Анатолий Поляков

Строитель коммунизма

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Анатолий Поляков, 2018

Анатолий Поляков — лауреат Первого международного конкурса поэзии «Глагол» и премии журнала «Кольцо А», автор четырех поэтических книг; стихи и проза публиковались в «Дружбе народов», «Книжном обозрении», альманахе «Истоки» и др.

В сборник прозы «Строитель коммунизма» вошли две повести — живое свидетельство о поколении тех, кому «предстояло жить при коммунизме» (СССР — «начало конца») и очерки из энциклопедии «История России. ХХ век» (том был готов к печати в 1998 г., но так и не вышел в свет).

18+

ISBN 978-5-4493-3309-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Строитель коммунизма
2. Третий семестр, или Строитель коммунизма
   1. Глава 1
   2. Глава 2
   3. Глава 3
3. Primus Maximus, или Точка над морем
   1. Поединок
   2. Часть I
   3. Часть II
   4. Часть III
4. Праздники и будни Страны Советов
   1. СССР. Границы. Органы власти. Политическое устройство
   2. Конституционные законы СССР
   3. Вооружённые силы СССР
   4. Джохар Дудаев
   5. Александр Василевский

Третий семестр,
или Строитель коммунизма

Повесть

Глава 1

1

«И за что, за что они так со мной! Что я им сделал? ну что?» — свербила, саднила одна и та же мысль, жег его один и тот же вопрос, от которого напрягалась, вдавливалась в матрас спина… Он лежал в темноте, до подбородка натянув тонкое одеяло. Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо — лишь иногда слышалось то легкое посапывание, то скрежет панцирной сетки. Только что здесь, на его месте, лежала чья-то грязная, с потеками глины, телогрейка, а еще раньше — чужой человек. Лица человека он так и не смог разглядеть… Да как же это могло с ним произойти? Ведь все было хорошо, с самого начала все было хорошо!..

Черное небо вздрагивало и ломалось с раскатистым сухим треском. Отражения скачущих и летящих огней скользили в потоках, что текли под уклон. Павел бежал по воде мимо нечетких, плавившихся витрин, рассекая, распарывая плотную массу дождя. Радость, неудержимая дикая радость обрушивалась на голову и плечи, заливала лицо: сегодня! — сегодня он досрочно сдал последний экзамен; сегодня! — ему исполнилось восемнадцать; завтра! — или, вернее, уже сегодня! — он, Павел Виноградов, едет — или, вернее, летит! — в дальний отряд, сводный отряд института… Легко отскочила дубовая дверь метро, замелькали скользкие ступени эскалатора (ковбойка и джинсы прилипли к телу и мешали бежать). Быстрей! — ему удалось проскочить меж сходящихся створок: — Ап! — последний поезд, успел, скоро вставать…

На плите мама оставила сковородку — что может быть лучше холодной яичницы с ветчиной! Он проглотил все, вылизал дно коркой черного хлеба, стянул с себя мокрую одежду и встал под душ. Потом он лежал и ни о чем не думал, только приятно покалывало в руках и ногах… Часа через два его разбудил отец — в шесть придет такси. Было совсем светло… Собрал рюкзак, оглядел себя в зеркале: новая форма узковата в плечах, пуговицу на груди пришлось расстегнуть…

Машина шла по набережной, асфальт еще не просох, снова стало накрапывать. Шофер притормозил на красный у моста и включил дворники, казалось, только они и движутся — из стороны в сторону, как два метронома: так… так, так… так… Какой все же удивительный транспорт — такси! Ровно урчит мотор, мягко светят приборы, и видно все вокруг, и — скорость, скорость! И запах — особый, острый, запах свободы и праздника… Когда-то — сто лет назад! — такси у ворот больницы. Солнце растоплено в лужах; снег старый, грязный; старые, чужие стены. Воздух — настоящий, а не спертый больничный, с примесью казенных простыней, хлорки и пищеблока. Такси у ворот, за высокой облупившейся оградой. Он подошел на ослабевших ногах, взялся за невероятную хромированную ручку; сзади — растерянные, счастливые — сели отец и мама. Так сидели они и сейчас…

Водитель резко рванул с места. Вот они свернули в Зарядье, проехали Кремль. Улица Горького, здесь он был этой ночью, да только ли этой… Москва! Он смотрел на дома, на лоснящийся мокрый асфальт, на редких в это воскресное утро прохожих… Вот он уезжает, улетает отсюда далеко-далеко. Чтобы работать, строить. Чтобы через два месяца вернуться — «обстрелянным», повзрослевшим, вкусившим от древа жизни… Площадь Маяковского. Белорусский вокзал. «Аэропорт». У аэровокзала Павел сразу узнал своих — по гитарным аккордам, по зеленой форме с голубой эмблемой на рукавах. Их было много, больше трехсот.

2

«Да как же это? со мной?.. Но, пожалуй, я не первый. Не я первый, не я последний. Сначала был Васька, потом Дёма… Нет, наверно, все-таки последний: две недели осталось…»

— Вставай, растяпа, нас обокрали!

Павел открыл глаза. В двух шагах, на койке, бородатый детина орал спящему соседу в самое ухо:

— Васька! Вставай, паршивец!

Светились никелированные спинки кроватей, по проходу сновали полуодетые парни. Тот, кого назвали Васькой, незрячий, привстал на локтях и замотал головой, отгоняя сон, но веки будто срослись, и он ничего не мог с ними поделать: солнце светило ему в глаза.

— Васька, сын мой, очнись! — детина уже тряс свою жертву под общий хохот короткими толстыми колбасками. Он был похож на купца или на разбойного попа-расстригу, как их показывают в кино: мясистые щеки на бычьей шее, прикрытой волосами, и грудь, переходящая в округлый живот.

Вставать не хотелось — на новом месте долго не мог заснуть: разница во времени, да и вспоминалась куриная ножка на игрушечной аэрофлотовской тарелке. Но было вчера что-то еще… очень, очень хорошее…

Солнце садилось в сопки. Дорога шла по тайге, то поднимаясь, то опускаясь; по сторонам — золотистые сосны, розовые стволы берез; ветер в лицо.

— Интересно, сколько мы тут загребем? — справа белобрысый, вытянутый по вертикали парень. Сосед его, бритый наголо, протянул нараспев в светлую бородку:

— Да уж нема-ало, полкуска — не меньше. Да и коэффициент здесь один и две, так что, считай, полкуска — чистыми, это как пить дать!

— А вы что, сюда «загребать» приехали? — не сдержался Павел. Оба посмотрели на него странно и замолчали.

Автобус въехал в город, минут пять пылил мимо деревенских по виду домишек с палисадниками и остановился у четырехэтажной, красного кирпича, школы. Школа как школа, только в классах в два ряда — кровати. Внизу столовая: длинные столы, скамейки, на столах дюралевые миски с пшенной кашей…

Павел забросил рюкзак под свободную койку у окна и вышел. Перед входом — большой барабан, малый, тарелки на блестящих ножках, высокие черные колонки. «Раз, раз, раз…» — отдалось под козырьком; два-три парня настраивали гитары. За установку сел грузный парень, неожиданно легко и быстро прошелся по ней палочками. Но вот — два коротких удара по краю малого барабана — и запели, завибрировали колонки. «Добрый вечер, дорогие друзья! Перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль…» А ноги уже почти отбивали такт…

На фоне ярко освещенного холла, словно в театре теней, двигались играющие и поющие силуэты: «Легла на песок (пам-пару-па-пам!) от дерева тень! — Она пропаде-от, лишь скроется день! Она пропаде-от, лишь скроется день!» Быстро стемнело, народ на площадке прибывал, плясали в кружок. Его оттеснили за бровку газона. Сколько же их! Чужое все пока, чужое… Только звездное небо над головой — такое как дома. Дома… Свет фонаря пробивает листву; а гитара звенит, невидимая, на другом конце двора — сквозь черные кроны, оранжевые и желтые окна, сквозь влажную мглу омытых дождем тополей… Когда-нибудь, как знать, сможет спеть под гитару и он — и «Девушку с оленьими глазами», и «Черную розу, эмблему печали»…

И тут всё для него остановилось, не было ничего — только голос… Оркестр внезапно смолк, а голос все летел в высь, к небу, пари́л на недосягаемой высоте, где тянулся лентой Млечный Путь, — парил, переворачивался, падал — падал и рассыпа́лся капельками металла, нагнетая и выводя мелодию, которую снова подхватил оркестр…

Поверх голов он увидел силуэт девушки — волосы по плечам. Пронзительно ясно слетали слова, которых нельзя было понять. Словно пела она о том, чему нет названия на бедном человечьем языке…

Голос все еще звучал будто, и звал назад, в сон… Он видел, как Васька сел на койке, продрал наконец глаза, осознал, что смеются над ним, и из бледного стал пунцовым — до кончика утиного носа. Но солнышко так обливало светом, что его и без того широкий рот растянулся в улыбку…

— Жизнерадостный кретин, — бросил на ходу кто-то.

3

«Ну за что, за что! За что они так со мной?» На соседней койке спокойно спал Игорь, Игорек, всегда подтянутый и аккуратный. В аккуратности Игорек уступал, пожалуй, только Коленьке…

Раскаленные брызги чернели и гасли на лету, падали и шипели.

Один за другим входили они по дощатому настилу сквозь узкую дверь в торце цеха в прохладу и полумрак. Пахло горелой сталью. Вместо пола — глина. Единственное яркое пятно — в углу, над входом в каптерку: «Решения XXIV Съезда КПСС — в жизнь!»

В каптерке вдоль деревянных столов, на неструганых скамьях — две бригады по тридцать человек. «…Помещение относится к разряду особо опасных для поражения электрическим током…» — Павел старался слушать инструктаж, но в ушах стучали вчерашние забойные ритмы, а в глазах прыгали зайчики электросварки… Он — боец отряда, на нем форма с эмблемой на рукаве. Пока, правда, без всяких регалий, но это только «пока»… Будут еще значки, будут и надписи на спине — отряды, стройки. Все, все еще будет!.. И та девушка? Как знать… Прораб пожелал им трудовых успехов. Павел примерил каску, расписался в журнале и получил удостоверение плотника-бетонщика 2-го разряда.

Каптерку пересекла невысокая, метра два, стенка — пилили доски, сбивали щиты, выносили мусор. В предбаннике поставили скамейки, вбили крюки для одежды, втащили калорифер, большой и ржавый. Их бригадир, похожий на шерифа (форма, ясный взгляд, ямочки на щеках), переходил от одного к другому, похлопывал по плечу, а то и сам брался за молоток.

