Александр Ступин

Одинокий

Рассказы

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Корректор Лариса Александровна Ступина

Иллюстратор Лариса Александровна Ступина

Редактор Лариса Александровна Ступина

© Александр Ступин, 2018

© Лариса Александровна Ступина, иллюстрации, 2018

Сборник рассказов «Одинокий» рассматривается автором как художественная форма передачи содержания научных статей. В сборнике мало прямых ссылок на источники, архивы, но все герои рассказов вполне реальны и узнаваемы, хотя чаще всего они выглядят фантастически.

16+

ISBN 978-5-4490-9148-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Одинокий
2. I
3. II
4. III
5. IV
6. V
7. VI
8. VII
9. VIII
10. IX
11. X
12. XI
13. XII
14. XIII
15. XIV
16. XV
17. XVI
18. XVII
19. XVIII
20. XIX
21. XX
22. XXI
23. XXII
24. XXIII
25. XXIV
26. XXV
27. В о р о н ё н о к
28. Г о р о д с к а я ж и з н ь
29. В е с н а и ч е р в я ч о к
30. Л и с о н ь к а
31. Л у ч д р а к о н ч и к о в
32. П у г о в и ц а
33. У г о л ё к
34. П р о щ а й, Р о с с и я!
35. Д е т к а М о р о з

I

Ну, какие сказки. Разве я — сказочница? Это раньше в старину сказочники были. Знали сказок много, да интересных. Заслушаешься. Телевизоров-радио-интернетов ваших не было, вот и приглашали такого сказителя. К примеру, рыбаки на путине. Днём-то они в море рыбу ловят. А вечерами у костра сказки слушают, истории разные.

Только вот, у меня сказок нет, я вам всю правду говорю, а если и домысливаю что, так это, чтобы слушать интереснее было. Где сама видела, где люди подсказали. Людям-то верить надо. Не всем. Но я-то, поди, разбираюсь. Отличаю, кому — можно, а кто — так, для красного словца прибавляет-присочиняет.

Вот, к примеру, сказывали, появился в одной деревеньке парнишка, сыночек банного. Уж и не знаю, что у них там вышло в семействе-то, а только наш остался один-одинёшенек, без ласки и заботы родителей: сирота-сиротой. Банные-то, они, вроде как домовые, это всем известно. Поселяются они в баньках, но не в каждой, и не у всякого хозяина. Как они выбирают баньку, по каким таким понятиям-приметам — людям неизвестно. Вот поселяются, и всё тут.

Так-то, они не зловредные, и присутствия своего особенно ни чем не выказывают. Пошалить могли. Хозяева баньку готовят: воды наносят из колодца в бочку, пол прометут, со стен паутину снимут, печь растопят. Вот уж всё готово, парься. Не тут-то было. Веники из ушатов достают, а они все — голенькие, и листики разбросаны, как ветром осенним по земле. Розги, а не веники. Или того хуже. Заходят хозяева париться, а там холод, печку инеем подёрнуло, хоть на улице жара, дыму въедливого полно — глаз не открыть, слёзы текут. Но так-то редко бывало.

Если такое вдруг приключалось, верный признак — осерчали банные. Хозяева тотчас — медку на блюдечке, или яблочек мочёных, вареньица. Спиртного-то банные на дух не выносили, и дыма табачного тоже — чихали да кашляли. Оттого сердились, бывало, да так, что к баньке месяц не подходи.

А как же? Рассердил ты банного, у тебя и двери не закрываются в баньке, стекла в окошках лопаются. Или труба печная развалилась, или птица в неё падает, дым из печи в баньку идёт. Муки вечные. Сколько времени и трудов, пока печники её оттуда вытащат. А то, в кадке дырок насверлят, прямо — решето, а не кадка, или полки подпилят. Даже сжечь баньку могут, если сильно осерчают. А что им — нечисть, она и есть нечисть. Но банные чистоту любят. В грязных баньках не селятся.

Ну, вот. Поселился парнишка-то наш в одной баньке. Говаривали, что проходящий табор цыганский его подкинул. Мол, нашли цыгане ребятёнка у дороги в траве. Думали, наверное, что человеческий. А когда чуть подрос, увидели, что — нет, не человеческий.

Маленький такой, глазки, как у зверька, диковатые, хотя многое, как у человека, не отличить. Но на языке человеческом говорил плохо, хотя всё понимал. И ещё, с насекомыми, зверюшками разговаривал, чудеса всякие творил. Мог, к примеру, поленом запустить со злости в кого-нибудь: посмотрит на полено-то, а потом глазёнками поведёт, оно и летит.

Деревенские вначале тоже ничего не поняли: парнишка и парнишка. Ростом с трехлетку, но шустрый, вот только говорит как-то странно, лопочет, лопочет по-своему, не разберёшь. Подкармливали его, понятно, а жить он стал в баньке.

Имя ему случай помог найти. Вот, как-то парились мужики, жару нагнали, печь раскалена, да ещё и воды плеснули. Один и кричит: «Жарко! Слишком жарко!» Мол, хватит поддавать-то. А парнишке показалось, что его зовут. Имени-то у него не было. Но он слышал, что люди друг друга по имени зовут, вот и придумал себе. Вышел, улыбается. Посмеялись тогда мужики, да напрасно. Но имя — не имя, прозвище, что ли, приклеилось к нему. Стали его кликать: «Слишкомжарко».

А надо сказать, что парнишечка этот, хоть и не человек вовсе, но смышлёный. Подглядел ведь он, что в печь дрова кидают, и от этого всем хорошо. Смекнул. Мужики-то кричали в баньке по-всякому случаю: «Поддай, да поддай», «Печь холодна, дровишек ещё подкинь». Он и стал потихоньку подкидывать. А они смеялись, благодарили его. Всем и было хорошо.

Но вот, как-то приготовили мужички баньку для родственника какого-то из города. Воды наносили, печь, понятно, жарко растопили, веники запарили. Опять же, по-новому: пива купили, рыбки вяленой принесли, приготовились по-настоящему. Сидят они, в баньке парятся. Хорошо. Банька — на берегу озера. Лесочки кругом. Вот, городской с непривычки взопрел, собрался из парилки-то на свежий воздух, и говорит: «Пойду на озеро. Окунусь. Слишком жарко».

— Что?! — кричат мужики. Не поняли они, что он сказал. Вениками хлестались, или под паром-то и пивом. Городской им и крикнул что есть мочи: «Слишком жарко, пойду!»

Услышал этот крик парнишка и подумал, что зовут его. Дверь открылась, и дровишки в печь сами полетели, шлёп-шлёп, торопятся. Мужики внимания не обращают, печь-то с обратной стороны растапливается. И пошло-поехало тут. Старается парнишка. Устали мужички вениками хлестаться, говорят друг другу: «Ну всё, пора на свежий воздух, упарились. Уж слишком жарко». Тихо говорили, но не знали, что банный тут уж.

И наш парнишка начеку: «Мало, стало, быть пару-то». Дрова — в печь, вода — на камни! Пошло дело. Мужики с полков вниз скатились, и — к двери. А дверь закрылась и не открывается. Они — и так и сяк, не могут открыть. Сидят, водой холодной обливаются, а она тоже греться начала, чуть не кипит. Хмель с мужиков окончательно вышел, и поняли они, чьих рук дело.

— Ой, хватит, хватит! — кричат, — Мочи нет терпеть, отпусти ты нас, не губи!

А парнишка понимать-то — понимал речь нашу, да видать, плохо, а может, шалить начал. Они стонут, а он ещё больше старается, жару поддаёт.

Видят парильщики — дело плохо. Выбили насилу окно и стали на помощь звать. Прибегает родственник. Но он про банного знать ничего не знал, и давай сразу дверь ломать. Лом схватил, топор. Рушит баньку-то. Мужики с жары не сообразили его предупредить, да и не поверил бы он им. Подумал бы, от жары в голове у них помутилось.

А Слишкомжарко осерчал не на шутку: банька-то — дом его. Подумал, ломают её. Размахивается городской топором, чтобы дверь разбить, а тот из рук его вырывается и на улицу улетает в кусты. И лом — туда же. Городской из баньки выбежал, схватил ведро воды, и в топку — водой, огонь гасить стал. Дрова шипят, пар, вода грязная течёт. Как тут Слишкомжарко осерчал!

Родственник ничего не понял, только возвращался он домой на «Скорой помощи». А мужики, пока сражение это было, из плена освободились, дверь выбили, и в озеро попрыгали. Так и сидели, пока не услышали вопли родственничка. Еле доплелись, а он уж вот: лежит на траве, стонет. Погуляли, в общем. Они — красные, чуть кожа с живых не слезла, и он — весь в синяках.

Выпили на радостях, что живые остались, но родственнику ничего сказывать не стали. «Полтергейст, он и есть полтергейст», — как городской сказал, когда его на носилках в машину «Скорой помощи» грузили. Был, конечно, участковый, носком ботинка землю поковырял, и решил: «Перебрали сельские, да и подрались чуток. Ничего страшного, тем более, заявление-то никто писать не стал».

Время шло. Местные лишний раз парнишку не звали, но от помощи его не отказывались, и были настороже.

Парнишка тем временем вырос. Бородёнка у него, как лишайник в лесу, волосы такие же. По человеческим обычаям жить стал: брился-стригся, одеколоном пользовался, даже зубы чистил. И одевался тоже как человек, а где ж он другое-то возьмёт? Но, поскольку роста был небольшого, не выше ребёнка десятилетнего, ему всё детское и доставалось. Со всей деревни несли, и свои, и чужие.

Местная детвора с ним не играла, побаивались. Он тоже их сторонился, игр детских не понимал, и, самое главное, общаться с ним тяжело было. Понимать — он понимал, что ему говорили, а сам говорил тяжело.

II

К тому времени дачники у нас объявились. Места-то красивые: лес, речка, озеро, и от города недалеко. Колхозов-совхозов к тому времени не стало, поразрушили всё.

Вот, церковь стали восстанавливать. Она у нас красивая была, да в дни окаянные разрушили её, потом война была. Батюшку назначили. Хороший такой батюшка, отец Иоанн, с Украины, или нет, белгородский. Но всё: «шо» да «гы».

Когда отстроили колокольню, привезли колокол. Ну, конечно, не такой, что раньше был, откуда столько денег взять, но тоже — немаленький. Кран огромный приехал. Вот идёт работа по подъёму колокола. Всё хорошо, строители поднимают, отец Иоанн в сторонке с жителями наблюдают.

Поднимает кран колокол медленно. Сначала с машины его снял, а потом осторожно поворачивается к колокольне и вверх несёт. На небе — ни облачка, ветра почти нет. Всё складывалось замечательно. Ещё немного, и заведут его под балку, на которой он должен висеть.

И вдруг опоры у крана начинают продавливать землю. Может, там пустота образовалась, песок подвымыло, или грунт неустойчивый, поди — разберись. Крановщик-то опоры выдвинул, как положено, и пока на одну сторону тяжесть была, кран стоял, а как только поворачивать начал, то опора со стороны церкви стала в землю уходить. А где одна, там и другая. Все четыре колеса с противоположной стороны от церкви плавно оторвались от земли, машина накренилась, и стрела крана оперлась на стену колокольни. У крановщика лицо всё взмокло от пота, не знает, что делать.

Вместе со всеми и наш банный стоял. Вначале он в восторге был, пальцами водил, бурчал что-то. А ему объяснить пытались: «Упадёт, дескать, кран-то, и колокол разобьется. Да что тебе говорить? Всё равно, ничего не понимаешь». А парнишка глаза таращил, лоб морщил и постепенно допёр, что кран упасть может, точнее сказать, грохнется с минуты на минуту. Он тогда стал мужикам что-то объяснять, лопочет им, руками машет, но они его не слушали: «Дошло, наконец. И без тебя знаем. Да что сделать-то можно?»

Парнишка аж весь трясся от возбуждения. С ним такое случалось. Поэтому никто особенно внимания не обратил на это, все на кран смотрели. Ситуация на тот момент безвыходной стала. Слишкомжарко же стал туда-сюда бегать. То вокруг крана, потом вокруг церкви. Да шепчет что-то, приседает, руками взмахивает. Отец Иоанн стоял бледный и уж смирившийся с тем, что разобьётся колокол.

— Только бы люди не погибли, а колокол… Что же, Бог даст, новый закажем. Когда только? Лет через десять… Что делать-то? Беда. Вон, дитя неразумное, и то так переживает…

Стоит батюшка, чуть не плачет: и кого винить, случай? Крановщик из кабины вышел, руками смущённо разводит: «Что поделаешь?»

— И что теперь?

— Был бы второй кран, тогда перецепили бы.

Но все понимали, что найти такой второй кран сложно. Нет его.

А парнишка наш всё бегает. То к крану подбежит, то к колокольне. А потом замер у машины, стоит, смотрит, и по лицу его крупные капли пота потекли ручьём, как будто в бане он сидит, а не на улице весенней. Напрягся весь, кряхтит, будто тянет что-то тяжелое руками за канаты.

— Это кто? Дурачок ваш местный? — спрашивает крановщик.

— Ой, смотри, смотри… Падает, кран падает!!

Ахнул народ. Действительно, стрела заскрипела, трос натянулся, дрожит… Вздрогнула стрела, кирпич со штукатуркой от стены отвалились.

— Берегись, берегись, сейчас упадут, упадут!

— Подальше, подальше…

И строители, и местные стали отбегать подальше от крана с колоколом — опасно. Только парнишка остался, как в землю врос.

— Беги, беги, парень, погибнешь!

Стоит по-прежнему, сопит, рычит… И тросы на кране дрожать ещё сильнее стали, и вздрогнула стрела. Вздрогнула и нехотя отошла от стены.

— Гляди, гляди, что там…

Колокол медленно отходил от стены, и машина встала всеми восемью колесами на землю. Все стояли, открыв рты. Чудо!

— Ой, милый! Ой, выручай! Только не отвлекайте его, только не подходи к нему никто!! Не вводите меня во грех, бо, пришибу! — запричитал отец Иоанн, вдруг поверивший в чудо.

Когда опоры полностью вышли, мужики быстро завели под них широкий металлический швеллер. Крановщик уж в кабину влетел и осторожно поставил колокол на место. Все работали, как под гипнозом, понимали друг друга без слов. Когда закончили, только пот со лба утёрли и закурили, кто курил. Руки тряслись, и пот у всех ручьём. Крановщик, тот вообще, молча собрался, перекрестился, и быстро уехал. Местные тоже в растерянности были, в стороне топтались.

— М-да…

— Да-а-а…

— Надо ж такое…

И всё. Батюшка всё на церковь крестился и кланялся, крестился и кланялся. Так — минут пятнадцать, а потом парнишку обнял и три раза поцеловал: «Я уж, милый мой, не знаю, кто ты. От лукавого сила твоя, или Господь тебя наделил, только сегодня ты людям, церкви большую услугу оказал. Тебе это зачтётся. Спасибо и вам, люди добрые. Руки дрожат. Даже вон, слеза выступила от сильных чувств. Господь с нами. Праздник сегодня. Накрывай столы.»

Столы накрыли быстро, батюшку благодарили и парнишке руку жали: «Молодец, постоял за мир!». Он весь сиял от счастья.

III

Так у них дружба с отцом Иоанном и началась. Батюшка разрешал ему лазить на колокольню и в колокол ударять. Только банник этого гула колокольного поначалу сильно пугался, а потом привык. Стал он при храме вроде служки. Священник же задумал при случае к местному архиепископу съездить, попросить за него, чтобы разрешили ему прислуживать в храме.

Случай представился дней, может, через десять. Поехал батюшка в город. Дела разные: свечей подкупить, иконок, крестиков. Стоит он на складе церковном, товар получает, и заходит на склад архиепископ, предстоятель местной епархии.

Поздоровались, перекинулись словами, и напрашивается отец Иоанн к Владыке на приём. Тот и приглашает его: «Давно не виделись, вот к обеду и приходи. Отобедаем, чем Бог послал, а потом и побеседуем.» К трапезе отец Иоанн и заявился.

Когда обед закончился, в кабинете своём архиепископ и завёл беседу:

— Отец Иоанн, слышал я про эксперимент твой.

— Какой такой эксперимент?

— Будто в храм божий нечистого водишь, приваживаешь. Не дело это. С одной стороны, слухи, конечно, про его нечеловеческое происхождение. Только я представляю, как эти слухи до властей дойдут. Как они посмотрят? Скрывать не буду, мне служить-то — год, два, потом — на покой. Раздуют, преувеличат. У меня недоброжелателей-то хватает, да и место неплохое. И отправят меня туда, куда Макар телят не гонял — на Чукотку или в Читу.

Архиепископ Феодосий по возрасту своему был тяжеловат, но не толст. Был он человеком уважаемым, простым в обхождении, но не прост сам по себе. Жизнь заставила его быть осторожным и хитроватым, но настолько, что люди не могли про него сказать «хитёр», потому что для человека, служащего в церкви, прослыть хитрецом — не лучшая из характеристик.

В народе «хитрован» — это про купца-торговца. Священник, наоборот, должен быть прост и бесхитростен, а уж монашествующий — тем более. Феодосий же часто поминал при своих наставления преподобного Иоанна, которые тот в своей «Лествице» записал: «…Поспешая к жизни уединённой, или странничеству, не дожидайся миролюбивых душ; ибо тать приходит нечаянно. Многие, покусившись спасать вместе с собой нерадивых и ленивых, и сами вместе с ними погибли, когда огонь ревности их угас со временем. Ощутивши пламень, беги; ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме. О спасении других не все подлежим ответу… Все ли должны мы пещись о других, не знаю; о самих же о себе всячески должны мы заботиться».

Вот и рассуждал он: «Ситуация непростая. Ребенок брошен цыганами, прижился в дачном посёлке. Странный на вид был младенец. Стали его звать „домовым“. Стало быть, нечистым. Но домовые, лешие, кикиморы, анчутки, и прочие, прочие — это ж всё язычество. Скажут: „Ну вот, дожил архиепископ, в язычество ударился.“ Проходу не дадут. Телевидение, газеты, университет… Домовых нет и быть не может. Да, нет и быть не может…»

Владыко встал бодро с архиерейского кресла с резной спинкой и подлокотниками и, перебирая пальцами четки, прошёлся по кабинету, размышляя далее: «Домовых быть не может — это всё суеверия, отголоски язычества, „бытовое язычество“. И если так, священник не нарушает никаких правил, привлекая этого странного парня. Не нарушает, не нарушает, и даже более того, пригрел сироту… Пригрел сироту, пригрел… А вдруг окажется, что змею на груди? Вдруг, и… Даже представить, что будет, и то оторопь берёт…»

Феодосий подошёл к столу и налил из графина воду в высокий стакан, пил долго, небольшими глотками, успокаиваясь. «Запретить, запретить, потому что…»

Раньше при крупных храмах отставные солдаты служили за небольшую плату. Вышел бы такой старый солдат и голосом, не терпящим возражений, гаркнул: «Приказано не пущать! Иди подобру-поздорову!» И всё. А кто там приказал, какой со служивого спрос? Сегодня на полицию какая опора? Денег запросят за охрану, а при конфузе сдадут с потрохами, да ещё от себя добавят». Допив воду, он поставил стакан и вновь сел в кресло.

«А поеду я, посмотрю на него. Поеду. Ну, любопытно же. Потом и решу. В конце концов, мне самому интересно… По-человечески. Боюсь разочароваться. Может, просто уродец какой-нибудь, „дитя воскресенья“, родители — пьяницы. Так бывает, бросили дитя. Что им, живут так, что и скотина так не живёт, всяк о потомстве своем печётся.»

Отец Иоанн тихо сидел на стуле и наблюдал за архиепископом. Он понимал направление мыслей и сомнения его. Были мгновения, когда хотел произнести: «Да валите, если что, всё на меня, Владыко. Ну, отправите меня, непутёвого, в дальний приход…». Но не сказал. Если что случится, он и без этих слов своё получит: «Тележка будет маленькая, но тяжёлая.»

— Вот как мы поступим, отец Иоанн. Съезжу я к тебе. Самому любопытно.

Знаешь, мне всегда была любопытна притча о Женихе. Я ведь, признаюсь, до конца её так и не понял. Почему «званые не явились»? Нужно было шоу, с треском, с блеском молний, или наоборот, закрытость, клуб для особо приближённых? Ведь явись они, прознай, кто их зовёт… Почёт, венки, возлежание, курение масел, жертвы.

И разговор был бы с теми, кто понимает, что такое власть, как вести за собой массы, как их организовать. Не было бы столь многих жертв, и отклонений, противоречий и войн. Почему? Почему интеллектуалы отвергли «правду жизни»?

— У «золотого тельца» теплее? — сказал Иоанн. — А потом, философствующие и сами власть не прочь иметь над умами. Дьявол знал, чем человека зацепить: начал с интеллекта в раю, а на земле предложил власть.

— Но не может быть, чтобы не нашлось никого. Рыбаки, пастухи, землепашцы… Простые, неграмотные, мало знающие, малоспособные, мало расположенные к познанию, плохо обучаемые получили из рук Иисуса Христа Благую весть и, с трудом разжевывая её, двинулись учить язычников, среди которых были великие полководцы, ученые, композиторы, поэты! Почему они…? Вопрос для меня. Идите, я к вам приеду.

Поп приложился к руке архиепископа, тот благословил его. На том и расстались.

IV

К тому времени банный уж прописался в храме. Проповеди слушал. И очень ему понравилось там. Особенно любил праздники и крестные ходы. Если на колокольне кто и был чаще других, так это тоже парнишка. Как его природа языческая с христианством сочеталось, никто объяснить не мог. Только стал он меньше проказничать, и всегда, когда к церкви подходил, крестился. Хотя все знали, что обряд крещения он не проходил. Батюшка был известный либерал, но здесь что-то его останавливало. Хотя говаривал, дескать, этот «нечистый» иного христианина в благочестии за пояс заткнёт.

Тем временем, в деревне нашей произошли новые события. В лихие времена колхозы-то позакрывала московская власть. Двери на распашку, дескать, получай, мужик, полную свободу, наконец. Народ от счастья такого и запил. А что? Привыкли ведь работать по приказу. А тут — волю дали, что хошь, то и делай.

Наделы свои фермерам да акционерам посдавали в аренду, а сами — кто во что горазд: в город ездили на заработки, но большинство дома остались и перебивались случайными шабашками и мелким воровством. Хозяйством мало кто занимался, тут ведь стержень нужен, от дедов-прадедов. А много ли таких справных хозяев? Один на сотню. Да и тех в революцию побили, пораскулачивали, а кто и на войне последней погиб. Вот оставшиеся и развернулись. Дома пустеть стали, и уезжали сами много, а кого на погост свезли. Тяжёлые времена…

Деревня наша хороша. Своим-то приелась, а кто чужой приезжал — в восторге был. И стали к нам заезжать люди, и не всегда хорошие.

Как-то подкатывает целая кавалькада. Да всё дорогие какие-то, джипы там разные и начальство районное. Ходят по деревне, по лесу, вдоль реки, что-то обсуждают. А потом уехали.

И пошёл по деревне слух, что местные власти деревню продали. Всю как есть, вместе с жителями. Прямо, как при царе-батюшке. Правда — то было или нет, но появилась в подтверждение слухам в деревне техника строительная: бульдозеры, экскаваторы, краны, машины, видимо-невидимо. Строители — гастарбайтеры, из узбеков, что-ли, вагончики поставили. Стали они по деревне ходить, копать там и сям.

Народ понять ничего не может. А тут глава района приехал и разъяснил: «Местный колхоз-то разогнали, оставшиеся обанкротились, земли выкупило какое-то АО. В деревне будут преобразования, но это самое АО готово выкупить оставшиеся хозяйства по разумной цене, согласно прейскуранту, за три копейки. Подходите, торопитесь, дело, конечно, добровольное, но кто не продаст — пожалеет». Золотая Орда, и только.

Местные побузили для виду и стали потихоньку к конторе бегать, тайком друг от друга. Стыдно, видать, было родное продавать. В деревне-то, не как в городе, совесть не сразу замотали и Родину помнили. Но и к нам на обочину грязь отлетела, а вместо того, чтобы очиститься, мы в ней ещё больше вывалились. Дома продавали, сами съезжали, да видно, счастья в городе не все искали.

Были такие, кто не согласился уезжать. Что это, мол, наше родное, не поедем, и всё тут. У некоторых хозяйство налажено, кто-то фермером стал, да и дачники заартачились, уж больно им места наши понравились. Нашла, одним словом, коса на камень. Хоть и в меньшинстве остались, но крепкие люди. И как их только не уговаривали.

Районный глава приезжал, на собрании золотые горы сулил, угрожал электричество пообрезать, дороги перекопать — ни в какую. «Тогда, говорит, пеняйте на себя. Не хотите по-хорошему, я умываю руки. Жалеть потом будете, локти кусать», — сказал так и уехал.

Прошло дней несколько. На стройке за забором строители тихо копошились, когда к обеду подъехали несколько джипов этих и автобусик. Вышли из них людишки в чёрных одеждах, черти прям. Охрана какая-то. Но на морды — бандит на бандите, или каратели.

Стали они в деревне порядки свои наводить. Строители заборов понаставили, к реке, озеру не пройти. Дороги перекопали. Выживают людей. И управы на них ни какой нет. Участковый не появляется, один он на несколько деревень. Приезжала как-то комиссия из города, дачники постарались, но никаких нарушений не обнаружила. Документы у АО в порядке.

Стали люди задумываться, не бросить ли всё, и не уехать подобру-поздорову? А тут ещё случай. Фермера одного охрана избила сильно, а дом его сгорел. И всё с рук бандитам сошло. Засобирались люди. Плакали, так уезжать не хотелось, а куда деваться? Не умирать же.

Как-то раз в субботу собрались бандиты из охраны отдохнуть, в баньке попариться. Места-то у нас дивные. И глянулась им банька на берегу озера. Приказали они гастарбайтерам воды натаскать, растопить баньку. Плов решили на берегу готовить, огонь развели, столы поставили. Разгуляться решили.

А был в деревне учитель старый. Директор школы деревенской. Вот он тихонько к баньке подошёл, дверь открывает, а там парятся охрана с начальством своим, и кричит им: «С легким паром вас. Слишкомжарко! Слишкомжарко! У вас тут».

— Пошёл вон, старик, двери закрой.

— Закрою, люди добрые.

«Потом ещё звать будет», — тихо сказал, и на улицу вышел. В сторонку отошел, ждёт. Ничего не происходит. Он — ещё раз в баньку.

— Может помочь чем? Нет? Слишкомжарко! Слишкомжарко!

— Сгинь, старик, без твоей помощи обойдёмся…

Вышел старик. Расстроился. Не получилось. Пропадёт деревня, значит, тому и быть. Присел на лавочку, горюет. Бандиты из охраны в чем мать родила в озеро прыгают, орут, ругаются от удовольствия.

Тут подъехал глава местной районной администрации. Машина такая большая чёрная, дорогущая, все вокруг него суетятся. Разделся он. В баньку его ведут, венички свеженькие прямо с березы, кваску холодного. Парят его. И вдруг видит старик, что из трубы дым больше пошёл. А потом — прямо огонь. Забегали эти черти, кричат, двери ломают. И началось тут светопреставление.

Главный-то или из слуг его кто, банного случайно позвал: «Слишкомжарко». Учитель — тот в одежде был, а в бане, как известно, голыми парятся. Вот на его зов парнишка и не явился. А в бане кто-то случайно и позвал, сам того не подозревая. Да уж так позвал, что парнишка из кожи вон лез, чтобы растопить баньку. Те внутри орут, а он больше поддаёт.

