Оглавление

«А ПРО ВАС ТУТ НЕ НАПИСАНО!»

Новелла

Ничего не поделаешь, — возразил Чеширский Кот. —

Все мы здесь не в своем уме — и ты, и я.

Л. Кэрролл.

— Как я и думала, зарезали!

— Хорошо хоть не завернули, — сомнамбулическим голосом ответил редактор отдела и даже не повернул головы, когда я вошла в кабинет. Пальцами правой руки он сосредоточенно давил на клавиши печатной машинки, — шуму на всю редакцию! — а пальцы левой обсасывал во рту. Компьютером мой начальник не пользовался, потому что один глаз у него нездоров.

— Что, сильно зарезали? — безучастно спросил он, прищурив больной бесцветный глаз.

— Не совсем. Пару абзацев.

Журналисты говорят «режут», когда отсекают живую плоть выстраданного текста, а это почти всегда больно. Но любой сотрудник газеты скажет вам, что гораздо хуже, когда «заворачивают». То есть легким жестом выкидывают материал в мусорную корзину.

Да Бог с ней, с этой статьей. Не в первый и не в последний раз меня режут. С молодыми бывает и хуже. Сегодня в свежем номере вышла моя корреспонденция о международном биеннале графики. А недавно биробиджанские художники привезли толстый цветной каталог с работами мастеров биеннале. Наши живописцы и графики ахнули: да-а уж! Солидно! Те, кто отказался от участия в конкурсном отборе, пожалели — престижа ради стоило рискнуть. Смелых счастливчиков оказалось трое: Валентин Овечкин, его добрый приятель Валерий Отаркин и моя подруга Роза.

Роза — дочь солнечной Киргизии и замечательный, самобытный график: рисует тушью по бумаге. Перо в руке Розы, словно чайка, — полет его легок и уверен. Кто-то сравнивает ее черно-белую графику с иллюстрациями Обри Бердслея, другие видят в ней вторую Надю Рушеву. Я же знаю, что для творческого человека нет ничего хуже бестактных сопоставлений. Что касается Овечкина и Отаркина, то их традиционные пейзажи с городскими достопримечательностями я до сих пор путаю, хотя один работает акварелью, второй — маслом.

— Ты как хочешь, а я пойду обедать.

Редактор оторвал глаз от машинки. Медленно открыл второй. Потянул шею, дернул плечом — старый остеохондроз, болезнь интеллигенции! — вытащил пальцы изо рта, что-то сплюнул на пол. Откинулся на спинку стула, скрестил руки на животе.

— Да ты в своем уме? — как можно строже спросил он и с прищуром забегал глазом по мне.

Я знаю, о чем он сейчас думает: «И куда она вечно уходит до обеда?»

— Газетный день только начался, а тебе уж и писать не о чем? Фотки есть к материалам?..

И — безучастно, с жестом снисхождения:

— Ну иди, — сказал и вернулся к своим печатным буквам.

****

Мы обедали, когда Роза начала вспоминать историю из врачебной практики ее мамы-невролога:

— Ну, помните, я рассказывала, в районной больнице работал главврач, тронутый на чистоте…

Роза поставила на стол тарелки с дымящимся бешбармаком из жирной баранины. Только голодный человек способен с поэтическим воодушевлением говорить о еде. «Дух баранины подобен теплу семейного очага и томит душу, как жаркий полдень в Киргизии», — сказал бы такой человек.

Мы с Игорем, мужем Розы, и ее дочкой Вероникой пили бульон из пиал, а она все сокрушалась: по вкусу мясо дальневосточной овцы не так ароматно, как азиатское. В нем вся прелесть в курдючном сале, которое киргизы и узбеки обязательно добавляют в блюда традиционной кухни. Разговор о курдюке и напомнил ту пикантную историю с главврачом.

Медленно, жестом сытого человека, поддевая длинную лапшу вилкой, Роза продолжила:

— Тань, знаешь, есть такие узбеки — киргизы, не знаю, или узбеки? — которые умеют красиво подать себя. Вот этот главврач всегда ходил в накрахмаленном, — она зажмурилась, — белом-белом халате! Маленький такой, аккуратненький. А за ним бежит толпа врачей, благоговейная свита! И все боялись: не дай Бог где в отделениях грязь! Сразу: «Убрать, почистить!..» — командовал, как Наполеон на параде. И вот привезли деда.… А как деды в Киргизии ходят? Игорь, как деды в Киргизии одеваются? У них штаны с низкой мотней для сквознячка в интимных местах. И всё на завязочках, на шнурочках. Пока дед эти шнурочки развя-ажет… — Роза вздохнула. — Всю жизнь на земле, на хозяйстве. Когда тут мыться? А родственники больных приносили им, ну, кто что — кто молоко козье, кто фрукты — все деревенское, свежее, домашнее. А жена деда нашла под курочкой три яйца, — грязные! — и какие были, такие и положила на больничную тумбочку.