Уголь летел по стене — Игорь рисовал на скамье, то съеживаясь на корточках, то выбрасывая вверх свои сто девяносто и длинную руку, — появлялись контуры «фрески»: два дюжих доисторических дяди поджаривали на вертеле тушу, не замечая хищного динозавра… Павел встал рядом с Игорем и стал рисовать пламя костра. Внизу тщательно красил траву розовощекий пай-мальчик Коленька, словно и впрямь сметая кистью пыль столетий. У стены столпилось уже человек десять: каждый хотел «мазнуть разок». Оставив менее существенное «ученикам», Игорь сел за стол — карандаш так и ходил в удлиненных фалангах пальцев, выводя везде единственно необходимую линию, легко, воздушно, в одно касание, — один за другим появились несколько шутливых плакатов. На последнем — чашка кофе и надпись затейливой вязью: «Кафе-шантан»…

— Ну вот, вроде бы всё, — закусив губу, Игорь придирчиво оглядел интерьер и улыбнулся. То и дело переводя затвор новенькой «Смены», улыбался Коленька. В дверях, чуть поодаль от всех, растроганно улыбался бригадир…

4

Обед привозили прямо сюда, в «Кафе-шантан», в больших, литров на пятьдесят, термосах.

— Меню, как в анекдоте, — заметил Игорек, — на первое вода с капустой, на второе капуста без воды…

— На третье вода без капусты, — подхватил Костя Таллер, белобрысый, с тонкими длинными руками и вытянутым лицом. — Хорошо хоть чеснок дают!

— Че ж вы хоти-ите? на семьдесят копеек в день! — протянул в светлые усы Мишка. — Так, бригадир? — Тот только кивнул, не поднимая головы от миски.

Рубали щи, хрустели чесноком, наворачивали кашу, вилкой добирали разваренные сухофрукты из компота — наедались до отвала. Потом сидели на штабелях досок, привалившись спиной друг к другу, курили (между калорифером и ящиком с плотницким инструментом стояли две коробки с длинными неразрезанными «макаронами» — плата за воскресники на фабрике «Ява», среди них попадались и настоящие сигареты). В инструментах Павел нашел банку с масляной краской, гвоздем нацарапал на каске кокарду.

— Что за эмблема? восьмиконечная звезда? — застал его за этим «поп-расстрига».

— Роза ветров.

— А-а… Ну, будем знакомы: Евгений Кириллыч.

— Евгений Крокодилыч! — поправил невысокий парень с седоватыми висками.

— А это мой друг, Старина Хэнк…

— Витя.

— Павел…

— Павел? Стало быть, Павлик? — Евгений Крокодилыч строго посмотрел из-под козырька каски. На вид ему можно было дать лет двадцать пять, а можно и все сорок. — Хорошо… Проходили мимо, видели, как ты работаешь. Хорошо, да-с.

— А он и рисует неплохо, — вставил Игорек, — вон какой костер нарисовал!

— Да вот земля какая-то странная, — смутился Павел, — глина да камни…

— Не «земля», а скальный грунт, — поправил бригадир.

— Пятой категории, — подхватил Костя.

«Скальный грунт»…

— Наша задача — фундамент под оборудование и укладка полов, — сообщил бригадир, построив их возле каптерки. — Рабочий день — десять часов, плюс час на обед. Работать будем в две смены, через неделю: с восьми до девятнадцати и с пятнадцати до двух. Пятьдесят минут работаем, десять — перекур. Вперед, орлы! Берите рукавицы и лопаты.

В цеху было сумрачно и сыро. Свет проникал только через редкие оконные проемы. Глина разворочена колесами самосвалов, в колеях вода. По глине — сеть полуторадюймовых труб, недавняя работа сварщиков. Бригадир указал ему на колышки, вбитые в глину: прямоугольник, метр на полтора, пересекали под разными углами три трубы. Неподалеку журчал компрессор.

— Глубина полтора метра, — сказал бригадир. — Задание ясно? Вперед!

Павел поднял отбойный молоток, большой и тяжелый, с широким долотом на конце, взялся за двойную отполированную ручку, нажал. Отбойник фыркнул, сплюнул через сопло отстоявшуюся в шланге воду, затарахтел — долото ушло в глину. За полчаса он прошел контур и углубился на штык. В глине — как изюм в тесте — увесистые обкатанные булыжники. Отбойник, пыхтя и содрогаясь, дробил их, соскальзывал и вяз в глине. Штык лопаты натыкался на обломки камня. Ноги утрамбовывали все это… Потом на дне показалась вода, глина вязла на сапогах. Когда он перешагивал через трубы, куски глины цеплялись за них, обваливались и шлепались в мутную жижу…

Он давно уже ничего не видел вокруг — только край ямы, трубы, вязкую грязь, в которую засасывало сапоги, почти бесполезный теперь отбойник и лопату, скользкую от глины. Вслепую, на ощупь шарил он, перегибаясь через трубу, и (если повезет!) вытаскивал булыжник у себя из-под ног. Но рукавицы скоро намокли. Несколько секунд (минут?) стоял он, как бы что-то соображая… Потом растерянность и досаду сменила бездумная злость: лопата беспорядочно тыкалась вниз и вылетала за край… Сопел, прыгал в руках отбойник…

В семнадцать ноль-ноль компрессор замолчал. Плотный мужик в чистенькой спецовке — весь в веснушках — отключил его и ушел… Лом то входил глубоко в глину, то выбивал из камней искры. Рукавицы порвались. Прорвались и кровавые мозоли на правой руке. Но Павел не чувствовал ничего, он долбил и долбил — до остервенения, до черных мушек перед глазами.

На другой день, с утра, яма стала как будто мельче. Он спрыгнул вниз и тут же вылез обратно: вода едва не затекла в сапоги… Павел пошел вдоль цеха: рядом ковырялся Васька, за ним застрял между трубами длинный костлявый субъект… Игорьку повезло: на его участке не было труб, и он уже заканчивал, выравнивал дно. Дальше — из ямы торчал широкий зад, обтянутый черным комбинезоном; над ним то показывалась, то снова ныряла вниз оранжевая каска. У самого выхода — бачок с водой и кружка. За ним — свет. Свет!

Воздух был удивительно сухой и чистый, под ногами в трещинах сероватой корки желтели букетики мать-и-мачехи, в небе висело что-то легкое и перистое. Трещали кузнечики, за изрытой, покрытой строительным мусором и горками щебня мертвой полосой — до длинного корпуса соседнего цеха — ярко зеленела трава. Возле сваленных как попало носилок валялось помятое ведро со следами раствора. К ручке ведра он прикрутил кусок кабеля, вдохнул несколько раз поглубже и снова ступил на скользкую глину, в сырость и полумрак.

Он вычерпал воду, старался работать спокойно и быстро. Но проклятые трубы уже нельзя было перешагнуть, плечо или лопата то и дело задевали их. Пришлось согнуться в три погибели, скрючиться, упираясь спиной в трубы, трястись, дробить камень, вгрызаться в грунт и осторожно — не задеть бы, не уронить! — просовывать между труб добытые крохи.

Наконец он выбросил наверх отбойник, лопату, вылез и разогнул спину. Васька сидел на краю ямы; глаза его, и без того широко посаженные, смотрели чуть в стороны.

— Большая у тебя яма, — сказал Павел.

— Два на полтора.

— Много еще?

— Полметра до метра не хватает.

Павел не торопясь перетащил свой инструмент и шагнул в яму, всего одна труба делила ее на две части. Он подрывался долотом отбойника под камни, выбрасывал их руками. Потом доходила очередь до лопаты… По другую сторону от трубы к нему неуклюже соскочил Васька…

В Васькиной яме было легко — посмотрели бы они, как он корячился в своей! Неужели нельзя было потом эти трубы подвести? Чего проще: сначала — ямы, потом — трубы. «Скальный грунт»!.. Да и костер получился не так хорошо, как хотел. Но ведь сам Игорь его похвалил! И приняли его, приняли! Вот они, настоящие ребята! И он — свой среди своих. Но не всё они еще знают о нем. Пожалуй, главного-то они и не знают. Но… не сейчас, представится как-нибудь случай. Вот если бы…

— Павлик!.. — позвал вдруг Евгений Крокодилыч.

— Что?

— Потопил кораблик!

В голос хохотал бригадир, беззвучно хихикал Игорек, отрывисто каркал Костя, тонко скулил Коленька, Старина Хэнк сдерживался и прыскал… Даже Васька заквакал, это было обиднее всего. «Потопил»? Да нет, другое, совсем другое было слово. «И чему тут смеяться!? Павлик — кораблик, тоже мне рифма!»

— А хотите, я стихи почитаю? — спросил он неожиданно для самого себя.

5

— А! ну давай, давай; просим, просим, — ответил за всех Евгений Крокодилыч, — то-то я смотрю, «роза ветров»!

Нашли закуток у окна и примостились на рулонах рубероида. Павел отошел немного, спиной прижался к стене. «И с чего это я? зачем?» — промелькнуло и погасло: отступать было поздно, поздно было отступать… Он вдохнул — и вылил в один долгий выдох:

Не знаю я с чего начать,

да нет и подходящей темы…

Мне просто хочется писать —

писать сонеты и поэмы,

писать о пламенной любви,

о чувствах тех, что крепче стали,

что не отдашь — хоть режь, хоть рви…

Но нет любви. Да и была ли?

И не волнует больше кровь

и не тревожит больше нервы

та, позапрошлая любовь,

та, что была когда-то первой…

Перед ним в темноте только красные огоньки сигарет, его знобило…

— Удивительные стихи, — сказал наконец Евгений Крокодилыч, — удивительные! Да-с, человек пишет, сам не зная о чем. И так прямо об этом и говорит! В первый раз слышу такие стихи. Как это там у тебя? — «Мне просто хочется писать»? Кстати, «писать» хочется или «пи́сать»? — Женя посмотрел прямо ему в глаза:

— Хорошие стихи, мне понравились… Нет, кроме шуток. Сейчас очень мало искренних людей. Можно сказать, их почти совсем не осталось, — и взгляд его как бы говорил: а в тебе это есть. Павел почувствовал, что краснеет; ему стало тепло, только пальцы слегка дрожали.

— Да-с, — продолжал Женя, — раньше, говорят, еще были люди, которые не боялись отвечать за свои слова. А сейчас…

— И куда ж они делись? — ерничая, перебил Игорек.

— Известно куда… — в тон ему процедил Коленька.

— А действительно, куда? — спросил сам себя Евгений Крокодилыч. — Да что далеко ходить! Взять хотя бы всех вас. Есть среди вас хоть один, кто не побоялся бы прямо сказать бабе: «Пойдем!», а? Что, нет? Я вас спрашиваю! — Бас его гулко отдавался под сводами цеха…

— Да, были люди в наше время, — прервал наступившее молчание бригадир и поднялся. — Орлы! Берите инструмент, надо ставить опалубку.

— Концерт окончен! — пошутил Игорек. — Их скульптурная группа зашевелилась и начала расползаться.

— Постойте, — сказал Костя Таллер, — я тоже хочу прочесть.