Двери бандиты враз вынесли без топора. Здоровенные, силищи в них. А вот дальше кто-то из них стал печь водой заливать и дрова вытаскивать. А печь для банного — святое, её трогать нельзя, осерчает. Вот громила из бандитов в печи орудует, ругаясь. Головни — на пол, грязь, дым, а ещё и запах винный.

И осерчал Слишкомжарко. Взял для начала и двинул поленом по лбу бандита. Тот даже не заметил. Громит баньку. Тогда глянул банник на два огромных полена, взлетели в баньку они да прямо в лоб промеж глаз опустились охраннику. Он на глазах у всех из двери и выпал. На землю упал, не встаёт. Его водой отлили, в чувство приводят, спрашивают: «Кто тебя так?» Но он мычит только.

Но есть во всяком обществе людишки, так, ни то ни сё, ни Богу свеча, ни чёрту кочерга. И в нашей деревне такой был. Откуда взялся, не помнил никто. Был и был. Вот, он старшему и говорит: «Есть у нас в деревне парнишка приблудный. Он это. Вы его так не найдёте, но он мёд очень любит, поставьте мёд, он и выползет».

Вначале бандиты не поверили, а потом согласились. Полную миску мёду набрали и кличут банного, будто бы помириться хотят. Долго он не появлялся, а потом вышел, горемычный. Уж больно мёд любил. Ест он мёд и урчит, как кот.

— Это что за обезьяна такая? — хохочут бандиты.

— Оно, что ли, нашего Серёгу бревном приговорило?!

И потешаются над товарищем своим. Тот уж в себя пришёл. Взревел. Подлетает к парнишке и со всей мочи, как по мячу, ногой его ударил. Отлетел бедняга от миски и лежит на земле без чувств. А этот злыдень всё не угомонится, вытащил из машины дубинку деревянную, подошёл к Слишкомжарко и так сильно его ударил несколько раз, что он опять подлетел в воздухе и упал на землю.

— Ты что, замочил его?

— Точно, убил. Не шевелится.

Хотели они подойти к банному, но тот пошевелился и медленно встал. Вырвал дубинку у бандита и стал его бить его. Голову ему рассёк, колено. Охранники тут же выхватили оружие и стали стрелять. Было видно, как пули рвут тело парнишки, одежда — в клочья, кепочка в кусты улетела. Когда они перестали стрелять, потому что кончились патроны, старший приказал: «В мешок его, и закопайте, нечего озеро поганить. Убили животное, которое напало на человека. Самооборона».

Принесли грязный мешок, затолкали туда парнишку и в лесу закопали. Где то место, никто не знал. Односельчанину, который банного выдал, дали тысячу рублей и наказали, чтобы он молчал. Только тот усмехнулся: «Конечно, буду молчать, что ж я, не понимаю…» Когда он шёл, дорогой его догнал старик-директор.

— Зачем ты это сделал?

— Пусть знают…

— Он ведь может их очень сильно наказать.

— Они мою собачонку ни за что убили. У меня кроме неё никого не было. Они её вот так же запросто из ружья, как каратели, фашисты проклятые.

— Может, предупредить их, кто знает, чем это всё кончится? Наши люди, всё-таки, пусть и заблудшие

— А ты — такой жалостливый? Предупреди. Скажи, так мол и так, а подстрелили вы, братки, банного. Духа — нечистого. И грязной землей засыпали. Одежду его порвали, кепочку в грязь в топтали. Что они тебе скажут? Хотел бы я посмотреть, в глаз тебе дадут или тоже пристрелят…

— Мы знаем, кто он. А они не знали.

— Так и я не знаю. Не знаю. Кто я? Бухгалтер. Моё дело — чужие деньги считать. А тут — дело научное. Или ты много знаешь? Может, фокус это, обман зрения. Нам что сказали: вот оно, чудо-юдо! Смотрите, осторожнее. Мужики спьяну наболтали что-то. Кто-то видел. Где доказательства? Где? Совесть моя чиста.

Знаешь, мне ведь бог здоровья не дал крепкого, в детстве пацаны проходу не давали и в армию не взяли. Искать — ничего не искали. Как увидели, сразу белый билет выдали. Потом — техникум. Кого — в механизаторы, меня в бухгалтеры.

И на селе то же житьё-бытьё. Кого-то поощряли, премии, фото в газетах, а бухгалтер, он что? Когда жена умерла, свет в окошке погас. Думал, руки наложу. Выжил. Скрипел, но выжил. И собачонка эта всегда со мной, будто сторожила, чтоб я, значит, чего плохого не сделал. Понимаешь? А они её пристрелили. Есть у меня способ защититься, я им воспользуюсь, и ты мне не мешай, Николай, не мешай. Я себя человеком почувствовал. Могу за себя постоять.

— Нет, я пойду, пойду предупрежу… Совестно как-то. Не знаем, что он учудить может.

— Я тебя не держу. Иди, иди. Может, поумнеешь, когда они тебе морду-то разобьют, чтобы голову не морочил. Идёшь?

— Пойду.

— Ну и дурак ты, ваше благородие. Ничему тебя жизнь, видать, не научила.

Они разошлись. Один бодро зашагал к селу, второй, всё ещё раздумывая и сомневаясь, плёлся к баньке, но не дошёл, в лес свернул.

Когда банного убили, батюшке сразу донесли. Вбежал к бандюганам — сам не свой.

— За что вы душу невинную погубили? Он же, как ребёнок был! Изверги!

— Ты что, поп, гонишь, нахристосовался к обеду? Кто кого убил? Мы не при делах…

— Как не при делах, а кто парнишку убил? Сколько людей видело!

— Кто, где они, люди-то? Кто их знает, где они были? Ты за свой гнилой базар отвечаешь, батюшка? Иди, проповеди читай, неровен час, ласты склеишь, отпевать некому будет.

— Пошёл вон!

Спустили с лестницы отца Иоанна, а он не унимается.

— Господь свидетель! Он вас покарает. В ногах моих валяться будете, придёт час, и скоро придёт. Проклинаю вас всех и от церкви отлучаю!

А те — ржут. Один штаны снял, ягодицы оголил, и к священнику повернулся.

— Приложись, батюшка, Христос Воскресе!

Священник остановился, гнев как рукой сняло с него.

— Бедные, бедные вы, опустошённые души… Кто ж вас спасёт-то?

Перекрестился и пошёл к себе. Когда ярость душит, гневом душа переполнена, лучше средства нет, чем работа тяжелая. А работы в церковном дворе: начать — не кончить.

На что похож двор у реставрируемого храма? На стройплощадку, склад, на всё, что угодно, только не на то, что было в далекую дореволюционную пору. Хотя и тогда иные священники концы с концами свести не могли. А уж сказки о толстом и жадном попе, что от Пушкина Александра Сергеевича, так это — сказки дворян для детей дворян. Иное смотри у Чехова или Лескова.

Отец Иоанн плотничал. В старых джинсах, рваной майке он обтёсывал бревно. Работал сосредоточено, не столько для дела, а так, чтобы отвлечься, пар, что ли, выпустить. «Не сдержался, в гневе был, плохо это. Людишки — дрянь, в крови по локоть руки у них небось, а всё равно — не дело».

В распахнутые ворота зашёл местный бухгалтер. Даже не зашёл, а явился. «Вот нечистая сила его принесла», — подумал отец Иоанн. Не то, чтобы он его недолюбливал, просто хотелось побыть одному.

— Вечер добрый, батюшка.

— Добрый.

— Вот смотрю, ворота нараспашку. Дай, думаю, зайду. Не случилось ли чего?

— Что со мной может случиться? А и случится, все под Богом ходим…

— Не говорите, сколько вокруг событий… Столько всего… Про деревню нашу. Вон, что творится.

— А что творится?

— Бандиты человека убили…

— Слышал. Нелюди…

Отец Иоанн промахнулся по бревну, топор вылетел из рук и упал в кусты. Он молча пошёл за ним, ничего не отвечая.

— Помните, в баньке на озере парнишка приблудный, его ещё Слишкомжарко звать стали, смешная такая кличка. И говорят, он ещё, вроде, из семьи банных, ну, вроде лешего… Сказки, конечно, всё это. Болтают люди, от скуки. Вы согласны, батюшка?

— От скуки, точно. От скуки всё делается. Людей убивают, воруют, грабят…

— У меня вот… собачонку мою застрелили бандиты приезжие. Так просто, лаяла, говорят, сильно на них. Застрелили… А ведь это я им про парнишку рассказ…

— Ты? Ты-ы? Да зачем, для чего же ты сделал это?

— Они — звери, звери. Собачонку мою просто застрелили. Шуточки такие. Им всё равно: что человека, что собачонку.

— Он ведь — не игрушка, он человеком становился. Ты это понимаешь, окаянная твоя душа?

— Понимаю, потому и пришёл. Прости меня, батюшка, прости… Отмстить хотел, сейчас жалею, сильно жалею. Один я остался, совсем один. В голове помутилось.

Батюшка замахнулся топором, так что бухгалтер поднял руку, инстинктивно закрываясь. Лезвие топора глубоко вошло в бревно.

— Уходи, не до тебя… Потом. Потом поговорим.

— Да, потом, потом…

Он повернулся и быстро пошёл со двора.

— Потом… А что, что — потом? Пусть они, пусть убираются… И я не жалею, не жалею. Пусть они пожалеют!

V

События, как нитки на катушку, стали наматываться, одно на другое, одно на другое, начало уже не найти, и конца не видно. Прошло дней пять, наверное, после всего. В милицию, понятно, никто не обращался. Родных у Слишкомжарко нет, документов у него нет. А свидетелей убийства тоже, кроме как бухгалтера, не было, да и тот, как убивали парнишку, не видел. Только слухи.

Дело к обеду шло, магазин как раз закрывался, и покупатели расходится начали. Выходят на крыльцо, разговоры, ничего особенного: кто с кем, кто у кого. Деревенские новости.

Глядят, а по улице, магазин на центральной улице стоял, идёт кто-то. Ну, идёт себе и идёт, мало ли что. Ближе, когда он подходить-то стал, парнишку в нём узнали: тяжело опираясь на посох, чуть припадая на левую ногу, и даже как будто бочком шёл он. Люди, глядя на него, стали креститься, женщины платки к глазам подносили, вздыхали: жалко, ведь ничего плохого от него не видели. Он прошёл мимо, не замечая никого и не сбавляя шаг.

— Наверное, к церкви, отца Иоанна ищет…, к нему идёт, — перешёптывались в толпе, а потом… Дети двинулись за ним, из любопытства, а за ними — несколько женщин, тоже как бы по-смотреть, но идущих становилось всё больше, и шли, не спрашивая друг у друга: зачем? Из села к храму шла уже целая процессия.

Храм стоял чуть на въезде в село, на пригорке, с которого все красоты, как на ладони: и озеро, и лесочки, и река. Когда-то его окружала ажурная ограда из чугунного литья, которая крепилась на каменные столбы с навершиями из железа. Ограду эту поставили на деньги матери купца первой гильдии Катасонова. Купец-то сгинул в Сибири, поехал с товаром и сгинул. Вот мать его и подарила церкви ограду. Революцию, войну отечественную выстояла ограда, а перед гайдаром-чубайсом не устояла: в 90-е понесли её, и свои, и чужие, на пункты приёма металла. Рвали ограду, что называется, «с мясом» — цепляли тросом к трактору и выдёргивали.

Ко времени передачи храма церкви многое успели: ограду почти всю увезли, кое-где и столбы развалили. В храме ворота выломали. Там ведь во времена колхозные дизельную электростанцию затащили, американскую. Прямо в алтаре поставили. В алтаре дизель с генератором стояли, а в основной части храма и в пределах склады разместили для удобрений. Над храмом знамя красное вместо креста развивалось. Кресты-то — ранее, в 1920-х годах поспиливали. Работала местная электростанция долго, а потом стали электричество тянуть, столбы ставить, нужда в ней пропала. Забросили её, простояла она до известных лет, и её сдали на металл. Меди там было: и проволока, и пластины на генераторе. Когда тащили агрегат, проём дверной расширили кувалдами.

У деревенских церквей свои дворянские истории: тайные венчания, ночные отпевания. Храмы, понятно, всё чаще помещики да купцы закладывали и строили на свои деньги, а чтили больше в народе. Потому что не было другого места, где общество деревенское собиралось бы и в горе, и в радости.

Но главное, здание это с куполами синими или золочёными, с крестами да колоколенками вырастало будто само по себе, как деревце, травка, и без него не представлялось уже понятие Родины, как без протекающей речки, растущих берёзок, полей. Оно становилось частью окружающего мира, более того, частью жизни людей: от рождения до погоста.

Есть люди, которые предчувствуют события. Как будто приёмник в них встроен, и постоянно они в потоке информации: вдруг сердце защемит, или как-то не по себе станет, тревожно, и вот уж ожидаешь событие, и чувства тебя не обманывают. Хорошо это или плохо? В неведении спокойнее: живёшь и не знаешь, а придёт — разгребаешь.

Отец Иоанн чувствовал, что не закончились события для ставшего родным ему села. Как-то тревожно было на сердце, и помимо воли в голову стали проникать мысли, которые сбивали его, он не мог сосредоточиться, пока, наконец, не вышел с алтаря и не направился к дверям.

Распахнув церковные двери, он остановился на высоком крыльце и вгляделся вдаль: со стороны села по направлению к церкви шла странная процессия: возглавлял её некто в лохмотьях с посохом, сильно хромавший, а уж за ним, чуть отставая, плелись деревенские: дети, мужчины, женщины и даже дачники. Люди шли торжественно, как на Крестном ходе.

Нет, лучше, естественнее, что-ли, без праздничной показухи, когда идут, поддерживая некую традицию, но не повелению сердца. Шедшие что-то тихо пели. Нужно было петь, но, наверное, они не умели, не помнили, поэтому пение было как бы без слов, но петь хотелось. А когда уж подходили к храму, звонкий женский голос зазвенел: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!», и все идущие подхватили эти простые слова: «Святый Боже, святый бессмертный, помилуй нас!».

Глаза священника наполнились слезами. Он утирал их ладонями, а издали казалось, что он накладывает крест на идущих, и, воодушевлённые, они повторяли ещё и ещё молитву. «Боже мой, — думал поп, — я двадцать лет пытался достучаться до их сердец… Двадцать лет… А он, маленький, непонятно какого роду-племени, возбудил в людях такие высокие чувства… Чудо? Какая разница. Я пробился таки к сердцу его, а через него ко многим сердцам. Пути Господни неисповедимы, вот уж точно. А могло этого и не случится. Так бы никогда и не испытал радости такой. Радости неизмеримой, безграничной».

Худой, измученный, в страшных лохмотьях, будто юродивый с картин художников XIX века, Слишкомжарко подошёл к ограде и, подняв глаза на колокольню, замер: здесь он стал счастлив… А потом… Потом, как подкошенный, осел на колени и лёг лицом на землю.

И все пришедшие тоже опустились на колени, крестясь то ли на храм, то ли на нового юродивого. Они не знали толком, как надо, как правильно, но это было не важно. В этот миг будто мостики от предков далеких к ним сегодняшним, беспамятным и блуждающим во мраке безверия, переброшены были.

Отец Иоанн замер на крыльце, слишком необычайным и до слез трогательным было зрелище это. А потом, очнувшись будто, сбежал с крыльца и встал на колени, как и все, позади парнишки. И слёзы потекли по щекам его, и народ плакал. Все. Мужчины, женщины, дети зарыдали.

Вдруг ударил колокол. Сам. А потом загудел-запел, да так красиво, как никогда не пел. Все, как зачарованные, смотрели на храм, на колокольню, наслаждаясь звоном, а когда он прекратился внезапно, парнишка исчез, как в воздухе растаял. Но чудо не исчезло. Осталось в сердцах людей.

VI

Эти часы глава районной администрации А-ского района с трудом выносил. Каждую неделю по понедельникам вечером ровно на два часа в его кабинет вползали, вталкивались, протискивались те, кого и людьми-то назвать язык не поворачивается — электорат. Вот они уж мажут своими одеждами стулья в приемной, пропитывают её запахами, после которых на всю ночь будет открыто окно, а утром секретарша побрызгает каким нибудь дезодорантом.

— Анатолий Дмитриевич, приглашать?

— Подожди ещё немного, я с силами соберусь.

— Ха-ха-ха, — улыбается Верочка, ей тоже невмоготу сидеть там в приемной и слушать стоны-ахи, жалобы, просьбы.

— Ладно, открывай стойло.

— На приём, кто первый, проходите.

Люди шли с разными просьбами. Деловые в такие часы не приходили. Им назначали в другое время и в другом месте. Эти же просители, как правило, безнадёжно ошибались, ожидая помощи.

Секретарь добросовестно заносила информацию, чтобы завтра передать какому-нибудь чиновнику, а уж тот напишет ответ, от которого никакой пользы просителю. «Место в детском саду?» — Пожалуйста», «Дом в аварийном состоянии?» — Нет проблем, решим, ждите», и так далее, и тому подобное. Рутина-с. К семи часам вечера очередь поредела.

— Следующий, проходите. Ну, где вы там?

Зашёл он. Анатолий Дмитриевич его сразу и не признал. Да и как признать того, кого с месяц назад по твоей команде расстреляли и закопали. Парнишка был одет в видавшую виды ветровку с надписью «Россия» на английском языке, бейсболку, спортивные штаны и кроссовки.

— Ну, рассказывайте, молодой человек, не стесняйтесь. Может, водички? — начал Анатолий Дмитриевич ласково.

— Фамилия, имя, где живёте…, — уставшим голосом заныла секретарша.

Молчание. Только взгляд.

— Ну что ж ты, парень, говори, поможем, если сможем. Присаживайся…

— Фамилия…

Молчание. Банник тихо, плавно подошёл к широкому столу, за которым сидел глава, и лёг на него.

— Эй, ты что? Встань, встань, тебе говорю. Расскажи, что случилось, мы для того тут и сидим, чтобы помогать таким, как ты, сиротам. Ну, давай, парень, очнись…

— Фамилия…

— Да погоди ты, Верочка, с фамилией. Видишь, он не в себе…

— Может, он больной?

— Может, и больной. Парень, как тебя? Ты болен? С тобой всё хорошо?

— Меня убили…

— Что?!

— Меня убили…

— Кто, кто тебя убил?

— Ты…

— Я? Ты своём уме? Он — псих. Точно, больной. Надо кого-нибудь, позови там охрану, ещё покусает…

— Ой, сейчас, бегу…

Верочка застучала по паркету и протиснулась в дверь.

— Ну, всё хорошо, сейчас врач придёт. Так кто тебя убил?

— Не помнишь? Ты, в бане, в селе нашем, — парнишка говорил на удивление понятно. Он поднял лицо и пристально стал смотреть в глаза Анатолию Дмитриевичу. Анатолий Дмитриевич его узнал…

— Ты-ы-ы…, но как? Жив, значит, остался… Это ты пожалеешь ещё. А сюда пришёл зачем? Пожалеть тебя, может, урод? Беги лучше, прячься в самую дальнюю нору и не высовывайся никогда. Иначе тебя найдут и сделают так, чтобы тебя больше никто не нашёл. Понял. Пошёл вон. Будем считать, что я тебя не видел. Так и быть. Или ты думаешь, что на меня можно надавить? Может, ты так думаешь? Ты — жалкое подобие… И человеком тебя назвать-то оскорбительно, обезьяной, и ту жалко. Вон пошёл!!

Из-за двери показались два охранника.

— Ничего, ребята, ничего. Он сейчас сам выйдет. Правда ведь, выйдешь? Или, все-таки, помочь? Помочь, значит.

Глава вытащил телефон, запутавшись в носовом платке, ключах. Ну, всё в одном кармане!

— Слушай сюда, у меня сейчас приём, и ко мне припёрся тот, ну тот, кто нам в бане мешал… Жив, сам удивляюсь. Давай сюда парочку, по-тихому его с заднего входа, и чтоб я его больше никогда не видел. Куда? Куда? Тебе сказать, или ты сам догадаешься? Всё. Жду. Быстро!

Вечер был испорчен. Анатолий Дмитриевич вышел из-за стола и подошёл к окну. Редкие прохожие. Машина ДПС на перекрёстке. И этот урод в его кабинете. Урод. Выжил. Нормальные люди от гриппа умирают, а в этого — из пяти стволов, в землю закопали, и — жив. Он повернулся и брезгливо посмотрел на парнишку, продолжавшего полулежать на его столе.

— И что ты у меня разлёгся? Ничего, сейчас приедут, разберутся с тобой. Фарш не оживёт. Скажу, чтобы тебя в мясорубке провернули и собакам скормили. Сдохнешь. Ну, где ж они так долго? Сколько я терпеть буду эту падаль у себя в кабинете? Всё провонял уж.

Глава нервно взял телефон.

— Ну, где вы? Долго я… Подъехали. Поднимайтесь, мешок не забудьте… И чтоб тихо всё было. Тут вам не баня, а Администрация.

В дверь кабинета робко постучали.

— Можно?

— Входите уж.

Вошли четверо. Встали у стены.

— Что встали? Пакуйте.

Они продолжали стоять не шелохнувшись, вытянулись, руки по швам. Солдаты на посту номер один, знамени не хватало.

— Да, да вы что? Убирайте этого урода. Ну…

Братки не шевелились, а потом тихо открыли дверь и ушли.

— Да вы куда?! Куда вы? Идиоты… Вы что? Да я, я вас…, — кричал он им в след, выскочив из кабинета. Но они шли, не оборачиваясь. Анатолий Дмитриевич вернулся, суетливо забегал по кабинету натыкаясь на стулья, потом скрылся в комнате отдыха. Что-то пил, ругался полушёпотом. Опять звонил и ругался громко.

— Значит, ты так…, по своему… Ладно. Давай по-другому. Я ведь тебя понимаю. Да. Ладно. Там, в бане, мы были неправы. Ошибка вышла. Кто знал, что ты такой вот… Кто знал? Кто знал и послал тебя? А? Кто знал? Тот знал, чем всё закончится. Меня выжить захотели. А ведь могло случиться и по-другому. Значит, не сказки, что про тебя там рассказывали. Ты же мог нас всех там положить. Бойцы — в тебя, ты их — в порошок, ну, и меня за одно. Ну, ты понял? Мы здесь не при чём.

— Слушай, давай на мировую. Ты говори, что тебе надо. Мы весь район, область на уши поставим. Страну! А? Как?

— Ты должен извиниться.

— Да, я извиняюсь. Прости, друг, что так вышло. Я этих вещей-то не знаю. Мало просвещён. Давай, говори, что, как. Сделаю, что могу.

— Жить по-человечески, по-правильному, как в Библии.

— По… по… человечески? Да уж пробовали! По-человечески… И церкви ставили и ставим, скоро свободного места не останется — церкви, мечети, синагоги… Ничего ж не меняется. Люди, как были скотами, так ими и остались. Им — что икона, что знамя красное — один хрен. Ты пойми, ты сам-то — кто? Кто ты? Святой? Тебя не существует, ты из тех, из дохристианских, из былин языческих. Ты нашего мира не знаешь. У кого ты учился, у попа? А он кем был, поп твой, до перестройки? Небось, партбилет носил, а сейчас крест нацепил. Хочешь людям помогать, давай. Я тебе могу такое устроить, ты для своих там в селе… Тебя на божничку вознесут… Не буду я это село трогать. Оставлю тебе. Ну что, по рукам?

— Я с тобой буду. Где ты, там и я. Мы закон Божий нести будем людям. Закон правды.

— Со мной? Со мной? Ты в своем уме? Как? Какой закон? Его нет нигде. Нигде. Ни в столице, ни в Думе, ни в правительстве, ни церкви, ни целом в мире… Нет! Ты понял — нет! А будешь мешаться, путаться под ногами, так на тебя весь наш синод натравят, а надо будет, и люцефера привлекут. С кем угодно договор подпишут. Подпишут. Кровью!

— Я ухожу. Завтра утром. Попробуем исправить.

— Завтра? Завтра у меня губернатор и представитель из Москвы, из аппарата президента. Давай, в другой раз начнём? В другой?

Но Слишкомжарко пропал. Когда ушёл? Вот только был, и не стало его.

— О боже, что будет завтра? Что будет? Или это сон?

VII

Утро. Лучше бы оно не наступало. Вечер тупой, а утро ещё хуже. Какой дурак придумал это, что «утро вечера мудренее»? Поганее. Особенно, когда почти не спал.

Анатолий Дмитриевич — среднего роста, полноватый, даже слегка пухловатый. Без седин и плеши. Нос слегка крючковат. Глаза большие карие. Взгляд одновременно наглый и в то же время преданный. Это — для начальства. Для подчинённых — всегда гроза. Ну, ничего приметного, запоминающегося. Чиновник. Русский чиновник. Классический. Он всегда выглядел бодрячком, но не сегодня.

Шёл к служебному «мерседесу», как на эшафот. Его ждали на стройке. Там будет губернатор и представитель из Москвы с инвесторами из Европы. Можно было бы не ездить, сославшись на здоровье, стройка не его, всем управляет губернатор. Только отношения с губернатором были давно испорчены и продолжали портиться, каждый из них грёб под себя и делиться ни с кем не хотел. Терпели друг друга. Пока терпели, потому что за каждым из них стояли определённые люди.

Стройка была на территории района, но проку от неё ни для района, ни для него лично не было. Строили какой-то завод, финансировали частью — иностранцы, частью — бюджет. Большей частью — иностранцы, поэтому украсть было тяжело. А предложить свои услуги мешало прикрытие губернатором и контроль сверху. Бестолковая стройка.

Он уже был на месте, когда машина губернатора и представителя со свитой и иностранными инвесторами только подъезжали.

— Успел. Припёрлись ноздря в ноздрю. Не спится им. Ладно. Главное, этого чудовища со мной нет. Представляю, что было бы… Эх, иду.., — вслух думал он, потом нарочито бодро и ласково закричал, выпрыгивая из машины:

— Доброе утро всем! Рад приветствовать!

С ним поздоровались наскоро и тут же прошли на строительство.

— И вам спасибо…, — пробурчал он им в след.

— Доброе утро.

— Ты…?

Парнишка стоял перед ним в нелепейшей одежде: светлая рубаха из грубого холста, подпоясанная веревочкой, штаны такие же, на голове — кепка, как из музея, а ноги были обуты в лапти.

— Ты откуда такой? Слушай, давай, завтра, завтра, давай… — — засуетился глава, опасаясь, как бы его не увидели рядом с этим языческим «чудовищем».

— Одет ты не по-людски. Всё в галстуки, да кожаная обувь дорогая. Посмотри, как народ ходит, скромно.

— В лаптях, что ли? В том, как ты, пугало огородное…?

— И тебе на землю спуститься надо, чтоб народ власть уважал. Будь прост, как голубь.

Объяснить, как на нём оказалась одежда, близкая к той, что носил парнишка, Анатолий Дмитриевич не смог бы. То ли он сам так оделся, то ли фокусы всё языческие. Но холщовая мужская рубаха была легка и приятна, ноги вообще блаженствовали, ничего не жало, было легко и свободно. Грудь дышала, сердце стучало, в голове было ясно и светло.

«Может, сбежать? — мелькнула мысль. — Сбежать, пока не поздно, пока не увидели. Потом объяснюсь. Увидят же, или засмеют, или тут же снимут с должности… Сбе-жа-а-ать… А что сбегать-то? Что? От чего? Сколько бегать буду? Марафонец районного розлива. Не побегу. А пусть видят. Подойду даже… Вот где у меня этот придурок губернатор и вся его братия. И на иностранцев — плевать. Боюсь одних, других гроблю налево и направо.»