Утром обход. Врач зашел в палату, следом свита. «Пыль убрать! Полы протереть!» — и тут этот чистюля заметил деда. Все напряглись. «Яйца помыть!» — и ушел. Медсестра со вздохом достала тазик, мыло… Дед испугался: шнурочки развязывает, руки трясутся, а сам причитает: «Мо-ожет, не на-ада?» А медсестра в ответ бурчит: «Врач сказал — надо!..»

На другой день на обходе главный снова к деду подошел. Уже с пристрастием: «Яйца помыть!» Медсестра — за тазиком, дед сияет, шнурочки развязывает… Надо же, думает, на старости лет такая забота!

Тря дня яйца намыливали. Когда разобрались, в чем дело, очень смеялись.

— А что дальше было с этим дедушкой?

— Не знаю, Вероничка, — ответила Роза. — Вы только представьте руки этой бабки. Вот принесла она яйца… Игорь, какие у нее руки?..

Роза задумалась. Мы тоже.

— А платочек? Помните, были советские такие, большие платочки в клетку. Достала его бабка откуда-то, мятый, немытый… Разгладила руками…

Только мы начали фантазировать, как Роза сменила тему.

— Игорь, собака пришла. Собака-бабака!

А собака никуда и не уходила. Рыжий кокер-спаниель Дик лежал у ног Игоря и только сейчас показал из-под стола сонную морду.

— Собака-бабака пришла!!

****

После обеда Роза проводила мужа на работу и прежде чем устроиться с нами у телевизора, успела пробежать глазами газетный материал о Биеннале. Вероника достала с книжной полки старую видеозапись с «Алисой в стране чудес». Не отрываясь от газетного листа, Роза пыталась возражать:

— Может, не будем?

И голосом выпившего человека добавила:

— Бум не бум? После бешбармака точно уснем. «Ху а ю!» — и начнем храпеть.

Диснеевский мультфильм «Алиса в стране чудес», вероятно, сделан флегматиками, имеющими особо изощренный вкус к детализации. Примерно так же в «Диснее» поставили «Белоснежку»: пока семь гномов помоют руки… Так и хочется дать им небольшого пинка! Вот и Алиса долго охает, ахает, вежливо болтает с каждым встречным ей жителем Страны чудес… Мы ни разу не могли досмотреть этот фильм до конца.

Дик положил сонную морду на мой тапочек. Мы молча наблюдали, как Алиса долго плутала в кустах и цветах, пока не заметила гриб — большой, почти с нее ростом. Она заглянула за него, под него, обошла со всех сторон. И, наконец, догадалась посмотреть, нет ли чего на шляпке гриба? Алиса поднялась на цыпочки и увидела большую Синюю Гусеницу. Глаза ее были огромные, бесцветные и напоминали кого-то… Гусеницу, казалось, мучили спинные боли. Но печатной машинки у нее не было. Она сидела, скрестив руки на груди, и курила кальян. Сейчас, казалось, Гусеница, выпустит кольца дыма и скажет тихо, как сомнамбула: «Какая разница?.. Зарезали… не зарезали? Завернули… не завернули…».

Мы замерли.

— Сейчас, сейчас… — тихо предупредила Роза, лежа на диване. — Смотрите, девки, не усните…

Алиса и гусеница долго молчали. Они бестактно разглядывали друг друга. Наконец гусеница вынула кальян изо рта и медленно, полусонным голосом, заговорила:

— Ху-у… а… ю-у?

— Ты… кто… такая? — гнусаво добавил переводчик.

И — уже от имени Алисы:

— Сейчас, право, не знаю, мадам. Я знаю, кем я была сегодня утром, когда проснулась…

— Да ты в своем уме? — удивилась гусеница.

— Смотрите, девки, смотрите…

— Не знаю, — ответила Алиса, — должно быть, в чужом…

Пауза. Гусеница забыла о печатной машинке, то есть о кальяне. Она вытягивала губы, пускала кольца и с любопытством смотрела на Алису: «И куда она ходит после обеда?».

— Ху… а… ю? — прямо, без наводящих вопросов снова спросила гусеница. Во рту она медленно посасывала пальцы и сплевывала на пол. — Когда я что-то говорю, ты записывай, записывай…

Кольца дыма парили под потолком кабинета.

— Про деда с яйцами запиши… Я что, зря расска-азываю-у?!

Нас разбудил телефонный звонок. Роза взяла трубку.

— Да-а… А-а, Валентин Иванович? Здравствуйте. Как ваше здор… Читали? И мы читали. Вот Танюха сейчас у нас… Что? Что?.. — Роза тревожно посмотрела на меня. Я почувствовала, как в сытый желудок к бешбармаку опустилось что-то ледяное. Дик слез с тапочка. — Да ну… Как так? Про вас не написано? Я вам сейчас Таню дам.