Его окружили: «О, еще один! Просим, просим…»

Костя ждал, когда все сядут, — бледное лицо с длинным хрящеватым носом, светлые, чуть навыкате, глаза, каска сдвинута на затылок, лоб высокий, узкий, острый подбородок, тонкие губы плотно сжаты — наконец щелевидный рот его раскрылся:

— Эпиграф, — начал он. — В зале «Серебряной фляги» обезумевший хозяин таверны ломал руки над мертвым телом поэта, а огни двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе, — кадык ходил на тонкой шее, как поршень, выталкивая слова:

Курок упал, на полке порох вспыхнул,

и громыхнул надрывно пистолет —

сквозь сизый дым, всклокоченный и рыхлый,

с пробитым сердцем уходил поэт…

Крутился дым в причудливой спирали,

теряя очертанья на лету;

и образы бесследно исчезали

в небытие, в забвенье, в пустоту…

Костя читал спокойно, без надрыва; голос его — обычно отрывистый, резкий — звучал тихо и внятно:

И грезил он: в тумане растворяясь,

Она плыла — туда, в небытиё…

И, от себя все больше удаляясь,

он уходил за Ней и звал — Ее…

Он уходил… Но тело неподвижно

простерлось в чуть дымящейся крови;

и чей-то голос, тихо, еле слышно,

вдруг произнес: «Он умер от любви!»

Костя посмотрел прямо перед собой, как бы очнувшись:

— Ну как?

— Здорово! — откликнулся Игорек. — Вот бы наше «кафе» назвать «Серебряная фляга»: звучит!

Костя перевел взгляд на бригадира, длинные ресницы его дрогнули:

— А тебе?

— Не знаю. Наверно, я ничего в этом не понимаю… Вообще-то мне нравится Пушкин. По крайней мере, просто и ясно.

«Да они же ничего, ничего не поняли!» — Павел не знал, нравятся ему эти стихи или нет. Но, может быть, Костя — именно тот, кого он так долго ищет? (Эх, а он-то хорош: «вы что, сюда загребать приехали»! ) Жаль, Костя не в их палате…

— Вперед, орлы! — сказал бригадир. — Завтра пойдет бетон.

6

И бетон пошел. МАЗы подъезжали один за другим. Кузов вставал на дыбы — обрушивалась вязкая серая масса, оседала «слоновья куча». Они разом набрасывались, совками раскидывали бетон между досками опалубки: «бери больше — кидай дальше!» Куда не добросить лопатой — на носилках, заливали ямы, обшитые досками. До самого дна опускали на шлангах вибраторы, похожие на снаряды. Работали самозабвенно, без перекуров: бетон застынет! Пот по спине, из-под каски — прямо в бетон. На веревках по двое тащили виброрейку, тяжелую как рельс; за ней тянулось ровное зеленоватое стекло будущего пола. А новый МАЗ уже опрокидывал кузов…

После смены добраться до столовой, восстановить растраченные калории, повалиться на койку и отключиться до утра, до подъема? — как бы не так! Нет, ты будешь лихо отплясывать — в переплетении рук и плеч — под неповторимое (всякий раз) «Попурри на вольные темы» — от сиртаки и чардаша до «Цыпленок жареный»! Ты будешь орать во всю мощь молодых легких: «Кто хорошо работает — хорошо отдыхает!» Ведь ты свободен, наконец свободен! Свободен! — будто тебя спустили с цепи. Свободен! — от забора и до отбоя! Свободен! — и всё по колено, хотя ты и не нарушил сухой закон.

А кое-кому можно и за забором, и после отбоя… Их было двенадцать, рослых борцов среднего веса. Тринадцатый — Юра Хачатурян, маленький и верткий инструктор оперотряда, учил их приемам спецборьбы. Показательные выступления на стадионе — так и горят глаза у местных мальчишек! Такая работа: дежурство на танцах, обход территории — профилактика стычек и краж, так говорил Юра. «От чужих можно уберечься, от своих — никогда! Вы меня поняли? Да? Вы меня правильно поняли? Да? Нет, да?»

Эти обязанности (привилегии) Павел очень ценил. Но разве можно жалеть о них, когда бригада выходит в ночную смену?! Четыре прожектора освещают площадку. Самосвал, урча и приседая, поднимает кузов — течет, искрится бетон. Огромные тени мечутся по стенам, срастаясь в одну — тень многорукого Шивы… А после смены — автобус, старинные песни: «Москва златоглавая», «Я ехала домой» (Женя — бас, Витя — тенор) … Эх, конфетки-бараночки!

В салоне не зажигали света, снаружи моросил дождь. Дымящиеся, бегущие лучи фар выхватывали в темноте разбитые колеи, кусты, опоры высоковольтной ЛЭП; светились вдалеке огни ГЭС, — они пели и чувствовали себя единым целым… А может, это только казалось?

«Да… две недели. Их надо еще прожить. Как-то надо дожить эти две недели… Нет! невозможно. Невозможно смотреть в глаза человеку, когда он видит в тебе вора. Особенно если ты честен! И она тоже завтра все узнает. Конечно. Конечно, расскажут! А впрочем, ей нет до меня никакого дела. Мы даже не познакомились по-настоящему. Хорошо, что она не знает меня. Бред!.. Спать, спать. Завтра суббота, значит, выходить на работу с утра… На работу?! Нет, невозможно… Спать!» — Но он уже смирился с тем, что заснуть ему не удастся.

Откуда это свалилось на него? С чего все началось? Что он сделал не так? или чего-то не сделал? Да где же, в чем он ошибся?! Он пытался вспомнить — все, от начала и до конца. Но вспоминалось почему-то, как они клали бетон. Как дня через три бетонный пол застывал, становился почти гладким на ощупь… Как они дробили потом этот пол — долбили штробу под трубы, которые «забыли положить»… Как с наслаждением падал он на постель и засыпал сразу, мгновенно. Как по утрам с хрустом распрямлял скрюченные, закостенелые пальцы, будто обхватившие лом, лопату или ручки носилок…

Коленька ждал его после позднего ужина у дверей палаты. Лучистые Коленькины глаза светились больше обычного, а уголки губ кривились и подрагивали:

— Погоди, погоди, не ходи туда, туда нельзя, — вполголоса затараторил он, — там парень приехал, из другого отряда, и в штабе решили его на твое место положить. Он давно спит уже… А тебе наверх надо, на третий этаж. Там у девочек свободная коечка есть… — Коленька запнулся и покраснел.

Было три часа ночи. Немыслимо хотелось спать.

— Что за шутки!

— Не веришь — сам посмотри!

Он отстранил цеплявшегося за него Коленьку, открыл дверь и вошел. На его месте действительно уже лежал кто-то, накрывшись с головой, — был виден только коротко стриженый затылок. И тут погас свет.

Его место занято, занято место — хоть на пол садись! «Вот и буду здесь стоять, до утра…» Но делать нечего — он медленно побрел назад, по проходу, натыкаясь на спинки кроватей.

7

В коридоре не было ни души; горели две-три лампы дневного света, одна из них гудела, вспыхивала неровно. Перила и крашеные зеленой краской стены слегка покачивались, ступени наклонялись, и нужно было балансировать, чтобы не упасть… Третий этаж. Вот и дверь. Он ни за что не откроет ее. Даже если придется провести всю оставшуюся ночь в коридоре. Даже если придется провести в этом коридоре всю оставшуюся жизнь…

— Разрешите поздравить вас с началом третьего, трудового, семестра! — Бригадир встал из-за учительского стола. — Многие из вас уже не новички, но в нашем отряде закончилась первая трудовая неделя. Сегодня первое воскресенье, первый выходной и… первое собрание бригады. Впереди у нас…

В класс вошла девушка и села возле доски; рукава и брюки подвернуты — не нашлось размера для ее фигурки; волосы, тщательно собранные сзади, распушились на висках; родное что-то в глазах… Откуда такое чудо? — Что-то сдвинулось и повернулось в нем, словно у времени начался новый отсчет… А как же та, та девушка? Голос — звездный, как же? — Она где-то здесь, но… как добиваться того, что и так безраздельно принадлежит тебе, только тебе? Она смотрит прямо ему в глаза — и голос… черное небо, звезды… Волосы — будто рассыпались по плечам… Как выбирать между этой и той, если она — одна?..

— Всего неделю мы работаем вместе, — продолжал бригадир, — мы уже познакомились, и у нас будет время получше узнать друг друга. Но могу сказать уже сейчас: я рад! Я рад, что в нашей бригаде хороший, дружный коллектив. Что именно в нашей бригаде — такие ребята: красивые, умные, талантливые!.. Вера — наш соловей (до сих пор у нее были репетиции в агитбригаде, поэтому мы ее не видели, но с завтрашнего дня она выходит на работу вместе с нами); Игорь — наш художник…

Павел очнулся. Она — Вероника Панкова, солистка ансамбля, «наш соловей»! Значит, конец? Ведь никогда, никогда он не подойдет к ней. Поклонники и без него найдутся. Но неужели все и кончится так, еще не начавшись? Должен, обязательно должен быть выход! Вот если бы… Так вот почему стихи… — Он с надеждой взглянул на бригадира: «Сейчас он и про меня что-нибудь скажет».

Но бригадир с этим не спешил:

— Гера — наш гитарист… — Вскочил мальчик-колобок со смешно торчащими вперед усиками.

— Сева — наш пианист, органист ансамбля… — Сева только посмотрел на свои руки и криво улыбнулся.

«Да что же он? забыл про меня, что ли!»

— Дима, Дмитрий Демин — наш редактор, — продолжал бригадир («Да ну же, ну!»), — он будет редактировать нашу стенную газету… — Встал высокий сутулый субъект, слегка поклонился всем корпусом, руки по швам.

— Павлик… — бригадир одарил его шерифской улыбкой («Вот сейчас, сейчас!»), — Павлик — наш пинкертон!

Взрыв смеха. Он смеется, они смеются, она смеется… Ах, как она смеется! Ну, теперь все ясно: знай сверчок свой шесток! Вот он и сам смеется, подчиняясь общему смеху. Ничего, он еще себя покажет, они еще посмеются! — вместе.

— Кстати, — сказал бригадир, — через месяц конкурс бригадных стенгазет. Я думаю, Игорь поможет Диме с рисунками, Коля сделает фотографии, а Костя и Павлик напишут что-нибудь…

«…Всю оставшуюся жизнь…»

Он поймал себя на том, что смотрит на ручку двери, которую держит его рука. «Надо идти (куда?), надо разжать пальцы и идти — вот так». Он двинулся по коридору. Или коридор надвинулся на него? Мимо проплыл белый прямоугольник с надписью «Штаб отряда». «В штабе решили… в штабе решили…» — крутилась заигранная пластинка. Постучаться, войти? Но это бы сильно смахивало на донос… Ступени снова выскальзывали из-под ног. «В штабе решили его на твое место положить», — сказал Коленька. А что, если…

Вот перед ним снова белый прямоугольник. Дверь подалась — он вошел:

— Здесь есть кто-нибудь? — Шуршание, зажглась настольная лампа. Сонные лица штабных: как говорится, не ждали. — Я бы хотел лечь спать, если можно.

— Что! Что такое? Какая бригада? Ах с ночной смены!.. Как место занято?! Да никто к нам не приезжал! — Пауза. — Подожди за дверью!