Он подтянул веревку на пузе и пошёл легкой походкой туда, где в окружении строителей стояли представитель президента, губернатор и инвесторы.

— Анатолий Дмитриевич, хорошо, что вы подошли. Вот, строители просят…, не могли бы вы… А что это вы так переоделись? Оригинально так…

Губернатор смотрел на главу района, и глаза его наливались кровью, иностранцы чуть в стороне переговаривались через переводчика с представителем президента и ещё не обратили внимания на экзотическое одеяние чиновника.

— Ты когда это успел напялить это? Ты с пугала огородного это снял? Быстро переоденься, если хочешь во главе района остаться… Я сказал, быстро…

— Виктор Константинович…, — позвал губернатора москвич.

— А что, если нам попробовать упростить задачу, которая встаёт перед районом. Где, кстати, глава?

— А я — здесь! — нагло и весело закричал Анатолий Дмитриевич.

— Идите к нам, — позвали его.

— Иду! Бегу! — как-то уж совсем потеряв всякий страх, отозвался он. Анатолий Дмитриевич решил расслабиться и наслаждаться. Насиловать ещё не начали, но дело за этим не станет. Кто ему поверит, что он в этом маскараде не виноват. А то, что этот маскарад губернатор воспримет, как попытку подорвать его авторитет, сомнений нет.

Когда опубликовали данные декларации об имуществе, то за губернатором числился сад в шесть соток и старый прицеп. Больше ничего. Даже старенького «москвича» не было. Тогда в области все смеялись. Вот, пусть теперь посмотрит, как глава района одевается. Кто к народу ближе?

— Вот гер Шнайдер говорит, что рядом замечательный хлеб растёт. А что, если нам использовать местные ресурсы? Как вы приоделись-то. Ну, прямо, толстовец. Вы не толстовец у нас?

— Смотрите, господа, вот так у нас чиновники ходят. А вы всё: коррупция, коррупция. Похож он на коррупционера? Замечательно смотритесь. Вот, наши партнеры спрашивают: «Это настоящее всё?»

— Ну, а какое? Бумажное, что ли? Лён натуральный, а может, конопля. Легко и телу и ногам.

— Конопля, в смысле, марихуана? Этого мне в области только не хватало.

— Конопля, марихуана, канабис. Раньше, между прочим, медали за её выращивание давали, и Героев Соцтруда.

— Так, это раньше было, а теперь за это срок можно получить.

— И так последнюю рубаху снимаете, а ещё и в кутузку…?

— Что ты мелешь? Тебя про хлеб спрашивают, — забормотал покрасневший от злости губернатор. — Отвечай. Про хлеб…

— А что про хлеб? Хлебушек хорош, цена не меняется, в рот кусок не помещается. Много не сидели, чтоб не потолстели.

— Что ты несёшь? Тебя не про вес спрашивают…

— А что посеешь, то и принесёшь. Вы там по гамбургеру считаете, а мы тут по борщу. Так вот, в борще неизменным осталась только вода, свекла и картошка, да и той — немножко.

— Ты специально всё, специально, чтобы меня скинуть. Не получится, они всё равно ничего не понимают, я переводчицу предупредил. Эти ничего не поймут, а ты поймёшь уже сегодня вечером. Уже сегодня. Доехать не успеешь, как приказ о твоём увольнении будет, — шептал ему на ухо губернатор.

— Вот, Илья Сергеевич, такие у нас в районе сидят. Гнать, гнать нужно таких…

— Так вот, когда заводик этот заработает, то у нас в районе только вода в борще останется.

— Это почему?

— Да потому, что все продукты подорожают, потому что их будет дефицит, а цены взлетят. Вот такая арифметика. Области хорошо. Губернатору вот, рапорты писать. Тута был у вас лесок, а останется песок.

Он говорил, говорил, и остановиться не мог. Язык молол сам по себе. Как потом объяснить кому-то, что не он эту чушь нёс? Может, правда, когда и думал, во хмелю, жалея пенсионеров и других, кто перебивался с хлеба на воду, но это было редко.

— Ну, не надо так уж мрачно. Открытие производства выгодно и району. А про взлёт цен, надо думать. Всё в наших руках.

Иностранцы с любопытством слушали разговор. Для них было удивительно, что чиновник на более низкой должности так смело разговаривает с губернатором и не боится прямо говорить представителю президента.

— Проблема, Илья? Этот господин критикует проект? Я понял, на вас, как это, «наехали»? И что теперь с ним будет? Отставка?

— Я бы не смог его уволить, даже если б захотел. А что он такого сказал, чего бы я не знал? Только вот, земля здесь прекрасная, а люди живут плохо, бедно. Почему? Только ли они виноваты? Он ведь не стал по-за углам шептать. Он — напрямую, как есть. Да если мы бы и захотели, всех не уволишь. А подхалимов, их везде хватает. Смелых и деловых — мало. А трусливых и подхалимов и искать не надо. У вас не так?

— Да так же.

— Удивлён. Я думал, будете отрицать.

— За кого вы меня принимаете? Я ведь — предприниматель, не политик, не чиновник…

— Знаете. Я — хоть и чиновник, но я больше эксперт, чем столоначальник.

Шнайдер подошёл к Анатолию Дмитриевичу и протянул ему руку. Обернувшись, попросил переводчицу перевести:

— Вы — смелый человек. В России, действительно, меняются люди. Не ожидал, признаюсь, не ожидал. У нас про Россию говорят в СМИ больше негативно: коррупция, режим, обман. Я мало этому верил. Пресса — бизнес, кто платит…

— Тот и танцует девушку…

— Не понимаю. «Кто платит, тот девушку…

— У нас так говорят. Поговорка: «Кто платит, тот и танцует девушку.»

— Ха-ха-ха, надо запомнить. Хорошо. Если в России есть такие люди, и немаловажно, что в администрации президента к таким людям относятся лояльно, то Россия далеко пойдёт…

Представитель администрации президента широко улыбался и поднимал большой палец руки: «Молодец!»

— Он смеётся и думает также стандартно, как все политики, — попытался пошутить Шнайдер.

— От вас, Отто, не спрячешься. Только ведь и у вас шаблонное мышление о чиновниках, политиках. У нас ведь — ничего лишнего, только функция. Не задумывались о вреде такого подхода? Вот вам образец нового подхода к управлению.

Он переключил наше внимание на свои проблемы. Приди он в стандартной привычной одежде с портфелем и печатью озабоченности, стали бы его слушать? Нет. Отправили бы к губернатору в приёмные часы. А так, мы уже час с ним говорим и озаботились проблемой района. Серьезно настолько, что продумываем, как обойти острые углы. Труд чиновника иной раз напоминает труд бурлака.

— Бурлака? Я не понимаю. Это кто?

— В позапрошлом столетии по Волге, слышали о такой реке в России, ходили баржи. Так вот, поскольку двигатели паровые были дорогие, баржи таскали ватаги, группы людей. Они шли по берегу и за канаты тащили баржу против течения.

— О, это очень тяжело. Рабский труд.

— Тяжело, но не рабский. Там свои истории были. Всё за деньги, не бесплатно. Так вот, была такая история, подрядился в ватагу известный русский писатель Гиляровский. Был он нормально одет, хорошие новые сапоги, костюм. Его переодели так, как одевались все бурлаки: легкая одежда, а на ногах — лапти. Гиляровский расстроился вначале, что потерял сапоги. Но потом оценил: в сапогах по песку и камням он бы далеко не ушёл. А вот в такой обуви, как у Анатолия Дмитриевича, сотни километров прошагал.

— Ну что, Анатолий Дмитриевич, пойдёте к нам в ватагу бурлаком? Я всё согласую. Вы ближе нас всех к этому месту, знаете проблемы. Будете курировать стройку, а губернатора мы от этой ноши освободим. Он и так стонет, у него проблем в области нерешённых хоть отбавляй. Согласны?

Губернатор попытался изобразить на лице облегчение, радость, но лицевые мышцы его не слушались, он что-то промямлил, стоял красный и растерянный. Даже глаза, глаза были пусты. В них не было ничего прежнего: гнева, печали, ярости. Пустота. Убили на месте. Только упасть и закрыть их. Руки разбросать по сторонам, ноги протянуть, вздохнуть несколько раз и прошептать: «Убили, сволочи, за что?»

— А я соглашусь. Возьму и соглашусь, потому что чувствую: смогу. И спасибо, что предложили. Низкий вам поклон. За своих я постою. Буду тянуть лямку бурлацкую, — Анатолий Дмитриевич поклонился и отошёл в сторону. Он не верил в случившееся. Наваждение. К губернатору он даже поворачиваться боялся: чувствовал, останься они один на один, поубивали бы друг друга. Губернатор — тот ещё кабан, и ростом повыше, и пошире мордой и пузом.

Разъезжались. Глава района махал сердечно всем рукой, только что слезу не пустил. Трогательное прощание. Потом он стоял у машины и смотрел на стройку. Не верил.

«Главное, не сорваться. Деньжищи тут крутятся… Не выдержу, и, как минимум, лет на десять упекут. Кто за меня, сироту, заступится? Кремлёвские мальчики тут, конечно, копытом будут бить, идейки подкидывать, субподрядишки разные.

Хрен вам. Что важнее, лишний миллион, хотя, когда он лишний бывает, или политическая карьера? Появился выбор. Выбор. Как бы не ошибиться. Стать популистом, народным героем можно. А потом ходить на митинги с теми бывшими, кто когда-то лопухнулся… Как, как? Крутиться. Но ведь интереснее, чем у деревенских сотки тырить. Масштаб другой!

А что-то я забыл совсем про свою главную проблему. Где банник? Я ведь у него, как заложник. Заложник. Нужно найти на него управу. Кто, кто, кто…? Синод наш? Архиепископ может подсказать. Начну с него.»

VIII

Губернатор не любил своё новое назначение. Вот уж пятый год он сидел в этом кабинете и ненавидел в нём всё: окна, двери, стол этот идиотский, старый паркет, и даже портрет Президента.

Прежний кабинетик газпромовского клерка был уютнее и спокойнее. Газ по трубам поступал вне зависимости от представлений клерков о его составе: природный и не природный, какая там у него формула, какие-такие свойства. Нет, одно свойство газа он точно знал — денежное. И была служба там понятна и необременительна: планы, совещания, командировки в Питер, и между делом: охота, рыбалка, отпуск в красивых местах, и отличная зарплата и вознаграждения.

И вот приказ: надо посидеть в областной администрации и кое-что сделать для компании. Думал: год, ну, два, а застрял на целых пять. Пять потерянных лет! Все эти областные дороги, поля, рейтинги, разбитые коровники, нищий бюджет и постоянный страх. Этого раньше не было. Чем ближе к пенсии, тем больше страха.

И когда посчастливилось заполучить этот завод, заводик, по масштабам страны, свет в окошке зажёгся. «Сделаю, съеду, к чёртовой матери, отсюда. Буду каким-нибудь там сенатором, на худой конец, и — заводик. Облом. Это под меня копают, и в бой бросили этого упыря из района. Или я его в бараний рог сверну, или меня — под зад коленом. Последний бой, он — трудный самый».

Он ждал его. Сегодня. «Войдёт, сразу к стенке припереть и бить, бить, бить. Жаль, что только словами.»

— Глава администрации А-ского района Анатолий Дмитриевич Соболев, примете? — спросила вошедшая секретарша Маргарита Павловна, старый проверенный боец. Губернатор не любил заводить молоденьких девочек. Толку от них мало. Только расстройство.

— Да. Никого больше не пускать.

Он вошёл. Вошёл, как взошёл. Наглый, готовый к драке и понимающий, что вдвоём они в одной области не уживутся.

— Добрый день, Виктор Константинович.

— Добрый, проходи, Анатолий Дмитриевич. Разговор будет у нас коротким и жёстким. Но, может быть, взаимовыгодным. Как повернётся дело. Ты — мужик не без головы, я тебя понимаю, засиделся в районе, гоняешь со своими братками по полям, кур доишь. Хочется масштабов. Но говорю прямо и четко — завод оставь. Не знаю, как ты это сделаешь? Согласишься, помогу в отставку почётную уйти, ну и, соответственно, покумекаем о твоём карьерном росте. Не пожалеешь. Воевать со мной не советую. Соглашайся.

— С чем? С тем, что в области творится, в стране? Как я людям в глаза глядеть буду? Они у меня весь день вот так вот — на расстоянии вытянутой руки. Сердце давит.

— Ты что, опять, опять… Опять лапти обул? Ты и народ? Может, ты в Бога уверовал? Уверовал?

Губернатор приподнялся с кресла. Его трясло. Анатолий Дмитриевич понял: «Началось», и продолжил, удивляясь самому себе, откуда в нём это:

— Уверовал в Бога нашего и Святую Троицу. (А про себя: «Что я несу? Я — бандит, по сути, в кресле, при власти». ) Уверовал, как сотник. Сотник увидел Христа и уверовал. Вот и я, работал на таких, как ты, а потом думаю: «Сколько можно гниль жрать? Совесть и пробудилась…»

— Совесть…? У тебя?

— Сам удивляюсь. А есть. Если глубоко копнуть. Там, очень глубоко. Если хочешь, откроешь источник. Даже в твоей пустыне, если копать глубоко.

— Ты мне зубы не заговаривай. На моё место метишь? Вот тебе. Шиш. Не пройдёшь.

— А почему «нет»? Почему?

— У тебя — руки в крови. Братки у власти? Не бывать этому.

— Барыги у власти, значит — нормально, а честные пацаны — это плохо?

— Значит, так. Если хочешь войну, ты её получишь, нахлебаешься по самое не хочу… Ты думаешь, за тобой кто-то стоит? Этот, думаешь, москвичок? Сынок сопливый…, который только за папину спину прячется. Они там все… Только, вот, вот они где будут, вот где будут, — губернатор сжал руку в кулак.

— Ты — сумасшедший. Или нет… Ты — просто барыга, лавочник, пассажир. Мой ответ будет такой: сваливай по-тихому, сам. Я даже мешать тебе не буду. Сам. Пока народ тебя не сдёрнул. Так бывает.

Анатолий Дмитриевич встал со вздохом, дескать, что с тебя взять-то, задвинул аккуратно стул и пошёл уверенно и твердо к двери. Так же вежливо открыл и закрыл её за собой, так делает обычно тот, кто чувствует за собой силу. Виктор Константинович провожал его, так получилось, стоя, почти на вытяжку.

— До свидания, присаживайтесь, не надо меня провожать.

— Пошёл вон, вон, вон!!! — в вдогонку заорал губернатор, но так получилось, что обращался он к закрытой двери. А дверь — лицо неодушевлённое, равнодушно снесла вопль и только слегка скрипнула.

— Звали, Виктор Константинович?

— Нет… Нет… Нет… Чаю, да-да, чаю мне, пожалуйста…

И присел.

Кто за ним стоит? Кто? Что за дьявол такой? Откуда такая самоуверенность? Узнать! Нужна полная информация.

IX

Банник не появлялся с месяц у главы. Раньше, когда Глава приходил в администрацию, он прежде спрашивал у секретарши, не было ли кого.

Особенно было неуютно по вечерам. Скрипнет дверь, Анатолий Дмитриевич вздрагивал, оглядывался, ждал, вот он явится, и что-то будет. Дни шли, ничего не происходило, и он успокоился и махнул рукой: «Да пропади всё пропадом, хоть чёрт явись, и не такое видели».

А повидал, действительно, много. Что перечислять, в милицейских архивах часть отложилась, там и про него папочка найдётся. Тогда, в 90-х, это было повсеместно: мошенничество, убийства, делёж, бравада этим. Нынче поприутихло. Тише стало. Стало тише. Не прекратилось, тише стало. Незаметнее. Основное-то поделили и переключились туда, в мир. В мир-р-р. И уже, как политики. Скачок. Был районным барыгой, стал политиком, государственным деятелем.

Вот, откроешь какую-нибудь википедию, ба, знакомые всё лица: депутат, политик, сенатор, владелец, директор…, а папочки лежат в архиве, лежат, как мины подводные, и ждут своего часа. Плаваешь — плавай. Только глубоко не лезь, подорвёшься. Детям проще будет. А родители — по уши в дерьме. Флибустьеры березовых околков.

Так вот, те папочки-мины менее опасны, чем всякие нечистые. Они фарватер указывают, как буйки. А вот эти, повылазившие, случайности создают. Плывёшь по старой дорожке проверенной, а тут раз тебе — айсберг в бок. С этим надо что-то делать.

Начнём с синода, с архиепископа. У них там — строже, чем в партийном контроле давнишнем.

Договорился о встрече с архиепископом, который правил в местной епархии, он легко. Позвонил туда-сюда, решил пару пустяковых проблем для одного храма, и — пожалуйте отобедать с Владыкой.

Владыко вёл простой привычный для себя образ жизни и, если не вынуждали обстоятельства, предпочитал кушать у себя дома. Жил он как бы в центре, но в собственном одноэтажном доме старой постройки, с небольшим двором. Дом был неприметный и заставлял думать прихожан о скромном монашеском образе жизни архиепископа. Он их не разочаровывал.

Внешне архиепископ Федосий был приятен, без жеманства, без притворной картинной набожности и без нудного церковного менторства. Сними с него рясу, побрей — готовый руководитель: строгий и справедливый.

Родился он давно, служил на Украине, потом за морем, и забросила его судьбинушка в Сибирь, куда просто так не попадают. Но он не скис, а развернул такую деятельность, что соседи обзавидовались. И ещё, он был дипломатом: к месту обходителен, а иной раз строг и властен.

Глава с ним уже встречался. В далекие 90-е он, тогда работавший в одном из департаментов города, принимал участие во встрече одной немецкой делегации.

Немцы везли в город конвой гуманитарной помощи: с десяток старых грузовых машин Элли, когда-то выпускавшихся в ГДР, которые были всё ещё на ходу, но такие лучше дарить, гружённых секонд-хэндом, медицинским оборудованием и медикаментами. Возглавлял эту делегацию архитектор маленького городка, его же жители избрали главой городской администрации.

Так вот, когда они ехали к Феодосию, то немец ойкал, а потом спросил, почему бездорожье в городе. Что ответить? Не хватает средств у города. А жители? Почему они не чистят, не ухаживают за улицами? А действительно, почему?

— Если бы у нас так было, я бы сам стоял с лопатой на такой дороге. Или меня бы не избрали.

Тогда Анатолий Дмитриевич лишь кивал согласно. Сейчас вспомнил, когда его машина ползла по разбитой дороге медленно и осторожно, как змея на охоте. «А дом не изменился, чуть фундамент подремонтировали, доски на заборе заменили. А так — те же резные ставенки, въездные ворота, калитка. Дому-то, поди уж, за сто лет.»

Владыко был во дворе. Просто, по-монашески одет и, как всегда, гостеприимен. Они недолго говорили о былом, потом перешли в гостиную, где им подали скромный обед. А уж потом — разговор. Как только начать-то его, глава не знал.

— А что, Владыко, был я в селе Серебряная Долина, видел, церковь восстанавливаете. Красивые там места.

— Бог дал силы, восстанавливаем, прекрасный храм там стоял. Нынче, конечно, мы такого богатства дать не можем, и иконостас поскромнее, и кресты не позолоченные. Но на колокол деньги нашлись, спонсоры помогли.

— Мы тоже поможем, сейчас бюджет раскидаем, хоть копейку, но перечислим.

— Дай вам Бог здоровья.

— Ну что вы, чем сможем, поможем. Вы скажите, может, я, со своей стороны, по административной части, если где проблемы возникли. Я всегда готов.

— Пока особенно ничего. Но спасибо за доброе слово.

— Село красиво. А местные говорят, у вас там чудеса случаются. Будто живёт в этом селе парень, чуть ли не домовой.

— Слыхал я. И местного батюшку спрашивал. Слухи — то. Живёт при церкви молодой отрок — сирота совсем. Ни отца, ни матери не знал. Он имеет заболевание, роста маленького, вот его и назначили местным человеком божьим, юродивым, по-старому. Я буду там скоро. Сам посмотрю. Ну, не гнать же сироту. Он и церкви помогает. Как может, конечно, как может.

Они распрощались. Анатолий Дмитриевич уехал в раздумье.

«Если Владыко ничего не знает, значит это не существенно для них: «Живет при церкви сирота…» Ну да, что тут плохого? А если сирота — не просто сирота, а из тех, потусторонних, из духов? Тогда это запрещено.

Что мне надо? Я должен знать, как воздействовать на сиротку — водичкой святой, заклинанием, травкой… Чем? Как его приручить? Это же сила и возможности невероятные! Подумать страшно, что он может.

Итак, управлять и беречь. Беречь и управлять. Ведь, если узнает губернатор, то своего не упустит. Либо постарается подчинить сиротку, либо уничтожить. К кому пойдёт? К архиепископу? К ведьме какой-нибудь? Всё использует. Хоть с самим дьяволом сделку заключит. И тот, кто завладеет малюткой, будет править. Высокая цена. И у меня есть фора. Пока есть.»

Навязываться к Владыке Феодосию в гости надобности у губернатора не было, они встретились на концерте мужского хора Сретенского монастыря. Случайно. Ну, почти случайно.

Когда в зал зашёл архиепископ, зрители встали. Уважение к нему жителей города было показательно велико. Чиновники проскальзывали, чтобы не измерять свой общественный вес. Губернатор слегка опоздал, поэтому его приход никого ни к чему не обязывал, и он не испытал откровенной зависти.

Впрочем, кто из нас сомневается в том, что в России нелюбовь к власти — это естественное чувство, передаваемое с молоком матери. Ну, а что касается тех времен, когда толпы восхищенных кричали, в зависимости от ситуации, «славься, царь» или «слава великому вождю», кто кричал, а кто кайлом махал. Разные условия были.

Концерт был для Виктора Константиновича ценен ещё и тем, что его увидели рядом с главой Епархии в непринуждённом виде, в окружении народа. Ценный кадр. Возможно, станет известно в Москве. Возможно. Президент — Патриарх, губернатор — архиепископ. Не близко, но линия правильная.

Губернатор начал первым и сразу же поделился впечатлениями о духовной музыке:

— Это, о чём размышляешь в короткие минуты душевного спокойствия, и чего всегда не хватает, — начал он штамповать банальности впопад и невпопад, но из-за шума в фойе его было слышно плохо. Главное было написано на лице: рад видеть, и концерт понравился.

Феодосий пропускал всегда мимо ушей лестные речи и вида не подавал, ждал, что за этим последует.

— Говорят, в епархии появился божий человек. Пред-сказывает, чудеса творит. Слыхали уж?

Владыко напрягся: «Хм, и этот туда же. Надо скорее съездить к отцу Иоанну, что-то интерес этих господ мне не нравится».

— И вы туда же, многоуважаемый Виктор Константинович. Слухи, народные слухи, уверяю вас, не более. Сколько их я наслушался. То младенец с крыльями и говорит на шести языках, то петух яйца стал нести, то икона слезами заливается… Народ всегда чудесами живёт…»

— А что, икона не мироточила ни разу? А как же рассказы?

— Чудеса не только от Господа идут, иной раз — бесовские игры. Да и не в том чудо, что видно, чудо там, где не замечаешь.

— Это где же? На что вы намекаете? — забеспокоился вдруг губернатор.

«Вот дурак, прости Господи. Откуда ж вас берут-то?», — подумал архиепископ, но вслух сказал:

— Чудо в душе происходит. Был сотник на службе царя, плохое творил. Уверовал, и стал верить во Христа.

— Ну да, ну да, знавал я одного такого сотника, пробор-мотал губернатор и громко. — Да. Да. Душа — тонкая материя. Вера и душа. Так и запомню. А то ведь, у меня-то всё — хозяйство, бюджет у меня — всё, и так — круглый день. Нет времени о чуде в душе подумать. Вот так случилось бы чудо, и душа возрадовалась. Ан, нет. Нет радости-то. Всё — обман, текучка. Пустяшное всё на деле. Так жизнь и пробегает. А вспомнят ли когда-нибудь потомки такого человека, который, как раб божий, впрягся в соху и тянул, чтобы, значит, эти семена туда, куда надо, летели? Так ведь, кажется, в Библии? Чтоб проросли семена-то, а не затоптаны были.

— Вольно трактуете священные тексты.

— Ну, смысл тот же? Смысл-то я правильно уловил?

— Уже то, что вы обращаетесь к Библии, делает вам честь, уважаемый Виктор Константинович,… Второй звонок, я прошу простить великодушно, пора садиться…

— Да-да. Пора… На свои места садиться. Каждому своё место. А у нас на чужое норовят… Извините меня за многословность, понесло туда, в чём так мало разбираюсь…, — закивал губернатор, постоял в раздумье, и не пошёл на своё место, а махнул рукой помощнику и охране. — Уезжаем.

— Значит, правильно я думаю, правильно. Найду я вашего духа, а там и поговорим. Будем искать духовное вместе. Цели только разные, и инструменты. Никуда оно от меня не денется. Пошлю-ка я разведку в это село.

X

Отец Иоанн встречаться с парнишкой не хотел. Не по себе ноша. Вот и Преподобный Иоанн Лествичник предупреждал: «Есть мужественные души, которые от сильной любви к Богу и смирения сердца, покушаются на делания, превосходящие силу их… А враги наши часто нарочно для того подущают нас на такие дела, которые выше нашей силы, чтобы мы, не получивши успеха в них, впали в уныние…», VI век, а как современно звучит. По-русски говоря: „Бери ношу по себе, чтоб не падать при хотьбе“. А чудеса банника ещё наведут шороху в наших краях. Это только ветерок был, бури впереди. А что мне это всё, я — простой сельский поп, и другой жизни не хочу. Для чего я из города сбежал в скуку сельскую?»

Не ошибся он. Слухи о чудесах в селе Серебряная Долина расползлись очень быстро. Не было дня, чтобы к церкви Воскресения Христова не приходили паломники. Вначале они шли из соседних сёл. Потом, не без помощи дачников, которые разнесли новости друзьям-знакомым, поехали из города. А дальше стало привычным:

— Мы, батюшка, из далека сюда. Слыхали, есть у вас человек Божий, имя у него чудное такое… Как бы нам к нему на беседу.

И понеслось. Приходил, молился, чудес искал народ. Куда ж без чуда в России?

И он пришёл. Где ходил, как жил, не сказывал. Поклонился отцу Иоанну и попросился жить при церкви. Как ему откажешь, хоть и зябко рядом с таким-то.

Одним словом, когда по приказу губернатора примчались двое соглядатаев в село, там уж к старцу Лишку, так сократили имя его паломники от прошлого «Слишком», очереди выстраивались. Люди приходили в село, и местные были не против, а помогали найти место, где переночевать, где поесть.

Жизнь в селе стала перестраиваться под новое дыхание жизни, стройка и пришлое АО растворились в воздухе, откуда и пришли. И это тоже было воспринято, как чудо.

Знающие люди могли только посмеяться над этим, потому что это конкретное чудо было вполне рукотворным. Глава района, который затеял это всё от скуки, вдруг распорядился вернуть всё, как было. Знал бы он, во что выльется этот его приказ! Покрутились эти шпионы городские среди народа, повыведывали, и тихо удалились, как черти полуденные.

Парнишка, а теперь уж старец Лишка, поселился недалеко от храма, в старом заброшенном амбаре. Что там держали раньше, никто вспомнить не мог, но амбар был каменным, ещё той старой кладки и, что немаловажно, с печкой.

