миропорядка горнего; земные формы соответствуют формам небесным; пятна на коже — карта нетленных созвездий; Иуда, неким таинственным образом, — отражение Иисуса. Отсюда тридцать сребренников и поцелуй, отсюда добровольная смерть, чтобы еще верней заслужить Проклятие. Так разъяснил Нильс Рунеберг загадку Иуды»

Значительный объём занимали три японских зала. Отсеки большого радиуса тянулись по периметру этого фантастического здания, между ними были воткнуты маленькие круглые окошки, как в оградах японских садов. За стеклянными шкафчиками крупным шрифтом (чёрным по жёлтому «неаполитано») — ознакомительная статья: «Самоубийство в японской культуре», рядом — красочное панно на шёлке с изображением харакири японского самурая (копия ксилографии Утамаро). Подробно были изложены способы сэппуку (или харакири): поперечное и крестообразное вспарывание живота ритуальным кинжалом, обезглавливание веером, предшествующие сэппуку в древности — самосожжение и повешение. Также описывался ритуал обезглавливания мечом помощником самоубийцы после того, когда его тело начинало покачиваться и клониться вперёд. Подобно вытянутой афише, ближе к углу была заметна гравюра, изображавшая женщину из самурайского рода, перерезавшую себе горло во избежание позора. Ещё две гравюры запечатлели другие виды самоубийства — докуяку дзисацу (принятие яда или снотворного) и дзисю дзисацу (утопление).

Следующий зал, протянувшийся по периметру в левую сторону, был посвящён японским писателям-суицидентам. Фотографии Юкио Масимы, его романы на японском. Я обратил внимание на надпись красными иероглифами по чёрному фону (на русском лишь приметил «Исповедь маски»). Рядом с фотографиями на полке была выставлена книга с бело-красными иероглифическими надписями заголовка его последнего романа — «Падение ангела». В полумраке выплывала фотография-раскадровка акта сэппуку после театрального выступления Масимы с призывом к государственному перевороту и захватом заложника. Лицо на одной из его фотографий казалось безумно воинственным. Около этих экспонатов была вывешена небольшая красочная афиша из анимашки — «Будка самоубийц». Потоптавшись по японскому коврику с орнаментом из чёрных силуэтов драконов, я увлёкся сведениями о самоубийстве Рюноскэ Акутагавы, принявшего мощную дозу веронала, продлевая сон до пределов смерти. Отравление произошло после написания автобиографического эссе «Жизнь идиота», где тема суицида проходит красной нитью. Столбцом отдельных цитат были приведены характерные выдержки. Я читал всё подряд, останавливая взгляд на каждом слове, будто пытаясь в нервной россыпи слов найти ответы на давно волновавший меня вопрос:

«В проводах по-прежнему вспыхивали острые искры. Во всей человеческой жизни не было ничего, чего ему особенно хотелось бы. И только эту лиловую искру… только эту жуткую искру в воздухе ему хотелось схватить хотя бы ценой жизни».

«Вспоминая слова, написанные им два-три года назад: «Боги, к несчастью, не могут, как мы, совершить самоубийство».

«Воспользовавшись тем, что спал один, он хотел повеситься на своем поясе на оконной решётке. Однако, сунув шею в петлю, вдруг испугался смерти; но не потому, что боялся предсмертных страданий. Он решил проделать это ещё раз и, в виде опыта, проверить по часам, когда наступит смерть. И вот, после лёгкого страдания, он стал погружаться в забытьё. Если бы только перешагнуть через него, он, несомненно, вошёл бы в смерть».

« — Вы мечтаете о смерти?

— Да… нет, я не так мечтаю о смерти, как мне надоело жить.

После этого разговора они сговорились вместе умереть.

— Platonic suicide, не правда ли?

— Double platonic suicide.

Он не мог не удивляться собственному спокойствию»

«…она дала ему флакон синильной кислоты, который у неё хранился, и сказала: „Раз у нас есть это, мы будем сильны“. И действительно, это влило силы в его душу. Он сидел в плетёном кресле и, глядя на молодую листву дуба, не мог не думать о душевном покое, который ему принесет смерть».

«Лебедь стоял с поднятой головой, а его пожелтевшие крылья были изъедены молью. Он вспомнил всю свою жизнь и почувствовал, как к горлу подступают слёзы и холодный смех. Впереди его ждало безумие или самоубийство. Идя в полном одиночестве по сумеречной улице, он решил терпеливо ждать судьбу, которая придёт его погубить».

«Он Проводил жизнь в вечных сумерках. Словно опираясь на тонкий меч со сломанным лезвием».

Рядом был представлен отрывок его предсмертной записки к другу (факсимильная копия на японском, а внизу — русский перевод):

«Я сейчас живу в самом несчастном счастье. Но, как ни странно, не раскаиваюсь. Я только глубоко жалею тех, у кого такой дурной муж, дурной сын, дурной родственник. Итак, прощай! В этой рукописи я не хотел, по крайней мере сознательно, заниматься самооправданием.

Наконец, я поручаю эту рукопись именно тебе, потому что ты, видимо, знаешь меня лучше других (если только снять с меня кожу городского человека). Посмейся над степенью моего идиотизма в этой рукописи».

Подробно были описаны случаи с японскими камикадзе, таранившими самолётами американские корабли во время Второй Мировой войны.

Соседствовали с японским залом зал других этнических традиций самоубийств и залы массовых самоубийств. Я поверхностно ознакомился с обрядами самосожжения вдов вместе с трупом мужа в Индии и Китае. Переминаясь с ноги на ногу, я читал о самоубийстве перуанских и эквадорских индейцев племён хиваро и агуаруно, что верят в три души у людей. Заинтересовали традиции самоубийства чукчей: тот, кто желает умереть (чаще это — старики или тяжело больные), пишет письмо об этом родственнику, который обязан исполнить просьбу. В залах массовых самоубийств — обилие информации: самоубийство тевтонских женщин в начале Новой Эры, самоубийство еврейской общины сикариев, самосожжение раджпутских женщин — это всё, чтобы избежать глумления завоевателей и обращения в иную веру. Здесь же был материал и о самосожжении староверов. А вот и конец двадцатого века — самоубийство сектантов: «Народный храм» в Джонстауне, «Храм солнца», «Движение за восстановление десяти заповедей Бога», «Небесные врата» (читал особенно внимательно) … Пугают уже сами цифры погибших: 918, 74, 778, 39… Море фотографий и увеличенных вырезок газетных статей.

Дальше прошёл через подобный лепестку тюльпана проём в «русские» отсеки. Приметил гравюру выпившего яд писателя Радищева. Под ней — свидетельство о его гибели и написанный им стих:

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду.

Немного устав, я разглядывал материал о Всеволоде Гаршине. Кратко было сказано о самоубийстве героя рассказа «Происшествие». Наткнулся на аннотацию к «Красному цветку» с выделенными в тексте автобиографическими чертами, связанными с душевной болезнью писателя. После 1884 года каждую весну болезнь обострялась, его мучили депрессия, апатия, тягучая бессонница. 19 марта 1888 года, во время очередного приступа тяжёлой депрессии Гаршин бросился в лестничный пролёт одного из мрачных петербургских домов… Умер он в больнице пять дней спустя.

Представляли огромный интерес вставленные в плотную серебристую раму несколько фотографий повесившегося на отопительной трубе гостиничного номера «Англетера» Сергея Есенина, его предсмертная записка со стихом:

«До свидания, друг мой, до свидания.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставание

Обещает встречу впереди.

До свидания, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново

Но и жить, конечно, не новей».

Фото хмурого Маяковского, уверявшего по поводу смерти Есенина:

«В этом мире умереть не ново.

Сделать жизнь значительно трудней»

А сам??! Сам… Почерк в предсмертной записке выдавал сильное волнение, каждая строка писалась, начинаясь с размашисто-крупных букв, и с затухающей амплитудой превращала буквы в бисер:

«Всем

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сёстры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят —

«инцидент исперчен»,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться

Владимир М а я к о в с к и й. 12/ IV -30 г.

Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Сериозно — ничего не поделаешь

Привет.»

Там же был выставлен портрет его возлюбленной Лилии Бриг, тоже покончившей самоубийством в пожилом возрасте, не желая переносить ужасные боли травмированной ноги.

В чёрной рамочке на фоне красного квадрата висела фотография повесившейся Марины Цветаевой, семью которой терроризировали палачи НКВД. Её отрешенный от мира сего взгляд, жёстко сцепленные кисти рук… Предсмертная записка сыну:

«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Так же была оформлена фотография застрелившегося из револьвера Александра Фадеева, описавшего причину своей смерти:

«Не вижу возможности жить дальше, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено… Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь, клевета, ухожу из этой жизни.»

Трагический бард Александр Башлачёв, выбросившийся из окна… Проскальзывая взглядом по глянцевой поверхности фотографии, я смотрел неотрывно в его открытые, как при лёгком испуге, глаза и не мог понять — почему?! Почему… Вспоминалась его жутковатая песня о видениях в белой горячке — «Егоркина былина». Становилось как-то не по себе, в какие-то мгновения тело пару раз лихорадочно вздрогнуло, как неожиданно пробуждают полусонную толпу пассажиров несколько толчков только что отправившегося поезда.

Видел здесь и фотографию режиссёра яркой советской комедии «Джентльмены удачи» — Александра Серого. Странный контраст с комедийной темой известного фильма: вид у него был какой-то понурый, суровый. В глазах — то ли недовольство, то ли обида. Не захотев дожидаться естественного исхода от лейкемии, он застрелился на глазах собственной дочери. Над его трагическим фото — фотографии сцен фильма с известными комедийными актёрами: Леоновым, Вициным, Крамаровым, Муратовым, Фатеевой и многими другими. Такой жёсткий контраст гротесковых персонажей фильма и тоскливого лица режиссёра показался мне чем-то вызывающим, провокационным.

Недавние дни — фото семьи актёра Александра Пороховщикова и его жены Ирины, известной родственными корнями с маршалом Жуковым, повесившейся, когда положение больного мужа было уже безнадёжно. Трогательная пара: они словно одно целое — склонившая голову на плечо мужа Ирина с крашеными под блондинку волосами и мужественный и благородный Александр. Вся история их любви, у них была большая разница в возрасте. Газетные вырезки, фотографии…

Ну вот, опять западноевропейский зал, в котором сообщалось о судьбе художников и их близких. Хорошие копии картин Ван Гога — «Вороны над полем» и его «Автопортрета». На широком металлическом стержне висело ружьё, из которого он якобы мог застрелиться. Также видел тут в мутно-холодном течении красок, окаймлённых медно-рыжим пятном волос и зубчатыми узорами синего ковра, белоликий автопортрет художницы и модели Жанны Эбютерн. Будучи беременной, она выбросилась из окна, обезумевшая от горя, не выдержав смерти мужа — великого Амедео Модильяни.

В другом отсеке болотно-коричневого цвета — знакомые по историческим хроникам омерзительные рожи. Тут был собран материал о суициде лидеров нацистской верхушки. Напечатан отрывок из рассказа Рохуса Миша о самоубийстве Гитлера:

«Я услышал, как кто-то кричал денщику Гитлера: „Линге, Линге, кажется, всё“. Они явно слышали выстрел, а я — нет. Мартин Борман, личный секретарь Гитлера, приказал всем замолчать. Все начали шептаться. Я в это время говорил по телефону и нарочно делал это громко, иначе как-то не по себе было в этом бункере смерти».

Рядом была выцветшая фотография отравившейся Евы Браун. Тут же о Гиммлере, раскусившем ампулу с цианистым калием, когда он был арестован англичанами. Прочитал про Геринга, принявшего яд за два часа до повешения, который он хранил внутри зубной коронки. Далее — хроника о семье Геббельса, фотографии самого рейхсляйтера и его жены Магды, а также их шестерых детей, отравленных этой Мегерой:

«на другой же день после самоубийства фюрера Геббельс и его жена Магда сами покончили с собой, предварительно отравив своих шестерых детей цианистым калием. „Акта о капитуляции за моей подписью не будет!“ — ответил Геббельс на советские требования о безоговорочной капитуляции. Его жена Магда сказала своим малолетним детям: „Не пугайтесь, сейчас доктор сделает вам прививку, которую делают всем детям и солдатам“. Когда дети под влиянием морфия впали в полусонное состояние, она сама каждому ребёнку (всего у супругов было 6 детей) вложила в рот раздавленную ампулу с цианистым калием. 1 мая 1945 года Геббельс застрелился, предварительно застрелив свою жену по её собственному требованию».

Жалко было детей… Ход моих мыслей прервала нарисовавшаяся перед фотопортретом Гитлера четвёрка бритоголовых юношей — наци-скинхедов с осоловевшим взглядом и припухлостью припудренных свежим пушком молочно-розовых щёк. Один из них был крупный, толстозадый, слегка ссутуленный, с конкретно что-то выискивающим тупым бараньим взглядом. Трое остальных — относительно худые, но с таким же дебильно-самоуверенным видом. Улучив момент, когда основная масса посетителей заслушивалась рассказом экскурсовода — стройной невысокой брюнетки в бежевом юбочном костюме, покрытом мелким, вышитым серебристыми нитями, водянисто-полосатым орнаментом (эффектной и сексуальной девушки, очень-очень, издали даже было заметно), они, помявшись у портрета своего «фюрера», воодушевлённо крикнули: «Хайль Гитлер!» (хоть и негромко, но многие люди из толпы повернули головы в их сторону, с удивлением и отвращением оглядывая их с ног до головы). А меня в этот момент так и распирало желание злобно дать им пинка под зад (уж не знаю, что бы было со мной потом!). Но они долго не задержались в зале. Видно, для них главным было провести эту спонтанную акцию и убраться восвояси.

Как ни странно, на противоположной стороне в красном мареве фона висели фотография и сцепленный крючками ржавый «Вальтер» застрелившейся жены Сталина — Надежды Алилуевой и фотография их сына — Якова Джугашвили, бросившегося на колючую проволоку с электротоком. В том же ряду была вывешена и фотография застрелившегося после очередного спора с «отцом народов» Серго Орджоникидзе. А в конце экспозиции на этой стене — несколько слов о повесившейся вдове Мао Цзе Дуна — Цзян Цин.

Я продолжил обход (видимо, не там вышел; оказавшись не в том месте, попал в другое время) … Стал читать перевод письма, разосланного уморившим себя голодом французским писателем Луи Буссенаром:

«Луи Буссенар имеет честь пригласить Вас на его гражданскую панихиду, которая состоится по адресу… Не в силах пережить смерть своей жены, он уходит на шестьдесят третьем году жизни».

За стеклянной витриной были положены камни из кармана утопленницы Вирджинии Вульф… С большой душевной теплотой и любовью она написала предсмертное письмо мужу:

«Мой дорогой, я уверена, что снова схожу с ума. Я чувствую, что мы не сможем пережить это заново. И на этот раз я не поправлюсь. Я начинаю слышать голоса. Я не могу сосредоточиться. Поэтому я приняла единственно верное решение и делаю то, что кажется мне наилучшим. С тобой я была счастлива абсолютно. Ты был для меня всем, о чём я только могла мечтать. Не думаю, что два человека могли бы быть счастливее, чем были мы, пока не пришла эта страшная болезнь. Я больше не в силах бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты мог бы работать. И ты сможешь, я уверена. Видишь, я даже не могу подобрать нужных слов. Я не могу читать. Я просто хочу, чтобы ты знал — за всё счастье в моей жизни я обязана тебе. Ты был безмерно терпелив со мной и невероятно добр. Все это знают. Если кто-нибудь и мог бы спасти меня, это был бы ты. Всё ушло. Всё оставило меня, кроме уверенности в твоей доброте. Я просто не могу больше портить твою жизнь. Я не думаю, что в этом мире кто-то был бы счастливей, чем были мы».

В этом же ряду был развёрнут длинный экспозиционный стенд, а под ним — столики напольных витрин. Мой взгляд упал на фотографию супружеской пары Цвейг — писателя Стефана и его жены Федерики, которые в далёкой Бразилии не выдержали разлуки с родной Австрией и тяжёлых вестей из заражённой нацизмом Европы. Они выпили смертельную дозу снотворного и умерли в объятьях друг друга. Рядом — фото Хэмингуэя, а внизу, под усердно вычищенным стеклом можно было рассмотреть модель его ружья, из которого он застрелил себя (почему-то мне показалось, что я рассматривал голограмму, очевидно, очень хорошего качества). Ярким светлым пятном на тёмном фоне было отпечатано фото Джека Лондона с округлёнными глазами и энергичным поворотом лица, вколовшего себе смертельную дозу морфия. Оба страдали от алкоголизма. Но только что это — причина или следствие многих причин?

Ещё один отсек: здесь через караоке негромко звучала музыка (стало понятно — тут всё об известных музыкантах-самоубийцах: фотографии, обрывки концертных афиш, диски их песен, прощальные письма и т. д. Когда я вошёл, звучала композиция New Dawn Fades («Новый рассвет исчезает»), звуки которой как бы прессовали мой слух чредой мерных и чеканно жгучих ритмов. Увидел какой-то ошмёток верёвки, скрученной петлёй и иссушенной, как выцветшая полынь. Такую верёвку для сушки белья использовал для суицида музыкант Иэн Кёртис, страдавший эпилепсией и повесившийся в депрессии весной 1980 года. Странный был человек. Чего же ему не хватало в жизни? В его характере сочетались несочетаемые черты. Мог сильно влюбиться, но всерьёз думал после школы устроиться хастлером для престарелых дам. Был смелым, задиристым и эпатажным менеджером музыкального коллектива, любил каскадёрские трюки. Однако же воровал лекарства у пенсионеров, которых посещал, подрабатывая волонтёром. В припадке мог бросаться в аудиторию кусками сломанного паркета или кататься по полу на осколках разбитого им цветочного горшка. Как вампир, он избегал активного солнечного света, страдая редкой формой аллергии, при которой от яркого света краснели кисти рук, как будто на них надевались красные перчатки. Не остановила даже растущая популярность группы Joy Division. Брак Кёртиса был подорван любовью к бельгийке Анник Оноре. Повесился он на кухне через несколько недель после первой попытки самоубийства, когда на проигрывателе (что очень символично для абсурдной смерти) продолжал крутиться альбом «The Idiot» («Идиот») Игги Попа.

На противоположной стене — фотография повесившегося певца Розза Уильемса, алкоголика и наркомана, о ком уже упоминал. Рядом висела фотография его выступления на концерте. У него были изнеженные, женоподобные черты лица, на сцене он выступал в подвенечном платье. Когда я впервые увидел его фото, подумал: а не «голубой» ли? Но что-то ничего об этом в прессе не нашёл. На уровне глаз висел обрамлённый дешёвым багетом цвета горького шоколада стенд с раскадровкой видеоряда из его фильма « PIG» («Свинья»): фильм чёрно-белый, идёт в течение 21-ой минуты, а показывает он странствие двух садомазохистов по пустыне. Ужасно «свинячье» зрелище! У одного из этих странных странников забинтованное лицо, а на втором надет слепок-личина хрюшки. И ездят они в какой-то всеми забытый и заброшенный дом. Там эта гнусная хавронья извращённо глумится над забинтованным по своему свинячьему обряду, да не будь дура — и убивает его впоследствии. Вот такая «весёлая» история. Также была представлена скандальная фотография, показывавшая, как комментатор религиозной телевизионной программы о сатанинских воздействиях сломал копию альбома «Only Theatre of Pain» («Только сцены боли») в эфире — очень забавно это выглядело.

Автор песен группы «Nirvana» — гитарист и художник Курт Кобейн ввёл себе дозу героина, не совместимую с жизнью, и прежде чем произвести выстрел из ружья, красной ручкой написал записку. В длинном письме-размышлении меня поразило то, как он признаётся одновременно и в горячей любви, и в губительной ненависти ко всем людям — ко всем без разбора! Почерк страшно неровный. Строки напоминали иллюзию с параллельными линиями, наезжающими друг на друга. Вычеркнутые ручкой слова сверху и снизу образовывали почти симметричную полоску. Крупно были выделены слова «Бодда» (странно, ведь это — воображаемый друг его детства) — в самом верху, внизу же — имя Курт и истерично повторяющиеся в предсмертном возбуждении слова: «Я ЛЮБЛЮ ВАС! Я ЛЮБЛЮ ВАС!», имя автора записки начертано дрожащим пунктиром.

Сказано для Бодды

Говорю языком опытного простака, который скорее предпочёл бы быть лишенным мужества, инфантильным жалобщиком. Эту записку, наверное, будет довольно легко понять. […] Иногда мне кажется, что я хотел бы разбить часы перед выходом на сцену. […] Я ценю то, что я и мы затронули чувства многих людей. Наверное, я — один из тех нарциссистов, которые ценят что-либо только тогда, когда оно уходит… Я слишком чувствителен. Мне необходимо быть слегка бесчувственным, чтобы вновь обрести энтузиазм, которым я обладал, будучи ребёнком. Во время трёх наших последних туров я стал гораздо больше ценить всех тех, кого я знаю лично, а также поклонников нашей музыки, но я всё ещё не могу отделаться от разочарования, вины и сочувствия, которые я ко всем испытываю. […] У меня жена-богиня, дышащая честолюбием и сочувствием, и дочь, которая напоминает мне меня, каким я когда-то был. Исполненная любви и радости, она целует всех, кто ей встречается, потому что все хорошие, и никто не причинит ей зла. И это пугает меня в такой степени, что я практически ничего не могу делать. Я не могу смириться с мыслью, что Фрэнсис станет таким же несчастным, саморазрушающимся смертником-рокером, как я. Меня окружает много хорошего, очень хорошего, и я признателен за это, но с семи лет я стал ненавидеть всех людей в целом. Только потому, что им кажется столь простым быть вместе и сочувствовать друг другу. Сочувствовать! Только потому, что я очень люблю людей и сострадаю им, так мне кажется. Благодарю вас всех из глубины своего пылающего, выворачивающегося наизнанку желудка за ваши письма и вашу заботу, которую я ощущал все последние годы.

Во мне слишком много от сумасбродного, капризного ребенка! Во мне больше нет страсти, поэтому помните: лучше быстро сгореть, чем медленно угасать.

Мир, Любовь, Сочувствие

Курт Кобэйн

Фрэнсис и Кертни, я буду у вашего алтаря. Пожалуйста, продолжай, Кертни, ради Фрэнсис. Ради её жизни, которая будет намного более счастливой без меня.

Я ЛЮБЛЮ ВАС, Я ЛЮБЛЮ ВАС!

Чуть не прошёл мимо стенда, где рассказывалось о том, как застрелился в гостиничном номере (в той самой комнате, где умер Бетховен) видный идеолог сексизма и отчасти — расизма, еврей-самоненавистник, двадцатитрёхлетний доктор философии Отто Вейнингер. В тусклом мареве — несколько его фотографий. Был также выставлен снимок его предсмертной записки со словами: «Я убиваю себя, чтобы не убить другого». Цитата из недописанной им пьесы отчасти проливала свет на причины суицида:

«Другой, чей шёпот шелестит в мозгу, Тёмный двойник — амплуа из театра масок глубинной психологии Юнга, — не я, Другой! Тот, кто воплощает всё пошлое и ненавистное, постыдный низ, потёмки души; кто, как некий посторонний, присутствует в тягостных снах. Это он несёт с собой анархию, безнравственность, хаос. Между тем как Я — стою на страже морали, разума и порядка, ибо Я сам — логика и порядок. Я мужчина. Он — моя вина и погибель. Он тащит меня к женщине. Он напоминает мне о моём происхождении, которого я стыжусь. Он мешает мне сознавать себя равным в обществе, единственно достойном меня. Истребить его!»

Была выписана ещё одна его цитата из «Пола и характера», содержащая мысль об экзистенциальном одиночестве человека:

«Человек — один во вселенной, в вечном, чудовищном одиночестве. Вне себя у него нет цели, нет ничего другого, ради чего он живёт; высоко взлетел он над желанием быть рабом, над умением быть рабом, над обязанностью быть рабом; далеко внизу исчезло человеческое общежитие, потонула общественная этика; он один, один!

Но тут-то он и оказывается всем; и потому заключает в себе закон, и потому он сам есть всецело закон, а не своевольная прихоть. И он требует от себя повиноваться этому закону в себе, закону своего существа, без оглядки назад, без опаски перед будущим. В этом его жуткое величие — следовать долгу, не видя далее никакого смысла. Ничто не стоит над ним, одиноким и всеединым, никому он не подчинён. Но неумолимому, не терпящему никаких компромиссов, категорическому призыву в самом себе — ему он обязан подчиняться…»

Читать его женоненавистнические излияния мне было уже неинтересно — подустав, я свернул к выходу.

В коридорчике у главного выхода из музея я впервые «живьём» увидел арт-объекты, выполненные методом пластинации трупов людей и животных, разработанного Гюнтером фон Хагенсом. Экскурсовод (и тут я рассмотрел её ближе) — милая молодая девушка-татарка с кокетливым взглядом бархатно-карих глаз, привычным движением зачёсывая пряди тёмных густых волос, поведала, что Делитов с ним, ходят слухи, в приятельских отношениях и что доктор Хагенс любезно предоставил на платный прокат некоторые свои творческие работы в пластинации. У прохода к двери, став во фрунт, на оторопевших посетителей упрямо таращился молодой бычок с хорошо сохранившейся и грубо выявленной мышечной структурой, уверенно растопыренными передними конечностями, мощные копыта которых тяжело давили на зеркально отшлифованный золотисто-пепельный паркет.

Дальше — ещё хлеще. Если анатомический остов животного мог вызвать эмоции интереса и любопытства, то последующие экспонаты разглядывать было уже жутковато. Когда объектом творческих манипуляций становились органические ткани живых существ, в особенности людей, искусство приобретало маниакально-садистские черты в изощрённом дизайне трепанаций, сломов, вывихов и мышечных разрезов, представлявших эпатажные шедевры анатомического мастерства, назойливо претендовавшие на их признание в качестве художественных произведений.

Честно говоря, становилось тошно; и в глазах мутнело, когда рассматривал оригинальные сплетения мышц, зная, что это не восковые фигуры, а мумифицированные останки живых людей. В этом метафизическом кошмаре происходили странные вещи. В позе футболиста с прицепленным к мышцам кисти мячом рвалась к выходу в напряжённом реянии мышечных срезов поддержанная металлическими каркасами мумия кричащего человека с разъятым черепом, где в спиленном срезе над лобными буграми, подобно мятой упаковке кукурузных палочек, показывался висящий, как на рыбьем хребте, высушенный мозг.

Подошёл ближе — вот ещё странный экспонат, чьи пучки мышц прикрепляются к костям, как перья индейца. А рядом похожий монстр как бы вращает педали велосипеда. Один его глаз встроен в мышечную ткань, другой дико выпучен в срезе (что-то напоминающее пугающую пучеглазость при базедовой болезни, с той лишь разницей, что открыты обзору внутренние соединительные ткани и нервные волокна). Это очень непривычно, когда людей, пусть даже мёртвых, разбирают на запчасти, как сломанный будильник, чтобы потом представить композицию из винтиков и шестерёнок. У самого выхода сгладил чувство дискомфорта задумчиво «шагающий» пластинированный страус с вытянутой вертикально вверх длинной шеей, ребристыми лентами красных мышц, умбристо-бежевым мелированием пушистых перьев, торчащих рядами из остовов крыльев и хвоста.

Я выходил из музея с чувством чрезмерной сытости, вплоть до тошнотворной пресыщенности, новыми впечатлениями. В небольшом коридорчике с открытыми дверьми поток света хлынул в широко раскрытые зрачки лениво смотрящих и адаптированных к полутьме глаз. Уже было половина седьмого. Я начал немного волноваться, обдумывая, с чего начать и как вести разговор с Делитовым. Как же лучше попробовать проникнуть к нему в доверие? Возможно, напирая на интерес к современным аттракционам (вспомнить бы, что мне Дима об этом говорил — вот фанат!) Или же лучше демонстративно заинтересоваться новыми технологиями и самой системой психологической реабилитации суицидентов? Если буду не в меру внимателен к информации о личности самого Делитова — ещё заподозрить, чего гляди, может. Не дурак ведь… Ёшкин кот! Не дурак… Вон как всё обставил… Присмотреться бы — а там уж по обстановке… Включить диктофон, всё зафиксировать — это главное.

VIII

За оживлённо гудящими и поскрипывающими каркасами механических гигантов я совсем потерял из вида длинное двухэтажное здание администрации центра. Оно не отличалось такой оригинальностью и привлекательностью, как здание музея самоубийств. Его опрятный вид ассоциировался с ухоженным дачным коттеджем. Никаких лишних изысков — всё скромно и со вкусом. Чистые молочно-бежевые и охристые цвета стен из керамических блоков, красно-коричневая обводка рам. Но была интересная деталь: несколько пристроек, сильно выступающих в виде обрезанных клиньев, где формы окон зеркально отражаются вдоль оси между этажами и напоминают косой нож гильотины. Для окон второго этажа «остриё» направлено вверх, для окон первого этажа — вниз. Здание имело несколько входов. Возле одного из них постоянно торчала пара охранников, переминавшихся у крыльца.

Когда я подходил к подъезду, услышал знакомый шёлковый голос «Грибоедова».

— Ага, заглянули. Очень приятно, что пришли, не забыли о нас, уважаемый господин корреспондент. Подождите, подождите… Не ходите пока.

Я уже собирался ткнуться вслед за ним в полуоткрытую дверь, а охранники в этот момент с ног до головы окутывали меня тенетом косых ироничных взглядов, как будто наблюдали новую клоунаду.

— Я доложу… Надеюсь, что шеф уже освободился и с готовностью, даже с удовольствием, сможет вас принять, — произнёс секретарь, элегантно и поспешно перешагивая через ступеньку и закрывая дверь.

— Я тоже на это надеюсь, — машинально сквозь зубы пробормотал я. А про себя подумал: «Не велико же будет это удовольствие, когда он узнает истинную цель моего визита».

Я облокотился о перила крыльца, их форма тоже чем-то напоминала нож гильотины. Охранники о чём-то оживлённо беседовали между собой (кажется, обсуждали какую-то модель автомобиля), временами замолкая и бросая в мою сторону любопытные, насмешливые, как будто даже высокомерные взгляды.

— Идёмте, идёмте! Станислав Алексеевич уже освободился, — шёлковый голос появившегося через четыре минуты секретаря стал уже крепче и даже как будто фамильярнее (возможно, из-за поспешности). — Сейчас по лестнице на второй этаж, там его кабинет.

Я прошёл в дом, осмотрелся. Далеко тянулся освещённый лампами дневного света золотистый коридор с аккуратно выложенным паркетом янтарного цвета. Возле приоткрытых дверей кабинетов о чём-то говорили несколько «крупногабаритных» мужчин, тряся папками с распечатками рекламных объявлений («культуристы интеллекта» — мелькнуло у меня в голове). Шмыгнула вглубь пространства миловидная и очень молодая девушка — шатенка в розовом костюме, чем-то напомнившая мне японскую статуэтку, неся подмышкой несколько альбомов с глянцевыми страницами (уж очень они были похожи на гламурные журналы), стягивая их к себе чародейными ручками в малиновых гловелеттах. Это она выступала на открытии, я узнал её. Юркая и миниатюрная девушка забавно контрастировала с маркетинговыми амбалами.

— Подождите-ка! — смешным и писклявым голосом прокричала, издали увидев вошедших в дом, девушка в розовом. Куда его ведёте? Сначала к нам!

— Карина, это не клиент, журналист из газеты — для встречи со Станиславом Алексеевичем, — сдержанно улыбаясь, с привычной расстановкой пауз, и как будто даже мурлыкая от услады, пояснил «Грибоедов».

— Тем более! Сначала ко мне на пятиминутное общение.

— С удовольствием! — не преминул отозваться я, разомлев от вида эффектной красавицы («И где только Делитов таких красивых девушек находит?» — забродил в голове завистливый вопрос).

— Ну тогда уж сами — потом по лестнице, направо, и как пройдёте отдел кадров, сразу следующая дверь — приёмная ген. директора и кабинет Станислава Алексеевича. Тут уж не заблудитесь. А я пойду — дел по горло…

Тон речи «Грибоедова» в обращении ко мне сразу переменился, в нём не было раздражительности, но была отстранённость, канцелярская небрежность, как при выполнении бухгалтерского отчёта.

— Заходите, не стесняйтесь, — привычно грациозным жестом руки подозвала меня обворожительная девушка в розовом.

Привлечённый её женским магнетизмом, я пошёл вслед за ней и уверенно вошёл в кабинет, оттолкнув и распахнув ещё шире открытую дверь.

— Очень приятно с вами познакомиться, — произнесла девушка, по обыкновению ласково и кокетливо улыбаясь. Я — Карина, профессиональный психолог, специалист по суицидологии.

— Необыкновенно приятно! Илья — журналист, тоже занимаюсь этой тематикой.

— Отлично! Садитесь вот сюда, на стул. Пять минут побеседуем.

— А почему так мало? — по-щенячьи глядя ей в глаза, поинтересовался я.

Она не удержалась — хихикнула.

— Вас ждёт шеф, а долго ждать он не любит, — произнесла Карина с приветливой улыбкой, фривольно растягивая слова. — Меня он всегда просит перед тем, как пустить к нему, предварительно знакомить гостей с тем, чем занимается наша фирма. Прежде всего, хочу сказать, что вас не должно смущать название общества — «Гильотина». Наверно, когда вы слышите такое название, вам представляется что-то жуткое, невообразимо страшное, да? Безжалостная казнь, превращённая в будоражащее зрелище, свирепый палач в красных одеждах, гигантский косой нож, отсекающий голову, льющиеся фонтаном потоки крови…

В разговоре она изящно жестикулировала.

— Да… Не самые лучшие ассоциации, — незадачливо ответил я. — Гюго называл гильотину «гнусным чудовищем из дерева и камня» — неожиданно кстати прибавил я, глядя на плакат с этой неумолимой машиной смерти и такой знакомой надписью, сделанной зубчатыми отпечатками щетинной кисти красным цветом на серо-стальном фоне:

«Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» –красочные феерии и смелые действия. Доверьтесь нам — и мы решим все ваши проблемы!

«Гильотина» навсегда избавит вас от этой неотступной головной боли!»

— Ага, Вы обратили внимание на этот плакат — просто из интереса. А вот для того, кто собирается совершить самоубийство, этот образ будет необыкновенно притягательным. Всё, что связано с темой смерти, какой бы внешне отвратительной она ни казалась, этих людей очень интересует, притягивает. Тут нужен нестандартный подход, чтобы завлечь их, заманить интересной игрой в «смерть»…

— Да уж. Забавная игра… Это как считалка «Десять негритят» у Агаты Кристи.

— Не иронизируйте. Наша цель — как раз избавить людей от этого притяжения к смерти. Мы проводим тестирования и скрупулёзно наблюдаем за изменением личности клиентов на разных этапах, начиная с того момента, когда люди впервые посещают наш комплекс экстремальных аттракционов.

Во-первых, перед тем, как допустить людей к аттракционам, мы обязательно просим предъявить для дежурных врачей ряд медицинских справок, по которым они могут судить о том, насколько опасно может оказаться использование того или иного аттракциона для физического и психического здоровья наших клиентов.

Она произносила эту речь своим тонким и ласкающим, как тёплый ветерок, голоском, быстро и отчётливо, почти скороговоркой, с иногда появляющейся нежной и лукавой улыбкой на устах, поверхностно оглядывая меня и скрыто радуясь тому, что произвела на меня сильное впечатление. А я, на ходу ловя слова, при взгляде на неё держал в голове только одну мысль: «Вот это красота! Секси!»…

— О чём Вы подумали?! — она бубенчато рассмеялась, а потом наигранно, как бы немного рассердившись, но с той же периодически проявляющейся лукавой улыбкой оборвала. — Прекратите! Хулиган… Я замужем, между прочим!

Я сильно смутился оттого, что она слёту прочла мою мысль, у меня такого ещё не было. Я, было, хотел оправдываться, что ей это только показалось, но единственное, что мог вкрадчиво пробормотать — так это до пошлости дежурный комплимент:

— Но это не мешает вам быть невероятно обаятельной и очаровательной девушкой…

— Не мешает, ага, только помогает! — в этот момент пристально и игриво взглянула на меня. — Да вот совсем сбили меня с мысли. Но я всё равно продолжу! Не мечтайте, что удастся сбить меня с толку!

Я уже хотел что-то проблеять в ответ. Но она продолжила:

— А, впрочем, можете и помечтать, — она опять неожиданно ехидно улыбнулась и переменила тон, — говорят, полезно.

Потом вдруг она стала деловито тараторить и показывать мне таблицы с тестами.

— И я хочу вас немного ознакомить с нашими диагностическими методиками. Для того, чтобы заставить суицидента отказаться от самоистребления, у нас используются разные методики. Великолепная подборка диагностических тестов, опросников: модернизированные тесты для больных депрессией — Рошарха, Мюррея, Шнейдмана, тест MAPS, методика логотерапии Франкла для отчаявшихся, тест на чувство смысла Оклы, тест Нока. Для определения склонностей к самоповреждению у нас используется гарвардская методика (на экране появляются образы и слова, связанные с самоповреждением; а время реакции человека на них указывает на склонность к этому), тесты Лобова (от НИИ психиатрии). Для определения склонности к суициду имеются тесты отдельных персональных характеристик тестируемого — методики Леонгарда-Шмишека (по нему выявляем акцентуации характера), профориентационная методика Голланда, тесты общей направленности личности — Баса, миннесотский личностный опросник, многофакторный личностный тест Кэтелла, цветовой тест Люшера (очень важен для определения динамики эмоциональных состояний), диагностика межличностных отношений по Лири…

Два простеньких теста я заполнил по просьбе Карины. И вот что у меня вышло при расшифровке:

«ИТАК, ВЫ ПРЕДРАСПОЛОЖЕНЫ К САМОУБИЙСТВУ НА 50%

Вы достаточно сильны и уверены в себе. Вас не так-то легко сбить с толку и вести на поводу. Вы такого не позволяете никому. В данный период времени Вы колеблетесь между желанием оборвать все нити своей жизни и стремлением доказать всему миру, что Вы всё-таки чего-то стоите. Вероятно, Вы обладаете большим творческим потенциалом. Не спешите с выводами и решениями. Дайте простор воображению и скрытым возможностям».

«ИТАК, ВЫ ОЧЕНЬ НЕСТАНДАРТНАЯ ЛИЧНОСТЬ

Вас легко обидеть, жутко боитесь одиночества. Вы часто представляете себе собственную смерть и можете оплакивать часами сами себя. Часто боитесь сделать шаг вперёд в неизвестность и именно по этой причине, даже в самую трудную минуту, вы отступаете от края обрыва. Вы будете терпеть, бояться, казнить себя внутренне, но никогда не прибегните к суициду. Но в вашем случае есть другая проблема! Если у вас не хватает сил убить себя физически, то вы с легкостью и с невероятной скоростью можете убить себя морально».

Короткий стук в дверь — и снова я увидел озабоченную физиономию длинноного «Грибоедова».

— Карина, опять задерживаешь гостя… Извините, — он взглянул в мою сторону, а после посмотрел опять на неё. — Его сейчас в кабинет Станислав Алексеевич вызывает. Гм…

— Мишенька, ну надо же было ознакомить человека с нашей кухней, –ответила она «Грибоедову» с интонацией: «Не виноватая я, он сам пришёл…», — не знаю, понравилась ли Илье наша беседа. Но надеюсь, что зашли сюда не зря…

— Безусловно! Я, признаться, ничего не смыслю в самих тестах. Но вижу, что у вас серьёзно поставлена работа. Да… Впечатляет!

Последнее слово я сказал, глядя прямо в глаза Карины, поэтому ни доли сомнения не оставалось, что «впечатляет» относилось только к ней. Во всяком случае, Карина это так себе истолковала и ответила оценивающим и немного пренебрежительным взглядом (однако продолжая мило улыбаться), который я расшифровал бы: «Поиграли немножко — и будет, старый козёл!». Я мысленно возразил (почему-то больше обидевшись на напоминание о возрасте): «Не такой уж и старый…». И в ответ её игривый взгляд как бы донёс до меня слова: «Но козёл, козёл, козёл, всё равно козёл! А-ха-ха!». «Ну почему сразу «козёл»? — с обидой отреагировал я на её воображаемую мысль. «Ну ладно, козлик, ха-ха! Козлик, хорошо? Ха-а», — был дан мне ответ по телепатическому телеграфу.

— Вот и отлично! — оборвал уверенным тоном тайнопись взглядов «Грибоедов». А затем обратился ко мне: сейчас вам по лестнице на второй этаж и направо, пройти отдел кадров — сразу кабинет Станислава Алексеевича.

— Да, спасибо, я уже запомнил (а уходя, опять тоскливо, со вздохом, оглянулся в сторону Карины, а она мне так же, как в начале беседы, безмятежно приветливо улыбнулась, будто и не было ни телепатического озарения, ни странной игры взглядов).

Я поднялся по изогнутой спиралью лестнице, прошёл одну дверь, повернув направо. Увидел кабинет, где была броская табличка под стеклом, на ней бронзовыми буквами поверх тёмно-синего фона — надпись: «Делитов Станислав Алексеевич, генеральный директор ООО «Гильотина». Постучался, вошёл. И как зашёл в кабинет — предо мной длинный составной стол для совещаний, накрытый багровой скатертью, по бокам — шикарные стулья с кремовой обивкой. Справа от двери — широкое зеркало в бронзовой раме. У стен в ряд стояли гранатового цвета кресла. На стенке — широкий жидкокристаллический планшетный экран. Пульт селекторной связи, аудиоколонки, телевизионные сектора видеонаблюдений — всё было обставлено по последнему слову техники.

А за крупным деревянным столом, поставленным поперёк к столам длинного ряда, слегка откинувшись назад, сидит, что-то обмозговывая, и даже как будто манерно позируя, сдвинув ко лбу тонко очерченные короткие брови, темноволосый мужчина, с плотным телосложением, но не очень упитанный, в чёрном костюме с графичным муаровым узором на галстуке. На вид ему чуть больше тридцати пяти. Щёки холёные, гладко выбритые. Пухленькие маслянистые губы, завершающиеся детским бантиком в очертаниях узкой верхней губы… В задумчивости и в самом деле он похож на ёшкиного кота. Какое-то выражение ощетинившегося, взъерошенного и взлохмаченного животного инсайта… А с другой стороны, что-то совиное выказывается в этом лице. Ну явно — предчувствие хищной услады в игре добытчика в мышиной охоте. Да и забегая вперёд, скажу, что есть у него привычка вопросительно акать, проверяя реакцию собеседника.

Но продолжу описывать его портрет. У него аристократически выточенный прямой нос с короткими ноздрями, с лёгким грушевидным расширением большого хряща и заметной тонкой ложбинкой на нём внизу. Этот нос приобретал незначительную подвижность, когда он надменно фыркал или, смакуя, втягивал воздух. Пожалуй, самое выразительное в его лице — миндалевидные, вытянутые в хитроватом прищуре серо-бирюзовые глаза, которыми он внимательно наблюдал за реакцией людей, даже когда не смотрел на них в упор. Лоб у него гладкий, без выраженных бугров и крупных морщин. Очертания головы завершали густые волосы, зачёсанные набок.

Внешне он, возможно, должен был казаться привлекательным для женщин. Но что-то в его лице было отталкивающее: беспардонно-циничный взгляд, театральность телодвижений корпуса, чем-то напоминающих поклоны, или одёргивания рук, как от раскалённой сковороды (однако вся жестикуляция выглядела вполне пристойной, лишь придавала его поведению оттенок нетерпеливой небрежности и нарочитого жеманства, какой-то немотивированной раздражительности, которую он тщательно скрывал).

— Здравствуйте! Слушаю вас, уважаемый, — неторопливо и размеренно произнёс он, оторвав пальцы и с заметным неудовольствием отрывая глаза от экрана ноутбука, где последовательно появлялись в галерее фотографии губернатора Нижегородской области и мэра города на фоне аттракционов.

— Добрый вечер! Я журналист газеты «Пульс города», заведую отделом культуры и досуга, также веду раздел «Чрезвычайные происшествия». Моё служебное удостоверение…

— Не трудитесь доставать, — прервал он высокомерным и уверенным тоном в тот момент, когда я двумя пальцами доставал красную корочку журналистского удостоверения из левого кармана рубашки. — Я отлично знаю, кто вы, Илья Вадимович Смышляев. Вы ведь друг Павла Альбертовича Сапрыкина (в этот момент он, ядовито прищурившись, посмотрел мне прямо в глаза), у которого вырос гигантский зуб на меня, лишь только я вдался в абстрактные рассуждения о чистоте эксперимента. Он уже чуть ли не террористом меня считает…

Я смотрел вниз и чувствовал себя очень неуютно, крайне опешил и растерялся от такого неожиданного поворота событий. Игра уже была окончена, не успев начаться. Все мои хитрые уловки и «домашние заготовки» стали вдруг бесполезны. Осталось только выяснить, насколько он хорошо был осведомлён о предмете моего журналистского расследования. А он продолжал:

— А ведь я предлагал ему весьма выгодное сотрудничество и всегда не забывал упомянуть о нём как о талантливом учёном, авторе идеи, разработкой которой я занимаюсь…

Он, было, хотел продолжить что-то монотонно вещать, но я, зациклившись на своём удручённом состоянии и разбитых планах беседы, как-то очень невпопад и с огорчённо-усталой миной спросил:

— Вы, часом, в службе внешней разведки никогда не работали?

— Нет. В шпионских навыках уступаю первенство вам. Зачем вам понадобилось делать снимки «Американских горок», тем более поздним вечером? Уж дождались бы дневного света. Хотели остаться незамеченным, так внимательно изучая мои аттракционы?

— Один аттракцион.

— Это ничего не меняет.

— Допустим, что меняет.

— Что вы имеете в виду? А, ну да, у Сапрыкина навязчивая идея, будто в парке создан аттракцион смерти…

— Но вы ведь сами говорили ему о таких планах.

— Ничего я ему не говорил! Это были просто абстрактные рассуждения о том, имеет ли право на смерть человек, которого всеми самыми современными психологическими методами не удалось склонить к тому, чтобы он остался жить в этом мире.

— Ни при каких условиях человек не имеет право на смерть.

— Вы так уверенно отвечаете, прям, как Ким Ир Сен произносил речь о чучхе, в правоте нельзя даже усомниться. А ведь Камю вообще назвал вопрос — стоит ли жизнь того, чтобы её прожить — основным вопросом философии.

— И при этом сам отвечал на него только утвердительно!

— Ну и что? Но сначала он его исследовал, причём довольно глубоко, с разных позиций.

— На самом деле позиция была только одна: «Пережить испытание судьбой — значит полностью принять жизнь». Жизнь имеет смысл только как испытание духа на прочность. Атеист Камю, христианин Бердяев, универсалист Франкл, волюнтарист Шопенгауэр — все они говорили практически об одном.

— Как вы понимаете, мы постоянно пытаемся вытащить людей из ямы абсурда туда, где они снова могут ощутить осмысленное течение жизни, но только жизнь непрерывно загадывает новые загадки на том языке, который невозможно понять. Вас ведь Карина немного знакомила с нашими методиками. Понимаете, о чём речь?

— Понимаю. Как не понять! Но если и не удастся разгадать все загадки жизненных ситуаций, то можно всегда попытаться сформулировать иначе вопросы этих загадок.

— А как переформулировать главный вопрос — жить или не жить? А? — иронично усмехнулся Делитов и немного заёрзал, переменив положение ног в директорском кресле.

— Я бы сделал это так: понял ли я, зачем живу, или навсегда уйду от ответа?

— Ну, а если не понял?

— Тогда живи по привычке, но живи! А осознание смысла придёт само собой, как просветление. Разве не прав был Камю, говоря, что мы привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить?

— Да, но на всякую привычку есть своя отвычка! Вот изменилась ситуация жизни. Вы стали неизлечимо больным. Или же безвозвратно ушёл из жизни или от вас дорогой человек — и вы сделались безмерно одиноким. А вот, положим, вы прожили жизнь с твёрдыми убеждениями и многим жертвовали ради них. А потом поняли, что обманывали себя, что эти убеждения — ложь, и нужно их переменить. Но у вас утвердился определённый жизненный имидж, тогда как, а?

— Тогда убедить себя в том, что начался новый период жизни, когда жизнь становится сплошным преодолением непреодолимых или трудно преодолеваемых препятствий.

— Из которых главное препятствие — сама жизнь. Не так ли, а?

— Не так! Главное препятствие — это слабость духа, заглушающая отчаянным воплем голос протеста и подавляющая бунт против абсурда навязчивым бездействием.

— А вы неплохо парируете. Я, возможно, взял бы вас в свою команду психотерапевтов, будь у вас психологическое образование. Во всяком случае, ваш философский склад ума располагает к такой работе. Ведь психолог, занимающийся суицидологией, должен быть философом в поиске жизненных смыслов.

— Спасибо, но я не хочу быть соучастником преступления. Признайтесь: вы ведь знаете, как сделать «американские горки» машиной смерти?

— Понятия не имею. А вы знаете?

— Лукавите, уважаемый Станислав Алексеевич. Я знаю, знаю, но отчасти. Вы же были экспертом, когда разбиралось дело Чернозёмова. В ваших руках были тетради инженера Марова. Все схемы, расчёты, измерения механизмов, медицинские показатели опасных перегрузок организма вам известны. И по этим расчётам вы сконструировали машину идеального самоубийства, которое всегда можно списать на несчастный случай и проблемы со здоровьем.

— Эти тетрадочки — недоделанный нелепый, даже нелепейший, труд. Что от них толку, а?! Да, чокнутый инженер делал расчёты. Но в итоге никакого проекта этой самой машины смерти не было создано — это есть в экспертном заключении. Ничего конкретного! Вы что мне тут, допрос, что ли, устраивать в моём кабинете вздумали? А, может, шантажировать меня пытаетесь? А? Кишка тонка! Тетрадки эти курам на смех!

Делитов стал рассержен и напряжён, хотя всеми силами старался этого не показывать. Он немного побагровел и смотрел на меня в упор, не спуская глаз, по-пингвиньи расправляя ладони у верха бёдер. Моя же подавленность прошла. Я почувствовал, что перехожу в контрнаступление. «Главное, — подумал я, — не доводить ситуацию до взрыва, дать ему возможность откровенно высказаться об этой идее. Может, где-то да проколется».

— Нет, что вы! Неужели такое обо мне могли подумать?! Меня как журналиста просто интересуют все детали вашей работы с потенциальными самоубийцами, а также вопросы безопасности людей. Причём вы же не отрицаете, что являетесь сторонником того, чтобы те самоубийцы, которых не удалось отговорить, могли бы осуществить своё намерение?

Я говорил негромко, спокойно, размеренно и внятно, поэтому волны гнева, захлестнувшие помрачневшего директора центра, стали постепенно ослабевать.

— Это чисто теоретическая полемика: имеет ли человек в каких-то случаях право на смерть? И всё! И ничего большего!

— Ну ладно, хорошо. Тогда давайте продолжим с вами это теоретическое обсуждение. Какие у вас аргументы в пользу «права на смерть»?

— М… да. Желаете продолжать спор?! Согласен, продолжим. Итак, моя позиция. И это только по отношению к тем, кого ни в какую от этого шага отговорить не удалось. Во-первых, каждый хозяин своей судьбы, каждый вправе воспользоваться свободой выбора и сам принять окончательное решение, на чём в этой судьбе следует поставить точку. А? Есть возражения по этому пункту?

— Есть. Если начало этой судьбы от человека не зависит, то почему от человека должен зависеть её конец? Жизнь даётся в пользование извне. Мы сознательно ею пользуемся, пока она есть. Но никак не можем управлять судьбой, когда её уже нет. Следовательно, суицид — не путь к свободе, а путь к закабалению смертью.

— Но ведь вся жизнь человека — путь к смерти. Не будете же вы этого отрицать? А? А потом, пока человек живёт, ведь он вправе нанести себе какой-либо ущерб (я говорю в данном случае о сознательных действиях, а не о маниакальном членовредительстве)? А? Захочу я себя ударить — постучать по коленям, хлопнуть по лбу… Кто-то будет меня за это осуждать? Вот некоторые монахи, к примеру, жестоко наказывают себя самобичеванием, думая что за грехи, это в соответствии с их представлениями о грехе… Сам-то я атеист и понятия «греха» не признаю. А современные способы самовыражения за счёт пирсингов, шрамирований, татуировок, вживлений имплантантов, разрезания языка… А? Сейчас это в молодёжной среде считается нормой. Но ведь раньше лишь пугало. Разве это не личное дело человека, что с собой сотворить — и никого это касаться не должно. Почему же ущерб не может быть соотнесён с целой жизнью?

— Не соглашусь. Нет у человека права нанести себе ущерб. Оттого, что вы хлопните себя по лбу, никакого ущерба вам не будет. Разве что лоб станет толоконным. Человек не имеет права себя калечить. Ведь и в этом случае он отнимает у себя не то, что создал, а то, что дано ему как средства извне — Богом (или, по-вашему, — природой). Он может улучшить эти средства, но ухудшением этих средств только создаёт себе лишние проблемы и препятствует своим же интересам, он тормозит развитие своей судьбы в желаемом направлении. И не признаю я таких способов самовыражения, которые подразумевали бы глумление над своей природой.

— А почему надо обязательно следовать мнимому долгу, почему нужно принимать то, что дано (я уж не уточняю кем — это я о том, что вы называете Богом или природой)? А? Но осуждения общества — вещь понятная. Для кого-то один человек чем-то удобен, а кому-то он очень полезен. Для кого-то он — часть привычного окружения, как шифоньер или часы. И вдруг эта «вещь» стала субъектом и приняла решение о своём дальнейшем существовании! Какой кошмар! А? Люди, повинуясь общественному мнению, осуждают самоубийство, пока вопрос не касается их свободы выбора. Маяковский осуждал самоубийство Есенина, но сам совершил самоубийство.