Наконец один парень из штаба оделся и вышел к нему:

— Пошли, разберемся.

В палате штабной парень включил свет:

— Где твоя койка? — вперед, по проходу. — Ах, эта! — одеяло на пол. На смятой простыне — телогрейка, гитара… Почти никто не спал — только ребята из первой смены. Он перестал что-либо понимать: «Да как же?.. Да ведь своими глазами!..»

— Я видел: здесь лежал человек.

— Что! Гитару от ушей отличить не можешь, подонок!

Он словно перестал слышать и только смотрел на дергающееся в крике лицо. «От ушей»? — да нет, другое, совсем другое было слово… Но возражать не имело смысла. Главное, он никого не назвал. Завтра — завтра все образуется, все встанет на место. А теперь пусть идет как идет…

Вот потушили свет. Он кое-как разделся и лег, кровать мерно пульсировала под ним. «Разыграли, черти!.. Выбрали же время, сволочи, спать осталось всего ничего!.. Ну вот и всё…» Но это было еще не всё.

Глава 2

1

— Мужики, — раздался из темноты чей-то голос, — а Павлик-то — сачок!

Кто! кто это сказал? Сон сразу сошел на нет: «Да я ему!..» Кому — «ему»? — не видно же ни черта. Да и не докажешь так ничего…

Что оно, собственно, означает это словцо?

«А ты чего не работаешь?» — грубо бросил Костя Таллер. — «Так перекур же», — виновато заморгал Васька. — «Кто не курит, тот сачкует!» — назидательно изрек Костя. — Всерьез? В шутку? Только перекуров с тех пор для Васьки не было. И он выматывался вдрызг. Как-то, проходя по цеху, Павел увидел его спящим в одном из закутков, на стопке шлакоблоков. Васька спал, подогнув ноги, «ручки под щечку», причмокивая губами во сне.

Смеялись над ним, в общем-то, не злобно… Закончили первый прогон пола — Костя сказал, надо «знак качества» поставить; он говорил, есть такой обычай — посадить на жидкий бетон девочку: девчонки визжат, упираются, но их весело тащат и сажают, где-нибудь в уголке, чтобы не портить работу. Павел весь подобрался: Костя не мигая смотрел на Веру.

Вера положила мастерок и выпрямилась. Сняла рукавицы, поправила шерстяной шарфик и посмотрела… — Ах, как она посмотрела! — Взгляд Кости скользнул вбок, зацепился за Ваську, тот растерянно заморгал. Секунда — и четверо подхватили его, понесли, враскорячку…

Васька — сачок! Да нет, конечно. Смеялись над ним… Но — темный огонь в зрачках, когда надрывалось его нескладное тельце. Не оттого ли, перемахнув в развороте, он саданул однажды ломом в сапог…

Вторым был Дёма. Держался он странно, что и говорить, но работал как мог — с его-то ростом — под трубами, в яме!..

Слово-пощечина. Слово-плевок в лицо. А значит оно, что делят в бригаде всё на всех — а ты, подлец, сачкуешь, на чужих костях выезжаешь! И вот теперь…

— Мужики, а Павлик-то — сачок! — это был голос Кости Таллера. И вызов надо было принять.

— Ты это сам придумал? Или подсказал кто-нибудь?

— Да это все знают.

— И что же «все знают», можно узнать?

— Да то. Что ты на работе не выкладываешься. — Таллер говорил чуть растягивая слова, спокойно и нагло.

— Откуда ты это взял?! — «Фактов у него нет, сплошной блеф. Их нет, этих фактов. Потому, что не может быть. Хотя… Неужели все дело в том злосчастном стишке для газеты?!»

Дёма сидел, положив локти на стол, в узловатых пальцах вертел карандаш.

— Так, — он постучал карандашом по крышке стола, — какие у нас есть материалы для газеты?

— Стихи, у меня и у Кости.

— Так. Начнем, пожалуй… с тебя. Прошу! — Дёма указал на стул по другую сторону стола и взял листок: — Так…

Работа, работа, работа! —

где-то в печенках стучит.

А сердце так жаждет компота

и страстно о каше грустит…

— Так. Налицо явная нелепость: сердце не может жаждать компота. Это функция желудка. Сердце следует заменить на желудок, — он сделал пометку карандашом. — Желудок так жаждет компота и страстно о каше грустит. Так, это пойдет…

— Но в этом вся соль, — попытался объяснить Павел.

— Ирония, — подсказал кто-то.

— Так. Повторяю: сердце следует заменить на желудок. У тебя, видимо, пока не развито чувство слова, я бы сказал, поэтический слух. Но это поправимо. — Дёма с тоской посмотрел на него. Дёма… Косая, невнятного оттенка челка, небольшой лоб, крупный, несуразный нос, бугристые щеки и подбородок — все в белых головках и черных точках угрей… «Да кто ты, собственно, такой, Дёма? Сам-то ты можешь что-нибудь написать?»

— И откуда ты все знаешь?! — не выдержал Павел.

— Что вы едите, что вы такие умные? — опять вставил кто-то.

— Видишь ли, — Дёма снисходительно улыбнулся, — я являюсь членом лито.

— Членом чего??

— Я являюсь членом лито, — с достоинством повторил Дёма, — членом литературного объединения при институтской многотиражной газете. В ней опубликовано несколько моих заметок. И руководитель лито хвалил мои стихи.

— И этот пишет! Прямо не бригада, а!.. Дай-ка сюда, — листок забрала рука Евгения Крокодилыча. — Продолжим, — он поерзал взглядом по строчкам и торжественно начал читать:

Грохочет в руках пневмомолот,

сейчас я умру, может быть.

А сердце тоскует: я молод!

Я молод, мне хочется жить!

Слипается взмыленный волос,

с лопатой немеет рука,

и даже свой собственный голос

доносится издалека…

— Не вижу никакой иронии, — сказал Евгений Крокодилыч, оглядывая всех. — Написано всё как есть. Суровая действительность, да-с. И тот, кто не сидел в яме, не кидал бетон, пусть первым бросит в меня… — нет, вот в него! — камень. Требую оставить всё как есть.

— Так. Вы мне мешаете работать, — нахохлился Дёма. — Отдайте текст!

— Пожалуйста! — бумажка полетела на стол.

— Так. Следующий, — он взял у Кости листок, углубился в «текст», сводя и разводя брови и почесывая карандашом за ухом.

— М-да… — произнес он наконец, — мм-да! Здесь, по-видимому, нарушена константность экспрессии. Например, не вполне ясно, что означает строка «Я потом что непонятно объясню», — он почесал за ухом. — Все же необходимо отметить, что это несколько лучше, чем произведение предыдущего автора, хотя первое и ближе нам по теме…

«Да что ж там написал Костя?!»

А Женя читал из-за Дёминой спины.

— Это Окуджава, — сказал он. — «Живописцы, окуните ваши кисти…» Это песня Окуджавы.

— Костя, как же так? — вскочил Павел. — Скажи, ведь это твои стихи, Костя! (Костя побледнел.) Скажи, это твои стихи?!

Костя пожал плечами:

— А я и не говорил, что мои.

— Так. Мы будем снимать кино, или мы не будем снимать кино? Мы будем делать газету, или мы не будем делать газету? — Дёма постучал карандашом по столу. — Где у нас фотографии?

— У меня рука болит, — сказал Игорек.

— Нет фотографий! — жестко ответил Коленька. — Я пленку засветил.

Пауза затягивалась… «Откуда ты это взял?» — Простой, в сущности, вопрос. Элементарный. — Заранее не подготовился? Или передумал на ходу? Ну что ж, пусть напомнит про стишок!..

— Так откуда ты это взял? — повторил Павел.

— Мне сил хватает только до койки после смены доползти, а ты… — бодро начал отвечать Таллер, но снова запнулся.

— Что? — Что он хочет сказать? Дежурства после отбоя? Так ведь это — дежурства, тут и говорить нечего. Да и врет, врет… Ни разу ведь танцев не пропустил…

— …А ты можешь еще за всей бригадой лопаты унести!

Это была правда. Силушка в жилушках играла. Сперва вскидывал на каждое плечо за черенки по три-четыре совка, потом научился — по десять-двенадцать. Ну и пару ломов в придачу… Аттракцион, впервые на манеже! Лопаты унести… Вот тебе раз! Но ведь глупо же!.. Ну и что из того?

— Не пойму, ты больше меня работаешь, да?

— Нет, не больше. Но ты знаешь наш принцип? От каждого — по способностям. Вот так-то!

И это снова была правда. При одинаковом росте, сравнивать их просто смешно. Да и принцип-то ведь — наш! Павел не мог постичь простого, как скоросшиватель, приспособления, с помощью которого множество маленьких правд складывается в одну большую и толстую ложь… Но — ложь, ложь! Что-то захлестнуло, ударило его по горлу.

— Да ты, ты!.. Знаешь ты кто?! — захрипел он. «Неужели никто, никто ничего не скажет? Неужели никто?!» — Да что же вы все молчите!!

— Дайте спать! — промычал с другого конца палаты Коленька.

— Кончай базар! — поддержал его Игорек.

«И за что, за что, за что они так со мной? Что я им сделал? ну что?» — свербила, саднила, повторялась в разных вариантах одна и та же мысль, возникал и ждал ответа один и тот же вопрос…

2

Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо.

— Игорь, — шепотом позвал он, — как же так, Игорь? В чем я виноват?

Тишина.

Зачем он пошел тогда с ними? — Что за вопрос! Свои: позвали — пошел… На терраске Евгений Крокодилыч развлекал светской беседой смешливую полную Валю, в саду Игорь с Ниной собирали малину — возня, визг, а потом стихло. В комнате напротив него сидело странное существо в мини-юбке — как ее звали? Ноги во вьетнамках, в земле, в черной грязи. Волосы, ресницы и большие выпуклые глаза — без всякого цвета. «Красотка!» Он время от времени вынимал спелую темную ягоду из граненого стакана, и она таяла во рту — без запаха и вкуса.

— Вы сюда малину пришли есть? — услышал он вдруг. И вспыхнул: «Уж не думает ли она!..» А в самом деле, что он тут делает? Он повертел в руках стакан, потом поставил его на стол и вышел…

«Двадцать один, двадцать два, двадцать три», — в матово-красном свете Игорь бросил розоватый прямоугольник в ванночку, расправил пинцетом. Снимок понемногу начал проступать…

…Там, где причалил катер, сразу начиналась тайга. Игорь и Павлик несли три больших котла, вложенных один в другой. Впереди них по трапу спускался Коленька.

— Ну, сегодня поснимаем, — радостно сообщил он. — Солнышко-то как разыгралось!

— Здесь и загореть можно, не то что в нашем цеху, — улыбнулся Игорек. — А пленки хватит?

— Хватит, я новую зарядил.

Они немного отстали от остальных, на небольшой проплешине перед подъемом на сопку поставили котлы на траву. Игорь снял рубашку: «Жарко!» Коленька поставил их против солнца, присел, стал наводить резкость: «Внимание, первый кадр!..»