Лучшего места придумать было нельзя. От церкви к нему вела тропка, камнем выложенная, заросшая кустами сирени и шиповника. А как подходишь к амбару — площадка большая, хоть митинг устраивай. Как в лихие времена местные мимо прошли? Это ж сколько кирпича пропало?

Жизнь свою старец устроил настолько просто, удобно и понятно для всех, что народ и это чудом воспринял. А то не поняли, что языческое, оно же наше родное, от нашей природы, и воздуха, и воды в реках, от землицы. Это уж потом греческую веру принесли, своё закопали-сожгли. Только оно всё равно проходило сквозь частокол запретов и новых правил духом берёзовым, грибочком беленьким, рябинкой тоненькой…

К старцу стали прибиваться послушники. Отец Иоанн уж со своими обязанностями не успевал справляться, и рядом с ними стали служить дьякон, подьячие… Народу стало — не протолкнуться. Тяжело было поначалу, а потом — радостно. И Слава Богу.

Когда в село нагрянул архиепископ со свитой, был праздник церковный. Владыко приехал сам и привез на двух автобусах паломников и хор архиерейский. Ехали-то в село. Кто там что мог?

Когда подъезжали, с колокольни ударили в колокола, а на площади перед храмом народу было не меньше, чем перед кафедральным собором в городе. Владыко заволновался, но быстро взял себя в руки: «Мог бы отец Иоанн и предупредить. Мы то со своим, думали так, по-семейному, а тут видишь, что творится. Даже телевидение, и те приехали…» А уж, когда его встречали священники и монахи, образовавшие длинный коридор, тут Владыко не скрывал своих чувств. Искренне радовался и всех приветствовал.

Старец Владыку не встречал, никто этому не удивился, а стоял он на колокольне, бил в колокола. Он был выше всех, хоть и самый маленький. Носил он ту же холщовую рубаху, те же лапти, и шапочку из светлой тонкой войлочной ткани — то ли колпак, то ли монашеская скуфья.

В праздник его никто и не видел, да и не разглядел бы среди такого количества народа, пышной службы, блеска позолоты и церковного пения. Голоса певчих разносились над речной долиной и усиливались, как будто создатели храма специально подыскали место, где сама природа создала удиви-тельные акустические условия. Восторгу всех присутствующих не было конца.

Скромно в рядах прихожан и паломников стоял Анатолий Дмитриевич, и когда его взгляд встретился со взглядом Владыки, он понял, что попал в цель. Что ему повезло, что вот оно как бывает, чего не ждёшь. Хотел ведь по мелочи, стырить хотел, а вот сообразил, проникся, и как обернулось всё. Его братки, умытые и причесанные, стояли боевой дружиной и зорко смотрели за порядком. Чувствовалось, что это им самим нравится. Сегодня, во всяком случае. Что будет завтра, кто знает.

Владыко пригласил главу встать рядом, и он подошёл. Стоял перед верующими впервые, и в душе его шевельнулось что-то, зажглось тонким срывающимся огоньком, и он расчувствовался, чего с ним никогда не было, и тайно пустил слезу. Лицо платком вытер, и глаза, наполнившиеся слезами. Как будто пот вытер. Но было приятно. Думал, никто не заметит. Телевизионщики случайно захватили эту сцену. Так это и увидел потом губернатор.

Когда закончился праздник, а потом обед, площадь перед храмом опустела. Владыко в сопровождении Анатолия Дмитриевича и отца Иоанна прошёлся по селу, осмотрели окрестности. Владыко был очень доволен.

— Когда ехали сюда, признаюсь, испытывал тревогу и волнение. Куда едем? Может, опять отчаяние, безнадёжность, пустые заброшенные фермы. Что может сделать священник? Приободрить. Но накормить не может, одежду купить не может. Вот и стоишь перед прихожанами, а сказать-то и нечего порой. Терпите? Что и за что? Как Мамай прошёл. Войны не было, а разрушения такие. И вдруг — красота. Нет уныния в глазах у людей. И церковь в порядке, и стол — не пустой. Как раньше удивляло: два села, поля — рядом, один колхоз — в порядке, в другом — последний плетень завалился.

— Не знаю, искренне говорю.

— И вот ещё, не редкость. Сёла голые стоят. В поле. Лесочек — в сторонке. В поселении редкий куст растёт. Огороды — только под картошку, ни малины, ни смородины, ни яблонь…

Я поначалу, как приехал сюда с Украины, думал — не растёт. Растёт. У меня в саду растёт, а у людей нет. И — грязь. Понимаю, асфальт дорог, но перед своим домом порядок должен быть? Дорогу щебнем просыпать в деревне можно? Почему не делаете? Вы же сами здесь живёте…

Не хватает лидеров, вождей. Статисты есть. Вождей нет. И к этому добавилась корысть. Корысть у тех, кто крал понемногу, а стал грести лопатой. Жадность без берегов. И друг перед другом задаются. А деньги — не заработанные.

— А было по-другому? Сколько могли заработать трудом праведным у сохи, у станка? Купцы занимали деньги, товар покупали, и везли торговать. Это не каждый осилит. За плугом — попроще, попривычней-то будет.

— И вы правы, и я. Я-то больше о людях. Жаль их. Искренне жаль. Брошенные они. Молюсь о них. Чтоб не осерчали, чтоб унынию не предавались. Помогайте им, чем можете. В ваших руках немного, да власть.

— Как вы, Владыко, правильно подметили, именно немного. Почти ничего. Власть — это деньги. А в районном бюджете лишь одна цифра прижилась — ноль. Только на чудо и уповаем. Кстати, о чуде, где наше местное чудо? Покажите.

— Верите, в нетерпении сам. Ищут его. Стал он старцем тут. Батюшка говорит, от паломников проходу нет, идут и идут. Поверили люди. Я очень опасаюсь таких вот превращений. Обманщиков много.

Они уж возвращались, когда монашек сообщил, поклонившись архиепископу, что старец Лишка уж вернулся в келью свою.

— Если угодно, то пройдите.

— Что ж, пойдём, коль приглашают.

Было видно, что Феодосий недоволен таким оборотом. Кто такой, какой-такой старец, который в келье, и ждёт его, архиепископа. Нахмурив брови, он зашагал за монашком. За ним еле успевал глава района.

Они подошли, удивляясь тому, что путь к келье старца настолько известен народу, и по тропке, ведущей к ней, постоянно шастал народ: бабульки, странники, мамаши с младенцами и детьми постарше. На площадке сидели, гуляли не менее двадцати человек.

— У меня в приёмные часы меньше собирается, — — пробормотал архиепископ.

— Я то же самое про себя хотел сказать.

— Загадка. Кто же он такой? Куда идти, монах?

— Сюда, сюда, за мной, Владыко, — пригласил шедший впереди монах и подошёл к домику, который, наверное, раньше был складом ненужного церковного хлама и вместе с этим сторожкой, потому что над старой давно некрашеной крышей из металла возвышалась кирпичная кладка трубы с разделкой.

Домик этот врос в землю частью, как ноготь в крестьянский палец — криво и некрасиво. Может, со временем и очистят стены его от земли, а сегодня он напоминал даже больше полуземлянку. И это больше соответствовало его нынешнему предназначению. Дверь в дом была нараспашку, но туда никто не входил без приглашения.

— Сюда, сюда, — махал им озабоченно монашек, приглашая зайти. Пахнуло сыростью. Так и есть: полки вдоль стен и отгороженная комнатка, совсем крохотная, полумрак и запущение.

— Здесь старец и живёт. Здесь церковный склад был. Полки вот. Свечи здесь хранили, утварь разную. Сейчас в нём надобности нет, старец и попросился жить тут.

— А вы где живёте?

— В селе. Мы домик купили поближе к храму, у нас участок большой, строиться ещё будем. Нас ведь, теперь уж, пятеро. Монастырь хотим организовать. Если Владыко благословит.

Владыко молчал и осматривал жильё. Новость о монастыре, он понял, была не последняя. Что-то будет ещё? И удивительно, что его не огорчало, а радовало всё, что тут делалось.

— Как вам, уважаемый Анатолий Дмитриевич, инициатива снизу? Я, как и вы, был в неведении. Приятно удивлён. Думал, приеду к развалу. А тут такие дела творятся. Удивительно. Просто удивительно.

— Я думаю, Владыко, что всё же ваше участие в этом присутствует. Не будь такого наставника, руководителя, развал и был бы. Вас хотели удивить и удивили. Значит, знали, что вы одобрите, благословите, а не по рукам надаёте, дескать, почему без приказа, почему не доложили?

— Ну, не без этого… Но я радуюсь этим устремлениям очень. Спасибо на добром слове.

Настроение у Владыки Феодосия поднялось, он хотел скорее видеть нового старца.

— Где хозяин этого дома? Гости пришли, а их не встречают… Это что ж…, — и замер на полуслове: от дальней стены отделилось светлое пятно и приблизилось к нему.

Маленький, ростом с ребёнка десятилетнего, старец Лишка скромно подошёл, отвесил глубокий поклон и поздоровался, поблагодарив за то что, нашли время посетить его. Всё в нём было от ребёнка: наивность глаз, робость в движениях и весёлость. Не показная, искренняя.

Говорить он стал намного лучше, и в голосе появились уверенность и обворожительность. Он научился управлять звуковыми волнами, сразу это было непонятно, но слушать его было приятно. По телу растекалось тепло и умиротворение. Прямо, сеанс физиотерапии. И, познав силу его даже в звуке, можно было пофантазировать о том, что он может в действии. И сказал он ровно то, чего ожидал от него архиепископ по чину своему. Ничего лишнего.

Глянул в окно, стало светлее, потому что ветки разошлись пропуская свет. Все молчали, оценивая друг друга. Феодосий нарушил молчание первым:

— Решил познакомиться с тобой, отрок. То, что ты сделал для церкви Христовой, не забудется, по-простому скажу, разбейся этот колокол, не скоро мы бы денег на новый насобирали. Слышали уж небось, Анатолий Дмитриевич, колокол на колокольню ставили, а кран в грунт стал проваливаться, все разбежались, а он вот рискнул и спас колокол.

— Это как?

— А детали не так важны. Впрочем, старец Лишка и сам может рассказать. Расскажешь нам?

— Для меня ваша оценка дорога, Владыко. А как было всё, я уж и не упомню. Стёрлись подробности.

— Скромность укрепляет веру. Как говорил Иоанн Лествичник: «Видел я немощных душою и телом, которые ради множества согрешений своих покусились на подвиги, превосходившие их силу, но не могли их вынести. Я сказал им, что Бог судит о покаянии не по мере трудов, а по мере смирения». Помни о смирении и не возгордись тем, что дано тебе. Мы с тобою потом ещё поговорим, а сейчас время торопит. Прощай.

И благословил его. Старец стоял в глубоком поклоне. Уходил Владыко довольным.

— А я задержусь немного, с вашего позволения.

— Как угодно, я же тороплюсь, извините меня.

Владыко не хотел проявлять большой интерес к старцу при посторонних, есть своя кухня в своём хозяйстве, нечего чужим соваться. Он решил выбрать время в ближайшие дни, чтобы без свидетелей поближе познакомиться и понять: новый слуга церкви появился в его епархии или замаскированный враг. Тем более, такое большое внимание к нему со стороны властей. Не к добру.

Понял Феодосия и Анатолий Дмитриевич, но сам не стал откладывать разговор, и, дождавшись ухода Феодосия, попробовал прояснить себе ситуацию:

— Ну, здравствуй ещё раз, как тебя называют нынче, старец Лишка? Большую деятельность развернул, большую. Я приехал, чтоб ты знал — я тебя не боюсь. Понимаю, что ты со мной можешь сделать, ещё лучше стал понимать. Но не боюсь.

Старец отвернулся от него и пошёл к стене, откуда явился гостям, и пропал. Слился со стеной.

— Ты можешь меня пугать, управлять моим сознани… со-зна… со… зна…, — Анатолий Дмитриевич силился договорить, но не смог.

Он силился открыть глаза, но веки слипались, тяжелели, и сознание отключалось. Язык стал тяжёлым, ноги мягкими, пластилиновыми, и глава района рухнул на пол, распластавшись в нелепой позе, будто раздавленный.

Очнулся Анатолий Дмитриевич глубокой ночью. Было прохладно, лежал он уже не на голом полу, а на ватном матрасе. Ночные звуки врывались в комнату тихим звоном, щёлканьем и ворчанием. Где-то прокричала несколько раз ночная птица. Он поводил глазами, пытался настроиться, взять себя в руки, встать или хотя бы просто прийти в себя. Тяжело. Сил нет. Остался лежать. Где-то сзади появился свет. Свеча на столе. Шорох от двигающихся ножек стула или табурета. Кто-то сел.

— Ты здесь, я чувствую, ты здесь… Божок языческий… Это для них ты — старец. А для меня ты — деревенский чертёнок. Тьфу на тебя. Плевать я хотел, так и знай. Делай со мной, что хочешь, что хочешь, хоть наизнанку выверни…

Анатолий Дмитриевич повернулся на бок и привстал, опираясь на руку, чтобы взглянуть, кто пришёл в келью. Там сидел лишь человек в черной рясе, простоволосый, в очках, больше напоминающий институтского доцента, чем монаха.

— Ты кто?

— Пётр. Я при церкви. Вам плохо? Вы бредили, какой-то сон рассказывали, страсти такие о чертях. Хорошо, что вас старец у себя оставил. Может, излечитесь. Нет, точно излечитесь. Он такой. Всем помогает. И денег не берёт. А так, кто что подаст.

— Излечусь… Может. А давно я здесь?

— Третий день уж.

— Три дня…?! Ничего не помню, ничего. Три дня, а как один час пролетели.

— У нас и побольше находятся. Потом просыпаются и рас-сказывают, что видели. Чудно, право. Такого понаслушаешься, оторопь берет, сколько в людях всего накопилось…

— И я во сне говорил?

— Говорили. Особенно в первый день. С губернатором ругались, убивали кого-то, грозили. Я зайду, посмотрю на вас, что всё в порядке и опять ухожу.

Он посмотрел на главу, как тому показалось, хитро и заговорщически, и произнес:

— Вы не беспокойтесь, видео записей мы не делаем, а на слово кто ж мне поверит? Кроме меня к больным духом не позволительно никому ходить. Опасно. Только меня старец Лишка назначил. У меня и справка из психбольницы, сумасшедший я, шизофреник. Кому что я расскажу? Псих, что от меня услышишь? Только заезжал тут один, странный человек. Всё к вам рвался. Со старцем столкнулся, угрожал. Больше мы его и не видели.

— Старцу угрожать — неразумно, старцу… Последнее дело. Это точно. А что за человек-то был? Неизвестно?

— Говорят, его у губернатора видели… Я не знаю точно. Да и откуда мне знать? Кто — я, а кто — — губернатор?

— Ну, не скажи, ты теперь… Тут… Ты… Значит, губернатор. Проведал. Что же? Я могу идти?

— А это, как себя чувствуете. Водитель-то ваш в город уехал. Оставил телефон: «Звоните, как в себя придёт, дескать». Позвонить?

— Я ему сам… Позвоню, дескать, пришёл в себя уж…

Анатолий Дмитриевич попытался встать. Монашек бросился ему помогать. Опираясь на плечо Петра, глава на всё ещё очень слабых ногах потихоньку пошёл к двери. Тело его было невесомым, он не чувствовал себя, шёл, как плыл. И плыл облачком. Дунь ветерок — унесёт.

На улице было темно. Моросил легкий теплый дождь.

— Сейчас ночь?

— Поздний вечер, часов двенадцать.

— Хорошо… Хорошо. Чуть-чуть постоим. А где все?

— Кто где. Спят уж люди-то…

— Да, ночь, ночью надо спать… А можно хоть чаю выпить, Петя? Где-нибудь чаю бы раздобыть, и хлебушка хоть немного. Я заплачу… Заплачу…

— Пойдёмте в келью, я вас посажу, посидите, а я чайник принесу и посмотрю, что с ужина осталось. Вы посидите. А я посмотрю…

— Вот, спасибо, вот, пожалуйста, Бога ради, сделай такую милость. Отблагодарю, отблагодарю…

— Вы не утруждайте себя, не берите в голову, это моя забота, — успокаивал его Пётр. — Я ведь по больницам много времени провёл. Если бы не волонтёры, так и загнулся бы там. Наши-то больницы, наши больницы знать надо. Выжить там непросто.

— Что, «палата номер 6»?

— Какая палата?

— У Чехова рассказ, «Палата №6».

— Ну, вроде того. И солдат вместо санитара, как там. Ничего не изменилось.

— А чем ты болел-то, забыл я?

— Маньяк я. Шизофреник. Псих на всю голову.

— Это…

— Да вы не бойтесь, я никакого не убивал. И в больницу-то попал случайно, задержался. Я — из последних хиппи. Слышали о таких?

— Слышал.

— Университет. Филфак. Аспирантура. Преподавал. А потом… Потом жил в коммуне, ездили мы по городам, говорили о свободе, справедливости, любви. Потом нас окружили ночью, и — в кутузку. Долго мозги промывали. Из всех только меня и отправили лечиться. Собственно, лечился я не долго. Точнее, вообще не лечился. Сиделок там не хватало, а у меня — высшее образование, хоть и не медицинское, вот меня главврач и оставил. Он сам — такой же, как я, был. С пользой, я медицинский закончил, работая там. Пока он на пенсию не ушёл, я и работал. А с новым не сработались. Ушёл.

— Сумасшедший приват-доцент психиатр и сумасшедший глава районной администрации. Ну, точно: «Палата №6».

— Вы не волнуйтесь. Вам сейчас дополнительный стресс вреден…

— Я уже не волнуюсь. Здесь я в покое и защищён. Как в крепости.

Пётр усадил Анатолия Дмитриевича на стул у стола и ушёл. Лампа на столе была современная и со странным светом длительного горения, искажающим цвет стен, предметов стоящих в комнате.

Монах вернулся довольно скоро. Он принёс электрический чайник, стаканы, пакетики с чаем и что-то съестное. Анатолий Дмитриевич ел, не разбирая. На столе — чай, бутерброды, а в голове — полное отсутствие мыслей. Головы нет, только желудок. Когда-то он это уже испытывал. Недолго. Но запомнил на всю жизнь. А ведь кто-то так живёт с рождения и до смерти.

Перед армией, а Анатолий Дмитриевич служил, сам удивлялся этому, но не жалел никогда впоследствии, как некоторые, послали его поработать на завод моющих средств. Месяца два он там провёл. Цех упаковки.

Рядом с большим бункером, куда загружался стиральный порошок, стояли весы, электрическая швейная машинка, и лента конвейера, ведущая наверх. Работа состояла в том, что он подставлял мешок к соплу бункера, нажимал ногой на педаль, и в мешок сыпался стиральный порошок. Мешок он должен был взвесить, лишнее убрать, зашить, и положить на ленту конвейера. И так — семь часов.

Когда он после смены вставал под душ, чтобы смыть с себя стиральный порошок, мыла не нужно было. До сих пор он помнил этот запах порошка «Лотос». Лотос. Два месяца его встречал и провожал типовой лозунг на вечном кумаче о славе пролетариата. Но после смены пролетарское сознание кривило только в сторону кабака. После такой тупой работы иных мыслей не приходило.

Он доработал до срока подачи поезда в армию. Хороший урок был. Два месяца, а сколько полезного.

— Кажется, вечность не ел, — откинувшись на спинку стула, с трудом выговорил Анатолий Дмитриевич. — Уф, ваш должник. Добро помнить умею. Сегодня — спать. Завтра — к себе. Вернусь, расплачусь. К тому же, вы… Вы… Вы даже себе не представляете, насколько помогли мне. Губернатор, если бы мог, разбомбил всё здесь, с грязью бы смешал. Там ведь телевизионщики были? Ну, если не сам, то ему всё равно показали или доложили обо мне. Он теперь Феодосия чешет. Не удивлюсь, если в синод писульку кинет.

К главе вернулось хорошее настроение, он смеялся и шутил. Так обставить губернатора самостоятельно он бы не мог. Случай опять, или…? «Или» он опасался больше, чем губернатора. «Или» не просчитать, оно не подконтрольно.

— Ну и всё, спать, а завтра к себе. А ведь, я отдохнул. Думал, помер уж. Конец. А сейчас — такая легкость в голове, свежесть. Ничего того, что было. Тревоги, страхи как рукой стерлись.

— Это ещё что… Тут не такое случалось.

— Уже? Хотел спросить, когда, когда всё успели? И храм, и паломники, и старец… Времени прошло… Месяц, ну, полтора от силы.

— Я думаю, многие искали этого. Только ждали. Узнали, и сразу сюда.

— Ждали. Ждали. Дождались. Все дождались. Сплю…

Он лёг на свой топчан и уснул неожиданно для себя быстро. Никаких тревог и ночных страхов. Полный покой.

Утром он вызвал машину и быстро уехал. Если раньше приезд главы района вызвал бы переполох в сельской администрации, то теперь размышляли: не до него, дел невпроворот. Пропал страх.

XI

Отец Иоанн встал рано и сидел, пил чай. Житие у него усложнилось, но стало намного интереснее. Он и не подозревал у себя стольких управленческих способностей. Каждый день: паломники, туристы, служба, штат помощников из местных и монашествующих. А монастырь? Если, конечно, Владыко благословит.

Одно только смущает, старчество. С одной стороны, уйдёт старчество, об остальном можно тоже забыть, вернётся прежняя простота жизни у разбитого корыта; с другой — как понимать его, старца из язычников.

Иоанн давно уж «потерял» того забитого парнишку — «банника», с которым познакомился когда-то. Тот был — сирота, напуганный и смешной. Он дополнял развесёлую деревенскую жизнь своим присутствием. Смешил, разбивал деревенскую скукоту своими выходками так, что искры сыпались. И был не страшен, его хотелось пожалеть и накормить. А сейчас что же? Другой. Не человек. Раньше он был человеком или всё-таки — нет? Ну, летали же поленья? А история с с колоколом? А как можно было выжить после расстрела?

Священник как-то не удержался и спросил старца уже: «Как спасся?» Он ему ответил: «Не знаю… Не думал. Когда я с мужиками, то делаю то, что им близко, понятно. Потом — храм, священник, и общение меня преображает. Братки меня вернули к мужикам и… Потом — к новому ощущению. Я ощутил волю и желание выжить. Выжил.

Всё вокруг влияет на меня. Я не просто понимаю мир, я — он сам. Не часть, не кусок, а сам — мир. Люди не всё понимают, мало понимают, не видят и не слышат меня. Потому что не видели и не слышали духа жизни, духа мира. Я ведь тоже — дух? Вы ведь все меня нечистым считаете, не человеком. Так или не так, я не знаю. Я воспринимаю мир целостным. Я сам — мир.»

— Тебя испортили бабьи деревенские сказки. Понимаешь? Людям здесь скучно живётся, вот они и вспоминают древности о леших, бабе-яге, домовых. У тебя — сознание ребёнка. С одной стороны, это хорошо, а с другой, ты — легковерен. Тебя просто обмануть. К тому же, у тебя богатое воображение на фоне отсутствия образования.

Тогда парнишка посмотрел на чайник, тот приподнялся и стал лить кипяток на стол.

— Ты что? Ну что ты творишь?

— Это — плод твоего воображения. А ожог — просто самовнушение…

Отец Иоанн тогда сильно испугался:

— Откуда ты всего набрался?

— Я читаю. Ты научил меня читать. А дачники подарили мне компьютер и научили входить в интернет.

— О, Боже…

— Его нет.

— Кого нет?

— Того, кого вы воображаете Богом.

— Да, ты ещё и атеистом стал. Поймать бы этих людей, кто тебе такую помощь оказал. Убил бы, прости Господи. Это же надо, был парень, как парень, теперь что…

— «Убить» — это слово повторяют все религии. Все. Христианство, ислам, иудаизм… Убить невозможно. В том смысле, в смысле наказания за проступок. Невозможно убить последствия. Тем более, что их нет. Вы обманываетесь. И судьи, и преступники…

Преступление — самообман. Кто-то придумал, что некое действие — это преступление. И жизнь человечества стала идти от преступления к наказанию. Вы ещё ничего не сделали, а уже боитесь. Более того, возвели это в культ, на уровень высшего, религиозного понимания.

Страх Божий. Страх. И наказание. Здесь человеческая фантазия безгранична. Что бы не совершил — наказание. Суд. Не здесь, но там. Суд земной, суд Божий. В христианстве: ещё не родился, а уже — преступник. Родился, и бойся.

Животные лучше себя ведут, чем вы. Они не знают страха, кроме страха потерять жизнь. «Мы должны жить!» — это их код, который передаётся из поколения в поколение и помогает им выжить.

У вас: «Мы должны бояться и каяться». Это противоречит мироустройству. Жизнь устроена по-другому. Вы сами портите себе короткий отрезок времени, который вам дан. Сами.

— Ты — язычник!

— Я — МИР.

— Божок. С таким спорить бесполезно.

— Спорить с весной, летом, зимой, рекой, воздухом…?

Вам самим не смешно называть кого-то богоизбранными, избранниками Аллаха, Будды, Христа? Лезть в воду, надевать крестики, бить себя палками, резать у младенцев плоть, отрезая им возможность выбора в будущем, одеваться в разные одежды, кичиться своей расой и унижать других по надуманным историям?

Вы радуетесь и называете священным текст, где человек по рождению своему является преступником и ему никогда от этого не избавиться. Остаётся смириться и каяться.

«Грехопадение» придумали те, кто хотел управлять миром. Это самая подлая и страшная по своим последствиям теория…

Да, мир различен. Он делится на юг и север, восток и запад. В одной части — деревья, в другой — белая пустыня и тундра. Но это надо знать только для того, чтобы одеваться по погоде. В этом нет божественной высшей идеи.

— Ты хочешь опять разрушать, скажи, только прямо?

— Нет, что вы. Нет. Разрушать в разуме в определенных границах невозможно. Это — не здание. Это — не то, что говорил Иисус: «Разрушу и построю». Так думали те, кто писал Библию.

Даже маленькие перестройки в голове, переустановки, чем они станут? У вас здесь в голове не комната, где периодически можно переклеивать обои и переставлять мебель. Это — мир. Познайте его.

— Уму непостижимо. Слушаю банника, и удивляюсь. Когда ты всё успел? Но самое главное я услышал: нашему храму новая революция не грозит. И на том спасибо.

— Ну давай, смиримся: «Наперёд ты меня повози, а там я на тебе поезжу». Я ведь и сам не знаю, каким будет мой конец. Потому что не знаю, кто я.

Вам проще. Но мне нравится, я почувствовал себя хорошо… Вот здесь, в сердце, а у меня оно есть, и группа крови, всё есть, мир мне ближе. Раздор опустошает. Я останусь здесь, хотите вы этого или нет. Меня сюда «подбросили».

— Живи, живи я не против. Вон, склад старый перестроим, и будешь там, там и печка есть. Не замёрзнешь.

— Точно, не замёрзну…

Было это относительно недавно. После этого разговора отец Иоанн немного успокоился. Парнишке он верил, не было в нём подлости, но вот мог что-нибудь сотворить по незнанию, по непониманию.

Мужики бездельничали, буянили понемногу, хохмили, и он был таким. Так, побезобразничать, покуролесить. Откуда идея, чтобы палки летали и по башкам били? Так это у деревенских: чуть что — оглоблю в руки, и — в драку. За что драться, можно и не спрашивать. Бей, и всё. По деревне погонять кого, особенно приезжих.

А история с колоколом? Тогда он уже падал. Парнишка ведь кран скопировал. А потом — храм, службы, проповеди и духовные беседы — он меняется. С братками — он браток. С начальником — он начальник, с президентом будет президентом.