— Принимать, что дано, надо лишь потому, что быть субъектом человек может, лишь живя и действуя в конкретных условиях, жизненных обстоятельствах. Он эти условия не выбирал, но может что-то изменить только, пока жив. «Псу живому лучше, нежели мёртвому льву». Мы ощущаем препятствия раньше, чем на них натыкаемся, забывая, что и в узких барьерах заключены широкие возможности их преодоления. Мы готовы сокрушать стены, не думая, что они выстроены для нашей же безопасности, а за их пределами мы будем наги и беззащитны. Там, где один видит темницу, другой — райские сады. Мы хотим скинуть бремя долга во имя свободы, но как только подходим к абсолютной свободе, сразу понимаем, что идти дальше уже некуда. Для достижения мечты мы боремся с преградами, не думая, что самой мощной и непреодолимой преградой к выполнению желаний является смерть.

— Но ведь эти условия и обстоятельства могут быть совершенно невыносимыми. А? Представьте жизнь как цепь мучений и страданий, бесконечная и нестерпимая боль заполняет эту жизнь целиком. Вы не можете ни трудиться, ни отдыхать, ни думать, ни чувствовать, когда всё сознание превращается в переживание боли, в одну сплошную гематому. И вы точно знаете, что ничего уже больше не светит. Имеет ли такая жизнь для вас какую-то ценность? А? Не является ли добровольная смерть в данном случае улучшением положения больного?

— Жизнь всегда имеет ценность, даже если изжиты все её смыслы. Пока я существую, существует моя индивидуальность, когда меня нет, я — никто. И мой неповторимый внутренний мир навсегда исчезнет, когда наступит это «улучшение положения». Пока человек жив, ему свойственно прилагать волевые усилия для достижения целей, но воля, не идущая ни к каким целям, идёт против жизни в попытке преодолеть страдания. Вместо терпения страданий самоубийца направляет волю на избавление от них. Но жизнь существует только вместе со страданием. И тогда он избавляется от самой жизни. Этот момент хорошо прояснил Шопенгауэр, называя самоубийство «совершенно бесплодным и совершенно безумным поступком» и «вопиющим выражением противоречия воли к жизни самой себе». А потом, какой бы тяжелой ни была болезнь, всегда есть надежда на то, что состояние улучшится при жизни благодаря каким-то обстоятельствам — внешним воздействиям или внутренним изменениям.

— Каким обстоятельствам, уважаемый? А? Есть, например, такое понятие, как травма, несовместимая с жизнью. У вас нет медицинского образования. Поэтому не понимаете, о чём говорите. Было бы, вы бы тогда хорошо меня поняли.

— Возможно, я не все медицинские аспекты разбираю, но зато я хорошо знаю, что такое поступок, несовместимый с совестью. Признание ценности жизни предполагает её неприкосновенность ни при каких условиях.

— А бывает и такое, когда на ваших глазах человек превращается в растение, мозг фактически мёртв, а тело продолжает страдать. Ну как быть в этом случае, а? Продление жизни тогда есть лишь сплошное продление физических страданий.

— Это вы к вопросу об эвтаназии, значит? Я против эвтаназии. Этот случай не может вас беспокоить. Если сознание есть и оно чувствует боль, тогда человек как индивидуум жив. Если сознание мертво (но вы ведь стопроцентно убедиться в этом всё равно не можете), а физические признаки жизни есть, то врач, лишь продолжая продлевать жизнь, выполняет свой долг. Какая же разница, испытывает ли человек страдания, если сознание не чувствует боли? Другое дело — сделать так, чтобы тело пациента не подвергалось бы испытанию болью.

— Наивный вы человек, гуманист вы наш! Повышение дозы обезболивающих препаратов не только ослабляет боль, но и приближает смерть.

— Может, и гуманист, да только не ваш. Врач обязан бороться за жизнь пациента до последнего, даже против его воли. Но я сейчас не буду останавливаться только на вопросах медицинской этики. Поговорим лучше о научной этике. Хотя… Я бы хотел поговорить об этике вообще… Неужели вы, умный и образованный человек, допускаете, что для чистоты эксперимента по психологической реабилитации самоубийц можно пожертвовать жизнями некоторых из них? И опять в нашем диалоге всплыло слово «эвтаназия». Не с закона ли об эвтаназии начались зверства нацистского режима? Ведь всё шло от акции «Смерть из жалости», а закончилось массовым геноцидом в рамках той же программы умерщвления Т-4 и попытками скрыть смерть пациентов в бесконечных транспортировках.

Делитов опять побагровел, театрально раскинув руки в стороны, как бы дирижируя, и резко отодвигая ногой кресло назад. И заговорил он снова, не скрывая нервного, возмущённого тона. Акал, мне показалось, уже больше обычного. При каждой новой фразе жестикулировал руками, будто гребёт вёслами.

— Так вот вы, значит, как, а! Ну надо же! Уже и в фашисты меня записали! Доктора Хохе из меня сделали, а! Ох ты как, а! А то вы не знаете, что эта «эвтаназия» не была добровольным уходом из жизни, а являлась программой генетических чисток! Я же предлагаю.., то есть не предлагаю, а только размышляю на тему: может ли человек при конкретных обстоятельствах, когда все средства психологической реанимации уже испробованы и не принесли результата, сам решить судьбу своего дальнейшего существования, а? Так что я не фашист, уважаемый! Я лишь задумываюсь о признании права на смерть наряду с другими естественными правами человека. Я либерал. Способны это понять, а?! Вам, бумагомаракам, просто делать нечего! Вы меня уже в фашисты, в нацисты, записали. Куда это годится, а?! Мы здесь все силы прилагаем, чтобы самоубийц к жизни вернуть! А вы тут…

Я тоже немного напрягся и слегка повысил тон, подражая собеседнику.

— А если не получается вернуть, тогда позволить им взглянуть в глаза смерти. И сделать можно это небескорыстно. И волки сыты, и овцам ж […] па! У овец-то естественный падёж скота. И не беда, если часть овечек уже жарится на вертеле. Где пастбище, а где шашлык! Две овечки спасаем, а одну сбрасываем в пропасть… «Падающего подтолкни!» — подходит вам этот ницшеанский лозунг?

— Ну вы тут особенно не выражайтесь у меня в кабинете, не среди своих подвыпивших коллег-журналистов беседы ведёте! Нет, этот лозунг точно не подходит. Я бы сказал так: падающего поддержи всеми силами, а уже безнадёжно упавшего растопчи, чтобы не тянул за собой остальных. Вам, конечно, это не нравится, а? По каким соображениям?

— По этическим, прежде всего!

— А всегда ли надо руководствоваться банальной этикой, а? Хорошо. Тогда попробуйте решить простую этическую задачку: волк съел зайца. Кто из них прав?

— Верблюд.

— А почему вдруг верблюд, а? При чём тут верблюд?

— А потому, что плевать он хотел на волка с зайцем.

— Ну вы юморист! А если серьёзно?!

— А серьёзно — прав зайчик.

— Почему же?

— Потому что он терпеть не может волчатины в любом виде. Жертва всегда достойна сожаления.

— А вот это уже вопрос — всегда ли, а?! А известно ли вам, сколько самоубийц просто ненавидят людей? Хронически ненавидят весь человеческий род, ненавидя как человека самого себя! Эти мизантропы, когда перестают ценить свою жизнь, не ценят и не жалеют чужих жизней. А вы их жалеть собрались. Уж так их жалко, а? Вспомните, что писал тот же Шопенгауэр: он как примеры противоречия воли к жизни у самоубийц приводил не только войну индивида с самим собой, а войну с жизнью вообще, начиная с самых близких, дорогих и любимых людей, в которых самоубийца видит своё зеркало. И время от времени, как он писал, повторяются случаи, когда самоубийство распространяется на детей: отец убивает любимых детей, а затем и себя. Так его воля узнаёт себя в детях, но, путая сущность и явление в бедственности всякой жизни, совершает убийство, желая спасти от бытия с его бедствиями и себя, и детей, в которых видит своё же возрождение. Возможно, я не точно цитирую, но где-то близко к тексту. Ну как вам такой поворот: самоубийца становится убийцей — где жертва, а где палач, а? А женщины Суули, сбрасывавшие со скал своих детей, а после — себя во время оттоманской оккупации? Коли уж о нацистах заговорили, так вспомните, например, гибель семьи Геббельсов: Магда ведь была уверена, что, отравляя своих детей, спасает их жизни от глумления насильников.

Делитов явно брал реванш. Уже не было нервного тона, разговор вёл убедительно, весьма точно воспроизводя фрагменты цитаты. Я немного замешкался, хотел как будто что-то возразить. Но он перебил мою мысль.

— А какие мотивы могут быть у самоубийц? Только жертвенные, а? Самоубийцы, по-вашему, все этакие «бедные Лизы» или «юные Вертеры», да? А как вам месть как мотив самоубийства? Да вспомнить хрестоматийные примеры в литературе, а? Ну ту же Анну Каренину, когда она была одержима чувством мести (и заметьте — по сути, беспочвенной) к Вронскому. Себя, саму себя она хотела принести в жертву, чтобы досадить другому! И какими ей тогда представлялись все люди, а? Гадкими уродами, которые выброшены судьбой на свет, чтобы ненавидеть друг друга. Разве не прав был Честертон: «Убийца убивает человека, самоубийца — человечество»? А вот уже недавний пример из реальной жизни: психопат-мизантроп Виноградов решил убить сотрудников своего офиса, а после — себя. Других успел, себя — нет. Шесть человек успел убить и одного ранить. А вот его «Манифест».

Делитов бодро поднялся, энергично подошёл к шкафу, втиснул кисть руки в узкий проём между раздвижными стёклами второй полки — и двумя пальцами вытащил несколько скреплённых листов бумаги. Затем он энергично направился обратно и плюхнулся в кресло. Отвратительным канцелярским жестом, едва дотронувшись до языка, он смочил слюной указательный палец и перелистнул одну страницу.

— Я зачитаю отдельные отрывки, а вы уж послушайте.

«Я уверен, что у меня есть достаточные основания считать всё человечество макроаналогом раковой опухоли живого организма; в роли последнего в данном случае выступает наша планета. Чёрт… где-то я уже это слышал…»

— А, каково? Дальше продолжаю:

«Естественный отбор, этот главный двигатель прогресса, почти перестал функционировать. Сейчас выживают и дают потомство даже люди со значительными генетическими дефектами, в чем им с удовольствием и гордостью помогают остальные, здоровые особи. Да и эти последние отказываются видеть генетическое вырождение окружающих и уж тем более предпринимать в этой связи ранее хорошо известные всем здоровым цивилизациям меры, ослеплённые повсеместно утвердившимся принципом «человеколюбия» и толерантности.

Но самое паршивое — это то, что современное общество становится всё более однородно. Всё интегрируется и теряет индивидуальность, все различия стираются.

Вся наша жизнь теперь основывается на компромиссах: с самими собой, с другими людьми, но, увы, не с другими формами жизни. Мы больше не можем реализовывать то, что заложено в нас природой, жить по её законам, делать то, что считаем нужным, но вынуждены руководствоваться только принципами, выработанными обществом — принципами целесообразности. А поскольку у общества только одна цель — сохранить, приумножить и ублажить себя здесь и сейчас, — все наши действия направляются обществом только на её достижение.

Обществу важно только одно — получить максимальное количество удовольствия как можно скорее. В этом и есть весь смысл его жизни.

Формы получения удовольствия различны и меняются со временем, но результат одинаков — чувство собственного морального и физического удовлетворения. В последнее время формы стали принимать особенно отвратный, всепоглощающий характер.

Основной принцип жизни теперь — принцип гуманизма, на практике означающий, что каждый человек получает тем больше удовольствия, чем больше он доставил его другим людям, любым другим людям. В результате потребность в средствах для доставления удовольствия растет теперь в геометрической прогрессии с появлением каждого нового человека.

При всём при этом человеку совершенно наплевать на все иные формы жизни, с которыми он делает всё, что только хочет: убивает, ест, экспериментирует, видоизменяет и т. д. — короче, всё то, что оно не может делать с себе подобными.

Все эти факты в совокупности, вообще всё, что я увидел и узнал за свою жизнь, воспитало во мне ненависть к человеку как к виду.

Я ненавижу человеческое общество и мне противно быть его частью! Я ненавижу бессмысленность человеческой жизни! Я ненавижу саму эту жизнь! Я вижу только один способ её оправдать: уничтожить как можно больше частиц человеческого компоста. Это единственно правильное и стоящее из всего того, что каждый из нас может сделать в своей жизни, это единственный способ её оправдать, это единственный способ сделать мир лучше.

Путь выживания и самосовершенствования человека ошибочен, он ведёт в тупик, к уничтожению всего остального, всего действительно живого.

Эволюционируйте! Осознайте, наконец, своё истинное значение и место в этом мире! Поймите, что вы здесь лишние, вы — генетический мусор, которого здесь быть не должно, мусор, который возник случайно, в результате ошибки в эволюции, мусор, который должен быть уничтожен».

— Ну, уважаемый, и кто теперь фашист? Ещё не дошло, а? Всё поняли, или другие примеры нужны? Безнадёжный самоубийца социально опасен. Если не дать ему возможности вовремя убить себя, он уничтожит всё и всех вокруг! А мало ли было таких, что врывались в школы, стреляли в детей, расстреливали прохожих, а потом уничтожали себя. А террористы-исламисты, так называемые «шахиды», а? А вы всё хотите решить своей однобокой этикой, ложным гуманизмом!

— Гуманизм не может быть ложным, Станислав Алексеевич. Не может! Он может быть оправданным или неоправданным, когда речь идёт о выборе между двух зол, но уж никак не ложным. Ложным может быть представление, что человек вправе распоряжаться чьей-либо жизнью — своей или чужой. Ясперс, например, осуждал самоубийство как вмешательство в живую ткань судеб.

— Но мнение Ясперса о самоубийстве в разные периоды жизни не было постоянным, тот же Ясперс планировал совершить двойное самоубийство, когда нацисты стали настаивать на его разводе с женой-еврейкой, а её они намеревались приобщить к жертвам Холокоста. В данном случае самоубийство — героический поступок, а? Согласны? Самоубийство, по мнению Ясперса, должно было стать логическим завершением их любви в смерти. Он ведь полюбил свою жену с первой же встречи. Любовь стала для него большей ценностью, чем жизнь. Ну, как вам эта этическая проблема, а?

— Героизм, пожалуй, в этом случае есть. Но такой героизм от отчаяния сопряжён со страхом. Прав был Бердяев: самоубийца не боится смерти, он боится жизни. Бессмысленность этого акта была доказана самой историей: за две недели до того, как Гертруду должны были отправить в концлагерь, Гейдельберг был освобождён американцами. И уже ничего не могло помешать счастью Гертруды и Карла. Я думаю, что Гертруда поступила мудро, что не спешила выполнять этот страшный план своего мужа. Ведь на её памяти уже было самоубийство одного друга. Никогда не надо терять надежды. А вспомним хотя бы постсоветскую историю — ГКЧП: Пуго и Ахромеев застрелились как люди чести, не желая позора. Но путчисты, оставшиеся в живых, были вскоре амнистированы, а в дальнейшем мнение о них было самым противоречивым. Смерти Пуго и Ахромеева оказались никому не нужными в бурлящем котле противоречий. Эх, Россия! Всегда должна быть надежда, даже на пороге смерти.

— Вы опять о надежде. Это эфемерное понятие, «сон наяву», как определил её Аристотель. Фатальная несбыточность надежды может иногда стать причиной самоубийства. Вам так не кажется, а? Вспомните, что натворил горьковский Лука.

— Можно отбросить надежду и жить, как советовал Камю, сегодняшним днём, принимая абсурд, неустанно толкать ношу своей судьбы в гору, сколько бы она ни сбивала тебя с ног. Но возможно и обратное: отринуть психологию безнадёжности, как считал Бердяев, и выйти во Вселенную Божьего мира из этого пункта концентрированного мрака. А вернее — сломать шоры губительного эгоизма. Убивая себя, человек убивает в себе целую Вселенную, полагая, что стирает лишь тонкий штрих на разлинованном тетрадном листе. Думая, что всего лишь убавляет единицу, он делит на ноль безмерность свободы. И ничего, кроме глухой кабалы, из этого запретного действия не выходит.

— Ну а почему же делит на ноль, а не умножает. А? Можно и без запретного действия — всё по правилам.

— А потому, что не существует правил в игре против правил. Умножая свободу на ноль, человек лишает себя надежды, а поделив на ноль — жизни.

— Забавная арифметика. Вот только не знаю, что будете делать, если отчаявшийся самоубийца вас самого превратит в ноль, а?

— Если человек социально опасен, он должен сидеть в тюрьме. Если человек опасен лишь для себя, ему надо указать выход из тюрьмы, куда он себя заточил. Из темницы судьбы, из этого мира бесконечных ограничений обязательно должен быть выход! Но выхода нет в обрыве жизни! В попытке разомкнуть черту между миром в себе и миром вовне человек безвозвратно замыкает её на себе, выбирая смерть. Я понимаю, что немало есть самоубийц с извращённым мышлением и мировосприятием, для которых жизнь человека как таковая перестаёт что-то значить. Но во что бы то ни стало верните этим людям жизненные смыслы, поверните их лицом к Богу — и тогда ничего не будет угрожать ни окружающим, ни им самим.

— Браво! Вы обнаружили выход в религии. А не забыли случайно, сколько сейчас религиозных фанатиков, а? Не забыли, как часто на протяжении всей истории человечества суицид наряду с убийствами был спутником религиозного фанатизма?

— Фанатизм ничего не имеет общего с истинной верой, когда отказ «нести свой крест» равносилен измене Творцу, Создателю жизни. Самоубийство — это попытка дать пощёчину Богу. Но, не дотянувшись до Бога, самоубийца разрушает самый дорогой Божий дар — жизнь. Я не хочу говорить, что вера непременно отвратит его от преступного намерения. Но верующий человек уже не поддастся так слепо мотивам безнадёжности. Психология безнадёжности, как её описывал Бердяев, чужда вере.

— А известно ли вам, что жизнь может подтолкнуть верующего к разочарованию в вере? Не проще ли быть реалистом, не рассуждая о высоких материях? Для чего нужно обманывать себя верой, испытывать ложную надежду, если суровая реальность всё равно расставит всё по своим местам, а? Ну помните же синдром горьковского Луки, как я бы его назвал. Вот вам ещё исторический пример из жизни: академик Павлов на вопрос своего друга-семинариста — врача Богоявленского о существовании загробного мира с усмешкой ответил, что никакой загробной жизни не будет. А на другой день тот покончил с собой. И вот Павлов сокрушался, что стал его невольным убийцей — отнял у него ту веру, что у него была. А другой взамен не дал. Он даже книгу одну его памяти посвятил, чтобы чувство вины в себе заглушить. Так что выходит, что верующий человек вдвойне уязвим. Вот Павлов и сделал вывод, что нельзя отнимать веру в Бога, не заменив её другой верой.

— Я тоже помню эту историю. Просто Богоявленский, наверно, больше верил в Павлова, чем в Бога. Он ведь считал всю жизнь его своим образцом, чуть ли не кумиром. Но и для неверующего жизнь всё же может наполниться смыслом. Ну, вот атеист Камю и предлагал противоположный выход — сознательно избавиться от призрака надежды, примирившись с абсурдом и исчерпывая во времени все возможности проявления бунтарского духа. Но как бы ни относились философы к религии, а всё же сходятся в одном. Вновь напоминаю слова Камю: «Пережить испытания судьбой — значит полностью принять жизнь». Другого пути нет.

— Ну да, вы уже второй раз повторяете эту фразу. Вот только судьба иногда впутывает человека в такую паутину обстоятельств, когда неприятности, словно нагромождаются друг на друга; беды идут не только одна вслед другой, но и одна над другой. И далеко не у каждого хватает сил это вынести, а? Не все же родились с титанической волей и стойкостью. Человек по природе слаб, а ему, как Атланту, предлагается выдержать тяжесть небесного свода. Он в любом случае будет погибать под этой тяжестью. В первом случае, приняв свою судьбу, он будет раздавлен медленно, напрягаясь изо всех сил, чтобы удержать непосильную ношу, обливаясь ручьями пота, надрывая в мучительных конвульсиях мускулы, ломая хрупкие кости рук. Во втором случае, в случае самоубийства, он будет раздавлен быстро. Такая смерть будёт лёгкой, человек сам определит её благоприятный способ и время. Можно ли осуждать человека, который предпочёл лёгкую, программируемую им самим смерть фатальной и мучительной?

— Сдерживая до последнего «небесный свод» тяготеющих над ним обстоятельств, человек выполняет миссию Атланта. Такая жизнь, пусть даже и мрачна, но была для него наполнена смыслом. А вот отказ от выполнения своей миссии, дезертирство на поле жизни, фактически означает, что человек прожил жизнь зря.

— «Гладко было на бумаге, но забыли про овраги». Жизнь всегда вносит свои коррективы, часто огорошивает того, кто к ней не готов. Сколько их, а, — разных мотивов самоубийств: от постоянного чувства вины, от загнанности в угол, от непосильных страданий, из честолюбия или идейности, из желания пожертвовать собой для кого-то. И каждый мотив выглядит по-своему убедительным, заслуживающим оправдания. Ну вот вы говорили об осмысленности жизни. А, скажем, Сократ, который мог бежать, но выпил яд цикуты; Джордано Бруно, который считал, что предвидение — не что иное, как попытка подвести логический итог действий. И когда Папа был уже готов его помиловать, разразился такими богохульными словесами, что после новых книжек уже не было альтернативы аутодафе. Также Дантон, отринувший возможность побега с возгласом: «Францию на подошвах сапог не унесёшь!»… Вот все они и многие другие пусть и косвенно, но были самоубийцами. Не только их жизнь, но и их смерть была наполнена смыслом. Как, по-вашему, а?

— Вы ведь и сами сказали, что это не было самоубийством в чистом виде. Они проявили лишь готовность к самопожертвованию, всё остальное довершил рок, стечение обстоятельств, которое возможно уже помимо человеческой воли. Для меня это большее, чем стечение обстоятельств. Я верующий человек и считаю, что если это произошло, значит, провидению было угодно, чтобы воля человека и обстоятельства совпали в точке ухода человека из жизни.

— Когда говорят «уход из жизни», мне представляется забавная картинка: душа покойника вышла на минутку за сигаретами или по нужде, а затем снова вернулась в тело. Вы считаете этот чёрный юмор богохульством, а? Но я атеист. Для меня вера в сверхъестественное — не аргумент. Почему вы так боитесь произнести слово «смерть» вместо того, чтобы говорить о каком-либо «уходе из жизни», а? Это явление рано или поздно всех настигнет. Но если человек сам к этому стремится, то и произойдёт оно раньше. Но вот вы только что подтвердили, что считаете допустимым способ самоубийства, который можно одновременно рассматривать как каприз Фортуны или несчастный случай, а?

— Я в принципе понял, куда вы клоните. Ещё раз хочу вас предупредить: если аттракцион «Американские горки» может одновременно работать как машина смерти, откажитесь от этой идеи. Откажитесь, пока не поздно, пока ещё не было принесено ни одной жертвы во имя сомнительного эксперимента и корысти! Потакать преступной прихоти преступно вдвойне!

— Ну, вот вы опять твердите мне этот бред. Мы ведь договорились, а, — этот спор о праве на смерть чисто теоретический и никакого отношения к деятельности нашей организации не имеет! Совершенно не имеет! Мы всё делаем, чтобы отбить у человека желание суицида. А вы с такими безосновательными обвинениями наезжаете!

— Меня беспокоят тетради Марова. Там ведь всё же многое указывает на то, что проект «машины смерти» мог быть подготовлен…

— А меня, например, беспокоит политический кризис в Гондурасе. И что? Я уже говорил: не было у чокнутого инженера никакого конкретного проекта — сплошной набор цифр, непонятных расчётов, выписок, сносок. Больше ничего! Что-то вы слишком беспокойны, уважаемый, а? Боюсь, что так уже можете оказаться среди наших клиентов. Но я ни за что не уступлю вашей просьбе о содействии суициду — шучу, конечно!

— Да… Не самая удачная шутка. Не хочу больше отнимать ваше драгоценное время, Станислав Алексеевич! Думаю, разговор состоялся. Хочу надеяться, что он не был напрасным, и каждый из нас сумеет извлечь из него необходимые выводы. Всего доброго!

Я встал, привычным жестом отодвигая стул, а затем придвигая его вплотную к столу. Делитов продолжал сидеть, иронично проглядывая на меня, не отрывая глаз.

— Всего доброго, уважаемый Илья Вадимович! Если что, можете опять навестить нас в качестве клиента… Да шучу я, шучу — а то уж сразу обиделись… Всё-то у вас просто, а? А ведь подумать — так с какой стороны поглядеть. Это как пятый постулат…

— Что, простите?

— Пятый постулат Эвклида о параллельных.

— М… да, осмелюсь напомнить, что параллельные по определению не пересекаются ни в какой геометрии — ни у Эвклида, ни у Лобачевского, ни у Римана.

— Хах, у Римана параллельных вообще нет — все линии пересекаются. А у Лобачевского: пересекаются — не пересекаются, — не в этом суть, а? Другой разговор, как они себя ведут и к чему стремятся в бесконечном пространстве.

— Ну ладно, ещё раз до свидания!

— Правильно — «до свидания» вместо «прощайте»… Да шучу я, шучу…

Я вышел. Точнее даже не вышел, а понёсся быстрым шагом вон из кабинета. Отстранённо, каким-то пятым чувством я уловил на себе удивлённый взгляд «Грибоедова», подходившего к кабинету, а спустившись ниже, заметил, как переглянулись охранники у входа. Всё вокруг казалось мне логовом гигантских спрутов: двигалось, скользило, переворачивалось, визжало, охало, вибрировало, маскировалось, выжидало, загребало к себе щупальцами, иллюминировало и искрилось многоцветными огнями, пугало ожившими фантазиями Лавкрафта. Я покинул этот парк пытающимся незаметно скрыться пришельцем из другого мира, другой среды. Не научившись дышать жабрами, я как будто разучился дышать полной грудью лёгкими. И сейчас старался, активно двигаясь, выправить своё дыхание. Какой-то грохот, вращающиеся тени, отражения, дыхание металлических монстров, эстафета скоростей, раскадровка ритмично зажигающихся разноцветными огнями спиц, цепи оград, асфальтовые дорожки, проспект, неугомонные городские сплетники — автомобили и перемигивающиеся с ними деловитые менеджеры — светофоры… Всё неодушевлённое, как мне казалось, оживало, кликало меня, гудело, требовало к себе внимания, ворчало что-то вдогонку, возмущалось… Древняя рогатая скотина — запоздалый троллейбус чуть было не проехал мимо, но, маневрируя корпусом, неуверенно затормозил и впустил меня, а затем повёз домой.

Проспект, проулок, дворы… Светящиеся окна домов так похожи на наслоение разноцветных квадратных пикселей, будто кто-то собирает световые пазлы в темноте… И я снова дома. Улёгся на диван, включил запись разговора с Делитовым. Вдруг Карина вспомнилась. Ну и классная же гирла! Секси! Надеюсь, что здесь она моих мыслей не слышит. Ну, а пусть хоть и подслушивает, это даже лучше. Ха! Козёл, главное! Вот стерва! А она правда это сказала мысленно, или же мне это просто представилось? Но ведь я так всё натурально ощущал, так явственно всё это слышал! Как будто она вслух произнесла… Вот особа. Гм… Замужем, мол. Как она «Грибоедова» ласково назвала… Мишенька… Не он ли муж? Или ко всем она так ласково обращается? Надо бы узнать его фамилию, а то ещё вылетит где-то невзначай — «Грибоедов». С какой стати «Грибоедов»? Пока я размышлял о ней, опомнился. Запись уже фиксирует последний момент. Надо бы прокрутить ещё раз… Пятый постулат… К чему он упомянул пятый постулат? Я вообще не переношу параллельных линий. Зачем они нужны — параллельные? Они напоминают мне клетку в зверинце. Нет, пускай уж либо сходятся, либо расходятся… Клетка в зоопарке. Да! У меня упрощённый взгляд на вещи? Это оттого, дружок, что чутьё сердцем я всегда предпочту лукавым мудрствованиям? Он, тем не менее, признал во мне талант философа. Ни он меня, ни я его ни в чём не убедил. Однако встреча была полезной. А он, паразит, всё знал! Вот говнюк! И к чему он заговорил о параллельных? Надо немного отойти от этой беседы, чтобы потом оценить всё спокойно и беспристрастно…

Включил компьютер, чтобы расшифровать записанное на диктофон интервью, которое успел вчера утром взять в Доме архитектора у победительницы конкурса фантазийных графических композиций Ирины Масловой, недавно закончившей Нижегородский архитектурно-строительный университет.

Одетая в тонкую синюю блузку приятная на вид амбициозная девушка с короткой стрижкой рассказывала мне свой сон, где пространство строений фантастически выстраивалось по законам гиперболической геометрии. Брать у неё интервью мне было крайне интересно.

— Скажите, пожалуйста, Ира, как у Вас возникла идея художественно воплотить в архитектурном замысле закономерности неэвклидовой геометрии?

— На третьем курсе у меня совершенно не было желания рисовать — не было темы, достойной моего художественного оформления, но я нашла идею за рамками реальных наблюдений — в своих снах. Тогда я выполняла фантазийную композицию на художественную интерпретацию архитектурного пространства. «А у меня нет идей по поводу архитектурных пространств, я не умею думать о них, — посетовала я преподавателю. — Но есть идея про… может быть, она подойдет». И преподавателю по рисунку очень понравился мой замысел. Он, оказывается, сам убеждён в том, что сны дают скрытый толчок к неожиданным творческим решениям. У него даже серия картин есть — «Мои зловещие сны».

— Кто был тогда Вашим преподавателем?

— Доцент Левин. Знаете его? Он немного со странностями.

— Лично нет, к сожалению. Но несколько раз видел его картины. Думаю, у каждого из нас свои странности…

— Он мне сказал однажды, что все мы родом из снов. Сны — хранилища наших душ. Души ютятся там, потому что им холодно в реальном мире. Нет того человека, кто бы ни жил во снах. Когда мы не видим сновидений, то всё равно обязательно, проснувшись, видим сны наяву — серийные сны…

— «Сном наяву» Аристотель называл надежду. Именно в ней можно разглядеть связь между сном и реальностью, между мечтой и действием. Это новое пространство приснилось Вам во сне. Оно похоже на разрастающиеся крылья бабочки или ветви стремительно рвущегося вдаль и ввысь растения. Хотелось бы узнать подробнее — как появилась и развивалась идея столь необычных пространственных форм в Вашем сознании? Ирина, что это был за сон и как он запечатлелся на бумаге?

— На бумаге отражена запутанность моего сна. Я стою на дороге и наблюдаю открывающуюся мне перспективу — как будто перспективу того, чем можно заняться после учёбы. Дорога уводит вперёд и ведёт то ли вверх, то ли вниз. Если смотреть издалека и ехать на колесах шириной во все дорожное полотно, то вверх, вперед, вдаль; а если смотреть вблизи и ехать на велосипеде по центру, то вниз, в провал, вглубь. Если сознательно выбрать движение вверх, то, продвигаясь, мы набираем ускорение, растём, поднимаемся вверх, как бы расщепляемся на части, наша дорога раздваивается, потому что хочет занять все направления, но не может. На моём рисунке видно, что уходящие в стороны ветви дороги также не имеют промежутка: двигаясь по ним вверх, можно одновременно двигаться, как будто в зеркальном отражении, вниз — с удвоенным ускорением. В моём сне дороги разветвляются на каждом своем метре. Шаг вперед — и количество направлений удваивается, ноги выбирают одно, делают шаг — и снова путаница.

Я изобразила то, что мы можем видеть перед собой, делая первый шаг в мой сон. Это вовсе не логическая головоломка, а вполне возможное пространство, бесконечно разветвлённая сеть «метастаз».

Цель существования такого пространства — вовсе не праздное запутывание, и даже не метафоричная картина сложностей бытия. Двигаясь то ли вниз, то ли вверх, и одновременно — и направо, и налево, я преследую цель, во-первых, сохранить не отвергнутыми все варианты движения, а во-вторых, пройти по всем возможным местам в пространстве. Что-то вроде детской жажды путешествовать и страха совершить ошибку.

Кроме дорог, в моей среде есть центры-площади, своеобразные завершённые пространства, в которые можно зайти. Это тупики на ветках дороги или «карманы» на ней. Самые замечательные — два больших объёма, которые появляются над нашей головой. Они как-то очень сложно образуются… Если бы нам было известно больше материалов, нашелся бы один вот с такими свойствами: ты наступаешь на него, он продавливается как матрац, вытесняется на объём, равный твоему объёму, как жидкость, но не расходится в стороны, как песок, а расплескивается в стороны и вверх, как вода, и застывает, как мягкое мороженое, выпущенное из шприца. Капелька краски, пущенная в стакан чистой воды, двигается сначала вниз, затем расщепляется, завивается наверх и застывает, образуя подобие зависшего ядерного гриба. Я стою. Впереди меня — то ли вниз, то ли вверх уходящая дорога, по сторонам от меня — распахнутые крылья дорог, почти сомкнутые над головой, как ветви зелёной аллеи. Я восхищена и ошеломлена возможностями.

Такая же идея мне снится другими ночами, в снах про лестницы. Они, безусловно, заслуживают крайне почётного места среди моих кошмаров и фобий. Вы проектируете лестницу, но запутываетесь, куда ведут марши и куда выходят площадки, и во сне попадаете в этот лабиринт. Ошибка строителей — нет прохода к площадке четвертого этажа. Несчастные жильцы выломали несколько ступеней из марша наверх и пристроили в дырке марш вниз. У них получилось подобие трёхмаршевой лестницы. Это тоже возможная конструкция, которую, к счастью, никогда не построят, даже если сильно ошибутся. Но во сне она имеет менее реальные очертания и большие размеры.

Такая интересная у нас была беседа… Я, хоть и не всё понял и осмыслил, но до сих пор под большим впечатлением. К тому же ещё вчера, до разговора с Делитовым, всплыла тема неэвклидовой геометрии. Ведь всё это не случайно… Это просто невероятно! Расшифровку диктофонной записи сразу же отправил по электронной почте редактору и немедленно получил ответ: «Печатать без сокращений».

А потом я заглянул в интернет-группу — ту самую, уже очень знакомую группу самоубийц. Читаю треды. Такие там баталии…

Анна Тихонова

Кристина, никто не говорит, что мы сильные. Я слабая. Очень. Убивать себя я не могу, мешает религия. Моя мечта — отдать свою жизнь за другого. Причина, по которой я не хочу жить, — моя никчемность и неприспособленность к миру.

Наська Якимова

Не знаю, кого тут люди винят… Лично я искала причину в себе и винила во всём себя! Поэтому не хотелось жить. И люди сюда заходят, чтобы совета спросить, а не чтобы их обсирали, заметьте. Да, вы сильные, вам легко справиться с проблемами, но не у всех такой психологический склад. Поэтому люди и отчаиваются, а вы ещё больше толкаете их сделать глупость. А если девушка 10 раз резала вены, то либо она хотела умереть, но не смогла, потому что не так это просто. Либо её что-то останавливало. Но когда-нибудь ведь может быть и 11-ый? Люди здесь ищут поддержку! А вдруг тот, кто стоит на карнизе, читает в этот момент, как вы их называете — «амёбами», и он подумает: «Да, действительно, меня здесь ничего не держит».

Маришка Белякова

Я не психолог, мягкие слова в данной теме нет желания говорить… Это не грубо — это так, как есть… Смотрите правде в глаза… Какой у меня стиль???*))))

А ты только рад будешь, что прибьют?*))) Я же не говорила лично про тебя… Может, ты и никому не говоришь по данной тематике, но многие устраивают такую показуху, что потом не их, а родителей и друзей откачивает скорая… Вот таким точно по голове надо надавать, чтобы мозг на место поставить. Что за фразы: «Подскажите, как умереть красиво?» Фен, блин, включить и в ванну бросить, чуть-чуть с корочкой, зато причесон отличный… ппц… Я могу понять тех людей, которые устали бороться с болезнями, но почему-то почти все в таких ситуациях наоборот цепляются за жизнь как только могут… А грубо скорее потому, что я видела, какой ценой человек пытался жить… Наперекор всему: наперекор болезни, которая мучила его почти пять лет, потому что вместо своих почек ему делали через день гемодиализ, что было сделано больше двадцати операций, что вся грудная клетка исполосована, что нельзя питаться нормально, так как организм не усваивает пищу, нельзя гулять, потому что попросту нет сил… Что ребенку 14 лет, а он уже несколько раз был на грани жизни и смерти, но врачи спасали… Я видела желание жить у него, просто невозможную любовь к жизни, наперекор болезни он мечтал выздороветь, у него были мечты и планы о будущем… И за 2 недели до операции, которая могла его спасти (пересадка почки), его не стало… Я видела слезы матери, знаю его последние слова перед тем, как он потерял сознание… Видела всю горечь и боль от потери и сама чувствовала её…

А вы??? О чем вы думаете???? «Жизнь — говно, а солнце — грёбаный фонарь!» Вам, блин, кто-то говорил, что всё будет легко? Обещал это??? Каждый человек несёт ту ношу, которую может выдержать… И весь негатив. Не должен убивать, не должен настраиваться на мысли о суициде… Если так посмотреть, то если бы не было плохого, то мы бы не смогли в полной мере ощущать хорошее… А вы просто зациклились на негативе и даже не хотите видеть хорошее… Мы живём, чтобы жить, а не существовать! Живём для того, чтобы что-то изменить в этом мире… И если так хотите умереть, то возьмите и отдайте свою почку до суицида, подпишитесь на донорство органов после смерти… Вам они уже будут не нужны, да вы и так не цените это всё… А кого-то вы, может, спасёте своими действиями…

Грубо, но искренне… Я никогда не пойму таких людей… Я всё равно нахожу светлые моменты в жизни, улыбаюсь людям и вижу в ответ тоже улыбки…

А другой тред вообще мрачный! Пишут о попытках суицида, каким способом пытались себя убить, что планируют в дальнейшем. Жутко!

Светлана Файнберг

А я, наверное, единственная, которая пыталась себя задушить… но в долю секунды подумала: а, может, до Нового года подождать, а там уж что-нибудь с собой сделаю.

Маринка Ясинская

а я таблеток наглоталась… и снотворного… вены у меня уже стойкие)))) никакой нож не берёт… сча ток топиться хочу… чтобы точно… без вариантов… без откачки

Снежанна Вильданова

пила снотворное — 3 пачки

Дарья Меньшикова

много раз пыталась и ещё сделаю)

Sergei Kucenko

пытался разбиться на машине, но не получилось! К сожалению

Олександр Геенко

Я хочу жить, но морально я уже умер

Анька Гнедько

в течение года у меня было 6 попыток суицида — всегда меня спасали. И теперь я поняла, что рано ещё умирать, что в этой жизни, кроме проблем и боли, ещё очень-очень много прекрасного и неизведанного) ЗАДУМАЙТЕСЬ!!! (если что — пишите в личку)

Танечка Волкова

Надоело всё, мир такой жестокий стал! Как жить дальше? У всех были мысли о самоубийстве, даже у меня, если выше прочитаете… ЖИВИТЕ…

Если судьба тебе преподнесла какие-то проблемы, значит, знала, что ты их выдержишь… не подводи её… ЖИВИТЕ

Ну, хватит с меня! Всё, всё… в сон клонит! Засыпаю… А свет выключить? Не в состоянии уже… Надо! Ну сейчас полежу спокойно, чуток отдохну и встану… Не могу… Засыпаю…

И предательским конденсатом на ржавых трубах сознания стали проявляться слова. Они вибрировали, как дрожащее эхо, когда ударяют «козьими ножками» по клавишам маримбы: «Ну скажи, ну скажи, ну скажи, скажи, кажи… ну признайся же… признайся же… признайся …знайся… наконец… конец… конец…, сам себе… себе: когда ты, когда ты… да ты… смертельно возненавидел… ненавидел… видел… жизнь… жизнь? И почему… почему… чему… так настойчиво… стойчиво… пытаешься доказать… казать …обратное… братное?.. На улице пахнет мёдом…»

Сон. Пятый постулат

Он сидел против света, слегка сгорбившись. Сидел долго и почти неподвижно, только медленно вращая в руке куб, сбитый из деревянных дощечек. «Правильное тело… Предельно правильное тело», — восхищённо-созерцательно приговаривал он вполголоса. И металлической гладью в мерном переливе волн звучал гордый штиль уверенности в своей правоте. И падая на дно, словно самоцветы, в льющемся потоке мыслей с чеканной ясностью отражались в его сознании формы строгих геометрических тел, порождающих четыре стихии: тетраэдр — огонь, октаэдр — воздух, икосаэдр — вода, куб — земля. «Куб — Земля!» — настойчиво повторил Геометр.

«Геометр» — такое прозвище заслужил Эвклид у египетского царя Птолемея Первого Сотера, которому ответил на просьбу помочь освоить науку коротким путём, что нет царской дороги к геометрии. «Я вижу здесь резным панцирем Земли вздымающиеся горы и широкие материки, вижу жгучую ярость вулканической лавы. Вижу, как текут ровные реки и формируются гребни барханов пустынь, вижу ветвистые деревья и галеры плывущих в тумане по ребристым холмам домов… Имеющие аналогичные верхний и нижний пределы четыре квадратные грани, которые образуют четырежды равные отрезки, четырежды равные прямые углы… И в четырежды равных фигурах заключены четыре стихии — всё в одном теле. Это модель Земли: четыре направления, четыре стороны света — не может быть иначе! Всё, что образует это тело, прочно и незыблемо. Любая плоскость находит продолжение в перпендикулярной себе плоскости и ограничение в параллельной. Я вдруг понял, что нет ничего прочнее и проще такого тела. Это — Земля. Уверен — Земля! Филолай Кротонский, Гераклит Понтийский, Пифагор Самосский, даже Аристотель, думали, что Земля — сфера. Я считаю иначе — куб! Возможно ли иное? Мы движемся по плоскости. И где бы ни прошли, всегда удерживаемся на плоскости».

На фоне словно высыпавшихся к горизонту кристалликами мелко истолчённой соли искристых пузырьков воздушного эфира Геометр был подобен статуи из песка. Сухая и дряблая кожа морщинистых рук, вращающих куб, как будто расслаивалась в ярких переливах многократно отражённых и рассеянных лучистых потоков. И солнце, подобное драгоценному кахолонгу, прочно сидело в оправе небесной сферы.

Вдруг эту священную тишину сконцентрированных на форме и энергии Земли мыслей Геометра прервал резкий треск обожжённой листвы — задымились опалённые солнцем чинары, запахло гарью и в воздухе повисло облако смога. Ощущение того, что ясность тленна, живо пронзило сознание Геометра. «Не может быть — ясности больше нет! Так и мысли в моей голове стали путаться. Но только недавно светило солнце, яркое солнце, гравировавшее серебристым контуром все детали ландшафта. И вот сейчас торжествовавшую в лучезарном сиянии землю неожиданно покрыл густой чёрный туман из рассеянного пепла. А как же моя геометрия? Ясность тленна?! Но что может быть яснее великих законов истинного бытия форм, пропорций, фигур? О, как величественны храмы Иктина и скульптуры Фидия! Но и их не пощадило время… Но нет, идея нетленна.

Однако что же мы знаем об идеях? Не прав ли был Платон — мы окружены тенями теней? И вынуждены мы блуждать впотьмах в этой гигантской пещере — мавзолее скрытых истин. А если кто-то подменит идеи (а мир держится на чистых идеях) — что произойдёт? Разрушится старый мир или возникнет новый? Появятся ли новые истины, когда усомнятся в старых? Какой терзающе плотный туман! Всё было — и всё исчезло! Но ведь не исчезло — только скрылось из виду! Истин не может быть много… Истины нельзя разрушить! Есть жёсткая черта, за которую нельзя переступать. Горе тем, кто попытается разомкнуть эту черту! Никто не может перешагнуть через законы этого мира. Что может быть яснее высших законов этого мира? Разрушающий геометрию разрушает мир. Надо ещё и ещё раз пересмотреть «Начала»… Там не должно быть непрочных мест. Никто не должен посягнуть на незыблемые законы геометрии. Ибо они — основы мироустройства, его начала.

Исследую, возможно ли опровергнуть хоть одно положение из изложенного в первом томе «Начал»?

Вот мои определения:

— Точка есть то, часть чего ничто.

(сомнений быть не может: точка — ничтожно малое целое без частей!)

А если представить, что внутри точки одновременно существует бесчисленное множество точек? Нет, невозможно: предельно малая величина имеет предельные ограничения. Но если имеются ограничения, то они должны образовать кольцо, которое бесконечно сжимается внутрь. Стало быть, точка — бесконечный процесс? Всё-таки нет, нет же! Это фиксированный первоэлемент! Без этого невозможны никакие построения!

— Линия — длина без ширины.

(сомнений быть не может, линия обладает протяжённостью и образуется она только при поступательном движении точки!)

— Края же линии — точки.

(всё это бесспорно: если линия состоит из точек, то и ограничивать её могут только точки!)

— Прямая линия есть та, которая ровно лежит на всех своих точках.

(так — всё правильно!)

— Поверхность есть то, что имеет только длину и ширину.

(глубинное измерение не берётся в расчёт, иначе получим объём — и в этом никто не усомнится!)

— Края же поверхности — линии.

(никаких противоречий!)

— Плоская поверхность есть та, которая ровно лежит на всех своих линиях.

(именно, иное — объём).

Это вне сомнения! Определения верны!

Теперь самая важная часть — постулаты, база геометрических построений и формообразований.

— Допустим, что от всякой точки до всякой точки можно провести прямую.

А существуют ли недоступные точки? Если да, то они будут относиться к совершенно другому пространству, которого я не знаю, не понимаю — к другому миру, к другим измерениям, к другим величинам. Но я не представляю себе недоступных точек. Линия — сплошная длина. Она проводится от точки к точке.

— Допустим, что ограниченную прямую можно непрерывно продолжать по прямой.

Добавляем точки и продолжаем; из одного следует другое — пока не вижу противоречий. А если эта прямая на бесконечно большом протяжении вдруг искривится, превратится в какую-нибудь дугу или полудугу окружности? Нет… Это что-то меня заносит…

— Из всякого центра всяким раствором может быть описан круг.

Любую линию можно замкнуть саму на себя. А если не любую — и черта будет разомкнутой? Не схожу ли я с ума? Это недопустимо! Без этого невозможны правильные построения! Не существовало бы тогда ни одной правильной фигуры, ни одного правильного объёма…

— Все прямые углы равны между собой.

А если не все? По логике вещей — исключено. Опять во мне звучит этот сварливый голос въедливого софиста…

— Если прямая, пересекающая две прямые, образует внутренние односторонние углы, меньшие двух прямых, то, продолженные неограниченно, эти две прямые встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых.

Если же продолженные прямые не встретятся, то они перпендикулярны к третьей прямой. А так как прямые углы между собой равны, то линии параллельны между собой, внутренние углы с обеих сторон будут равны двум прямым, и тогда прямые не имеют общих точек — и никогда не встретятся на плоскости! Никогда — как бы мы их ни продлевали. И пускай они бесконечно тянутся в пространстве, как тянутся, мерцая огнями звёзд, цепи галактик, отражённые в идеально прозрачной глади Средиземного моря. Никогда! Вот этот фундамент всей системы геометрии: через точку, не лежащую на прямой, можно провести одну и только одну прямую, параллельную данной!

Этот постулат — наиважнейший в конструкции Вселенной. Все линии могут сходиться, расходиться, либо они могут быть параллельными и никогда не встретятся. Но только одна прямая проходит параллельно другой прямой, через точку, ей не принадлежащую. То же самое и плоскости. Они либо пересекаются между собой в пространстве, образуя линии, либо задают пределы и членения этого пространства — тогда они никогда не пересекутся. Всё очень просто и ясно. Так образуются отсеки единого пространства, так образуются в них все формы и тела.

Без этого постулата невозможно понять, что любые сближающиеся прямые когда-нибудь, да пересекутся; что не могут прямые сужаться в обе стороны, но если сужаются в одну — в другой стороне они точно расходятся; и если они начали сближаться, то уже не могут в этой стороне разойтись. И если допустить, что две прямые параллельны третьей, то и друг другу они будут параллельны — все они не пересекутся, но образуют стройные отсеки пространства. И сразу очевидно, что через несовпадающие три точки можно провести либо прямую, либо окружность. И соотношения длины окружности и её радиуса всегда будет постоянным. Без этого постулата нельзя осмыслить, что обе стороны острого угла обязательно пересечёт прямая, не проходящая через его вершину; что сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым; что любую фигуру можно пропорционально увеличить…

Но может ли быть по-другому? А как я докажу, что на всём протяжении параллельные прямые не ведут себя иначе? Ну представим себе, что некий перпендикуляр удерживает прямые на определенном расстоянии. А если хотя бы дать шанс этим параллельным где-то в запредельности начать сходиться или расходиться? Допустим, что параллельные прямые начнут где-то вдруг бесконечно сужаться или расходиться… Тогда… всё тогда летит в Тартар! Это уже не пространство, а какой-то непонятный объём, существующий везде и нигде! Что же тогда это будет? Форма небытия или высшая форма бытия?

Нет, пространство Космоса — лишь увеличенная модель того, что вычертил я. Что ж это за линии, которые сужаются или расходятся, будучи параллельными? В реальном пространстве прямые так себя не ведут! Стоит предположить, что параллельные стягиваются — и пространство начнёт рушиться, расслаиваться, разъединяться, делиться не на отсеки, а на другие самостоятельные пространства, которые будут замыкаться в себе… Что же произойдёт? Мир рухнет! Либо он заменится чем-то другим… Но этого нельзя допустить! Все основы геометрии слиты в этом постулате. Никто не должен его нарушить!

Это хорошо понимаю я, но поймут ли другие? С юного возраста всю свою долгую жизнь я изучал законы геометрии. В моей голове звучала музыка сфер, я любовался пропорциями величественных храмов, мысленно измерял поверхность облаков и вычерчивал схемы созвездий, я рассчитывал формулы движения волн и вычислял кривизну холмов. Я научился представлять идеальные формы в любых ракурсах и разрезах. Я навсегда полюбил эту славную точную науку, высшую из наук — геометрию. Недаром провозгласил Платон при входе в Академию: «Да не войдёт сюда не знающий геометрии!» И нет такого геометра, кто лучше меня изложил бы все основы науки.

Но жизнь моя подходит к концу. Сегодня я есть, а завтра меня схоронят. И все мои мысли и чертежи растворятся, как жемчуг в груде песка. Но у меня есть сын, я немало учил его, и я обязательно должен ему рассказать то, о чём умалчивал раньше. Надо написать письмо к сыну — только ему могу поручить продолжить моё дело. Послезавтра едет с караваном из Александрии, останавливаясь в Дамаске, богатый и самодовольный длиннобородый торговец оливковым маслом и вином по имени Хатуссили на мою родину, в Финикию, в Тир. Надо бы передать через него письмо моему сыну. Он успешно освоил законы геометрии, и будет он хранителем всего, что я сделал. Как знать, если со мной что-то случится, геометрия не должна погибнуть».

Натянув на ровную дощечку корявый лист папируса, Эвклид, сильно нагнувшись, стал старательно выписывать букву за буквой, с натугой обводя несколько раз кистью из ситника нечёткие мелкие детали.

«Сыну моему Наукарту, названному так во славу моего отца и всего рода, я, Эвклид Александрийский, собственноручно пишу.

Сын мой единственный, сын мой возлюбленный, завещаю тебе быть хранителем написанных мной трудов и посвящённым в тайны великой науки геометрии. Ибо она лежит в основе измерений всех величин единой Вселенной, познания метрики Земли, воздвижения крепостей, строительства зданий и великих храмов, конструирования сложных механизмов, исследования плоских фигур, объёмных тел и их разрезов.

Перечитав свою первую книгу, я нашёл, что высшим значением для геометрии обладает пятый постулат. Параллельные линии не должны сходиться или расходиться между собой. Никогда не нарушай мой пятый постулат! Я воздвиг на нём основы геометрии. Законы пространства неизменны! Посягающий на начала геометрии посягает на тот строгий порядок, который был установлен богами в противоположность скомканному пространству и бесформенному хаосу, ибо нет в мире измерений, неподвластных геометрии.

Сын мой единственный, сын мой возлюбленный! Миром управляет разум в строгих распределениях форм. Но представь, что произойдёт, если пятый постулат будет нарушен хотя бы в твоём сознании. Всё пространство неожиданно резко искривится, станет похожим на огромный пузырь, где нет места параллелям и пересекаются меридианы, или же на гигантскую воронку, всасывающую все тела. Прямые вдруг покатятся дугами, сталкивая плоскости в пропасть. Пучки параллельных прямых смогут расходиться или бесконечно сужаться в обе стороны. И прямые, выходящие из одной точки, станут похожи на дребезжащие струны, готовые лопнуть, расщепляясь параллельно друг другу — и будут множиться пространственные измерения, переплетаясь змеиными кольцами. И в любом малом углу будут содержаться прямые, не пересекающие его сторон. И будет расти длина окружности быстрее её радиуса, раскручиваясь спиралью. И коконы новых измерений взорвут ячейки пространства изнутри. Мне страшно это представить. На мне лежит колоссальная ответственность за то, чтобы сохранить привычное нам пространство для потомков в символах, идеально воспроизводящих модель этого мира.

Сын мой единственный, сын мой возлюбленный, не нарушай мой пятый постулат!

Открываю глаза — уже светло. Облака напоминают прозрачное, обваленное в муке тесто. Пышная зелень расчищается мыльной пеной росы. Лучи солнца источают апельсиновый сок. Утро, прохладное и свежее утро… Странный сон… Очень странный. А ведь Вселенная представлялась Эвклиду додекаэдром… Почему додекаэдром? И почему Земля у него — куб? Пятый постулат… Какой же из миров истинный — тот, за который цепляемся всеми органами чувств, или тот, куда тёмными водорослями тянутся вглубь цепочки мыслей, утопая в туманных идеях?

