Работа, этот внешний смысл жизни, наложенный на нее, как гипс на сломанную ногу, помогает как-то переваливать из одного дня в другой. А еще она дает чувство, что ты все-таки не совсем напрасно болтаешься меж людей, а приносишь какую-то пользу.
Другой человек — это другой человек, ты его никогда не поймешь. И только в книге ты можешь этим другим стать сам, влезть в чужую шкуру, посмотреть чужими глазами.
Исчезнет космос, небо спрячется от взглядов под тощими, как больничное одеяло, облаками: серенькое небо, скучное, будто и не знавшее никаких метеоритов никогда
За окном сумрачные улицы, сумрачные дома и нет горизонта. Челябинск после телепередач «Наша Раша» стал каким-то не настоящим, а фольклорным городом — анекдотичным и страшным одновременно. «Челябинские бабки настолько суровы, что в автобусе им уступает место даже водитель
Наверное, это они, бабки-ведьмы, наколдовали так, что не было в сумрачном городе ни зимы, ни лета, ни осени, а только два сезона сменяли друг друга: время, когда пыль, и время, когда грязь.
И это отец вытряхивал меня из задубелой шубы, когда я возвращалась из ледового городка, однажды придя (семейный фольклор сохранил гиперболу) «с полной шапкой крови». И опять же он засыпал пробоину в моей башке стрептоцидом, приговаривая: «Вот, Ирка, был бы мозг — было бы сотрясение».
Сансевиерия выглядела ухоженной. Видимо, хозяйка о ней заботилась. А этот мужик… Уничтожать то, чему другой посвящает силы и время? Так поступают только враги. Или мужья
Павел тоже усмехается, и они начинают, видимо, оскорблять друг друга, используя при этом непонятные нам слова — кажется, математические термины. Что-то вроде: «Ах ты, такой-разэтакий, щас вот как приведу тебя к виду, удобному для логарифмирования!»