…На снимке был один Павлик. Рядом с ним — сплошное светлое пятно. «Может, проявитель слабый?» — Игорь повторил экспозицию, на этот раз — до двадцати шести: на бумаге — он и Павлик, в обнимку. — «Сам же, идиот, настоял!.. Ну и торс!» — Нет, правильные черты лица, пепельные волосы волной, грудные мышцы — всё на месте. Но торс! Разве это торс? Разве это руки? — Канаты какие-то, а не руки! А пропорции?! А взгляд! — Особенно по сравнению с… «Нинке такое не покажешь!»

— Зараза! — он мелко покрошил мокрые карточки в корзину.

— Игорь, — снова послышалось рядом, — я знаю, что ты не спишь!..

«Не отвяжется ведь, зараза! Мало ему…»

— Чего тебе?

— Как же так, Игорь?!

— А вот так! — сказал Игорь. Потом прошипел в самое ухо: — Знать бы, где упасть, — соломки бы подстелил.

«Да что же это, сговорились они, что ли!» В горле стало вдруг щекотать, будто перышком. Начался сухой бесконечный кашель.

3

«Что я им сделал? ну что?» И Женя почему-то молчал. Ни слова. Хотя не мог он молчать, не мог! За него или против — но сказал бы что-нибудь, обязательно бы сказал. Но — ни звука… Как-то после смены, глядя на ладную его фигуру, на округлые, налитые работой мышцы, на покрытое цементной пылью лицо, Женя тихо пророкотал — почти с нежностью: «Павлик, борец…» А однажды сказал, что таких как он надо уничтожать…

Август отличался от июля, как зима от лета. И дело было не в погоде: в цеху она всегда одна и та же. Первого августа у бригадира с утра раскалывалась голова: вчера закрывали наряды. Он сжимал ладонями виски, тер глаза, сверху вниз проводил по бледному отекшему лицу, матерился — одними губами.

— Что он там бормочет, — спрашивал Костя.

— Я не буду больше пить, буду денежки копить! — шутил Мишка, осклабившись отросшей бородкой, посверкивая щелочками глаз.

Но бригадиру было не до шуток. Стало ясно, что денежек будет как раз мало, на всех не хватит: в свои двадцать семь перепить прораба ему не удалось. Да и какому студенту это под силу! Одно и то же во всех бригадах — у одних чуть больше, у других чуть меньше. В их бригаде хуже всех. Мужик крепкий попался: подливает и свое гнет. Земляные работы — копейки, бетона мало. Закрыли по рупь двадцать час. Ночные — это с ломами-то! — плюс сорок копеек. А надо еще штаб кормить — и свой, и областной, и черт знает какой. И не за два месяца — за полгода им отвалить, за весь сезон. И больше двух кусков ему, хоть тресни, не взять. А это значит: плакал его «Москвич» горькими слезами… Командир, босс профкома, посмотрел на него как на маленького, спросил, не трудно ли — в бригадирах… С того дня появился в глазах бригадира холодный сухой блеск.

— И чего вы так волнуетесь, — удивлялся Павел, — ну меньше получим, больше — какая разница! Главное, в бригаде делится всё на всех, никто не в обиде. — Он подстелил рукавицы и сел на опалубку.

— Всё на всех? — переспросил Женя. — А вот мы у бригадира спросим. Это так, бригадир?

— В принципе — так, — нехотя согласился тот. — Но зарплата будет зависеть также от качества выполняемых работ. — Вспомнился разговор с командиром. «Норма питания теперь пятьдесят девять копеек в день — не забыть принять на собрании».

— Вот! Слышали? А кто это качество будет определять?

— А качество у нас только отличное! — отчеканил Игорек.

— Конечно, — поддержал его Павел, — о чем тут говорить!

— Здесь не все так просто… — Женя встал. — А вот мы щас у народа спросим. Народ! Кому деньги не нужны? — (Бригадир насторожился: разговор принимал нежелательный оборот.) — Ну, что молчите? Витя! — (Витя промолчал, как всегда.) — Костя, — ты!

— Мне? — Костя посмотрел на бригадира. — Лично мне? — Тот еле заметно кивнул. — Лично мне? Нужны.

— Вот! Мишка!

— Еще ка-ак! Мы с братом на двоих дом строим. Один шифер…

— Васька! — (Васька молчал.) — Васька, ну!

Васька встал, бледный, — как на расстрел, потемнел лицом:

— Мне… мне маме надо помочь… — глаза его влажно заблестели. Всем стало неловко… Бригадир облегченно вздохнул.

— Павлик, а ты, небось, один у мамы с папой? — спросил Женя.

— Почему, еще Петька есть, он сейчас в лагере.

— В каком лагере?

— В пионерском… Какие еще лагеря бывают?

— Лагеря-то какие бывают?.. В этом году своеобразный юбилей: семьдесят третий — тридцать седьмой. Ты знаешь что-нибудь о тридцать седьмом?

— А что в тридцать седьмом?

— Ты о Двадцатом съезде что-нибудь слышал?

— Последний экзамен — «История КПСС». Только он не в тридцать седьмом…

— Правильно, в пятьдесят шестом. Там речь шла о культе личности.

— Так то на Двадцать втором…

— Нет, началось на Двадцатом. Ну, ладно. Ты, кажется, литературой интересуешься. Вот тебе вопрос, из области литературы. Известно тебе такое имя — Солженицын?

— Нет… А кто это?

— Писатель, русский писатель.

— Ну, кто же всех писателей знает!

— Это не «все»… Ну, о Гумилеве я тебя не спрашиваю, вопрос попроще: Ахматова.

— Кто это?

— Поэт.

— Может, Ахмадулина?

— Нет, Ахматова…

— Странно… Вознесенского — знаю, Евтушенко… А давно она жила?

— Нет. Она умерла недавно. В шестьдесят шестом.

— Недавно? Да я тогда в третий класс ходил!

— А Пастернак?

— Пастернак? Это уже что-то из области ботаники?

Что-то было еще… «из области литературы».

— Павлик, а кто твой любимый поэт? Маяковский! — точно?

— Почему?.. Есенин, Блок…

— Вот как? Не ожидал… А как ты понимаешь социалистический реализм? Реализм ли это на самом деле, а? Ведь есть там такой пунктик: революционный романтизм. Как же это совместить?

— Как совместить?.. В жизни много всякого… Наверно, и грязи много. А если писатель хочет, чтобы жизнь была хоть чуть-чуть лучше, он — как романтик — немного выдает желаемое за действительное. Чтобы людей, которые всей грязи не знают, воспитать на этом примере. Тогда и жизнь лучше будет… Знаешь, я на охоте никогда не был, но слышал: когда бьют птицу влет, стреляют, как говорят, с упреждением…

— Значит, ты признаешь, что такой писатель жизнь приукрашивает, да? То есть, попросту говоря, врет! Но где же тут мера? Ведь так недолго и вовсе оторваться от действительности. Какой же это, к чертовой матери, реализм?

— Мера?.. Так в том и мера, чтобы в птицу попасть: пере-упредишь — промахнешься! Но если прямо целить — тут промахнешься обязательно.

— Ловко! И на все-то у тебя ответ есть…

— А вот, по Марксу, бытие определяет сознание, — вдруг заговорил Витя. — Ты что, не согласен?

— Да, по Марксу! — принял поддержку Женя.

«Действительно, не мог же Маркс ошибаться! А впрочем…»

— По Марксу… Ну, это, так сказать, в общем… У меня сознание определяет бытие.

О чем они только не говорили! Женя как будто всегда старался его на чем-то подловить… Как в детстве: «Ты за кого: за луну или за солнце?» — «За солнце!» — «За пузатого японца!» — «За луну!» — «За Советскую страну!»…

— Павлик, а почему тебя Павликом назвали? — Женя оперся на лопату и добродушно смотрел из-под козырька каски. — В честь Павла Власова? или в честь пионера-героя?

— В честь Корчагина, — не сморгнув ответил Павел; очень хотелось, чтобы это была правда.

— Вот как? И ты действительно веришь, что все блага польются потоком? что к восьмидесятому у нас будет коммунизм?

— Ну, теперь об этом уже никто не говорит.

— Но в принципе — да?

— В принципе — да, — убежденно ответил Павел.

— И все же, выходит, что нас обманули?

— Знаешь… У Бальзака есть такой рассказ. Там проводник ведет офицера через пустыню. Они идут долго. И вот, когда офицер уже выбился из сил, проводник говорит: «Мы придем завтра». И они идут. Но завтра — пустыня. Офицер взбешен. Кончаются запасы воды. Но проводник говорит: «Мы придем завтра». И так еще две недели — в пустыне! Офицер его чуть не убил. Но они дошли! А теперь скажи, обманул проводник или нет?

— А идем ли мы на самом деле туда? Ты действительно считаешь, что жить стало лучше, жить стало веселей?

— Кто это сказал? Что-то знакомое…

— Вот-вот, у нас всегда спрашивают не «правда ли это?», а всенепременно — «кто это сказал?» Но я тебя спрашиваю, твое мнение.

— Веселей? Не знаю… Правда, за анекдоты теперь не сажают. Лучше? Знаешь, когда я родился, мы жили в бараке, в маленькой комнатке — я этого почти не помню. Потом — комната, в общей квартире. Потом — две комнаты, в отдельной, в пятиэтажке. Думаю, это лучше… чем в бараке.

— Пожалуй. Но так ли живут в передовых странах?!

— В передовых? Я привык считать нашу страну самой передовой. Но мы столько лет воевали…

— Старая песня, замнем. Ты мне вот что скажи. Народ пьет. В стране демонстрации, забастовки. Генеральный секретарь — фактически глава государства — вешает себе звезду за звездой! Это тебе — как?!

— У каждого свои слабости. Ну, любит Леонид Ильич награды — кому это мешает? Да кто об этом потом вспомнит?.. Народ, говоришь? А мы — не народ? У нас — сухой закон. Демонстрации? забастовки? — откуда такие сведения? Я ничего об этом не знаю…

— Конечно, в газетах об этом не пишут, по радио не говорят.

— Вот газеты я читать не могу. И радио слушать. Мне «проводники» не нужны. И награды, кстати, тоже! Я буду работать. Мы все будем работать, строить. Да мы и сейчас строим! И мы построим — пусть не сейчас, не скоро… Опять «старая песня»?

— Хорошо. Но должно же быть еще что-то, кроме работы? Есть же у тебя какие-то материальные потребности — для себя — именно сегодня, сейчас?

— А ты что, тоже считаешь, что «сердце надо заменить на желудок»? Для себя у меня есть потребность в совершенствовании собственной личности. То есть в уменьшении материальных потребностей.

— Вон ты куда… Совершенство! Совершенство в том, чтобы опилки жрать! Жаль, пока не научились… Но к этому идет. Да пока существуют такие как ты, у нас никогда не будет подлинной демократии! Но они обречены. Они должны исчезнуть. И чем скорее, тем лучше!