Мы так хотим соединить несоединимое и разомкнуть запретную черту. Размышляем, предполагаем, надеемся… Вот увидели (или показалось): где-то линии начинают едва сближаться — как уже уверены, что непременно сойдутся. Но чертежи реальности от нас скрыты. Мы видим только направление схода, но не сами точки. Мы хотим поймать предел, но нарываемся на пошлый юмор дурной бесконечности. Нам кажется, что мы взбираемся по ступеням неуклонно вверх, а на самом деле шагаем по лестнице Мёбиуса — чем дальше вверх, тем ниже оказываемся в итоге от намеченных целей. Силой фантазии мы строим изумительные ансамбли воздушных замков, но стоит только посмотреть под ноги, как замечаем, что в действительности наша крепость давно превратилась в песочные россыпи. Мы роем, как кроты, носом землю, чтобы отыскать начала начал и разведать, как образуются бифуркации корней в стержневой системе судьбы, но не можем отличить главного корня от придаточных. Нам так хочется, чтобы параллельные где-нибудь обязательно сошлись. Но они не могут этого сделать по определению. Мы наблюдаем, как создаются в агонии иллюзий и растворяются в потоке сознания мириады возможных миров, но почему-то жизнь всегда возвращает нас бумерангом к единственному миру фактов, не предлагая никаких альтернатив. За потеплением отношений следуют встречи, за охлаждением — разлуки. И пятый постулат действует неумолимо.

IX

Десять утра, половина одиннадцатого (долго же спал!) — телефонный звонок. Он разбудил меня, кислым пиликающим звуковым сверлом врезавшись в сладкую тишину, и я вышел в гостиную с опухшим лицом, ощетинившийся и слегка помятый от долгого лежания, с воспалёнными глазами и покрасневшими у висков веками, как больной после черепно-мозговой операции. Только взял трубку — мой настрой сразу же изменился.

— Олё, Илья Вадимович, здравствуйте! У-в-в… Не узнали?

— Костя?! Костенька, ты?

— Я, Илья Вадимович, кто же ещё?

— А я переживал, думал, что с тобой… Что говорят врачи, как самочувствие? Мне показалось или нет, что голос у тебя как будто бодрее стал?

— Самочувствие, как всегда, хреновое. А голос бодрый оттого, что прослышал от редактора, что занимаетесь вы сейчас интересным делом, связанным с аттракционами. Он навещал меня в больнице — только что ушёл.

— И что он тебе рассказал?

— Говорит, будто откопали там какую-то тайную «машину смерти», которая помогает людей сбагрить на тот свет, имитируя естественную смерть (…у–в-в-о …) или несчастный случай… Также рассказывал, что всё это хитро подстроено под центр профилактики суицида, где используются методы игровой терапии при запуске парковых экстремальных аттракционов.

— Но в принципе так оно и есть, это центр профилактики суицида. Вот только у директора этого центра есть идея: предоставить возможность совершить самоубийство тем, кого не удастся вылечить психотерапевтическими методами. Он утверждает, что это только идея. Но у меня есть все основания предполагать, что это не так, и «Карусель смерти» уже существует в парке. Вот только с доказательной базой у меня пока слабовато…

— А я вот подумал — завёл меня наш редактор этим рассказом — и страшно мне захотелось окуну… (о-о-у-в…) окунуться в этот материал с головой, чтобы помочь вам докопаться до истины.

— Да как же ты это сделаешь, если сильно болен? Ты хоть на улицу выходишь?

— В редких случаях. Боль повсюду достанет… У-ух-м-в… Таблетки трамадола уже не помогают. Мне вводят трамал, а ночью — реланиум внутримышечно. От реланиума во сне страшные глюки: какие-то полёты, падения, головокружения, разрушение каменных глыб… Говорят, что я стал разговаривать из-за этого сам с собой во сне. Стал буровить какую-то ерунду, повторяю часто слова: «Без пяти» и «Четыре раза сказали»… О-о-у… Сам я этого не помню. Ходить пока могу, но несколько раз уже падал. Правда, никаких ушибов сильных не было (а-й-ай-в…) — только ссадины. Да не волнуйтесь! Вы же знаете: у меня воля железная. Если захочу сильно что-то сделать — обязательно добьюсь.

— Сильные анальгетики, значит, принимаешь. Ну что ж, это должно облегчить боль. Но, пожалуйста, не надо никакой помощи, Костя. Тебе здоровье, здоровье поправлять надо. Тебе сейчас самому помощь нужна. Вот бы выздоровел, то так бы помог…

— Да какое там… Принимаю. А дальше — наркотики. Уж больше ничего не светит… В-о-о…

— Ну-ка перестань, перестань! Слышишь?!

— Перестаю… А толку что? Знаете: я в редакции только вас и самого нашего редактора уважаю. О-у-в… Вы — настоящие люди и настоящие журналисты! Я тоже был настоящим журналистом! У-в… Василь Василич навестил меня прямо с утреца, с Днём рождения поздравил.

— Ой, Костя! Извини! Замотался — совсем забыл! С Днём рождения тебя! Здоровья тебе, выздоровления (понял?), физических и творческих сил! Ты и сейчас настоящий журналист, всегда будешь им! Никогда не говори о себе в прошедшем времени!

— Да ладно! Может, это мой последний День рождения. Думаю, что так.

— Нет, не так! Поднимут тебя на ноги! Болезнь одолеешь, если в себя верить будешь.

— На ноги я пока и сам способен подняться. Только сомневаюсь, что долго на ногах продержусь. Но журналистскую хватку я не потерял, это верно! У-в-в… А помните, какой шум наделала моя статья о работорговле бомжами год назад? Помните, как это всколыхнуло всю чиновничью тухлятину, как червей в глине? О-у-у-в! Помните, да, сколько звонков с угрозами к нам в редакцию было? А мой репортаж о браконьерах?

— Ну, конечно, помню! Такие журналисты, как ты, — гордость нашей газеты.

— Да я и говорю: мы трое — настоящие. Никто больше своим задом ради правды рисковать не станет. Остальные — что? Желтопресники и борзописцы — пьянчужки, выпендрёжники и дебоширы. Им только сенсации раздувать. О-в-в… На пустом месте раздувать, да цветастыми словечками жонглировать. Плевать им на факты! У-у-вм… Вот что: давайте меня тоже припашите, угу?

— Ну куда тебя припахивать, Костя? Вот поправишься…

— Не заговаривайте мне зубы, Илья Вадимович! Я по настоящему делу скучаю. Пусть даже если это будет мой последний журналистский поступок! О-в-ва.

— Ну по какому ещё делу, герой? Погоди, повоюем ещё потом! Всё ты успеешь, всё сможешь!

— Мне сейчас надо. Сейчас! Помните же, как я внедрялся в чужую среду, как конспирировался… У-о-у-м… Помните? Вот я и сейчас хочу навестить этого руководителя «Гильотины» под видом клиента. Всё скрытой камерой отсниму. Как уж его зовут?

— Делитов Станислав Алексеевич. А секретаря его зовут Михаилом. Фамилии не знаю. Он внешне чем-то на Грибоедова похож. Только я уже ходил туда. Но ничего криминального так и не смог выудить…

— Так я ведь собираюсь пойти как клиент — тогда всё и выудим!

— Это знаешь, какое дорогое удовольствие — клиентом туда наведаться?

— Не жалко мне ради правды никаких денег! Неужели не понятно?! Я должен чувствовать себя журналистом!

— Да ты и так чувствуй себя журналистом, кто же мешает? Побереги своё здоровье.

— Значит, мешают! Что мне здоровье беречь? Его не осталось совсем. В общем, так, Илья Вадимович: камера у меня будет вмонтирована в заколку в галстуке. Там она обязательно будет закреплена! Б-ув-в… Всё приготовлю сначала, я уже записался к ним, послезавтра к одиннадцати пойду. Я постараюсь записать полностью весь процесс, как готовят самоубийцу к путешествию на тот свет.

— Что-то мне не по себе, Костя! Я надеюсь, что до конца ты эту идею не станешь доводить? Я ведь помню твой комментарий «В Контакте»…

— Да не волнуйтесь так! Всё о´ кей будет!

— О´ кей, так о´ кей! Лишь бы мне быть уверенным, что с тобой будет всё в порядке!

— Да сказал же! У-о-в-в… Послезавтра к одиннадцати! Всё будет сделано. Камера в заколке для галстука.

— Понял! Договорились. С Днём рождения ещё раз!

— Спасибо! Всего вам доброго! У-ох. Счастливо вам!

— Всего доброго! Пока!

Что-то замутилось в душе от этого разговора. Я вспомнил его задумчивый и настырный, по-детски навязчивый взгляд, стянутые к переносице подвижные дуги бровей, похожие на фехтующие отточенные турецкие мечи, тёмно-русую куполообразную копну волос (что сейчас от них осталось после химиотерапии?), напряжённые мышцы гордецов на покатом лбу, волевой подбородок, персиково-розовые щёки. Ростом он выше среднего. Ходил прямо, ноги почти не сгибая в коленях, резал воздух как ножницами. Девчонки в редакции умилённо попискивали, когда он подходил. А сейчас ведь едва держится на ногах. Он часто советовался со мной, в его прыти было нечто авантюрное, его мозг будоражили новые идеи, всегда оригинальные и связанные с отыскиванием недостающих звеньев цепи событий.

Ему с трудом давались фразистые, насыщенные текстовыми изысками описания, он был одержим поиском фактов, только фактов, и не терпел напыщенных метафор. Когда его спрашивали, кого он считает любимыми писателями, он, прицельно прищурившись, в шутку отвечал, что Герцена и Чернышевского: один чётко знал, кто виноват, другой — что делать. Он забавлялся казуистическими вычислениями нитей взаимосвязанных событий и всегда был по-научному точен, не терпел проколов в аргументации. Говорит, что хочет помочь. Да и в самом деле такая помощь — просто какой-то подарок свыше! Если бы ему всё удалось… А что, если он безрассудно совершит самоубийство? Ну а что я в этом случае могу сделать? Но он профессионал, хоть и так молод. Он и тяжело больной остаётся профессионалом. Не может без журналистики. Так что нечего и думать!

Меня сегодня ждёт к обеду мой друг Павел Сапрыкин. Надо ехать! Двадцать пять минут второго — неудобно опаздывать. Его жена — молодая и эффектная кореянка приготовила нам шикарный плов по всем правилам кулинарного искусства. Мы заспорили с ним по телефону: можно ли управлять чувствами? Поэтому, кроме шикарного плова и наваристого супа, имитирующего соллонтхан, Павел хотел угостить меня своей психологической теорией управления чувствами. Прохожу дворик — один, другой… Мелькают тёмные сараи, ржавые гаражи. Как заводные игрушки играют в футбол дети, одетые в красочные одежды. Выскочила из-под ног откуда ни возьмись белая шавка с палевыми пятнами на шерсти, заливаясь возмущённым лаем. Старуха коряво высунулась из подъезда. Трафаретно на светлом индиго-розовом асфальте отпечатываются тёмно-серые тени. Вот я уже у остановки. Кстати подошёл автобус. Сажусь сзади и наблюдаю скольжение разграничительных линий, удаляются по бокам дрейфующие полосатые «островки безопасности», обгоняем несколько машин, «торпедируя» их отрезками белых пунктиров. Шахматный ритм домов, жёстко натянуты тугие провода, зеленеют резные бюсты деревьев, извиваются широкие дороги. Проезжаем мост. Город силится разглядеть себя в зеркале воды, но не может восстановить конкретных очертаний из-за дробной ряби. На следующей мне выходить…

У остановки грубо растрясло пассажиров. Полетели и поскакали вприпрыжку две сумки с овощами. Яблоки и помидоры шевелились под ногами, как пейнтбольные шары, но были безжалостно раздавлены жёсткими ботинками и упрямыми туфлями. Все пассажиры бурчали, матерились, ругали водителя. Я еле удержался на сидении, сильно сжав поручень пальцами обеих рук. Спотыкаясь, выхожу из автобуса. Напротив остановки в розовой девятиэтажке живёт Павел с женой Уной и дочкой Полиной.

Встречает меня радушно, широко улыбаясь. Лишь только я вошёл, он легко протёр и водрузил себе на нос очки с чуть затемнёнными стёклами в тонкой серебристой оправе. От этого его въедливый взгляд приобретал свойство непроницаемости и магической знаковости. Он сразу усаживает за стол. Местный соллонтхан, горячий плов, вино… Его жена то возникает, как сказочная наяда, нежно демонстрируя статуарную крепость и пышность азиатских форм, то исчезает во вкусном тумане восточных пряностей. Дочка в другой комнате делает уроки, изредка проскальзывая на кухню и воруя сладости, приготовленные к чаю.

— Ты уже измучил себя совсем, Илья, я вижу это — как всегда, уверенным тоном начал Павел. — Неразделённая любовь, душевная боль… Но ведь мы сами — авторы своих чувств, пойми это. Мы наделены лишь эмоциями. Чувств нет в настоящем. Каждое чувство возникает вместе с созданием жизненных планов и относится к будущему. Цель любви — развитие, укрепление семьи и продолжение рода, ненависти — борьба с препятствиями на жизненном пути, ревности и мести — устранение вероятных конкурентов, а симпатии — привлечение возможных друзей, помощников в будущем. Ну пойми, наконец, что тебя мучают фантомные боли. Ты оплакиваешь не конкретные отношения (они-то только кратковременные, без продолжения), а рыдаешь ты над сокрушёнными планами, которые сам же создал вместе с идеями возможных отношений.

— Не хочу спорить… Вроде бы всё ясно, просто и ясно. Реальность расходится с идеальными планами. Но душа всё равно болит. Ведь память не уймёшь!

— А что именно ты помнишь? Ты помнишь отдельные моменты, когда чувствовал себя счастливым, был на пути к счастью или тебе это просто казалось. Но ты не можешь помнить того, что скрыто за пределами собственных иллюзий. Не можешь помнить, что изначально девушка задумала с тобой немного поиграть и подурачиться; не можешь помнить, как и когда в это время у неё возникли мысли, что лучше всего попробовать закрутить роман с другими… эх, с кем именно, как и почему. Я знаю, что сейчас причиняю тебе боль. Но эта боль — свидетельство выздоровления от навязчивых идей, таких, как придуманная тобой любовь.

— Но мне казалось, что мы друг друга понимали, вместе переживали из-за ссор, вместе огорчались из-за несчастий друг друга, вместе смеялись и шутили, посвящали друг друга в свои секреты, вводили в свой жизненный круг, рассказывали друг другу свои тайные мысли как самые близкие люди, проникались чужой жизнью как своей. И наши жизненные планы какое-то мгновение тоже совпадали. И что? Теперь уже признать, что ничего этого не было?

— А ты не думал о том, что такие откровенные отношения были у неё и с другими, кто встречался ей и раньше, и после тебя? Что и им она могла, например, рассказывать, что спит дома ночью всегда без одежды, что снились ей сны с известными музыкантами, правителями и артистами, и всё это она ощущала полноцветно, как другую реальность? Об этом не думал? Откровенность была непременным условием игры: чтобы вызвать чувства в мужчине, нужно очаровать его не только внешне, но и показать подводные склоны Ид, представить ему и кораллы, и воронки внутреннего мира, заставить оценить оригинальность поведения, продемонстрировать свои сильные и слабые стороны, сделать себя чуточку уязвимой — это всегда располагает к доверию. Правильно? Откровенность вызывает впечатление посвящения в рыцари единственной дамы, которую порядочный мужчина не может предать, а обязан оберегать. Откровенность — лишь непременное условие игры под названием «любовь». Ведь любовь, по Фромму, всегда связана с заботой и ответственностью. Допуск во внутренний мир — обязательное условие. И вовсе не обязательно посвящать во все тайны. Достаточно только тех, что могли бы чем-то заинтриговать.

— Конечно, ты прав. Но всё же и в самих отношениях какое-то время была искренность. Нельзя же просто взять и сказать после тесной интимной связи: ничего не было. Не было вообще, ёшкин кот! Была лишь игра.

— Безусловно. Но ты же сам сказал: «какое-то время». Временный характер отношений и искренность этих временных отношений — непременные условия игры. Даже супружество не страхует от временных отношений. Иногда, бывает, смотришь — и мысленно завидуешь: какая идеальная пара, как они подходят друг другу, как страстно и глубоко любят — он её, она — его… Долго шли к брачным узам, а уж прочность их взаимной любви проверена десятками испытаний! Но проходит только год. И через год ты попадаешь со свадьбы прямо на развод. Лихо, да? Да и слово какое — «развод». У меня, знаешь ли, ассоциация с разводом караулов: одни уходят, другие заступают на вахту — «Оркестр, играй развод!». Один мой приятель — художник сразу после развода написал дипломную работу в художественном училище — «По разные стороны вод» (понял подтекст — «раз-вод»? ). Знаешь, что там изображено? Стоят, отвернувшись друг от друга, парень и девушка. Между ними — большая грязная лужа, а на улице моросит косой дождь. Вот такая грязная лужа из взаимных претензий, обид, мелочных придирок, грубых слов и оскорбительных поступков — неизбежное следствие крушения иллюзий. А бывает и иначе. Живут себе спокойно люди долго и счастливо, не заморачивая голову мыслями о любви. А всё потому, что хорошо знают и ценят реальность. Лучше жить, как Диоген в бочке — в пифосе, чем ощущать себя беззащитным в воздушном замке. Вот мы с женой ценим реальные отношения, да, Уна? — последнюю фразу Павел специально произнёс громко и с задором, чтобы отреагировала шустро подошедшая к столу и спешно расставляющая блюда жена.

— Жили долго вместе и проживём долго вместе, Паша, без ссор. Вот ещё — станем мы разрушать семейный очаг! Нет, нет! Так нельзя! — живо отозвалась Уна.

— Да и добавлю ещё, — продолжил Павел, — мы не стремились создать этот очаг. Огонь разгорелся сам собой. Пых — и разгорелся, как только мы оба этого захотели. Не бывает безответной любви, бывают лишь беспросветные иллюзии и жизненные планы с прицелом «в молоко».

— Ох, как, Павел, у тебя всё опять по полочкам! А если тянет к человеку? А если всей душой привязан, тогда как? — снова нервно возражал я.

— Как привязался, так и отвяжешься. Давай разберёмся, что собой представляет любовь и как она возникает. Процесс любви можно всегда деструктурировать и верифицировать (извини за научный мат, гм…).

— Как ты сказал — «верифицировать»??? Верифицировать любовь? Но любовь — чувство, а не запись на диске. Впервые слышу, чтобы термин «верификация» применяли к чувству. Подтверждают воспроизводимость информации, верифицируют программы, модели, формулы. Но как понимать верификацию любви? Верификация любви — оригинально! Но что-то режет слух… Чего только ни придумают наши дорогие психологи — «верификация любви»… Славно!

— Ну, так давай и разберёмся, что такое любовь. Во-первых, любовь — это чувство. А это значит, что она источник лжи! Все чувства наполнены ложью (не удивляйся)! Ибо чувство — только регулятор действий «идеальной личности», которая существует лишь в наших планах и принадлежит будущему, столь же непонятному, не сложившемуся и неощутимому в настоящий момент. Эмоции — это реакции нашей биологической природы, и проявляются они не иначе как здесь и сейчас. А чувства — нет, нет! Они другие… Они прошивают внахлёст ткань сознания переживанием личного отношения ко всему важному для нас. Нет личного отношения — нет чувства. Чувства — это мосты между прошлым и будущим, проходящие через настоящее. Они формируются в сознании для достижения намеченных жизненных целей. Они же становятся тормозом в самоизменении: цели могут оказаться пустыми, зыбкими, необдуманными и недостижимыми, но чувства прочно удерживают контур идеальной личности в пределах жизненного плана, привязывают мысли к мечте, даже если она несбыточная. Это эмоционально окрашенные установки, они фиксируют жизненно значимые объекты в виде устойчивых отношений, превращают их в оторванные от реальности ценности и не позволяют свернуть с намеченного пути. Эти «фокусники» и «обманщики» способны сделать, подобно сказочной фее, из тыквы — золотую карету, из тараканов — тройку лошадей, а из лаптей — хрустальные башмачки. Цели могут быть скорректированы только, если появятся новые, более сильные чувства или старые чувства начнут ослабевать. Теперь ты понял, какую опасность в себе таят чувства и для чего необходимо их полностью контролировать?

— И что ты предлагаешь, жить без чувств, одними эмоциями?

— Нет, я говорю лишь о том, что нужно полностью контролировать свои чувства, а проявляя эмоции, наоборот, надо быть свободным и раскрепощённым, в разумных пределах, разумеется. Не чувства должны тобой властвовать, а ты ими! Наша беда в том, что мы никогда не можем знать точно своё будущее и легко заменяем это знание комбинаторикой иллюзий. Ты только представь: в тебе живёт воображаемая «идеальная личность». В идеальном мире ей всё удалось, всё! Все планы реализованы, все мечты сбылись, цели достигнуты. Она уже пребывает в раю, когда ты ныряешь в чистилище или окунаешься с головой в ад, понимаешь? И она очень боится изгнания из выдуманного тобой рая. И тогда эта воображаемая личность бросает якоря (то есть чувства) из миражей будущего к тому, что было и существует поныне — к значимым людям, событиям прошлого, оберегает себя от того, что может разрушить этот искусственный рай. Так чувства связывают наше super-ego с объектами желания, возводят желания до уровня мечты. Но желания существуют в настоящем, а мечты, идеалы, убеждения представляют позицию человека в будущем, сообщают ему, как и для чего он должен жить, действовать, какой образ будущего должен построить. И ты даже не можешь понять, как это тебя заарканили твои чувства, почему оказался туго привязан к тому, что продиктовал тебе идеал, особенно когда идеал и реальность абсолютно разошлись. Цель уже утратила смысл, а ты бестолково движешься к ней, как мотылёк к пламени свечи (извини за банальность) — а всё потому, что чувствами привязан к миражу сильнее, чем эмоциями — к реальности. Так привыкаем жить снами, что реальность кажется бредом. Помнишь слова Байрона: «Мы живём, потому что надежда обращается к памяти, и обе нам лгут»?

— Да, я также запомнил отрывок из книги Литвака, которую ты посоветовал мне прочесть. Я его хорошо запомнил, но с этим в корне не согласен: «Говорят, что надежда умирает последней. Я бы убил её первой. Убита надежда — и пропадает страх, убита надежда — и человек становится деятельным, убита надежда — и появляется самостоятельность».

— Да? А, по-моему, всё логично. До этого ту же мысль высказал Камю: «…борьба предполагает полное отсутствие надежды (что не имеет ничего общего с отчаянием) […] Абсурд имеет смысл, когда с ним не соглашаются».

— Но жить без надежды — всё равно, что жить без будущего, как если бы считать звёздами тусклые огоньки комнатных свечей, занавесить окна и отучить себя поднимать голову к небу. Человек настойчиво должен идти к своей мечте, преодолевая препятствия, сокрушая преграды, сметая сомнения. Per aspera ad astra! — Через тернии к звёздам!

— Ты говоришь — без будущего? Но какого будущего? Надежда имеет отношение лишь к иллюзорному будущему. Из сотен тысяч проектов будущей жизни лишь один воплощается в реальной жизни. Бойся притягательных установок! Мечты не так безобидны, как это кажется. Надежда как мотивационное состояние — палка о двух концах. С одной стороны, она стимулирует человека к достижению целей и реализации смыслов жизни. Но, с другой (и это очень важно, Илья), она разрушает человека вместе с нереализованными планами, к которым он привязан стопудовыми цепями. Представь, что ты мучим жаждой в пустыне и тебе постоянно хочется испить воды там, где её нет и быть не может. В пустыне губит человека не жажда, губят миражи! Жить — значит постоянно разрушать несбыточные мечты. Принцип простой: убей себя в себе, чтобы возродиться. Это то, чего не могут понять самоубийцы. Вместо того, чтобы убить отжившую «Я-концепцию» и построить новый «образ Я», они убивают себя физически, полностью лишая себя способности к возрождению. Мышление должно быть гибким и перестраивать планы, как ползущая змея перестраивает комбинации колец.

— Ужасно не люблю извиваться змеёй! Всё же у человека должен быть твёрдый позвоночник. И идеалы должны быть твёрдыми — я так считаю.

— Допустим. Хотя понятие твёрдости больше относится к убеждениям. Но и они периодически пересматриваются. Ревизия ценностей — от этого никуда не уйти. Илья, пойми: человека постоянно лихорадит от мотивационных состояний. В отношении к возможному будущему он судорожно мечется от одной крайности к другой — от страха к надежде. Когда ожидания связаны с отрицательными событиями, мы испытываем эмоции страха, с положительными — состояние надежды. Причём страх и надежда взаимосвязаны на уровне «идеальной личности». Самый сильный страх — это страх потерять надежду. Мы много можем иронично и наигранно рассуждать о жизненных смыслах: «А есть ли смысл жизни? Да нет его, нет! У жизни есть только вкус…». Но попробуй кто-то или что-то дотронуться до наших жизненных ценностей, когда возникает угроза разрушения мечты, идеала, смысла, цели жизни — и мы тут же готовы взорваться, как дымный порох, чёрный от злости. Поэтому и говорю тебе: надежда — самое опасное из мотивационных состояний.

— А другие состояния, кроме надежды, тоже, по-твоему, опасны? Всё опасно… И как же тогда жить?

— Состояние тревоги, надо сказать, очень нежелательно. В растерянности и неуверенности тоже ведь ничего хорошего нет. А насколько опасны — всё зависит от конкретной ситуации. Эти состояния легко поддаются психокоррекции, так как связаны с текущими потребностями, мотивами, эмоционально-волевыми процессами, а не с образом будущего. Мечтательность, например, хоть и связана с образом будущего, но поверхностна и не несёт такой опасности, как надежда. Но ничто так не опасно, как крушение жизненных планов и истребление идеалов.

— Неужели необходимо так бояться образа будущего? Неужели проще не иметь никаких идеалов и надежд? Взять, да закопаться в нору, как «премудрый пескарь»? «Пуще всего берегись уды!». Так и будем — жить дрожа и умирать дрожа?

— Ты в своём репертуаре. Уже и Щедрина приплёл. А речь ведь о другом: о том, чтобы человек и его психические структуры уцелели при разрушении верхнего этажа — «идеальной личности». Это всё равно, что грамотно переустановить операционную систему работы компьютера. Система «идеальной личности» перезагружается и обновляется, когда жизненные планы корректируются. Удаляются нереализуемые установки. Устанавливаются новые смысловые программы, возникают новые чувства в соответствии с изменёнными целями. Но это нужно грамотно сделать, чтобы не наломать дров — только и всего. Верхний этаж — super-ego должен быть полностью подконтролен сознанию.

— Понятно. Но мы немного отошли от темы. Ну с самоконтролем всё ясно. Но давай поговорим конкретно о любви. Ведь нельзя заставить себя полюбить кого-то или что-то. Не существует технологии, как стать влюблённым. Эмоциональная жизнь — единственная сфера полноправной внутренней свободы. Можно воздействовать на мышление человека, можно контролировать его образ жизни, стимулировать или ослаблять его волю. Но нельзя произвольно полюбить то, что тебе отвратительно, радоваться тому, что тебя огорчает, привязаться к тому, что не переносишь на дух!

— То, что не переносишь на дух, полюбить, конечно, нельзя. Хотя, бывает и так, что от любви до ненависти… Но существует также множество вариантов объектов любви. Почему же непременно зацикливаться на одном? Если иметь в виду половую любовь, то она генерируется смысловыми задачами достижения состояния целостности в развитии половых отношений. Именно поэтому super-ego поддерживает установку на единственный объект, кодируя его как высшую жизненную ценность. Сексуальная энергия должна быть духовно уравновешена. Я не склонен объяснять любовь только стремлением к продолжению рода либо на уровне наслаждений одноклеточных, вычисляя количество выделенных гормонов — дофамина, фенилэтиламина, серотонина, окситоцина, адреналина, тестостерона, эндорфинов, тем более, что любовь не всегда сопряжена с радостью.

— Ну вот в этом с тобой полностью согласен. Объяснять высшее чувство химическими реакциями — дикий бред!

— Да и не говори! Выделение гормонов радости, страсти, удовольствия может быть только следствием любви и поддерживающим стимулом, но уж никак не причиной. Как чувство любовь вытекает из привязанности, как установка — развивается из мечты, направляемой идеалом, как духовная деятельность — из воли, вектор которой направлен к важнейшим жизненным целям. Наконец, как ценность любовь относится к наивысшему из чувств в системе super-ego. Но вот что интересно: как иллюзия счастья любовь — это сказочное зеркало, которое скрывает действительность и говорит языком идеала, кто на свете всех милее. Трансформируя тёмную энергию подсознания в свет идеала, любовь вытягивает человека из грязи действительности к звёздным мирам предельной духовной иерархии — в этом её сила. Но в этом же и её слабость, так как, идеализируя действительность, любовь заглушает голос правды, заставляет видеть объект любви в свете вымышленных качеств, абстрактных гипербол.

Полина подошла к окну в гостиной и, протяжно взвизгнув тоненьким голоском обрывки слов — конфетти из междометий: «А-а-а-вс! Кла-а-с-с!», широко раскрыла плотные кармазиновые шторы. Орнамент на тяжёлой материи на просвет повторял резные контуры кораллов. Уна тоже подбежала к окошку. Их силуэты переплелись в сложных очертаниях, похожих на крылья бабочки. Нависавшая крашеная вата ультрамариновых перистых туч полосами обрывалась к горизонту, играя перламутром. Прорвавшийся сквозь тучи свет мягко окрашивался в цвет розового чая «каркадэ». Очки Павла, где дуги холодного света играли гармошкой, то сужаясь, то расширяясь, превратились в трепещущие рыбьи жабры у глаз. Я чувствовал себя не то погружающимся в батискафе на заросшее водорослями океанское дно, не то на космическом корабле путешественником, крещённым звёздным дождём, когда полоски света, пробившегося из-за туч, наперегонки бежали по нашим лицам и одеждам, комнатным предметам и ореховому паркету. Мы с интересом посмотрели на слоёное небо, затем оглядели друг друга в обновлённом, блуждающем и водянистом, свете и продолжили диалог.

— А как быть, если всё же эти качества не вымышлены? Как быть, если девушка и вправду не такая, как все, если легка как пушинка, озорна и стремительна как ветер, цепка как ухват? Если смех её подобен перезвону бубенцов, от её взгляда восторженно каменеешь, а от задорной улыбки чувствуешь прилив сил, как будто испил ифритского зелья? Если она мыслит, чувствует и действует, ломая примитивные шаблоны, разбивая вдребезги гранёные каноны скучного этикета, если её душа непрерывно искрится рваными молниями ярких идей, феериями фантазий, всплесками насыщенных впечатлений и наделена она лисьим чутьём?

— Илья, ты бредишь!

Павел откинулся назад в кресле, с видом терпеливого доктора приготовляясь к выслушиванию утомительной тирады, демонстративно удобно скрестив руки на груди и поглаживая бицепс большим пальцем правой руки. При этом он сохранял серьёзное выражение лица и немного наклонил голову вниз, как бы любуясь кулинарным натюрмортом, что выстроили на столе проворные руки его жены. Уна, как ожившая японская статуэтка, словно позировала около минуты с керамическим чайничком в руках, разглядывая меня, как пришельца, произносящего громкую речь с трибуны летающей тарелки. Она едва сдерживала улыбку — оттого выражение её красивого монголоидного лица становилось целомудренно-загадочным. Поняв, что пришелец не ограничится несколькими дежурными фразами, она быстро сбегала на кухню, принеся сладкий хлеб тток и рисовое варенье ет. Помимо антуража из национального меню, на столе вскоре появились аппетитные пирожные, пёстрые апельсины и бананы. Такая смена декораций заинтересовала одиннадцатилетнюю Полину больше, чем речь «пришельца». Она резво покрутилась у стола, отщипнув кусок пирожного, немного послушала меня, вертляво огляделась и, накручивая угольные кудри на растопыренные пальчики, чуть слышно хихикнула, оглянувшись в мою сторону, но, наткнувшись на неодобрительный взгляд отца, как на тонкие иголочки кактуса, скрылась в своей комнате, с хлопком закрыв дверь.

— Как быть, если она молода, очаровательна, и к её упругому телу затягивает, как назойливого слепня, что готов подавиться свежей кровью? — я продолжал свою патетическую речь, не обращая внимания на реплику. — Если её изящные движения цветными слайдами отпечатываются в твоём воспалённом мозгу, клеймя образы стройными абрисами и динамичными силуэтами её вожделенной фигуры, да так, что мысленно надрывно и благоговейно обводишь каждый поворот телесных объёмов, будто тебя охватывает священный трепет? Если её магнетизм вырывает тебя из привычного окружения, как невод подбрасывает в воздух трепещущую рыбёшку, не приспособленную дышать в воздушном океане? Как быть, если хочется слизывать радужные блики с её витых волос и прикоснуться долгим поцелуем к губам, будто пьёшь, смакуя, сладкий нектар?

— Бредишь… Но тебя можно понять: она на двадцать пять лет моложе тебя, — тихо прошептал Павел, после чего утомлённо испил несколько глотков чая, с удовольствием набросившись на сладости.

— Как быть, если её лукавые глаза, как начертанная жизненными соками открытая книга тайных познаний, словно насмешка над унылым катехизисом? Если её шаловливый юмор и артистизм вытряхивают тебя из скучных рамок обыденности и опрокидывают в круговорот любовных игр?

— Бредишь, литератор, недаром же тебе снятся такие сюжетные сны…

— Как быть, если ты благодаря ней принялся переоткрывать мир, как будто переродился в новое существо, вдруг увидел изнанку вещей, заразился её интересами и начал замечать то, от чего раньше лишь лениво воротил нос? Если она со своими чудачествами стала необходимой частью твоей жизни, как твои собственные руки, что непроизвольно тянутся к солнцу. И ты уже готов всё ей простить, забыть все ссоры и неприятности, лишь бы снова и снова встречаться с ней? Это что — ложь, обман, иллюзия? Так что ли?!

— Аплодирую стоя! — Павел слегка приподнялся, барабанно похлопывая в ладоши и сценично запрокинув голову назад, подобно льву, растрясывающему гриву, и тут же опять, хрипло пыхтя, погрузился в кресло. — Не забудь, Илюша, сказать, сколько километров нервной ткани, денег и подарков ты угрохал на неё, сколько было акр-футов переведённой на неё крови, как ты утратил из-за неё чувство стабильности, погрузился в ад ревности и тревог. Потраченные моральные усилия и материальные средства тебе никто не компенсирует. Ну это ладно… Правильно: ты скажешь мне сейчас, что совершенно об этом не жалеешь и готов тратить на неё ещё больше энергии и сил, даже заранее зная, что ничего не получишь взамен. Но в этом и есть самообман. Я не сомневаюсь ни на йоту в искренности твоих чувств. Ложны не чувства, а иллюзии, связанные с ними. Ты сознательно погружаешь себя в мир иллюзий. В этом и есть опасность любви как навязчивой идеи. Ты наполовину живёшь в мире иллюзий. Именно они, а не что-то иное, стали необходимой частью твоей жизни. Твоё поведение подобно девиациям наркомана, которого непреодолимо тянет любой ценой ощутить кайф. Конечно, этот пример груб и примитивен, но ведь по сути всё так. Кстати, в психиатрии введено понятие любви-патологии: она внесена в реестр заболеваний ВОЗ по стандарту МКБ-10 под номером F.63.9. Сплющило от цифр, да? А-ха! Этот код означает расстройство привычек и влечений. Ты понял? Там же — алкоголизм, игромания, токсикомания… Такой вот «букет»… И симптомы перечислены: навязчивые мысли о другом, резкие перепады настроения и давления, завышенное чувство собственного достоинства, жалость к себе, необдуманные поступки, головные боли, аллергия — вот как!

— И каков прогноз развития таких заболевании? Расскажи-ка.

— Говорят, через четыре года всё должно пройти. Ну да шутка, конечно. Заметь: я не призываю отказываться от идеалов, я только предлагаю их грамотно корректировать. Подправить — только и всего.

— И как же ты предлагаешь их подправить? Попросту сменив объект любви? По-твоему, это так просто?

— Просто или нет, но это надо сделать. Ты ведь признаёшь, что по прошествии длительного времени полюбил девушку, совершенно не похожую на свой идеал любви в молодости. Утратив связь и с этой возлюбленной, ты же не стал затворником, верно? Ведь обращаешь внимание на других красивых, молодых и интересных, у? Следовательно, существует множество альтернативных вариантов, которые удовлетворяют требованиям твоего женского идеала. Но для тебя в данном случае важен уже не идеал, а тот жизненный план, что был выстроен в твоей голове в отношении к конкретной девушке. Ты цепляешься за чувство, которое отрывает тебя от гибкого восприятия реальности и по инерции возвращает к неработающей схеме, рабом которой ты стал. Так что же мешает тебе переориентировать цели, скорректировать жизненные планы, провести ревизию мира идеалов и чувств? Почему ты не хочешь преодолеть душевный кризис по методу Дона Жуана, воспетого Байроном и одобренного Камю: каждый раз он отдаётся любви со всей страстью, он никогда не сможет разлюбить или отчаяться, потому, что любовь его не связана с одним лишь конкретным объектом, она неисчерпаема в его жизненном опыте.

— Ты же знаешь, Паша, я слишком серьёзно отношусь к любви. Любовь Дона Жуана поверхностна и эгоистична. Любить многих — значит не любить никого конкретно. Любовь нельзя разменивать на цепь страстных увлечений и наслаждений. Для меня любовь — эта шаткая лестница к Богу, «лестница Иакова», по которой я пытаюсь подняться в небо. Но впереди вижу лишь легко взбирающихся по ней и порхающих возле неё ангелов, за которыми не поспеваю, а витые верёвки подо мной начинают раскачиваться, путаться и скользить. Но без этой связи я не существую, сколько бы раз ни срывался вниз, ни трепыхался бы, как муха, застрявшая в паутине, отбивая тело до крови натянутыми канатами. Всякое проявление любви — дар свыше, им нельзя торговать, его нельзя разменивать, обесценивать. Я не разлюбил ту девушку, которую полюбил в юности. Просто её желанный образ, которому верен и по сей день, остался в далёком прошлом. Я люблю её, но у меня нет никаких жизненных планов, связанных с ней. Вместо них возникла какая-то вакуумная полость в душе, которая раздувается, как киста, и вот-вот готова взорваться осколками пустых надежд, застоявшихся обид и несуразных ссор, жизненных потрясений и ударов судьбы нокаут. Эта девушка существует и сейчас. Точнее — давно не девушка; она стала красивой женщиной, сохранившей и в сорок лет моложавый вид и те же, дорогие мне, черты. И всё же она совсем другая, вросшая в иную семью и живущая иной жизнью, где нет места мне и моей любви. А я по-прежнему люблю ту, что осталась в прошлом. Она там застыла, как крохотная морская звезда в янтаре мелового периода сто миллионов лет назад. И новая моя любовь существует одновременно с той, что уже пустила корни в моём сердце. Она рискует превратиться в такой же рудимент нереализованных планов.

— О чём я тебе и говорил. Как сосуществуют в человеке три уровня личности, так и одновременно уживается в нём ряд возрастов. Ведь психологический возраст — это умение решать важные жизненные задачи на определённом этапе развития. И каждый возраст оставляет отпечаток своих достижений, но также — отсроченных и нерешённых проблем. Прав был Эриксон: человек — ансамбль возрастных изменений. Мы развиваемся через преодоление внутренних конфликтов — от этого никуда не уйти. А идеалы всё же следует корректировать. Ведь мы плывём по течению жизни. Куда причалим — неизвестно. А в сознании предельно чётко уже вычертили себе весь маршрут. Но если вместо Индии, как Колумб, приплыли в Америку, стоит ли от этого огорчаться? Любовь — это парус, а паруса надо периодически укреплять и, когда надо, менять. Ветер сорвал парус с мачты, значит надо сменить парус, чтобы в круговороте событий не разбиться о скалы.

— А если уже на борту пробоина и начинаешь тонуть? Тут ведь никакой парус не спасёт.

— Тогда доплыви до ближайшего берега, высуши вёсла и постарайся построить новый корабль. Даже если это сизифов труд, он не бесполезен. Цель сизифова труда — преодоление себя в бунте против абсурда. Ты ведь помнишь Камю, этого вечного борца с чумой.

— Да, но я не могу понять, как быть с любовью? Парус можно выкинуть. Что он? Цветная тряпка. А на какую свалку выбросишь разодранную в клочья любовь? Утратив смысл, любовь превращается в кисту, перерождающуюся в раковую опухоль. Я чувствую это. Поэтому так мерзко на душе!

— Её не надо выкидывать, любовь надо переустановить. Чувство останется. Сменятся лишь связанные с ним установки.

— Так просто — любовь как смена установок?

— Да. Любовь лишь сумма установок, расцвеченных нашими эмоциями. Заметь, сколько её разновидностей: эрос — любовь-страсть, людус — любовь-игра, сторге или филия — любовь-дружба и притяжение, прагма — любовь-расчёт, мания — любовь-безумие, агапе — любовь-сострадание, самолюбие — любовь к себе, себялюбие или нарциссизм — извращённая любовь к себе. Любовь родительская и платоническая, страстная и нежная — во всех своих ипостасях и проявлениях — это не что иное, как духовный клей для фиксации установок значимости и ценности того, что нас окружает. Но если необходимо оторвать себя в сознании от той связи, что давно уже оборвалась в мире физическом, зачем же упорствовать?

— Паша, если любовь — это духовный клей, то его уже ничего не сможет растворить. Душа вырывается только с мясом!

— С мясом — не надо! Тело береги, а душу учи и развивай! Тогда душа сама отклеится от одного и прилепится к другому объекту. И тело выживет, и душа не порвётся на части. Ты спрашивал о верификации любви? Сомневаешься, что это чувство воспроизводимо? А вспомни-ка, как всё начиналось. Вначале что-то привлекает, и тогда появляются влечение, интерес, хотение, желание — словом, дают сигнал: «Свистать всех наверх!» побудительные мотивы. И тут же возникает ореол таинственности. И тогда устанавливается связь побудительного и притягательного мотива — «желание — мечта». Опа — и уже установка! И уже стоит где-то случайно встретить объект любви, как в голове работает: «Это — судьба!». А память всё фотографирует, записывает, хронирует, синхронизирует, собирает образы, слова, мысли, ассоциации. И вот уже выстроен мост через материки времени, зародилось чувство любви. Притягательный мотив — мечта и побудительный мотив — желание вступают в сговор и держат с двух сторон в сетях чувства твоё сознание. Всё! Зацепило: образы возможного будущего теперь клеймят каждое событие встречи с желанной девушкой. И не имеет никакого значения реалистическая оценка притязаний. Будущее, продиктованное чувством, — это знамя идеала, водружённое над миром активной волей, противостоящей реальности. Шопенгауэру эта воля представлялась в образе гения рода, не считающегося с индивидуальными интересами влюблённых. Поэтому, как он полагал, браки по расчёту оказываются прочнее браков по любви. Но дело не в духе рода, а в обособленности идеала, для которого не существует ничего, кроме него самого. Super-ego живёт в своих снах и не желает пробуждения в реальности. А что дальше? Под воздействием чувства человек начинает играть заранее подобранную для него роль влюблённого: конструирует книжного персонажа, гримирует партнёра для королевского церемониала, меняет маски, выполняет ритуал ухаживания… Он может действовать тихой сапой, тая чувство в себе, либо наступательно, навязчиво добиваясь объекта обожания. Что бы ни делал влюблённый, он всегда скрывает от самого себя реальные факты, иначе спектакль провалится. А сценарий действий всегда пишется «идеальной личностью», которая живёт на верхнем этаже и никогда не ступала на реальную землю. Чем больше super-ego наблюдает реальность, тем шире её видит сквозь пелену облаков, но меньше понимает. Ну а потом все отношения с объектом любви кодируются под знаком особо ценных и обретают мистический ореол любовных чар. Мотив подкрепляется опытом реальных отношений и сдвигается на цель. Ты действуешь, как зомби, не отдавая отчёта в том самому себе. Что происходит? Да ты уже сам этого не понимаешь. Ты только взглянул на неё или пришёл на свидание — и уже втянулся в эту ворожбу. И тебя уже вдохновили поэтикой мечтаний, воодушевили романтическими грёзами, приворожили магнетическими чарами, пленили миловидными чертами, прельстили тонким кокетством, заинтриговали увлекательными беседами, затравили, как голодного волка, обаяли до умопомрачения, бесстыдно соблазнили, коварно подстрекнули да живо подначили, приохотили, лукаво раззадорили, раздразнили, растравили, совратили… И ты уже влип и втюрился по уши! С чем и поздравляю. Но только выйти из этой игры не всегда просто. Нужно лишь понять, что с тобой происходит, стереть нежелательные установки и вычистить добела амальгаму зеркала сознания. А потом можно уже сознательно вступать в эту игру. Процесс любви верифицируем, воспроизводим и поддаётся рациональному анализу при умышленном выборе нового объекта страсти. Хочешь, я помогу переустановить тебе программу чувств?

— Подожди, подожди! Однако я не робот. Я не могу с бухты-барахты на это решиться. Ты так всё описал… Что-то на меня даже хандра напала. Ну я постараюсь сам справиться со своими проблемами. А не получится, тогда уж обращусь. Может, и не по поводу «перезагрузки», а так, ради моральной поддержки.

— Ну, моё дело предложить…

— Я знаю — ты хороший психотерапевт… Но мне бы пока самому в себе разобраться.

— А как обстоят дела с Делитовым и «Гильотиной»? Не надумал разразиться статьёй?

— Я весь в этом материале, много над ним работаю, провожу своё расследование — закопался глубже крота. Мне бы только фактов выудить побольше для разгромной статьи. Один человек выразил желание разведать, что и как. Только он сам еле держится на ногах.

— А не опасно ли такого посылать в разведку — подумай.

— Я не посылал, он сам так решил, обстоятельства так сложились. Паша, я уж пойду сейчас пораньше домой. Отоспаться хочу. Сон у меня короткий стал. Бессонница — не бессонница, но всё равно тяжело… Не обижайся. Всё было здорово — и угощение, и беседа… Просто я немного устал.

— Ну иди, отсыпайся. Уж по дороге только не усни. Как доехать обратно хоть помнишь?

— Помню, не заблужусь. Будь здоров, Павел! — я крепко пожал ему руку, когда подошёл к выходу, неуклюже вылезая из-за стола. — Уна, спасибо! Ты замечательная хозяйка — я поцеловал в щёку его жену.

— Утомил тебя мой муж? У тебя был такой романтический настрой… — иронично протянула Уна, нежно и виновато улыбнувшись. — Он иногда сильно увлекается своими теориями…

— Нет, я сам себя утомил… Всем пока!

Я покинул дом Павла, мысленно прокручивая в голове фрагменты разговора — усталый от сытости информацией, пищей, вином, полный сомнений, непереваренных рассуждений, пресыщенный праздностью и бездействием. И всё же разговор был полезен. Просто неприятно, когда давят на больную мозоль. Но, кроме как с ним, другом и психологом, я бы не решился обсуждать эти слишком личные темы. Да и сама проблема болезненная, от этого никуда не уйти. Всё же человек этот к себе очень располагает, подкупает своей убеждённостью и порядочностью. Он мне чем-то напоминает зимние узоры на стекле. Они похожи на текучие формы раскидистых еловых ветвей, но живут лишь в математических комбинациях узорчатой вязи. Дотронуться до них холодно, но поражаешься орнаментальному богатству наслоений ледяных крошек. Эти узоры успокаивают, охлаждают пыл своими изысканно вычерченными, монотонно колеблющимися, угловато ёрзающими линиями, размеренными пропорциями, мозаикой мерцающих молотых осколков. Наши мнения часто не совпадают. Он никогда не навязывает своё общество. Мы можем подолгу не видеться, но всегда присутствует взаимная моральная поддержка. Хотя он кажется человеком самодостаточным, однако и он нуждается в этой поддержке.

Я ехал, томно вздыхая. Только что прошёл проливной дождь, и к ногам липла горчичная слякоть. Сдирая у входа грязь с башмаков, я зашёл домой. И тут же звонок. Соседка — пожилая женщина с всегда тревожной улыбкой на худом лице попросила взаймы пятьсот рублей. И опять начала грузить меня своими проблемами. Внучка у неё, видите ли, примкнула к компании эмо. Глотает канцелярские кнопки, наполняет ими рот и плюётся в стороны.

— Слышал что об етих проклятых субкультурах? — Произнесла она причитающе-жалобным голосом. — Я сначала думала, дура, что субкультура — это значить суп варить хорошо, что ли. Культура супа. А тут воть готы какие-то по кладбищам шастають, панки; говорять, ещё скынхеды или сканхэди есть.

— Скинхеды, наверно?

— Они, они. Я и не знаю, кто такие. Говорять — хулиганьё просто. И цветов бывають разных — красных, белых… Можеть ещё и серо-буро-малиновые есть — хрен разберёть! А воть эмо (ужас какой-то!) — ну с кем связалась! Я, было, думала, что эмо — это страус такой.

— Птица, похожая на страуса — это эму.

— Воть и говорю — эму. По мне, шо эмо, шо эму… У меня подруга школьная была — Эмма, бедовая девчонка. И эти — бедовые. Все они какие-то чеканутые, какие-то кеды эмо. Она «эмо-гёрл», типа. Или «герла»? У них и «бой-эмо» есть. Что за бой? Кому бой?

— «Эмо-бой» — так мальчиков и парней этой субкультуры величают. Только не кеды, а киды. Правда, они любят носить кеды, слипоны и вэнсы. Эмо-киды — ну, по сути, — дети. По-английски «кид» — ребёнок.

— Ах, все такие слипоны и свинсы… Я и говорю — величають. По-ангельски?

— По-английски. Ангельским, извините, не владею. По-английски — ребёнок, понимаете? И ведут они себя все по-детски, глупо, откровенно и наивно…

— Я и говорю: правильно, как дети. Глупость какая! Дурочка она у меня. Вон какая лошадь вымахала — выше меня. Четырнадцать лет уже, воть… А мозгов как у пятилетней. Мама ейная совсем не занимается ей. Всё на меня свалила. А шо я сделаю? Как с ей управиться? Чёлочку длинную зачешет — и глазик левый совсем закроеть. А смотреть-то как? Не видно же совсем! «Внученька, — говорю, — вредно же так. Один глазик смотрить, а другой не видит. Окосеть так можно». А она мне: «Бабуля, вообще жить вредно. Саму себя, — говорить, — ненавижу. Вообще жить не хочу!» Ну как такое терпеть? Ходить вся чёрно-розовая какая-то, выкрашена как попугай. Хуже попугая! Воть. А то ещё бантики фиолетовые нацепит розочкой по бокам на два хвостика, ну совсем как малышка. Где-то губы проколола — металлические хреновины нацепила. Ну как тебе ето?

— Уродство — однозначно. Не давали бы ей деньги на эти пирсинги. Это же не бесплатно.

— А я и не даю. Ей дочь, мама ейная даёть деньги на шмотки, покушать чего вкусненького. А сама только вертихвостить после развода. Мужики так и шьються. А мне за Ксюшенькой не уследить. Почём знаю, куда она деньги тратить. И так с пенсии на пенсию еле перебиваюсь. Спасибо, добрый мой, что выручил.

— Да не за что, Клавдия Филипповна. Не переживайте. Подрастёт немного, эта дурь выветрится из её головы.

— Спасибо, Илюшенька! Выручил ты меня. Как пенсию получу — сразу верну. Хороший ты человек. И мама твоя была прекрасной женщиной.

— Мама была святой женщиной, самым близким мне человеком. Самым близким…

— Она так мечтала, шоб ты женился, пару себе не нашёл — воть. Жаль, что не женат ещё. А чего не женат?

— Так уж получилось. Не травите душу, Клавдия Филипповна. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Илюшенька. Уж извини, если не то что-то сказала. Деньги отдам через две недели. Даже не переживай! Шоб и не думалось!

— Я и не переживаю. Не торопитесь. Всего вам доброго!

Дама пошла домой, передвигаясь со скоростью гусеницы, охая и ковыляя. И я, наконец, мог, опрокинувшись всем весом тела, как сбитая кегля, завалиться, по-кошачьи потягиваясь, на диване да спокойно уснуть.

Сон. Тринадцатая глава апостола Павла

Сонный Коринф похож на гигантскую раковину, где каждый гребень из каменных глыб грезит о прохладном бризе в летнюю ночь. Красные камни домов омрачены аметистовым томлением неба, тускнеющего в предрассветном сумраке.

Павел чем-то встревожен. Он выходит из задымлённого атрия, идёт тёмным коридором к широкой двери и, выходя во двор, чувствует, что не может найти выход. Прямоугольный дворик будто бы приобрёл клиновидные очертания. А две колоннады по бокам центрального портика, кажется, уже замкнулись, сближаясь друг с другом во встречном ритме, стараясь вытеснить его нескладно передвигающуюся фигуру из геометрических коллизий иллюзорно сокращающегося пространства. Cтройные великаны — колонны угрожающе выстроились, окружая его, как будто склеиваясь и перекрывая проход там, где он желает выйти, словно прохода вообще нет. Колонны массивными телами подпирают небо. Головы их срослись с квадратными шапками — антаблементами. Они, расправившись в вышине, угрюмо идут вдаль, сплющивая и подминая под собой крепкие базы.

Павел несколько раз качнулся, как будто оказался на отчаливающей от берега лодке. Подошёл он к каменному кувшину и, пытаясь омыть лицо свежей влагой, расплескал струи воды, молниеносно пробежавшие между пальцев. Да вышло так, что лицо отёр полусухими руками. Тут же он почувствовал, что плотная шелуха скопившихся безразличных воспоминаний опала, как если бы смылись в памяти все нависшие сухой скорлупой наслоения событий, отделяющие его от рокового дня, изменившего всю его жизнь.