Я ухватилась за трубку и слышу:

— Татьяна Сергеевна, ну вы меня опозорили… — голос Овечкина дрожал. — Дома читал. Жене дал посмотреть. Отаркин читал. В школе дети читали. В Хабаровск поехал руководству союза художников показать. А там читают и говорят: «А про вас тут не написано!».

— Как же не написано, Валентин Иванович, я же лично с вами встречалась…

— Встречались, писали… А что вышло? Про мои пейзажи сказали как про пейзажи Отаркина… Вот, мол, художник Отаркин и прочее… Я и сам не понял.

Он помолчал и совсем отчаянно добавил:

— И как вы слушаете? И пишете как? Не знаю, жаловаться на вас, что ли… И перед людьми стыдно.

Сказал и бросил трубку. Первая моя реакция — бежать в редакцию каяться. Вторая — хватать газету и искать ошибку. И вот что я прочла: «В Санкт-Петербурге прошло биеннале графики… В ней приняли участие художники… Овечкин (вот он!) и… Отаркин». Ну? Где ошибка? Читаю дальше. А дальше все, что было сказано об акварелях Овечкина, было отнесено не к нему, а к живописцу Валерию Отаркину, которому и без того досталось почти два абзаца текста! Фамилия «Овечкин» была нечаянно, из-за моей невнимательности, заменена «Отаркиным», но имя, словно осколок зуба, имя Валентин и акварели этого художника в тексте остались!

Роза долго любовалась моей расстроенной физиономией, а затем начала медленно заваливаться на бок от тихого, почти беззвучного, из уважения к моим переживаниям, смеха.

— Ты только представь! Писала ты. Выправляла. Читала я. Читал сам Овечкин, потом принес жене. Его ученики, коллеги видели заметку…

Роза говорила, я все отчетливее начинала представлять, какую импульсивную и серьезную жизнь — жизнь, похожую на светские будни Носа майора Ковалева, — ведет газетный листок, пока сотрудник редакции беспечно обедает в приятной компании и смотрит диснеевские мультики.

— … затем он поехал в Хабаровск, чтобы показать статью в Союзе художников, — продолжала Роза. — Все-таки международное биеннале! «Манеж», одним словом! Ехал в автобусе три часа. И — спорим! — снова рассматривал газету. И только там, только в Хабаровске люди со свежим взглядом обратили внимание, что о нем почти не написано!

Да-а уж! Писала я материал… Потом передала его, как полагается, редактору отдела. Тот перестал мучить пишущую машинку и вгрызся в текст. Поправил все, что мог. Нашел две тавтологии, в одном предложении убрал инверсию. Отнес заместителю главного редактора, человеку опытному и дотошному во всем, что касается профессиональной ответственности. Затем ошибки искали два корректора и отнесли вычитанный текст на верстку. И напоследок всю газету внимательно смотрели главный редактор и «свежая голова».

И никто, никто не заметил разницы между уважаемыми в нашем городке талантливыми людьми — акварелистом Валентином Овечкиным и живописцем Валерием Отаркиным.

****

Роза вышла в подъезд проводить меня. В словах утешения не было пользы, и мы молчали. Из-за приоткрытой двери печальными глазами смотрела на нас не гулявшая собака-бабака. Одна из пуговиц на шерстяной кофте подруги висела на тонкой ниточке. Роза оторвала ее и кинула в лестничный пролет.

— Слышала?

— Чего?

— Ты не слышала, как она ударилась об пол?!

Роза с укоризной посмотрела на меня. Оторвала от кофты вторую пуговицу и с силой, аккуратно целясь в середину пролета, бросила ее. Мы замерли, прислушиваясь.

— Теперь?

— Ага! — сердце мое забилось. Тонкое-тонкое эхо парило в сыроватом воздухе. — Давай еще!

Роза оторвала последнюю пуговицу.

— Теперь я! — мне тоже хотелось попасть точно в пролет.

Но Роза только смеялась:

— Нетушки!

— Почему?!

— Я старше на десять лет!

Мы приготовились, задержав дыхание: пуговица красиво и, как нам показалось, медленно полетела в пролет.

И снова мы слушали эхо.

В этот момент мы были похожи на гурманов, которые в душистом аромате мясного соуса смакуют тонкий привкус базилика и чернослива.

Роза осталась без пуговиц. Мне же пора было домой.

Ни разу больше я не слышала претензий к моей ошибке. А Валентин Овечкин не стал жаловаться в редакцию.

ПЕЛЬМЕНИ

Очерк об одном семейном застолье

После вопроса, есть ли в доме пшеничная мука, следует другой, пристрастный:

— А хватит ли сала свиного? Или обойтись варениками?