Он берёт не внешнее, а то что на сердце, что-то очень глубокое. Как он стал помогать людям? Да так, приходят, наговорят ему, а он им про них самих-то, что у них в душе, и высказывал.

Ты и знать не знаешь про себя ничего, а он знает. И самое главное, во зло не делает. Он сам вообще ничего не делает. Он твоё второе «я» на свет вытаскивает. Ты ушёл, и оно ушло вместе с тобой.

«Ну, Бог даст, выдюжим. А слова его, рассуждения — так, это по молодости. Я ведь и сам этим грешил. В молодости мы все — революционеры, а к старости становимся консерва-торами. Но ведь, сообразил, что разруха богатства не прибавит, чужой смертью свой срок не продлишь».

XII

Губернатор жил за городом. А что? Шоссе на европейском уровне, от работы до дома — 20 минут. Из окон — река, свежий воздух, рядом охрана, прислуга… Вначале как-то смущало, а потом привык: «Я — государство здесь». Привык к тому, что в сопровождении, к лести, к заботе привык, и к тому, что всегда нужно помнить и соблюдать одно правило — знать, что хотят там, в Кремле. А ещё: «Не по чину не бери». Но брать надо. Не сегодня, так завтра пенсия или опала, нужно иметь запасик. Завод был тем запасом. Помимо него, конечно, есть акции тех или этих, это — не подкуп, не проявление коррупции, как орут борцы с улицы, это гарантия лояльности чиновника государству. Как устранить главу района, вопрос.

Сюжет о поездке архиепископа в село Серебряная Долина он смотрел внимательно, пытаясь угадать старца. Неловкая слеза Соболева его не возмутила: «Актёришка сраный. Но где старец? Какой он? Не показывают. Скрывают. Значит, серьёзная фигура. С серьёзными людьми у нас серьёзный разговор будет. Надо ехать, пока не поздно. Повод, повод, повод… Развитие туризма, помощь… Нет, поддержка в строительстве монастыря. Как-то так. Как бы загляну. Поеду куда-нибудь и загляну.»

Он смог вырваться из тисков повседневных забот только на следующий день. До села в сопровождении машины ГИБДД домчались быстро. Он не был здесь никогда, но село было приятно даже издалека: зелёное, на высоком берегу, внизу — река, озеро, лесочки. Простор. Церковь стояла чуть поодаль от села, на въезде. Проехать мимо неё было невозможно. «Наверное, с колокольни всё далеко видать. Если пулемёт туда поставить, то всё село под прицелом», — подумал губернатор, а зачем про пулемёт — не понял, так, пришло в голову, и всё.

Подъехали к ограде. Никто не встречал. Никого не предупреждали, а непривычно, и стало задевать. Привык, чтобы все — на вытяжку. «Хорошо, и вид, и воздух. Ограда. Красили кое-как. Вон, сколько краски поналивали на землю. Не умеем аккуратно, бережливо. Даже в церкви.», — стучало в голове, как старая пишущая машинка. — И тексты всё идиотские. Старею.

Губернатор подошёл к высокому крыльцу церкви и поклонился, перекрестившись. Гаишник, стоявший у калитки, зевнул, даже не прикрыв рот ладонью. «Вот вам народ, — продолжало стенографировать. — А что ему, менту, один губернатор, другой. Так, наверное, думает. Или вообще ничего не думает… Нечем.»

Он обошёл храм. Никто не вышел, не поинтересовался: «Кто приехал, что надо?» Никого. Тишина. Только ветер завывает где-то в колокольне, в щелях.

— Может, найти кого? — крикнул невыспавшийся гаишник.

— Не надо. Не надо никого искать, — ответил Виктор Константинович. «Уже нашёл», — подумал он, увидев быстро идущего к храму человека в сумками. «Наверное, монах».

Это был монах Пётр, он возвращался из магазина с продуктами. Привыкнув к частым приездам гостей, Пётр не смутился и раскланиваться не стал: «Ну, приехал и приехал. Что людей смущать. Надо будет, спросят».

Монашек вошёл в ограду, прошёл мимо полицейских и скрылся в кустах, пока губернатор показно стоял и смотрел на колокольню. Губернатор-то ожидал, что монашек подойдёт, поклонится и приятным услужливым голосом, спросит:

— Не надобно ль чего? Дескать, братья на молитве вместе с батюшкой…

— А старец там же? — спросил бы Виктор Константинович.

— Тоже на молитве. Только в келье своей. Занемог.

— Ну, так веди ж меня немедля к нему.

Может, слишком по-книжному, но какой-то такой могла бы быть сценка. А тут «Ни «Здрасьте» тебе, ни «До свидания», как чёрт из табакерки: явился и пропал.

— Догнать его, Виктор Константинович? — понял ситуацию гаишник.

«Ой, как тут всё запущено-то. Ой, как они меня не знают. Не знают, кто у власти. Узнают. Теперь узнают, — вскипал в душе губернатор.

— Не надо, сам найду, — спокойно полицейским произнёс чиновник и пошёл в сторону, где только что скрылся монашек. Полицейские переглянулись: «Сегодня без свистка». Дорожка вела его меж кустов, сирень только цвести начала, запах отвлекал от серьезности момента встречи.

— Правильно делаю, что иду? — сомневался он и удивлялся собственной смелости и решительности. — Чуть раньше или позже это должно было бы случится. Чего бояться? Мне, умудрённому опытом. Бояться лешего или как там его… У меня только партстажа 12 лет. Хотя, при чём тут партстаж? При том, что в наши дни всякая сволочь, духовно нечистая, не шлялась по кабинетам.

Амбар. Старые двери. Наполовину в землю врос. «Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом, — пошутил он вслух. Получилось слишком громко, чтобы кто-нибудь, находящийся рядом, услышал. Лёгкий ветерок закачал ветки окружавших домик деревьев. Они застучали, зацарапали стены из старого полноформатного кирпича.

— Живой есть кто? Отзовись! — крикнул он молодецки. Баба-Яга не вышла. Не показался и монашек. Никто. Никого. Ветер и деревья встречали и говорили с ним. Он дёрнул ручки двери, заперто. Что дёргать — вот же, замок весит.

— Никого.

«Припёрся, как дурак последний, на встречу с чудилой местным. Поверил россказням этого мошенника районного масштаба. Запереживал. Из-за чего? Кого испугался? Слизняка. Тьфу. Старею. Точно, старею. Отбить завод, и на пенсию. Сюда буду только наезжать. Испания или Германия. Может, Франция, на берегу моря. В Штатах тоже неплохо. Никто тебя не трогает, живешь себе в своё удовольствие. Сколько там знакомых, не соскучишься, — успокаивал Виктор Константинович себя, поворачиваясь к негостеприимной избушке спиной и собираясь уходить.

— Добрый день, — окликнули его.

Он резко обернулся, от испуга чуть присев.

— Я вас напугал немного? Вы ищите кого-то?

Перед ним стоял человечек ростом с ребёнка десятилетне-го, щупленький и тщедушненький. Одет он был, как кукла из спектакля кукольного театра «По-щучьему веленью», на который они с внуком ходили. Вот, и бородёнка такая же, и голосок придурковатый.

— Смотрю вот, гуляю. Из города приехали, дай, думаю, пройдусь, чё да как, — начал он развязанно-душевно. Такую манеру при общении с народом выбрали многие чиновники.

— Старец у вас тут живёт, говорят. Хотел спросить, не обижают ли?

Человечек смотрел на него чистыми глазами, внимательно, как будто читал газету, шевеля беззвучно губами. И молчал. Губернатор совсем успокоился, и с высоты своего роста смотрел презрительно на этого полу-идиотика: «Если это — он, то я — полный идиот».

— Так что, мил человек, старец-то и хде?

— Кому — старец, а кому и волк — заяц.

— Нет его, што ль?

Незнакомец перестал улыбаться, а смотрел то с грустью, печалью, то загадочно сверкал глазами, нахмуривая брови.

— Молчать будем? Мне полицию позвать, или так обойдемся?

— А её нет, полиции-то. Уехали они все. Я им сказал, они и уехали.

— Что-о-о!? Что? Ты сказал? Они уехали…, — губернатор поверил ему, и широким шагом, почти бегом, устремился назад, к ограде. Нет, стоят полицейские машины. Ждут. Вернулся, тяжело дыша:

— Ну, шутить вздумал?

— Шутить.

Виктор Константинович, не останавливаясь, с ходу залепил с размаху ему подзатыльник. Человечек размазался по дорожке. Когда губернатор уходил, он оставался лежать, чуть постанывая.

Виктор Константинович был недоволен собой: «Нервы. Это всё нервы. Сорвался. Помрёт ещё, чего доброго. Нет, не помрёт. А и помрёт, туда ему и дорога. Это — старец? Как я мог повестись на россказни? Завтра я этого Соболева также по дорожке размажу, как этого юродивого.»

Он шёл к машине задумчив и разочарован: «Ничего не произошло. Чего он ждал? Сказки? Злой старец, колдовство, мечи, змеи. Вот хоть смейся, но именно этого. Сойтись один на один:

«Раззудись, плечо!

Размахнись, рука!

Ты пахни в лицо,

Ветер с полудня!»

И нам народное не чуждо, коли что. А тут — такое разочарование. Верно товарищи говорили: «Религия — это опиум для народа». Церкви строим, проблемы создаём себе на голову. Хотя, торопиться не будем, разрушать уже пытались. Да. Сколько всего в пыль. Главное — меру знать.»

Колона мчалась, раздвигая впереди идущих сиреной и видом. В окно смотреть не хотелось, хотелось кушать.

Всё. Он возвращался домой и возвращался совсем другим. Тот, который приезжал, был подавлен, «убит» обстоятельствами, готовый сдаться. В машину сел уверенный в себе и готовый сражаться человек.

Почувствовал ли он разницу? Нет. И правильно, его уверенность была основана на зрительном и действенном факторах. Увидел ничтожно слабого и наказал ничтожество за ложь. «Соболев» — его враг, он — прототип этого ничтожества, и он был наказан. В бой!

Старец дождался ухода губернатора и поднялся с земли. Смотрел в след уезжающим, как будто удивлялся: «Так мало нужно, в сущности, человеку, чтобы вернуть утерянную свободу. Приезжал раб, готовый пасть к ногам нового хозяина, а возвращался уж «сотник».

Подошёл монашек. Он из-за кустов наблюдал за старцем от начала до конца. Монашек давно перестал громко восхищаться старцем и лишь тихо радовался тому, что ему никто не мешает упиваться тайнами этого странного Человека. И вопросы он не задавал. Хотелось понять самому, что происходит и как будет дальше. Детектив духовный, прости Господи.

— Может, чаю, старец, выпьете, с медком-то?

— С медком-та? С медком выпью, благодарствуйте. Нам — медок, дураку — в зубок. Чаю. Скоро пойдут странники. Успеть надо.

Монашек знал, что по просьбе старца к приезду губернатора на площади перед церковью не было ни одной живой души. Даже батюшка не появлялся, хотя дел было в храме много. Не было в селе человека, кто хотел бы перечить старцу Лишке. А вот пройдёт с полчаса, и забурлит жизнь, только успевай оборачиваться.

Губернаторский кортеж развернулся у комплекса зданий областной администрации. Виктор Константинович легко поднялся по ступенькам крыльца и уже шёл по коридорам областной администрации, как фельдмаршал по редутам, подготовленным к сражению.

«Да теперь уж и не сражение. Под зад пинком». Он представлял себе растерянный взгляд Соболева («тык-пык»), его попытку защититься и уход, ошарашенного, оглушённого, ничего не понимающего: «Откуда власть у губернатора…» Сзади начальник отдела еле успевает, на ходу губернатор диктовал ему:

— Подготовить… По главе… По Соболеву… Нет, не уволить, а в связи с назначением его на должность директора комиссии по федеральным индустриальным проектам, освободить от занимаемой должности…

— А что, есть такая комиссия?

— С этого часа будет.

— А чем она будет заниматься? — наивно спросил тот.

Но губернатор не ответил, только иронично улыбнулся и скрылся за дверью: «Чаю мне, с мёдом!»

— С мёдом? Никогда мёд не просил. Где я его возьму? Побегу в буфет, может там есть, — забормотала секретарша с опытом, скрываясь в коридоре. Работа закипела.

XIII

Гонцов, приносящих дурные вести, бывало, что и казнили. На сайте областной администрации не было раздела «приказы, распоряжения», но задаться целью, найти то или иное распоряжение можно было. Нужно было только знать если не название документа, то хотя бы его тему и примерную дату выхода, потратив час, может день, на поиск, и вот он — документик. Но как сделать его приметным, возвести его в ранг события, но так, чтобы выглядело это, с одной стороны, поощрением, а с другой — показательной поркой: против губернатора — не вздумай…?

Приказ о переводе главы прошёл, как событие и кадровая перестановка. И в районе его заметили, и, как обычно случается, раньше шефа. И не сказали, никто не предупредил, мерзавцы.

Вот, Соболев возвращается откуда-то, заходит в дверь, а охранник уже вяло-пренебрежительно: «Добрый день…» И в коридорах тихо, шу-шу-шу, юрк-юрк. Но Соболев не замечал никакого подвоха, он был «в себе», а там оставался полный порядок и спокойствие.

Прошёл в кабинет, секретарши Верочки на месте не было. «Опять где-то шляется», разделся и сел на диван в комнате отдыха. Чай и бутерброды сделал себе сам. Он любил пить чай с бутербродами, сделанными им самим, как-то брезговал брать хлеб из чужих рук. Звонков не было. Тихо. Есть время немного предаться мечтам. Скрипнула дверь в кабинете и — — «тук, тук, тук» каблучки.

— Верочка! Где это тебя носит? Барин в Тверь, хозяйка в дверь? Где ты? Пройди сюда…

— Это не Верочка, Анатолий Дмитриевич, это Надежда Петровна.

— Надежда Петровна, я тут перекусить решил. Чаю не хотите? — крикнул он с дивана. Но потом понял, что произошло нечто, и вышел в кабинет.

Надежда Петровна Громова была его замом. Деловая дама, со старой школой и хваткой. Когда он уходил в отпуск или уезжал, именно она его заменяла. «Гром-баба» — полная, властная и далеко-далеко не глупая. Ему она никогда не мешала, но и на её поддержку он особенно не рассчитывал и в свои дела никогда не посвящал. Такой человек нужен всегда. Бывало, что они и спорили до крика, и выглядело это нормально, по деловому, без наигранности. Хорошее впечатление оказывало на народ.

— Устал. Может в отпуск отпрошусь, замените? Ну, хоть на неделю, а? Как вы? — говорил он с полным ртом, без всякого стеснения.

— А вы ещё не знаете?

— Чего?

— Вас сняли.

Она присела у стола и внимательно посмотрела из-под очков. Как завуч на провинившегося второклашку.

— С треском? — спросил Анатолий Дмитриевич, запивая вставший кусок в горле чаем.

— На удивление, с мягкой формулировкой, переводом, со стороны выглядит, как повышение. Комиссию создали какую-то даже, которую вы теперь возглавляете. Федеральную. Но это — отставка. Я вам говорила. Предупреждала. Осторожнее с губернатором. Вы не слушали.

— И кого вместо меня? Тебя? Не стесняйся, все свои. Да и я не в претензии. Ты здесь совершенно не при чём.

— Ещё бы. Да я бы и согласилась. Только не берут. Разве что, к тебе замом. Возьмёшь?

— Почему не тебя? Ты район знаешь, в курсе всех дел. Да и потом, все знают, что не мой человек. Сколько у нас конфликтов было. По мне, так, ты — лучшая кандидатура.

— Кто-то свой есть. Даже предположить не могу, кого хотят усадить. Ты как думаешь сам?

— Да какая теперь разница, кого? Значит, тебя боятся оставлять. Что-то своё затевают. Ну правильно, ты — тоже не подарок. А может, ещё и меня переплюнула бы. Ну что, пакуем вещи? А я думаю, что все так? Шу-шу-шу, глазки прячут, коридор чист… И куда нас? Где сидеть будем? Комиссия-то наша, где будет комиссарить, не сказали ещё? В подвальчике обл. администрации? Или в Магадане?

— Пока не знаю. Узнаю что, скажу. Приятного аппетита, кушайте, не подавитесь.

— Не дождутся! Пережуём!

Уходя она вздохнула, задержалась в дверях.

— Ещё что-нибудь хорошее?

— Спасибо, что не бросил.

— Ты думала, по другому могло случиться?

— Я твоих дел не знаю. Губернатора ты крепко достал, а он на рожон не лезет. Это все говорят. Может, у тебя в планах — губернатором стать?

— А может, и так. Пойдёшь в аппарат?

— Я не буду скромничать, мне это будет по силам. Зови, если что.

— Не сомневайся. А пока, будь добра, оставь меня поплакать над пепелищем. И, постой, узнай, что, где, куда? Про жалование какое-нибудь. Может, пособие выпишут…

Она махнула рукой. Эта узнает, — смотрел ей в след Соболев. — Разбудили вулкан.

Он встал и долго стоял у окна. «А неприятно вот так вот узнавать о том, что тебя под зад пинком. За дело, конечно. Губернатора он достал сознательно. Ну, всё сам. Но сильно не сопротивлялся. Комиссия эта у двери: сегодня создали, чтобы завтра ликвидировать. Можно даже вещи не раскладывать. Руки мне развязали. Но почему он так резко стал действовать? Причина должна быть. Причина…»

Зазвонил сотовый.

— Да… Что? Когда? Долго? Молодец, хорошая информация. Очень своевременная информация, говорю. Вовремя, главное. Отбой.

«Вот и причина или катализатор — опять старец нарисовался. О чём они говорили, что решили? Если он уломал старца… Если они нашли общий язык… Да что гадать, надо ехать. Надо напрямую узнать. Из первых рук. А потом, мне становится приятным ездить к старцу на поклон. К тем боссам — противно, а туда — приятно. Как будто я к чему-то вечному прикасаюсь. Не село, а ложа масонская. Точно, меня в ад отправят после кончины.»

XIV

После «низложения» Соболева губернатор впал в депрессию. Первая радость ушла быстрее, чем он предполагал. Опять стало неуютно. Он мерил кабинет шагами, отсылал всех к своим заместителям и просил его не беспокоить, якобы ждал важный звонок из Москвы. Важный. Отстали. В вверенной ему области важного ничего не происходило и произойти не могло. Всё важное — там. Всё там, в столицах решается. Здесь — только статисты.

Он остановился у окна. Как утомил этот городской пейзаж за пять-то лет! «Раньше в окна зад Ленина глядел, теперь — храм. Ленин — храм, храм — Ленин. Ленин дешевле обошёлся, чем храм. Стоял себе и стоял. Зимой на его голове такая симпатичная шапочка беленькая была. Потом таяла и сползала на затылок. Приходилось вызывать вышку, чтобы убирали эту ермолку. И ещё, голуби. Те садились и оставляли следы везде, где только могли. Однажды в глаз попали. Хорошо, что вовремя заметили. А теперь вот — храм. Опять смешно: слева — ЧК, справа — храм. Вначале — на допрос, потом — на отпевание… Допрос — отпевание, допрос…

Я должен узнать всё об этих «нечистых». Кто у нас всё знает? Этнографы. А где они? В университете. Как дёрнуть и кого? И главное, для чего? Губернатор, расспрашивающий о демонах, темка для интернета. Что? Что такое найти? Старец! Старец! Старчество, монастырь, село…, туризм…, как-то так…, здесь… Народные промыслы… Лубок. Сгодится. Отболтаюсь.»

«…Ещё в XVI веке архиепископ Новгородский и псковский жаловался Ивану IV, что многие среди его паствы молятся рекам и болотцам.

Водяной, казалось бы, менее популярный демонический герой фольклорных жанров, встречается чаще, чем леший. Водяной считался безусловным хозяином водного царства, которого надо задобрить, и который вправе претендовать на почёт, уважение и дары. Об этом и старые пословицы говорят: «Дедушка водяной — начальник над водой», «Со всякой новой мельницы водяной подать возьмёт».

Губернатор уже с полчаса слушал доцента — средних лет даму, которая рассказывала о мифологических персонажах в фольклоре восточных славян, и старался изображать заинтересованность, борясь со скукой.

— Водяного почитали и боялись. Мать в заклинании отводит от своего милого дитяти злого водяного и моргунью-русалку, человек обращается к силам небесным, чтобы нечистые духи «расскакалися и разбежалися… восвояси: водяной — в воду, а лесной — в лес, под скрыпучее дерево».

В тексте «отсушки», назначение которой — разлучить или рассорить любовников при помощи нечистой силы, рисуется чёрная река, по которой ездит «водяной с водяновкой, на одном челне они не сидят и в одно весло не гребут, одной думы не думают и совет не советуют».

Рыбак всегда перед рыбалкой обращался водяному: «Вы, эй, мои загонщики, вам кланяюсь до струи воды, до желта песка».

Любопытно сравнение славянского водяного и Нептуна. Много схожего. Водяной тоже считался царём морей и рек, под его рукой — все твари, в водах живущие.

В Смоленской губернии, например, были записаны поверья, что водяной царь живёт в морской пучине на дне, в хрустальном дворце. Он любит повеселиться, для чего утонувших людей — музыкантов сзывает в свой хрустальный дворец, где они начинают играть, а водяной царь пляшет под их музыку, «несмотря на свои более чем почтенные годы».

Комнаты дворца водяного царя наполнены золотом, которое упало на морское дно вместе с потонувшими кораблями. Похоже описывали и в поверьях Орловской губернии: «Водяное царство в океан-море, на его дне — дворец морской. Он сделан водяным из стекла, золота, серебра и драгоценных камней. Во дворце находится камень-самоцвет, который освещает дно морское ярче солнца».

— Откуда всё это?

— Столько ученых собирали по крупицам эти крестьянские поверья, обходя всю Россию. Огромный труд. И самое главное, знаете что?

— Что?

— Это считалось важным, интересным для общества и государства. Хотя, работали в основном за интерес. Служение отчизне и науке было превыше материальных благ.

— Вот, вот! А сегодня что? Что это за пример, преподаватели высшего учебного заведения, интеллигенция! Соль земли! И один только разговор — мало платят, деньги, деньги… А наука? А пример студентам?

— Ну, знаете, кушать тоже хочется, и одеться…

— «Кушать хочется, и одеться хочется». Но правильно, в сущности, наш премьер сказал, Медведев: «Это ваше призвание…» Вот, вы меня просвещаете о старинных былинах. Для чего? Зачем мне это, кажется? Для дела. Как повысить инвестиционную привлекательность нашей области. Вот.

— Духов будем просить? Больше некого?

— А это — тайна пока. Но планы большие… Уверяю вас. Простите, перебил вас, так что там о водяном?

— Хорошо… В рассказах о пребывании человека на морс-ком дне водяной тоже изображается, как рыбный царь, а его жёны и дочери — русалки. В былинах водяной требует к себе Садко на морское дно за отказ платить дань.

Мотив дани, обязательных приношений водяному, известен в промысловом фольклоре, он неоднократно отмечался этнографами, как характерный обычай рыбаков, пчеловодов и мельников. Жизнеспособность этого обычая (принесение жертв водяному, «кормление» его, плата за улов или купанье) упоминают буквально все собиратели, работавшие в прибрежных поселениях восточных славян. Везде. Разница только в деталях.

Где-то дары приносили весной, в других местах — осенью. Связано это было с особенностями промыслов, или строительством прудов, мельниц, запруд. Но всегда водяному бросали первую пойманную рыбу или часть улова, кидали в воду табак, масло или мёд, приносили в жертву бараньи головы, петуха, дохлых животных, даже живых лошадей.

Возлияния эти и приношения часто сопровождались заклинаниями: «На тебе, водяной, табаку, давай мне рыбку», или: «Вот тебе, дедушка, гостинец на новоселье, люби да жалуй нашу семью».

Когда доцент заговорила о дарах, губернатор опять «проснулся». Он оживился и даже что-то записал в ежедневник.

— Так значит, «дары» — это не взяточничество, а национальная традиция. Родное не истребить. Это, выходит, у нас на генном уровне. Шучу. Ну а другие духи, домовой, банник…

— Да, об этих персонажах собрано много материала…

— Надо же, и что же там рассказывали наши предки?

— В «Описании древнего славянского языческого баснословия» в 1768 году исследователь, поэт Михаил Иванович Попов о домовом сказал: «Сии мечтательные полубоги у древних назывались гениями, у славян — защитителями мест и домов, а у нынешних суеверных простаков почитаются домашними чертями».

Я могу привести много примеров, это отнимет у вас время, но если опустить их и сделать выводы… Их достаточно, чтобы убедиться, что первые исследователи представлений русских о домашних духах, с одной стороны, рассматривали их, как одну из ипостасей чёрта, нечистой силы, а с другой — устанавливали их тесную связь с домом и хозяйством. Домовой был обязательный, близкий участник жизни крестьянина, покровитель его хозяйства, защитник его дома.

— Но, всё-таки, он был одной из ипостасей чёрта?

— Его представляли по-разному, но, в отличие от деревенского чёрта, помните у Гоголя в «Ночи перед Рождеством», домовой, по представлениям крестьян, жил в каждом доме. Отличительным признаком домового, раскрывающим его сущность и объясняющим отношение к нему рассказчиков, является то, что Домовой — не стороннее существо, поселившееся в доме в наказание хозяевам, он сам — хозяин.

Если водяной или леший стояли над водным или растительными мирами, оберегая от вторжения враждебного им человека, то мир домового — четыре стенки избы, его заботы — это крестьянские заботы.

Он выступает, как рачительный и заботливый хозяин того дома, в котором живёт, и принимает деятельное участие в жизни обитающей в нем семьи. Он бережёт скотину, кормит её, дерётся с чужим домовым, ворующим корм у его скота. Он сердится на ленивых, плохих, недружных хозяев. Он выступает в роли «вещуна», предсказывающего «добро» или «худо», свадьбу, смерть, пожар, рекрутчину и т. д.

Так, в Симбирской губернии в конце XIX в. записаны сведения, что «верят в домовых, и будто к могущему случиться несчастью они стонут или плачут под печкой, или в переднем углу подпола и непременно басом: «Ух, ух, к худу».

И вот что важно, он не сам приходил, его приглашали и забирали с собой, если переезжали в новую избу. Обычай этот был распространён повсеместно, и обращались к домовому пример-но одними и теми же словами.

Так, в Казанской губернии при переходе в новый дом «насыпали на лапоть из под печки» и приговаривали: «Домовой, домовой, не оставайся тут, а иди с нашей семьёй» или: «Дедушка, соседушка, иди к нам», — закликали домового в новый дом в Вологодской губернии.

— Позвали! Я так и думал, как это чудо появилось, сволочь такая, подонки… Чудеса, мать их…

— Простите, не поняла? — дама слегка испугалась и остановила лекцию.

— Не обращайте внимания, это я про своё. Ну очень занимательный рассказ у вас, очень. А как крестьяне боролись с этими домовыми? Или вот, был же ещё банник? Был такой?

— Был. В народе говорили, что банник имел вид человека. Некоторые видывали его и в образе женщины: когда в новую баню шли в первый раз, то брали с собой кусок хлеба и соль, задабривали банника, чтобы он не пугал моющихся и удалял из бани угар.

В Вологодской губернии записана быличка, как проезжий берёзовым веником вместе с банником учили домового. При этом информатор заметил: «Нет злее банника, нет его добрее». Там же записано несколько быличек о половиннике, о драке его с банником, о том, как отец рассказчика видел банника.