Вздыбленный конь, сплошной свет, слепота, голос — Его голос — снова и снова, будто ничего не происходило и не менялось с тех пор. Время повернулось вспять и навязчиво застряло между несколькими минутами. Затем он растерянно очнулся и двинулся обратно в тёмное помещение. Потемнело в глазах, закружилась голова. Дымные струи, потягивающиеся из очага, отравили дыхание. И тут он увидел внезапно вспыхнувший свет — яркий свет, сплошной свет, больше ничего — всепроникающий, всё поглощающий, всё пронизывающий свет, словно разорвалась металлическая спираль, стягивающая пространство. И больше нет никаких преград, никакой боли, никаких сомнений. Его судорожно затрясло, он ощутил покалывание под лопатками и сладковатый привкус тёртого миндаля во рту. Ему показалось, что его руки выросли в несколько раз, когда пытаясь подняться, он ощупывал ими шершавые стены. Но куда бы он ни глянул — сквозь стены сочился ярко-белый свет, обжигая зрачки, накаляя всё тело, испепеляя, как цветную пыль, всё, что имеет форму и вес, и заставляя сильно зажмуриться, прикрывая глаза сжатыми в замок руками.

— Кто здесь, Господи!? Неужели опять Ты явился мне огненным световым потоком? Не мучь меня! Ты ли это?

И был голос в щемящей, напряжённой, яркокрылой тишине:

— Я есьм Альфа и Омега, начало и конец, Сущий и Грядущий, Первый и Последний. Слушай Меня! То, что видишь и слышишь, сохрани в веках! Помнишь ли, как встретил Меня по дороге в Дамаск? Тогда ты ослеп на три дня. Я сделал тебя избранным сосудом, чтобы возвещать имя Моё перед народами и царями, и дал тебе новое имя.

Как часто в мыслях Павел возвращался к этому моменту! Вздыбленный конь, молотящее тело и душу падение, резкий свет и голос: «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?.. Трудно тебе идти против рожна». В удушьях падучей, вонзающей «жало в плоть», в утомительных странствиях, в дурмане сновидений слышал он этот укоряющий вопрос: «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?» и вспоминал ясноокое лицо казнённого Стефана и назарейцев, которых влачил в темницы. И липкой морской водой прошибал телесные галуны холодный горько-солёный пот. И глаза изливали слёзы раскаяния, как сплывали капли росы по лепесткам звёздчатого эрантиса.

— А помнишь, как с глаз твоих спала чешуя, когда ты прозрел и крестился. Разве не говорил, что должен ты пострадать за имя Моё?

— Помню, Господи! И я исполняю свой долг. С тех пор, понуждаем духом, проповедую повсюду я Твою Истину.

— Помнишь ли, как в Дамаске, спустившись в корзине, бежал от убийц, которые стерегли тебя денно и нощно? Я предупредил тогда тебя во сне об опасности. А помнишь, как в Листре отказался ты от славы Гермеса и был побиваем камнями, когда пытались оклеветать тебя иудеи из Антиохии и Иконии? И выносили тебя как мёртвого. Только Я вытолкнул тебя из смертного одра. И именем Моим ты сам стал воскрешать мёртвых и исцелять калек.

— Да, Господи, лишь именем Твоим и верою в Тебя!

— А помнишь, как в Фиатире заточили тебя в темницу по наговору, и ноги твои обули в колодки, и били жестоко тебя палками? Ты пел и молился с назарянами. Я тогда разрубил узы, сотворив землетрясение. И спас ты от самоубийства стражника, а воеводы сами вывели тебя из темницы.

— Помню, Господи, всё помню! Но почему Ты спрашиваешь меня об этом сейчас, когда я оказался на земле древней Эллады? Разве утратил я доверие Твоё? Разве не предан Тебе всем сердцем?

— О чём ты говорил в эллинской общине? О необходимости единения, о чистоте духа и тела, о пище земной и пище духовной. Когда ты говорил, я охранял дух твой и ни одной ошибки не допустил ты в толковании Законов. Но что сказал сверх того, что сказано в Торе и Танах? Ты читал буквы, но не видел слов. Двенадцать глав изложил ты — двенадцать по числу святых колен Израилевых, двенадцать по числу Моих Апостолов. Но один из них покинул этот круг и был низвергнут в десятый круг ада. Тогда его место среди двенадцати занял Матфий. И вот заступила новая стража! И ты — тринадцатый по счёту должен завершить то, что не сумели окончить двенадцать. Я больше не буду диктовать тебе, что надо писать. Ты теперь должен сам подняться до Моих высот и силой духа превзойти всех Моих учеников!

— Господи! Не уж-то отнимется у меня благодать Твоя, и я не смогу слышать голос Твой?

— Не отнимется, а прибавится! Когда говоришь о жертве, ты должен быть распят вместе со Мною; молвив о Воскресении, вместе со Мной воскреснуть. О скорбных днях вещаешь — скорби вместе со Мной! О веселии скажешь — радуйся вместе со Мной! И проживая жизнь во Мне, со Мною и одесную Меня, ты вдруг ощутишь, что сердце твоё до краёв наполнено светом фаворским. И услышишь ты, о чём говорил Я с Илиёй и Моисеем до того, как проснулись Пётр и его братья. И бодрствовать будешь в тот час, когда Ангел ободрял Меня испить чашу сию в ночь перед распятием. И донесёшь это людям. Вот тогда Я увижу, что ты — Павел, преданный Апостол мой, а не Савл Тарсянин!

— Господи, но что же сейчас должен сделать я?

— Повторю тебе снова: двенадцать глав написал ты, двенадцать по числу предшествующих тебе учеников, двенадцать по числу святых колен Израилевых. Но вот пришёл ты! Я дал тебе ключи от церкви, как Петру — от Царствия небесного. И твоя тринадцатая глава должна быть опорным столпом церкви! Мир может рухнуть, но церковь Моя устоит! Думай, Савл, думай, а затем действуй!

— Господи! С тех пор, как был обращён Тобой к истинной вере, ношу имя Павел. Ибо мал я пред Святостью Твоею, но только в ней обретаю величие.

— Так оправдай же его! Ответь Мне: какое из чувств связывает человека с Богом неразрывной нитью?

— Благоговейный страх пред Господом. Ибо святыню совершают в страхе Божием, никого не обижая, никому не вредя, ни от кого не ища корысти. Зная страх Господень, мы вразумляем людей и со страхом и трепетом спасение своё соделываем.

— Ты так ничего и не понял, Савл. Даже благой страх, отрывающий от страхов земных, не может стать основанием веры, ибо вера — это твёрдость стопы, а страх — лишь душа в пятках. Страх не может быть выше совести, а совесть — выше любви. Страх — это сигнал об опасности, он заставляет сдержать порыв, иногда спасает от безрассудства чувств и идей, но дух в нём слеп и порабощён. Страх — это узы воли. Он — камень на шее, влекущий в омут бессилия и бездну уныния. Страх — это колодки разума, это — надорванный голос, ставший хрипом. Страх — грабитель целей, убийца мечты и попутчик подлости. Страх — это темница с незапертыми дверьми. Великие свершения не знают страха. Разве не сказано Аврааму, который даже милостей Божиих страшился: «Не страшись»? Неужели ты, Савл, забыл высшие из Моих заповедей? Мой любимый ученик Иоанн ближе всех подошёл к их разумению.

— Господи! Я сделаю всё, лишь направь стопы мои и разум мой к угодному Тебе пути!

— Нет, Савл. Тебе самому предстоит подняться сердцем так высоко и так широко распахнуть врата его, чтобы всё Царствие Небесное со своими вратами вместилось туда. И в проповеди покажи его во всей славе, красе и величии. Тогда не молчи, но говори! Если поверят тебе, то и в Меня уверуют. Тогда и будет воздвигнут главный столп Моей церкви на земле. То, что видишь и слышишь, сохрани в веках! И лучистыми мостами скрепятся звёзды. И луна застрянет в неводе солнца. И пространная тьма станет плоским зеркалом света. И голоса сольются в безмолвии. И поплывут облака в кружевах. И ветви сойдутся в стволы. И капли поглотят моря. В мутных пучинах птицы выклюют дно и нырнут в волны света. И верблюды пройдут по тучам. И киты будут плавать в барханах. И дельфины научатся петь. И по вздувшимся жилам Вселенной потекут молоко и мёд. И ледяной хребет тверди небесной растопит биение сердца!

Павел очнулся, лёжа ничком на базальтовых камнях. Влажные губы судорожно дрожали, в зобу спёрло дыхание, как в тяжёлом удушье, в груди — вязкая боль. Зрение вернулось. Глаза обводили ритмично выстроенные по геометрически выверенным схемам силуэты зданий, тающие у горизонта, и лопоухие кроны сочных олив. Сквозь мутную пелену взгляд ухватил крупные грушевидные облака, плывущие на фоне ярко-синего неба. Значит, солнце давно взошло! Очертания фигур становились всё конкретнее. Только мешали смотреть постоянно вспыхивающие в глазах хвостатые искры, похожие на миниатюрные кометы. Хорошо стало заметно подбежавшего к нему шестнадцатилетнего худощавого и лупоглазого юношу Тимофея, сильно обеспокоенного увиденным, со слезами на глазах кричащего: «Равви! Что с тобой? Только не умирай, равви!» Очнувшийся Павел успокоил своего духовного сына. Не было невыносимо яркого, безумно слепящего света, нигде не было видно никаких следов появления Его. Являлся ли Он вновь? Что же это было и что означает? Было ли всё в действительности или Он являлся в бреду? На эти вопросы Павел не мог ответить. Только откуда-то пришла твёрдая уверенность, что он знает, о чём должен говорить на сегодняшней проповеди в коринфской синагоге.

— Как хорошо, что ты очнулся равви! — выкрикнул обрадованный Тимофей, глотая слёзы. Но как ты оказался в этом дворе? Дом Акилы дальше.

— Сам не разумею. Почему-то ноги понесли меня сюда. И мне снова явился Он.

— Равви, с тобой говорил Всевышний, когда ты был в беспамятстве?

— Он говорил со мной, Тимофей. Не знаю, во сне или наяву — но говорил о том, что должен я исполнить свою миссию. И тринадцатая глава моего послания к коринфянам должна быть выше всех глав и стать опорным столпом Его церкви.

— Через час нас уже ждут в синагоге, равви, — негромко произнёс юноша всё ещё возбуждённо-дрожащим голосом. Глаза у него были напряжённо красными, с отпечатком прошедшего испуга и непринуждённо вырвавшегося в минуту слабости рыдания. — Народ туда скоро пребудет, чтобы услышать твою проповедь. Крисп говорил мне, что твои речи многих коринфян увлекли, обещал сам быть с женою. Молва о праведном назарейском учении разнеслась повсюду. Возможно, придут также люди из других церквей и назарейских общин. Я приготовил листок папируса, чтобы проворной кистью быстро наметить слова твоей речи знаками, и скрижаль из сухих самшитовых досок, куда потом перенесу строгий текст, начисто аккуратно процарапывая и выводя каждую букву. Но ты сильно ослаб. Нужно ли идти сейчас? Хочешь — я сообщу собранию о твоей болезни, и сам буду растолковывать всем смысл глав твоего послания?

— Нет, Тимофей. Говорить буду я! Слишком важна сегодняшняя речь. Не беспокойся за меня! Я почти оправился от приступа. Боль проходит. Я смогу говорить — в этом моя миссия, моя жизнь. Что бы ни случилось, но сегодня я буду читать тринадцатую главу! Ты же, мой верный помощник, не отрывай руки от скрижали! Благодарю тебя, сын. Но сегодня прошу лишь записывать то, что намерен сказать народу. Пойдём в храм прямо сейчас!

Они шли молча — учитель и ученик, посланник и преемник, адепты одной веры, старатели одной миссии, подвижники одного культа, избранники одной церкви, проводники одной идеи, частицы одной души. Громоздились высокие стены, величаво сияли авантажные храмы Афродиты и Аполлона, царапали небо тупые зубцы фронтонов. Подобно грубо рубленым камням фигуры домов коралловых цветов вытягивались в геометрический ряд друг за другом, чередуясь в строгих интервалах, как размеренно лепятся рельефные фризы в прямоугольных рамах — метопах, между которыми втыкаются вертикальные полоски триглифов. Так квартал за кварталом через паузы стен и каменных заборов, рядом с которыми на покровах густорастущей травы порхали бабочками белые лепестки каперсов и лиловые — цикломенов, зажигались алые огоньки гранатов, соревновались статью кипарисы, пышногрудые смоковницы с резными листьями и зеленозвонные оливы, возникали и исчезали в поле зрения картины древнего города.

Прямоугольники, квадраты и треугольники, полуциркульные дуги — полный набор простых геометрических комбинаций обретал смысл форм жизни целой цивилизации. На этом фоне появлялись и исчезали мужчины в хламидах и коротких хитонах с поясами, в груботканых нарядах и колпаках; неторопливо проходили изящно задрапированные женщины, свободно дефилирующие или привычно несущие амфоры и лекифы с водой. Вот прошли мясной рынок. Дальше вдоль мостовой — стройные ряды общественных зданий. Наконец, стали видны ворота в храм из массивных каменных глыб. За ними — колонны главного входа, как бы вышагивающие распиленными арками. Сквозь высокие оконные проёмы, увенчанные лучеобразными сандриками, вензельно вырисовывая светозарные круги, просачивался солнечный свет.

У портика главного входа в еврейскую синагогу вдоль мостовой собрался народ, ожидающий после утреннего чтения Торы проповеди назарейцев. Теснящаяся толпа оживилась в движениях, заёрзала, заголосила, когда по каменным ступеням невозмутимо вошёл в храм Павел с учеником. Народ устремился вслед за ним.

— Мужи братия, — обратился к прихожанам начальник синагоги Крисп, — сегодня апостол назарейской церкви Павел снова желает обратиться к вам с проповедью о Законе и наставлениями в вере. Прошу: выслушайте его с вниманием, прежде чем вступить в спор.

Тут из толпы вошедших в храм отделилась группа людей в фарисейских одеждах, которые переливались, подобно чешуе кобр на солнце, смолой и золотом. На лбу и на руках у них горели повязки с цитатами из Торы. Струями свисала бахрома с белых молитвенных покрывал, расшитых продольными полосами и напоминающих прозрачную кожу с натянутыми тёмными жилами, а прямоугольные филактерии на лбу и руках походили на резные щитки или же сколы древесного угля.

— Постой, Крисп! — властно, рикошетируя гласные, завопил один из них.

Ему было на вид около сорока лет (самоуверенный мужчина плотного телосложения, со склонностью к полноте). Над головой у него кислым зелёным плодом вырастал колпак, а его рыжая борода с редкой проседью была складно зачёсана плавными зигзагами.

— Почему же кощунникам даёшь ты слово? На что они променяли Закон и мудрость пророков, как могли пренебречь вековыми традициями? Лишь врагам выгодно, чтобы хилый народ поклонялся хилому человеку, а не грозному лику Всевышнего!

— Я узнал тебя. Ты ходил за мной по пятам в Антиохии и Иконии. Ты подстрекал прихожан в Листре: «Бейте его камнями!». Стоило ли тебе гнаться за мной в такую даль, Гевор, неугомонный шпион Кайафы?

— Да ты же и сам, Шауль из Тарса, служил Кайафе до того, как связался с назарейцами. Было время — неплохо ему послужил. Когда казнили пойманных тобой назарейцев, ты же подавал голос их умертвить. А потом вдруг стал ни кем-нибудь, а апостолом Павлом, шелухином этого лжепророка, хоть и не знал никогда главу этой секты — Иехошуа ха-Ноцри. А всё же жаль, что тебя в Листре не добили…

— Равви, дозволь… — нервно вздувая губы, пробормотал Тимофей.

— Нет, сын. Не будь скор на гнев. Разве не видишь? Они только и ждут, чтобы сорвать проповедь.

— Братия, не будем нарушать порядок, проявлять невоздержанность и разжигаться в гневе, — громко и спокойно прозвучал голос вовремя вступившего в разговор Криспа. — Много было лжепророков. Кто сейчас их вспомнит? Если вера назарейская не укреплена вековой мудростью, то она отомрёт — время её задушит. Лишь Господь вправе судить о крепости веры. Дайте же высказаться назарейцам, а там уж рассудим, хороша или плоха эта вера.

— А сейчас что — будем им потворствовать и позволим нарушать Закон? Кого они называют Мешихой? Подвешенного на древесных досках и поруганного еретика, лжепророка, кто осмелился сказать, что в три дня может разрушить и построить храм? О Мешихе сказано, что с приходом его воцарится мир и перекуют мечи на орала, а копья на серпы, что не будет между народами вражды и войн, что объединится Израиль и будет жить в безопасности, что очистятся языки и будут славословить Господа. Что же изменил Иехошуа из Ноцрата? Да ровным счётом ничего. Очистились ли языки? Лишь голосите вы на собраниях ваших, как безумцы. Ни по-арамейски, ни по-эллински вас не понять. Прекратились ли войны? Не утихла вражда. Сильный будет давить слабого — так заведено в мире, пока не явится истинный Мешиха и не изменит мир. А кто сейчас из них проповедует, — позёрски обратился он к толпе. — Не тот ли, кто обещал Кайафе вырвать, как сорняки, ростки назарейской секты?

По синагоге волной прошёл слабый шумок. Прихожане, недоумевая, обернулись в сторону Павла. Некоторые оживлённо вполголоса что-то обсуждали между собой, но после смущённо умолкли.

— Что назарейцы тебе посулили, Шауль? — повернулся он в сторону Павла. — Ты фарисей и сын фарисея. Зная законы, нарушаешь их со злым умыслом, чтобы ослабить веру отцов, чтобы в вере воспитывать хилых и немощных. По одной щеке ударили, так другую подставляй! Так велит тебе твой Мешиха, Шауль? Чья это вера? Слабых и калек, мытарей и блудниц. Где страх Господень — начало начал всякой веры?

— Правильно говоришь, так и есть — насупившись и властно вцепившись растопыренными пальцами в колени, отозвался седовласый мужчина, что сидел на скамье по правую сторону от Гевора.

Его все знали по имени Сосфен, он слыл в фарисейских кругах большим знатоком и ярым ревнителем Закона.

— А я скажу больше, так считаю: вознамерились они, разделив нашу веру, и народ иудейский разделить и извести. Так и придумали: и Тора от Бога, и лжепророчество этого срамного мамзера якобы от Бога. Моисей справедливого возмездия требовал — «око за око», чтобы укрепить силу нашего духа и не отдать святыню на поругание, а этот учит врагов любить и ближних искать из самых дальних и самых низших.

— О жестоковыйные! — отвечал Павел — Сила Господа в немощи совершается. Разве не знали? Спрашиваешь ты о языках. Есть лишь один богоугодный и чистый язык, где слова текут от сердца к сердцу. Да, я — фарисей, сын фарисея, да, совершал гонения на невинных, но раскаялся и был обращён самим Господом в назарейскую веру. Не повешенного, но распятого во искупление грехов наших и воскресшего Христа мы проповедуем.

— Значит, ты думаешь, что ты мудрее нас… Хочешь нам растолковать разницу между повешением и распятием? — лукаво улыбаясь протянул последнюю фразу Сосфен. — Полюбопытствуем, братия…

— Придя к вам, я пришел не в преимуществе слова или мудрости, возвещая свидетельство Божие. Ибо я рассудил ничего не знать у вас, кроме Иисуса Христа, и Иисуса Христа распятого. Распятый на кресте, Он простёр руки, объяв неиссякаемой любовью всех сынов человеческих как сынов Божиих. В безумии креста и тяжести страдания от крестных мук открылась высшая мудрость и победа над смертью: лишь через Него раскроются врата в неземные обители царствия Божия и жизнь вечную. Хочешь увидеть изменённый мир, Гевор? Так он давно изменился в сердцах любящих Господа в каждом Его создании. То, что разрушил и построил за три дня храм, так толковать следует: он разрушил мир зла и тревог, приняв на себя бремя искупления, и, вытерпев муки распятия, на третий день воскрес. Так возник Его храм — не от мира сего, как и Его Царство. Его храм — это духовный путь от человека к Богу. Говоришь о страхе? Но страх лишь с одной стороны сдерживает от недостойных поступков, а с другой — разобщает и ведёт к одиночеству. Размыкает же порочный круг только любовь. Страх порабощает твой дух, но лишь любовь освобождает. Служи Всевышнему не из страха, а из любви! Любимый ученик Иисуса Иоанн, Заведеев сын, так сказал в послании всему миру: «Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». И ещё: «…в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви». Вот это и есть изменение мира, что совершается внутри нас.

Братия церкви Божией, что слушают меня здесь! — продолжал Павел, перехвативший инициативу в разговоре. И к вам хочу обратиться. От Стефана, Фотуната и Ахаика узнал я, что происходят душераздирающие ссоры в общине и не всем ясен смысл. Я переписал некоторые главы. Сегодня же зачитаю тринадцатую главу, где суть нового учения будет ясна, как ясен безоблачный день, увенчанный солнечной короной.

— Повремени-ка, назареец! Лучше сначала скажи: правда это, что церковь ваша зовётся церковью бедных? — опять прервал речь Павла пожилой фарисей в светлых одеждах, с благородными чертами лица и густыми бровями, наползающими на глаза, пугающие своим сверлящим, как коловорот, взглядом. — И что же ты не ответил ничего, когда спрашивали тебя о том, что создаёте вы секту для нищих, скорбящих и убогих, неся орудие пытки как символ своей веры? Они хотят быть всем, но остаются ничем.

— «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе… ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», — призывал Иисус. Богатство человека в Боге. Если в огне человеческой мечты являются сокровища царствия Божьего и мир преображается из земли зол и нечестия, войн и насилия, бед и болезней, бедности и нищеты в мир добра, любви, истины и справедливости, значит, всё же меняется мир, когда в душе меняемся мы. Вы ждёте, когда кто-то изменит мир за вас, а вы останетесь прежними, в помыслах своих нечистых, служа мамоне, а не Богу? До чего же вы ленивы духом, фарисеи! Мир не изменится, пока человек не увидит себя в зеркале Бога. Но и тогда мир может не измениться. Никогда не пройдёте вы по идеально гладкой земле, нигде не увидите идеально ровных стен, не узрите идеально безоблачного неба, не утолите жажду из идеально чистого источника и не будет вечно светить вам идеально яркое солнце. И только знание, какими должны быть вещи, помогает сделать их полезными. И только знание, каким должен быть человек, ведёт его к совершенству. И только знание, каким должен быть мир, может сделать его лучше. Идеал, взращённый любовью, есть указатель пути к Богу. Нет идеала — и блуждаете вы впотьмах, шагая по ухабам, спотыкаясь и падая в ямы. И не поможет посох Закона тому, кто не знает пути. Мы — церковь истинного Пути к Богу. Не канон, но вера, побуждаемая любовью, не даст свернуть нам с этого пути. Ибо буква убивает, но дух животворит!

— И оттого нищий дух ублажаете? — искоса поглядывая на Павла, спросил фарисей в белом. — Вы возвысили душевный порыв черни и воспели последних овец в стаде. Как золотые слитки собираете вы пыль мироздания. Во всём живом мире Всевышний выделил сильных мира сего, имеющих от рождения право на всё самое лучшее в жизни, и рабов, которым дано лишь прислуживать первым. Крепости сильных, знаниям мудрых и власти избранных хотите вы противопоставить благородство немощи и безумство раболепия. Всякий народ, кто примет такую веру, будет ослаблен и развеян, как песок среди камней. Вместо веры отцов, не умудрившись тайнами познания, распространяете вы по земле миф о божественном происхождении и небесном царстве нищего. Последние никогда не станут первыми, они могут лишь уверовать в то, что стали выше в другом мире, чтобы не пытаться занять место хозяина в этом мире. Ваша вера восполняет духовную пустоту рабского стада и не способна вывести народ к рубежам державного владычества.

— Как же вы не поймёте, фарисеи, что мудрый человек, упивающийся своей гордыней, всё равно, что красивый цветок, разносящий трупный запах. Кто потянется к лилии, если она источает зловоние и привлекает лишь мясных мух? Надеющийся на Бога стремится к великому в духе, а мнящий себя великим, как спесивый Валтасар, будет взвешен на весах судьбы и найден очень лёгким. Были грозные завоеватели, но с прахом смешалась их слава, и державы их как осколки чаши разбитой. Были владыки могучие, построившие непреступные крепости с высокими стенами и башнями, но только содрогнулась земля — рухнули крепкие строения, и обратились они в каменную пыль. Были также суровые магнаты, стяжавшие несметные богатства, но развеялись по земле алмазы и изумруды, как опавшие листья на ветру. Известны и мудрецы — чародеи, для которых открыты были все тайны познания, но чары их и умения растворились в реке времени ледяным потоком. Вы одержимы суетными страстями. Но конец жизни у всех один — у эллина и иудея, у раба и свободного, у мужчины и женщины, у нищего и богача. Вы ожесточили сердце своё, стремясь к престолу гордыни и тратя время на бесполезные ритуалы. Вы хвалитесь грузом традиций, строгостью Закона и упиваетесь мнимым благочестием. Но что есть Закон, если он умирает в узах канонов, а не оживает в духе? Звёзды с леденящим светом падают снопами в бездну. Что вам почести, посрамляющие честь, что вам сила, одолеваемая кротостью? Не заменит Закон любви, а жертва — милосердия. Не прочнее шатры покрова небесного, сила власти не уступит торжеству добродетели, не заслонят колоссы солнца, триумф побед не заглушит голосов молитв, а огонь славы не будет ярче благой искры.

— Ты неправ, Шауль, — снова вступил в разговор Гевор.

На этот раз речь его была вкрадчива, спокойна и выдержанна. «Показное миролюбие на устах и скользкая враждебность в сердце», — мгновенно оценил Павел.

— Традиция — это камень, скинутый с небес и выточенный духом народа, это источник прочности жизненного уклада и праведности помыслов и поступков. Вселенские основы миропорядка в жизни каждого человека закрепляются традициями и объединяют людей прочнее, чем плоть смыкает части единого тела. Закон был дан Моисею Богом. Его никто не может изменить. Тора — Божественное учение. Каждый прописанный знак, каждый ритуал, каждое действие — кованое звено в единой могучей цепи Завета, мощная скрепа, объединяющая тех, кто избран дать всем народам пример выполнения воли Творца. Никто не чтит Закон так ревностно, как мы. Никто, кроме нас, не владеет такими тайниками мудрости. Никому другому не зримы секретные горнила, где куются человеческие души и судьбы. Тора едина и неделима. Нарушение прописанного в ней Закона есть разрыв Завета.

— Нет, Гевор. Тот, Кто творил всё новое, не разорвал Завет, а создал Новый Завет. Потому мы во Иисуса Христа уверовали, чтобы быть оправданными этой верой, а не делами Закона, ибо ими не будет оправдана никакая плоть.

— Каков наглец! — негодуя, встрял в разговор Сосфен. — Тора, Священная Тора вам уже не нужна!?

— Закон был дан как бремя, удерживающее от соблазна до прихода Того, Кто сделает дух свободным. Но вы связали себя рабскими узами, мысли заковали в кандалы, мускулы надрезали плетьми, а сердца затворили в мраморных склепах. Но пришёл Cпаситель — и ты уже не раб, но сын; кто же сын, то и наследник через Бога. Для свободы Христос освободил нас, на том стоим — и не подпадём под иго рабства! Ибо вся полнота Закона в одном слове: возлюби ближнего своего, как самого себя.

— Опомнись, образумься, Шауль! — вновь старался внушить Гевор. — Твои слова кощунственны. Неужели ты поверил, что сын плотника из Ноцрата, бесстыдно объявивший себя Божьим посланцем и набравшийся наглости объяснить все неясности в Торе, в самом деле тот Мешиха, что был обещан нам всеми пророками? Это лишь глава назарейской секты, который задумал протолкнуть идеи нищебродов и полоумных ессеев, даже ценою собственной жизни. Их губительные ростки вынашивались в мглистом чреве кумранских пещер. Ты же один из нас! Твоя родословная восходит к колену Вениаминову, ты изучал богословские науки у самого раббана Гамалиила. А сейчас отвергаешь наставления Торы; утверждаешь, что лишнее — обрезание, и, забыв о долге правоверного иудея, разделяешь молитвенную трапезу со всеми, не спрашивая, кто еврей, а кто грек. Ты ешь с ними за одним столом нечистую пищу!

— Чистота должна быть в душе, Гевор. И наивысшей чистотой во всём человеческом роде обладал лишь Иисус Назарянин. Его учение выше мира сего. Оно — свет, который отражается в мире греховных помыслов, как блики на воде, и теребит ярким мерцанием мутную влагу.

— Шауль, ты принял лжепророка за Мешиху. Как же ты мог так ошибиться?!

— Это не ошибка, Гевор! Он — Мессия! Иисус явился мне в откровении сердца. Он призвал меня для великой миссии быть его свидетелем пред всеми земными народами и царствами.

— Слышал я уже эту историю. Мало ли что кому может померещиться в припадке падучей? Просто ты устал от того, что выполнял тяжёлую для души работу искоренения вредоносной секты. Ты стал задумываться над тем, прав ли был в своих решительных праведных действиях, тебя в слабости духа обуревали сомнения. Вот и стали тебе слышаться голоса. Но те, кого преследовал — лишь горящая известь, тернии отсечённые. И ярость расправ с врагами веры была оправдана. Так вернись же в нашу среду! Пойми: если назарейская секта широко распространится по миру, то принесёт нашему народу много бед. Это учение станут просто использовать новые владыки, чтобы убивать и бесчинствовать уже под назарейскими стягами. Им нет никакого дела до богословских споров. Греховной природы людской ничто не изменит.

— Есть лишь одна сила, способная переделать человеческую природу по законам Божьего царства. Его учение абсолютно, потому что лишь одно чувство в человеке обладает абсолютной силой. Учение Иисуса Христа не приспособлено к миру. Мир в запредельном идеале должен приспособиться к нему. Но пока стрела времени не сломалась, никто из живущих на грешной земле полностью не достигнет идеала. И тогда идеал сошёл с небес и обрёл страдающую, гибнущую и непрерывно воскресающую плоть и кровь, чтобы спасти тонущие в пучине греха души.

— Ты продолжаешь упорствовать, распространяя эту сектантскую ересь! Сколько бы ты ни говорил о горнем мире, на земле, на этой грешной земле, неизменно чтут лишь власть Закона и закон власти. Или забыл Соломонову мудрость — «Страх Господень — источник жизни, удаляющий от сетей смерти»?

— У него же — «любовь покрывает все грехи». Значит, и у страха Божьего есть неиссякаемый источник.

— Какой же ты упрямый! И вот что тогда я тебе скажу, Шауль ха-Тарси: твоя вера делает тебя безмерно одиноким и обречённым на непонимание. Ты даже не один из Двенадцати. Ты тринадцатый! Понимаешь? Тринадцатый — лишний, последний из шелухинов. Они хоть знали своего раббана. Иехошуа тоже знал своих шелухинов. Ты же для них чужой, и навсегда на тебе будет печать гонителя. К тому же слишком вольно ты обходишься с их верой. Правоверные иудеи о тебе скажут: вот, кто пытался разорвать Тору надвое и предал веру отцов! Сильные мира сего будут ненавидеть тебя за то, что привнёс в непримиримую веру постыдное миролюбие и плебейский дух равенства. Рабы же скажут: вот идёт новый жрец — что нам до него? Кто-то будет чтить тебя как новоиспеченного галилеянина, а кто-то — считать недостойным выскочкой, что взялся стяжать славу Мешихи. Пока не поздно, Шауль, отрекись от назарейской чумы, откажись от лжепророка! Вернись в лоно отеческой веры! Кайафа простит и не осудит строго! Пока не поздно, Шауль…

— Поздно, Гевор! Слишком поздно! Нет такой силы, что заставила бы меня предать Иисуса! Нет такой веры, что пересилила бы веру в Него… Я распят со Христом, и живу теперь не я, но живёт во мне Христос. А что я живу во плоти, то живу в вере в Сына Божия, возлюбившего меня.

Холёное лицо Гевора на несколько секунд застыло в холодном гневе, кожа побледнела, переливаясь мраморным лоском, глаза спокойно смотрели прямо перед собой, брови криво насупились, чуть сдвинувшись к переносице. В тёмных глазах замелькали рыжие искры, отражающие огненные пряди бороды. Что-то выдало вдруг в этом самодовольном лице-маске коварную мысль проявить внезапно своё превосходство и разом покончить с назарейской проповедью. Гевор с показной досадой слегка причмокнул губами.

— Готовьте камни, — протяжно и с ледяным спокойствием лютого ожесточения негромко проговорил Гевор, повернув толстую, как у быка, шею к фанатикам-единоверцам.

— Вывести зачинщиков беспорядков из храма! — раздражённо-резко прозвучал в сторону охранников голос начальника синагоги. — Здесь Коринф, Гевор, Коринф — город философов, путешественников и мудрецов! Никто не будет побиваем в храме из-за споров о вере. Жестокости и расправ в святом месте не допущу! Если назарейское учение — вымысел человеческой фантазии, то оно будет разрушено, как рушатся сны в лучах дневного света. Но если от Бога… Берегитесь оказаться среди богоборцев, фарисеи!

— Да ты же сам, Крисп, первым должен призвать побить кощунников камнями! Тебя тоже увлекли их речи?

— Не только увлекли. Скажу больше того. Если сегодняшняя проповедь Павла убедит меня в истинности назарейской веры, то при всём собрании говорю тебе, Гевор: я сам приму крещение от этого апостола, и родных своих поведу креститься!

И снова по синагоге пронёсся ветер роптаний, будто ураган силится наклонить ветви деревьев, но пока не ломает их.

— Ты ответишь за это, Крисп! Ты больше не начальник синагоги, уверяю тебя! — возмущённо кричал Гевор. В унисон звучали и другие голоса фарисеев: «Да ты кофер, апикорос, позорящий храм!», «Братия! Этот мумар морочит вам головы, он не иудей, сорвите с него гранатовую ризу, снимите с головы кидар и выкиньте его из синагоги!», «Взашей заклятых врагов иудейской веры!», «Да кувырком его прокатите по лестнице храма!».

«Стража, займитесь уже этими людьми! Выдворите их из храма!», — велел Крисп охранникам. А затем он как ни в чём не бывало обратился спокойным голосом к Павлу: «Читай свою проповедь, Павел! О чём возвестишь нам в тринадцатой главе?»

Павел поблагодарил Криспа и шепнул Тимофею: «Сейчас пиши, сын. И что бы ни случилось, не отрывай руки от скрижали!».

Лицо Павла преобразилось, тело расправилось, как парус, а мачта-позвоночник слегка покачивался взад и вперёд, будто надёжно смастерённый корабль стремительно поплыл по лёгким и свободным волнам. Изрекавшиеся в радужном экстазе слова, казалось, были готовы прорвать перекрытие храма и кристаллизоваться литыми мантиями небес в хрупкотканном эфире. Он говорил одухотворённо, вдохновенно, отрешённо, громогласно, раскрепощённо, без остановок и напряжения. Шауль ха-Тарси (нет, он уже снова Павел!) и не говорил, и не пел, а как будто парил в словах, вознесшись над миром в глубоком катарсисе. Его словами говорило его сердце. И трубы аорт стали первыми органными тубами, и кровь вливалась в мехи, вскрывая клапаны души, и регистры мыслей в стройных комбинациях перестраивали линии судеб. И вера сердца рождалась, сокрушая фарисейское словоблудие. Так в чреве морских раковин из песчинок возникают упругие жемчужины, так застывает золотистый нектар в зобе медоносной пчелы, так упорядоченные соцветия выстраиваются в колосьях пшеницы. Так ошеломительная и благозвучная речь Павла оседала на дне чутких сердец и побуждала души к вере. Тимофей еле успевал очерчивать слова простыми знаками, будто пытался ухватить рукой за хвост вылетающих из-под кисти райских птиц.

И небо над храмом, искромсанное лучистыми мечами солнечных ангелов, брызнуло осколками переливающихся точёными гранями голубых бриллиантов. И дельфины пятого океана, воспарив облаками, запели.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

В этот момент десять воинов охраны храма постепенно под гулкий шумок вытесняли из здания небольшую толпу враждебно настроенных ортодоксов, выбивая из их рук камни. Но вот кто-то из этой группы, резко повернувшись и освободив руку от захвата, успел кинуть камень. Он пролетел, задев вскользь скулу и поцарапав висок Павла. Щека распухла и побагровела, как сливовая мякоть, треть лица окропилась редкими ярко-алыми каплями, обильные сгустки крови внезапно застыли спрутами клякс на папирусе. На несколько секунд Павел потерял сознание. Голова опрокинулась назад, рот был полуоткрыт. Павла успел поддержать Тимофей, объяв его левой рукой за плечо. В этот момент Павел снова услышал внутренний голос: «Не бойся, Павел! Говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто к тебе не подступится и не причинит тебе зла, ибо у Меня много народа в этом городе».

— Равви! Равви! — испуганно и беспокойно кричал Тимофей.

— Не отрывай руки от скрижали, Тимофей, не отрывай руки! — скороговоркой дунул очнувшийся Апостол и продолжал вещать:

«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.

Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.

Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

X

Неужели это сон?! Я так реально всё ощущал… Рельефы на стенах храма, телесные объёмы, голоса… Такого ещё не было, — подумал я, потягиваясь на диване, наблюдая, что комната полностью охвачена утренним светозарным потоком. Потом я, суетясь, забегал по комнате. Надо полагать, что образ Апостола Павла вполне мог возникнуть в подкорке при мысли о моём друге Павле Сапрыкине и обсуждении с ним темы любви. Что же между двумя Павлами общего? Только учёность и порядочность. Больше, пожалуй, ничего. Совершенно разные идеи. «Ну, абсолютно разные идеи, абсолютно разные люди», — мысленно повторил я, проводя средним пальцем правой руки арочную дугу по оконному стеклу. Окно было полуоткрыто. Птичьи трели не умолкали. Я жадно глотал воздух, озолочённый солнцем. Я хотел, пока ещё не забыл, поскорее записать сюжет своего сна, но схватив планшет с электронным дневником, понял, что сейчас все мои мысли растрёпаны, как волосы на голове. Образы как-то должны уясниться, осмыслиться. А до этого слова будут пусты. И самым сокровенным, к чему хотелось бы прислушаться, прикладывая к уху огромную, отливающую перламутром раковину, казался шум Ионического моря.

Меня этим утром неожиданно посетила идея: а не съездить ли, не навестить ли мне в психушке господина Чернозёмова? Возможно, он что-то знает о том, существует ли в самом деле детально разработанный проект «Карусели смерти», или же мы с Павлом, действительно, зря обеспокоились? И это только миф, и Делитов не врал, что нет никакого смертельного аттракциона? Должен же я проверить эту версию. Пустить слух о некой «машине смерти», чтобы привлечь в Центр как можно больше потенциальных самоубийц — разве это не удачная маркетинговая пиар-акция? Тем более это согласуется с эпатажным духом компании, дерзко назвавшей себя «ООО «Гильотина».

Ну и как же — представиться каким-то дальним родственником или попробовать пройти к нему по своему журналистскому удостоверению? Обман с родственником может вскрыться — и я тогда рискую остаться в дураках. Правда, пройти родственнику будет легче. Позвонил в психбольницу, поинтересовался распорядком. Оказывается, родственники могут посещать больного два раза в неделю, общаясь с ним в течение получаса, также они могут беседовать с лечащим врачом или заведующим отделением не более трёх минут. Даже можно погулять с больным на территории до обеда. Но это для родственников.

А как же пройти журналисту? Разрешат ли, или всё же попытать счастье — закосить под родственника? Бог не выдаст, свинья не съест. Но рискованно ведь! Нет, пожалуй, не буду рисковать. Решено! Еду в Ляховскую психбольницу и откровенно скажу, что журналист. Дело было громкое, мой интерес наверняка поймут. Может, хоть не полчаса, но парочкой слов перекинуться с ним позволят? Да-а-а… Позволят ли пройти — вот вопрос. Устав от колебаний, я усмехнулся. Вспомнилась нижегородская поговорка: «В Ляхово каникулы». Так обычно говорили, намекая, что кто-то «съехал с катушек» и у него «поехала крыша» и уже «не все дома», э-э-э… сказать по-научному — «сдвиг по фазе» — ну, словом, нелады с психикой — мол, его только что выпустили из психушки на каникулы — во как! Что-то меня самого сегодня заносит, как психа, — двух слов связать не могу. Солнце, что ли, сегодня так ослепительно светит? Или магнитные бури? — Леший их знает! Ну и денёк! Итак, надо ехать…

Быстро-быстро собрался. Главное — не забыть диктофон и удостоверение. Я достал из холодильника несколько апельсинов, персик и пару груш — припас, чтобы угостить больного. Поехал на маршрутном такси в полудрёме, лениво приоткрывая то один глаз, то другой, и посматривая то на пассажиров (особенно на хорошеньких пассажирок в коротеньких юбках, которые всё норовили скрыться, проходя вглубь салона), то на плывущий в солнечных контрастах, разбавленных утренней свежестью, город. Автобус нервно петлял, огибая подножья холмов.

Приехали — выхожу уверенным шагом. Место историческое, часть бывшего поместья Мельникова-Печёрского. Ротондой изгибается широкая открытая беседка в стиле «сталинский классицизм»: величавая стать ионических колонн, светлая ограда. Сами же здания в виде русских каменных теремов, тектонически слаженных, крупных, с фигуристым дымоходом. А главный корпус как две монолитные крепостные башни. Что-то есть в этом одновременно и готически мощное, мрачное и суровое, и по-модерновому экстравагантное и привлекательное. Части строго дублируются в целом облике здания, будто муштрованные солдатики хотят походить на своего генерала и размеренными ритмами подтверждают: «Мы вместе, нас не разорвать, не раздвинуть, не сплюснуть, мы идём строгими шеренгами к общим очертаниям, мы навсегда застыли в квадратной модульной сетке. Выгоревшие кирпичные красно-бурые стены, как тугими ремнями, стянуты жёсткими лопатками и поясами прямоугольных полочек, пологие дуги карнизов и сандриков строго симметричны, ограничены и втиснуты в математическую канву стиля.

Показываю на вахте журналистское удостоверение. Ворчливый усатый охранник пятидесяти лет отвечает, что нужно разрешение зав. отделением. Жду двадцать минут, погружённый в планы предстоящего разговора. Наконец, дождался, когда прошла высокая женщина в теле — «кровь с молоком», взгляд царевны Софьи с Репинского полотна, прошла мимо, не заметив меня. «Это Маргарита Анатольевна. Вам к ней», — рявкающим голосом крикнул мне охранник. Я подскочил как укушенный и направился к ней, ускоряя шаг в темпе, обгоняющем молотозвучное цоканье её каблучков.

— Вы ко мне?

— Да, мне бы надо навестить Чернозёмова Дмитрия Ивановича. Я начальник отдела газеты «Пульс города».

Представиться начальником мне в этот момент показалось наилучшим выходом из затруднительного положения.

— И что же вы хотите от больного? Вы ведь не родственник, я так понимаю.

— Хотел бы поинтересоваться самочувствием больного. И фруктами ему не мешало бы подкрепиться. Общественности было бы интересно, как сейчас живёт глава столь нашумевшей в своё время секты космистов-самоубийц.

Я решил не раскрывать истинную цель своего визита, иначе многое бы пришлось объяснять, да и почувствовал я на тот момент, что в голосе дамы сквозило некоторое раздражение. И если я скажу, что намерен расспросить его о подробностях деятельности до психушки, то непременно рискую нажить неприятности.

— Значит, так, — манкируя в разговоре, отвечала мне дама. — Время беседы — пять минут, понятно? Не больше. И ни единого слова, которое могло бы чем-то огорчить или взбудоражить больного!

— Это уж обязательно, — попытался я заверить её. Но только нарвался на строгий, напряжённо-колющий взгляд из-под круглых ледышек очков в тонкой позолоченной оправе.

— Сергей! Проводи журналиста в семнадцатую палату к Чернозёмову! — бросила она на ходу санитару. Побудь с ними пять минут, проследи, чтобы никаких эксцессов не было! Больше пяти минут с ним находиться не разрешаю.

«И на том спасибо», — подумал я.

— А его в девятнадцатую недавно перевели по его просьбе, Маргарита Анатольевна. Он что-то с Караваевым не поделил, это с новеньким, который любит в Эскулапа играть, хлопать в ладоши и говорить, что с каждым хлопком над головой у пациента прибавляется день жизни. Весёлый такой парнишка, безобидный совершенно.

— Понятно, — сухо ответила начальница. — Они просто в разные игры играют. — И пошла дальше, не оборачиваясь и продолжая прочнее вбивать каблуками паркетные доски.

И я пошёл в сопровождении санитара по длинному коридору, где ничего, кроме салатовых стен, орехового пола и помутневшей побелки потолка не было. Лишь только уныло мелькали окна, исполосованные горизонтальными решётками. Зашли в просторную палату. В ряд стояло двенадцать коек. Пять из них были свободны. Над головами к спинкам занятых коек на тонких шестах были прикреплены пластмассовые таблички с описанием диагноза и распорядка приёма лекарственных препаратов. Спинки из выкрашенных белой краской металлических прутьев в верхней части декорированы дугами с симметричными завитками, напоминающими схемы улиток. Между кроватями стояли белые тумбочки. Одна из них была полуоткрыта.

Я сразу обратил внимание на пациента, с которым забавлялся (как я сначала подумал) кто-то из врачей. Он поднимал его руку — сперва на уровне груди, а потом прикладывал её к виску, затем — наискось к плечу. И рука застывала в том положении, в котором переставил её врач. Создавалось очень странное впечатление, как будто продавец салона модной одежды настраивал положение манекена. Гибкое тело становилось податливым, как пластилин. Мне представлялось, что части тела этого пациента соединены прочной каркасной проволокой, и как только врач убирал свою руку — рука больного зависала в оставленном положении. Он не сопротивлялся, его взгляд ничего не выражал. Он вообще отсутствовал, пребывая где-то в своём мире заторможенных состояний одушевлённых манекенов. Ко мне подбежал другой больной — совсем молодой белобрысый парень, на вид нет и двадцати лет, со впалыми щеками, седловидным носом, отупевшим, но добродушным взглядом и блуждающей улыбкой на губах:

— Хочу компот из кукурузных палочек! Хочу компот из кукурузных палочек! Это просто круто!

Сопровождающий меня санитар кричал ему:

— Отойди отсюда! Нет здесь никаких кукурузных палочек! И не бывает из них компота. Где ты пил компот из кукурузных палочек?

— Не-е-е-т, — настаивал тот. — Я знаю, как он готовится: насыпают в эмалированную кастрюлю полкилограмма муки и высыпают туда все кукурузные палочки из пакета, затем наливают полтора литра воды, кладут для затравки несколько штук овсяного печенья, добавляют для вкуса щепотку корицы, сахар по вкусу и тщательно перемешивают всё на медленном огне…

— От этой стряпни кишки у тебя склеятся, а компота никакого не будет!

— Это очень вкусный компот. Нужны кукурузные палочки!

— Приляг лучше, отдохни, — он стал отводить больного к кровати.

— А ты мне сделаешь компот из кукурузных палочек? Я его во сне пил.

— Обязательно! Как уснёшь — всё будет в лучшем виде. Глаза плотнее закрой! (Хрен моржовый! — добавил он тихо в сторону).

— Тогда пока посплю.

— Давай, давай, заваливайся уже, бес малолетний!

— Вот приставучий малый, — говорил он, глядя сначала на меня, а потом на потолок со свисающими алюминиевыми осветителями в виде воронок, и снова обернувшись ко мне: — Дмитрий Чернозёмов здесь.

И он показал мне на сидящего в глубине палаты худощавого больного, астенического телосложения, одетого в чёрную водолазку, опиравшегося локтями на широко расставленные ноги и глубоко наклонившегося корпусом вперёд. Костлявыми руками он разглаживал страницы книги, где чёрным по красному было написано: «Карлос Кастанеда. Собрание сочинений». Он погрузил между страниц книги топорно рубленый нос с криво надетыми на него прямоугольными очками в неестественно широкой оправе, отчего его мутно-желчное лицо казалось ещё более мрачным. Отвисшая широким валиком его нижняя губа невольно смещалась во время чтения из края в край, а воспалённый рот периодически раскрывался, как будто рыба глотала пузыри воздуха. Большие тёмно-карие глаза с широкими, покрасневшими от напряжения белками подозрительно, исподлобья, возмущённо уставились на санитара после того, как мельком оглядели меня. Пристальный прищур сменился гневным пучеглазием. Его чубарая клинообразная бородка, где седина перемежалась с грязно-коричневым, слегка рыжеватым цветом, стала малозаметно подёргиваться, а губы прекратили выполнять всасывающие движения и перешли к жевательным, словно произошло какое-то переключение механизма. И он, наконец, не складывая книгу, произнёс:

— Какого чёрта! Я сказал — какого чёрта меня беспокоят?! Меня спросили, хочу я принимать гостей или нет? И сколько вам повторять: я не Дмитрий, моё имя — Модест, понятно? Модест — тот, кто скромен и принял на себя бремя мученика.

— Ну да, Митя — мученик, — саркастично хихикая, произнёс санитар. У вас шизофрения, а не мания величия. И не надо такого пафосного тона! Короче: к тебе пришли — журналист пришёл — понял, философ? Танатолог, ё! Всего на пять минут. Зав. отделением разрешила — не обсуждается! А мне приспичило покурить пару минут. Веди себя смирно, иначе себе дороже!

— Не смейте мне говорить «ты»! Мальчишка ещё!

— Ясно дело — не девчонка! Прям испугал меня своим рычащим грозным тоном… Ну я на пару минут вас покидаю — курить охота! Надеюсь — всё спокойно будет.

— Видали — какой хам! — опасливо смотря на полураскрытую дверь, вполголоса заметил Чернозёмов, когда санитар только что вышел из палаты, и опять Модест уткнулся носом в книгу. — Как пишет, ух, как пишет Кастанеда!

«Если вы хотите познать себя, узнайте о вашей личной смерти. Это не может быть предметом сделки, это — единственная вещь, хозяином которой вы действительно являетесь. Всё остальное может потерпеть неудачу, но не смерть, вы можете видеть это как факт. Учитесь, как использовать это, чтобы произвести настоящие перемены в ваших жизнях».

Больные тоже прислушались к тому, что вычитывал Чернозёмов. Некоторые — с явным интересом, некоторые с взглядом барана у новых ворот. Только один больной, занятый «восковой пластикой», пребывал в своём окаменелом мире и фиксировал руки в том положении, которое определил для них врач. Но врач скоро покинул палату, а руки больного так и продолжали находиться в положении, напоминающем позу дорожного регулировщика, разве что жезла в руке не было.

— Модест Иванович, — подчёркнуто вежливым тоном начал я, — у нас мало времени. Поэтому позвольте мне задать вам пару вопросов по делу о вашей организации «Прорыв».

— Не позволю, пока не дочитаю вам этот шедевр оккультной философии и словесности, — сердито рявкнул Чернозёмов и продолжил декламировать:

«В то время, когда вы слушаете советы смерти, делайте себя ответственным за свои жизни, за полноту ваших действий. Исследуйте себя, познайте себя и живите интенсивно, как живут маги. Интенсивность — единственная вещь, которая может спасти нас от скуки».

— С вами, конечно же, не соскучишься! Ну хорошо, у меня только, по сути, один вопрос к вам: была ли закончена вашим другом — инженером Маровым работа над устройством «Карусель смерти» — над аттракционом для массового самоубийства, которое происходит без следов насильственной смерти якобы по естественным причинам?

— Как вы сказали — «Карусель смерти»? Нет! Это черновое название! Истинное название проекта — «Ладья Харона»! Это я ему подсказал. Я! Слышите?! «Ладья Харона»! — самозабвенно и упоённо витийствовал Чернозёмов с экстатической искрой в глазах. — Харон — легендарный кормчий, перевозивший души умерших через реку Стикс, разделяющую миры жизни и смерти. Воды Стикса впадали в землю и море. Из этих вод родились Победа, Зависть, Сила и Мощь. Не каждого, да, не каждого он брал с собой, — продолжал академик смертельных наук, ковыряя в воздухе указательным пальцем. — Билетом для живущих служила золотая ветвь Персефоны, сорванная в её священной роще! Харон перевозил их туда, где царство Ночи, где цветут асфоделовые луга! О! Саша Маров! Саша Маров — гений! Они хотели его взять, а он от них ушёл, от этих фараонов. Он продолжает жить в организме космоса, и плевать, плевать он хотел на их суды! Он изучал всё, он разбирал механику жизни клеток от рождения до распада, он перелопатил всю фармакологию, углублялся в анализ биологических реакций. Превращения органических веществ вследствие анаболизма и катаболизма, строение биобуферов, условия интоксикации, детоксикации… Ткани и гормоны… Пищевой гидролиз, пульсация крови, ритмы дыхания, альвеольное и артериальное давление… Все премудрости функциональной анатомии и физиологии, все реакции систем организма…. Он вникал во всё, буквально во всё! И ему удалось просчитать все тонкости биофизических и биохимических процессов как ход механических часов, как чёткий алгоритм движения зубчатых колёс в храповых механизмах, как траекторию движения планет — всё до мелочей! И он перевёл язык биомеханики человеческого организма на язык кинетических движений металлической гусеницы. Вот что было необходимо для того, чтобы мы стали истинными путешественниками по тернистым возвышенностям вселенского разума и безболезненно перешли бы из унылого состояния белкового существования к жизни в мире реликтового излучения на уровне космического сверхсознания! Ему удалось сорвать эту ветвь Персефоны! Да, он всё закончил. Детальную схему готового проекта он описал в пяти красных тетрадях. «Ладья Харона» отправилась бы в путь, если бы нам не помешали.