— По-твоему, у нас нет демократии?

— О чем ты говоришь! Может, ты и в партию вступишь?

— А что? и вступлю! Постой… А ты — комсомолец?

— Комсомолец.

— С такими взглядами?

— Ну, иди, стучи!

— Ну вот и пойду! Обед уже все равно кончился. — Павел отошел, поднял отбойник. Зло, со всей силы нажал — отбойник затарахтел, из штробы полетел щебень. — Вот и буду «стучать»!

4

Отбойник надрывался, из-под острого клина вылетали камешки, колючие брызги цемента. В работе он немного успокоился, прошел уже метр штробы…

— Павлик, извини… — Рядом стоял Женя. — Я не думал, что ты поймешь так буквально… в таком смысле.

— А в каком смысле? в переносном? — Павел остановился. — Не понимаю… Это в тюрьме, кажется, стучат в стенку?

— Дурачок, в тюрьме не стучат, а перестукиваются. Даже анекдот такой есть…

— Я не люблю анекдотов, — в голосе еще чувствовалась обида, он хотел бы скрыть это. (Да и Женя пришел — сам!) — Кстати, о смысле слов, — сказал он мягче, — я знаю, что не только пионерские лагеря бывают…

— Вот! Давно подозревал, что ты придуриваешься.

— Я не придуриваюсь. Мой отец был в концлагере. В Германии.

— Что?.. Но этого не может быть!

— То есть… Но почему?!

— Его бы судили. Как изменника родины. А это расстрел.

— Он не изменник! Он был контужен, обе ноги прострелены. Он служил перед самой войной, в Белоруссии…

— Все равно. По тем понятиям он должен был застрелиться.

— Они были тогда на маневрах — ни одного боевого патрона…

— Все равно. После войны всех интернированных отправили в Союз, в лагеря. Он там был?

— Нет. Их освободили, кажется, американцы. В сорок четвертом. Да он потом воевал, до Берлина дошел. После войны еще служил там три года… Да у него медаль «За отвагу», орден Красной звезды!

— Все равно. Никто бы не стал разбираться. Хотя… три года спустя… Нет, в сорок девятом его должны были посадить.

— Как видишь, разобрались!.. Правда, на свой завод он потом устроиться не смог…

— Ему повезло. Просто невероятно повезло!

— Повезло?! Три года концлагеря, два побега! — неудачных. Это по-твоему — повезло?!

— Два побега?! И он остался жив? Да если б это было у нас… Ну, не сердись… Погоди, а как же ты в институт поступил, с такой анкетой?

— В анкете я ничего не написал. Это же недоразумение: мой отец честный человек, фронтовик. А анкета должна быть чистой.

— Но ведь это — подлог!

— Подлог?! Ах ты!.. — «Извиняться пришел!» У него стало темно в глазах. — Ну иди, стучи! — Павел изо всех сил нажал на отбойник.

Да… Женя промолчал. Ни звука! Презрительное молчание. Это хуже всего. Никто его не пожалел. А он сам кого-нибудь жалел? Ваську жалел, никогда над ним не смеялся. Но и не вступился ни разу. Васька сейчас в Москве. Раздробил стопу. Только стопу… На минуту он даже позавидовал Ваське, но сразу одернул себя: «Не ныть!»

А Дёму не было жалко. Ничуть.

Бригадир поставил их вдвоем разбросать кучу гравия возле цеха — может, нарочно? День был солнечный, воздух свежий — вот это жизнь! Павел начал работать, Дёма стоял, прижимая к груди черенок лопаты.

— Подожди, — начал он, — нам надо поговорить…

— Поговорить? О чем! — Павел продолжал копать.

— Подожди, ты единственный человек здесь, с кем я еще могу поддерживать отношения. Речь пойдет о газете…

«Опять, опять эта газета! — Павла передернуло. — То редактора из себя корчит, то поговорить надо!»

— Да тут, вроде, все ясно, — энергичный взмах.

— Подожди, ничего не ясно. Вернее, ясно, что никто ее не будет делать, кроме нас, нас двоих.

— Что! Ты хотел сказать, кроме тебя? — «Тоже мне, в товарищи набивается! Как говорит Игорек, гусь свинье не товарищ!»

— Подожди, послушай меня. Ты сам можешь оказаться в таком положении. И может быть, очень скоро. И если сейчас ты не подашь мне руку помощи…

— Хорошо. — Павел перестал копать. «О помощи просит. Послушаем!» — Чего ты хочешь?

— Послушай, — Дёма оживился, — ты же пишущий человек! Дадим твои стихи в номер. Понимаешь, я не умею рисовать… Не умею. А ты… немного, но владеешь кистью. Я видел твой «Костер». Для тебя это будет не сложно… — Близко-близко открывается рот: коричневый налет на зубах, слюна в уголках губ…

— А ты? Что будешь делать ты?

— Я? То есть как!.. — слюна на губах закипела. — Я редактор!

— Извини, Дима, мне работать надо: до перекура еще далеко.

Да он и теперь бы ему то же самое сказал!

Дёму он не пожалел… И Дёма ему отомстил.

5

— …Газета?! — Дёма отразил холодный взгляд бригадира, сидевшего на спинке кровати. — В такой обстановке невозможно работать! Я снимаю с себя все полномочия. Вот вам новый редактор! — Он протянул кривой узловатый палец: — Вот он теперь отвечает за все!

«Вот это номер!» — Павел хотел было возразить, но промолчал.

— Да, ты, именно ты!! — Дёма наставил палец ему в грудь. — Это ты развалил работу!

— Я?! — Павел вытер попавшие в лицо брызги. — Что ты несешь!

«Спокойно. Ну кто примет это всерьез? Это же Дёма!»

Но бригадир холодно взглянул на него:

— За газету теперь отвечаешь ты. Вопросы есть? Вопросов нет!

Да… Дёма передал ему эстафету — свой дурацкий колпак. С кем теперь делать эту газету? Никогда он не был в таком дурацком положении, никогда! Никогда? А так ли? Неужели совсем никогда? В больнице над ним смеялась вся палата. Особенно старшие, лет по четырнадцать… А он говорил им правду. Это не могло быть неправдой, ведь мама так сказала. А она медик! работает медсестрой. И она — женщина. Кому же знать, как не ей?! Когда женщина хочет иметь ребенка, она принимает специальные таблетки. Таблетки — ну что тут смешного!

Тогда ему было двенадцать… Но теперь он стал совсем другим человеком! И теперь у него есть Лена…

Ему завязали глаза, двое взяли под руки, повели. Сначала — огонь: его продымили над костром. Потом — вода: «Ложись!» — он лег. — «Ползи!» — Он пополз, воды хватало, глины тоже… Сверху держали что-то (носилки?). Потом — трубы: связали руки за спиной, согнули: «Иди!» — Били по трубе ломом, она гулко отзывалась. Потом — причастие: «Пей!» — он выпил. Нестерпимо горько-соленая «кровь». «Ешь!» — ложка во рту — мука?.. «На колени!» — надавили на плечи. — «На колени!» — «Целуй!» — сухими, облепленными мукой губами он догадался: лопата… «Ничтожный раб! Посвящаем тебя в строители! Отныне твой герб — лом и лопата! Так будь же одним из нас, равным среди равных!» — (А он-то уже считал себя равным!) — Удар по спине, плашмя. «Встань! Развяжите его!»

Так начался День строителя. Он должен был подчиняться чужой воле, «ничтожный раб»! Но Веры не было там. Ее там не было! А без нее — это только обычай, обряд. Со стороны, наверно, смешно… И прошла этот позор треть бригады…

А вечером — танцы на городской площади. На эстакаде кинотеатра играл ансамбль, надрывались колонки. Вера должна быть здесь. Он только посмотрит на нее, из толпы. Вот так, постоит и посмотрит… Да вот она! — что-то шепнула Севе, пошла вниз по широким ступеням. Сева взял несколько аккордов — «История любви».

И — нет, этого не может быть! — она смотрит только на него: «Это ты?» — «Я… А это — ты? — ко мне?!» — «Должен кто-нибудь сделать первый шаг — я иду…»

Осталось три ступени, две… «Она — солистка ансамбля… Какая ерунда! Никто не виноват… Это судьба».

— Разрешите вас пригласить! — первым подбежал Костя, за ним Коленька. За ним Славик из соседней бригады…

«Она не заметит их, просто не заметит!» Но… Она остановилась! Она — медлит? Ей приятно… Она улыбнулась? — «Ну, нет! В очередь я не встану».

6

Да что он возомнил о себе! Пока он ползал в луже, ее записывали на телевидении — прислали автобус… Ничтожный раб, раб! — Кто? Он, который владел Вселенной?! Девчонок на его век хватит, вон их сколько! Вот они — стоят рядком, ждут, когда пригласят. Но… Что за черт! Все они — все до одной, но каждая по-своему, уродливо, карикатурно, — были похожи на Веру.

Все — кроме одной.

Эту одну он и выбрал: «Можно вас…» — Она пошла…

Лицом — в прохладный лен волос:

— Как тебя зовут?

— Лена…

Потом они бродили по набережной, долго сидели на детской площадке — она села к нему на колени. Падали звезды. Он проводил ее («Дальше не надо, я сама»), возвращался пустыми, незнакомыми улицами…

— …Да вы, вы! — Юра был вне себя. — Мне, вы слышите? мне — жалуются! — на вас! Штабные ловят моих людей! — Ну прямо копия де Тревиля, распекавшего мушкетеров после неудачной стычки с гвардейцами кардинала. — Отбой и так сдвинули до двадцати четырех — вы пришли… Что? В два! Что? Какой «обход»? не надо ля-ля! Кого вы пытаетесь обмануть? Ты — во сколько пришел?.. Ты?.. Ты?

— В три, — сказал Павел.

— Кто тебя видел?

— Никто.

— Точно?

— Возле ворот никого не было. Но там фонарь, на всякий случай — через забор…

— Молодец! — Юра круто сменил гнев на милость (утерли нос штабным!). — Вот как надо! Вы меня поняли? Вы меня правильно поняли? Да? Да?.. Нет, да?.. Все свободны. Разойдись!