Интересно, что в одном из рассказов о драке банника с домовым последний кричит хозяину: «Сыми крест да хлещи его». А в Саратовской губернии считали, что в бане живёт шишига, которая имеет отвратительный вид и может запарить человека до смерти.

— Шишига?

— Шишига, шишара — одно из названий и банника, и чёрта. Это у Даля. А вот другой исследователь XIX века говаривал, что у самого Ермака Тимофеевича шишиги были под рукой, и выставлял он их, когда войска не хватало.

— Чёрта, значит, так звали. А появлялся он, если его зовут. Управлялись с ним только с помощью подарков. А убить его нельзя было…

— Что вы говорите?

— Очень познавательная лекция, очень. Будем развивать идеи народных промыслов, интерес к нашему краю, традициям, сказкам… Вас довезут, машина ждёт. Очень приятно было познакомиться.

Дама уныло как-то пробормотала. Раскланялись. Расстались.

«Ведь не само, не само оно пришло. Думал Соболев, что я не допру, не догадаюсь. Простак, дескать, губернатор, „гимназий не заканчивал“. Вот тебе», — вывернул Виктор Константинович шиш воображаемому противнику. — Я тебя уже сместил. Далее, через месяц комиссию разгоню, и чёртика твоего назад в ад отправлю, да и тебя туда же вместе с ним.

XV

Старец Лишка сидел на лавочке перед своей кельей. По его внешнему виду с трудом можно было бы признать в нём прежнего парнишку-банника, так он сильно изменился. Заботы людские стали его заботами. Он, как домовой, стал хозяином большой семьи, и чем больше приходило людей из разных волостей российских, тем больше изменялся он.

Люди шли к нему разные. Бывало, что мошенники заглядывали. Бандиты, которые раньше в селе стройку охраняли, разбежались, но двое остались. Оба — из бывших солдат-контрактников, навоевавшиеся и потерянные. Так они рассказывали, что не все из пришедших возвращаются назад, к прежней жизни. В старца бывшие бойцы поверили и готовы были за него жизнь отдать, если что.

Одних мошенников они сразу раскусили. Хотели их побить, но статус новый не позволял и вера. Они тогда, помнится, их отговорить попытались, но — куда там, упёртые попались, двое мужичков, непонятно кем посланные.

Проводили их охранники к келье, а сами у входа встали на всякий случай. Заходить не стали, старец не велел. А те гости — крутые, чуть ли не ногой двери распахивали. Войти-то, они вошли, а назад никто не вышел. Ни криков не было, ни звуков борьбы. А ведь, другого выхода из кельи не было. Сгинули, как и не было их.

Охранники Сергей и Иван посидели для приличия на скамейке с полчаса, а потом перекрестились и пошли к себе. Привыкли, жалеть стали этих заблудших, иначе бы не отговаривали. Мало кто слушал, правда. Если бы сами в старца в тот страшный день обоймы не выпустили, тоже не поверили бы ни во что и ни кому. Хотя многого навидались. А так… Даже думать не хотели, куда отправляются гости незваные. И слухи о пропадающих людях по селу быстро распространялись.

Местный участковый туда и заезжать перестал. Сослуживцы его из района пересказывали потом его рассуждения.

— А что мне там делать? Сергей и Иван, охрана старца, хоть и прячут, но точно знаю, что со стволами. Бойцы опытные. Убьют любого — не поморщатся. Только любой туда не сунется. Я лично не верю, но лихие люди туда заходить бояться. А если и заходят, то назад не воз-вращаются.

Я одну парочку прихватил, они по району ездили, прорисовывали. Где трактор, где скот… Я хотел узнать, не были ли они в Серебряной Долине, и посадил их в машину ППС, чтобы свозить на опознание. Они, как узнали, куда я их везти собрался, на колени встали, просили не везти их, а лучше сразу посадить или в реке утопить. Всё готовы были признать.

Погулять мужики местные ездят теперь к соседям. Протрезвеют и лишь потом домой возвращаются. И то, вначале к старцу идут, повиниться. И, самое главное, никто не возмущается. Никто. А если кто при местных про старца говорить плохое начинает, может и по морде схлопотать. Как подменили людей. Мне что, других проблем мало? Правда, однажды старец позвал. Передали мне.

— И поехал?

— Не хотел, но человек, который просил съездить, был начальником РОВД: «Можешь, конечно, и не ездить, только, если что с тобой случится, я ответственности нести не буду.»

— Съездил?

— Поехал. Перед этим домой заехал, с семьей попрощаться. Я на задержание, когда шёл, так не переживал… Реально струхнул.

— И дальше — что? Чем всё закончилось-то?

— А ничем… Не помню я ничего. Как ехал, помню. Что-то помню… Потом — кусками, и — провал… Очнулся за селом в машине… Часа через четыре. На работу больше не ездил. На следующий день майор только посмотрел на меня, что живой вернулся. Если бы за мной что-то было серьезное, я так понимаю, пошёл бы я туда, куда братки ушли…

— А куда, куда братки-то пропадают? Узнали в конце-концов?

— В «конце-концов» мы не были ещё… И, веришь, так не хочется! Не торопимся туда пока.

Так разговор передавали. И с тех пор побывать в Серебряной Долине стало в районе, словно пройти тест на детекторе лжи.

Один судья в ходе судебного слушания обвиняемому так и сказал: «А не свозить ли нам вас в Долину?» Адвокат сразу же протест заявил, обвиняемый побледнел, а судья спокойно продолжил: «Обоих — обвиняемого с адвокатом… Конвой где?»

Тогда за эту шуточку судья чуть места не лишился. Адвокату плохо стало с сердцем, а обвиняемого вообще отпустили потом. Он умом тронулся. По-настоящему, без притворства.

Монах Пётр показался из-за поворота. Он ходил в магазин, покупал продукты для скита. Бывший доцент-психиатр закупал продукты сам, готовил еду для обитателей скита, сам прибирался в кельях. Чужие сюда не ходили.

Но Пётр не считал себя помощником старца, хотя знал, что так считают все в селе. У старца не было таких. Но где-то там в глубине, самолюбие всё же тешил. Ну, приятно было. Приятно и очень ответственно.

У Петра появился даже особый стиль поведения, чего раньше не было. Он стал замечать за собой некую деловитость, хозяйственность, прозорливость и неспешность… Ну, и ещё многое, что он черпал, не пропуская, из каждого случая, из каждой ситуации, с которыми сталкивался, пребывая в Серебряной Долине.

Пётр выслушивал людей, вёл их к лавочке, где появлялся старец. Но он не был тем кого там, в миру, называют «пресс-секретарём», и думать об этом не хотел: « Фу, формализм, должность, унизительно как-то». Более того, он полагал, что это разрушило бы всю природную чистоту их отношений со старцем.

Бывший хиппи-аспирант-психиатр в шутку сравнивал себя с этой лавочкой: «Я здесь только лавочка, на которую присаживаются перед тем как отправляться туда за дверь. Мне бы только выдержать, не переломиться как-нибудь под тяжестью мирских тягостей».

Монах киновии (на греческом тоже самое, что община, коммуна, но ему перестало нравиться слово «община» и уж тем более «коммуна») брал в магазине всё, что ему хотелось, денег никто не спрашивал.

Правда, магазин местный давно перерос тот прежний, которым он был до времени «возрождения старчества». Этажей не прибавилось, а площадь увеличилась раза в три, часть её отдали под кафе. Автобусы с паломниками прибывали с утра до обеда. Никто уж и вспомнить не мог, как раньше жили. Некогда. Времени не было на воспоминания пустые.

Пётр зашёл в ту часть скита, которая называлась кухней, и разложил продукты, потом вышел на улицу к старцу.

— Когда обедаем?

— Может, чуть попозже.

После каждого дня встречи с паломниками старец, как правило, сидел на лавочке один и «творил самого себя», так монах определил. В такие минуты к нему вход был закрыт. Нет. Никто не ставил ограждений, сетки, калитки, и уж тем более по тропинке не гуляли охранники.

Люди заходили в церковь и там спрашивали: «Можно ли увидать старца?» И им отвечали, когда и где они могут его встретить. Старец не сидел в келье, как в кабинете. Он был всегда среди людей. Когда и как он успевал, никто не знает. Только видели его и в селе, и в магазине, и в баньке его любимой. Как за ним угонишься?

Однажды его даже на автобусе увезли, вместе с другими паломниками. Водитель автобуса возвращается по трассе в город, а к нему подходит пассажир, низенький такой человечек, и просит остановить, выйти ему, мол, надо.

А водителю — то ли лень, то ли торопился куда, не хочется останавливаться: «Нет здесь остановки», — говорит. И дальше гонит. А старец и говорит ему: «А ты, милый, уж опоздал, некуда тебе торопиться боле. Остановись». И паломники тоже ему кричат: «Стой, остановись, выпусти человека!» Остановился автобус. Двери открылись. А старец не торопится, стоит на пороге.

— Выходите, не держите, автобус. Люди ждут, — торопит его водитель.

— Люди торопятся, а тебе торопиться некуда.

Тут телефон зазвонил у водителя, и сообщают ему, что семья его в аварию попала. Ему плохо и стало. Все, кто в автобусе сидел, не сразу поняли, в чём дело. А когда всё выяснилось, поняли, получи этот звонок водитель на трассе, все они были бы в кювете или ещё хуже. Старец же как в воздухе растворился.

Таких рассказов у местных было, пруд пруди: на все случаи жизни. Кто-то верил. Кто-то сомневался. Но оглядывались и те, и другие. Старец везде чудился.

— Вы ещё не знаете, а он беду задолго чует и предупредит. Такие его качества и потребности. Он живёт этим.

— Чем «этим»? Тем, что беду накликает?

— Это вы со своими бедами, как с болезнями, к нему приезжаете. Он вас, как рентгеном просвечивает, и определяет, кто болен, а у кого просто мозги набекрень. И лечение назначает по потребности.

— А правда, что не все, кто к нему приходит, назад возвращаются? Куда они пропадают? И что полиция не проверяет случаи исчезновения людей?

— Человеки у нас не пропадают. Не было такого. А сволочь разная пропадёт, так это — небольшая потеря. Полиция бывает. Но редко. Сами побаиваются, вдруг чего про себя не знают. Шутка. Не пропадал здесь никто.

И уходят серьёзные и задумчивые. Паломники в растерян-ности остаются, не знают, что и думать после таких страшилок. Идут вначале в церковь на исповедь. Там хоть церковь, батюшка, народ, и покаяться можно, и прощения попросить. А старец, как последняя инстанция… Подумать страшно.

XVI

Примерно так и доложили губернатору «казачки засланные», прикинувшиеся паломниками. Виктор Константинович слушал их, сидя в своем кресле, и хмурился.

— Это получается какая-то новая церковь. Сектанты. Может, у них связь с Америкой? Если в органы наколочку дать, пусть прошерстят?

— Да они и взять его могут легко без всяких объяснений.

— Могут. Нам что с этого? Арест проповедника вызовет непонимание в обществе.

— Кому же это интересно, Виктор Константинович? Ну, кто у нас с общественным мнением особенно считается? Ну, погундят с десяток-другой человек, кто-нибудь в Европе-Штатах потребует прекратить насилие, будто бы у них самих всё — чики-пуки. Ну, всё же обыденно стало. Мы — их, они — нас.

Я лично в этого старца, в его возможности не сильно верю. Скорее, это — способный циркач, катала по жизни, хороший психолог. Иная цыганка-гадалка так завернёт тебе, что всё готов сделать для неё. Без гипноза здесь не обходится. Мелкое мошенничество. Нынче роль пророка легко достаётся: бедность, безысходность, куда податься…

Губернатор поднял голову и поинтересовался:

— Вы, господа-товарищи, соображаете, что вы мне здесь несёте? Вы где служите? И кому? Какая такая нищета-безысходность? Мы с вами для чего поставлены? Чтобы хлеб даром есть?

— Виноваты, мы просто информацией, аналитикой делимся. Так народ думает.

— Народ, Виктор Константинович, народ. А народу ведь, ему всегда не угодишь. Народ в России власть никогда не любил. Даже при Сталине. С портретами шли, а вякали и доносы друг на дружку писали…

— Точно, народ… не берите в голову…

— Это не народу, а вам все по хер. Аналитики, итишь вашу мать. Вы бы лучше пресекали эти разговоры, чтобы не было у нас в обществе этого вранья, слухов, провокаций. А вы чем занимаетесь?

— У нас свои дела, Виктор Константинович, и поверьте, их много. Кормить народ и заниматься контрпропагандой — это не наш профиль. Обращайтесь в следующий раз в ФСБ, а не в полицию.

— Я бы обратился, обратился. Только они же великие там. Они же за губернатором только могут следить. У них же мы во всём виноваты.

— Уж извините, мы никаких неправоправных действий не обнаружили. Слухи. Это не к нам.

— А к кому? Кто будет останавливать мошенников, которые людей вокруг пальца обводят?

— Туда участковый редко заглядывать стал. Пьянство прекратилось. Дороги заасфальтировали…

— Ну правильно, кто замечает нашу работу…

— Сами жители. «От власти толку никакого», — говорят. Я, если честно, их понимаю. Вот в нашем районе дороги, как после бомбёжки, простите.

— Что-то вы разговорились оба. Знаете, что…? Свободны. Мне и без вас критиканов хватает.

Когда кабинет опустел, губернатор подошёл к окну. «Вон они пошли… Так, куда пошли? Так я и знал… Чувствовал. В Управление. Что делать уголовке в Управлении? Доложить. Вот сволочи, вот сволочи. Думали, я не проверю. Даже не скрывают. Пасут меня. пасут… И прокурор, и менты, и контора».

Не то, чтобы он не подозревал, что должность его расстрельная, и случись, что… вести недалеко, через дорогу будут. Но, особенно вначале, считал себя человеком государственным, значимым: «Зачем я попросил их проверить? Доверился начальнику РОВД, нашёл преданного… Они там друг друга подсиживают похлеще, чем мы тут. А уж губернатора упаковать — сразу звезду на погоны кидают. Ну как честно трудиться в таких условиях?»

Виктор Константинович стоял, повернувшись спиной к окну. Вдруг навалившаяся усталость давила на плечи, сжимала в тисках голову. В глазах потемнело. Пустота. Вокруг пустота. Радости не было. Не было радости победы, достижения. Были массы сомнений, которые густели, квасились тестом, из которого выпекался страх.

«Может, ну его, завод этот, пусть подавится Соболев? Что мне, в самом деле, рисковать-то? До пенсии — всего ничего. Дачка есть, квартиры есть. Пенсия такая, что на хлеб с маслом хватит, — мысли бегали, как мыши по пыльному чердаку. — Остановиться? Пока есть такая возможность. Стать примерным и работящим. Хотя бы на время.

Кто бы подслушал меня, вот бы удивился, что думает глава региона… Господи, да кто ж сомневается в мыслях наших? Только придворные лизоблюды, да и те только должностными инструкциями руководствуются. Сам себя в угол загнал. Загнал…

Обыграл меня старец. Не упускать… Ведьму какую-нибудь найти, или колдуна. Управлялись же с чертями как-то. Вот и мне расправиться с ним надо. Кто меня осудит за это? За борьбу с чертями-то? Нынче не те времена, что раньше были. Верь, в кого хочешь. На московских начальников посмотришь, так к кому они только не ходят, кости лобызают при все честном народе… Свобода, мать её итить.»

Мысль найти колдуна не пугала его, но было как-то не по себе. Ну что он, девчонка прыщавая или брошенная жена, чтобы гадать да приворотами пользоваться? Ну, неловко как-то. Убить проще. Не проще, конечно. Но по-мужски. Отвернул голову, и всё.

Звонки, совещания, приемы шли в эти дни своей обычной чередой. Дежурный вопрос, дежурный ответ. Ничего нового.

А вот давненько, тогда, когда он ещё и без должности был, каждое ран-нее утро его радовало: в стране что-то бурлило, хоть кризис метелью мёл, но события — водопадом, не успевали отслеживать. Ельцин с кем-то схлестнулся. Хлеба в магазинах не было! Люди на штурм хлебозавода пошли…

Идёшь ранним утром часов в семь, а автобусы-троллей-бусы ползут, людей на работу развозят, краны-грузовики пыхтят, кто-то куда-то спешит. Поезда где-то колесами стучат. Жизнь идёт.

И нет этого… И-и-и… Под горло. Нет, работает система. Нужно только не мешать. Только понять смысл и общий принцип работы. «А понимают его там, в Москве-то, в Кремле? — наивный и дурацкий вопрос снова в голове болезненно крутится. «Ревматизм мозга», наверное.

Соболев «сдавал» район. Новый глава был на удивление понятлив и где-то даже доброжелателен. А что ему: новое кресло, побольше узнать о районе, предшественник идёт как бы на повышение, должность какая-то странная, «халявная». Значит, со связями. Что с таким ссориться? Быстро с бюрократией разобрались, выпили, посидели, разъехались.

Новый кабинет у Соболева был попроще, в новомодном стиле минимализма. Но его всё устраивало, ремонт он делать не собирался. Мебель подчистил, кое-что поменял, и за работу: интриги плести против губернатора. А что, теперь временем не ограничен. Что ещё делать, когда комиссия из воздуха сотворена, чтобы в скором времени туда же и уйти.

Выход на губернатора, по мнению Анатолия Дмитриевича, шёл через старца. О визите губернатора в Серебряную Долину он узнал в тот же день. «Хитро плетёт, хитро. После визита губернатора меня — в отставку. Сам губернатор, вроде как, на коне.

Говорят, первое время «летал», а сейчас опять мрачен, с доцентом о язычестве час целый болтал. Ищет ниточки, как управлять, или вовсе убрать старца. Если он найдёт рычаги, больные точки, тогда — всё, только бежать. Или самому постараться опередить. Найти колдуна, ворожею и понять, как можно надавить на старца».

Итак, всё рабочее время Анатолий Дмитриевич стал использовать для поиска любой информации о так называемых «потомственных» колдунах. В области их было немного, человек пятнадцать. Сам не ходил, на то есть помощники. Из докладов понял, что все пятнадцать — специалисты по выкачиванию денег. Разница между ними только одна, более способные и прожжённые мошенники и психически полубольные.

Соболев не оставлял поиска. Если бы он сам не видел, как летают поленья, как здоровенный «брателла», бывший спортсмен тяжеловес улетел в аут, а потом пять стволов выпускают обоймы в банника, превращая его хилое тельце в решето, насквозь просвечивающее… Нет, не поверил бы в чудо «воскрешения» и силу старца.

«Пусти чёрта в дом, не вышибешь его лбом», — соседка говорила. «Молитва не поможет, а ведь есть, должны быть те, кто помнит, знает, как заставить банника работать на себя… Боже, что я говорю? На чертей управу ищу. Может, я с ума сошёл, на пару с губернатором? А что, чокнулись в провинции два управленца от забот непосильных.»

XVII

Первым колдунью нашёл губернатор. То, что она та, за кого себя выдаёт, вначале донесли его помощники. Тётке было лет под семьдесят, и работала она на своей пасеке. Одна. Мужа схоронила и его дело переняла. Казалось бы, и что тут такого? Но… Местные дом этот ещё при живом хозяине обходили десятой дорогой, хотя тот был ветераном и прошёл две войны: финскую и с германцем. Наград у него немного было, говорили, но все — боевые, не юбилейные. Снайпером он был. Заговоры знал, пчёл разводил, травки разные собирал. К нему из города лечиться ездили. И ходили слухи, что он с чёртом знается. Ну, а кто проверял-то?

Жила тётка эта зимой в пригороде, в собственном доме, стареньком, но настоящем, крепком — сто лет ещё простоит.

Вот, смотришь на домики в частном секторе и не понимаешь, как в них люди живут, как зиму выносят? Иной раз идёт такой человек, а от его одежды шлаком несёт, тяжелый такой за-пах. Так это не от того, что у него печка стоит, которую углём топят, а от того, что домик его каркасный, и утеплили стены золой старой вперемежку с опилками. Такой дом не только холодный, жильцы его травятся потихоньку. Тоненькие стены около 20 сантиметров из досок, набитых на столбы, а внутри эта самая, плохо защищающая от холода, вечнопахнущая «шлаком» смесь.

У тётки дом дореволюционной постройки, стены — под сорок сантиметров, а внутри — чистейшие сухие опилки. Ставенки, карниз по периметру крыши, старым железом крытой. Даже кольцо на столбе сохранилось, куда лошадей привязывали. Где ж ещё колдунье проживать, не в многоэтажке же?

Звали её по-простому: Анастасьей, тетка Настя. Она и травку знала, и заговаривала, и мёд продавала. А ещё издавна известно в народе: мельники и пасечники с нечистой силой дружбу водят. Без этого нельзя, не пустил бы водяной кого не попадя к реке-пруду. Ну, и пчёлы простого человека слушать не станут, и мёд не дадут.

У тетки Насти был самый лучший мёд в округе. Да что там, лучший в губернии! Как таких результатов добиться? Только через знакомство с нечистой силой. Летом тётка Настя жила с пасекой. Сын её отвозил туда, куда она скажет, там расставляли ульи, и она при них была. Потом проходило время, и на новое место. И так — всё лето. Фермеры этому соседству были рады, зазывали сами, и помогали по первому слову, кто ж от дармовых опылителей откажется?

Губернатору доложили про место, где расположилась ворожея, и ей намекнули, что приедет важный гость по очень ответственному делу. Глава сельского поселения её навестил и намекнул. Та даже не удивилась: «Пусть приезжает. Только что я могу? Сами себе всё рушат, а потом крайних ищут».

— Тётка, ты давай, не очень. Встретишься, поговоришь, может травки какой-нибудь…

— Тебе травки надо…

— Мне-то зачем?

— От поноса словесного, мелешь и мелешь… Ждут тебя уж по делам, а ты всё, здоровенный такой, дурачком бегаешь. От дурости травки нет, извини.

— Ну, ты ещё будешь, карга старая! — взвился детина было.

— Ты, Яшенька, язычок-то прикуси, прикуси, а то ведь я много способов знаю. Гляди, не поздоровится тебе. Опять же, губернатор прознает, что ты вдове фронтового героя угрожаешь, плохо тебе будет…

Детина великовозрастная струхнула, конечно, и быстро удалилась. Форс можно держать, но с теткой Настей шутить, себе дороже станет. Опять же, сын у неё был по молодости — хулиган из хулиганов. В одном из районов полицию возглавляет, быка ударом с ног сбивал. Та ещё семейка.

По краю поля шла узкая полевая дорожка. В сухую погоду за машиной тащился глинистого цвета шлейф, а в дождливую туда лучше не соваться на легковушке, без трактора не вылезешь. Поля, поля. Березовые околочки. Опять поля, пшеничка, подсолнух тянутся к солнцу. Вроде, и живо ещё хозяйство сельское. Так. Если сильно не придираться.

Губернатор не любил сельской жизни. Он родился в небольшом посёлочке и впитал с детства нелюбовь к баракам, колодцам-колонкам, деревянным туалетам, огороду за окном, ко всем неудобствам провинциальной жизни без дорог и тротуаров. Бр-р-р, вспомнить страшно… Он удрал от той жизни при первой возможности. Армия, институт…, и главное — город! Он наслаждался жизнью в городе.

Сельхоз. институт, куда он с трудом поступил, был, конечно, опасным местом, могли вернуть опять «целину поднимать», но он делал всё, чтобы понравиться и закрепиться в городе. Он читал всякие умные книги, ходил в кино, чтобы быть «в курсе» всего.

Однажды его вытащили на просмотр новомодного фильма режиссера Тарковского «Зеркало». Он сидел и завороженно смотрел на маленький экран, ничего не понимая. Ряда через три сидели ещё студенты, кажется, из политеха. Они смотрели фильм шумно и показушно, явно пришли только для того, чтобы похвалиться потом: «На Тарковского ходили». Но не досидели и до половины фильма. Один из них во весь голос объявил: «Третий курс заканчиваю, дурак-дураком. Я пошёл отсюда». Вышел он, а потом и друзья его. Виктор же досидел до конца. Где соснул пару раз, но досидел. Помня начало и конец фильма, рассуждал потом о концепции режиссера, либо многозначительно поддакивал. Этого было достаточно, чтобы сойти за… За старающегося студента.

Его заметили, парня из народа, и оставили после окончания вуза в городе. «Молодость. Карьера тогда строилась проще, жизнь была понятней. Прозрачней, что-ли. Хочешь жить хорошо — вот тебе партбилет, спецпаёк, санаторий, квартира в особом доме и служебный автомобиль. Но сначала — побегай.» И Виктор честно бегал. Бегал, чтобы потом переходить из кабинета в кабинет. Так хорошо всё шло, а потом бац, и — переворот.

Всё смешалось: свои-чужие…, но он быстро вник. За тех, за кого надо, призывал и голосовал, бегал с листовками и портретами, топтал в грязь противников вместе с их портретами и листовками. Заметили, оценили, дали возможность карьерно расти.

Хотелось бы, конечно, туда, в Москву, но там и своим места мало. Остался, хотя очень хотелось уехать. Теперь жалел. Надо было биться. Поля-леса-жара-комары будут его преследовать до самой смерти. «Ненавижу», — думал он, глядя сквозь пыльное облако на зеленеющую-кукующую сторонку. — Лучше в метро стоя, чем сюда сидя». Но, приехали уж.

По границе поля, по самому его краю, стояли улья, а в лесочке меж берёз — домик на колесах, такие можно нынче нередко на дорогах увидеть. Хозяйки видно не было. Охранник прошёлся вокруг, озираясь, как это делают полицейские в американских детективных сериалах. Но в русском лесочке только ветер гулял. Нет тётки.

«Ну, и где её искать? Может, она уехала куда-нибудь? Да что ж не везёт так? Просил же предупредить! Как с такими людьми работать? Меня бы в своё время губернатор попросил о чем-нибудь, я бы землю рыл, в засаде сидел», — мысли лениво блуждали, жужжали в голове Виктора Константиновича, словно мухи у окна в комнате: то ползали по стеклу, то вдруг начинали биться в него. Зевнул. Всё надоело. Он сидел в машине, открыв дверь. Выходить не хотелось.

— Давно ждёте? А я вот, клубнички нашла кустик, к чаю. Не откажетесь? — голос сзади отогнал дремоту. Он оглянулся и увидел знаменитую тетку-ворожею. И что в ней особенного? Бабка, как бабка, таких тысячи. Глаза. Да, не случайно говорят, глаза — зеркало души. Смотрит, как прожигает. Не сказать, что зло. Пытливо? Нет. Ясно и умно, таким врать не хочется. Он выбрался из машины.

— Можно без чая? Сразу к делу?

— Не соврал. Пойдём к дому, а парнишка твой пусть погуляет. Зачем ему знать о твоих проблемах.

— Ну, это само собой разумеется.

Шёл за ней, как сынок провинившийся: «А так и проще общаться. Всем всё известно. Что скрывать?»

Женщина быстро шла и разговаривала, как сама с собой, привычка человека живущего в одиночестве. Губернатор чуть не бежал за ней в вприпрыжку.

— О домовых-банниках сказать ничего не могу. Они живут сами по себе и власти ни чьей не признают. Дом свой любят и берегут его. Если хозяева с ними в дружбе, соседушками друг друга называют. Уезжая, с собой соседа берут. Кто они, что они — неведомо. Только считали издревле, дом родной душу имеет. Он не мёртвый, в мёртвое место и кошка не пойдёт. Люди так верили, что не понятно теперь: по их вере дом жизнью наградили или на-оборот, всё так изначально задумано было. Да какая теперь разница? Для кого-то — суеверие, для кого-то — жизнь.

