Мужики, одетые по случаю съемок в лежалые, с твердыми воротниками, белые рубахи, втолковывали телевизионщику, что изнутри человека исходит свет, вот, ептыть, как из сарая с зажженным электричеством, и как только этот свет, значит, загорится, так хрен заснешь, пока не привыкнешь.
Болото напоминало громадного спящего медведя, покрытого грубой растительной шкурой; болото дышало, шевелилось, ворочалось; человек, ступавший по шатким кочкам, ощущал под ногами глубокую звериную утробу, иногда издававшую глухое кишечное бурчание. Болото обладало невероятной, почти колдовской жизненной силой. Всюду, под кочками, в рябом мелколесье, в сабельных зарослях камыша, таились птичьи гнезда, от нежных, как пяльцы с вышивкой, гнездышек лугового конька до тазов с нарубленной гнилью, принадлежавших журавлям; яйца, большие и крошечные, напоминали цветом местную зеленовато-бурую яшму. Весной и летом болото цвело пуховым дурманным багульником, желтыми, плававшими в черно-золотой воде, шапками калужницы, мелкими незабудками, пускавшими по топям длинные яркие просини. Осенью цветы сменяла ягода: клюква, крупная, твердая, с морозом внутри; подернутая сизым дымом, жирно чернеющая от пальцев голубика; оранжевая, пупырчатая морошка-костянка. Всего этого можно было за полдня набрать вагон. Цветные лишайники на кривых древесных стволах, на черных скальных выходах, тут и там торчавших из топей, напоминали кружевные подсохшие кляксы масляной краски.
свежесваренный асфальт. Материала не жалели отнюдь: там, где были ямы, делали бугры, примерно такой же высоты, какой была глубина.
Здесь серое дерево длинных сараев и покосившихся заборов имело железный цвет, а железо, ржавея, цвело, будто золотая, рыжая, зеленая болотная ряска.
Потому что, кроме Бога, хранить Россию совершенно некому
обрисуется в укромном речном изгибе неподвижный рыбак, ловящий удочкой, словно антенной, медленные токи обреченной воды.
Пуля-дура. Мы, начинка выпущенной пули, уже никак не связаны с действительностью. В кого попадем, останемся ли сами целы – ничто от нас уже не зависит…
Все вокруг, насколько хватало глаз, было зелено, мягко, покойно, напоено полуденным солнцем. Низкий среднерусский горизонт, с залеганием по самому краю пасмурно-синих облаков, оставлял очень много места открытому небу, в котором звенел, обозначая зенит, невидимый жаворонок. Цвели корявые яблони; аисты подновляли громадные, слежавшиеся за зиму замшелыми сучьями старые гнезда; в тишайшей речке Сурогже, все норовившей заплыть от глаз под кусты, плескалась усатая крупная выдра; два городка, Горошин и Льговск, лежали между мреющими холмами, поодаль друг от друга, напоминая детские стеганые одеяльца с разбросанными по ним игрушками.
Он в последний раз глядел на серого секретного разработчика, чуть не ставшего человеком его судьбы, и не видел ничего особенного. Должно быть, в опечатанной сургучным родимым пятном голове Иванова роились формулы нового вещества, еще секретнее того, что чуть не убило все живое на тысячах квадратных километров, – но полковнику сейчас было все равно. – А знаете, почему Россия – богохранимая страна? – вдруг произнес Иванов, обернувшись. – Почему? – набычился полковник. – Потому что, кроме Бога, хранить Россию совершенно некому, – сказал Иванов и закрыл за собой дверь.
П.Н. Самагин оказался в теле и низенький, на лбу его длинные залысины оставили похожий на запятую черненький чубчик. На предложенный стул П.Н. Самагин опустился осторожно, сложил перед собою руки калачиком и забегал мерцающими глазками