— О каких пяти красных тетрадях вы говорите? Мне известно о семнадцати тетрадях с корешком серого цвета. Были разве ещё какие-то тетради?

— Серые — это черновики, прикидки, схемы. Там много воды и подводных камней. Полностью готовый проект — именно в красных тетрадях с портретом Циолковского. Ведь Циолковский видел Вселенную панпсихичной, населённой атомами-духами. А под портретом три цитаты. Это я специально заказал дизайнерам сделать такие обложки для тетрадей. Есть на обложке такая цитата:

«Смерть есть одна из иллюзий слабого человеческого разума. Её нет, потому что существование атома в неорганической материи не отмечается памятью и временем, последнего как бы нет. Множество же существований атома в органической форме сливаются в одну субъективно непрерывную и счастливую жизнь — счастливую, так как иной нет».

Это одна. А вот как звучит другая, под графическим рисунком:

«Вселенная так устроена, что не только сама она бессмертна, но бессмертны и её части в виде живых блаженных существ. Нет начала и конца Вселенной, нет начала и конца также жизни и её блаженству».

И третья цитата (я это всё хорошо помню и знаю):

«Выходит, что жизнь, т. е. её ощущение, есть только взбаламученный нуль, небытие, приведённое в колебание, спокойствие, выведенное из равновесия».

Саша специально подбирал подобную обложку, но на обложках общих тетрадей сейчас всякую хрень печатают: то военный вертолёт там нарисуют, то там этот пройдоха Мавроди появится, то какая-то лампа, то обезьяну рыжую и ушастую впихнут или динозавров каких-то. А из учёных — Перельмана только видел со словами: «Я отказался». А я бы не отказался — и что? Таких философов, как Циолковский, и таких мыслей почему-то нигде нет. А Саша не мог работать, если тетрадь не такого вида, как он хотел. И он обратился ко мне, чтобы я связался с дизайнером и подобрал бы для обложки подходящие мысли. Он ничего не делал просто так.

Потом все его тетради оказались в руках ничего не смыслящих в нашем деле экспертов-психологов. Особенно один из них — «элегантный, как рояль» всё упорствовал: вот, мол, вы так и не создали эту «карусель смерти», там — сумбур, у вас бы всё равно ничего не вышло! Я-де — такой крутой специалист в вопросах инженерных конструкций и инженерной психологии…“ А я ему: „Враки! В красных тетрадях — всё от и до, и ничего лишнего! Там всё о «Ладье Харона». Реализовать не так сложно, если кто-то в этом заинтересован. Мы уже хотели конкретные детали на заводе по Сашиным чертежам заказывать. А он, этот смазливый кот, так с улыбкой кочевряжится: «Ну, вот возьму домой, посмотрю как следует. Всё равно там у вас только бред». И всё как будто не расслышал что-то, переспрашивает — всё «а», да «а»… Так что все тетради у них остались. Но я верю в то, что придёт время — и «Ладья Харона» поплывёт на полном ходу!

— Неужели вы до сих пор не оставили этой идеи — организовать массовое самоубийство? Разве можно брать на себя такую ответственность — распоряжаться чужими жизнями?

— Распоряжается жизнями космическая энергия, а не я, это она направляет животворные артерии к центрам энергетической аккумуляции.

— Послушайте: мы с вами живём в земном мире, и вряд ли когда будем решать проблемы космического масштаба. Мне почему-то вспомнился рассказ Каддафи «Самоубийство космонавта», который оказался беспомощным создать что-то на земле.

— Ха-ха! Каддафи! А у Каддафи, у этого африканского тирана или лидера (да кто его сейчас разберёт!) есть оригинальный рассказ «Смерть». Читали?

— Нет. Надо бы поискать в интернете.

Как только послышалось — «Каддафи», встрепенулся как по сигналу тревоги один смуглый больной. Все на минуту оглянулись в его сторону. Его руки ходили ходуном. Он неслаженно, заикаясь, бормотал: «Кад-д-д-дафи! Смерть Каддафи! Он убил джихадистов. Джихад! Джих-х-х-х-ад! Надо убивать, убивать, уби-би-вать кафиров, которые встают на пути истинной веры в ислам… Да и среди нас, мусульман, отступников много-го-го, много, очень много-го-го, мучительно больно наблюдать за такими, а рыба, как мы знаем, гниет с головы-ы-ы-ы. Началась очистительная война, иншалла… иншалла — растут отряды братьев наших!!!»

Затем он затрясся, как осенний лист на ветру, задрожал. Всё лицо его покраснело мелкими крапинками-червячками и изошлось крупными каплями холодного пота, как будто его окатила штормовая волна. И он резко плюхнулся на кровать, да и тут же «отрубился». «О, Боже! — подумал я. — Уж не палата ли это для террористов?» Но безропотное спокойствие других больных и беспросветный аутизм больного с восковой пластикой меня всё же в этом разубедили. Скорее всего — совпадение. Чего же здесь ещё ждать? Два экстремиста в палате психбольных — вполне нормальное явление. «Как его заштормило!» — послышался натужный и медлительный голос кого-то из пациентов.

— Вы что, вправду думаете, что привычный мир, в котором живёте, лучший из миров? — продолжил разговор Чернозёмов. — Есть великие, недоступные сознанию здесь живущего, миры. А этот мир — трясина! Ясно вам?! Болотная трясина! Так вот и с Кастанедой ознакомьтесь, с Кастанедой! Вы недооцениваете силу смерти! Она сильнее жизни! Она и есть жизнь! «Без представления о Смерти, без мысли о Смерти, без ощущения Смерти невозможно схватить вкус реального бытия», — утверждал Дебор. А вот что пишет Кастанеда…

И он стал говорить громким, эхоносным голосом. Если не владеть ситуацией, то со стороны можно было подумать, что это актёр тренируется в декламационных навыках, изматывая себя продолжительными репетициями, старательно и громогласно вычитывая каждую строку.

«Однажды, уравнявшись со своей смертью, вы будете в состоянии сделать следующий шаг: сократить до минимума свой багаж. Этот мир — тюрьма, и необходимо покинуть его как беглецы, не беря с собой ничего. Люди — путешественники по своей природе. Летать и знать другие горизонты — наше предназначение. Вы берете с собой вашу кровать или стол, на котором вы едите, в путешествие? Синтезируйте вашу жизнь!»

— Не думаю, что можно синтезировать жизнь, одновременно убегая от неё. Хорошо, что вы не довели дело до конца, и все остались живы. А вот представьте, что на вашей совести висело бы сорок смертей. И никакой нет гарантии, что их души витают в бескрайнем космосе. Вы же их там не видели. И никто их не видел в привычном нам мире. Другого мы просто не знаем.

— Вот именно — не знаем! И не хотим знать ничего, даже свой зад от кресла оторвать не хотим. Какой уж там космос! А так бы знали, что смерть — это высшая форма жизни. Читайте Кастанеду…

И он опять продолжил звучно распылять текст:

«Сила, которая управляет нами, даёт нам выбор. Или мы проводим жизнь, мародёрствуя вокруг наших привычек, или мы решаемся на то, чтобы узнать другие миры. Только осознание смерти может дать нам необходимый толчок».

— Но ведь смерть в действительности есть разрушение жизни. Нам хочется верить, что жизнь не заканчивается. Кто-то боится смерти, кто-то идёт ей навстречу. Но происходящее по ту сторону жизни до срока никогда нам не будет известно. Зачем же искусственно приближать её?

— А я говорю вам, читайте Кастанеду, читайте…

И он азартно перелистнул книжные страницы, вынырнув на нужном для ответа участке текста. Меня удивило, что он владел текстом этой книги так же, как схоласт-догматик вдоль и поперек взрыхливший глазами широкое поле Библии, без труда находит по спорному вопросу отрывок из Священного писания. Кощунственное сравнение. Не правда ли?

— «Обычный человек проводит всю свою жизнь, не останавливаясь, чтобы поразмышлять, потому что он думает, что смерть — в конце жизни; в конце концов, мы всегда будем иметь время для неё! Но воин обнаруживает, что это неверно. Смерть живет в стороне, на расстоянии вытянутой руки, постоянно бдительная, она смотрит на нас, готовая прыгнуть при малейшей провокации. Воин превращает свой животный страх к исчезновению в радость, потому что он знает, что всё, что он имеет — это мгновение. Думайте, как воины: все мы умрём!», «Не пугайтесь! Смерть не имеет ничего мрачного. Мрачная вещь — то, что мы не можем столкнуться с ней обдуманно».

— Но поймите же — это только слова… Слова, которые лишь расцвечивают приятными для глаз красками самые жуткие и неприглядные вещи. Вспомните дорогих вам людей, которых унесла от вас смерть. Неужели вы не почувствовали, что смерть вырвала с корнем часть вашего мира. Неужели вы не понимаете, что надуманные психотехники общения с другим миром скудны и немощны, чтобы вернуть в этот мир навсегда утерянное.

— Нет! Это ваши представления о возможностях человеческой психики очень скудны и немощны! Скажите-ка мне, зачем вам надо, чтобы дельфины научились петь, у?

— Странно… Но откуда вы узнали — это ведь обрывок моего сна?

— Вы не ответили: для чего вам надо, чтобы дельфины запели? Они ведь издают только гортанный стрекот, посвистывающие гиканья?

— Не знаю. Чтобы мир стал гармоничным, наверно. Ведь это, должно быть, прекрасно, когда дельфины поют, спасая кого-то от гибели.

— Ага… А вы думали, что сны — это только жизнь вашего сознания? Оно — всего-навсего крохотная ячейка в непрерывном механизме вселенского сознания, где перемалываются все мысли и впечатления, можно шагать из одного сна в другой, переходить от одних фантазий к другим, вскрывать скрытые смыслы вещей, делать зримыми любые вымыслы и переносить их из одной жизни в другую. Жизнь — лишь череда затянувшихся серийных снов, где глобальная иллюзия реальности достигается единством ощущений и переживаний, скреплённых силой восторга или болью утраты. Мы спим во снах и пробуждаемся во снах. В одних снах видим другие сны. На самом деле смерть — это конец наших снов и пробуждение мыслей в реальной полноте мыслеформ. Смерть — это великий демиург, заставляющий нас перейти от ложных жизней к истинному бытию нематериального и надматериального существования. Можно собрать себя, как конструктор, в другом мире. Вот что пишет Кастанеда:

«Вы должны сделать это упражнение в полночь, когда фиксация вашей точки сборки ослаблена, и вы готовы верить в призраков. Это очень просто. Вспомните ваши дорогие существа в свете их неизбежного конца. Не думайте о том, как или когда они умрут. Просто сделайте себя знающим, что однажды они не будут здесь больше. Один за другим они уйдут, бог знает, в каком порядке, и не имеет значения, что вы делаете, чтобы избежать этого».

И тут же дальше:

«Вызвав их в памяти, вы не причините им вреда, напротив, вы будете помещать их в соответствующей им перспективе. Точка прихода смерти является потрясающей, она восстанавливает истинные ценности жизни».

Ну, что-то поняли или нет ещё?! Читайте, читайте Кастанеду… Читайте, читайте Кастанеду… Кастанеду…

Он так увлёкся, что почти не контролировал себя. Говорил слишком громко, брызгая слюной, да и не говорил — орал, резонировал. Само слово «Кастанеда» приводило его в какой-то оргазменный восторг. Его губы всё энергичнее и судорожнее тряслись.

Быстрым шагом вошёл в палату врач. С возмущённым видом гаркнул: «Что здесь происходит?!». Ответа и не надо было дожидаться. Он рывком обернулся опять в сторону коридора и крикнул:

— Сергей! Где ты там застрял?! Сергей!!!

— Я иду, иду, бегу уже! — послышался далёкий голос санитара в конце коридора.

— Тебе зав. отделением на пять минут, ты сказал, разрешила к Чернозёмову гостя пустить. Сколько уже прошло? Минут двадцать — не меньше. Ты видишь — философ уже слюной весь изошёлся. В другом конце коридора только его и слышно!

— Ё! Гнойный аппендикс! Ну не заметил — извините. Покурил, потом с медсестрой Надей разговорился. Ну не машина же я! Целый день с места на место скачу — верчусь: то принеси, то подай, это убери. Я же живой человек — не робот.

— Ты не оправдывайся. Проводи лучше гостя к выходу.

Долговязый молодой мужчина-врач (так и напрашивалась ассоциация в рифму — «грач») — брюнет с горделиво, по-птичьему, поднятой маленькой головой и носом, как заточенный карандаш, стал проверять реакции «регулировщика», у которого к тому времени руки переместились в положение, близкое к естественному. Один из больных сообщил доктору: «Владимир Валентинович, Рустам опять вскакивал как ошпаренный, говорит: „Мочить надо всех кафиров!“ Как наэлектризованный, чёрт! Мы аж вздрогнули все. И откинулся через минуту — вот лежит, свежий как огурчик, террорист хренов».

Чернозёмов продолжал что-то вычитывать из Кастанеды, только уже тише. Санитар Сергей напомнил мне, что пора идти. Разговор был закончен. Но большего от него и нельзя было ожидать. Чернозёмов подтвердил мои мысли: проект этой адской машины был закончен инженером Маровым, и сейчас Делитов наверняка будет использовать эту карусель самоуничтожения, в том числе и в коммерческих целях.

Домой из Ляхово я вернулся к ужину. Продукты запасти не успел. Но в холодильнике хранились каштаны. Жареные каштаны! Что может быть лучше?! Залил сковородку потягивающим тёплым запахом семечек, нежно-золотистым и прозрачным подсолнечным маслом, будто мерно ложится на металлическую гладь мягкий муслин. Оно разливается медленно, бликуя, как расплавленный янтарь, дерзко шипит и пенится, когда греется на медленном огне. Промыл проточной водой из-под крана переливающиеся краснодеревчатым лоском каштаны, перебирая их в руках, словно полированную гальку. Цвет каштановых орехов — это цвет пламенной энергии леса, раскаляющей древесную скорлупу; цвет радости буковых ветвей, цвет медной роскоши растений, опоённых морской влагой. Жареные каштаны, купающиеся в янтарно-смолистой жидкости масла! Это просто превосходно! Как приятно ощущать душистый аромат лесных чащ, горячим паром аппетитно наполняющий кухню. Жареные каштаны — как непривычно, изысканно, как экзотично! И твёрдые ядра ореха быстро превращаются в сладкую миниатюрную картошку, частично сохраняющую свойства упругости питательного плода. Жареные каштаны! Что может быть лучше (когда ничего лучшего для кулинарных целей под рукой попросту нет)?!

После ужина окунулся с головой в свежую компьютерную информацию. Во-первых, нашёл материал для нескольких заметок о культурных мероприятиях, намечающихся в городе. Во-вторых, мне стало интересно, как сейчас чувствуют себя в интернет-сообществах уже почти родные суициденты. И наткнулся на тред, где в конце всё же звучит оптимистическая нотка в ответе на вопрос, хотели ли они совершить акт суицида:

Алевтина Котова

И не раз. И одна серьёзная попытка. И причём, когда приходит мысль это сделать, начинаешь уже строить план: какого алкоголя купить, на какую крышу пойти, оставлять ли записку… И, естественно, никому о своих планах не говоришь. Как многие пафосно жалуются и угрожают всем, что сделают с собой что-то — это просто показуха. Я не такая. Среди моих знакомых и родных никто не догадывается даже, что у меня такие мысли и одна попытка (5 лет назад). Ну а смысл знать кому-то? Чтобы наблюдать, как все корчатся, что им не всё равно? А это ведь наш выбор. Зачем с кем-то им делиться? Как говорится, если человек решил закончить жизнь самоубийством, значит, его душа переживала что-то страшнее, чем смерть.

Алеся Вакенгут

а мне хотелось бы просто стать ветром… просто лететь куда-то — и так всегда…

Анька Ходькова

постоянно… если бы знала что это конец, что дальше ничего не будет, тогда бы повторила попытку…

Dasha Chirkova

Нет, я должна научиться быть сильной.

Затем пообщался, используя фейковый аккаунт и ник «Аскольд», с одной девушкой, склонной к суицидальным мыслям.

Аскольд

А Вы как оказались в этой группе?

Эля

Я всегда сидела в таких группах) Ибо человек-уныние я.

Аскольд

А что с Вами произошло? Можно ли узнать Вашу историю?

Эля

А можно на «ты»? … Просто интернет как бы… Я не привыкла на «вы», Ну или могу на «вы»…

Аскольд

Да, хорошо, можно на «ты».

Эля

Мне неохота рассказывать длинную историю… хотя можно как-нибудь потом) я просто сейчас немного занята). А ты, раз тоже сидишь в этой группе, значит, тоже близка данная тема?

Аскольд

Да, тема близка. Но у меня давно нет мысли о суициде. Если коротко: были проблемы с любимой девушкой, также — творческий кризис.

Эля

Ну а мне просто всегда непонятен был смысл жизни.

С 8-ого класса уныние.

Я уже на 3-м курсе, и до сих пор.

Аскольд

А ты не читала книгу Франкла «Человек в поисках смысла»?

Эля

Не нравится этот мир, и люди вокруг. Очень мало хороших.

Надо будет почитать)

Аскольд

«Не нравился мне век и люди в нём Не нравились. И я зарылся в книги» (В. Высоцкий). Но другого мира просто не знаем. А люди разные. Просто надо поддерживать отношения с теми, кто по душе, и игнорировать злобные насмешки плохих людей. Книгу рекомендую, в особенности 2-ю главу о логотерапии.

Эля

Ну да, разные… но я могу общаться только с теми, с кем общие взгляды на жизнь.

Хотя нет… что-то общее хотя бы.

Аскольд

А какие у тебя взгляды на жизнь, кроме того, что касается уныния?

Эля

Ну не знаю, я не могу говорить с людьми, у которых главное — это, например, успех.

Аскольд

Успех каждый понимает по-разному. Есть в психологии формула Джонсона: Успех = уровень достижений / уровень притязаний. Это значит, что чем меньше требуешь от жизни и чем больше у тебя реальных достижений, тем выше успешность любых действий.

Эля

Тут скорее об успехе, признаваемом социумом. Речь идёт о карьере.

Аскольд

Да, я тоже не люблю карьеристов. В жизни есть более благородные цели.

Эля

И ещё я учусь на менеджменте. У нас все, в основном, лидеры. Я таких не люблю.

Аскольд

А почему ты выбрала такую специальность?

Эля

Во время поступления родители давили. Говорили — никуда не поступлю. Мне стало по фиг, хоть куда бы поступить, лишь бы им доказать, что поступлю.

Да и, в общем-то, они выбрали специальность.

Я тогда не думала, что столько проблем из-за этого будет.

Аскольд

Возможно, тебе стоило бы задуматься о 2-м высшем, чтобы выбрать самой то, что по душе; или, кроме работы, больше увлекаться каким-либо творчеством, в качестве хобби.

Эля

Я с восьмого класса сидела в таких группах. Раньше каждый день. Однажды я познакомилась с девчонкой одной. Мы с ней очень сдружились. Каждый день переписывались и в Скайпе пели иногда.

Ага, но это всё уже, как будет возможность)

Вот, её звали Лера. Ей тоже не хотелось жить.

Аскольд

А её что беспокоило?

Эля

Да то же, что и меня.

Аскольд

Понятно. А сейчас общаетесь?

Эля

Она умерла летом.

Аскольд

Умерла или убила себя?

Эля

Неизвестно.

Мне, по крайней мере. Мама её только знает, но она говорит, что от болезни. От какой — не помню.

Но да не важно уже.

Потом я стала общаться с парнем, в которого она была влюблена.

Аскольд

Ясно, но тебе не нужно впадать в уныние. Жизнь — незаменимый дар. А Франкла всё же почитай. Ещё я небольшую статью Бердяева «О самоубийстве» советую. Ну спокойной ночи!

Эля

Спасибо)) И тебе тоже))) Надеюсь, ещё спишемся.

Аскольд

Да, конечно. Пока

Я представил себе двух юных девушек, которые, вертясь перед монитором и закатывая глаза, пели нараспев, зависая в Скайпе, пытаясь развеять тоску. Разговор заставил меня задуматься: где причина, а где следствие? Тяжёлая болезнь породила нежелание жить, или нежелание жить привело подругу Эли к смертельному недугу? Этот вопрос так и остался для меня открытым. И что будет с самой Элей? На её странице вся информация дышала депрессией и мыслями о суициде: японский рисунок в стиле «anime», изображающий грустного и изнеженного подростка со склонённой головой и экспрессивно зачёсанными иглами волос (сразу не поймёшь — юноша это или девушка). Рукой он сдавливал нарисованный круг, поделённый на верхний — красный и нижний — белый сектора. Символ был похож на двухцветный мячик, и одновременно — на одуванчик, тянущийся белым стеблем. Вот только белую поверхность резал чёрными росчерками ветвистый разлом, проходящий посередине. Что это за круг — символ ли солнца — белого днём и красного во время восхода и заката? Думаю, что да. Но для меня несомненным с первого взгляда на рисунок стало одно: чёрные трещины, прорезающие круг — знак катастрофы, это — символ суицида. Никакой другой символ (петля, перевёрнутый человек, нож и взрезанные вены) не мог бы с такой пугающей отчётливостью донести мысль, как этот абстрактный знак. В правом нижнем углу этого рисунка — красные иероглифы с эмблемой и авторской печатью, а несколько чёрных чёрточек схематично выделяли маленькую монограмму.

Верхняя запись на стене — репост из группы «WHITE PIGEON» («Белый голубь»), где на фоне гигантских небоскрёбов был изображён выпрыгивающий в панорамное пространство города мужчина в белой рубашке и чёрном пиджаке, который рассыпался как песок, окутанный золотистым маревом вечереющих небес. Картинку сопровождал сумбурный текст, полный отчаяния:

«Нет, нет, нет!!! Я не хочу жить. Нет, нет!!!

Я не могу больше. Нет, нет, нет!!! Не умею жить

Я не выгребу здесь дольше»

Дальше на её странице — фотография ночной Венеции, список фильмов о душевных расстройствах и пара ещё более жутких рисунков. На одном из них чья-то нога, обутая в чёрный сапог, давила на горло и висок лежащей девушки, у которой уголки губ и нос затекли тонкими струйками крови. Другой рисунок был чисто линейный, без подцветки. Он совмещал две близкие временные стадии действия: девушка, задумчиво глядя вниз, берёт пистолет и подносит его к голове; затем она зажмуривает глаза и направляет ствол пистолета в висок, готовясь спустить курок. «О! Что я вижу?! — кольнуло меня. — Из группы «Дамоклов меч» репост приглашения посетить центр реабилитации суицидентов «Гильотина». И тот же рекламный слоган:

«Вы устали от жизненных проблем? Мир превратился для вас в кошмар? Жизнь стала невыносимой? Вы думаете о самоубийстве? «Гильотина» — лучшее средство от стрессов и конфликтов. Мы отсекаем полосу неудач, оставляя полосу везений; отсекаем неуверенность, стимулируя к решительности; отсекаем зависимость, чтобы вывести к свободе; устраняем тревожность, возвращая ощущения радости и счастья.

Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — это экстремальные аттракционы и яркие зрелища; это способ хлебнуть адреналина и скорректировать свою психику. Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — это путь к гармонии и решению всех проблем».

И здесь же ссылка на сайт www. guillotine.ru.

Видеозаписи Эли были не столь мрачны, там преобладали аниме-клипы самых различных песен, в большинстве своём — о любви. Также был выставлен шуточный фильм о 45-ом лицее, где училась Эля. Созданная ею самой группа — «Социофобный анимешник» в описании состояла всего из двух простых предложений и смайлика: «Ну что тут особо описывать? Добро пожаловать, социофобные анимешники ^_^» Чтобы защититься от жестокой и грубой реальности, она сбежала в мир ванильных грёз и весенних снов. Изменил ли этот разговор что-то в её сознании? Почему-то я сильно в этом засомневался. Она искала такого же не принимающего жизнь романтика-социофоба. Это странное свойство социальной природы человека — пытаться найти социальную поддержку даже в ненависти к социуму. Отчаянная попытка выжить благодаря ненависти к жизни — такое же противоречивое и загадочное свойство человеческой природы.

После малоудачного опыта ободрить в разговоре online девушку, я стал искать в интернете рассказ Муамара Каддафи «Смерть». А найдя, был крайне удивлён тем, что у ливийского диктатора был такой яркий литературный талант. В рассказе он задаётся вопросом: смерть — мужчина или женщина? «Если это — мужчина, то следует сопротивляться ему до конца, а если женщина, то следует в последний момент уступить ей».

Сначала она представлялась ему в виде коварного, хитрого, уверенного в неминуемой победе и неотступного от своей цели воина. И всё же смерть непостоянна, изменчива, способна к перевоплощениям. Поэтому она «может явиться в виде всадника, восседающего на белом коне и готового встретиться с врагом лицом к лицу. Но она может нанести удар в спину, подобно женщине, не владеющей оружием». И в финале Каддафи сделал вывод, что смерть всегда добивается своего, но в течение всей жизни следует сопротивляться смерти. Появляясь как воин с развевающимся чёрным знаменем среди поднятой над полем боя пыли или в центре урагана, в большинстве случаев смерть терпит поражение. В таких сражениях смерть недооценивает противника и самообольщается, побуждая его к ожесточённому сопротивлению.

«Однако если она перевоплотилась в женщину, явилась безоружной в облике покорной жены, пришла тихо, как соблазнительница, и мы ощущаем её каждой клеточкой тела и опьянены её дыханием, то тогда сопротивляться ей недостойно мужчины, и следует уступить ей в последний момент».

Тем не менее, самого Муамара смерть в конце концов перехитрила, когда явилась невыразимо жестоким, бесчестным и беспощадным воином, способным подло погубить пленного. Правителя Ливии растерзала толпа ненавидящих его повстанцев-исламистов, которых он напрасно просил одуматься: «Харам алейкум… Харам алейкум… Позор вам! Вы не ведаете греха?!». Тяжело раненого в обе ноги семидесятилетнего Каддафи перед смертью три часа пытали и насиловали. Его добивали зверски, дико, оголтело набрасываясь на него с криками: «Аллах акбар!», избивая автоматами, когда он с залитым кровью лицом несколько раз падал на колени, но его опять поднимали на ноги, после чего усадили на капот автомобиля. Так встретил полковник свою смерть. А потом его труп выставляли в холодильнике для овощей, как показывают мороженую рыбу. Посмертное глумление над его телом было не менее отвратительным, чем надругательство озверевшей толпы, когда он был ещё живой.

Что такое смерть и как мы её ощущаем? Одна подруга рассказывала мне, что часто думала над этим вопросом в юности, занимаясь медитативными техниками. И вдруг она представила, что её вообще нет, мир существует без неё, как и существовал всегда, её сознанию в нём больше нет места. Всё происходит без неё и ничего не происходит с ней. Она вытеснена в пустоту, которая уже никогда не восполнится новой жизнью. Существует земля, где нет её следа; воздух, где нет её дыхания; реки, по которым ей не плыть; дома, куда она никогда не войдёт. Есть пространство, плотно закрытое для неё; время, текущее мимо неё. Есть информационные матрицы, из которых вычеркнуты её индивидуальные представления. И тут она сильно испугалась. Это было ни с чем не сравнимое глубокое переживание страха собственного уничтожения, уничтожения своей индивидуальности.

Она поведала мне и о других обстоятельствах, связанных со смертью. Ещё школьниками несколько человек — близких друзей, и она в том числе, поклялись на крови всегда держаться одной компанией, никогда не жениться и не выходить замуж. Но когда эти юнцы повзрослели, с ними стали происходить ужасные события: незадолго до намеченной свадьбы человек погибал от болезни или автокатастрофы. Из них выжила лишь она одна. Приближают ли смерть наши чувства, мысли, воспоминания? Неужели так легко запрограммировать собственную смерть — и с того момента неустанно будет следить за тобой ангел истребления — Азраил?

А ещё она пояснила мне, как ей удалось изжить из своего сознания страх смерти. Просто, как-то проходя по усыпанной золотыми и медными листьями улице, она вдруг увидела себя со стороны и почувствовала, что её сознание существует отдельно от её тела. Осознание самостоятельного бытия своей души побороло в ней страх уничтожения.

Пока размышлял над этими вопросами, наткнулся ещё на один тред. Понравилась концовка.

Тема: «Все, кто тебе дорог, рано или поздно уйдут — смирись! Просто знайте: это произойдёт, независимо от нас».

Артём Миронов

даже добавить нечего, кроме того, что всё — тлен.

Мира Зорина

Ни хрена! Я не пущу!

Юлічка Чура

всё равно уйдут!

Максим Журавлев

Пока мы живы, мы бессмертны.

Я лёг спать очень поздно, предварительно подготовив материалы по двум заметкам и одной статье о театральных новостях города. Сны были непродолжительные, обрывочные, сумбурные, какие-то разношерстные, лоскутные и неинтересные, на этот раз без сложной сюжетной подоплёки. Поэтому я их не запомнил. Запечатлелся только короткий последний сон.

Мама спокойным, задумчивым, чуточку мурлыкающим голосом спрашивает меня, нравится ли мне акварельный рисунок, который она только что нарисовала толстой беличьей кисточкой. Она проникновенно и удовлетворённо смотрит на меня. Помню какой-то сине-зелёный фон (видимо, зелень травы и деревьев на фоне яркого неба) и женскую фигурку в красном. И, хотя рисунок казался мне немного примитивным, я в состоянии воодушевлённого восторга нахваливаю её исполнение за цветность и выразительность. Я прижимаю к своим щекам её руки и целую их, затем — щёки, губы, волосы… Я необыкновенно рад, что мама жива. Она не умерла! Болезни больше нет! Она здесь, рядом со мной в тесной и уютной комнатке, где хаотично разбросаны вещи…

Я проснулся в слезах, осознавая, что это были лишь несколько минуток счастья, которое я испытал не наяву, а во сне. Я был одновременно рад и огорчён. Рад тому, что ещё сильны были порывы радости от образов внезапно оборвавшегося сна, какой я давно не испытывал. Огорчён тем, что сон никогда не станет реальностью. И всё же я восклицал, проснувшись и выжимая из глаз солёную влагу: «Хорошо! Боже! Как же мне было хорошо… Как мне было хорошо во сне!». И я молил даровать мне снова и снова эти минуты счастья, это блаженство, когда мама входит в мой сон как живая… И только тогда спросонья я осознавал, что она — единственная женщина, кого я по-настоящему люблю (и никогда не скажу «любил»). И я вновь восклицал, как же мне хорошо, когда пусть даже во сне ощущаю её близость. И невольно вырвалось в отношении девушек, к которым испытывал сильное половое влечение: «И на хрен этих стерв!»

Проснувшись, отправил через интернет подготовленные к публикации материалы в редакцию. Я тупо стал копаться в электронной почте, лазить по социальным сетям и, глядя на экран монитора, опять машинально уснул в позе кучера.

XI

Разбудил громкий телефонный звонок. Почему-то вздрогнул как от электрошока. Нервно дрожащий голос редактора… Я никогда не слышал, чтобы он что-нибудь говорил таким голосом. Я спросонья сразу не разобрал, только понял, что что-то случилось — и случилось несчастье. Часть слов вываливалась из моего полудремлющего сознания, чётко слышались только обрывки фраз: «Вот такой кошмар! Представляешь!?», «Ведь такой молодой совсем… Ну надо же!», «Костя, Костя…», «Ну куда дёрнулся, лежал бы в своей больнице!», «Ужасно жалко…», «Попросил у следователя снять копию видеозаписи, потому что в записке Костя просил обязательно передать запись тебе».

— Подождите, я не понял! — с одышкой оборвал я. Я уже полностью проснулся и был встревожен не только напряжённым тоном разговора, но и тем, что не в состоянии всё разобрать; лишь остро чувствовал, что случилось непоправимое. — Василь Васильевич! Здесь было плохо слышно. Шум какой-то в трубке. Что с Костей?

— Погиб Костя, я же говорю, на «Американских горках» в этой проклятой «Гильотине»! Фактически взял билет на тот свет. Вёл запись скрытой камерой. В кармане пиджака его записку нашли, что просит обязательно запись передать тебе. На записи от и до — весь процесс, как всё происходило, как он оплатил собственное уничтожение — понимаешь?

— Ужасно! Это же дико! Почему!? Он же заверил меня, что только запишет разговор — и всё! Ну зачем, зачем он это сделал!!! Боже!!!

— Так ты знал, что он туда пойдёт?! А почему мне не сказал?! Ну понимал же ты, в каком он был состоянии! Ну какого рожна?!

— Так он сам вызвался помочь. Я отговаривал. Говорил: «О здоровье своём сейчас лучше заботься!». А он своё: «Я — журналист! Я должен этим заняться!». Надо было сообщить… Не хотел лишний раз вас беспокоить. Ведь не предугадаешь же всё наперёд!

— Надо предугадывать! На то мы и журналисты, чтобы опережать события, а не плестись в хвосте уже случившихся фактов! Ведь не мог не понимать, что есть опасность! У тебя опыт же о-го-го!

— Понимал… Конечно, понимал. Но почему-то подумал, что он не будет этого делать. А если он решил, всё равно уж ничего не изменить.

— Не изменить! Сейчас уж понятно — ничего не изменишь: нет человека! Нет Кости! Всё! Проморгали! Правда, он был смертельно болен…

— Да, этот так. Но я ужасно виноват! Я знаю. Надо было вам сообщить, да и самому проследить ситуацию.

— Виноват! Да что тут говорить?! Толку-то сейчас что?! Не вернуть человека… После драки кулаками не машут! Давай — ноги в руки — и в редакцию побыстрей! Не задерживайся! Просмотрим сейчас вместе копию записи, а завтра помянем Костю. Да и со статьёй надо что-то решать. Разнести в пух и прах эту «Гильотину»! Никто лучше тебя это сделать не сможет. Так что уж потрудись… Ради памяти Кости это надо сделать!

— Обязательно! Еду!

— Давай, скорей собирайся — не задерживайся! Жду!

Приехал в редакцию. Такого фабричного гула, как в прошлый раз, не было. Зато хорошо ощущалось какое-то жужжанье и стрекотанье с разных сторон. И точно — улей (как только раньше не замечал!). Взгляд привычно падал на знакомые офисные столы с перегородками и полочками, которые ломились от кипы бумаг. Они создавали впечатление пчелиных сот: рабочие уголки каждого журналиста, точь-в-точь как соты, отделялись один от другого параллельными пластами. Да и вид этих офисных ячеек имел свои аналоги в золотисто-чёрном полосатом мире стебельчатобрюхих и перепончатокрылых насекомых.

Столы толстых трутней (в просторечье скажем так — халявщиков из начальников среднего звена или секретарей) не были завалины стопками наскоро сложенных книг, столькими листами исписанных вдоль и поперёк писчих бумаг, ксерокопий, пробных распечаток. Антураж ограничивался перекидным календарём, парой ручек, компьютером с плоским монитором и закреплёнными к нему наушниками, коллекцией компьютерных дисков и дискет да парочкой глянцевых модных журналов.

Но мой стол заведующего отделом выгодно отличался от столов других мелких начальничков тем, что по всем признакам походил на столы «рабочих пчёлок». Правда, как уже говорил, я больше любил работать дома, а консультировать сотрудников своего отдела старался или по мобильному телефону, или в интернет-сети. Вот и сейчас мне неприятно тут находиться: деловая жизнь редакции уж слишком напоминала улей. И эта беготня людей с места на место так похожа на сбор нектара с цветков, а книги и диски выставлены напоказ, как кормовые запасы… Только пришёл — а уже устал от этого занудного жужжания в гнезде, наполненном сотами.

Вышел редактор. Его округлое лицо нынче покрасневшее, угрюмое; глаза увлажнённые. Жестом пухлой руки, не сказав ни слова, зовёт меня к себе в кабинет. Обычно оживлённый и разговорчивый, теперь он скован и косноязычен. Сухо поздоровался. «Садись, — говорит, — помянем Костю. У меня только пара рюмок коньяку осталось. Мы тут с Басинским помянули уже. Послезавтра хоронят его, а потом официальные поминки в его старой квартире на улице Новой. Квартира старая, а улица Новая. Вот так. Хорошим он человеком был, настоящим журналистом. Таких уже на смену нам не осталось. Ну, поехали!». Он привстал со стула, я тоже. Я молчу, как в рот воды набрал. Выпили остатки армянского коньяка, как положено, стоя, не чокаясь. Коньяк хороший. Горло жжёт — и на душе чуточку полегчало. Потом он подзывает, включив проекционное устройство, подключённое к ноутбуку, смотреть на экране то, что успел заснять Константин. Присели оба. Смотрим.

Костя, ковыляя, опираясь на тонкую трость, заходит в центр. Видно только руки и палочку. Смотреть тяжело, сердце щемит. Его встречает «Грибоедов». Нет, не Грибоедов. Он представился: секретарь центра Михаил Сергеев-Никитин. М… да, два имени в одной фамилии, а если упомянуть и само имя, то будет забористый ёрш из имён, как тройной одеколон: Михаил-Сергей-Никита — вот так «Горе от ума»! Костя говорит, как и в разговоре со мной, ойкая и заикаясь: «Я хочу, чтобы вы мне помогли уйти на тот свет, точнее — уехать туда или улететь. Если приглашаете посетить экстремальные аттракционы, значит, у вас можно рискнуть?». Тот спрашивает: «А чем вас не удовлетворяет жизнь?» А Костя отвечает: «Я тяжело болен: опухоль прогрессирует: могу показать справку, все документы на руках».

Грибоедов… Сергеев (да что же я уже так привык его Грибоедовым именовать?) просит сначала паспорт, делает ксерокопию его и медицинских справок, говорит Косте: «Нам надо оформить все документы — договор, технические инструкции и многое другое. Сперва здесь вас обследуют в кабинете экспересс-диагностики. А потом с вами для начала будет работать группа психологов внутри центра. Оплатите в первую очередь их работу. А там посмотрим: возможно, вам уже не захочется убивать себя». Костя возражает: болезнь тяжёлая, смертоносная и неизлечимая. Подписывает первым делом договор на оказание услуг по реабилитации суицидентов. Просит воды. Ему дают пить. Слышно бульканье. «Если потребуется игротерапия (она уже входит в стоимость реабилитационных мероприятий), — продолжает Сергеев, — её будут проводить другие психологи, работающие непосредственно возле аттракционов». Сергеев приглашает по селекторной связи врача. Врач ведёт Константина в кабинет медицинской диагностики, где в течение двадцати с лишним минут фиксируют по приборам основные показатели, начиная с артериального давления.

Далее Сергеев проводит его в кабинет психотерапии. С ним беседует женщина-психолог внутри центра (не та красавица, с которой я флиртовал — другая, средних лет). Проводит несколько тестов. Пытается убедить, что как бы ни было тяжело, боль надо терпеть. Главное в такой ситуации — поверить в свои силы и выжить. Боль — это признак жизни и т. д. В кабинет входит другой психотерапевт в халате салатового цвета. Включает лёгкую музыку с использованием природных звуков. Далее проводит сеанс релаксации и гипноза. Потом подробно расспрашивает о самочувствии и спрашивает, уменьшилась ли боль. Костя говорит: да, но боль стала меньше лишь на минуту, потом всё возобновилось. Психотерапевты пытаются убедить Костю, что пускай так, но можно управлять болевыми ощущениями. Боль — ещё не повод для самоубийства. Кроме того, такие сеансы можно использовать параллельно с принятием сильных анальгетиков. Надо пытаться выжить. Ну, много всего наговорили.

А Костя всё своё: минута облегчения не стоит таких мук, улучшения в такой запущенной онкологической болезни быть не может. И дело даже не в боли, а в системном разрушении организма. Ему возражают, что человек жив, пока живо его сознание, а боль можно загасить. Но Костя настаивает на своём: косвенный суицид — дело решённое. Он всё продумал. Тогда его ведут к какому-то несложному аттракциону. По дороге с Костей случается обморок: резким зигзагом пошатнулась камера. Его приводят в чувства. Он отдыхает около пятнадцати минут на скамейке. На вопрос сотрудника, нужно ли после такого обморока подводить его к аттракционам, отвечает: «Да, обязательно! Я сейчас отлично себя чувствую!».

И спокойно, под руку с каким-то высоким сотрудником центра он подходит к какой-то карусели и закрепляется в кресле. Действие агрегата похоже на движение колеса. Я так понял, что Костя в наушниках — и с ним переговаривается психотерапевт. Он задаёт какие-то вопросы — их не слышно, слышен только тембр голоса. А вот ответы Кости, часто вместе со стонами, слышно отчётливо. Разговор начинается, когда ход карусели замедляется. «Да, конечно, я испытал новые ощущения, да, это было здорово!». «Нет, только дыхание спирает (о-о-у-у-м-м-во)! А вот сейчас опять больно. Но это не важно». «Ну нет никаких новых возможностей, только перестало болеть — и (у-у-о!) опять!», «Не верю я в это. Все перспективы в жизни — больничная койка, сильные боли, наркотики, смерть. Больше ничего (у-у…)! Так что лучше сразу смерть». «Нет, давайте не фантазировать (о-у-о!). Это точный факт, а то, что вы говорите — не факт, а так — вилами по воде! Ой!», «Нет, я слушаю вас. У-у-м… Ну как же — слушаю!», «Вот с этим не согласен! М-в… Ну, наполовину — да, может быть…», «Не закончилась ещё жизнь (у-м-хм …) — и что?», «У меня стихала боль, когда вы проводили сеанс релаксации, но вы ведь понимаете, что эта установка в мозгу не может (о-о-в!) быть долгой», «Нет, не от меня зависит, нет. Болезнь — объективная реальность. И это уже я решаю, принимать ли её…», «Нет, невозможно это. Ой, ну обсуждали уже!», «Ну чего тут понимать?! Я просто не хочу корчиться в муках или свихнуться от боли или от наркотиков», «Сейчас моя мечта — уйти красиво, как бы уснуть в полёте — и всё», «Нет, не поменяется (о-о-у-м-м-в…)», «Не убедили вы меня, нет». Потом его отводят назад, в центр. И снова с ним беседует секретарь. Спрашивает его:

— Здесь можно поговорить со священником, возможно, он разубедит вас в своём решении. Вы верующий? Православный?

— Нет, я атеист. Да какое это имеет значение (у-ма-м-м-в!)!? Захотел бы поговорить со священником, сходил бы в церковь. А был бы мусульманином или иудеем — сюда бы муллу или раввина пригласили?

— Могли бы это сделать.

— Нет, не признаю я Бога как научный факт (о-о-у-о!) — в этом проблема. В общем, нечего тянуть. Сколько стоит билет на тот свет?

«А сейчас бы помедленней прокрутить», — прервал я запись, щёлкнув слегка ладонью по столу и обращаясь к редактору. Тот гмыкнул и согласился, потирая нос и верхнюю губу указательным пальцем.

И тут Грибоедов (да почему мне всё время хочется его так назвать?!) — Сергеев-Никитин, то бишь, говорит ему:

— Чтобы дальше вести дело, нужна доплата за дополнительные услуги центра, сейчас у нас так — сорок тысяч рублей. Это кассиру, пожалуйста. Сейчас вам будут выданы чек и квитанция оплаты… А это — договор о том, что Вы предупреждены о необходимости следовать инструкциям техники безопасности, садясь в кресло для аттракционов такого рода. Подпишите здесь. И здесь. Нет, чуть ниже, где галочка стоит. Так… А вот другой договор, что руководство центра не несёт никакой ответственности за вашу жизнь и физическое состояние, если все крепления и механизмы будут исправны или же если вами будут нарушены правила эксплуатации. Вот здесь подпись… Так, и на другой стороне, пожалуйста. Да, да — здесь.

Итак, сейчас Вы последуете к аттракциону «Американские горки». Мы исследовали ваши медицинские показатели и пришли к выводу: для вашего организма смертельно опасно переключать красный рычаг скорости на отметку 78 и выше, жёлтый рычаг программы ускорений и остановок на отметку 4, а также зелёный рычаг вибрации на отметку 37 и выше. Цифры записаны здесь. На этих отметках ручки рычагов запломбированы. Если вы сорвёте пломбу, мы не несём ответственности за то, что с вами может в дальнейшем произойти. Всё ли вам понятно? Ну, если всё, тогда опять нужна ваша подпись здесь и здесь в связи с проведённым инструктажем.

Грибоедов (Сергеев, конечно, Сергеев-Никитин! Ё-к-л-м-н!) заметно побледнел, под скулами уплотнились и заёрзали желваки, взгляд у него в этот момент был осоловелый. И полушёпотом, со свойственной ему вкрадчивостью, глотая отдельные отрывки слов, а другие слова повторяя дважды, наклонившись к Косте близко-близко, он залопотал: «Ну, подумайте же ещё как следует! Смерть… Понимаете, смерть… Да на что она кому нуж… Поймите же, это уничтоже… Всё проходит, «псу живому лучше, нежели мертвому льву». Думайте, думайте, пока не позд…». Но Костя даже не смотрел на него, он отвернулся в сторону с выражением безучастности и как будто даже мизантропической надменности. Ему эти увещевания были словно мёртвому припарки (до чего же гнусен сейчас этот чёрный юмор, ненавижу себя за это!).

Потом Костю опять провожают до «Американских горок». В обморок на этот раз он не падает, но идёт как-то неуверенно — это видно по движению камеры. Итак, он садится в одиночную капсулу, ему помогают пристегнуть плотно ремни к сидению. После движения в капсуле на небольшой скорости он срывает пломбы поочерёдно со всех рычагов и хладнокровно подводит указатели к цифрам 80, 4 и 40. Дальше смотреть не имеет смысла. И так сердце кровью обливается…

Я спросил редактора, как медики диагностировали причину смерти? Он ответил, что только что звонил следователю. А тот сообщил, что смерть наступила внезапно, явных причин смерти при вскрытии тела обнаружено не было. Внезапная остановка сердца. Даже тяжёлой онкологической болезнью, которой страдал Костя, такая смерть не может быть объяснена. Не обнаружено признаков повреждения сердца или сосудов, которые могли бы объяснить внезапную остановку кровообращения. Говорит, что залезал в интернет, чтобы просмотреть статистику таких смертей. Оказывается подсчитано, что в США, например, каждые 60—75 секунд 1 человек умирает от неожиданной остановки сердца.

— Но ведь налицо причинно-следственная связь между его ездой по «Американским горкам» и наступившей смертью.

— Для нас с тобой — да. Но как это юридически доказать? Будем думать над этим… Завтра статья об этом ООО «Гильотина» должна выйти. Больше тянуть нельзя, Илья! На первой полосе газеты — мой некролог о Косте. На второй — твоя статья — обязательно!

— Напишу, к завтрашнему утру напишу. Как хреново стало после просмотра!

— Понимаю. Ну, дружище, иди домой. Немного отдохни — и пиши. Не время нам сейчас расслабляться.

В руках редактор перебирал, словно тасуя карты, фотографии нашего отдела, где мы вместе с Костей. На душе оттого становилось ещё тяжелее. Чувство вины не давало покоя.

XII

Придя домой, я нервно ходил взад-вперёд по комнате, то открывал, то закрывал форточку. Опустив голову на руки, я садился за стол. Посидев немного, как обалдевший сфинкс, принимался перебирать слипшиеся, как капустные листы, листочки пожелтевшей от времени бумаги со старыми записями и фотоматериалами. От нервного перенапряжения захотелось есть. Хорошие пельмени — самая подходящая еда на все случаи жизни, я ими вместе с фруктами запасся сегодня, подумав, что пустой холодильник, как и пустой желудок, обязательно надо чем-то наполнить. Не всё же питаться жареными каштанами. Наконец, включил компьютер и, просмотрев почту, а потом — новости социальных сетей, стал отстукивать текст статьи на клавиатуре. Через два с половиной часа статья была уже готова…

Из статьи И. В. Смышляева «Убит по собственному желанию» в газете «Пульс города» №18/7357, 14 июня 2013 года:

Что предлагает нам общество с ограниченной ответственностью «Гильотина»? «Вы устали от жизненных проблем? Мир превратился для вас в кошмар? Жизнь стала невыносимой? Вы думаете о самоубийстве? …Общество с ограниченной ответственностью „Гильотина“ — красочные феерии и смелые действия. Доверьтесь нам — и мы решим все ваши проблемы! „Гильотина“ навсегда избавит вас от этой неотступной головной боли!». Доверьтесь — и эта фирма навсегда избавит вас от головной боли, но только вместе с головой! Сотрудники центра заверяют, что занимаются лишь реабилитацией суицидентов. До известного предела это так. Но когда арсенал реабилитационных средств оскудевает и полностью исчерпывается, а клиент выражает настойчивое желание покинуть этот мир, такому желанию с лёгкостью уступают — не бесплатно, разумеется. А в качестве средства транспортировки на тот свет ООО «Гильотина» любезно предоставляет «Ладью Харона» — специально сконструированную капсулу-вагонетку аттракциона «Американские горки». При определённых условиях (скорость движения, частота вибраций, система смены периодов ускорения и резких остановок) безобидный аттракцион становится идеальной моделью для скрытого суицида, сопряжённого с внезапной остановкой сердца.

Там, где на полном ходу захватывает дух, выхватывается душа и перевозится в мрачное царство вечного покоя. Именно так и случилось с замечательным человеком и превосходным специалистом — корреспондентом нашей газеты Константином Свербицким, уже долгое время страдавшим онкологическим заболеванием. Но Харон — скорбный кормчий, перевозчик в царство смерти — очень скуп и алчен. За услуги транспортировки он просит немалую сумму — 40 тысяч рублей (около тысячи евро). Именно за эту сумму добрые дяденьки и тётеньки ООО «Гильотина» дают несговорчивому суициденту возможность налегке прокатиться на ладье Харона. Вот только обратным билетом с того света на этот фирма никак не может обеспечить. Ещё бы! Для неё главное — финансовое обеспечение своих сотрудников, а то, что такой бизнес выстроен на костях, мало кого интересует. Известный коррупционными разоблачениями журналист Костя Свербицкий не стал жертвой политического заказа, мести изобличённых им коррупционеров, нанявших коварных киллеров. Он убит по собственному желанию. В его гибели стирается разделительная черта между убийством и самоубийством. Его убийство — мощный удар в набат, предупреждающий, какую опасность может нести обществу легализация эвтаназии и циничные спекуляции на проблеме: имеет ли человек право на смерть?

Суицид стал чумой XXI века. Потеря смысла жизни в океане фальши, лжи, сквозных и противоречивых информационных потоков, стереотипных идеалов, охлаждённых чувств и суррогатных страстей — уже привычное явление. Кто-то потерялся, оглушённый городскими шумами. Кто-то потерял родственников или самых близких людей. Кто-то тяжело заболел. Кто-то пережил производственную травму или семейную трагедию. Кого-то кинули друзья или бросил любимый человек…

Для суицида всегда найдётся повод. Какую картину мы наблюдаем сегодня? Так ли она отличается от знаменитого шедевра Иеронима Босха «Воз сена», написанного пятьсот лет назад? Видим же мы на этой картине иллюстрацию известной голландской пословицы: «Мир — это стог сена: каждый хватает, сколько сможет». Люди в спешке стягивают к себе охапки сухой соломы, пытаясь отодрать вилами и руками от общего фуража урожая жизни самые крупные и лакомые куски, топча и избивая друг друга, приставляя и опрокидывая деревянные лестницы, застревая в спицах колёс, проезжая по чьим-то телам. А возглавляют эту процессию демоны с рыбьими головами или телами из сухих корней. Не правда ли, уместная аналогия? В погоне за личным счастьем, люди причиняют друг другу боль, ущемляют чужие интересы, шагают по головам, предают и теснят один другого. Но кто-то просто устаёт от жизненных тягот и забот, от непрерывной погони за успехом, от отношений господства и подчинения (если не одолеешь ты, то скинут тебя). И тогда потерявшие терпение люди восстают против любого социального диктата. Они либо замыкаются в себе, либо выходят из игры (ведь мир для них — сплошная игра без правил). Дети культурной эпохи постмодернизма без труда переносят кошмары виртуального мира в реальность. И тут находятся те, кто превращает душевные проблемы в средства наживы и любезно предлагает воспользоваться способом безболезненно покинуть этот мир — так, чтобы возникла видимость внезапной смерти от естественных причин.

Хуже несвободы только злоупотребление свободами. Ультралиберализм не менее опасен, чем тоталитаризм. Нам говорят: если каждый от рождения имеет право на жизнь, то вполне естественно признать и право людей на смерть, так как смерть — логическое завершение жизни, её венец. Разве, распоряжаясь собственной жизнью, человек не может распорядиться и смертью по своему усмотрению? Однако начало и конец жизни не принадлежат самому человеку, не исходят от него. Человек обладает лишь течением жизни и может воздействовать на её течение. Ему в управление дана не сама жизнь, а ограниченный набор возможностей поля жизни. И если человек обладает потоком бытия, погружаясь в него душой и телом, может в какой-то степени им управлять, то смерть человеку не принадлежит, она ему неподвластна, он её не знает, не чувствует, не понимает. Он её лишь наблюдает, как наблюдают холодный и молчаливый лик луны, начертанный мастером космической кляксографии. Человек может чувствовать только приближение или удаление смерти, осознавать её появление, анализировать её причины, просчитывать её в планах, бояться её или быть к ней равнодушным, стремиться к ней или сторониться её. Но он не может ею обладать. Ещё Эпикур заметил, что жизнь и смерть никогда не пересекаются. Пока человек жив, он бессмертен. Обрывать жизнь — вовсе не значит управлять ею, это значит только вычитать из пространства жизни собственное время.

Признание права на смерть фактически означает признание права на преступление против жизни, на её уничтожение, то есть на убийство или самоубийство. Произнести себе смертный приговор и привести его в исполнение невозможно, не лишив себя права на его обжалование. Злоупотребив свободой выбора, можно лишить себя свободы быть собой.