— Ну уж нет!

— Вареники не нравятся? — слышится сверху. — А чем плохи мои вареники? — Дверцы навесного шкафа загудели металлически, и мама, наконец закрыв их, осторожно, придерживая полы халата, спрыгивает с табуретки. Запястьем поправляет очки. — На пельмени муки маловато…

— Сало нашел! Я же говорил, девки, там кусок должен остаться.

Из холодильника потянуло зимой. Мама будто и не слышит папиной реплики и медленно собирает по полу тающие льдинки, выпавшие из морозильной камеры.

— Отойди, Века. И не вертите, мадам, попой!

Мама разгибает спину, чтобы уступить место, но все-таки родители сталкиваются в кухонной тесноте между холодильником и раковиной, и мама протяжно пищит, как от щекотки, на всякий случай зажмурившись:

— А-а!

Папа довольно подмигивает мне и трусит к раковине задом, напирая на маму. А затем, совсем уж в задоре, кидает мороженое сало на стол и начинает вытанцовывать твист по-моргуновски.

— Ну отойди, говорю! — писк постепенно перерастает в визг.

— Сначала вы тушите одну папиросу…

Папа прижимает маму к раковине, и она поневоле утыкается носом в висящее на крючке полотенце. Пробует, от удовольствия прикусив нижнюю губу, поднять колено для пинка, но папа атакует сильнее.

— …а потом другую…

— Я тоже буду пельмени лепить!

— Я твои пёрья нежно поглажу рукою…, — запевает папа. — А кто сказал, что будут пельмени?

— Мама, давай пельмени!

— «Ну-у ма-ама, дава-ай пельме-ени!» — папа произносит эту фразу низко и гормонально, с капризной интонацией.

— Я не так говорю. Это Наташка так говорит. Я хочу пельмени!

— Отец, иди за мукой.

— А почему я? Вон Танька пусть сходит! Пробздится хоть! Ты на улице когда последний раз была? — папа на всякий случай подтянул на голый живот трико, перестав подтанцовывать.

— Не «Танька», а «Таня»! — поправляет мама.

— Пусть Наташка идет! Я долго буду одеваться!

— Наташка!!

— Ладно, сам схожу за харчами. Вас, девок, ждать — с голоду помрешь.

И идет надевать рубашку.

Мясорубка скрипит, чмокает, как нагруженная телега, меля куски говядины и свиного сала с луком и чесноком.

— Отец сам посолит. На глаз, — мама, поджав от усердия губы, быстро перемешивает фарш руками.

Я жадно вдыхаю в себя запах мяса и лука.

Моя воля — ела б фарш ложкой с хлебом. Я почти утыкаюсь в тарелку носом.

— Перестань.

Раздается дверной звонок. Папа звонит, как бьют в колокола, — радостно, залпом. Это повелось еще со времен полигонов: папа ездил на стрельбища и, когда возвращался, для оповещения применял свой «фирменный», как говорит мама, стук или звон. Я иду открывать и забираю пакет с мукой.

А потом солят и перчат фарш. Слегка выпятив живот, папа бросает в тарелку щепоть за щепотью. В его точном жесте есть что-то от благословения. При этом всегда помалкивают — боимся пересола.

— Девки, сначала — перекур!

В детской комнате на полу лежит острый клинок солнца. Сестра сидит за столом и делает вид, что возится с уроками, а я ложусь на кровать с книгой. Нам, старшеклассницам, говорить почему-то не о чем, а мне как старшей особенно.

Тут в самое острие клинка, из-за шифоньера, заслоняющего дверь, крадется папа. Сначала появляется его голова, а потом и он сам. В глазах бегают веселые огоньки — значит, началась игра! К нам крадется хитрый лис, и мы, глупые куры, вот-вот начнем кудахтать и сжиматься, боясь папиной щекотки. Но мы с Наташкой держим паузу, с трудом пряча улыбки.

Папа стоит у стола и вдруг, почему-то забыв, что он хитрый лис, начинает бить чечетку, пока с ног не слетают тапки.

— Чё гузки прижали? А, девки?

— Я щекотки боюсь, — не выдержав, шепчет сестра, почти не разжимая губ. Ей становится совсем смешно.

— Щ-щикотки! — папа поворачивается к ней, растопырив руки.

— Нет, ще-котки. А-а, только не щекоти!

— А чё делаешь-то? — папа заглядывает в Наташкины «уроки». — Журналы опять разрисовываешь? Изукрашиваешь, значит?

Сестра закрывает рукой лица манекенщиц из старой «Крестьянки».

— А ты чё делаешь? — это уже ко мне. — «Гаргантюа и Пантагрюэль»? В школе задавали? Нет? Чита-ал. Ну и книжка!

— Ага, сам прочел оба тома — залпом.