Лена! Как же он забыл о ней? Ведь она единственный человек здесь, кому он еще может смотреть в глаза… Он никак не мог согреться, до подбородка натягивал тонкое, застиранное одеяло, ворочался с боку на бок, пытаясь подавить кашель — напрасно… Понемногу начали проступать потолок и стены, черные спинки кроватей. «Спят… Все спят». Вот и Мишка спит, рядом, через тумбочку, свернулся калачиком. Только затылок виден из-под одеяла… «Оброс, ежик. А, так вот кто был тот заморский гость! Значит, и он… Кто еще?» Он вспомнил: постель была смята, Мишки на месте не было. «Теперь ясно… Так, а Таллер лег на место Васьки…» — он приподнялся: пусто! Уж не приснилось ли… Стало немного светлее. Нет, Таллер мирно спал — на месте Жени. «Так вот почему молчал Женя: его здесь нет…»

Горячие наплывы лиц, обрывки фраз носились в предрассветном тумане, собирались на лбу и скапливались за глазами. Он хотел бы поплакать, но не мог. «В чем-то я неправ… Но в чем?..» Странно, но именно эта мысль встала во главе стаи, потянула остальные к себе и начала — сначала тяжело и вяло, а потом все быстрее и легче — вращаться, увлекая их за собой, набирая и набирая темп…

Глава 3

1

Павел сидел на краю траншеи и тянул кусок «макаронины» — дым застревал в горле, крупинки табака липли на язык. «В общем, все довольно скверно… Голова пустая, звенит. Руки не слушаются». Он чувствовал себя отверженным, вычеркнутым из списка, злился, передразнивал себя: «Что это вы со мной сделали! Тоже мне, княгиня Болконская. Тьфу! Потухла…» Он достал коробок, чиркнул спичкой…

Все против него. Все! Выбрали момент… Юра говорил, надо быть постоянно готовым к борьбе: можно в совершенстве знать приемы, но не суметь их применить. В нужный момент. Он не сумел. Да что приемы! Он любого из них мог размазать по стенке — что этим докажешь! «А Вера? — может, и она с ними?!» Спичка обожгла пальцы.

«Стоп! Не сходи с ума». Разыграно как по нотам. Но многое могло произойти случайно. Он пошел в штаб — этого никто предвидеть не мог. Стало быть, он им сам подыграл… Возможно, не только в этом. Но чем-то он кому-то здорово досадил. Надо узнать — чем, и кому…

Рядом сел Женя, не торопясь достал мыльницу, открыл: — На, кури. У меня сухие.

Павел не повернул головы. Женя взял сигарету, постучал о край мыльницы, закурил.

— Ну что, Павлик, потонул твой кораблик?

— Сам знаешь.

— Да уж наслышан, наслышан… — Женя улыбнулся.

— Ты где спал-то? Или тебя тоже на третий этаж послали?

— Нет. Таллер предложил поменяться…

— Когда?

— После ужина. Расследование ведешь?

— Да, хочу заняться этим делом… — попытался сказать он как можно небрежней, но голос сорвался. — И ты ни о чем не догадывался?

— Догадывался, не догадывался! — какая разница?

— Хорошо, давай прямо: ты с ними заодно?

— Ты хочешь спросить, не враг ли я тебе? — Женя затянулся, выпустил дым. — Нет. Иначе я бы здесь сейчас не сидел.

— Не враг? А не ты ли говорил, что таких как я надо уничтожать?

— Ах вот ты о чем… Ты просто меня неправильно понял. Я не имел в виду конкретно тебя… Зачем же «уничтожать»? Вы вымрете сами…

— Вот как! Это интересно. — Павел поднялся и встал на другом краю траншеи. — Нельзя ли поподробней?

— Отчего же… Раньше для них было одно место — лагерь. Для большинства — это смерть. Для них — верная смерть.

— В лагерь? Меня?! Женя, извини, мне сейчас не до шуток. А ты, кажется, зациклился на этой теме. Конечно, я знаю, что лагеря, видимо, существуют и сейчас. И «детские колонии» — меня этим пугали в детстве, — и приводы в милицию. Но в милицию-то меня не приводили!

— Тогда было другое время…

— А сейчас — другое. Так почему это я должен «вымирать»?!

— А потому. Если такому как ты не свернут шею, в чем я лично не уверен (а это можно сделать не только в прямом смысле), то он все равно не оставит потомства…

— Что?!

— Да. Женщина хочет иметь дом, семью, чтобы муж получал побольше… А ты? Ведь тебе «ничего не надо»! Вот окончишь ты институт (окончишь, я в этом не сомневаюсь) — и кто ты есть? инженер? Да этих инженегров — пруд пруди! На что вы будете жить, на зарплату? И в коллективе надо уметь себя поставить, и начальству надо лизать и лизать… А ведь ты не будешь лизать!

— Нет, не буду.

— Нет? Хотя… О чем это вы так мило шептались с бригадиром? На стадионе.

— Он хотел узнать, чем отличается кун-фу от карате…

— Вот как? Я так и думал, что-то в этом роде… Ну вот, поженитесь… Да она от тебя сбежит!

— Значит, мне нужна другая женщина.

— «Других» не бывает… — Женя отшвырнул окурок.

Павел устал от этого беспредметного разговора. И откуда они все всё знают? — только он ничего не знает! Каждое слово — толчком в висках. «Да, ты выспался, Женя. Тебе легко рассуждать!»

— Хорошо. Такие как я будут вымирать. А такие как ты, Женя, будут на это спокойно смотреть! Или просто — отвернутся.

— Постой, здесь не все так просто… — Женя посмотрел ему прямо в глаза. — Я это сделал для тебя.

— Для меня? Ну спасибо!

— Подожди. После того, что с тобой произошло, ты по-прежнему считаешь, что нет дыма без огня?

— Ах вот ты о чем… Я и тогда тебе сказал: вероятно, были такие, кто пострадал невинно. Их же потом реабилитировали! Честно говоря, твой рассказ… Это слишком чудовищно, чтобы быть правдой. Столько погибло у нас за всю войну! Да неужели сажали просто так, за здорово живешь?! Взять хотя бы мой случай. Честно говоря, я пока не знаю, в чем виноват. Да и виноватым себя не считаю. Но ведь было же, есть во мне что-то, почему это случилось именно со мной!

— Вот! А я о чем говорю? Рано или поздно, это случилось бы все равно. Теперь ты будешь думать и многое поймешь.

— За одного битого двух небитых дают?

— Можно сказать и так.

— Так ты бы хотел, чтобы я думал? или чтобы я думал так, как ты бы хотел? Ты хочешь, чтобы я признал, что с человеком можно сделать все что угодно! Чтобы я боялся — так же, как и ты. Теперь послушай, что я тебе скажу. Я приехал сюда работать. И я работал честно — кто бы что бы обо мне ни говорил. И я буду работать, несмотря ни на что. Но я чувствую, что с прежним подъемом работать уже не смогу. То есть объективно Таллер нанес стройке реальный вред. И ты помог ему, слышишь! Ему ты помог, а не мне.

— Ничего ты пока не понял… Таллер — сволочь. Но будущее не за такими, как ты, а за такими, как он. Вся твоя история — вроде прививки. По сравнению с тем, что было там — не больнее комариного укуса. Тебе это обойдется всего в каких-нибудь двести рублей…

— Что?! Что ты имеешь в виду? — Такую сумму он никогда в руках не держал. Откуда это новое унижение? Неужели круги от камня, брошенного в него, разойдутся так далеко? Да и при чем тут, собственно, деньги?

— Я имею в виду, что двести рублей (или около того) у тебя вычтут из зарплаты. Причем вполне официально. Ты же слышал, что сказал бригадир? — «качество выполнения работ».

— Но какая связь? Этого не может быть!

— Ты мне не веришь? Мне? — Женя встал.

— Да как же я могу тебе верить, если ты такое говоришь!

— Что же я такого говорю?!

— А то! Отец Павлика Морозова — не кулак, а председатель сельсовета. Так? — Так. — Женя кивнул.

— Коммуны у нас разогнали, а мы живем при крепостном праве. Так?

— Так.

— И «Аврора» не стреляла?

— Не стреляла!

— И мой отец не должен был выжить?

— Вообще говоря, нет.

— Но ведь тогда и я — слышишь! — и я бы тогда не родился. Но ведь вот же я! Вот! Что, нечего сказать?

— Хватит, поговорили!.. — Женя поднял рукавицы и не оглядываясь пошел прочь.

…Однако предсказание скоро стало сбываться.

2

Кончилось время восторгов, время стихов. Кончилось и время споров. Пошли анекдоты, сальные, злые (если рядом была Вера, многие места заменяли на тра-та-та). Бетона не было, третью неделю. И каждый тихо зверел — один — в своей яме. Бригадир приходил — смотрел, покрикивал, но больше сидел в каптерке. Разговаривать с Женей стало невозможно — он громко, чтобы все слышали, кричал: «Кто испортил воздух?!» А иногда начинал сам, ласково так: «Павлик! Трах-тарарах!..» — Павел молчал. Но однажды ответил: «Что, Женя? Тёх-тиридёх!» — Женя остолбенел.

— Закрой рот, Женя, — сказал Костя, — муха влетит!

Смеялись на сей раз над Женей… Павел неожиданно отыграл несколько очков. Правда, для этого он на что-то в себе наступил. Но это было уже не больно. Это было легко… Ведь это так просто — быть как все. Надо быть как все! И все же ему казалось, что сделал это кто-то другой…

Теперь он все больше оставался один. Даже в перекур. Он был даже рад этому — если вообще мог быть чему-нибудь рад. А сегодня — яма. «Хорошо, хоть камней нет. Эх, гори оно все!..» — Но он скреб глину совком — в ритме, рассчитанном на десять часов. А мозг жевал свою жвачку. Отец… Что он знает о нем? Почти вся мебель в доме сделана его руками. Он любит напевать «По долинам и по взгорьям», особенно в ванной. На демонстрации отец сажал Павлика себе на шею… А однажды, когда Павлика наказали и он горько плакал, — погладил по голове. Просто, подошел и погладил…

— Павел! — Рядом стоял бригадир. — Ничего, что так называю тебя? Ведь ты не мальчик. Так вот, Павел, такая работа не пойдет! Дай-ка лопату…

Бригадир сошел в яму, резкими, конвульсивными движениями стал копать. А Павел стоял рядом и не знал, куда деть руки. Долго — минут пять, а может, и все десять. Но вот бригадир устал:

— На, держи! — он тяжело дышал. — Вот как надо! — Вылез из ямы, вплотную подошел — под козырьком каски крупные капли пота:

— Если хочешь знать, Павел, бригадир вообще не обязан вкалывать — он должен обеспечить фронт работ. Вот так. Много у нас охотников — чужими руками жар загребать!

«Ему на меня наговорили! Если сейчас промолчу…» — Но что же он может сказать?

— Постой, — сказал Павел (он не мог говорить), — постой…

— Слушаю тебя, — бригадир вздохнул свободней.

— Чужими руками?! Да ты на меня посмотри, посмотри на меня!

— Что ты хочешь мне показать? Мозоли? Мозоли возникают от неквалифицированного обращения с инструментом. То есть это скорее минус, чем плюс. Ну? Роба у тебя мокрая? Так это кто как потеет! Я, например, сразу потею… В общем, так. Сегодня ставлю тебе восемь часов. Завтра за такую работу — шесть. Учти.

Руки дрожали — он чуть не выронил сигарету. Покурил. Посмотрел на часы: пора идти на обед. Он вспомнил, как на днях бригадир говорил Севе: «Учти, это твои трудности. Ты сюда приехал работать — ра-бо-тать, а не на пианино играть! Руки у него!..» — Может, и тогда бригадир был не прав?