Будьте бдительны и внимательны! Над вашими головами, как дамоклов меч, занесён тщательно отточенный нож гильотины, готовый нещадно отсечь головы тех, кто запутался в жизненных проблемах. Хитроумное изобретение покончившего с собой сумасшедшего инженера Марова — «Ладья Харона» уже в пути. И кто знает, кто будет следующим переправлен через мутные воды холодного Стикса в страну мертвецов?!

Стану ли приводить банальное сравнение, что моя статья произвела эффект взорвавшейся бомбы в информационном пространстве? Пожалуй, это так. Дайджест статьи об убийстве по собственному желанию печатали лучшие отечественные и некоторые зарубежные издания.

Мы с редактором, тщательно проанализировав материалы видеозаписи, направили заявление в прокуратуру для расследования противозаконной деятельности ООО «Гильотина» и причин смерти бывшего корреспондента нашей газеты К. А. Свербицкого.

Надо сказать, что сначала группа следователей увлечённо заинтересовалась видеозаписью, сделанной перед смертью Кости Свербицкого, фотографиями аттракциона, больничным интервью Чернозёмова, материалами уголовного дела по возглавляемой им секте самоубийц и многими другими сведениями, которые нам удалось откопать. Следователи поторопилась нам пообещать, что это дело они так не оставят, что приложат все силы, чтобы виновники смерти Кости понесли суровое наказание.

Среди них выделялся высокий молодой блондин в светлом костюме по фамилии Голощапов — мужчина с правильными пропорциями тела, рублеными и почему-то внушающими доверие чертами лица, обладающий чёткой и уверенной дикцией. Он говорил о справедливости и неотвратимости наказания виновных настолько твёрдо и убеждённо, что не оставалось сомнений: он доведёт это дело до конца.

Однако (и это было для нас весьма неожиданно) вскоре мы получили из Следственного комитета официальный ответ — решение об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении руководства ООО «Гильотина».

Вот куда завёл нас этот Сусанин от права:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ
об отказе в возбуждении уголовного дела
г. Н. Новгород 24 июня 2013 года

Старший следователь Следственного отдела по Нижегородскому р-ну г. Н. Новгорода Следственного управления Следственного комитета по Нижегородской области, юрист 1 класса Голощапов О. К., рассмотрев материал проверки дела №137-ск 2013 по заявлению представителей редакции газеты «Пульс города» Корневого В. В. и Смышляева И. В.,

поступившего 14. 07. 2013 года,

у с т а н о в и л:

14. 07. 2013 года в Следственный отдел по Нижегородскому р-ну г. Н. Новгорода Следственного управления СК по Нижегородской области поступило заявление представителей редакции газеты «Пульс города» Корневого В. В. (главного редактора) и Смышляева И. В. (зав. отделом) с просьбой возбудить уголовное дело в отношении ООО «Гильотина» в связи со смертью бывшего корреспондента газеты Свербицкого К. А. во время проведения на территории данного центра мероприятий по психологической реабилитации.

Опрошенный Корневой В. В. пояснил, что в редакцию газеты «Пульс города» поступил сигнал о том, что в медицинском центре по психотерапевтической реабилитации суицидентов «Гильотина», которому принадлежит также территория развлекательного комплекса экстремальных аттракционов, используемых в т.ч. в психотерапевтических целях, кроме проведения реабилитационных мероприятий, оказываются платные услуги в содействии суициду тем лицам, для которых методы реабилитации центра не имели необходимого лечебного эффекта. Журналистским расследованием по этому делу занялся Смышляев И. В. Бывший корреспондент газеты, страдавший неизлечимым онкологическим заболеванием и депрессивным синдромом, — Свербицкий К. А. добровольно вызвался помочь в данном журналистском расследовании, зафиксировав все моменты реабилитационных мероприятий на скрытую видеокамеру. Как на доказательство причастности руководства ООО «Гильотина» к умышленному убийству (содействию в самоубийстве) Свербицкого К. А. Корневой В. В. указывает эпизод на видеосъёмке, когда Свербицкий К. А., просивший данную организацию помочь ему в осуществлении акта самоубийства, передаёт ответственному секретарю ООО «Гильотина» Сергееву-Никитину М. Г. дополнительные денежные средства в размере сорока тысяч рублей на проведение дальнейших реабилитационных действий, после чего Свербицкому К. А. сообщили о том, что смерть или нежелательные для здоровья последствия могут наступить после того, как три рычага управления капсулой-вагонеткой «Американских горок» будут приведены в определённое положение. После это Свербицкого К. А. проводили для участия в аттракционе «Американские горки», где он умер от внезапной остановки сердца.

Опрошенный Смышляев И. В. заявил, что кроме вышеописанных, им были выявлены следующие обстоятельства, касающиеся противоправной (по его мнению) деятельности ООО «Гильотина». Доктор психологических наук Сапрыкин П. А. в приватной беседе сообщил, что директор Делитов С. А. предложил ему совместную работу в центре, где используется его методика по применению игровых аттракционов в психотерапевтических целях реабилитации суицидентов. Вместе с тем Делитов С. А. заявил ему, что для чистоты эксперимента необходимо предоставить тем суицидентам, для кого проведённые мероприятия не стали успешными, право на смерть, что вызвало резкое возмущение у Сапрыкина П. А., выразившего готовность в случае подтверждения фактов изъявленного намерения фирмы содействовать актам суицида заявить об этом в правоохранительные органы (данное обстоятельство было позднее подтверждено в опросе Сапрыкина П. А.). В ходе журналистского расследования Смышляев И. В. выяснил, что кандидат психологических наук Делитов С. А. ранее был одним из экспертов по делу об организации Чернозёмовым Д. И. секты самоубийц «Прорыв», где разрабатывался инженером Маровым А. М. проект игрового аттракциона для осуществления скрытого суицида. При этом сам Чернозёмов Д. И., проходящий в настоящее время по решению суда принудительное лечение в Областной психоневрологической больнице №1 им. П. П. Кащенко (п. Ляхово), утверждает, что проект такого аттракциона, названный «Каруселью смерти» или «Ладьёй Харона», был полностью готов для его технической реализации, с чем имел возможность тщательно ознакомиться Делитов С. А.

Таким образом, по мнению представителей газеты «Пульс города» Корневого В. В. и Смышляева И. В., руководство ООО «Гильотина» использует реабилитационный центр для умышленного убийства людей, склонных к суициду, с целью наживы.

В то же время опрошенный врач Круглов Е. Ф. пояснил, что не удалось обнаружить причинно-следственной связи внезапной смерти Свербицкого К. А. ни с онкологической болезнью, ни с иными факторами внешнего воздействия.

Опрошенный ответственный секретарь ООО «Гильотина» Сергеев-Никитин М. А. объяснил, что указанная сумма, в размере сорока тысяч рублей, была сдана пациентом для дальнейшего прохождения психотерапевтического лечения, что полностью согласуется с материалами договора об оказании медицинских услуг, и ни в коем случае не передавалась с целью умышленного убийства суицидента (содействия в самоубийстве). Более того, клиент Свербицкий К. А. был предупреждён о необходимости соблюдать технику безопасности при эксплуатации аттракционов, что следует из текстов договоров о правилах пользования аттракционами и об ответственности сторон.

Опрошенный директор ООО «Гильотина» Делитов С. А. настаивал на том, что никакого готового проекта машины для скрытого суицида в связи с делом о секте самоубийц «Прорыв» не было, были лишь разрозненные черновые наброски технического средства, по которым совершенно невозможно воссоздать само устройство. Делитов С. А. также категорически отрицал то, что сообщил Сапрыкину П. А. о возможности содействовать самоубийству суицидентов, проходящих в центре реабилитацию, и утверждал, что его неправильно поняли: он как либерал является сторонником эвтаназии и признания права человека на смерть, что не имеет никакого отношения к деятельности ООО «Гильотина».

Следствие не усмотрело необходимости опроса Чернозёмова Д. И., т.к. он является психически больным — пациентом психоневрологической больницы — и не может нести ответственности за достоверность своих слов.

Анализ собранных материалов проверки свидетельствует об отсутствии достаточных данных, указывающих на событие преступления, предусмотренного пп. ж-з ч.2 ст.105, ст.110 УК РФ.

В соответствии с ч.1 ст. 146 УПК РФ, следователь возбуждает уголовное дело при наличии оснований, предусмотренных ст. 140 УПК РФ.

Согласно ч. 2 ст. 140 УПК РФ, основанием для возбуждения уголовного дела является наличие достаточных данных, указывающих на признаки преступления.

Принимая во внимание, что имеются достаточные данные, указывающие на отсутствие события преступления, предусмотренного пп. ж-з ч.2 ст.105, ст.110 УК РФ, руководствуясь п. 1 ч. 1 ст. 24, ст. ст. 144, 145, 148 УПК РФ

п о с т а но в и л:

— Отказать в возбуждении уголовного дела по совместному заявлению Корневого В. В. и Смышляева И. В. о совершении преступления, предусмотренного пп. ж-з ч.2 ст.105, ст.110 УК РФ, по основаниям, предусмотренным п. 1 ч. 1 ст. 24 УПК РФ за отсутствием события преступления.

— Копию настоящего постановления отправить в прокуратуру Нижегородского р-на г. Н. Новгорода.

— Копии настоящего постановления отправить Корневому В. В. и Смышляеву И. В., разъяснив право обжаловать данное постановление в порядке, установленном ст. ст. 124, 125 УПК РФ.

Старший следователь Следственного отдела по Нижегородскому р-ну г. Н. Новгорода Следственного управления Следственного комитета по Нижегородской области

юрист 1 класса О. К. Голощапов

Мы попытались обжаловать это решение в суде, настаивали на том, что необходимо отменить постановление об отказе в возбуждении уголовного дела как незаконное и призвать руководителей этой фабрики самоубийств к ответу. В свою очередь руководство ООО «Гильотина» подало в суд встречный иск о защите деловой репутации данного юридического лица и работников учреждения якобы от клеветы с нашей стороны. И занималась судебной тяжбой со стороны «Гильотины» та самая очаровательная Карина — психолог и представитель фирмы по связям с общественностью. Как оказалось, она имеет и юридическое образование. Участвовать в судебном процессе для неё как рыбе держаться в воде. И что же?! Прошло две недели — и прекрасная дама блестяще выиграла суд, представив вместе с аргументированными пояснениями оригиналы договоров и кипу благодарственных отзывов избавившихся от депрессии суицидентов. В результате редакцию газеты обязали выплатить ООО «Гильотина» двадцать тысяч рублей за моральный ущерб плюс около тысячи рублей за судебные издержки.

После суда редактор находился в жутко подавленном состоянии. Мне еле удалось вытянуть его непрерывной цепью дружеских разговоров из болота уныния, безразличия и разочарования в возможностях своей профессии. Вскоре, через неделю после проигранного дела в суде и выплаты более двадцати тысяч рублей противной (во всех отношениях) стороне, один из руководителей медиахолдинга, куда входит и наше периодическое издание, недвусмысленно намекнул редактору, что ему в связи с достижением пенсионного возраста и синдромом хронической усталости (что, по мнению этого медиа-волка, привело к непростительной растрате финансовых средств редакции) надо оставить этот пост. Но, если он желает продолжать работать в холдинге, для него есть интересное предложение: поскольку ходят слухи о его кулинарных способностях, то ему в самый раз быть главным редактором кулинарной газеты «Сладкое тесто». В иной момент он справедливо счёл бы это предложение зверски издевательским и непременно бы вспылил. Но после всего, что произошло, он лишь недовольно буркнул: «Ну что ж! На бесптичье и ж […] па — соловей! Надо же как-то выживать в мире, где можно безнаказанно грабить и гробить людей!»

На его место главного редактора газеты «Пульс города» был вскоре назначен временно исполняющим обязанности его заместитель — Аркадий Всеволодович Басинский — всегда послушный начальству, незлобливый, инертный, свойский в общении и «удобный» для всех (возможно, кроме меня) человек. Он никогда не брал на себя смелости самому утвердить к опубликованию материал, часто советовался с теми, кого считал корифеями печатного дела. Иной раз он мог отложить какой-нибудь оригинальный материал в долгий ящик длинного-длинного письменного стола, сплошь забитого цветными папками с закладками в виде резолюций — так, что потом вообще пропадала охота над публицистической подборкой работать.

Когда я подал заявление об увольнении с работы по собственному желанию, Басинский робко, устало вздохнув, предложил мне ещё подумать и остаться. А через месяц после увольнения он позвонил мне, вновь ненавязчиво попросил вернуться. Рассказал, что не так давно звонил в редакцию любитель изощрённо поиздеваться — Делитов и просил передать мне огромную благодарность, так как моя статья неплохо пропиарила его заведение. Тем более, если учесть резонанс выигранного им судебного процесса, то рекламный эффект от «чёрного пиара» увеличивается. Теперь Делитову, мол, отбоя нет от клиентов. В его реабилитационный центр — ООО «Гильотина» уже производится запись суицидентов на несколько месяцев вперёд. К моему удивлению и негодованию смерть Кости Свербицкого, хоть и была первой в чреде запланированных смертей по собственному желанию, но не стала последней смертью в ходе реабилитационных действий с использованием экстремальных аттракционов. За прошедшие со дня окончания судебного процесса три недели известно четыре таких же загадочных случая смерти на «Американских горках». Но даже такая печальная статистика, красноречиво свидетельствовавшая, что не может быть столь невероятного совпадения смертей с одинаковыми симптомами, не насторожила наших доблестных стражей порядка.

Я остался фактически без работы, мне удалось устроиться лишь обозревателем в нескольких нижегородских печатных изданиях — и то благодаря связям Корневого. Вернуться работать в «Пульс города», где проработал уже семнадцать лет, теперь не позволяла гордость. Сам же Корневой целиком ушёл в исследование качества пищевых продуктов, выявление бракованных изделий, составление брендов фирм-производителей, поиски старинных рецептов национальной кухни народов мира, анализ эффективности различных систем питания, способов приготовления вкусной и здоровой пищи и диетических рекомендаций. Но что-то мне подсказывает, что язвительный, неугомонный и непокладистый мой бывший редактор, этот по-бальзаковски деятельный и пробивной острослов–толстячок, не выдержит — и всыплет в это туго раскатанное сладкое тесто горсть отборного чёрного перца; чтобы прожгло кишки, круто пронесло и взбудоражило, оторвав от сытого сна; чтобы забурлила хаотично кувыркающимся кипятком прокисшая в офисных склепах кровь, заряженная мощной дозой адреналина. Он ведь однажды наставлял меня: «Учись гибкости у тростника: кажется, что он немощный и тощий, вот-вот сломается, лишь сильнее подует ветер… Пусть сейчас он прогнулся, его не видно и не слышно. Но только ветер ослабнет, так он снова зашуршит, выпрямится — и появится на заливном лугу, как шиш, назло всем ветрам». Что-то мне подсказывает, что наш круглолицый герой ещё проявит себя: упрёт в хлипкий паркет слоновые стопы, тяжело поднимется, словно отжимая от груди громоздкую штангу, и выпрямится в полный профессиональный рост… Бывших журналистов, как и бывших разведчиков, не бывает.

Ну а я… Что я? Мне всё не даёт покоя мысль о погибшем Косте, моя вина перед ним. Я не должен был допустить, чтобы он в таком состоянии подставил голову под эту злосчастную «Гильотину». Всё что угодно… Не надо было его пускать. А сейчас меня не отпускает это жуткое чувство вины. Ничего нельзя вернуть, ничего уже не исправить… А я ведь понимал, что может произойти, но пальцем не пошевелил, чтобы это предотвратить. Для меня тогда важнее была разгромная сенсационная информация в статье. А Костя, как я думал, всё равно уже был в любом случае обречён. Ведь именно так я думал?! Нужно честно признаться себе в этом! Костя погиб из-за меня. Он погиб не из-за болезни, а из-за моего равнодушия, из-за моей одержимости разоблачить палачей суицидентов. Мне нужна была помощь — и он мне её предложил. А уж последствия меня не интересовали, или точнее — интересовали меньше всего.

И чем же тогда я лучше Делитова?! Выходит, что сам того не подозревая, стал таким же палачом! Да ещё хуже! Делитов хотя бы совершенно не знал своих жертв. Какое право я имел жертвовать жизнью своего товарища, который ценил меня, доверял мне?! А сейчас мне жить с этой тяжестью на сердце, с этим неподъёмным грузом… Муки совести не оставляют меня ни на минуту! Перед глазами всё мерещатся кадры, где Костя поочерёдно срывает с рычагов пломбы — одна за другой… А когда поездка закончена, появляется врач скорой помощи, который констатирует смерть, машинально поправляя широкие, как у авиатора, модные очки лекальной формы: «Не сомневайтесь, точно мёртв. Посмотрите на зрачки. Всё уже. Рука холодная, пульс не прощупывается. Ничем ему не помочь и ничего уже не сделать… Отмучился…».

За что погиб Костя?! Ничего не изменилось, всё осталось по-прежнему. Делитов ещё больше преуспел! Конвейер самоубийств запущен на всю мощь! А мне всю оставшуюся жизнь ходить с этим несмываемым пятном на совести. И это всё, чего я добился. Можно сказать, что и редактора тоже подставил. Мало ли, что он тоже заинтересовался… А сейчас ему прозябать в кулинарной газетёнке… Но главное — Костя… Костя…

Всё, что было связано с Константином, невольно всплывало в моей памяти. И главное — сообщение в треде, которое я заметил, бессмысленный телефонный разговор после… Ведь знал же, знал!!! И я вспоминал то, как на него влюблённым взглядом смотрела тихая как мышка, стесняющаяся своего чувства корреспондентка Маша Власова, когда он — сильный и уверенный в себе, ничего не замечая, подходил к столу, чтобы проглядеть полотно последних информационных сводок. И, ткнув пальцем в очередное сообщение, он как будто взрезал нарыв, подмечал хватким взглядом неточность: «Нет, это ещё не факт. Здесь бы перепроверить, сравнив с другими источниками…». А то ещё вспоминал его уже тяжело больного, еле передвигающего ноги, когда он, заикаясь и вздрагивая от боли, говорил мне: «Трудно сейчас работать… Обследоваться надо… Теперь в газете только на вас вся надежда. Да… Но я ув-в-верен… у — у-в-о… что поработаю ещё, ну должен же ещё что-то сделать, правильно?». Знакомые жесты, динамичные силуэты, обрывки разговоров с ним, привычная для них обстановка — всё это, словно пропитанные спектральными цветами ленты шифона, то сплетаясь, то разрываясь, медленно оседало и меркло в моём сознании.

Мне перестали сниться сюжетные сны. Среди пёстрого сумбура кошмарных сновидений исключением был только один внятно различимый сюжетный сон, связанный с библейским преданием об Иове прокажённом. Этот сон я как раз видел сегодняшней ночью. Из короткого сна, прерванного истошными визгами автосигнализации, что издавала тёмно-бордовая машина за окном, мне запомнилось только несколько фраз, что были сказаны в самом начале книги: «Я ходил по Земле и обошёл её», «Кожу за кожу, а за жизнь свою отдаст человек всё, что есть у него», «Вот он в руке твоей, только душу его сбереги».

Сон был навеян картиной нижегородского художника Игоря Левина (это я сразу понял ещё во сне), выставку которого я посетил два дня назад, выступая в Нижегородском институте управления с часовой лекцией о журналистской этике (надо же, у самого совесть не чиста, а такие лекции читаю…). Я сразу обратил на эту картину внимание в широком зале. Она просто обдавала депрессивной волной. Я ещё подумал: надо бы познакомиться с автором. А потом отвёл эту мысль: «А стоит ли? Зачем мне это сейчас?» Скорчившийся в муках маленький человечек представлен как ничтожная игрушка, передаваемая из рук в руки, или, точнее сказать, как разменная монета в состязании двух враждебных сил — Света и Тьмы. Ангел отводит от Иова своё надломленное крыло и уступает человека сатане, который готовится захватить его клещами вместо рук, похожими не то на мощные когти, не то на хищный клюв. И колючее яркое солнце удивлённым жёлтым глазом недоумённо зависло в небе. Это, пожалуй, единственное за целый месяц чёткое впечатление, застрявшее в моих снах. Каждую ночь с той поры, как не стало Кости, я еле засыпаю, глотая таблетку фенозепама, и чаще сплю как убитый (убитый кем?). Я никогда раньше не задумывался над корректностью такого сравнения. Ведь говорят же: «убитый горем», «живой труп», «ни жив, ни мёртв»… И тогда я, наконец, решился снять со сберегательной книжки всё, что накопил, и направиться в сторону парка. Меня стало тянуть туда как магнитом. Значит, судьба. А от судьбы не уйти.

Шумный проспект. Машины шныряют одна за другой. У обочины дороги становится жутковато. Когда я собирался сюда, небо было пепельно-серым, исполосованным свинцовым налётом. И тучи всё больше набухали и выстраивались растрескивающейся на глазах холодной стеной. А потом небо, нахмурившись, стало желчно бить в барабаны туч, пока не появилась ярко-голубая пробоина в густой мари, как световой колодец в металлической кровле. Злобно хлынул на землю отчаянный ливень, как будто наверху какой-то озорник включил электролейку. Я немного переждал. К счастью, водный запас небес быстро источился, а горбатые тучи растянулись полупрозрачной и рвавшейся во многих местах ватой. Но продолжал пунктирно выплясывать на обильно смоченном асфальте мелкий дождик. Я накинул на себя короткий плащ цвета хаки и взял тёмно-серую шляпу — просто замечательную шляпу с расширенными полями, чем-то напоминающую ковбойскую. Вроде бы простая фетровая шляпа, но так похожа на ковбойку! Я храню её с юности, как камень счастья или реликвию.

Думаю, у каждого человека есть какие-то памятные вещи, с которыми он никогда надолго не расстаётся, пусть они кому-то кажутся смешными и пустяковыми либо оседают в комнате ненужным хламом. Но в этих вещах как будто запечатлелась часть его; в них отражение его души, характера, привычек, мыслей, поступков, переживаний. Эти вещи могут быть связаны с какими-то ключевыми событиями в жизни, с этапами взросления, романтическим увлечениями, с историей осмысления самого себя, загадок природы, тайн внутреннего мира.

Наверное, тривиальным может показаться разговор о том, как много может значить выцветшая фотография, медальон или какое-нибудь ювелирное украшение (кольцо, запонки, браслет, серьги, брошь или ожерелье), связанное с дорогим и близким человеком. Бывает, что девушка, раскрывая музыкальную шкатулку, словно слышит голос любимого, звучащий в унисон незамысловатой мелодии. Хочется дотронуться руками до обшарпанного и потёртого старого музыкального инструмента, даже если сейчас он расстроен и фальшивит, как скрипучая дверь… Кто-то в детстве, пристально смотря на обрамлённую бронзой картину, повешенную на стене с маленьким перекосом, неожиданно для себя замечает, что изображённые по ту сторону рамы персонажи как бы неотрывно следят за ним, становятся молчаливыми свидетелями потаённых страхов, постыдных и опрометчивых действий, слепых зон непрерывно трепещущей внутренней жизни. Они общаются с ним, когда он захочет найти собеседника в самом себе и поведать этому новому и родному «Я» что-то очень сокровенное, скрытое от других, недосказанное… Для кого-то особо ценными становятся увлекательные игрушки — улыбчивый гномик с шишковидным округлым носом или мишка-коала в полосатом комбинезоне. Некоторые любят коллекционировать сущие безделушки — монеты, марки, макеты, которые постоянно перебирают. Кто–то хранит камешки и ракушки с берега далёкой-далёкой реки, в которую хотел бы войти дважды вопреки парадоксу Гераклита.

А одежда человека — не его ли материальный знак? Люди подбирают комфортные для тела и приятные для их глаз ткани, где особенности покроя, фактурной обработки, вкладки и наслоения, шнуровка, прорези и разрезы, расположение тесёмок, сборок, цвет и пластика узоров могут рассказать о темпераменте и идеалах хозяев вещей не меньше, чем сотни сложных психологических тестов. Галстуки и пиджаки, джемперы и кардиганы, юбки и джинсы, шарфы и перчатки… — эта дробная комфорель, забивающая тела хронически беременных одёжных шкафов непрерывно пухнущего с годами гардероба, может стать сигналом узнавания людей в безликом и усреднённом социуме лишь по индивидуальному стилю. О, сколько сочных образов, связанных с одеждой, варится в мозговом котелке обывателей: «В этом платиновом галстуке ему бы только короноваться!», «Вау, посмотри, какая цыпочка в лимонных гольфиках и шортиках цвета апрельской зелени!», «Как идёт ей это радужное кашне!», «Эта маленькая интриганка всегда здесь появляется в огненном мини, в красных колготках и гловелеттах», «Он ходит в несоразмерно больших сапогах. И штормовка на нём висит как мешок», «Какая безвкусная шляпка — она как воронье гнездо, свитое на голове»… — слышится со всех сторон. Люди обволакивают себя, как капустными листами, один за другим мотками нижней и верхней одежды, а затем примеряют к себе автомобили и корабли, лоджии и дома, дворы и скверы, улицы, площади и города… Надо бы избавиться от ненужных тряпок, которые хранятся настолько давно, что кажется, приелись взгляду ещё с внутриутробного периода! Но не так легко выкинуть оставшуюся с юности затасканную и потрёпанную кожаную куртку, в которой ходил в непогоду на свидание к возлюбленной, колотил обидчика или путешествовал по крышам домов.

Есть люди, которые обходят за версту магазины «секон-хэнд», как бы ни хотелось дёшево и со вкусом принарядиться; чураются одевать поношенные вещи, как будто чувствуя на себе отпечаток чужой кожи, которая клейко прилипает и изменяет характер покупателя по образу и подобию старого хозяина. Говорят, когда кто-то умирает, он сообщает об этом своим близким такими вещами — и начинают падать со стены часы, разбиваться вдребезги керамические и стеклянные сосуды, чашки и блюдца, поделки или украшения, что он держал в руках, мастерил, либо дарил… Ведь наверняка есть такие вещи, хранящие энергетику человека, дорогие ему чем-то. Ну а для меня простая шляпа стала судьбоносной и памятной вещью…

Помню — как-то со своей маленькой студенческой компанией я стоял на остановке, держа шляпу в правой руке. Неторопливо, беспечным шагом подошёл ко мне небольшого роста мужчина средних лет в одежде осенне-болотных тонов и совершенно серьёзно спросил:

— Шляпу продаёте?

— Простите, что?

— Шляпу продаёте? Очень хорошая шляпа.

Мои приятели рядом хихикали, лукаво поглядывая на простодушного прохожего.

— А… Нет, — ответил, — только вместе с головой.

Мои попутчики негромко захохотали. А у него спокойное и озадаченное выражение лица не изменилось. Те же без зазрения совести всё потешались над ним.

— Как — вместе с головой? Я хочу купить у вас шляпу, — обстоятельно пояснил он.

Веселье в моей компании продолжилось. Особенно радовались два моих однокурсника. Ну, знамо дело, ржали как лошади. А он как будто не замечал, и шутка до него не дошла.

— Я понимаю. Но шляпа не продаётся. Если что — только вместе с головой.

То, что не продаётся, до него, кажется, дошло.

— Жаль, — с огорчением ответил он, — такая хорошая шляпа…

— А зачем она вам?

— В баню хорошо в ней ходить. И вообще — форма понравилась. Может, всё-таки надумаете продать? Я бы купил…

— Я понимаю, но, увы, не могу продать. Самому шляпа нужна.

— Да… хорошая шляпа. А мне её очень хотелось бы у вас купить.

— Ничем не могу помочь. Если что — могу продать только вместе с головой, — продолжал я подразнивать его.

Случайный собеседник, огорчённо вздохнув и беспомощно раздвинув руки в стороны (мол, извините), пошёл своей дорогой; а мои знакомые были заряжены смехом на весь оставшийся день.

Или такое происшествие однажды случилось. Несмышлёным первокурсником, обучаясь в чужом городе, я недорого снимал комнатушку в частном доме, фактически — в посёлке на окраине миллионного гиганта. Мне говорили местные: «Не ходи ты в этой шляпе, у нас цыгане в подобных ходят. Они тут водкой торгуют. А ты в ней похож на цыгана, чёрненький такой же. Вот догонят тебя — и потребуют водки. А не дашь им водки — худо будет». Ну и возвращаюсь я как-то поздним вечером домой. На улице — грязь, слякоть… Вдруг прямо на меня «Камаз» разворачивается. Я отхожу. А тот опять прёт на меня как кабан. Снова отбегаю. В одну сторону — он разворачивается на меня, в другую бегу — и он за мной. Я поскользнулся на влажной глине, упал в грязную лужу. А он остановился прямо возле меня — и жёлтые фары бьют резким светом мне в глаза. Водитель кричит: «Эй, цыган, водку давай!».

А вот ещё был случай с этой же шляпой… В полупустом вечернем автобусе один в доску пьяный бывший спецназовец, прошедший афганские бои, брызжа слюной, хвастался своими «подвигами» и бил себя в грудь, что до сих пор остаётся в хорошей бойцовской форме. «Ненавижу таких…», — прошептал с отвращением мой сосед по креслу, сидящий у замызганного глинистыми брызгами окна. А тот (не знаю, расслышал ли что), но перед выходом из автобуса развернулся в мою сторону и в прыжке, вскинув ноги вертушкой, попытался ударить меня носком ботинка в лицо. Я же быстро увернулся, слетела лишь шляпа. Тогда я резко поднялся и подошёл к нему, чтобы разобраться. Но тот уже спрыгнул со ступеньки. А один из пассажиров, сидящих сзади — деревенского вида рубаха-парень — задорный, скуластый, ехидно ухмыльнувшись и нагнувшись ко мне, произнёс сакраментальную фразу: «Слышь, мужик, тебе повезло, что ты в шляпе родился».

И вправду — эта шляпа была со мной во многих переделках, почти как талисман. Не раз с моей головы срывал её ветер, но всегда мне удавалось догнать эту «летающую тарелку», бережно вычистить её от пыли и грязи — и снова напялить на голову.

И сейчас я стою у обочины проспекта в этой родной, поношенной и стильной шляпе, с которой как будто сросся и телом и душой. Надо бы перебежать дорогу, чтобы направиться в «Аркадию», в парк аттракционов, в эту злосчастную контору Делитова, но я застыл на месте — и ни на что не решаюсь: слишком большой поток машин. Когда ехал сюда в автобусе, моё плечо постоянно очень настойчиво теребили, чтобы я то и дело передавал деньги на билеты. А я всё никак не мог оторвать взгляд от окна и наблюдал, как огненное светило, которому надоело совершать свой жизненный круг, отдыхая от изнурительного коловращения, прикрылось шершавым пледом туч. Но только тучи рассеялись — и в этот миг взбодрившееся солнце засияло так ярко, как будто смывший последние остатки мутного холодного налёта свет разглядывал себя в лазорево-небесном зеркале и не мог собой налюбоваться. Я всё же немного не доехал до места — автобус сломался.

Сначала я заметил, как асфальт замерцал радужными цветами — то ли от метания лучей игривым солнцем, то ли от осевших кольцами испарений бензина на влажной поверхности. Это именно тот момент, когда преобразившись после водных процедур, природа, точно просит, чтобы на неё, чистую и довольную, обратили внимание. Как только погода переменилась, моя любимая шляпа стала защищать глаза от ослепительного летнего света. Непрерывно тараторивший что-то в бреду мелкий дождь приказал долго жить, но в это время почему-то не хотелось. Я шёл туда, где ревели и гудели гигантские металлические мастодонты, нахраписто пожиравшие густо цветущие кроны деревьев. Я думал о том, как Делитов злорадно ухмылялся, предвидя, что я обязательно снова появлюсь в его конторе, но уже в качестве клиента. Любопытно, какова будет его реакция, когда это и в самом деле вот-вот произойдёт? Этот ёшкин кот, наверно, сделает вид, что совершенно не удивлён; ехидно порадуется, что его прогноз так быстро сбылся, и будет жеманно потирать от удовольствия свои лощённые пухленькие ручки…

Переход далеко, на свой страх и риск перехожу проспект в неположенном месте. Только пытаюсь перейти — нет, снова дорогу торпедируют разогнавшиеся автомобили — и я скачу назад. Да куда же прёт этот красный! Я снова отступаю… Было бы обидно попасть под машину именно сейчас, когда я сам намерен подставить свою голову под воображаемый нож гильотины, чтобы всё произошло быстро и легко…

А на другой стороне снова вижу разместившуюся у ворот после дождя и зазывающую толпу рекламную группу жонглёров и акробатов в пёстрых скоморошных нарядах. Кто-то жонглирует ножами с алыми рукоятками, а кто-то в прыжке курбет, упираясь в асфальт руками, бойко и бравурно вновь встаёт на ноги, а затем артистично и щегольски проходит перед любопытно глазеющими на представление зеваками. И красноволосая девушка, не щадя голосовых связок, эксцентрично выкрикивает, разведя в стороны руки с растопыренными пальцами:

«Вы устали от жизненных проблем? Мир превратился для вас в кошмар? Жизнь стала невыносимой? Вы думаете о самоубийстве? «Гильотина» — лучшее средство от стрессов и конфликтов. Мы отсекаем полосу неудач, оставляя полосу везений; отсекаем неуверенность, стимулируя к решительности; отсекаем зависимость, чтобы вывести к свободе; устраняем тревожность, возвращая ощущения радости и счастья.

……………………………………………………………………………..

Общество с ограниченной ответственностью «Гильотина» — красочные феерии и смелые действия. Доверьтесь нам — и мы решим все ваши проблемы!

«Гильотина» навсегда избавит вас от этой неотступной головной боли!»

Я делаю очередную попытку перейти дорогу — и опять путь мне перерезает огромная белая акула, хищно мерцая фарами — энергично проехавший Фольксваген. Я оторопел, встав как вкопанный. Ну, кажется, можно идти… Да куда же все они рвутся! Проскакивают, бибикая, сине-зелёная Лада и серебристый Ауди. Перебегаю полосу, снова жду. Сзади проскользнула мелкая легковушка, а впереди приближается толстозадый фургон. И снова одна за другой, одна за другой… — шумят, гудят, сигналят, пыхтят и шипят, угрожающе светят в глаза фарами. На кого же похожи эти металлические создания?! Наверно, на фантастически крупных муравьёв, каких могут вообразить, например, в Голливуде, только с зеркалами-ушами от бегемота… Мне показалось, что рты вырезов бамперов, обтекаемые рельефы кузовов, металлические скобы решётки радиаторов, сияющие белки фар в сложных комбинациях непрерывно меняют мимику железных коней от тупого безразличия до звериного оскала. А они всё движутся — то пригибаясь к земле, то расправляя спины и набирая вес…

Вижу я! Так с перепугу можно и под машину попасть… Жуткий гудок! А, может, они похожи на каких-то страшных броненосцев — глиптодонтов? Несносные бибиканья! Да хватит уже!!! Нервы и так на взводе… А скорее всего, вообще они — помесь тигров и насекомых. До чего же они раздражают! Вот маневрирует элегантный Шевроле, а за ним мчится прямоугольным белым брусом мультистоп — мощный и крупногабаритный, с тонкими красной и синей полосками посерёдке. Гоп! Перебежал полосу… Чёрт! Ветер подул. Шляпа!!! Почему снова подул ветер?! Солнце же светит! Шляпа слетела! Пытаюсь поймать налету — не тут-то было! Едва коснулся полей… Поздно! На полной скорости с рыком пронёсся, как вепрь, чёрный Мицубиси. А шляпа запрыгала ему навстречу как лягушка, да нырнула между колёсами. Вроде с ней ничего не случилось, только в грязи извалялась… Я за ней!

Только приблизил руку, чтобы взять… А она по ветру наискось — прыг, да перекувырнулась пару раз, пролетая вперёд. Ну куда ж ты, дура! Мельтешу, догоняя… Нет, это я дурак, который рвётся на рожон! Так прокричал мне водитель автобуса, который с грохотом чуть не наехал на меня. А другой шофёр мне вдогонку добавил ещё пару крепких словечек… Я обернулся в его сторону, а потом опомнился. Шляпа! Нет, неэ-э-э-э-эт!!! Что со шляпой? Она попала под колёса красного Седана, который, хрюкая как резвый кабанчик, нюхал своим сверкающим на свету решетчатым рылом тухлый воздух, насыщенный автошлаками. И шляпа стала похожа на вскрытую и помятую консервную банку: лента выдрана, впечатанные комья грязи, гармошкой свернулась тулья…

Уже всё, но по инерции хочется её подобрать… Может, удастся… Всё! Больше уже точно ничего не удастся! По ней разухабисто проехал грязный как чёрт, весь в буро-серых пятнах, автобетоносмеситель, громко гремя и потряхивая гигантским бомбовидным брюшком с неприятными травянисто-зелёными продольными полосами. Ну а дальше прожужжал, как мерзкий крупный жук, чёрный Судзуки, а за ним вынырнул манерный щёголь — Ниссан. И шляпа, потонув в грязной луже, словно захлебнувшись кровью, валялась, как дохлая кошка, которую когда-то ласково гладили по нежной шёлковой шёрстке и лелеяли как ребёнка, — но сейчас расплющенная на дороге, драная, рваная, вся в мутных серозных сукровицах, разлагающаяся на глазах, гниющая и смердящая, она никому не нужна. По шляпе уже много раз проехали самые разные автомашины, протаскивая её, как половую тряпку, то в одну, то в другую сторону. Её уже никогда нельзя будет реанимировать как головной убор. Жалкое и убогое зрелище, в котором больше издевательского фарса, чем трагизма или комизма. То, что осталось от шляпы, влажно поблёскивало зловещим карминово-коричневым цветом. До этого когда-то так нужного и дорогого предмета уже никому не было дела. И только задиристый полоумный ветер продолжал теребить расползающийся на куски мокрый фетр.

— Конец?

— Нет, до конца далеко, есть ещё эпилог.

— Думаешь — эпилог? А мне кажется, что это будет пролог к чему-то новому…

ЭПИЛОГ

— Ставь тарелку с фруктами сюда. Нет, нет, вот сюда, повыше. Да шут с ними, с бананами, если не умещаются, лишь бы в ушах не торчали. В другую тарелку переложим. Давайте-ка роллы поближе поставим, чтобы без труда все, кто захочет, достали. Аня, помоги-ка мне сюда переложить.

— А бутерброды с осетриной куда поставим?

— Ну давай здесь, рядом. А сюда, правее, две салатницы. Нет, под шубой — вот на этот столик. А помидоры солёные с огурцами сюда!

— А мидии?

— Эту мразь лучше с краёв. Кто захочет — возьмёт. Я-то не больно морепродукты уважаю… Давай ананас сюда — по центру! Так вроде ничего…

— Ананас не про нас… Хах! Оля, а ты не знаешь, где сейчас автор ошивается? Времени уж без двадцати четыре, а виновника торжества пока не видно. Он где ходит-то?

— Подойдёт ещё, куда он денется?! Нам бы пока успеть всё подготовить. Позвонить что ли Левину по мобиле, у, как думаешь?

— Звонила уже две минуты назад. Ни гу-гу… Абонент недоступен или вне зоны действия сети.

— Нормально так. Народ прибывает, а наш Игорёк «недоступен», посмотрите на него! Пропал и не появляется. А ведь я его специально просила прийти пораньше, чтобы никаких нестыковок не было… Ну пока распределим что, где, куда. Шампанское поставим здесь. Сюда беленькую, кто захочет. Коньяка одну бутылочку тоже припасли. И рядом — бутерброды с икрой, только салатницу длинную надо для них найти. Аня, не тормози, бокальчики протирай и расставляй. Я уже промыла — только расставить…

— А может, рюмочки ещё принести? Бокалы-то только для Шампанского.

— Тогда скорее неси. Я пока колбасу нарежу. Тут надо потоньше ломтики. Народу полно будет, прикинь: выставка и презентация романа — два в одном.

— Оль, главное, чтобы шампанское с водкой не мешали — два в одном, а то культурное мероприятие останется незамеченным. А-ха-ха-ха!

— А-ха, ну уж нет! Сюда раньше времени никто не придёт, не пущу — и всё, пусть хоть час ломятся! Пусть выставку смотрят. Нравится, не нравится — это уж не наше дело. А после презентации книги народ из центрального зала сразу сюда поведём, а пока эту комнатку закроем.

— А презентацию своей книги он где проводить будет?

— А как раз в центральном зале.

— Оля, а может, книги в начале экспозиции положим?

— Нет, не нужно, тем более что он хотел ещё оставшиеся сборники стихов принести. Пусть сначала войдут, выставку его картин посмотрят, пообщаются, а потом уже пройдут на презентацию книги.

— Ну давай так! Я за рюмочками побежала…

— Скачи, скачи, не споткнись только, когда Авситидийского увидишь.

— А он здесь уже?

— Здесь, здесь. Он-то здесь. Искусствоведы у нас раньше художников теперь поспевают.

— Этот прохвост богемный, как всегда, халяву почуял. У него нюх на неё.

— Анечка, он не только это почуял. Он твоё появление здесь учуял и наверняка будет одаривать тебя весь вечер комплиментами и развлекать светскими беседами.

— Эй-си-ди-сийский. А-ха-ха-ха-ха-ха…

***

Я бродил по парку «Швейцария» (когда-то он назывался «Парк им. Ленинского комсомола»). Думаю, за полчаса до начала презентации успею. С моей стороны, по правде сказать, стопроцентное свинство — взвалить все заботы по организации открытия выставки и презентации книги на хрупкие плечи музейных работниц. Они считают, что я непременно должен прийти за два часа до начала мероприятия, полностью обсудить с ними план сегодняшнего вечера. Всё это, конечно, интересно и (не спорю) важно: как лучше начать официальную часть, кто и как представит публике автора, кто выступит с отзывом о его творчестве первым, кто вторым, кто третьим, каких друзей и приятелей к этому привлечь, каких искусствоведов задействовать, каких журналистов пригласить, какие стихи и отрывки из книги я прочту (меня даже не спрашивают, хочу ли я сам, со своим «французским» произношением, что-нибудь здесь декламировать), будет ли телевидение, что за народ появится в местной тусовке, через какое время перейти к неофициальной части, устраивает ли меня сервировка стола…

Но, на мой взгляд, планировать культурное мероприятие — то же самое, что писать программу своего сна или анализировать, как пристально и в каком порядке нужно рассматривать в оконном стекле автобуса все дома от одной остановки до другой по дороге домой. Помимо всего прочего, само слово «должен» сильно напрягает. Когда мне постоянно говорят, что я грешен и обязан что-то возместить… невольно возникает желание оборвать все связи и бежать, куда глаза глядят. Хотя… Быть может, я ошибаюсь, а прав Гёте:

«Наоборот, средь этой быстрины

Ещё лишь чувство долга только свято,

Сознание того, что мы должны,

Толкает нас на жертвы и затраты…»

Но, как оказалось, сегодня я не в состоянии делать какие-либо жертвы и затраты. Лето! Такое горячее лето! Погода сегодня настолько хорошая, что мне, как запертой в клетке своих обязательств птице, хочется, расправив засаленные повседневной рутиной крылья, вырваться на вольный простор и хотя бы ненадолго забыться — то есть забыть, кто я, зачем я и где я… Забыться, чтобы вспомнить… Забыться, чтобы понять и осмыслить, было ли что в прожитом и пережитом, во всей моей неоднородной, затёртой до дыр, слоистой и каменистой, как шивера, жизни… Было ли в ней то, что застряло у меня в сердце не давящим грузом адского камня и не мутным песком или красной пылью, не пузырчатой пеной и не чахлым рассыпчатым пеплом, а таинственным огненным опалом, люминесцирующим всеми цветами жаркого лета за гранью сегодняшнего дня. Пусть пока я не буду вариться в этом солёном людском месиве… Минус один ингредиент… Велика ли потеря? В это время я смогу существовать лишь в своём собственном мире, в своей обжитой каморке — в мире своих дум, мечтаний, фантазий, забав, увлечений, страстей, тревог и прозрений.

Пусть какой-то короткий период действительность будет существовать для меня лишь как несуразный сон — и тогда я проснусь в реальности своих чувств. Шаг за шагом, переход за переходом вдоль коридора наитий я исследую подземелье собственного сознания и проведу ревизию кладовых своих памятных впечатлений. А потом как ни в чём не бывало я вновь появлюсь там, где обязан действовать в силу обстоятельств, где сам вопрос о смысле жизни теряет смысл из-за того, что все события поглощает дурная бесконечность времени и коллективное бытие равносильно утрате индивидуального мышления. И я буду снова тесниться у общественной кормушки, как виноватый птенец, маленьким клювом долбя просроченные крекеры для волнистых попугаев.

Не терпится повториться: погода просто превосходная, весь день приветливо светит солнце, крона деревьев лениво колышется, лишь чуточку поддаваясь влиянию слабого ветерка. Небо чистое, прозрачное, как родниковая вода, и светлое, как фата невесты. Птицы дружно устраивают концерт, повинуясь быстрому темпу дирижёрской палочки солнечного луча: шумным речитативом заявляют о себе грачи, заливаются в сложных переливчатых трелях жаворонки, шутливо посвистывают и резвятся скворцы, уверенно солируют, смачно причмокивая, соловьи.

Этот парк мне с детства родной. Большинство своих пленэрных этюдов я написал здесь, недалеко от дома. Как говорится, ковал железо, не отходя от кассы. Стоит мне прикоснуться к кисти — и я понимаю, что стал пленником воодушевленного естества. Дух природы в экспрессивных смесях цветов зажигает мой взор и беспрепятственно проникает в душу. Стоя у шаткого походного мольберта, я мысленно вселяюсь в разнородную материю цветущей флоры, глотаю живительный аромат душистых веток, сплетаю протекающими лентами контуров красочные плашки хмелеющих от клокочущего зелья растений. Зависаю в пропитанных световыми потоками стихиях, вонзаюсь в зоны пульсирующих форм, ощущаю бурление соков листвы, влажную липкость трав и сытость плодородных земель. И тогда меня охватывает ребячливая радость светоносного дня — и я лихорадочно подбираю аккорды цветов клиновидно вытянутым мастихином и растираю играющие блеском слои насыщенных красок жёсткой и упругой кистью.

Почти каждый уголок этого парка отмечен этюдным видом из тех, которые любил изображать, совмещая прогулку на свежем воздухе с вдохновенным творчеством. Я упоённо и сосредоточенно писал, переходя с тропки на лужайку, перебегая с полянки на бугорок, спускаясь к реке вдоль обрывистого холма или поднимаясь по растрескавшейся каменной лесенке с ржавыми металлическими перилами по правую сторону.

Вот сейчас, по своему обыкновению, я вдоль ограды выйду на тропинку, которая ведёт к стадиону. А чуть дальше непременно увижу светлую асфальтовую дорожку, где слева — выстроенный из живых вертикалей на зелёном ковре узор из белоствольных берёз, а справа шествуют, нисходя по ребристым склонам крутого холма к голубым водам Оки, когорты колючих кустарников.

А если я выйду в парк с другой стороны, ближе к Дворцу спорта, то пройду по тропинке меж зарослей густо растущей травы, когтистых лап боярышника, ажурных плетений пироканты и лилипутов-деревьев вдоль сетчатой металлической ограды к своей любимой полянке. В её верхней части сооружён дренажный колодец из бетонного кольца, а рядом — в рытвинах ласкают землю нежные ручейки. Цветут кустарники и низкорослые деревца курчавой бузины и нежной вербы, украшенной серно-жёлтыми серёжками и брызжущей белой пеной соцветий, которая подхватывает розовато-коричневые мелкие щепки тычинок. Навязчиво липнут к одежде розовоглазые колючки репейника. Вся поляна усеяна пёстрыми полевыми цветами, наподобие кучно салютующих огоньков, которые светятся не в небе, а в сочно-зелёной траве. Пурпурно-лиловая и белая кашка, сверчковая трава рассветно-розовых оттенков, мелкие солнышки ромашек, ядрёно-жёлтые одуванчики, золотые башмачки орхидеи, повязанные смолистыми лентами, резные небесные васильки и марганцевые лунники — всё вокруг радует глаз калейдоскопом ярких светов и контрастных теней, пьющих стекающую по эфирным зеркалам небесную лазурь.

Полянка расположена на возвышенности. Я стою и смотрю вдаль, проезжая взглядом, как по канатной дороге, вдоль бесконечно развивающейся масштабной сетки зрительных пунктов. И с этой полянки открывается такой шикарный вид… Обширное, беспрепятственно растущее и раздвигающееся на глазах пространство, где кольца света пронизывают и прорывают плотные слои воздушной плевры земли, вглубь которой настойчиво втискиваются пространственные планы. И кажется, что дышать стало свободнее, что лёгкие раздуваются, будто наполняются вздымающиеся ввысь аэростаты, что можно одновременно пребывать в разных точках пространства. Я вижу нервно дребезжащие штрихи бликов на реке Оке — то смятенно учащающиеся, то медленно редеющие. Длинным смазанным росчерком наметился силуэт баржи, отражающийся в воде трепещущей компасной стрелкой. Взгляд охватывает пирофиллитовые, пастельно-розовые и ванильные склоны реки. Набухающие расплавленным парафином холмы, ведущие к ним — это настоящее море зелени.

А за рекой уже не море — целый океан городских кварталов, зданий-свечек, широких дорог, мостов с зигзагами опор, фабрик с высокими каменными ограждениями, заводов с трубами, наползающими на небо подобно гигантским металлическим червям; компактно сбитых коробок торговых центров и административных зданий с крупными площадями остеклений, зелёных газонов, встроенных в картографические, ступенчато моделированные и паутинно исчезающие у горизонта формы городского рельефа.

За далью даль, за простором простор, за жизнью жизнь, за любовью любовь… Так кажется… Но стоит задуматься — и наталкиваешься на мысль об оптическом обмане. Ведь подойдёшь поближе — и сине-фиолетовая дымка рассеется. В конкретности очертаний предстанет душный запылённый и задымлённый город, который можно романтично разглядывать только с высокого холма, когда пояса горизонта распадаются, когда всё вокруг преображается и превращается в сплошную разомкнутую черту… Но разве есть иной способ почувствовать и разглядеть красоту того, что тебя окружает, чем погрузиться в иллюзорную ткань встречных ритмов, хитростей масштабных соответствий, метаморфоз силуэтов, уловок светотени и хроматических комбинаций? И тогда вся поверхность земли превратится в непрерывный оптический обман, в сказку о сказке каждого из её уголков, в игрушку, которой хочешь, но не можешь обладать, как капризный ребёнок. Здесь длиннопалый ясень аристократично размахивает веером семян, а пахучая липа увенчивает цветочным ожерельем перекрытия домов. Мосты упираются в горизонт, а полусферы современных конструкций ползут по земной ладони беспечной божьей коровкой.

Я вновь смотрю вдаль, а затем обхожу полянку по периметру. Взор пробегает звенящие щитами крон деревья, то прячущиеся в ложбинах, то выстраивающиеся на холмах грандиозными ярусами. Каждая припухлость на земле, каждая трещина-язва, каждая поросль мне знакома, как множество примелькавшихся людей — как будто и похожих один на другого, и в чём-то своеобразных, отстранённых друг от друга или кучно собирающихся, дюжих и полнокровных или чахлых, с древесно расколотыми лицами.

Вот здесь, я знаю, крутой спуск — воронка. Я писал эту часть полянки много раз, во всех четырёх временах года, при различном освещении, в разные состояния дня и в любую погоду. Деревья переговариваются между собой, о чём-то спорят, разместившись на противостоящих краях холмов. Их спор растворяется в водах реки, что оживлённо шепчутся в многоголосье волн. И только удалённый берег, переходящий в мутный горизонт выступает в роли арбитра и сообщает, что спор не имеет границ, а потому не имеет смысла. Солнце, бывало, весной здесь победно сияло, растворяя аморфные пятна туч, и трепет эффектных свечений и бликов на воде казался пророчески священным… А ранней осенью оно небрежно вырывало жестяные пласты мрака цвета индиго, вкрапливая в расщелины сусальное золото вечернего огня. Я помню запечатлённую на одном из этюдов минуту, когда тучи по небу блуждали хмурыми привидениями, а у горизонта зловеще кровавилась полоска заката. Осенние деревья сосредоточенно задумчивы и меланхоличны, когда болезненно желтеют и безразлично сбрасывают наряды цветов обветшалой зрелости. Зимний парк аутично обездвижен. Зато по нему то и дело энергично шныряют обгоняющие друг друга алертно бодрые лыжники, в две полосы продавливая снежные насыпи. А весной, когда сползает наледь, не только люди — вся природа оптимистически бодрая, звенящая, воодушевлённая…

В памяти возник один интересный образ. Я пытался уловить тающий над рекой закат, но опоздал: по мере того, как я спускался к реке, всё большую часть неба отбирал у немеющего заката холодный синий мрак. А когда я близко подобрался к реке, уже совсем стемнело. Я расставил этюдник. Цвета красок на палитре были почти неразличимы. И тогда я стал, подобно пианисту, увлечённому лишь игрой и не смотрящему на клавиши рояля, писать этюд вслепую, нанося на кремовый картон интуитивно подобранные красочные смеси. Надо сказать, что живопись на автопилоте меня увлекла, и этюд удался. Небо на нём ещё хранит след зелёного луча, сигнализирующего, что солнце совершенно скрылось из виду. Вдоль нитевидного мостика тянутся точечные огоньки фонарей, но один маячок у берега сияет ярче всех, напоминая упавшую с неба звёздочку. Волны реки церемонно вытягиваются одна вслед другой, отражая огоньки света зыбкими зигзагами. Шапки деревьев на ближнем берегу мелькают понурыми копнами, А размытая даль погрузилась в неясные сны.

Не аллегория ли это моей жизни? Я спешу поймать пурпурную мантию коронованного диска. Однако узнаю, что солнце только что скрылось, и с замиранием сердца наблюдаю мерцающие на другом берегу реки то здесь, то там огоньки фантазий, из которых один, как образ надежды, — обособленный и яркий — остаётся самым притягательным на протяжении всей жизни. Но проход к нему преграждает угрюмый поток реки.

