Но позже, читая социолога и исследователя трендов Хартмута Роза, я замечаю некоторое сходство. Современному человеку плохо, потому что он утратил связь с природой и, следовательно, свободу. Почти все части мира — и в географическом, и в ментальном смысле — уже освоены, но контролировать жизнь как таковую человек так и не научился. Приключения для нас — это путевки типа «все включено». Чем больше у нас времени, свободного от чисто практических, жизненно необходимых занятий, тем больше мы спешим. Мы тратим огромные ресурсы на поддержание того темпа, той эффективности и комфорта, к которым приучили себя. Мы слепо несемся вперед, утратив связь с планетой, временем и друг другом, то есть со всем, что дает нам ощущение осмысленности
До того как стать уличной, Агата не замечала, каким гладким и глянцевым было ее жилище, придуманное мамой, утвержденное папой, обставленное ими обоими и натираемое приходящей раз в три дня тетей Лидой
Агате вдруг стало тесно внутри своего тела, она встала и пошла в траву
К концу июня, когда случился переезд, Агата начала читать «Гарри Поттера» между смыванием с себя приключений и приходом мамы или папы
Она вся была дергающийся проводок, трепещущая мишура
Еще я думаю о том, что планету убил патриархат. Я думаю о том, как мужская власть тысячелетиями держалась на насилии и насилие над природой — ее главное насилие
— Первое предложение «Консуэло» — как обращение литературных мужчин, (не)дающих литературные премии, к женщинам-писательницам
Арабский язык в ВСДД молчит, и это очень страшное молчание
Вместо этого Другой лишается своей субъектности и не только нещадно антропоморфируется (животные в романе сжимаются до карикатурных образов и зачастую не сильно отличаются от басенных ролей: так, например, павлин олицетворяет хвастовство и самодовольство, а поведение некоторых других животных сводится к какой-то одной характерной, но человеческой черте: глупость, тупоумие или сообразительность, находчивость, меланхолия или флегматичность и т. д.), но и стирается как таковой
На первый взгляд может показаться, что роман пытается ответить на вопрос «Каковы границы моей эмпатии?». На самом же деле текст отвечает на вопрос постколониальной исследовательницы Гаятри Спивак «Могут ли угнетенные говорить?» (Can the subaltern speak?) и печально иллюстрирует собой проблематику, обсуждаемую в одноименной статье Спивак