Он взял лопату и побрел. Глина и вода. Вода и глина. Мрак. Серые стены… Рядом, за стеной, он услышал крик:

— …Вот так, Гера! Шесть часов! И если ты еще будешь сачковать — смотри!

В закутке — гриб боровик — Гера в каске. Усики смешно торчат. Глаза полны слез…

«Ах вот оно что!.. Да тут целая кампания затевается — ловля сачков…» Гера! А как он играл на гитаре, какие песни… Хорошие они ребята — и Ваня Лукин, и Володя Ахметов, и Алик Гринман… Но особенно Саша Матвеев! Саша показал аккорды на гитаре… И вот, Гера!.. К супу он еле притронулся, чуть-чуть поковырял гречку, выпил компот с хлебом — злые языки утверждали, что в компот перестали подливать бром, оттого все и перегрызлись. В предбаннике он увидел Витю — только Витя мог ему помочь…

3

— Витя, я хотел… с тобой поговорить!..

— Да? Я готов выслушать тебя. Пошли, не здесь же… — они вышли из каптерки, остановились в пустом закутке. — Собственно, я в курсе… Зря ты обидел Женю, он хотел тебе только добра.

— Я это от него уже слышал.

— Вряд ли я смогу сообщить тебе что-нибудь новое. Женя сказал тебе правду. Во всяком случае, я придерживаюсь его точки зрения.

— И насчет женщин?

— Насчет женщин… Видишь ли — надеюсь, это останется между нами? — Женя недавно развелся с женой. И вряд ли он может быть объективен в этом вопросе. Вот и всё.

— А насчет лагерей?

— Насчет лагерей?.. В сущности — не удивляйся! — в сущности, и мы все здесь зэки, добровольные зэки…

— Погоди, я хочу понять… То, что он рассказывает о лагерях, — это ужасно. Но мало ли можно напридумывать ужасов!

— Все это — правда. Так было…

— Но если это правда, почему я об этом до сих пор ничего ни от кого не слышал?

— Ты еще о многом ничего ни от кого не слышал, но ведь это не значит, что всё это неправда.

— Нет, конечно… Погоди, у меня даже была такая теория: чего мы не знаем, то для нас не существует. Ну, вот хотя бы Древний Рим — он для нас существует, поскольку мы о нем знаем. Теперь представь: мы ничего о нем не знаем, тогда…

— Но Древний Рим все равно существовал, знаем мы о нем или нет. Знаем, не знаем — это факт биографии, а не истории.

— Ну, черт с ним, с Римом… Но ведь это же — наше время!

— Наше время? Я заранее прошу прощения, но… знаешь ли ты, который сейчас час?

— Что? Но при чем тут…

— Скажи мне, пожалуйста, который час.

— Ну… — Павел посмотрел на часы. — Тридцать две минуты второго. Значит, в Москве примерно половина десятого.

— На самом деле, половина девятого. В тысяча девятьсот тридцатом году в нашей стране принято так называемое «декретное время» — стрелки часов передвинули на час вперед. Видишь, ты об этом не знал…

— Ну хорошо, допустим я во все это поверил. Допустим. Но как же после этого жить? как чувствовать себя человеком, а не двуногой тварью, с которой другая тварь, посильнее, может сделать все что угодно?

— Если с самого начала чувствовать себя тварью, то вопрос, понятно, отпадает. А если речь идет о сохранении человеческого достоинства, то — вспомни историю — ради этого шли на костер.

— Хорошо. Но все же правда правде рознь. Если ребенок узнает, что его родители — не его? Если врач говорит больному, что у него рак?..

— Это сложный вопрос, здесь мы его не решим — обед кончится.

— А почему ты говоришь, что мы — зэки?

— Это проще. Ты изучал в школе обществоведение. Так вот, способ производства проходит ряд последовательных стадий. Когда была открыта Америка, а уровень производительных сил был еще низок на этой территории, там установился рабовладельческий строй — негры, плантации… После революции в России — то же самое: уровень развития производительных сил крайне низок. Заводы — в крупных промышленных центрах. На остальной территории — вновь открытая «Америка». Государство нуждалось в рабах. А где их взять? Так появился ГУЛАГ. Во время войны заводы эвакуировались, появились новые промышленные районы — так что, если бы не война…

— Но ведь Женя говорит: брали тех, кто ни в чем не виноват!

— А кто будет работать, воры в законе?

— Но ведь не враги, не фашисты! — свои, в своей стране! — Павел задохнулся. Он вспомнил… Снежные сумерки, крупные хлопья, ничего не видно в двух шагах… «Сколько время? — Перед ним стоял рослый парень, лет шестнадцати. — Часы, говорю, покажи!» — Часов не было. — «А ну, покажь карманы!» — «Нет!»… (Потом была больница… Потом — секция самбо.) Он словно видел взгляд того парня, глаза…

— А теперь? Ты говоришь, мы — зэки?

— И теперь немало проблем. У нас — дальние отряды: рабочий день — десять-двенадцать часов, кое-где даже без выходных. Вспомни, одно из первых требований рабочих — восьмичасовой рабочий день…

— Да, но мы сюда приехали добровольно, по желанию! Мы получаем зарплату!

— Зэки тоже получают зарплату. Ты этого не знал?.. Добровольно? Мы — добровольно. Но после второго курса это обязательно. И «картошка» — тоже. Ну ладно, обед кончается…

— Подожди, еще личный вопрос… Со стороны, говорят, виднее… Словом, какие ты видишь во мне недостатки?

— Недостатки? — Витя улыбнулся. — Ну что ж… Только не обижаться! — договорились? Ты действительно хочешь это знать?

— Да.

— Хорошо. Недостаток первый — и, пожалуй, самый большой. Правда, с возрастом это, говорят, проходит. У тебя всё на лице написано.

«Что? Что он хочет этим сказать?» А ведь Витя прав: если он видел, что Вера на него посмотрела, то, должно быть, он сам смотрел на нее во все глаза!

— Ты удивлен? В твоем возрасте это уже надо знать. Ну что ж… Недостаток второй. Тебе невероятно везет, невероятно!

— Да, как утопленнику…

— Нет, я серьезно.

— Вот и Женя считает, что мне повезло родиться…

— Вот как? Мне он ничего об этом не говорил!.. Но я рад, что наши наблюдения совпадают.

— И о чем же говорят твои «наблюдения»?

— Факты? — пожалуйста. Ты родился в Москве. И кстати, именно поэтому ты не понимаешь, как тебе в этом повезло, ведь многие стремятся в Москву, очень многие. И оччень стремятся.

— Но многие в ней и рождаются.

— Да, но это не все. Ты окончил школу — и сразу, с первого захода поступил в институт… Вероятно, это было не легко. Но факт остается фактом: ты поступил.

— Но ведь и таких немало. И ты поступил.

— Да, я сейчас на втором курсе, так же, как и ты. Но, между прочим, я служил. Четыре года. На подводной лодке. На субмарине. Звучит романтично? У меня нет желания рассказывать об этом подробно. Но можешь мне поверить, что настоящие «проблемы общения» возникают именно там. И вот мне двадцать три… Но мы отвлеклись… Кстати, ты знаешь, кто самый старший в бригаде?

— Бригадир? Женя?

— Нет, не угадал. Мишка, ему двадцать девять. Правда, он уже на пятом… На чем мы остановились?

— Поступил в институт, поехал в отряд. Но здесь все мое «везение» кончилось.

— Как раз наоборот! Я знаю, что тогда ты пришел позже меня. День строителя, помнишь? Человек двадцать засекли после отбоя. В том числе и меня. Нас отчислили из отряда — ждем только билет на самолет. Могут исключить из института, из комсомола… А с тебя как с гуся вода!

— А кто-нибудь еще про меня знает?

— Да все почти знают. Но такая система: не пойман — не вор! Не сердись… Я к тебе неплохо отношусь… Тебе просто невероятно везет! Вот и Вера…

— Что! Что Вера?

Витя молчал. Павел проклинал и себя, и Витю за его молчание, но поезд уже ушел…

— Что ты хотел сказать?

— Ничего, проехали. — Витя поправил каску. — Вот и Вера… намного старше тебя. Она ровесница мне и Жене. Вот и всё.

— Погоди, — сказал Павел (он надеялся, что разговор как-нибудь опять свернет в то же русло), — погоди, ну, допустим, мне везет. Но в чем же ты видишь тут недостаток?

— Недостаток? — Витя улыбнулся; он понял, что скользких мест надо избегать. — Как тебе сказать?.. Не всем это нравится… Я — другое дело, я переживу… Теперь — еще. Недостаток третий. Вот ты спортом занимаешься, стихи пишешь — ну, не смущайся! — пробуешь рисовать…

— Но что же в этом плохого?!

— Собственно, ничего. Но лучше остановиться на чем-нибудь одном. Вот я, например, еще в школе начал интересоваться русским романсом. Сейчас у меня большая фонотека. Сам я пою, немного. — Витя улыбнулся. — Так вот, по этому поводу… Я хотел тебя спросить… — В глазах у Вити появилась лукавая искорка (ну точно Евгений Крокодилыч!) — А может, ты еще и поешь?

— Пою, — спокойно ответил Павел. — В ванне.

4

Лом выскальзывал из рук, сердце стучало. Кашель… Насморк был почти у всех. И он — уже недели три — не расставался с платком. Но сейчас начиналось всерьез: жар, голова горит. Он продолжал долбить: «Раз, рраз! Еще раз! Ну, еще немного… Ну!» Где-то за стеной урчал бульдозер.

Они уже перешли на другую половину цеха. Здесь было сухо. Но — пыль забивалась в нос, летела в глаза. Зато здесь совсем не было труб. («Проклятые трубы!..») Все равно не успеют: последняя неделя… В воскресенье Витя улетел — они даже не попрощались… Снова ходили в поход, почти все бригады — он не пошел: немного обварил ногу в наряде: напарник неожиданно поднял на себя бак со щами («Мышей не ловишь!»). Но он был даже рад этому, рад! — Если бы кто-нибудь еще месяц назад сказал, что так будет… Зато они были с Леной в кино! И он — целый час — чувствовал себя Жофреем де Пейраком. А теперь — снова яма. И пыль…

Рядом остановились бригадир и Костя. — «А! Явились не запылились! Пришли посмотреть, как вкалывает сачок… А мы — раз! Рраз!» — Но они будто не замечали его.

Тускло светили тысячеваттные лампы под потолком. Где-то урчал бульдозер — с переливом, с переменой тембра… «Тьфу, черт, какой „бульдозер“? В час ночи! Рраз!..»

— …А ты как думаешь? — спросил бригадир.

— Ты бугор — тебе и решать! — прокаркал Костя. — Деньги есть? Ну, дай ему на бутылку.

— Трешка… Другого выхода нет: не успеем. Аккордно обещали заплатить.

Бригадир быстро пошел вдоль цеха, огибая ямы. Впереди, метрах в ста можно было разглядеть маленький маневренный экскаватор. В кабине темно; водитель, видимо, спал.