Сейчас я стою там, где гряда высоких раскидистых берёз редеет, и они, элегантно взмахивая тонкими ветвями, безропотно расступаются в стороны. Изумрудная трава, словно выткана мелкими прядями, а окольно рассаженные у поворота асфальтовой дорожки кустарники кротко уменьшаются, смыкаясь с деревьями у подножия пологого холма. За неторопливо удаляющейся вереницей деревьев слегка проглядывает пепельно-лиловой дымкой краешек берега окского откоса. Я прикасаюсь руками к растрескавшейся коре берёз, как если бы встречал старых знакомых. Мне показалось, что два рослых дерева о чём-то коротко перемолвились между собой, на выдохе шелестя сердечками листьев. Где-то здесь очень давно древесным угольком я написал имя своей любимой девушки — «Ира». Я нашёл это дерево. Около двадцати лет прошло, а слабо различимый след на коре сохранился — удивительно! Боже! Как же давно это было…

Я полюбил её с первого взгляда, как только увидел эту хрупкую девочку среди её подруг — подростков, прогуливающихся в пионерском лагере, где работала врачом моя мама. Её образ взбудоражил моё воспалённое сознание, преследовал меня как наваждение и остался огненным клеймом на чувствительной коже всех моих жизненных впечатлений. И погружался в сон, и путешествовал во сне, и просыпался я с её именем на устах. Если бы из гугола возможных вариантов самых красивых, страстно-притягательных, самых желанных и дорогих женских черт требовалось выбрать только одну комбинацию, я моментально бы указал на её черты.

Я наблюдал за ней украдкой, чаще — издалека, чураясь детского общества, не смея заговорить с ней или даже подойти близко. Но меня всё больше неодолимо тянуло к ней. Да и вряд ли у меня получалось быть искусным конспиратором… Я узнавал её плавную походку и восхищался естественной грацией её тела, когда она фланировала вечером в окружении одних и тех же подруг; подмечал её появление на собраниях кружка воспитанников, где обучали первой медицинской помощи; следил за ней, когда она пререкалась с парнями из своего же старшего отряда.

А заглянув в пустую изостудию, рассматривая детские рисунки, с которыми знакомил меня руководитель мастерской, я увидел на деревянной дощечке прозрачную, размытую в нежных сплетениях красок акварель с изображением схематичного пейзажа лагеря, и сразу догадался, что это её работа. Стоило услышать её имя — тут же подумал о ней и спросил его: «Что это за новоявленный Чюрлёнис? Интересно посмотреть на автора этой работы». И тогда во время прогулки он указал мне на неё — мелькавшую среди подростков стройную девочку с причёской «каре» светло-шоколадных волос, изящно вытянутую шею которой стягивал поверх белой рубашки пионерский галстук. Её подчёркнуто женственные и одновременно — детские черты лица поливал, как весеннюю рассаду, нежный солнечный свет, а не по-детски проникновенный, даже душераздирающий взгляд сразу выделял её из остальных. Наверное, это было то, что Набоков назвал притягательностью нимфетки. Но тогда «Лолита», как и другие его книги, не печаталась. И слов таких в брежневском СССР никто и не знал вовсе…

Меня охватывало паническое смятение, как только приближался к ней. Я старался стушеваться, опрометью броситься в сторону, пройти спешно и незаметно, притаиться у тенистых сосен, загородиться папкой для набросков, делать вид задумчивого и неуклюжего прохожего, смущённо скрыться за дачными домиками да подглядывать за ней издали; ничем не выдавать своего мужского интереса и не смутить ни её детского спокойствия, ни своего нарождавшегося чувства, тугою красной нитью безжалостно прошившего всю мою жизнь.

Лишь однажды, когда мамы не было на месте, она зашла в корпус врача с четырёхлетней малышкой на руках, которой требовалось обработать ранку на ноге. В тот момент она была похожа на рафаэлевскую Маргариту Луи (её гений кисти назвал «своей Психеей»), ставшую в «Сикстинской мадонне» спасительницей человечества, чьё неземное обаяние сражает наповал — и душа теплится в ореоле чистой и благородной красоты. Воплощённая мадонна спросила, когда будет врач, и терпеливо ожидала прихода мамы. Появление Иры словно обожгло всю мою душу. Помню, что тогда помогал маме заполнять какой-то медицинский журнал, и ни убежать, ни спрятаться, ни отвернуться я не мог. Присутствие чаровницы вызвало во всём моём теле нервную дрожь, с которой никак не мог справиться. Она поглядывала на меня спокойно, как бы ненавязчиво изучая, не демонстрируя ни интереса, ни отвращения к происходящему, ничего больше не спрашивая и не проявляя никаких эмоций. Другой раз я заметил, как она торопливо вместе с подругой выскочила — как вынырнула из жилой комнатки, в которой размещались мы с мамой, куда заглянула из любопытства, пока никого не было, чтобы увидеть мою картину.

В те дни я работал над пейзажем с рекой Суврощь, каждый раз пробираясь с большим этюдником и крупным холстом на подрамнике за пределы лагеря.

— Откуда и куда? — заученной бойкой речёвкой спрашивали меня пионеры, стоявшие на посту у ворот и рассматривающие всю мою амуницию пытливым и изучающим взглядом.

— Оттуда и сюда, — ни секунды не колеблясь, с ироничной улыбкой на непослушных губах отвечал я, возвращаясь в свой маленький домик.

Я наблюдал, как краски природы то зажигаются в ярком световом потоке, то гаснут и тускнеют от облачных теней. Больше всего в это время мне хотелось уловить цвет солнечного света. Я темпераментно выкладывал на палитру замесы масляных красок из различных консистенций белил, ультрамарина, голубой фтолциановой, краплака, стронциановой жёлтой и изумрудной зелени, добиваясь, чтобы получился цвет, в котором бы мощно зазвучал световой аккорд. Детально прописывая каждый участок холста, я примешивал цвета этих смесей к цветам всех природных форм на свету, чтобы они зажигались и вспыхивали дневным светом в глубоком пространстве картины.

— Вы стали как-то по-другому писать… — хитровато прищурившись, подметил потом Вячеслав Гаврилович, преподаватель художественного училища — маленький, властный и энергичный человек с тяжёлым пристальным взглядом, чем-то напоминавший ехидного старичка-полевичка.

— Как? — удивившись его наблюдательности, спросил я.

— Не знаю. Совсем по-другому… Что-то в вас изменилось…

— А что именно изменилось?

— Не знаю. Всё изменилось. Совсем по-другому стали писать…

И это было правдой. Любовь преобразила мой внутренний мир, как живой поток яркого света преображает весь ландшафт. Ира, почти незнакомая мне совсем юная и невинная девочка, рождённая под знаком Скорпиона на четыре с половиной года позднее меня, обладала невероятной силой личного магнетизма. С её проникновением в мою жизнь душа у меня насквозь пронзилась светом ближайшей звезды — тем самым светом, переливы которого я внимательно подбирал, водя по холсту сверкающей кистью. Её красивое лицо, как светлый ангельский лик, списанный с картины Леонардо «Мадонна в гроте», её походка, вожделенные формы стройного тела — всё это ассоциировалось у меня с «Вокализом» Рахманинова, когда голосовые вибрации соединяются с ритмами сердца настолько, что разрывают его изнутри ностальгией по мечте, застывшей будто в янтаре, в сокровенных звуках полёта, раздолья, сказочной и всепоглощающей любви.

Почему же я тогда ни разу даже не заговорил с ней, а только лишь, понимая, что могу её больше не увидеть, когда электричка отвёзла отбывших лагерную смену обратно в город, подошёл к ней почти вплотную, чтобы навсегда осталось в памяти её лицо? Так же ярко сияло солнце, по её губам скользила мягкая улыбка, так тянуло поцеловать… Но что-то во мне вдруг охладило пыл, плеснуло ледяной водой ощущения реальности и осознания разницы миров, тайных барьеров между нами… Я отошёл. Но после в тревоге искал её повсюду. В надежде где-то встретить обегал сломя голову незнакомые дворы и улицы, рыскал как собака, оттачивая нюх, по всему городу, забегая в людные кварталы, колеся по всем районам на автобусах и трамваях, застревая там, где всегда было большое скопление народа — в универмагах и универсамах, у вокзалов, на площадях и широких проспектах.

Надо сказать, что я почти напал на след, когда интуитивно рвался бежать к соседней остановке, затем истоптал проулок до упора, а после, остановившись у многоэтажки цвета беж, поднимал голову вверх, как будто искал её балкон и вполголоса урчал себе под нос, мысленно сердечным воплем призывая её: «Ира, Ира!». Притом я направился в эту сторону сразу же и пробегал в тех окрестностях много раз… Да, она была так близко от меня… Оказывается, труднее всего отыскать тех, кто находится совсем рядом. Нелепая закономерность: чем ближе к человеку, тем больше пропасть событийной нестыковки, тем вернее и тщательнее он скрыт от взора непроницаемыми слоями социальной изоляции, замкнут в своём окружении, спутан витьём опоясывающих его кругов общественных ритуалов и спрятан за шелухой повседневности.

В голове назойливо застряло её имя, с которым я вновь засыпал и просыпался. И я ничего не мог с собой поделать, но у меня было одно преимущество: её фамилия и имя были мне точно известны. Я отважился раскопать справочник телефонных абонентов и как-то наткнулся на девочку с такой же фамилией, которой принялся тут же объясняться в любви и выражать восхищение её красотой. Её закономерный вопрос: «Да ты хоть раз видел меня?» не умерил мой пыл. Я не останавливался, огорошивая в ответ на её реакцию по отношению к моим любовным излияниям фразами типа: «Я рад, что ты рада, что мы рады тому, что есть повод порадоваться…». И тайные звонки продолжались до тех пор, пока я не выяснил, что это вовсе не Ира и что она никогда не была в этом треклятом лагере «Зелёные дубки».

Но и эта неудача меня не поколебала в желании найти её. Когда я расспрашивал кого ни попадя, не знают ли они такой ученицы, услышал, что в школе с таким-то номером, кажется, обучалась Ира П., но точно не знают. И я не раз после учёбы простаивал долгими часами у этой школы (как потом выяснилось, совершенно напрасно: училась она совсем в другом месте). Но я напряжённо и внимательно следил за тем, какие девушки выходят из школы в конце учебной смены. Вот вылезла низкорослая толстушка, догрызая остаток зелёного яблока. Мельтеша, как стрекозы, запрыгали по лесенке три худеньких подружки с ранцами за спиной. Выбежала фигуристая девочка с длинной русой косой и наспех повязанным светлым бантом, а невысокий молчаливый парнишка, слегка сгорбившись, нёс вместе со своим и её портфель. И опять, и опять проходили какие-то незнакомые девчонки. Большинство — очень симпатичные. И все, как тогда положено, в школьной форме — чёрных платьицах по колено и белых фартучках, окантованных кружевными тесёмочками, с комсомольскими значками на груди или алыми пионерскими галстуками на шее (тогда школьная форма казалась очень сексуальной). Однако уже смеркалось, а Иры среди них всё не было и не было…

Как бы то ни было, а через год неожиданно сама судьба кинула мне в руку всё покрывающую козырную карту, которая по моей нерасторопности опять пролетела мимо пальцев. Я приехал в отпуск всего на пять дней, когда уже находился на срочной службе в армии. В предпоследний день я посетил оперный театр, сел в проходном ряду (благо — оставалось много свободных мест). Зал местами равномерно рассветал, но постепенно тускнел в переливах белого навахо. Помпезные рельефы с величественными атрибутами державы, которой вскоре было суждено расколоться на куски, окаймлялись мягкими тенями, подобно взбитым сливкам, выложенным вертушками заварного крема на торте. Строго возвышались мелко коннелированные колонны в золотистых венчиках. Бордовый бархат занавесок, фигурно моделированный люверсами, бандо и ламбрекенами, повсюду сопровождал движения взгляда, как будто чинно разместились у проходов и окон услужливые швейцары. Меркли в глубине светильники-свечи, кресла с вишнёво-красной обшивкой погружались в полумрак, превращаясь в мутные пятна. По янтарному паркету поползли длинные призрачные тени. Всё это тяжёлое одеяние интерьера распарывалось таинственными огнями цветных софитов, расплеталось на нити и растворялось в полумгле.

Начинался спектакль. С огромным наслаждением я жадно пожирал глазами и ушами гулкое театральное зрелище, насыщенное червлёными отблесками зари на золоте древности, духом воинской славы и любви. Изумляли многообразие инструментальных трактовок и фактур, чарующие кружева зажигающихся в неистовой искромётности и нежно пламенеющих танцев, пленительная красота костюмов и декораций. Всё это было пропитано богатством восточных символов, волшебством напряжённо контрапунктирующих в стройном многоголосье зримых форм и звуковых фигур. Грандиозное узорочье половецких плясок заплеталось в чеканные оправы танцевальных движений, украшалось россыпью самоцветов оглушающих созвучий и таяло в пестроте иллюминаций. Шибко изголодался я по театральным постановкам, тем более что главный герой — мой тёзка, так же мечтающий о свободе ради искупления позора! Но тем паче не было предела моей радости, когда ближе к первым рядам партера я различил в хрустальных гранях зала, искрящихся разноцветными лучами, подчёркнуто изящный силуэт Иры, пришедшей на спектакль вместе с родителями.

И вот произошло нечто такое, что заставило меня застыть в восхищении, замирая и бледнея от конфуза и стеснения из-за внезапно свалившегося мне на голову подарка Фортуны, которым я так и не смог воспользоваться. Когда в антракте вновь зажёгся свет, очертания зала обрели классическую чёткость, я стал пристально всматриваться в глубину, но увидел только родителей своей желанной. Она же куда-то ускользнула. Тем временем Ира прошла между рядами и, узнав меня, неожиданно встала предо мной как вкопанная во всей своей красе, смотря на меня спокойным, снайперски конкретным, сосредоточенным и испепеляющим душу взглядом.

Этот момент позднее я символически отобразил в её портрете, выполненном в полный рост — «Рождённая под знаком Скорпиона», где эклектично, в диссонансе чувств соединены подчёркнуто декоративный сумеречный мир моего представления и реалистично написанная фигура неотрывно смотрящей на зрителя девушки в карминово-сиреневом длинном платье, туго затянутом на поразительно тонкой талии малиновым пояском.

Я находился в состоянии восхищённого оцепенения, не в силах ничего произнести и, стараясь не моргая выдержать этот взгляд и ничем не выказать своей слабости. Но мурашки во всех направлениях бегали по коже, когда кареокая красотка в победно-демонстративной грации дивной статуэтки, подобно повелительнице Палладе, пришла чтобы сразить своей красотой наповал, обжечь ею, как колючей крапивой, цветущей возле желторотых одуванчиков, надолго оставив о себе воспоминание, и насладившись этой победой, удалиться прочь от уже не представляющего для её персоны никакого интереса субъекта. Какую-то минуту длилась эта непонятная дуэль взглядов. Не помню: я ли отвёл глаза первым, или она, услышав третий звонок, подобно ведьме, что исчезает, едва заслышав, как пропел третий петух, отошла в сторону, заняв своё место в партере. Но только победа в том поединке, бесспорно, принадлежала ей. А я, боясь самого себя, снова так и не заговорил с ней, упустив свой шанс. Потом тем более странно было бы с ней знакомиться, когда она вновь находилась в родном обществе открыто улыбающейся круглолицей мамы и уверенного в себе, с офицерской выправкой, немногословного отца.

Лишь когда дембелем вернулся домой, а ей уже исполнилось шестнадцать, я обратился с запросом в адресный стол — и мне дали её адрес, а заодно сообщили её отчество и дату рождения. Но телефона её я по-прежнему не знал, а зайти незваным гостем домой не решился. Однако пришла в голову мысль написать ей письмо. Оно начиналось словами: «Здравствуйте, милая Ира! Пишет Вам совсем незнакомый человек…». В нём я всячески подчёркивал её достоинства на фоне своих недостатков, сетовал на смехотворность своего положения и писал, что не ищу встречи с такой сказочно прекрасной девушкой, но прошу прислать мне лишь фотографию на память. Подписался же своей детской монограммой (так же длительное время я подписывал свои картины, пока знакомые художники, независимо друг от друга, ни убедили меня, что подпись невразумительными инициалами непрезентабельна): «безумно любящий Вас И2Л».

В ответ же получил от неё письмо с почти чистым листком. Но что же она ответила, где запись — ну хоть одна буква? Внимательно присмотревшись, я заметил, что краешек листка издевательски подогнут вдоль шаблона полоски нижней строки, а там написано: «Извините, но незнакомым фотографии не дарю». Это привело меня в ярость. Она прислала мне чистый лист с отказом в простой просьбе и саркастической подковыркой. Что ж! Я не пожалею для неё бумаги! И тогда я всунул в конверт целую неисписанную тетрадку (гнев и досада, тем не менее, сквозили там между всех пустых строк) с аналогично подогнутым на треть последней страницы краем. Мой ответ был таков: «Извините, что не будучи Вашим знакомым, полюбил Вас. Уверяю Вас, этого никогда бы не случилось, если бы знал, что Вы так жестоки. Продолжайте так же строго блюсти этикет, имея на все случаи жизни запас нравоучительных отписок. Будьте счастливы! И2Л».

Прошёл не один год… Но как ни странно чувство к ней не угасло. Мне к тому времени было двадцать четыре года. А ей же вот-вот должно было исполниться двадцать. Я тогда уже учился в художественном, она — в медицинском институте (жили мы в разных городах). В этот сложный для моего самоощущения период я чувствовал себя потерянным в жизни. Творчество не приносило мне радости и должных результатов. Чем больше усилий я прилагал, тем дальше оказывался от желаемой цели. А плюс ко всему та, о ком мечтал, так и оставалась вне зоны реальных контактов, бесконечно далёкой, совершенно незнакомой и затерянной в виртуальном пространстве несбыточных надежд.

Именно тогда я всерьёз задумался о совершении самоубийства. Я уже было начал думать, какой способ, день и час выбрать для этого бестолкового акта протеста против острожной стали судьбы, а также демонстрации собственного бессилия и своей неприспособленности к жизни. Падение с высоты казалось в ту пору мне наиболее приемлемым способом свести счёты с жизнью и преодолеть одну из самых сильных своих жизненных фобий — страх высоты. Я с детства боялся высоты и чувствовал ужасающее и захватывающее дух притяжение гигантского воздушного пласта, что как вязкое болото, начинает всасывать меня вниз, к земле, где кажущиеся игрушечными объекты на самом деле угрожающе прочные и массивные. Не правда ли, нет лучшего для избавления от патологических страхов средства, чем преодоление высшего из всех бессознательных страхов — страха смерти? Кто не боится смерти, уже не может бояться высоты.

Почему же я решился на этот шаг? Мне представлялось, что жизнь и моя индивидуальность совершенно несовместимы. Я склонен углубляться в свой внутренний мир вплоть до аутизма, а жизнь зовёт меня покорять вершины. В моём мире априорно может существовать только предельно гармоничная и бескомпромиссно взаимная любовь, а жизнь требует страдать из-за любви и добиваться чужой любви, не будучи любимым. В мечтах картины творческих прозрений свободно произрастают перед моим внутренним взором и исчезают в никуда лишь по моей прихоти. Но в жизни они должны были обрести статус материального объекта, который оценивается сторонним наблюдателем. И я неизбежно наталкивался на факт сопротивления материала и чувствовал, что постоянно хронически не успеваю совершить что-то важное в жизни — такой бестолковой и такой никчемной жизни, где проще сделать из себя труп, чем реализовать свои возможности… Жизнь мыслилась мне испорченным творением, загаженным холстом, который легче разрезать и выбросить, чем счистить с него шпателем жухлую и грязную краску. Я решил: мои планы суицида могут сорваться только в одном случае, если произойдёт чудо — и я получу обнадёживающее письмо от любимой девушки, которая совершенно не знает меня.

И вот в день её двадцатилетия быстро, под хмельную руку, после шумной вечерней дискотеки, уединившись в своей комнатке студенческого общежития, на почтовой открытке я написал акварелью её портрет — такой, какой её отдалённо помнил — юной прекрасной шатенкой, чей образ подобен нежному цветку, вырастающему на тонкой шее — стебле. И отправил я эту открытку в конверте без обратного адреса, подписав только старыми инициалами: «И2Л», поставив число с указанием дня её рождения. Ну а после уже почти забыл, о том, что сделал, и продолжил своё приготовление к самоубийству.

Однако чудо свершилось. Я понял: чудеса творятся только в те моменты, когда требуется доказать их существование. Но они тут же исчезают, лишь попытаешься сделать чудо нормой жизни и будешь требовать их появления всякий раз, когда в них нуждаешься… Вдруг ко мне пришло письмо из дома, а внутри одного конверта — другой конверт с письмом от Иры. И я не верил своим глазам! Это более чем фантастично! Можно было предположить, что шестнадцатилетняя девушка выпишет куда-то адрес пришедшего к ней письма с объяснением в любви, но чтобы она сохранила эту запись спустя столько лет! Вынул из конверта листок с ответом. Перечитывал снова и снова влажными от слезливого ощущения счастья глазами.

В письме — сожаление о том, что ответила мне обидной отпиской, и сказать, что содержание моего письма поразило её — значит ничего не сказать, что хотела бы встретиться и познакомиться со мной, конечно же, пожелание удачи… Так много всего… Забегая вперёд, упомяну, что это письмо я потом сжёг вот здесь, на моей любимой поляне, после одной из ссор между нами. Но дело не в этом. Сама мысль о самоубийстве была уже полностью отринута. Всевышний спас меня от непоправимого поступка. Я просил чуда — и случилось чудо, я же не просил исполнения желаний. А даже если бы просил — они не были бы исполнены. Таков убийственный по сути закон реальности: возможны чудеса, но невозможна полная реализация мечты. Но и в том редком случае, когда мечты сбываются, их всё равно не хватает для полного счастья.

Да уж как там получилось — я послал героя своей картины «Самоубийца» свалиться с высотки вниз вместо меня. Картина исполнена вангоговской и мунковской экспрессии. Кто-то, глядя на неё ощущает страшное качание при падении, а кто-то в шутку называет главного героя Тарзаном или человеком, упавшим с ветки, считая что образные средства не соответствуют содержанию. Только я стараюсь на неё не глядеть лишний раз, помня, на каком этапе моей судьбы я отождествил себя с героем картины.

Ну а что было дальше? Романтика переписки, как того и стоило ожидать, столкнулась с объективной реальностью, говоря с иронией, данной не нам в ощущение. Я познакомился с Ирой, когда приехал на зимние каникулы домой из Красноярска. Волосы её выросли и почернели, на веки были бутафорски нанесены косметические тени, а на губах неестественно алела помада, и эта искусственность нарушала её природную красоту. Её прекрасные черты почему-то тогда показались мне далёкими от того безыскусно-притягательного образа, что алмазными гранями с юности разрывал моё сердце. Оказывается, она и не поняла, от кого было первое письмо; подумала, что кто-то пытается скверно подшутить над ней в школе. «Позвоните мне, возможно, я найду для вас немного времени», — коротко ответила она в конце нашей первой встречи. Такое манкирование показалось мне обидным. И я не позвонил…

Однако позвонила она, как ни странно, в день отъезда, хотя не знала об этом дне, высказав какие-то сухие дежурные фразы и снова — пожелание удачи. Тогда я набрался наглости, зная адрес, прорываясь танком, сокрушающим на своём пути условности этикета, без приглашения завалиться к ней домой. Всё же, проявляя юмор и такт, культурно пообщался с Ирой и её мамой, которая была наслышана о моих странностях — и мне удалось произвести на неё хорошее впечатление («Как будто совсем родной человек» — позже скажет она). Так продолжилось наше знакомство.

Мне вспомнился любопытный момент, когда Ира хотела ускользнуть от меня, позволив проводить до места, где проходила медицинскую практику, сказав, что будет в это время работать. Я, не подозревая обмана, довёл её до крыльца и ушёл на небольшое расстояние в направлении своего дома, по дороге обойдя несколько магазинов. Когда из одного из них вышел на улицу, увидел впереди себя идущую девушку, по всем признакам похожую на Иру, но в другой одежде — в лёгкой жёлтой кофточке и короткой джинсовой юбке вместо джинсов. В этом силуэте было столько огня, столько сексуальности! И я подумал: «Вот она, настоящая! Кто бы она ни была, что бы ни случилось, это девушка моей мечты! Я должен последовать за ней!» А девушка тем временем каким-то шестым чувством, даже со спины, ощутила назойливый взгляд и обернулась, когда я постепенно подходил к ней. И я вдруг увидел перед собой Иру, только переодевшуюся в лёгкую одежду. Она нашла какую-то отговорку для объяснения этого курьёза (не помню точно — отменили занятия или что-то в этом роде). И тогда я поехал с ней на автобусе, а после проводил до дома. Итак, я не ошибся! Девушкой моей мечты в действительности оказалась Ира.

Отношения же наши в реальности складывались долго и тяжело: встречи, ссоры, расставания, и опять встречи… И уже был период, спустя длительное время, когда она почти приняла моё официальное предложение. Но все планы расстроились. Не обошлось и без предательства тех, кого считал друзьями по вузу… Я вспоминаю, как намного раньше один из них, увидев увеличенную паспортную фотографию шестнадцатилетней Иры на стене моей комнатки в красноярском общежитии, фальшиво залопотал: «О! Божественно…», другой не нашёл ничего лучшего о ней высказать, как: «Красивая, красивая… красивая форма черепа». А стоило только между мной и моей возлюбленной пробежать чёрной кошке, как эта компания иногородних пробивных парней, воспользовавшись ссорой, стала прыгать и скакать через меня, и немало между нами потоптавшись и разведя лужи грязи, разобрала фундамент строившегося с непомерными усилиями воздушного замка. К слову сказать, это уже совсем другая история.

Одно тут можно упомянуть: когда после тяжёлого расставания, от которого чуть не сошёл с ума, я попытался заглянуть вглубь себя, то нашёл там чудовищную, варварскую разруху, как будто кто-то отчаянно со звоном зверски бил молотком по самым чувствительным и ломким граням хрусталя моей души. И тут меня выручило знание психологии, когда я терпеливо стал шаг за шаг восстанавливать и отстраивать на всех уровнях личностные механизмы, переустанавливая сигналы целей и смыслов, будто ремонтировал сложный многофункциональный агрегат. Так компьютерный мастер почти полностью заменяет детали системного блока, оставляя лишь внешние формы модели. То же самое произошло и со мной. Я влил в своё сердце струю промозглого холода с температурой ниже абсолютного нуля, такого холода, что уничтожает всё живое, облекая всякую искру тепла в ледяные кандалы. Остудить сердце, чтобы не угробить душу — иного пути выживания не было. Это уже был я и не я, в моём сердце с той поры если не уничтожена, то, во всяком случае, нейтрализована, заморожена любовь к той, кто столь длительное время занимала центральное место среди ценностей моего внутреннего мира, моей жизни, моей судьбы. Но после всего случившегося мысль о возможности суицида уже навсегда была похоронена в моём сознании. Это болезненное стремление к смерти осталось для меня далеко позади.

Я продолжал интересоваться её судьбой, но больше из любопытства. Узнал, что она стала кандидатом медицинских наук, вышла замуж не за бизнесмена, как ей сначала хотелось, а воодушевившись романтикой советских фильмов, — за простого рабочего — упаковщика, с которым в браке несчастлива, не получая должного эмоционального внимания; родила дочь, больше похожую на отца, однако с тягой к искусствам. Но в поддержании контактов с ней никакой необходимости уже не было. Мы стали совершенно чужими друг другу, безмолвно чужими, чужими по определению…

А потом я погрузился в лавину новых чувственных страстей и отношений, ценя физические услады больше, чем душевные привязанности. Я стал уделять с прицепом время творчеству, находя удовлетворение в занятиях живописью, поэзией и гуманитарными науками. И хотя душа продолжала искать чего-то большего, я уже примирился с тем, что идея личного, семейного счастья, может статься, никогда не будет полноценно реализована. И это в силу новых установок поначалу меня не очень огорчало. Однако вопреки той психологической операции, которую я сам себе проделал, потребность в любви, что изначально была сильна в моей жизни, никуда не делась, просто блокировались мотивы, связанные со старым её объектом. Сама же половая любовь, заставляющая стремиться к гармонии душевных и физических отношений, была мне по-прежнему остро необходима.

И находились юные девушки — мои ученицы и студентки, к которым прилипало моё сердце. Но из-за возрастных, статусных преград и, мягко говоря, не соответствующих ни образу прекрасного принца, ни складу крутого атлета моих внешних качеств не могло быть и речи о том, чтобы такое душевное стремление привело к удовлетворению той физической чувственной страсти, что непрерывно закипала во мне. Просто каждая из них в призме заоблачных мечтаний виделась некой чудесницей, которая в идеальном варианте, в воображаемом и смутно представляемом будущем, стала бы для меня единственно любимой, любящей и всегда желанной. Я отлично отдавал себе отчёт в том, что вероятность практической реализации таких планов и грёз предельно приближалась к нулю. И всё же сама мысль о том, что мой сердечный идеал ещё не потерян, приободряла меня.

Первую из них я приметил ещё, когда она обучалась у меня в художественной школе — уж слишком была похожа на Иру в юности. Такая же эффектная внешность, та же грация и красота, неиссякаемая искромётная энергия в движениях, тот же дух противоречия, пленительного лукавства, в меру — кокетства и игры. Да ещё яркая одарённость во всём, что она делала, рвение преуспеть везде — в искусствах, науках и в умении быть счастливой, окружая себя только преданными рыцарями, надёжными друзьями и подругами. Ещё одна черта, что роднила её с Ирой — обострённое восприятие отношения к себе: любое невзначай брошенное слово, какой-нибудь нечаянно скользнувший взгляд или чем-то отмеченный жест мог вызвать в ней как реакцию одобрения и восторга, так и бурю возмущения и обиды. Что-то в ней было одновременно и нежное, и кактусово-колючее — как будто бы женственно-трогательное и уязвимое, но в то же время цельно-волевое и непоколебимо твёрдое, иногда граничащее с упрямством. А ещё — не по годам развитый интеллект и тот же нимфеточный магнетизм… Мои мужские желания постоянно были связаны с подобным психотипом (почему — и сам не знаю: ведь мой социотип «гуманист» диаметрально противоположен «актёру», а поди ж ты, разберись в этой путаной диалектике…).

Её называли «лисёнком» из-за выражения милого лукавства в лице и хитрицы во взгляде по-восточному продолговатых глаз. «Скрытная и вредная… Из скрытности вредная, из вредности скрытная», — беззлобно шутя, говорил я о ней под аккомпанемент её сияющей улыбки. Мы общались, часто играя и подзадоривая друг друга. Я знал почти всех её кавалеров. Я до сих пор храню белую маску, усыпанную пурпурными и холодно-зелёными блёстками, сделанную и подаренную ею на карнавале после посещения выставки. На маске ядрёным кетчупом глянцево блестят вырезанные из красного аракала фигурки — кружок слева под глазной прорезью и лекально срезанные уголки — один напротив другого, а в её центре — переплетение из пурпурного и изумрудного дождя фольги.

Я чувствовал, что начинал зависать, думая о ней. Одно время ей нравилось моё усиленное внимание, но бывало, что мы очень подолгу не встречались, в лучшем случае лишь общались по телефону. И тогда я понял, что опять могу угодить в ту же долговую яму для влюблённых. Тут уже поразмыслив над ситуацией, я решил создать — и создал систему противовесов. Следующей по счёту девушкой «для души», которая должна была оттянуть крупную часть моего чувственного влечения, была та, что занималась у меня на подготовительных курсах. Жгучая брюнетка — она выделялась из всех своей яркой красотой. Она позднее серьёзно займётся дизайном одежды, будет блистать на конкурсах красоты (в конкурсе «Мисс Стиль» она завоюет титулы «Мисс Грация» и «Мисс Зрительских Симпатий»), развернётся на полную ногу, ведя богемный образ жизни. Эта красотка станет посещать байк-слёты, рок-концерты, тренировки исторического фехтования, ходить на шейпинг, проводить вечера в рок-баре с друзьями, подрабатывать гримёром и агентом телекоммуникационной компании. С ней я дольше всех «девушек для души» не виделся.

Ещё одна восхитительная девушка была моей студенткой, которая осваивала искусство превращения скудного ландшафта в цветущие сады. А до этого она помнила меня как завуча художественной школы, где в своё время училась. Отлично рисовала и как никто чувствовала декоративность цветовой палитры. Абрис её тела гибкий, как у сиамской кошки, черты лица — аристократически утончённые. Позднее она стала шикарной фотомоделью, посетила мою мастерскую, где фотографировалась на фоне картин и ветхих стен с облупившейся штукатуркой и слетающими обоями. Две из сотни фотографий в мастерской показывают её, стоящую вместе со мной и со стилистом на фоне моей картины. И я был доверху доволен, выставив их на аватар своей интернет-странички. Там я то весел и беспечен, то самоуглублён и серьёзен; она же то мило кривляется, то нежно и раскованно прислоняется к моему плечу.

Также студенткой, хоть и не моей группы, была и последующая девушка, к которой я был неравнодушен. Сначала она поразила меня в роли Снегурочки на студенческой вечеринке. Изнеженная и красивая блондинка, однако с весьма твёрдым характером: самолюбивая, себялюбивая, трудолюбивая (как же всё подобралось в рифму!), упрямая, целеустремлённая… Она нередко плакалась мне, что ей несправедливо занижают оценки и недооценивают её способности, а потом взяла да уехала в Америку, где вышла замуж. Там её талант по достоинству был оценён. Её официально сделали членом местной галереи, где она числится акварелистом. Она усердно занимается архитектурными и дизайн-проектами, выполняет много интересных графических и живописных работ, совершенствует мастерство и, без сомнения, счастлива в замужестве.

Я уже было привык к тому, что есть отдельно дамы для души, отдельно — для тела. Любая из тех, к кому испытывал душевную привязанность, была яркой самобытной личностью — талантливой и своенравной, молодой, стройной и в высшей степени красивой. Каждой из них я автоматически приписывал статус — «одна из четырёх». Это означало, что есть четыре совершенно разные девушки (две брюнетки и две блондинки), которых я воспринимал как осколки того женского идеала, что для меня был воплощён в образе Иры, и в своих фантастических грёзах желал с ними, более чем с кем-либо, обрести супружеское счастье.

Система противовесов сработала. В каждую из них я по-своему был влюблён. Спутанный четырьмя узлами, растягиваемый в четырёх разных направлениях, словно в состязании на стойкость с четырьмя ветрами четырёх сторон света, распластанный, как гладкий линолеум, в четырёхугольной плоскости, я одновременно и чувствовал любовное волнение, которое затягивало меня то в одну, то в другую сторону, и оставался внутренне свободным. Словом, я оставался самим собою, так как эти четыре силы легко компенсировали действие друг друга. Подобные невинные мечтания были осознаны мною как не имеющие никакого отношения к реальности, но дающие ощущение спокойной платонической любви и суррогата чувства романической идиллии, душевного тепла, коего мне всегда не хватало.

И так было до того момента, пока ко мне, в моё интернет-окошко, ни постучалась пятая… Такой дьявольской пентаграммы я уже не выдержал. В моей жизни появилась та, кто полностью изменила содержание всех моих чувств, воссоздала чётко направленный вектор любви и вернула мне утраченную динамику и силу эмоций, а вместе с ними принесла и боль страданий от кровоточащих рваных душевных ран. Вот тогда мой расхристанный, четвертованный на обрезки фантазий, распятый в четырёх направлениях розы ветров и рационально расколотый перпендикулярными ударами мысли мир вновь собрался в пугающую своей уязвимостью и хрупкостью литую конструкцию. Так из разноцветных осколков стекла, скрепляющихся свинцовыми перемычками, собираются витражи в цельной раме окна, мерцая трепетным светом в величественном и мрачном храме.

Как это произошло? В соцсети ВК на моей интернет-страничке появилось личное сообщение, которое меня оживило и приободрило: «Здравствуйте! Признаться, Вы меня заинтересовали…».

Сообщение от незнакомки — мило! Кто она, откуда, как меня нашла? Недоумеваю… А может, это кто-то из моих бывших учениц? Сразу взглянул на аватар: исподлобья, откуда-то снизу, как будто с другой планеты, смотрела на меня настырным и изучающим взглядом очень молодая девушка. Смотрю внимательно — не узнаю… Такое впечатление, что появилось откуда ни возьмись сказочное юное создание, как маленький принц из фантазий Экзюпюри. Но только это была принцесса по имени Алёна, одержимая набоковскими фантазиями. Пролистал другие загруженные фотографии — прелесть! Хороша собой и обаятельна. Какая очаровашка! Так, так, так… Но что же ей надо от меня?!

— Здравствуйте, Алёна! Мы знакомы? Какой у Вас интерес ко мне? — не преминул полюбопытствовать я в разговоре on-line.

— Здравствуйте, мы не знакомы, поэтому у меня и интерес к Вам!

Во-первых, Вы художник руками и душой (Набоков говорил: «надобно быть художником»). Думаю, Вы меня понимаете.., ещё меня привлёк Ваш возраст и лицо.

Говорит о Набокове… Не пустышка, нет! У неё хороший вкус (нет, нет, я не имею в виду себя) и собранная речь. Но дело не только в этом. Кажется, то, что мне надо! У неё интерес к зрелым мужчинам! На странице загружен видеофильм с отрывком из «Лолиты». Надо уцепиться сильней! Я, верно, вхожу в кураж! И какой-то внутренний голос мне подсказывает, что она вскоре будет моей любовницей или женой. Может, бред? На что я сдался такой девушке, почти что девочке? Как говорится, ни к столбу ни к перилу… На что могу рассчитывать? Главное — продолжить разговор… Не прерывать, не сбавлять темп, продолжать!

— Мне очень приятно, Алёна, что моё искусство и я в искусстве Вас заинтересовали. Хотелось бы познакомиться лично. Это возможно?

— Да!!!!! Я живу в Нижнем и могла бы с Вами встретиться…

Ого! Сколько восклицаний! Какая неожиданная реакция… Продолжать, продолжать, не останавливаться!

— А когда и где Вам удобно встретиться со мной?

— Я учусь очень много, мне нужен Ваш номер, сэр)) я бы Вам написала вечерком…

Много учится. У нас есть только два вуза, где студенты много учатся — строительный, где я преподаю, и медицинский… Но нельзя сразу забегать вперёд. Надо уметь слушать.

— Номер телефона? Он на моей странице.

— Благодарю! Я Вам напишу, и напишу тогда, когда пройдет мой герпес!!!

Как она непосредственна (всё выдаёт напрямик!) и эмоциональна (столько восклицаний!)…

— Хорошо, лихорадка на губе меня не пугает.

— Ну для девочки это невыносимо (я надеюсь, что вас не смущает разница в возрасте).

Ха-ха! Меня-то как раз не смущает! Восемнадцать, кажется, ей уже есть. Все подруги, что комментировали её фотографии, приблизительно этого возраста… Жаль, что на её странице не указан год рождения. Я весь загорелся, запылал от азарта в предвкушении непосредственной встречи, но ответил, как всегда, по-джентельменски сдержанно:

— Меня не смущает, лишь бы Вы не испытывали стеснения.

— Признаться… меня мужчины привлекают больше, чем эти глупые парни.

— Могу только одобрить Ваши предпочтения)

— Вы очень сдержанны. Кстати, я живу на Медицинской, и интернета у меня нет. Пользуюсь им только по выходным, когда приезжаю в родной город. Я снимаю в НН комнату.

— Это 2 остановки от моего дома. Я живу недалеко от Дворца спорта. А мастерская у меня в другом месте — близ остановки Ул. Берёзовская по Московскому шоссе.

— Как бы мне хотелось туда попасть…

Игорь Леонидович, а у Вас есть женщина?

Вот так плавный переход! Неужели мне повезло? Но слишком рано что-то загадывать. Наверняка она разочаруется во мне при встрече. А если нет? Что за фантазии?! А если возможно? Ну должно же мне когда-то повезти! И я уже с головой втянулся в разговор…

— Постоянной — увы, нет.

— Эх, а Вы ведь такой привлекательный и интересный!

Да, да, понятно — льстишь. Знакомый приём! Но мне так нравится твоя лесть!

— Спасибо за комплимент, но поспешили с выводами до личной встречи. Лучше называйте по имени, чтобы разница в возрасте не смущала в дальнейшем Вас. Я готов проводить Вас в мастерскую, как только проявите желание. Кстати, посмотрел Ваши фото на аватарах — очарован)))))))))))

— А мне больше нравится Вас по отчеству! Потому что люблю эту разницу… В общем, я напишу Вам. Не обещаю, что завтра или послезавтра. Но напишу. Добрых снов, Игорь Леонидович.

«Добрых снов»… Для неё очень характерно именно это «добрых снов». Она даже в таком пустяке, как пара слов в заключение беседы, проявляла оригинальность. Не беззвучного спокойствия она желала в конце дня, говоря традиционное «спокойной ночи», и не отделывалась дежурным «до свидания», деловым «до встречи» или благодушным «всего наилучшего». «Добрых снов»…Тоже мне — Оле Лукойе… Она и пришла в мою жизнь, как приходят сны к уставшему и измотанному нудными проблемами и бытовой сермяжностью человеку. Но добрым ли был этот сон? Так и не могу до сих пор найти однозначный ответ на этот вопрос. Именно так всё начиналось пятнадцатого мая 2011 года. Больше двух лет назад… С ума сойти! А помню всё как вчера.

Позднее я узнал от неё более прозаическую версию поиска. Оказывается её, одержимую набоковскими страстями, сильно заинтересовал возраст мужчин — свыше сорока лет. Её расчёт был в том, что мужчина в этом возрасте обязательно полюбит девушку намного моложе его — «девочку в женщине», полюбит так — что за ней в огонь и в воду (к стыду или к счастью, но в отношении меня он полностью оправдался). Вот она и ткнула курсором в графе поиска в страничку первого попавшегося мужчины. Этим счастливчиком-мужчиной сорока трёх лет и оказался я. Ей также показалось, что в моих чертах лица — что-то педофильское, «гумбертовское», как она лилейно это называла. Нюх у неё какой-то на педофилов, что ли?! Я хоть и не был педофилом, но мне всю жизнь хотелось найти подружку помоложе. Идеальным возрастом для девушки я считал возраст восемнадцати лет. Она же, пресыщенная отношениями с тридцатилетним, целенаправленно подыскивала новую пассию из сорокалетних мужчин. На том вначале и сошлись. Вот и не верь после этого в судьбу…

Через день я получил СМС — она назначила мне свидание на остановке. Когда я сообщил, что хотел бы встретить её с цветами в руке, и интересуюсь, какие цветы ей подарить, она сначала игриво ответила — ромашки. Но потом сказала, что никаких цветов не надо, и вообще это пошло — дарить цветы. Лишь только собрался выйти из дома — летит ещё одно СМС: «На улице пахнет мёдом… Иду на остановку и почему-то очень волнуюсь…». И меня тоже охватило волнение. Она комментирует каждый свой шаг, любое изменение в её мироощущении отражают впечатанные в нутро дисплея буквы, словно меняются асимптоты электрических сигналов на осциллографе — и я чувствую её пульс, её дыхание, беспокойный ход её мысли, подобный тому, как трепещущий мотылёк испускает шёлковую нить. На улице пахнет мёдом… Что это? Такой запах только, когда цветёт черёмуха в мае — вот что. Запах мёда — запах цветения, запах весны…

Подхожу к остановке. Вижу — сидит одна девушка в чопорной и задумчивой позе — нет, не она! За ней привстала другая невысокая девчушка, на её лице — открытая улыбка. Лицо при повороте медленно фокусируется в ослепляющем свете, аккуратно прибранные волосы огненно пылают. Да, это она! Она тоже меня узнала по фотографии. Мы встретились, поприветствовали друг друга и пошли в парк. Не скажу, что она сразу произвела на меня очень сильное впечатление. Милая, да… Русо-рыжие волосы заплетены крендельком сзади во вьющуюся косу. Голова свободно держится на тонкой женственной шее. Глаза хризолитово-зелёные с крупными белками, подвижные. Брови растут естественно, густо. Нежный носик с едва проступающим бугорком чуточку привздёрнут мелкой картошинкой. Капризный подбородок слегка заострён. На тонкой верхней губе с немного опущенными книзу уголками ещё не прошли розовые следы герпеса, пухленькая нижняя губа замыкается плавной дугой. И всё же есть в её лице что-то неуловимое, но явно обаятельное, тёплое, приятное, притягательное…

Она сразу же похвасталась мне, как плетёт разноцветные фенечки, демонстрируя бисерные, с зигзагообразным орнаментом, браслеты на запястьях, такое же ожерелье на шее, и подчёркивая: «Сама!». После она степенно прошла со мной под руку по освещённой ласковым майским солнцем парковой аллее. На вопрос, сколько ей лет и где она учится, ответила, что ей шестнадцать, она школьница и танцует в стрип-баре. Позднее я узнал о её манере огорошивать какой-то несуразной выдумкой при знакомстве, дабы вызвать к себе повышенный интерес. Например, она могла ради прикола, жеманно играя фразами, заявить, что она лесбиянка, а затем выдержать паузу и по-детски, с озорством наблюдать реакцию собеседника или ещё что-то учудить. Разумеется, я не попался на эту удочку и откровенно сказал, что думаю — она обманывает меня: большинство подруг, отметившихся на её странице — совершеннолетние. Она не без лукавства осеклась: «А… Посмотрели уже…». Потом честно сообщила, что ей восемнадцать. Ну а затем задала свой коронный вопрос: как я отношусь к девочкам четырнадцати — шестнадцати лет? Я ответил холодным и резковатым тоном, что я не педофил.

— Ну почему же сразу — педофил? — немного огорчённо спросила она.

— А как же, постепенно?

Я незадолго до встречи наткнулся в интернете на видео с охотниками на педофилов и был настороже: нет ли тут какой провокации и подвоха? Но мои опасения были напрасными. Её провокации совсем иного рода. Ей очень нравилось, когда ей приписывают возраст девочки-нимфетки. С весёлым азартом рассказала, как в автобусе старушки отругали какого-то мужика, которому она строила глазки: почему он пристаёт к двенадцатилетней? «Ну кто их просит вмешиваться!» — кокетливо возмущалась она. Я продолжил интересоваться её местом учёбы. А она вместо ответа задала зеркальный вопрос: где же ей обучаться, если живёт на улице Медицинской? «Я так и понял, что в медакадемии, просто хотел найти подтверждение своим догадкам», — заключил я. По причудливому сплетению обстоятельств она, как и Ира, осваивала медицинскую специальность.

«А знаете, — после непродолжительной паузы обезоруживающе вдруг заметила Алёна, — я, пожалуй, буду с вами встречаться, только тайно». Она произнесла это как бы невзначай, осмысленно разглядывая что-то вдали, и лишь на мгновение повернулась при последнем «тайно». Это слово было произнесено ею негромко, отделяясь от других слов короткой паузой, что внутренне ощущалась как беззвучный щелчок, начало отсчёта момента, когда помятый корабль моей жизни вынесло на упругих волнах из мелководной речушки в открытый океан, полный замысловатых загадок и келейных находок. Так что шелест дрожащих при дуновении лёгкого ветерка листьев, посвистывание и щебетание птиц, перекатывание плавно скользящих с многочисленными узорочными прорезями теней, дурманящий запах трав дополняли сказанное атмосферой магического посвящения вместе с личными секретами и в природные тайны.

Моё лицо сразу елейно блеснуло светом удовлетворённости и блаженства, по нему еле заметно скользнула самодовольная и лукавая улыбка. И Алёна продолжала умасливать меня незаслуженными комплиментами (но то ли я буду слышать от неё потом!): «У вас красивое лицо. Почему у всех художников такие красивые лица?». Чтобы лесть казалась убедительной, юная соблазнительница решила приправить её капелькой уксуса, заметив, что ей понравился мой нос, но не понравились губы. Затем мы разговорились о Набокове, о характере Долорес Гейз, о произведениях Кэрролла и его взаимоотношениях с маленькой Алисой Лиддел. Когда вышли на светлую поляну по бархатистым уступам пологого холма, она со свойственной ей обескураживающей манерой спросила: «У вас, наверно, какие-то планы насчёт меня?». Я разубедил её в этом, предлагая поразмыслить: какие могут быть планы, если только познакомились? А она поведала мне, что у неё уже есть парень, и он «такой педофил…». И под моё гегеканье она заверила, что и меня тоже сделает педофилом. Во всяком случае, она была твёрдо уверена, что ей удастся сильно влюбить меня в себя. Последнее ей и вправду вполне удалось.

Любовь к Алёне не была взрывной любовью с первого взгляда, как в случае Иры. Между этими девушками не было внешнего сходства, её красивые и приятные для глаз черты вначале лишь просто понравились мне. Но вскоре созерцание этих тонко-притягательных, одухотворённых черт, наблюдение её забавных манер стало для меня необходимостью — такой же, как дыхание или биение сердца. Я сросся с этим образом душой, вжился в этот новый, необычный для меня мир нимфических грёз, сексуального любопытства, женской проницательности, озорного жизнелюбия в странном сочетании с какой-то неземной тоской. И в нём я никогда не мог быть хозяином, но только осторожным наблюдателем, подобно исследователю-натуралисту, который несмотря на бури и ветер, на тяжёлые комья осклизлой грязи, что нередко летят ему в лицо, всегда с восхищением наблюдает любые изменения и капризы природы, будь то игривые брызги нежного солнечного света или сотрясающая воздух и землю, ломающая коренастые деревья и хлещущая розгами ливня гроза.

Есть в её лице нечто динамично-ускользающее, что невозможно долго удержать в памяти. Оно малозаметно меняется с тончайшей сменой настроения. Она вся, как насыщенный сгусток жизненной энергии юного существа. Солнечный свет часто прилипает к персиковой коже её щёк яркими вспышками сочных красок, оставляя едва заметную веснушчатую рябь. В её глазах есть что-то лукавое, бесовское, заводное. Зеницы глаз, как глубоко тиснённые и разомкнутые резкими бликами медитативные круги, где маленькие чёрные зрачки обжигают, как пламенеющие угольки. А порою мне кажется, что эти глаза — зелёные кувшинки, такие же восхитительные, переливчатые, как на картинах Клода Моне.

Кувшинка — «нимфа», «куколка». Да, пожалуй, подходящее сравнение. Округлые листья кувшинки похожи на сердце. К слову сказать, она очень любила изображать значок сердца с надписью «Love». Для неё это не было пошло-банальным детским штампом, который на каждом шагу встречается у девчонок, пьющих любовный сироп из ванильных облаков… Скорее в мире её игр — это признак незримого её присутствия в сердце мужчины. В моей гостиной на стенке чёрного пианино белым мелом начертана и подчёркнута розовой волнистой линией такая отметка, а в левой стороне тем же розовым мелом ею написаны наши имена — сливаясь, одно под другим: «Игорь» — «Алёна» («р» переходит в «А»). И вновь возник образ кувшинки: «р» вырастает из «А», словно движется по прямостоящему черешку, который где-то очень глубоко закреплён. Кувшинка плавает на поверхности и одновременно собирает соки с самого дна водоёма. Я вычитал об интересной особенности этого растения — оно непрерывно возрождается: бывает, что мелкие водоёмы, в которых растёт кувшинка, высыхают, и тогда плавающие листья с длинными гибкими черешками отмирают; но через некоторое время на корневище неминуемо появляются маленькие листочки на крепких черешках. Как это похоже на неё! Вечная принцесса, отказавшаяся от титула королевы, вечная молодость, противостоящая увяданию. На странице фотографа, сделавшего одну из её фотографий в образе романтично мечтающей маленькой феи-садовницы или же пленительной принцессы, я нашёл такой комментарий: «Если бы умела фотографировать, то эта девочка была бы моей любимой моделью».

Снова мысленно возвращаюсь к первому дню нашего знакомства… Мы гуляем по парку. Я веду её по как будто бы знакомой дороге вниз — к реке. Но вышло так, что спустились мы не в том — часто исхоженным мной месте, я почти заблудился. Однако состояние неопределенности лишь усиливало жажду новизны. И то, что видели вокруг, напоминало сказочные видения Алисы в чудесном лесу, где всё знакомое становится неузнанным, колдовски другим, пугающе несомасштабным — и окружение преображалось прямо на наших глазах. «Здорово! Город, вывернутый наизнанку! Я всегда мечтала увидеть такой город!» — восклицала Алёна.

До недавнего времени я думал, что знаю парк, как своё отражение в зеркале. Однако бывает, что и зеркала врут — и вдруг ты смотришь на себя как будто чужими глазами, как на совершенно незнакомого человека. Точно так же неожиданно начинаешь понимать, что знакомый и привычный в штабельном раскладе мир, который настолько приелся и притёрся, что в любой момент можешь собрать его, как фигуры на шахматной доске или пазлы детских картинок, открывается с другой стороны, неожиданно показывает свои тайные высоты и глубины. Так же и в фантастически преобразующемся парке во время нашей первой встречи, словно по волшебству, обнаруживались такие достопримечательности, о которых и не подозревал.

Вот опрокидывается вниз тающая гряда берёз и по обе стороны — крутые склоны холмов. Спускаемся вниз — и видим мост с транспортным кольцом, где машины кажутся заводными игрушками, от которых исходит свистящий гул и писклявое бибиканье. Проходим вдаль по аллее — и тут перед взглядом вырастают из-под земли какие-то развалины, сооружённые под готику. Зыблются очертания полуразрушенных стен, мерно чередуются сквозные стрельчатые проёмы. Внезапно обнаруживаются выведенные разомкнутой окружностью и застывшие в мистическом безвременье остовы беседки без крыши, где снесена задняя часть стены. Облупилась светлая штукатурка, показывая зубы оскалившихся камней, местами изъеденных ржавой влагой, почерневших и позеленевших. Их рыхлые конфигурации будто своды пещерного грота. У основания беседки — пара протянувшихся длинными полосками каменных ступенек.