Она резко остановилась.

— Дошли.

— Куда?

— Вот — полянка. Приедешь сюда один ночью, место запомни хорошенько. Тут шаманили. Там — кострище, там — идол стоял. Давно это было. Шаманы духов домашних не любили и придумали против них зло. Они сюда приходят.

— Шаманы?

— Шаманы померли давно, а тени их бывают тут. Придёшь, дары принесёшь. Они-то без даров ничего делать не будут. Привыкли так. Вот им дары принесёшь, и когда они обряд совершат, с кострища старого пепла наберёшь. Пепел тот рассыпешь у дверей врага твоего. Он не сможет переступить. Исчезнет навсегда.

— А есть способы приручить его, духа?

— Ишь, чего удумал. Пытались многие. Да только без толку. Он за дары тебе помочь может. Он ради дома своего на многое пойдёт. Это не нынешнее племя, всё продаёте за валюту, будь она неладна. Но далее… Духи-то крестьянские, они со своей печки сойти — сойдут, но далеко идти — не пойдут. Ничем их не заставишь.

— А дары, дары какие? Ну, что они любят то?

Тётка Настя посмотрела на полянку, уголками платка глаза утёрла и вздохнула:

— Сколько времени прошло, сколько шаманов сменилось. В разное время жили, разные привычки имели. На кого нападёшь. Возьми разного, может и понравится.

— А что? Ну, хотя бы примерно, списочек.

— Ну, что любили в те времена? Пищу вкусную, ткани, золото-серебро, да разные подарки. Неси, не жалей, сами выберут. Отдавать будешь — не жалей, благодари, за то, что взяли. Место не забудь.

И пошла, оставив его одного.

Для меток были использованы георгиевские ленточки, связка которых завалялась в машине с прежних праздников. Лесок отметили на карте, и все повороты обозначили так, чтобы найти дорогу в любой темноте. Поехали готовиться. Решено было, что водитель довозит губернатора до обозначенного места, а уж оттуда, метров триста, он пройдёт пешком один.

— Теперь подарки собрать. Подарки. Что они любили, туземцы? Может, бусы стеклянные купить? Огненной воды побольше?

Губернатор вспомнил старые фильмы, где путешественники или купцы встречались с туземцами. Они привозили им дешёвые бусы, водку, табак в обмен на пушнину. И если эти «шаманы» древние, а других и быть не может, то это вполне должно сойти, как подарки. «А что мы хотим? А мы хотим если не управлять, то уничтожить, с грязью смешать, в пепел. Вот что мы хотим. И надо же, всё так задёшево.»

К воскресенью Виктор Константинович собирался закупить подарки и приехать на встречу. На неделе будет неудобно, а выходные — нормально. И если всё получится, если всё получится… Старца не станет. Останется Соболев один, без «прикрытия». Его он добьёт через месяц, раньше — нельзя. Всю обратную дорогу губернатор спокойно проспал, впервые за месяц, как младенец, и с чувством полнейшей безопасности.

На следующий день после приезда губернатора тётку Настасью посетил Соболев. Всё повторилось след в след, слово в слово. С одним отличием: вместо шаманов посетить ему нужно было шабаш ведьм. А остальное — то же, просьбы-дары. Когда и этот уехал, как улетел, тетка Настя сплюнула от досады.

— Ну, хоть бы один делом занялся. Ну, полные придурки, прости Господи. С домовыми они борются. Ну, погодите, я вам помогу. Уж помогу, так помогу. На них пахать можно, а они всю жизнь по кабинетам, шир да шир. Ничего не меняется. Хорошие люди уходят, а так, бестолочь остаётся…

Она пошла к ульям, на ходу поправляя съехавший на бок платок. Меж берёз мелькало её ситцевое старенькое платьишко, а потом слилось — белое с белым.

XVIII

Выходные пришли с дождём. Тихое-тихое утро, легкий туман и мелкий дождь-дождик. Неслышный и малозаметный. Сидеть бы под крышей, на свежем воздухе, вдыхать запах дыма от огня в гриле, и отдыхать… Можно с бокалом. Или, как сейчас, быть в напряжении, собираться переться к чёрту на кулички, чтобы поговорить с духами.

Губернатор не особенно старался при выборе подарков. Он купил в индийском киоске, не глядя, всякого разного барахла на тысячу рублей, и в другом киоске, уже водитель, взял дешёвейшей водки «Братан». Страшное средство с отврати-тельным запахом деревенской сивухи, которое только для мытья унитазов пригодно.

Не то, чтобы он такой жадный был, но не любил шаманов, как человек православный, не любил… Ну ладно, жадноватый был, не без того. Вот если бы они помогли ему власть захватить, тогда бы он «поляну накрыл». А так, что это? Устранить. Не особенно и мешает старец этот. Да и Соболев, как таракан в банке, в любой момент — раз, и нет его. «Может, вообще не ездить? Нет, раз решил, поеду», — настроил себя губернатор.

День как-то пролетел бестолково. Наконец, выехали. Три часа, и к полночи — там. «Ну, а что, всё-таки — приключение. Я прям, как Том Сойер на кладбище. Дохлой кошки не хватает», — развеселился немного губернатор.

Соболев ехал один. Дождь добавил привлекательности поездке. И нежарко. Фонарь, «дары» в большом пакете — не поскупился, и ведёрко с лопаткой для пепла. Единственно, что мешало, так это мысль: «Правильно ли — убирать старца?» В борьбе с губернатором он может ему помочь, и сильно. Может. А если они найдут общее с губернатором? Ну, общий язык. У них лица даже похожи. Только губернатор ростом под 190 с лишком, и пузом, а старец — метр с шапкой. А так — похожи, оба — чучелы».

Машину он поставил за леском, место заранее присмотрел и расчистил. Если по краю идти, идти, потом метров сто через поле, и опять по краю леса — вот она и полянка, всё просто. Главное, никто не заметит: с дороги не видно, а через поле увидеть свет фонаря в полночь? Если только спецоперация.

Дождь перестал мокрить, а пошёл ровной частой стеной. Не позже, не раньше. Струи, попадающие в луч света, блестели, как стальные нити. В такой дождь зонт или плащ мало спасают. Одна отрада, возвращение в сухую машину, и — путь домой.

«Надеюсь, что ведьм дождь не испугает. А что им, бабам, если выпадает погулять, так их ничего не остановит», — пробормотал Соболев, стараясь идти подальше от края пашни по траве, где чище. Листья деревьев немного защищали от дождя, а стук капель по листьям был даже приятен. Как в детстве.

Виктор Константинович не удержался и выпил «для того, чтобы снять стресс». Так он себе сказал. Стресс снялся, а на его место пришла глухая тоска и жалость к себе.

В одной руке он тащил пакет с подарками, которые звенели, провоцируя, а в другой он держал зонт. Ведёрко он забыл в машине, вспомнил о нём, но возвращаться не стал: «В пакет наберу». Луч его фонарика ползал по стволам деревьев, он искал ленточки и, не рассмотрев их в темноте, бродил между деревьев, тихо матерясь.

Противники сходились, как на дуэли. Вместо пистолетов — «дары» и фонарики. Движущая сила — жадность и ненависть. К тому времени, когда им выпало сойтись, они были морально готовы к дуэли: ещё больше ненавидели друг друга (в полночь припереться в лес, в дождь проливной, промокнув до нитки), проклятого старца, ведьму-тётку и всех вместе взятых шаманов.

— Кто здесь, эй, выходи, стрелять буду, — захрипел губернатор, и он не шутил. Он, действительно, захватил с собой травматик. Так, на всякий случай, если что.

— Стой, не стреляй, я сам могу. А ты кто? — спокойно откликнулся Соболев, переложив весь груз в левую руку, а правой достал пистолет, только настоящий. Сколько раз он был в таких ситуациях… Два лучика двигались навстречу, пока не пересеклись, как лазерные мечи джидаев.

— Кого я вижу…? Так-так-так… Вот Солоха…, — вдруг неожиданно для самого себя закатился смехом губернатор. Он хохотал на весь лес, и делал это так искренне, что Соболев не удержался и тоже хихикнул.

— Выходит, она нас… Нас… В лес… Как двух дураков.

— Ну, и где ж они, шаманы?

— Какие шаманы?

— Ну, ты для чего сюда припёрся, к шаманам же?

— Нет, к ведьмам…

— А я, я к шаманам…

Они грохнули от смеха. Дары валялись в мокрой траве, фонарики метались от земли по кронам мокрых деревьев в небо, выписывая диковинные траектории.

— А пистолет зачем, духов мочить?

— Так, а всякий случай.

— Да у тебя не травматик!

— У меня всё по-настоящему.

Они медленно успокаивались, возвращаясь к подлому.

— Убить меня решил.

— Это, как сложится.

— Значит, решил… А убивай. Я вот пойду сейчас, а ты стреляй. Только прошу, если, конечно, право на то имею, не дай мучиться. Так, чтобы наповал. Я как представлю, что упаду в мокрую траву и буду истекать кровью до утра, бр-р-р, вода за шиворот, штаны мокрые, и я — трезвый, без бабы, и медленно остывающий.

— Не боишься? Бравируешь? Удивлён.

— Нет, боюсь. Боюсь возвратиться, зайти в свой кабинет, и снова всё повторится. Одно и тоже, одно и тоже. До чего дошёл, ведьм искал, с чертями войну устроил. Была бы белая горячка. А то ведь — как стёклышко.

Они сели на поваленное дерево, в пакете у губернатора провокационно звякнуло.

— Отрава, шаманам взял. Подумал, какая им разница.

— У меня есть. Нормальная водка.

— А ведьмы тоже потребляют?

— Да кто их знает. Взял на всякий случай.

Они пили по очереди, пока бутылка не опустела и не была отправлена в темноту.

— Вот ты мне скажи, ради чего всё это? Чего нам не хватало? Власть, деньги, чего? Нет мало, мало…

— А я вспоминаю историю из 90-х. В Мурманске ФСБ задержали военных инженеров. Они утилизировали подлодки, а металл продавали налево. Когда их спросили: «Остановиться не пробовали, денег столько набрали, что на десять жизней хватило бы?» «Пытались, — говорят. — Но не смогли. Затянула игра».

— Затянула игра.

Дождевая туча ушла, и выглянула луна. Размазанный нечёткий диск сквозь прозрачные волны летящих облаков. Она как будто подмигивала. Легкий ветерок порошил капельками воды с листьев на сидящих под деревом двух соперников. Или уже не соперников? Злость пропала, остались фантомные боли и разочарование от неудавшегося эксперимента.

— И что дальше? — спросил Соболев, глядя на поляну ведьм-шаманов, где ничего не произошло. Нет, произошло. Произошло чудо примирения, маленькая такая остановочка, антрактик, содержание следующей сцены никто из присутствующих не знал. Хотел бы узнать, но иголочка недоверия колола в сердце.

— Честно? Комиссия твоя — для отвода глаз. Больше месяца я её не продержу. Даже если б очень хотел. Бюджет пуст. На плановое не хватает. В район тебя вернуть не смогу. К себе взять? Ты и сам не захочешь, да и я в возможностях ограничен. Хотя, если поискать…

— Вот искать не надо. Не надо искать. Месяца, конечно, маловато для рывка… Будешь ещё?

— Наливай… Ну, два. Это — максимум. К осени кредиты искать будем. Область дотационная. Смешно. Сто рублей отдаём, три рубля себе оставляем, и ещё кланяемся, благодарим в пояс: «Спасибо, благодетели…» За два успеешь?

— Два — это кое-что. За два я успею… Ну, а как завод?

— Да перегорел я уже. Посидел, почесал в затылке и подумал: «Да ну его, к чёрту…» Ну, что смотришь? Думаешь, вру? Вру. Не по зубам оказалось. Знакомые из Москвы позвонили. Фамилии назвали. Кто? Сыночки, жёны… Проект под них устраивался. Деньги федеральные пойдут. Так что нам с тобой сражаться глупо. И уж глупо было бы впрягаться туда. Подальше, подальше… Хотя, в бюджет что-то перепадёт.

— Я так примерно и думал. Кстати фамилии — уже не секрет, в «Коммерсанте» информация есть.

— Ну, значит, вовремя мы остановились…

Рванул ветер. Трава на полянке тут же прилегла, обнажив каменный круг. Соболев успел поймать падающую с пенька бутылку. Ветер не утих, дул порывами, словно из насоса вырывался, качками.

— Пошли, что ли? Ты где оставил машину? — спросил Виктор Константинович.

— Через поле, рядышком.

— А я — в той стороне. Выезжай, я тебя подожду.

— Смотри, смотри, что творится…

Полянка стала оживать. Оба они, совсем забывшие о тётке Насте, о ведьмах-шаманах, до болей в животе насмеявшиеся над шуткой тётки и над собой, и над своими полудетскими суевериями, стали сомневаться: «А вдруг тётка не шутила?» Вот она — полянка, минуту назад спала со всеми её травами, насекомыми, мышками, и вдруг ожила. Глаза не обманывали и слух доносил…

— Что это?

— Тётка всё взаправду обсказала? И что теперь делать?

Бум-бум, там-там… Загудели бубны.

Три-та, три-та, три-та, чах-чах… Это трещётка с дудкой возвещали о появлении ведьм.

— Может, ноги?

— Куда? Оглянись…

Лесок звенел. Каждое дерево, каждый кустик отзывался на звуки бубнов и трещёток. Встань они сейчас, и тотчас же окажутся заметными для тех, кто устроил эти пляски. Что им, удостоверения свои показывать? Им русское чиновничество — тьфу.

— Ложись…

Они упали в мокрую траву, притаившись за стволом упав-шей берёзы, и стали смотреть. Зубы стучали в такт шаманских бубнов. Было очень страшно.

Над поляной поднимался легкий туман, как дымок от костра, и когда он стал более плотным, тени трёх кружащих в танце фигур обозначилась достаточно четко.

— О боже, шаманы пришли… Никогда бы не поверил в та-кое…

Шаманы кружили вокруг негорящего костра и что-то выкрикивали. Было не понятно, что они кричали, но Виктор Константинович подтянул к себе дары и прошептал:

— Надо им отнести. Отнести. На всякий случай.

— Отнеси.

— Сейчас?

— А когда? Кода они нас увидят, подумают, что зажали…

— Да-да…

Он приподнялся и гусиным шагом, пригибаясь, порой чуть-ли не на четвереньках, стал приближаться к кострищу. Дополз, оставил там пакет, и еле живой от страха вернулся назад.

— Думал… Думал, помру там, — сказал он, тяжело дыша. — Никогда так страшно не было.

Шаманы крутились по кругу ещё минут пять, а потом встали над древним кострищем, наклонившись к нему и положив руки друг другу на плечи. Стало тихо, лишь шёпот, который сливался с шелестом листьев, травы. Тише, тише, тише… И резкий громкий хлопок качнул воздух, пламя, как от газового факела рванулось в верх и пропало. Пропали и шаманы.

— Сейчас ведьмы прилетят… Жди… Бабы, особенно страшные, очень опасны, — прошептал губернатор.

— Может, обойдётся…

— Нее-еет, помяни моё слово, эти своего не упустят.

— Рванём!!

— Опоздали уж…

Они шли со всех сторон. Мелькали меж деревьев, неся звук, напоминающий стон, с тихим колокольчиком. Такие зеленоватые силуэты, плохо различимые в темноте, и стон — динь-динь-динь. Виктор Константинович с Анатолием Дмитриевичем лежали в траве брёвнами, не дыша, не шевелясь, страх был столь велик, что они боялись даже думать, чтобы мысли своим движением случайно не произвели звук. А вдруг.

Стон мягко перешёл в пение, грудное пение, тихое и прекрасное. Слов не различить, но мотив какой-то знакомый. Страх уходил в траву, как дождевая влага. Мышцы, до этого напряжённые, расслабились, приятные волны тепла потекли от затылка к пяткам. Волна за волной, волна за волной… Они оба обмочились, как младенцы, причём остановиться не было ни сил, ни желания — текло и текло приятное тепло.

Ведьмы встали в круг. Сколько их там было — не понять. Образовавшийся хоровод был столь плотным, что воспринимался, как сплошная масса.

— Соболев… Соболев… Я тебя умоляю: ползи…, — еле шевеля языком, прошептал губернатор.

— Не могу… Сил нет… Страшно…

— Помрём… Я тебя прошу… Помрём… Не простят без подарков.

Соболев не встал, он полз так, как будто впереди был вражеский танк, а его самого парализовало, оторвало ноги и руку. Полз он долго, ничего не соображая. Назад не вернулся. Чуть в сторону отполз и замер в какой-то ямке, как в окопчике.

— Молодец.., — оценил его подвиг губернатор. — Не сдрейфил…

Всё повторилось, как с шаманами. Затишье, хлопок в воздухе, пламя и полная тишина.

Они пролежали до рассвета. Когда солнце осторожно прощупывало горизонт, зашевелились и подползли к старому стволу берёзы, упавшему и начинающему гнить.

Не хотелось ни пить, ни есть. Слабость ещё гуляла по телу, встать даже не пытались. Постепенно силы возвращались, ноги и руки у обоих стала бить дрожь, которая перешла во все тело.

— Есть что выпить? — с трудом произнёс губернатор.

Они пили водку из бутылки и не пьянели. Пили и не пьянели. Горло, желудок жгло, вкуса водки не чувствовалось, только пламя рвалось внутри.

— Ты понял, что было то? Я — нет. Я такого никогда не видел. Я так испугался, что… Я полные штаны надул. И мне не стыдно.

— У меня у самого — то же самое…

— И ты тоже… Ну вот. Я, наверное, окончательно поседел. Я смерть свою видел среди этих баб. Она на меня вот так посмотрела, губами пошевелила… Всё, думаю, всё… Хотел встать и пойти к ней… Только она в хороводе пропала… И я её из виду потерял. Свою-то, а чужих мне не надо… Оставила, значит, ещё… Пожить оставила… — А ты видел?

— Я от страха глаза закрыл, только слышал, и вот так ветерок, как поезд, мимо промчался, и жаром в лицо…

— Значит, и тебе не время. А так бы забрали нас ведьмы к себе, до утра бы не дотянули. Знаешь, я теперь другой стал. Как будто заново родился. Я в монастырь пойду. Мне здесь, в миру, больше не интересно. Пойдёшь со мной?

— Пойду с тобой…

Они обнялись, трижды расцеловались, прослезились, а по-том с трудом встали, опираясь на мокрый ствол дерева, пошли из леса широко расставляя ноги. Шли полем, чтобы их никто не останавливал.

Тётка Настя краем глаза увидала, как они уходили. Ничего не сказала. Что скажешь, когда сама в неведении. Так, научилась кое-чему, а что на самом деле происходит, с чем его едят, как говорится, не ясно. Да, и не к чему. Узнаешь больше других, и понесло: богоявление, послание, пророк, и кто не с нами, тот враг. Тропинки известные, и все — к пропасти…

XIX

Серебряная Долина жила своей жизнью. Как Москва. Или, как Ватикан. Губерния тихо хлопала калиткой, а здесь жизнь в ворота не проходила. Что-то открывали, выпускали, создавали.

Всё складывалось как-то само собой.

Ну вот, рядышком, через речку, всё нормально, привычно: дороги — кое-как, одна корова на всё село, и портрет президента в пахнущей старьём комнатушке главы сельского поселения. И ещё вечный ответ на всё, как цитата премьера Медведева: «Денег на нет, но вы держитесь».

На этом же берегу по-другому: дороги, храм, дома все чистенькие, сады, и вера, надежда, любовь. Утопия. Но за этой утопией стояло нечто, что великой китайской стеной защищало местных от прежней жизни. Спроси их, что им мешало раньше так жить, внятно не ответят.

Вот, в городе тётка стоит на остановке, семечки щёлкает, шелуху под ноги: «Ветром раздует, авось». Или дамочка, провинциально намазанная, каблучками высокими цок-цок из подъезда дома выходит, мешочек с мусором у двери поставила, и ножку в салон «мерседеса» быстрей толкает — на улице-то грязно и мусорно.

В Долине стало по другому, люди как будто выправляться стали. Для них выезд в город теперь — только по необходимости, раньше — наоборот было. Денег стало больше у них? Вроде, нет.

Бессмыслица нового времени, которая сменила то нелегкое, но великое, по задумке, прошлое в будённовке, разрушила веру и надежду. И новые квартиры, вещи, развлечения, путешествия — всё это стало возможным и доступным, но оно не могло объединить людей в народ, в союз; люди ринулись навёрстывать упущенное, недополученное, недоеденное, и учителя, врачи, домохозяйки, слесари, крестьяне, служащие, чиновники встали в очередь к одной двери. Что за ней, мало кто представлял. За ней, казалось, были исполнения желаний: «Всё, как у всех, и больше, чем у всех». Больше, ещё больше и ещё больше до бесконечности.

Пресыщения не могло быть. Его не существует, до него невозможно добраться, как невозможно пересечь линию горизонта. И кто-то сразу вырвался вперёд, их было мало. Большинство безнадежно отстало. Но их никто не ждал и не направлял, как прежде. Им было непривычно, они ждали помощи, поддержки, со-чувствия и бесплатных манны, хлебов. Но за этой дверью они не могли этого получить, там всё было по другому: «Каждый сам за себя». Они упали духом. Так было поначалу и в Долине. А потом явился Старец. И стала меняться жизнь.

Вначале всем казалось, что всё дело в старце. Мол, это он всем заправляет. Слухов было много. Добрые, смешные, страшилки и предостережения. Они-то и сделали своё дело. Люди по-верили в то, что старец незримо везде. Либо он сам, либо его слуги.

Вот они, в окна заглядывают, бугаи. И монашек их, как «шпиён» туда-сюда шныряет. Поп глазами так и сверлит, проверяет всех. Были поначалу и недовольные, несогласные, чувствовавшие во всем этом подвох, заговор, написали несколько жалоб прямо в Москву о действиях «незаконной тоталитарной секты». Им поверили, комиссии приезжали, проверяли, не нашли ничего. Даже писавших не нашли.

И люди стали определяться сами, кому не по нутру такая жизнь — уехали, а кто остался, в церковь шёл и свечку ставил: только на Бога надежда осталась. Исповедоваться стали. Поп диву давался. В начале — ручеёк, потом больше, больше: лень, воровство мелкое, обман, зависть… Обо всём рассказывали. И исчерпали себя. Повторятся-то было неловко. И опять — ручеёк.

И чем интереснее и благополучнее становилось в селе, тем интереснее становился старец. От парнишки банника остались лишь смутные внешние линии, а жизнь внутри бурлила… Банник так и не понял, по своей природе, сути мирской жизни. Ну, не может же, к примеру, дуб понять, что быть мебелью престижней и долговечней, а норка, что шубой она будет смотреться привлекательней… И Слишкомжарко оставался живым не просто потому, что не хотел терять связь с жизнью, он и был — сама жизнь.

И те, кто вокруг него, тоже это почувствовали, что они — «сама жизнь». Вот муравьи что-то волокут, цветы яркие на лужайке завлекают бабочек, ручей сквозь толщу земли пробивается — в этом смысл? И над этим всем кто-то стоит. Бог — он… Ну да, Библия, праздники… Но Старец, он здесь, и от него никуда не денешься. Он — без лозунгов, борьбы, охраны, рос-коши, показной простоты. Попробуй нас кто задень, за нами — Старец. Не Президент с премьером, с правительством, губернатором, а Старец — то старое мудрое от прапрадедушки доставшееся Отечество, Русь.

XX

Автобус привёз паломников. Пестрая группа человек в тридцать. Вот эти, сразу видно, туристы, а те, что глазами храм ищут — паломники. Местные сразу определили, кого куда. Там, внизу, к реке ведёт дорожка, плитка, несколько изб под старину, ресторанчик. А храм, он выше, его с любой точки видно, за ним прячется скит.

Монастырь к скиту отношение не имеет. Монахи туда — ни ногой. Монастырь стали строить на прежнем красивом месте, на самой высокой точке берега. Там он и раньше был. Прекрасное место. Архиепископ дал своё благословение, и место приезжал осветить. Денег обещал, часть выделил: «Начинаем с малого строить…».

Анатолий с Виктором после тех событий от своих слов не отказались и подались в послушники.

Когда в областной администрации узнали, что Виктор Константинович уходит в отставку, да ещё в монастырь постричься хочет, секретарь местной партийной ячейки правящей партии Игорь Шклоев пришел в ужас.

Без согласования с Москвой, с центральным аппаратом? Да как же вы можете? Как? Блажь! Вы всю нашу партию — коту под хвост. Вы что, не понимаете? Вы на кого работать стали? На этих? — сходу стал он орать, переходя на визг, в кабинете уходящего губернатора.

— Оставьте. Оставьте ваши бредовые идеи. Вот, подайте заявление, постепенно, тихо уйдёте, а потом уж, когда всё стихнет, без всякого пиара, уйдёте куда угодно. Хоть в монастырь. В конце концов, должна быть ответственность. Разумность!»

— Всё сказал? Я ухожу. Вот заявление. По здоровью.

— По какому здоровью? Вчера здоров, а сегодня заболел? Это ж какие слухи пойдут? Это ж ясно, что в правящей партии… Какие слухи… Коррупция? Под коррупцию нас хочешь подвести?

— Ты сам-то понимаешь, что несёшь? Какая коррупция? Человек устал и уходит. Устал. Понимэ? Рюськи тудым-сюдым поны-маешь, э?

— Дождись, когда тебя отпустят.

— Когда вперёд ногами меня вынесут, дождусь… Извини, столько писанины. Такая бюрократия у нас, оказывается. Вот, кажется, умри, и то, припрётся какой-нибудь архангел в очках и начнёт тебе мозг выносить: «Где справка? Когда умерли? Отчего? Справки из морга не все собрали…»

— Я так понял, ты не отступишь?

— Правильно понял.

— Ну, я тебя предупредил. Лучше бы, ты вперед ногами…

— Для кого лучше, для тебя? Да ты всех переживёшь, многоликий… Портреты только не забывай менять, и номера телефонов.

— Я понимаю, на что ты намекаешь.

— А я не намекаю. Я прямо так, в лоб… Ту-дуф-бац.

— А сам ты — герой…, да сам-то ты…

— Нет, Гоша, нет. Я редко читаю, а тут подвернулся Достоевский, «Братья Карамазовы». Там любопытный диалог есть. Братья, ангельского типа полумонах, Алёша, и разгильдяй, любитель баб и выпить, Дмитрий. Дмитрий рассказывает о своих подвигах с дамой, а Алексей краснеет. И на вопрос Мити отвечает, что краснеет не от его Митиных разговоров и дел похабных, а от того, что сам такой. С разницей в том, что он, Алексей на низшей самой ступени, а брат его Митя — повыше, где-нибудь на тринадцатой… «Но я, — говорит он, — тоже Карамазов». Все мы — «Карамазовы». Все мы — Карамазовы, брат. Все. И я, и ты. Только я, как тот Дмитрий, человеком хочу стать, и ты мне не мешай.

— В монастырь, значит?

— Япона мать, нет, в мечеть… В синагогу… Только не возьмут ни туда, ни туда…

— Куда, куда — туда? Что ты говоришь-то всё, куда не возьмут?

— Да что ты бестолковый-то такой, что ж ты за тупой такой человечек! Не возьмут, потому как я не обрезан. Такой вот недостаток у меня наметился.

— Какой недостаток? Как не обрезан? Не пойму.

— Сам не понял, как пропустил это. Зашёл в баню давеча, глянул вниз, не обрезан…

— Ты что, идиот?