Незаметно повернули к мосту, разглядывая напоминающие пещерные росписи красочные граффити. По бетонной стене важно проплыли гигантские лебеди; ликовали в солнечном экстазе монументальные ромашки, выглянувшие из-под длинных щупалец ярко-зелёных трав. А на них сидели крупные бабочки, размахивая бело-малиновыми крыльями с чёрными узорами по краям. Автомобиль не то проезжал, не то проплывал по красочной трассе. В сахарных льдинках купались чудо-рыбо-ящеры. Мальчишка с ватной шапкой облака вместо волос беспечно ковырял в носу. Скорчившийся в апокалипсических муках мужчина с чёрно-белым лицом простреливал себе висок баллончиком с красной краской.

Неожиданно пространство развернуло пятерню, сдавливавшую ладонь земли — и показался на пологом холме краснокирпичный григорианский храм, треугольными гранями, как заточенным карандашом, царапая перистые облака. А рядом мы оглядели кремовую адвентистскую церковь, вытянувшуюся в длину пряничными узорами с пикообразным завершением. За ней возвышалась в красном наряде увенчанная златой главой строящаяся колокольня православного храма, чьё тело было паутинно оплетено лесами. Казалось, что на сплошь залитом солнечном светом просторе мы видели «все царства мира и всю славу их».

Возвращаясь же, с любопытством осмотрели ещё один сюрреалистический объект: недалеко от завода «Орбита» стоял списанный старый, обшарпанный и вкопанный в землю голубой вагон без колёс, краска на котором коробилась крупными ветвистыми кракелюрами. Окна вагона были составлены из белых прозрачных стёкол, протянувшихся рядами в виде кирпичной кладки, а к его крыше нескладно прилепилась синяя глава колокольни с крестом. Первая мысль — шутка художников-нонконформистов. Но нет — у двери вагончика-кентавра кротко сидела старушка-богомолица, а внутри теплились золотистые огоньки лампад у икон.

Всё больше увлекали меня расцвеченные перлы видений абсурда, всё интереснее становилась прогулка среди сказочных небылиц, где всё возникает само собой, нежданно-негаданно, по щучьему велению. Что-то странное, небывалое ворвалось в мою жизнь, застав меня врасплох — и стало тут же менять всё привычное окружение.

Потом такого уже никогда не повторится. После того, когда между нами, оставляя когтистый след размолвок и неурядиц, пробежала чёрная кошка, мы так же гуляли по парку, пытаясь спуститься к реке в этом же направлении и найти тот самый вывернутый наизнанку город. Но только искали — и не нашли… Нигде уже не было ни сумеречных готических развалин, ни граффити взрывных цветов, ни выстроившихся в ряд храмов разных конфессий. В наших взглядах читалась отчуждённость. И лишь только обдувающий нас влажный ветерок, казалось, играл на струнах души отрывки из «Реквиема» Моцарта, о котором Алёна вела речь.

Но всё это после, после… А в тот день эротический шарм Алёны одурманивающе действовал на меня. Мы были уловлены сетью трамвайных путей. С ней я впервые узнал, что долгий поцелуй может быть по-настоящему сладким, и это отнюдь не метафора. Пассажиры трамваев с немалым любопытством испытующе и неодобрительно глазели на нас сверху вниз, не понимая, какими судьбами появилась на задворках состарившихся улиц, на пересечении квёлых зданий, горбатых широких холмов, обильно заросших сочной травой, понурого ряда гаражей, над которыми равнодушно вздымались однообразные свечки-высотки и коробочки-типовухи, чахлых пустырей и дорог для мазохистов-путешественников столь необычная целующаяся парочка. Настолько нежно обнимали друг друга в меру упитанный и лысоватый низкорослый мужчина с небольшими усами и бородкой и девочка-малолетка с изящной фигурой и по-детски лукавой улыбкой на лице.

Алёна опасалась, что, заведя её в глушь, раззадоренный чувственными ласками и опьянённый солнцепёком, я могу не выдержать — и изнасиловать её, тогда, как у неё — месячный цикл. И мои заверения, что никого и никогда не насиловал, для неё показались неубедительными — уж слишком очевидно проявлялась моя похоть. Однако предложение зайти ко мне в гости на чашку чая она не отвергла. А там, в комнатном бардаке среди запылённых стопок книг и небрежно раскиданных по всем углам картин и рисунков, всё случилось само собой, неожиданно, по обоюдному согласию — и на моей простыне отпечатались мелкие брызги нескольких пятен её крови.

Какой необычный был день! Мне кажется, что он был самым счастливым из всех прожитых дней — 17 мая 2011 года… Я запомнил этот день. Так же неистово светило солнце… Всё-таки страшная штука — память. Она разрывает мир человека на несогласованные части, соединить которые он не в состоянии, идя всегда лишь в одну сторону вслед за стрелой времени. То, что осталось в памяти, раньше существовало в реальности, но утратило статус действительного и ныне является лишь живым материалом для экспериментов в мире фантазий.

На следующий день опять встретились, она пришла ко мне домой. Снова я видел её смешное, сияющее молодым задором лицо. Она вовсю шалила и озоровала, резво бегая и складывая валявшиеся на диване и полу книги и бумаги с какими-то распечатками прямо на палитру (да благо — краски на ней были давно высохшие). Расхаживала по всей квартире взад и вперёд в моей куртке, подтрунивая над её мешковидностью. А потом села, раздвинув ножки в тёмных колготках, провоцируя секс, как это делала в «Основном инстинкте» Шэрон Стоун (как будто для этого я нуждался в том, чтобы меня соблазнили!). Вытянула книжку о насекомых и с особым удовольствием во время совокупления читала вслух о пауках и красотках, добавляя от себя, какие же красотки красивые!

Мы встречались в это время довольно часто — три-четыре раза в неделю. А, кроме того, постоянно перекидывались эсэмэсками и продолжали переписку по интернету, когда она уезжала в свой родной провинциальный городок, что расположен южнее Нижнего Новгорода примерно на сто километров. В одной из эсэмэсок я прямо на ходу сочинил первое стихотворение, посвящённое ей, которое ни ей, ни мне не понравилось. Кроме как в телефонных сообщениях, оно нигде записано не было. А так как эсэмэсок накапливалось в нашей переписке огромное множество, то этот стих очень быстро и незаметно вылетел из памяти телефона. И я нисколько не жалею о его исчезновении. Единственное, что я из него запомнил, так это нескладность рифм — «зелёной» — «солёной» — «с Алёной»…

Но первый блин комом. Следующий стих, посвящённый ей, был несравненно удачнее. Он назывался «Русская Лолита»:

— Идёт вдоль насыпи девчонка —

Ландрина блеск в глазах зелёных.

— А имя кто мне скажет чётко?

— Алёна, кажется, Алёна.

А, может, просто Ло из сказки…

— Лолита?! Сказок не бывает.

— Она прохожим строит глазки,

Как феньки локоны сплетает.

Она играет сладострастно,

Из роли вечно не выходит.

Сценарий задан ей опасный.

Опасность же её заводит.

— И не боится совершенно?

— Нет, боязлива и проворна.

— Тогда к чему вся эта сцена?

— Есть в этой сцене жёсткость порно.

Она порхала между строчек,

Но имя поменять забыла.

Тоннель, где очень много точек,

Из книги в жизнь уже прорыла.

Но только спутаны событья,

И нет предела вожделений.

Мечтам о Гумберте не сбыться

В размытом шельфе поколений.

Задорный смех в словесных сколах

И резвость детская в движеньях.

Тот курс, что не проходят в школах,

Прошла, отбросив все стесненья.

Любовь одела наизнанку

И раскроила по де Саду.

Не принц, а фат, схватив приманку,

Фантазий скверных пел баллады.

Она всё шла куда-то прямо,

Но выходило как-то боком.

А на пути — за ямой яма.

(Об этом не писал Набоков…)

Её ладонь в тумане тает,

Сплетаясь с белыми домами.

Волос огонь ей лоб терзает

И затухает над глазами.

В разгар тусовок, модных сходок

Ровесник ей не будет дорог.

И гладит нежный подбородок

Вновь тот, кому уже за сорок.

Она хотела б раствориться

В толпе наивненьких девчонок.

Но от себя не сможет скрыться

В страстях взрослеющий ребёнок.

— А сколько лет ей? — Восемнадцать.

— Уже? — Ещё, прекрасный возраст,

Чтобы Лолитою казаться,

Теченья жизни снизив скорость,

Чтоб жить, подбрасывая в воздух

Песок искрящихся мгновений,

Чтоб строить мир в манерных позах

Самозабвенных вожделений.

— Но что же дальше с нею будет?

Не сшито детство, боль не крыта.

— Не знаю, лишь смотрю, любуюсь:

Шагает русская Лолита.

Из всего толстенного вороха отбарабаненных в тот весенне-летний период СМС-сообщений я сохранил только два особо дорогих мне. «Вы мне нравитесь. Вы так добры и внимательны, очень ласковый… Аскольдик». Освежая память, прочёл дату — 2 июня. Аскольдик… Она очень любила играть именами, как циркачи-трюкачи без напряженья жонглируют витиеватыми поями. И я с азартным юмором подыгрывал ей. Меня она назвала в шутку Аскольдом Арнольдовичем, а я её — Земфирой Назаровной. Также она дразнила меня «евреем из страны Еврея». Другое же сообщение было написано незадолго до первого расставания, как будто она хотела этим временно удержать меня от разрыва связи, так как мог ей ещё пригодиться: «Денег на мобильном нет. Хочу сказать, что Вы мой самый искренний друг».

Я таким и остался, однако впоследствии мне не раз от неё приходилось терпеть далеко не дружеские закидоны и подчёркнутые знаки невнимания. Её природный артистизм, когда наши отношения уже стали притираться, иногда приобретал грубый тон издевательских насмешек, подковыристого зазнайства и саркастических кривляний: «Ничего хорошего в вас нет. И что в вас только женщины находят?», «Вы такой неуклюжий… во всём», «Вы мне противны», «Вы — дурень, ограниченный в сексе человек, наверно, из-за каких-то комплексов, что ль»…

Но не хотел бы я вспоминать сейчас всё это дерьмово-репейное месиво её дерзких излияний, за что она без принуждения нередко извинялась, когда вновь находилась в безмятежно-приветливом настроении. Тогда она опять увлечённо играла словами, радовала как могла своими смешными проделками, детским хулиганством и заводным озорством. С телячьим восторгом, рьяно всполошившись, она принималась играть со мной в «ладушки». Бывало, она читала какую-то книгу или газету, додумывая по-своему фразы. Как-то она расписала грязные обои у кровати фаллическими символами. Я методично выскабливал эти шедевры бритвенным лезвием и наклеивал на стену сначала рулон оставшихся белых фактурных потолочных обоев, а затем широкую полосу репродукций с картин Рериха.

На торцовой стене, прямо у изголовья кровати, где до моей вандалистской акции красовался гордо вытянутый по направлению к солнцу грибофрукт (верхнюю часть можно было отнести к грибу — гастеромицету, что известен в народе под названием «срамотник», а нижнюю — к морскому кокосу), я стал рисовать портрет Алёны «золотым» карандашом — так, что под портретом осталась нестёртая её подпись. Портрет вышел мало похожим на натурщицу, которая не могла спокойно и двух минут усидеть на месте. Но кое-что из её выразительных черт удалось ухватить. Когда я подходил к компьютеру и вёл со своими студентами беседу on-line, она ловко впечатывала буквы, хаотично придавливая к корпусу клавиатуры клавиши, словно играла на рояле рок-н-ролл. После её прикосновений я мог обнаружить, что в моей анкете ВК в графе «интересы» вместо надписи «философия, психология, классическая музыка» откуда ни возьмись высветилось «порно».

Постепенно она посвящала меня в тайные подробности своей личной жизни, думаю — далеко не со мной одним она так секретничала, всё это придавало её встречам с мужчинами оттенок интимной доверительности, а её образу ту оригинальность в мыслях и поведении, что явно отличала её от всех сверстниц. Её излюбленный имидж — woman in child (женщина в девочке). Мою молодую любовницу мучил страх взросления, постоянные регрессии возвращали её к нимфеточной романтической неге четырнадцати — шестнадцати лет — годам, которыми она восхищалась. Она терпеть не могла свой восемнадцатилетний возраст, чувствовала отвращение к самому процессу вхождения во взрослость, её пугала уже сама мысль, что ей когда-то может перевалить за двадцать. Весёлая и кокетливая, она запомнила, как в десятилетнем возрасте пожилой толстобрюхий кретин выкрикивал ей вслед слова любви. В двенадцать она фантазировала, с каким маниакальным упоением её бы в конвульсивной тряске изнасиловал какой-нибудь похотливый мужлан. Всё, что случилось с ней после, резко усилило её стремление поляризовать возраст в отношениях для того, чтобы многократно подчеркнуть прожигающим светом сверхновой звезды свойственную только неопровержимой красоте раннего цветения привлекательность девочки-сердцеедки. Но это всё же не было поводом бояться взросления.

Такое отношение к возрасту было ей искусственно привито тридцатилетним возлюбленным, которого она одновременно и любила, и ненавидела. Не нашедши взаимности в любви у самовлюблённого, умного и циничного одноклассника, для кого стала лишь приятной для использования игрушкой, она нашла опытного мужчину, который ценил в девушках исключительно прелести ранней юности и сделал «Лолиту» своей культовой книгой, а главную героиню — женским идеалом.

И подвернулась возможность придать этому идеалу реальные черты, как только в любострастные руки новоявленного Пигмалиона — любителя жёсткого порно и тантрического секса — попалась девочка, измотанная механической бесчувственностью отношений, мизантропической обрыдлостью переживаний безответной любви и удушливым дефицитом эмоций. Именно такая, готовая зажмурившись прыгнуть в лавину необузданных страстей и стать податливым живым пластилином, из которого мастер сладострастных игр будет лепить своё отражение в помутневшей амальгаме женского естества. Он хотел создать для себя совершенного сексуального партнёра — обаятельную в своей испорченности девочку, что смотрит на пьяный от наркотического дыма мир его глазами, прислушивается к резонансным токам психоделики звуков его ушами, принюхивается к запахам ароматных духов и сырых навозных куч его носом; рискованно движется на смастерённых им роликах интуиции по петлистым тропам социальных коммуникаций, читает только близкие ему книги и, не задумываясь, попугайски готова повторять те идеи и лозунги, что понравились ему, уловившему пульс брутальной биомассы.

Однако он недооценил её индивидуальность, требуя неизменной покорности и благодарности от той, в кого вкладывал душу, пропитанную лишь его смыслами и понятиями. А ей хотелось вернуть себя себе, вырвавшись из клетки вменённых стремлений на просторы душевной теплоты, где будет неподвластна диктату любимого извращенца-антропотехника. Он хотел воспитать её так же, как любящий и жестокий Гумберт воспитывал приёмную дочь. Видимо, он её по-своему любил и всегда говорил: «Ты не должна взрослеть», нахваливал худеньких девочек-нимфеточек да и журил её, если не в меру ела сладкое, чтобы не толстела. Строгий «папа» попросту запретил своей «дочке» взрослеть, как запрещают детям заглатывать куски холодного мороженого или залезать на крыши сараев, надеясь, что так можно остановить развитие в той «точке сбора» характера и расцвета девичьей миловидности, что так привлекали его в шестнадцатилетних девочках.

Такая любовь и стала причиной страха взросления, любви к педофилам, едва не привела её к анорексии и спровоцировала проблемы с желудком. Он старался заботиться о ней, упивался её годами, достиг с ней взаимопонимания и принимал её такой, какая есть, чтобы раскроить её под себя, для своего удобства. Но поддельно выстроенная схожесть характеров лишь усиливала диссонанс в отношениях. Она мечтала о мужчине-отце. Но как столкнулась с этим — возненавидела его. Было жутко ненавистно, что он её брал и обдирал как липку, объедал всю её нежность, всю её невинность и юность обгладывал с аппетитом, пользуясь наивной доверчивостью малолетки и её желанием испытать новые ощущения. А потом она просто одревенела, много раз убегала от него и опять возвращалась. Она тоже его любила как идеального любовника, любила сквозь ненависть своего «мужчину-Гумберта», «Гумберта Санчеса», «папу», как она его ласково называла. Он думал, что создаёт её только для себя, но не принимал в расчёт, что этим подарком судьбы могут воспользоваться и другие.

Вообще же её понимание жизни размыкало черту между добром и злом, в её душе сливались в причудливый конгломерат, подобно янтарю, всосавшему пыль, бесовская игривость и манкость, тяга к острым чувственным наслаждениям со стремлением сохранить в неприкасаемой чистоте и святости свой идеал отношений «мужчина — девочка». Подростковый цинизм и стервозность сочетались в ней с душевной щедростью и альтруистичностью; периоды ненасытного поиска и беспокойства чередовались с состояниями кроткой мечтательности. Вот эту первородную имморальную женственность Лилит и распознал в ней Гумберт Санчес, который планомерно старался сделать из неё существо, послушное его воле в самой противоречивости подростковых представлений.

Но неосознанно в её душе назревал протест; и чем сильнее она его любила, тем настойчивей хотела вырваться из-под его влияния. Я не раз был свидетелем пугающего приступа острой тревоги, которая её охватывала. Нет, она не стремилась к суициду, но ей в это время хотелось сделать нечто оглушительное и безумное, что потрясло бы её и других. Хотелось взорвать изнутри жёсткую конструкцию социальной системы, совершить ошеломляющий рывок в неизвестность или преступление во имя утоления неуёмной эротической страсти и стремления во что бы то ни стало быть счастливой. Как-то она стащила у меня в комнате бритвенное лезвие и немного успокоилась только тогда, когда дома изранила им узкими порезами свою руку. Её психика была надломлена сначала вменённым, а затем добровольно принятым персонажем роковой Лолиты — неугомонного подростка, беспечной девочки и коварной соблазнительницы; Лолиты — красотки, Лолиты — развратницы, Лолиты — мученической жертвы и расчётливого палача одновременно.

И ей в образе Лолиты были интересны зрелые мужчины, степенные и уверенные в себе, которые чего-то уже добились в жизни, коих и не молодыми, и не старыми назвать нельзя. Она забавлялась тем, что влюбляла в себя этих мужчин, заводила тайные романы, но наигравшись, опять уходила к своему «папе». Так в её жизни появился я, псевдо-Куильти, который был необходим как освобождающая от опостылевших уз альтернатива Гумберту Санчесу; и в отличие от несправедливо навязанного мне книжного персонажа не был циничным и подлым педофилом и импотентом, не был любим ею, но по-настоящему сильно полюбил её. Как раз это качество сделало меня в дальнейшем, как она это определила, героем не её романа: уж слишком я был эмоционально привязан к ней, а ей нравились «плохие мальчики». «Мальчики» — мои ровесники, себялюбивые пижоны с творческой жилкой, повесы и выпендрёжники, ведущие скандальный и разгильдяйский образ жизни.

А вот что мы писали друг другу, когда в выходные встретились уже в интернете (вырванный клубок из тонкотканной сети личных переписок):

— Не грустите… Хотя я снова говорю глупости…

— Как приятно, что ты решила пообщаться в интернете, Алёна! Я, скучая, снова разглядывал фото твоих аватаров. И ты написала новые сообщения — это здорово! Маньяк Арлекин, расстреливающий грустного Пьеро — забавно). А идеал у тебя, мягко говоря, сомнительный. Не хотелось бы, чтобы ты была похожа на эту дистрофичку. Алёна, ты — прелесть. В полосатой майке смотришься задорной морячкой.

— Это платье, я в нём к Вам приду.

— Ага, приходи, тебе идёт это платье-тельняшка. На этом фото твои черты лица очень узнаваемы. Особенно взгляд — именно твой.

— Потому что я сама себя фоткала…

— И взгляд, и улыбка — очень естественны, поза непринуждённая.

— Игорь Леонидович, мой друг ревнует меня к Вам. Если он позвонит Вам… не говорите ничего… Он просто безумный.

— Меня мало волнуют психи-педофилы. А откуда ему знать мой телефон?

— Так у Вас на страничке написан…

— А откуда ему знать, что между нами?

— Он ничего не знает, но по интернету видит, кого я добавила, кто проголосовал за меня. Ладно… Это всё глупости, это всё ерунда. Иногда у некоторых набекрень мозги. И вообще, я тут чушь пишу, а у вас совсем другое на уме.

— Ну тогда, если что, я его просто культурно пошлю… Да ничего. Я немного взбодрился.

И в оживлённой беседе она привычно сыпала растасованными по электронным сейфам личных хранилищ фотографии — одна вслед другой. Это были детские и юношеские, школьные и институтские, цветные и чёрно-белые фото, в разных образах и ракурсах, с инсценированными и метко выхваченными из жизни сюжетами. Тут она — милый ребёнок с воздушными шариками, а здесь — нескромная кокетка в очках. На этом фото на её лице выражение высокомерия и безразличия английского джентльмена в котелке. А вот там она зафиксирована крупным кадром со смешно завитыми кудрями, как котёнок, изображающий тигра. Дальше — хомячок с улыбкой чеширского кота, потом — таинственный мистер икс. И вдруг — провинциальная дама, словно сошедшая с картины Ренуара… Мечтательница и гимнастка, весёлая и экзальтированная в мелькании тёмных силуэтов — разная, всегда разная, артистичная и не похожая не только на других, но и на саму себя в бесконечной смене амплуа.

— Смотрите)))

Вот она резво побежала по зелёной травке за кудахтающими созданиями, в белой кофте, как в белом оперении, сама похожая на прыткую курочку.

— Очень весёлое фото. Это возле дома или дачи?

— Это на моей улице))

Срываю взглядом с монитора другую фотографию.

— А что за фон на фото в виде ткани? Он хорошо гармонирует с лицом и фигурой.

— Это моя ЗАНАВЕСКА!)))

— Наиболее серьезная фотография из всех)) Вы создайте папку на компе «Алёнка» и сохраняйте мои фотки.

На «серьёзной фотографии» обомлевшая Алёна в красной майке с крупным узором в виде сердца и надписью на английском: «Позвольте Вас любить», жантильно потягиваясь, вдыхает аромат черёмухи.

— Всё равно — прикольная. Вверху вроде позируешь немного, а ноги свободно, по-детски расставлены. Так и сделаю — буду сохранять все твои фото.

— Это мой самый самый-самый незаменимый ДРУГ! Катюха.

Катюха о чём-то сладко шепчет, самозабвенно прикрыв глазки. А Алёна, не отрываясь, сосредоточенно что-то высматривая, уставилась в объектив.

— А здесь ты серьёзная, а Катюха навеселе)

— Вы по интернету такой хороший, не похотливый…

— Это потому, что стимул далеко, а секс по интернету или телефону меня не привлекает)

— А меня вообще не привлекает)) Я не люблю похоть. В таком возрасте, как у меня, она отталкивает…

Ну здесь уж явно переигрывает…

— Что поделать, ведь не всегда отталкивает, чем я коварно пользуюсь)

— Если честно… меня очень отталкивает. И вы должны это чувствовать!

Обвинять меня в похотливости и несдержанности стало своего рода традицией нашего общения. Во всём остальном она считала меня чересчур идеальным, идеальным до блевоты в своём лучшем отношении к ней.

— Только не влюбляйтесь, да? Мы договорились, — внезапно проскочившим с изнанки наружу белым швом вставила в разговор Алёна.

— Не могу этого обещать, могу лишь уважать твоё право свободы выбора.

— Какой Вы осторожный и сдержанный… по интернету.

— Твой эротический магнетизм, шарм и привлекательность лишают меня этих качеств, лишь только приближусь к тебе.

— ррррр… Посмотрите фотографии со мной…

— Расшифруй — это типа «мур-р-р…»? Фотографии не дают полного ощущения твоего присутствия, но радуют душу.

— Это я Вас передразниваю. Я почитала Ваши последние стихи, они о смерти. Вообще, я понимаю, что Вы чувствовали, но мне далеки такие стихи.

— Может быть, но по контрасту со смертью лучше чувствуешь и понимаешь жизнь.

И подобно брошенным рукой искусного шулера-фокусника разномастным картам, лихо влетели в интернет-пространство новые фотографии.

— Мне здесь 17) в школе.

Две девочки у доски. Одна — с лимонно-жёлтым, другая — с красным расписанными под хохлому шариками в руках. Одна серьёзная, а другая — в бежевой кофте — едва сдерживает шаловливую улыбку. Это Алёна — такая крохотная и миленькая лапушка, готовая незаметно в любую минуту нашкодить и напакостить. Показывает новый снимок, где ковыряет пальцем во рту. А напряжённый взгляд сквозит в очках бабочковой формы.

— Это на Новый год этот)) Я могу быть разной.

— На школьном фото очень мило выглядишь, такой кроткий и забавный ребёнок… А в Новый год у тебя, как будто зубы заболели)

Очки там несовместимы с детским образом — хочется всмотреться в глаза.

Показалась маленькая егоза, будто в парике, вся в чёрном, руки в боки, и с небрежно нацепленными на нос солнцезащитными очками.

— Это в 10 классе… Я тут очень-очень счастлива, так как на пике своей любви к Коле.

Проскочило и исчезло силуэтное фото в чёрном одеянии и в шляпе, где она, повернувшись в профиль, отрешённо смотрит вниз на фоне полыхающей дневным светом розовой занавески…

— Это мой экс-хомяк.

Сейчас взорвётся от раздутых губок и щёк ухмыляющаяся игрунья.

— Симпатично) Мне в шляпе тоже понравилось фото — художественное решение.

— Начали тут свои словечки и выражения говорить:)

Оп! — И передо мной малышка в маске, очевидно, изображающая якудза-мафиози.

— Дракошу сама рисовала на заднем плане) у себя в комнате.

— Все мы говорим словечками и выражениями:) Мне нравится. Маска, я тебя знаю!

— Ку-ку!

При этих словах золотистым пятном на чёрном фоне возникло миловидное девичье личико.

— Во.

И новое фото в ракурсе сверху — полосатая рубашка, кошачий взгляд…

— Да, дама в шляпе впечатляет. А кто тебя сверху с искажениями так сфоткал?

— Подруженции.

На улице… рядом с храмом.

Вот уж чего не видно, так это храма… Хотя нет — храм вдалеке. А на переднем плане самая настоящая свалка. Алёна присела на корточки, обхватив свою голову обеими руками, как бы в отчаянии.

— А что ты делаешь у свалки?

— Нам нравится фоткаться у разрух.

— Ты схватилась за голову, досадуя на что-то. Наверное, запашок на свалке так на тебя подействовал)

— В школе. Тогда я балдела от гриндерсов. и сейчас тоже. Эй, Вы — нет?!

И вот пошла серия пастельных и силуэтных фотографий Алёны-модницы. Разлеглась на подоконнике, а гигантский след сапога дырявит объектив.

— А гриндерсы — это обувь такая? Ничего, своеобразная.

— Гриндара, гриндерсы. Стыдно не знать!! Сапоги такие.

— Стыдно, но раньше не знал)

— Гриндерсы, гриндеры, гриндера — БОТИНКИ. Излюбленная обувь всякого рода экстремальной молодёжи различных направлений и «отклонений».

Остальные чёрно-белые её фото демонстрировали потрясающую пластику тела — так же эластично извивается кобра…

— На стадионе.

— Спасибо за ликбез по гриндерсам для экстремалов — буду знать.

Кающаяся Магдалина:)

— Какая я Вам Магдалена, я ваще американо.

— Ты так цепко к потолку прилипла, как комарик. Люблю такие перевёртыши. Мне это силуэтное фото очень нравится — и фигура, и образ. Чуть с наклоном тебе больше идёт. А что ты на клетчатой стене разглядываешь? Ищешь, где нолик поставить?

— Последняя фотка, больше ничего кидать не буду.

Вот это да! Изумрудная куртка растворяется в оконном блеске и вместо неё вырастают на теле зелёные ветви, будто обшивая её фигуру узором листвы. А вверху — кривляющееся и обёрнутое медицинской маской лицо Алёны, которая показывает козу растопыренными пальцами, давящими на плотное стекло. Шутливая усмешка над доверчивостью воображения чем-то мне напомнила по настроению фотографию Эйнштейна, показывающего язык.

— Последняя фотка интересная. Ты в медицинской маске как террористка смотришься. Пейзаж в отражении на стекле удачно вписался.

— Это мама сфоткала из палисадника. Я тут сумасшедшая из психушки…

С увлечённостью кладоискателя я входил в этот новый, необычный для меня мир. Она показывала свои графически острые рисунки — схематичные женские силуэты, которые можно видеть на листках с рекламой духов, фантастические головы с лепестками цветов на косах (как-никак училась в художественной школе). Демонстрировала мне книжные картинки, которые ей чем-то приглянулись, знакомила меня со своими кумирами — фотомоделями и актрисами, чьё очарование характерно проявлялось в подростковом возрасте (Брук Шилдс, Ева Ионеско, Мила Йович…).

Я делал всё, чтобы ей не наскучить. Я рисовал на стене её интернет-странички живые граффити, где её лицо проявлялось то из цветка, то из контуров белочки, её тотема. Перед экзаменом по истории медицины я виртуозно описывал в эсэмэсках, как бы восхищались ей мудрый Гиппократ, наблюдательный Гален, самоуглублённый Авиценна, чародей — Парацельс, самоотверженный Сервет, целеустремлённый Пирогов, альтруистичный Боткин, бескомпромиссный Павлов и много-много кто ещё.

А когда она готовилась к сдаче «Латыни», я пересылал ей немало поговорок и крылатых выражений на этом языке. Особенно ей понравилось: «Amor non est medicabilis herbis» (современная интерпретация — «нет лекарства от любви», а если дословно — «любовь травами не лечится»). Я же валялся по полу от смеха, когда прочитал сообщение с её вольным переводом с латыни, проездом через английский, выражения «Dictum — factum» («сказано — сделано») как «оттрахай член» (сказалось её увлечение английским в специализированной гимназии и сексом в свободное от учёбы время).

Её Гумберт Санчес изощрялся в плотских утехах, испробовав на шестнадцатилетней девочке все виды секса, включая элементы насилия и ролевых игр «садо-мазо». Курительные смеси, к которым она быстро пристрастилась, стимулировали влечение и превращали жизнь в медленное путешествие по саду наслаждений — из сна в сон, из фантазии в бред, где всё совершалось само собой и было возможно, кроме одного — устойчивого ощущения душевной теплоты и гармонии вместо бурления в гейзере эротических страстей. Она уже не вживалась в образ, а фактически вросла в образы типичных набоковских героинь — остервенелых и пленительных нимфеток Лолиты и Магды, вросла всей душой, каждым движением, каждой мыслью беспрерывно льющегося потока сознания — мутных подземных вод.

И наш тайный роман был только мимолётным эпизодом её тёмных игр, где точёная алебарда золотого месяца кромсала пурпурное тело раскалённого от любовного жара неба. А заря стекала сгустками крови по мерно колыхающимся от дуновения тёплого ветра травам. Наш тайный роман таял, как тают кучевые облака, превращаясь в однородную желеобразную массу в безмерном сумеречном просторе. И я напрасно пытался изо всех сил остановить нисхождение по каменистым тропам отношений, приучая себя ходить по раскалённым углям. Я пытался найти хоть какую-то зацепку там, где цепляться было уже не за что. Я намеревался продлить жизнь уже сорванного и вянущего на глазах цветка и испытывал немощную ярость и боль оттого, что не могу перекрутить стрелки биологических часов неизбежного увядания.

Первая трещина в отношениях наметилась уже при расставании, июльским летом, когда Алёну опять потянуло к своему Гумберту Санчесу, плюс к тому по её поведению было ясно видно, что какой-то другой мужчина овладел её вниманием в этом городе. Я тогда вывел её из числа друзей «В Контакте» (после она отомстит мне подобным образом не один раз). Но раньше она серьёзно задумывалась о возможности выйти за меня замуж. Даже обсуждали, как лучше переставить мебель в комнате — выбросить громоздкий шкаф, купить двуспальную кровать… Всё же осенью разбитую чашу удалось склеить. Мама нашла ей съёмную квартиру почти в двух шагах от меня: я жил на улице, а она стала жить на переулке с одним названием — и в этом был какой-то знак судьбы, какая-то её отметина.

В отличие от многих сверстниц она любила читать — и я дарил ей стопки книг, доставая, по возможности, самые редкие экземпляры. Всё, что ей нравилось или только могло заинтересовать, всегда было ей доступно. Её увлекала английская манерность и тонкость, странным образом уживающаяся с раскрепощённой культурой хиппи, сентиментальными и романтичными импровизациями великолепной четвёрки эксцентричных ливерпульцев. Её захватывали напряжённые аллегории и сказочные метаморфозы в прозе и стихах безобидного нимфолепта Кэрролла, она утопала в мрачных фантасмагориях Лавкрафта, бодро разминалась, прикасаясь к лёгкому серпантину пружинистого эротического стёба Сои над подростковой возбудимостью и непосредственностью. «Первая любовь» Тургенева и «Огненный ангел» Брюсова, которые я выбрал для неё на свой вкус, вопреки моим ожиданиям её особо не заинтересовали, зато немного увлекли ироничная меткость и чувственность новелл Мопассана и остросюжетный историзм Эко. Также захотелось ей прочитать повесть Чехова «Драма на охоте», когда просмотрела фильм «Мой ласковый и нежный зверь». Особой её страстью были книги Набокова, а позднее — Лимонова.

В музыке же её притягивали колоритный блюз Армстронга, рассветность вечно юных битлов, тёмно-лунный хард-рок Pink Floyd, мрачный электро-поп Depeche Mode, проникновенность мотивов Мариконе, многогранная экзальтация Леди Гаги, вульгарный романтизм «Ва Банкъ». Из увиденных в моей комнате подборок художественных репродукций её особенно поразил Гигер с его сатанинской биомеханикой. Её фантазии разлетались по ветру дум легковесным пухом одуванчика, за ними невозможно было угнаться.

Я перечитывал книги, которые она читала, слушал музыку, которую она слушала, смотрел фильмы, воспевающие романтику разновозрастных отношений, где ломались общественные запреты и преступные страсти оправдывались искренностью чувств. Но и тогда, казалось, был далеко от неё. Её мир одновременно притягивал мерцающей радугой мистически неподверженных течению времени подростковых чудачеств и настораживал какой-то устойчивой склонностью к возрастной регрессии. Однако нельзя видеть в этом лишь болезненную зацикленность на нимфолептстве. В этом была её фишка, её оригинальность, загадка противоречивого характера девочки-непоседы, женщины в девочке, которая не хочет подчиняться законам течения жизни. Но намерена сама выстраивать жизнь сообразно своим представлениям, без конца обновляя своё окружение, погружая себя в новые эмоциональные состояния, отсекая всё, что заставляет обернуться назад и осмыслить прошлое как сковывающую лёгкость движений цепь пройденных этапов возрастного развития.

Я осыпал её кучей подарков, ни в чём не отказывая. Если в начале нашего знакомства какие-то мелкие траты на мороженое и пирожное она уже считала тем, что использует меня, а несчастная сторублёвка, пополнившая баланс её мобильного телефона, даже как-то сильно её разозлила, то позднее уже всякие стеснения отпали. Питательные продукты, лекарственные средства, стильная одежда, модные журналы и богато иллюстрированные книги, посещение дорогих спектаклей и кинозалов… Я изощрялся как мог. Но мои возможности были ограничены редкостью наших встреч, которые могли состояться лишь тогда, когда она того захочет. «Хочу биг-маг и хурму», «Хочу пиццу»… Хочу… хочу… хочу… Она всегда свободно говорила о своих желаниях, не тратя время на приветствия. Мне нравились все её непосредственные «хочу». Они означали, что после тоскливых ожиданий я вскоре увижу её и смогу её вновь чем-то усладить, побаловать, позабавить. Из подаренных мной игрушек, кукол и безделушек можно было бы создать музейную коллекцию. Случается, я по инерции до сих пор останавливаюсь возле стенда с дорогими и красивыми игрушками — енотами, коалами, котиками и белочками, или же у меня механически тянется рука достать с шоколадной витрины «Киндер-сюрприз» или «Milky Way». Но только уже нет рядом моей озорницы-нимфетки, «света моей жизни», кого бы я ими порадовал.

Я отлично понимал, что никакой благодарности от неё мне не дождаться, что она непременно окружит себя новыми любовниками, лишь только обнаружится во мне какая-то слабинка, или я ей чем-то наскучу — и это случилось. Её особенно огорчало, что я не принадлежу к излюбленному ею типу «мужчин-Гумбертов», хоть и люблю совершеннолетних девушек намного моложе себя, и фотографии миловидных четырнадцатилетних девочек не вызвали у меня никаких положительных эмоций. Странное дело! В то время, когда все кипели ненавистью и изливались желчью по отношению к педофилам, она отнюдь не воспринимала их как коварных злодеев и пригрела на своей странице множество таких персон с сомнительной или явно подпорченной запретными страстями и сексуальными маниями репутацией. Она увлечённо вела с ними провокационные диалоги, плескалась эротическими откровениями, не брезгуя сальными шутками и азартным флиртом, интригующе с ними играла, расспрашивала об их тайных желаниях и выбалтывала всё о своём близком окружении. Говорила о привычках и заботах, о нимфических забавах и жизненных планах, пополняя количество знакомств, плавно перетекавших из интернет-пространства в реальную жизнь. В круговерти событий всё отчётливее между нами проявлялся сквозной люфт, чем без стеснения пользовались беспринципные великовозрастные сластолюбцы.

Судьба по-прежнему насмехалась надо мной. Сначала Алёна закадрила одного двадцатишестилетнего парня — набоковеда, но это был лишь короткий эпизод, и отношений со мной ради него она не прервала. Но потом Фортуна уже совсем перестала меня жаловать и жалеть. Как-то я сильно впечатлился увиденным по телевизору фэнтези-клипом «Toi et moi» из поп-проекта «Дежа вю», насыщенным фантастико-мистическими аллюзиями и сумеречными эротическими аллегориями (созданным на стихи Лилии Виноградовой и музыку Игоря Крутого, дирижировавшим оркестром подобно магу, что, помахивая серебряной волшебной палочкой, управляет не только звуковыми эффектами, но и смутными видениями). А исполнителем песни «Ты и я» неожиданно выступил известный оперный певец Дмитрий Хворостовский.

Мыльная пена пузырей обретает прочность стекла. И каждый хрустальный шар — мир чувств и фантазий, но оболочка шара твердеет — и он уже катится неотвратимым приговором судьбы, угрожающе крупный и твёрдый, сияя ярким металлическим блеском. Демиург — судия в огненном плаще отворяет дверь четырёх стихий. Звучит первый куплет:

«Ты и я —

Это как красивая история,

Как волшебная сказка,

Такая же чистая, как полдень, знаменующий

Все те удовольствия, которым мы предаёмся

Живя вместе,

Вместе.»

И замерли в ожидании ожившие духи-демоны, внемля велению Рока. Появилась скованная светозарной конструкцией из острых шпаг-лучей обнажённая девушка-роза, которую должны казнить за смерть влюблённого мужчины.

«Ты и я —

Это голубь и солнце.

Трудно поверить,

Но ты и я — это одно и то же.

Каждый день — как сто тысяч лет,

И даже если это не любовь,

То на неё похоже,

Похоже.»

И вновь возникает образ бегущей пленительной девушки, на ходу облачающейся в переливчатые атласные ткани различных розовых оттенков. А любовник-палач, которого играет Хворостовский, берёт огненный кнут, заставляя её вздрагивать от мук любви. На фоновой заставке срываются лепестки одежды, обнажая прекрасный бюст в рассветных снах –воспоминаниях о чувственных негах с молодым мужчиной.

«Счастливы те влюбленные

Что любят друг друга, как и мы.

Приветствуем вас, незнакомцы,

Со всех уголков земли.

Они — наш образ,

Они — наше лицо,

Им столько же лет,

И у них такая же жизнь».

И вот кульминация: девушка, несущая влюблённым смерть от пылающей страсти, пронзая их острым шипом, сама умирает от любви. Стремительно падает она наземь, прозрачная ткань скользит по её ноге как белый саван. И уже чёрный ангел смерти хищно распростёр над нею аспидные крыла. Но любовь палача воскрешает её, вырывающуюся из адового пламени. Демоны судеб не в силах удержать влюблённых. Роковой шар ударяет мимо, сокрушая твердь миров, когда девушка-роза, опершись на руки палача и отталкиваясь от скользкого моста, перепрыгивает пропасть.

«Ты и я —

Это прямо перед нами.

Следуя за нашей звездой,

Мы дойдем до конца.

И после смерти,

В раю ли, в аду ли,

Мы всегда будем вместе,

Вместе».

Рушится отражённый в воде замок. В упоительном поцелуе шип розы ломается. Она убивает своё прошлое вместе с любовью к другому.

«Счастливы те влюбленные

Что любят друг друга, как и мы.

Приветствуем вас, незнакомцы,

Со всех уголков земли.

Они — наш образ,

Они — наше лицо,

Им столько же лет,

И у них такая же жизнь»

Гибнут поражённые силой любви коварные демоны судеб. Затворятся дверь в потусторонний мир.

Пусть чрезмерно много анимационных эффектов, да, пусть избыток красочной мишуры! Но это не кич, не бросание пылью в глаза. Там, даже в этой пестроте видений, в кажущемся сумбуре блеска и треска всё так удивительно органично вписано в ткань символов грёз и сновидений, что пробирает насквозь и будоражит воображение. Это так ярко и интересно!

И мне захотелось послать этот клип по интернету Алёне, ведь я точно знал — ей понравится. Её притягивало всё необычное, красочное, эффектное — будь то снимки диковинных природных состояний, экзотика кругосвета или магия мизансцен космических тел. И всегда ей нравились ослепительные феерические зрелища. А тут ещё столь сложный и дерзкий эротический контекст… Да и похожа она внешне и по духу на героиню клипа — девушку-розу с колючим шипом в сердце. Но что-то останавливало, что-то внутри предупреждало меня, что этот победный образ влюблённого палача (а я себя ощущал более жертвой мрачной любовной игры, чем палачом, безжалостно высекающим из сердца красавицы лёд равнодушия) может спроецироваться на другого. Возникнет некто, кто отберёт у меня эту романтическую роль. И тогда уже появится франт, который вольготно воплотится в настоящего Куильти из «Лолиты», либо в Горна из «Камеры обскура». Но я проигнорировал предупреждение. Да только почти как представилось, так и случилось.

Даже если отнести к чуткости её чувственного воображения то, что ей несколько раз снился звёздный оперный баритон — Хворостовский, с которым она в сновидении придавалась любовной неге, то уж никак нельзя назвать случайностью то, что из интернет-группы сторонников разновозрастных отношений полов втиснулся в реальность отдалённо похожий на Хворостовского богемный разгильдяй — копирайтер, что был на год старше меня. Незадолго до этого его бросила семнадцатилетняя девушка, и он стал искать повторения столь необычных романтических отношений — и не прогадал, завязав знакомство с Алёной. И, конечно же, она задумала дебют в роли принцессы и захотела нечто такое, что зажгло бы звёздную искру в интернете, благодаря чему сразу покорилась бы ей зрительская толпа и, как цепями, приковалось бы к ней всё внимание видеоманов.

Её новый любовник — мастер сюжетного видеокреатива инициировал создание великолепного четырёхминутного киноролика. Задумка потрясающая: превращение, будто из куколки в бабочку — из несимпатичного, но полного экспрессивной энергии и сразу врезающегося в память персонажа картины в прекрасную принцессу, конфликт художника и реальности. За основу был взят известный портрет журналистки Сильвии фон Харден Отто Дикса. Надо сказать, что сюжет не выдуманный. Сильвия в реальности, судя по фотографии, была не лишена привлекательности. На картине же весьма мерзкое феминизированное существо с приспущенным чулком, растопыривающее пальцы соломенным веником, смотрящее в монокль и сидящее в неестественно изломанной позе с дымящейся сигаретой в руке — и отталкивающее, и соблазнительное одновременно. Так сочетаются смертоносная холодность и льющаяся огненной лавой сексуальность, агрессивно-страшный лик войны и магнетический образ страсти, диссонирующий тартюфизм и жёсткая прямолинейность. Дикс, разумеется, уловил некое внутренне противоречие, свойственное экспрессивной женской натуре, низвёл его до обнажённой гротесковости. И розовая помада фона картины густеет кровавым пятном фигуры. А вот в ролике волшебник-режиссёр, опрокидывая картину незадачливого художника и надевая шаманскую маску, совершает обратное превращение — и чертовски прекрасная и обаятельная с мальчишеской причёской Алёна, распаляюще пританцовывая и надевая корону, дразнит своего картинного персонажа, демонстрируя тщетность спора искусства с неразвенчиваемой таинственностью реальной женской модели.

Когда вопреки её желанию я увидел этот ролик, тут же экспромтом набросал четверостишие:

В потоке красных сладострастных стрел

Из пульса звуков сумрачного микса

Принцесса войн — мишень для тёртых тел —

Ты, Сильвия с картины Отто Дикса

Во всей этой нескончаемой цепи неразберих интересно то, что некоторые любовники Алёны стали добавляться ко мне в интернет-друзья. Вот и копирайтер добавился, заверив меня, что с ней он лично не знаком, а «зафрендился просто так». Но когда Алёна перестала отвечать на СМС (чего раньше не случалось), я заблокировал страницу своего соперника. С появлением копирайтера поздней осенью Алёна неожиданно прервала наши встречи, а после Нового года вообще вышвырнула меня из интернет-друзей, заявив, что не нуждается больше в общении со мной.

Да и не ограничилось всё только одним копирайтером, который вскоре уехал в Москву. А я опять внедрился в друзья к Алёне, только под фейковым аккаунтом. Возник один преподаватель истории — яростный защитник прав педофилов, говнистый мужичок, исподтишка старавшийся разлучить меня с моей зазнобой в то время, когда наши встречи, став куда более редкими, продолжились в конце февраля. Его заявку в друзья я не принял (уж слишком явно проступали в нём сквозь напускную английскую галантность черты самодовольного педофила-циника). А он изощрялся в льстивых поклонах и реверансах, нахваливая виртуальное граффити на стене Алёны с изображением её милой головки за то, что я выразил в этом портрете тип нимфетки, черты подросткового лица в возрасте 11—14 лет, считая это особым даром: «Тут нужно наитие, озарение, особое эстетическое восприятие именно девочек».

Однако я был не против поддержать диалог, чтобы, во-первых, понять, чем живёт и дышит формально не нарушающая законы педофильская компания, в которую втянулась моя возлюбленная; а, во-вторых, как собеседник он был весьма интересен и остроумен. Да и возможностей поразмыслить и иронично посмеяться над болезненной склонностью этого человека было у меня вдоволь. Он же не упускал шанса как бы вскользь уязвить меня ссылками на отношение Алёны ко мне: «Извиним Алёну за её болтливость и насмешки над Вами». Также он делал робкие попытки очернить Алёну в моих глазах: «А ведомо ли Вам, что Алёна хочет славы, причём даже в профессии порноактрисы? Согласитесь, не самый лучший удел!». Я отвечал на это, что мне известны все её эротоманские фантазии, которые в большинстве своём существуют в отрыве от реальности, и упрекал его в неэтичности разноса подобных сплетен.

Он подолгу вёл со мной эстетические споры, ратуя исключительно за реалистический метод в искусстве, показывая репродукции академической живописи с успешным, на его взгляд, изображением девочек подросткового возраста, образцы японской порнографической манги, фрагменты порно-аниме, натуралистические рисунки обнажённых нимф Бабински и другие сомнительные «шедевры». Особенно отвратительно было рассматривать те японские гравюры, где детская эротика связывалась с темой насилия и садизма. Я же саркастично намекал на моральные принципы, утверждённые в расхваливаемых им произведениях классицизма, что с его стороны в ответах всегда сводилось к смехотворной патетике оправданий педофилии: «… культ морального закона, героического (антигедонического начала), приоритет общественного над личным…» — вижу, Вы меня тонко подкалываете;)) Однако в нынешних условиях гедонизм волей-неволей становится сопряжён с героизмом. От нимфолепта требуется немалая смелость, чтобы гордо, в полный рост, встать на пути толпы педоборцев. А моральный закон наш противостоит затхлой филистерской «нравственности». И приоритет общественного над личным имеется: непримиримая борьба за наше право любить девочек и за право девочек любить нас!». Моя неприязнь к этому человеку усилилась после того, как я узнал, что одной из наших общих интернет-знакомых он откровенно и глумливо сообщал о своих интимных отношениях с Алёной.

В апреле снова произошла ссора с Алёной, когда она, желая расстаться, соврала мне, что беременна от своего Гумберта Санчеса, будет жить с ним в Москве, где он якобы определился с работой, а осенью они собираются пожениться и обвенчаться. Последнее, впрочем, в высказанных намерениях тогда было правдой. Сначала я удалил её из интернет-друзей, а затем она заблокировала меня на всех аккаунтах, да из-за пакостности характера приурочила эту блокировку к моему Дню рождения.

Немного попсиховав, я приобрёл дешёвый сотовый телефон с аккумулятором на последнем вдохе, новую сим-карту и отправился в интернет-путешествие. В виртуальном пространстве, выставив на аватаре картинку с летящим вслед за самолётом журавлём, широко расправив крылья над океаном радиоволн и гордо назвав себя Стефаном Непокорным, я видел две страницы Алёны — и основную, и тайную. Я присвоил себе имидж креативного менеджера в сфере визуальной рекламы и стал последовательно и неторопливо зазывать в интернет-друзья гламурный бомонд, собирая шикарную компанию, состоящую преимущественно из сексапильных девушек — модниц и красавиц, в большинстве — очень юного возраста, рекламных агентов, художников, фотографов и фотомоделей. Особенно меня интересовали друзья Алёны и друзья их друзей. Я видел, что у неё на тайной странице количество друзей очень маленькое, равное количеству подписчиков, что свидетельствовало о разборчивости в выборе. Рисковать было нельзя.

План был не хитрый, но вполне реальный: собрать на своей странице как можно больше друзей Алёны; а потом сделать так, чтобы она сама добавила меня в друзья, заинтересовавшись персоной-маской, за которой скрывался я. К тому же я отлично знал её вкус, хорошо представлял на какой тип мужчин она падка — взял, да и загрузил украденные из Твиттера фотографии одного англичанина. Вставил на своей странице несколько скабрезных цитат из произведений классиков — «Золотого осла» Апулея, «Декамерона» Бокаччо, «Ады» Набокова (такая гривуазность, как я полагал, придётся ей по вкусу).

Собрав несколько её отдалённых друзей, я решил наведаться к проживающей в Москве девочке (единственной на тайной Алёниной странице, которая была записана как сестра). Ею оказалась прекрасная пятнадцатилетняя школьница, склонная влюбляться в мужчин намного старше своего возраста — умная, капризная, себялюбивая, энергичная, страстная, прямолинейная нимфетка с изменчивым, ветвистым и раздвоенным эмоциональным миром, как рога оленя — символа её души, которым, как она верила, была до воплощения в человеческом образе. Итак, я постучался в её сетевое окошко.

— Мы знакомы?

— К сожалению, нет. Привлёк Ваш интернет-профиль.

— Да, и стоит ли мне добавлять Вас в друзья?

— Не знаю — это решать не мне. Только девушка с лицом, сияющим, как утреннее солнце, стала бы прелестным украшением моей страницы.

— Не нужно лести, — не приемлю. Украшения ненавижу и прочие материальные ценности. Люблю духовные. Так что украшать что-либо не хочу. Вот если я Вам интересна как человек, то — пожалуйста.

— Я не льщу, я всегда говорю правду, только облекаю её в художественную форму. Конечно, интересны как человек. Внешний образ девушки и её духовная сущность для меня связаны неразрывно. Ведь глаза — зеркало души, как утверждал Чехов.

— Ну я считаю, что у меня хитрые глаза. На фото я подделываюсь.

— Хитрые — нет, возможно, немного по-детски лукавые. Но это только добавляет шарма. Глаза живые, открытые, любознательные.

— Мне 14 лет, чего Вы хотите?

Вопрос немного ошеломил меня. Возникла пауза. Я ни разу раньше не заговаривал с ней, когда много раз просматривал, что творится на странице моей дамы сердца. Точного её возраста я не знал, да и тут она его слегка преуменьшила. Прослыть педофилом я не хотел. Пауза затянулась, а она всё продолжала задавать вопросы.

— А Вам сколько? Не скажите? Ну Ваше право.

Тогда я решил открыться и попытаться вызвать к себе сочувствие. Откуда-то возникла уверенность, что ей можно доверять.

— Не пугайтесь, я не добиваюсь от Вас встречи. Изначально у меня к Вам был иной интерес. Я не хочу Вас обманывать, я скажу Вам правду, но только если Вы умеете хранить секреты. Мой возраст, указанный на странице, не соответствует моему настоящему возрасту. Мы уже встречались в интернет-пространстве, даже были там очень близки.

— Вполне возможно. Я умею хранить секреты, не сомневайтесь. Так сколько Вам лет?

— И даже лучшей подруге Вы не расскажете то, что я могу сообщить Вам по секрету?

— Конечно. Я обещаю Вам, доверьтесь же.

— Хорошо. Мне 44 года, я — художник, поэт, учёный. Я очень сильно полюбил ту, которую Вы знаете под именем Ален В., но не взаимно. На её странице я числился раньше братом, Вы, думаю, так и остались сестрой.

— Я знаю Вас. Она рассказывала мне о Вас. Так чем Я могу помочь Вам? Сказать ей что-нибудь?

— После того, как она сообщила мне, что выходит осенью замуж за другого, я, разнервничавшись, удалил её из друзей. Она мне это не простила, заблокировала меня на всех страницах. Сейчас я хочу снова попасть к ней на страницу другом, но неузнанным.

— Всё ясно, но к чему Вам это? Не понимаю. Успокойтесь, мужчина. Неужели Вам такая нужна? Вы не добьётесь её, ибо она человек поверхностный,..

— Нужна. Я её знаю более близко не только с этой стороны.

— Любящ