— А им что, не надо обрезаться? Ну, так у меня есть выбор…

— Я всё понял, понял… Ты — предатель, предатель наших интересов…

— Предатель чего?

— Наших идей.

— Пустое место нельзя предать по определению, Гоша.

Шклоев повернул к двери. В тот момент он то дышал, то не дышал, сам понять не мог, то ли разучился, то ли воздуха не хватало. Пошатываясь, он вышел из кабинета взбунтовавшегося или, точнее будет сказано, сошедшего с ума губернатора и остановился в приёмной у стола секретаря.

— Ну что, Игорь Геннадьевич? Может, водички?

— Лучше яду.

— Чего нет, того нет. Извините. Поискать?

— Нет, значит, яда. Нет, нет, нет. Ничего нет…

Лицо его исказилось, рот — как-то так одной стороной вниз, другой — вверх, и замер в судороге.

— С вами точно всё в порядке? Может, валерьяночки?

Шклоев передернул плечами, как бы почесался, глаза выпучил и стал смотреть на стену, в потолок. Секретарше стало не по себе: «Прединфарктное, сейчас ещё грохнется, и парализует». Но нет, сам вышел в коридор, так тихо, и исчез. Дама выглянула из-за двери, влево-вправо: «Нет. Ушёл. Уф. Слава Богу. За время работы и не такое видала.»

Новости об уходе губернатора быстро расползлись по всем кабинетам, всем закуточкам областной администрации: обсуждали все — от секретарш, техничек, мойщиц посуды, до заместителей первого лица в области. По всем этажам, закоулкам снизу доверху. Все подробности были уже известны и перевраны стократно. Но одно все повторяли с уважением в голосе: «Совесть проснулась, говорит: „Жалко народ!“ И хлопнул дверью.»

— Мутит что-то наш губернатор. Я слышал, как сейчас, говорят из достоверных источников, на него дело заводят. Речь идёт об очень крупной взятке. Виктор и сделал ход конём, попробовал сыграть на опережение.

— Нет. Нет, там речь шла о недоверии, помните, как у Лужкова? Он ведь крупный объект завалил, завод. Из Москвы приезжали, такой хай подняли. Все думали, что его прямо там снимут. Вначале его от завода отодвинули. А вот сейчас решили полностью убрать. Так-то.

— Значит, с новым будем. А кто, кого, не слыхали?

— Тут два варианта, либо из Москвы в ссылку кого-нибудь сошлют, либо из наших кто-то дорогу пробьёт.

— Было бы куда пробивать-то…

— Ну, не скажи. Карьерный рост, пенсия, опять же.

— Значит, кого-то из депутатов, или сенатор какой-нибудь.

— Нас это мало коснётся.

— Только рикошетом заденет. Тех, кто с Виктором вась-вась был… А? Кто это у нас такой, кабинет губернатора ногой открывал?

— Да пошёл ты. Я был в деловых отношениях, не более того. Ясно. Тоже мне, полиция нравов. Докладную напиши.

— Это, как только, так сразу…

До окончания рабочего дня другим, кроме обсуждения новости об отставке губернатора, никто больше не занимался. И когда Виктор Константинович вышел из кабинета и пошёл по отделам прощаться, ему уже только дежурно кивали, поглядывая на сослуживцев: «Пропустишь — подумают, что трус последний; раскланяешься, ещё, чего доброго, слезу пустишь — припомнят при случае при новом начальстве. Нужно так, чтобы выглядело не по-хамски, но и без сожалений.»

— Что так напрягались, я же понимаю. Я и не требовал слёз. Так, по-человечески проститься заходил, с некоторыми ведь около десяти лет проработал…

Он прошёлся по этажам, постоял у окна в своем кабинете. «Нет Ильича, и я вслед за ним», а потом оделся и спустился к выходу.

— Прощайте, люди…, — он вышел из здания администрации, обернулся ещё раз, и такое почувствовал облегчение… Вот чего не ожидал. Пытался ж представить, как это будет, думал о тяжёлом сердце, переживаниях: «Как жить, куда, с кем…?» Ничего подобного.

Вышел, кивнул постовому и закрыл за собой дверь. Как мост сжёг. А на улице: небо светлое, голубое, листья на деревьях; через дорогу, перед входом в администрацию всё елки плотно сидят, высокие уж, пушистые… А жизнь-то не кончилась, жизнь-то хо-ро-ша!

Вот у Анатолия Дмитриевича вообще прощания не было. Не с кем прощаться-то было. Так, ключи охраннику сдал и «Пока!». Дел много. Вещи собрать, позвонить кое-куда. Да и не так уж много дел. Давно, с месяц, как убрали из района, так и спокойно стало. Ни звонков, ни встреч. Как отрезало. Охота, рыбалка, санатории — всё пропало. Никто не звал. Да и Бог с ними.

Вот, договорились с Виктором встретиться на автовокзале. Там — в автобус туристический рейсовый, и с паломниками — в Серебряную Долину.

— Правильно ли делаю? Нужен ход. Ход нужен.

Сегодня, конечно, не 90-е. Тогда интеллигенция рванула в церковь грехи замаливать или, наоборот, новые приобретать. Да скорее, наоборот, себя рекламировали. Трогательно повязывали старые платочки товарищи-дамочки, вставали на колени, исповедовались истово, каялись, а потом газеты, репортажи… Матушка Василина… Отец Афанасий… Спектакль этот шёл года, может быть, два-три. Зрителям отечественным это вскоре поднадоело, попривыкли, и стали они покидать приходы «новообращённых».

А Европе, главное — Европе, ради которой всё и устраивалось, тому западному миру, жившему покойно и сыто, где храмы давно стали скорее музеями, а священники — экскурсоводами, русское возвращение в лоно церкви было безразлично.

А ведь на неё, на мировую премьеру рассчитывали. И потому тихо, без всякого шума, стараясь не привлекать больше ничьего внимания, собрали вещи тогда «одумавшиеся» игуменьи-настоятели и попы-монахи из новообращенцев и вернулись на старые квартиры к привычной жизни.

«Сегодня — дело другое. Никого особенно не удивишь, никакого политического капитала не заработаешь. Для чего идём? Обмануть себя не удастся, посидим в кельях неделю и взвоем со скуки-то. Или раньше. У меня на лице написано: «разбойник», а губернатор — «барыга». Парочка подобралась, монахи ордена «Двенадцать стульев». Так и поехали, без идей, долгосрочных планов, наобум.

За пыльными окнами автобуса мелькали поля, столбы, одинокие деревья, лесочки. В детстве так мультики рисовали: на одной страничке собачка стоит, перелистнул — она же с поднятой ногой. Поднял листок — опустил, поднял — опустил. Смешно. Дерево — столб, дерево — столб, движение… Движение. Кто наши листочки дергает?

СКИТ

«Скит (греч. Σκήτη) — в христианстве уединённое жилище отшельника, самостоятельное или структурно выделенное в монастыре. Название происходит от Скитской пусты́ни — места первоначального распространения монашества.

Монахи, живущие в скиту, принимают дополнительные обеты (например, строгого поста, усиленной молитвы, затворничества и т. п.). Скит обычно закрыт для посещения посторонними лицами.»

XXI

По настроению шёл и дождик, мелкий, почти в пыль водяную. Пассажиры автобуса быстро разошлись, площадка обезлюдела. Двое из приехавших стояли на том же месте, как вышли, так и остались, будто ждали, что их позовут. Пока ехали, в голове был туман. Всё вопросы, сомнения пылью-камешками позади автобуса ложились, и следующий за автобусом транспорт сбрасывал их в придорожную канаву. Пустыми приехали. Разве так можно? Старец — не старец, не в нём же дело всё. Он — так, случайно выпавший образ, «физиономия ситуации». До него всё не ложилось, всё было как-то не так.

Потоптавшись с полчаса на площади перед храмом, они подняли сумки и пошли. Оставили храм в стороне. Трогательный, сжимающий сердце вид прежних красного кирпича полуразвалин сменили «сытые» белые стены, позолоченные купола, колокольня с полным набором колоколов. А вот дорожка к скиту осталась прежней, заросла только больше кустами, не пройдёшь. Для стороннего, впервые появившегося тут, она непонятно где начиналась и непонятно куда уходила.

Бывший губернатор, а теперь просто Виктор, здесь уже бывал и шёл впереди, за ним, также из бывших, глава района, Анатолий. Бывшие шли, примеряясь с новыми обстоятельствами, походкой нервной, без прежней царственности, без «оружия»: «Подать сюда» или «Да я тебя в порошок…». Циничная уверенность в собственную правоту, в смысле в безнаказанность, и в силу страха тех, кто ниже тебя на социальной лестнице, как солдатское: «Ле-вой, левой», уже не управляла ими. Туманчик какой-то ещё витал в головах, ещё не рассеялся, но «правдой жизни» уже не казался. Многое стало им видеться иначе.

А вот и скит — бывшее складское здание. Там всё оставалось нетронутым: и красного кирпича стены, и окна с коваными решётками, и крытая железом крыша, чудом сохранившаяся в годы экспроприаций и откровенных грабежей.

Появились и новые постройки: маленький домик чуть поодаль, ближе к лесочку. Из бревна строить не стали — дорого, да и уход за ним особый нужен, за бревенчатым-то. Каркасный собрали. Быстро и дёшёво, завод производящий их, считай, под боком, и скидка большая была. Почти даром достался.

Монашек Пётр их увидел, когда они выходили из кустов, скрывающих заветную тропинку к скиту. Он поздоровался и повёл их в новый дом-гостиницу. Так просто всё. Без лишних расспросов и вздохов. «Здесь будете жить, там туалет, умывальник. Завтрак, обед, ужин — по расписанию.» И больше — ничего.

Анатолий и Виктор остались в комнате. В звенящей тишине. Простые железные кровати, тумбочки, шкаф у стены. Почти, как в армии. Или в сельской гостинице. Или в больнице, только в настоящей, а не киношной. Да, скорее, комната походила на палату в больнице. Только в больницах был ещё запах специфический.

— Как в больнице, — сказал серьёзно Виктор.

— Надеюсь, не психиатрическая, — ответил Анатолий, занимая одну из коек.

Они разложили вещи, послонялись по комнате и решили пройтись размяться: оглядеть окрестности, попривыкнуть к новой жизни. Когда приехали, одеты были по-разному: Анатолий — в спортивном костюме, а Виктор — в джинсы и ветровку.

В комнате они, к своему удивлению, нашли рясы. Захотелось примерить их. Как одежда меняет людей! Из дома вышли уже не туристы, а иноки. И было приятно пройтись вот так, в черной рясе с камилавкой на голове. Ты — ещё не монах и в любое время можешь уйти, не нарушая обязательств, но ты всё-таки уже не тот, что был раньше. Что-то произошло. Там, глубоко внутри.

— Странное чувство. Я помню, давненько, на сборах нас в казарму привели, гимнастёрки, шинели раздали, и сели мы подшиваться. Зашли мужики, кто откуда: со стройки, из цехов, из кабинетов. Час сидели, пришивали погоны, звездочками погоны кололи. Вот представь, а потом облачились. Петрович — уже не Петрович, а товарищ капитан. А важный Сергей Николаевич — «витеха», ну, лейтенант, да ещё младший. Животы подтянули, выпрямились, насколько могли.

Со стороны смотрел и удивлялся, будто двадцать лет с плеч долой. Пришли усталые мужики, задавленные разными проблемами: семейными, производственными. Форму надели — плечи расправились, опять пацаны. Хоть сейчас в бой, — говорил Виктор, разглаживая на себе рясу сверху вниз.

— Ну, как я?

— Отец Сергий будущий.

— Я серьёзно. Может, нелепо выгляжу?

Анатолий осмотрел его со всех сторон.

— У тебя в глазах такая усталость и печаль, что будь ты не в рясе и камилавке, всё равно, будто ушёл от мира. И давно.

— В самом деле? Да. Что-то я… Устал. Хочется не передохнуть. Сменить поле боя. Не за то бились. Впустую. Столько лет. Осталось ли время? осталось ли время ещё… Мой отец рано ушёл… Пил, правда… А вот дед, дед по его линии, тот прожил, прожил… Да, почти до ста лет. А я сколько протяну…? Может, завтра стукнет в голову инсульт, тут и останусь.

— Я перестал об этом думать давно. Хотя… Хуже, если разобьёт удар, и будешь в кресле кататься. Как-то вот так. Он скривился, подтянул руку, ногой зашаркал.

— Бр-р-р, не хочу. Даже шутить не хочу. Попрошу твоих братков, чтобы сразу, если так разобьёт, чтобы не дали мучиться…

Они шли по тропинке от скита. Просто шли. Оглушённые переменами и событиями.

— Ну что? Будем стоять, петь молитвы, поститься, замаливать грехи. И вскоре другим грехи будем отпускать. Что-то изменится? Не кажется ли тебе, что это недалеко от того, где мы уже были? Один поп мне говорил: «Вот вы — в районе, а я — тут. Такая же работа. Служу. До этого я водителем дальнобойщиком на Севере работал.»

— А я не знаю. Не знаю. Я тут с час только. Может, не по нраву будет, уйду. Только сейчас мне хорошо. Не там, в церкви, а тут. В тишине и перед собой. Вот «я», которого не знаю. Мне тяжело будет выстоять всю службу в храме. Много непонятного. Я воспринимаю тамошнее убранство, как театральные декорации. А всё, как это сейчас проводят, воспринимаю как…

— Исторические реконструкции? Кто-то в рыцарей играет, кто-то — в жрецов…

— Да, примерно. Там — баталии, в храме — обряды. Кому-то это интересно, и кому-то это помогает избежать серости в жизни, грязь обходить. Да я и не против. И не собираюсь митинги созывать. Пусть, им — так, а мне — другое. Я себя понять не могу. Произошла же какая-то перемена. Боюсь тем внешним завалить, загрузить, испортить. Потом уж не вернуться. Пойдет всё по-прежнему. Такая тонкая материя, ниточка протянулась надежды тонюсенькая, и я не хочу, чтобы она оборвалась.

Анатолий смотрел на бывшего губернатора и молчал. Слов не было, а то, что внутри шевелилось, не приобретало ни словесного описания, ни образов. Тьма. Там была только тьма. Он молчал. А Виктору меньше всего хотелось кого-то слышать, он будто только самому себе говорил, и Анатолия не было рядом с ним вовсе.

— Отцы, не подскажете, во сколько служба начнется? — раздался голос слева. Спрашивал молодой мужчина с женщиной. Может быть, женой. «Отцы» — непривычно для уха, но почему-то приятно слышать.

— А вы в церковь-то зайдите, там расписание есть, подсказал Анатолий.

— Спасибо.

— Идите, милые, Бог с вами.

Виктор чуть отвернул голову: «Это тот полубратан из местной шпаны? Или другой человек, которого я никогда не знал, и он его не знал? И мы ничего друг о друге не знали и не знаем. А можем ли узнать? Если за время, проведённое тут, я смогу хотя бы на чуточку приоткрыть тайну моего существования, я буду думать, что прожил жизнь не зря. А что потом? Рай ли, ад ли, не страшит.»

Они спустились к реке. Зеленовато-мутные волны против течения гнал ветер. Чуть ослабнет, и опять — порыв за порывом. Странная такая игра: волна на юг, а внизу — поток на север.

Виктор заметил, что с тех пор, как он ушёл из «мира», он стал чаще видеть образы, многозначность и символичность мира, всё это привлекало внимание, обретало значимость, располагало к размышлению: «Где мы раньше были? Почему не замечали? Упрощали жизнь до простых черно-белых картинок, а под всем непонятным писали титры, сопровождали лозунгами и оркестром.»

На другом берегу росли рядочки берёзок и внизу, под обрывом — ивы. До него, до берега, кажется, войди в воду, расстояние — в пару-другую гребков. Но только окажешься там, понесёт, закрутит течение, и греби не переставая, раз зашёл, а там — куда вынесет, если выплывешь вообще.

— А мне здесь начинает нравиться, — сказал Виктор. — Сколько курортов видел: море, отель, комфорт, а покойно только здесь. Краски не такие яркие, все скромно, и не тревожит, не будоражит. Бежать не хочется, спешить некуда. Может, останусь. Не решил пока.

Он наклонился, подобрал под ногой голыш и метнул его в реку.

— Разучился. Мальчишками так бросали, раз десять отскакивал блин. Разучился. Забыл. Буду здесь, пока не вспомню.

— Как блины кидать?

— Как жить надо.

— Тебе не кажется, что мы это делаем всё по той же причине. Нас отбросило, мы на обочине, и это — только способ вернуться. Игра. Вот, позвони сейчас кто-нибудь из тех, кто выше, предложи нам место крутое, чтоб дух захватывало, мечта всей жизни. Не побежишь?

— Уже не знаю. Вот когда из администрации уходил, думал: «Да пошли вы все…» Если бы в ту минуту предложили, послал бы. Потом дома, один, сомнения, тоска грызть начала, стал иначе думать: «Живут же люди, что тебе на старости лет больше всех надо, куда ты лезешь, что наделал-то…?» Позвони тогда кто-нибудь, согласился бы и радовался тому, что так… Что проснулся. Происшедшее вспоминал бы, как страшный сон. А теперь, веришь, не знаю. Подумал бы. Уже не торопился бы, хотя… Но ведь, не позвонят же?

— Не позвонят. Фантазии, размышления… Нельзя заговаривать тему…

— Что?

— Мысли идут, выстраиваются в предложения, предложения в главы. Мы так устроены, что проговорили, и ушло всё, забыли, переболели… Записывать надо. Это — наш хлеб сегодня. Нам даётся это, будь рад этому. Кто-то булки печёт, кто-то в кабинете сидит, а кого-то, кто вошёл в поток, несёт. Значит, так надо, и то, что в голову-то даётся, не теряй, это твоё, твой хлеб, береги его. Ну, работаем.

— А Старец?

— Нет никакого старца. Нет. Старец — утренний туман. Я не знаю, что это было. И ты заметь, мы его узнали, и ещё десяток людей. Другим он не являлся. Нас из болота выдернули. Мы ещё вчера друг другу глотки хотели перегрызть, помнишь? А сегодня идём по берегу в рясах и рассуждаем. Это сигнал, понимаешь? Другого не будет. Не жди.

— Не понимаю. Что делать-то надо?

— К старцу сходить.

— Так ведь его нет.

— У нас он есть, люди в него верят. Он это… Вот это всё.

— Запутал ты меня окончательно.

— Идём, идём…

— Ну, куда ты бежишь… Не так быстро.

— Я теперь не знаю, что быстро, и куда успеть ещё можно.

Сверху, с холма кто-нибудь мог видеть быстро поднимавшихся, почти бежавших монахов. Будто они увидели чудо и спешили оповестить весь мир. А что ещё может заставить так спешить? Только чудо или страх.

XXII

Монашек Пётр привычно шёл из магазина и катил за собой продуктовую тележку. Он вошёл в калитку, остановился у крыльца храма, перекрестился и тронулся дальше к скиту.

Иноки Виктор и Анатолий бежали за ним от самого магазина. У храма они тоже приостановились, быстро перекрестились и побежали дальше. «За ним! Уйдёт!», — задыхаясь от бега, проговорил Анатолий и первым поспешил за угол.

Они догнали Петра только у порога, когда он выкатывал уже пустую тележку.

— Здравствуйте, братья.

— Брат Пётр, тысячу извинений, ты нам нужен, — остановился около монашка Анатолий, наклонившись вперёд. Руками он упёрся в ноги чуть повыше коленей.

— Сейчас, сейчас, только отдышусь…

— Ничего, ничего, я подожду…

Подошёл и Виктор, по его лицу тек ручьями пот, он только кивнул Петру, тяжело дыша.

— Давно, давно не бегал так…

— Мы там… Снизу, — махнул рукой в сторону реки Анатолий.

— За вами оттуда. Как увидели…

— Дело у нас к вам…

— Вы бы не торопились, обождали с делами-то. Хотя, если торопитесь, я к вашим услугам. Всегда готов…

— Не услуга нам нужна. Мы хотим встретиться со старцем по очень важному делу.

— По очень важному…

— По очень важному…

— Так это всегда — пожалуйста…

— И где нам его найти? Может подскажете?

— Или время приёма, когда он принимает?

— Старец не принимает. Он там, где он нужнее всего.

— Это как? Где сейчас то место, где он нужнее всего? Если вы думаете… Мы — молчок. Только намекните, и всё.

— Да, направление хотя бы… Он вообще здесь, в деревне?

— Знаете, я ведь тут относительно недавно. Месяца четыре. Может, чуть больше. По профессии я — филолог, окончил университет, аспирантуру, защитился, преподавал… Потом многое было… В преддверии слома 90-х интеллигенция в церковь рванула, от атеизма, от грехов отцов, от своей революционной молодости. Так рванули к иконам. Как лошади…

— Хорошее сравнение…

— Как лошади к травинке тянутся после соломы пустой. Так и они…

Пётр замолчал и полез в карман, достал кусок тряпки и вытер глаза и нос. «Э-э-э, да ты у нас чувствительный очень», — подумал Виктор.

— Извините, у меня на сено аллергия. Даже когда заговариваю о сене, слёзы начинают течь, и в горле першит.

— Извините, Пётр. И всё-таки, где нам найти старца…?

— Не знаю… Он ведь в начале, когда я приехал сюда, был. А потом его не стало.

— Как это, его не стало? Вы же сами меня провожали к нему. Помните? Ну, вспомните! Он был здесь. Тогда я ещё вспылил. Ну, помните?

— Помню. Но его нет. Давно нет. Все думают, что он в Серебряной Долине постоянно находится. Но его давно здесь нет. Я думаю, что он уехал вместе с паломниками. Только и они про это не знают.

— Ничего себе! Ничего себе ход!

— О чем ты, Виктор?

— Старец в мир подался. И чем больше он вбирает в себя, чем с большим числом людей общается, тем сильнее он изменяется, растёт.

— Ты понимаешь, Анатолий? Через год сюда приедет другой человек, или кем он станет… Он на наших глазах преображался заметно, что не узнать. И если допустить, что он бессмертен, то время для его совершенствования — бесконечно и скорости обучения возрастают.

Монашек Пётр слушал их спокойно, как детей слушает опытный воспитатель: не только обучая, но и обучаясь. Но когда стало ясно, что тайна старца раскрыта, лицо его перестало излучать глуповатое тепло, губы сжались, а глаза ушли глубоко под надбровные дуги. Не прочитать это зеркало души. Заперлись.

— Брат Пётр… Э-э-э, брат, да ты всё знал. «Нет его, знать не знаю…» Всё-то ты знаешь, и не думал, что мы допрём? Думал, мы сюда, как два придурка, пришли? Молитвы по ночам читать, да? Давай теперь, всё по порядку излагай. Я прав?

— Не знаю, вам решать. Или вы для себя уже всё решили?

— Брат, Пётр, — вмешался в разговор Анатолий, — я вам слово даю, всё останется между нами. Да не смотрите вы на нас, как на врагов. Мы свои более, чем кто-либо. Каждый из нас своей дорогой к храму шёл.

Возьмите меня, я старца знал, когда он ещё «банником» звался, «Слишкомжарко» его в деревне прозвали. Ясно? Мои парни его в Серебряной Долине, там, в лесочке, в упор расстреляли, а он потом ко мне заявился вечером, и вот так вот голову на стол, как на плаху положил: «Убивай, руби меня!»

Я кто тогда был? Тать! Убивец! Он что, первый, что ли? Только те не поднялись и по городу не шлялись, а если и приходили, то в сны мои. Он смертью своей мне вот здесь всё вспахал. Я ведь по-настоящему тогда испугался. Сильно испугался. Не того, что он меня может убить. Смерти я давно не боюсь, я жизни своей испугался… Испугался, как живу.

И потом, когда комиссия приехала. Я — в лаптях, в косоворотке заявляюсь. Сбежать хотел. А потом думаю: «Да пропади всё пропадом, что, кого бояться? Этих засранцев сто-личных или нашего «папу»? На нём же печать ставить некуда, на лбу написано: «барыга»! Прости, Константиныч, это я про того мужика, который в губернаторском кресле сидел…

— Ничего, ничего… Я его лично знал. Та ещё сволочь…

— Спасибо. Я и про себя могу сказать: «Мерзкий был тип. Подонок.» Когда я к ним вышел, говорить стал… А сам думаю про себя: «Что я несу, какую чушь. Меня за всю ерунду эту вышибут под зад коленкой…» Но остановиться не могу. Несёт меня. Это старец за меня… Мне в голову мысли вкладывает, а я их, значит, транслирую… Начал говорить, пытался сопротивляться. А потом понравилось.

Стою я, простой русский мужик, перед этим московским барином с окружением и рассказываю, как живёт Русь на самом деле. Я понимаю, что им это — похер, но рассказываю, чтоб они знали, мне они — не хозяева, а так, фраера залётные. И вот он — я. И что ты мне сделаешь? На плаху заведёшь, сошлёшь на каторгу, в солдаты забреешь? Терять-то мне нечего.

И поняли, поняли меня. Что здесь и сейчас меня не сломить. Потом. Потом гадость какую-нибудь подкинут, но сегодня моя взяла. Я оттуда пешком шёл. Машину отправил, так и шёл. Котомки только не было.

Почувствовал: «Русский мужик я. И это во мне столько лет убить пытались. И те, что при царе, и другие, и третьи. А оно вона, вышло, не пропало!»

— Выходит, там, на стройке, ты не сам спектакль устроил? Это он тебе подкузьмил?

— Виктор, как бы мне в голову-то пришло, да и где бы такие одеяния нашёл? Я из машины вышел, глянь, а на мне косоворотка, штаны да лапти… Сначала я думал, что это последний день Помпеи для меня, такой видок. А когда говорить стал, то успокоился. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. Что говорил, не помню. Потом, говорю же, потом только понял смысл происшедшего…

Виктор глубоко вздохнул, казалось, что глаза наполнились слезой. Он подошёл к давнему противнику и крепко его обнял.

Тихо вздрогнули колокола на колокольне, мягкий звук не настаивал, а только напоминал о вечерней молитве. Кто хотел, пошёл. А у кого дела неотложные, лишь на часы посмотрели, да лоб перекрестили: «День прожили, и слава Богу.»

Двое иноков в чёрных рясах заспешили в храм. Будто их позвали, нет, будто разрешили войти им. Столько лет они стояли на паперти без надежды, и позвал их голос тихий, но властный. В этот вечер они больше не искали старца.

XXIII

На следующий день опять шёл дождь. Где-то подтекала крыша, и по стене в двух-трех местах стекали тонкие струйки воды. Струйки на стёклах, струйки на стенах. Выспались иноки хорошо, несмотря на непривычные постели: металлические сетки, ватные матрацы, подушки и синие солдатские одеяла.

Но воздух, воздух, необыкновенно оживляющий весь организм, и тишина… Умывальники по-летнему висели под сосной. Пока они дошли, капли дождя смочили головы и майки. Обоим это напомнило лето в пионерском лагере, и опять стало приятно. В трапезной завтракали только монах Пётр, приезжий дьячок и трое строителей-гастарбайтеров, которые тут в скиту работали. Каша, чай с печеньем. Но всё казалось необыкновенно вкусным и достаточным.

Им, избалованным комфортом и питанием, нравилось всё. Они смотрели на эту новую жизнь и вспоминали, что в этом родились. С этим жили долго и, ну, не всегда счастливо, были и неприятности, но жили и ждали от жизни только лучшего.

Может, там, в столице было по-другому, и скорее всего по другому: одежда, питание, школы, институты, карьера. Но вся Россия жила и живёт с