КНИГА II

(1606–1612 гг.)

Часть первая
Москва

I

С бодрым, задорным свистом подходил Михайла к воротам Москвы. Он бы и сам не мог сказать, с чего ему вдруг весело стало. Как будто ничего веселого не случилось. Дмитрий, на кого он так надеялся еще со времен Болотникова, оказался вовсе не царем, не царских кровей. Ляхи его прогнали, а сами стояли под стенами Москвы. Михайла еле ушел из Тушина и теперь подходил к Москве, где сидел ненавистный ему Шуйский. Тут бы, кажется, впору плакать, а у него вот сердце играет, и ноги так и несут к Москве.

И чудней всего, что когда они со Степкой вошли в городские ворота, где как будто и караула не было, со всех сторон бежали люди, тоже веселые, радостные.

«Не вовсе, видно, оголодали, — подумал Михайла, — ишь как прытко бегут! И куда это они поспевают?» удивлялся он.

Спрашивать Михайла не стал.

— Сами разберемся, — отвечал он на вопросы Степки.

А куда бежали, — не понять. Не к Кремлю словно. Оттуда, наоборот, еще прибывало народу, и все бежали краем города на полночь [На север — Прим. ред.].

Наконец бежать уже нельзя стало. Впереди народу было — не протолкаться. Многие кричали, махали шапками.

— Едет! Едет! — слышались крики. — И войско с ним! Батюшка наш! Солнышко красное! Михайла Василич! Дождались-таки! Прогонит теперь ляхов! Куда им против его!

Тут только Михайла сообразил, что за праздник по Москве. Это, стало быть, Михайла Васильевич Скопин- Шуйский возвращается из Новагорода, куда он ходил переговариваться со шведами.

Скопина-Шуйского Михайла давно знал. Кабы не Скопин, они с Болотниковым, может, когда еще Москву бы взяли и Шуйского Ваську прогнали, а Дмитрия Ивановича царем посадили. Михайла на минуту задумался.

«А, может, и зря его царем сажать? Мужицкая воля ему, видать, вовсе ни к чему. Да еще поляков он за собой привел бы. У Болотникова про поляков и думы не было. А дело-то, выходит, ишь как замутилось. Волю, понятно, первей всего добывать надо, — то Иван Исаич правильно говорил. Но тоже и ляхам поддаться — последнее дело. Провались они все в преисподнюю, как тот, под Нижними Котлами!»

В это время крики усилились. Толпа вынесла Михайлу со Степкой чуть не к самым Сретенским воротам. В ворота въезжали всадники, и впереди всех молодой воин в блестящей кольчуге, с небольшой русой бородкой и выбивающимися из-под шапки русыми кудрями — как раз такой, каким Михайла представлял себе, когда шел в Тушино, Дмитрия Ивановича. Только тот оказался вовсе не такой — черный, скобленый.

«Этот хоть русский», подумал про себя Михайла и невольно тоже скинул шапку и замахал над головой, а глядя на него, замахал шапкой и Степка. «Этот хоть ляхов собачьих прогонит», решил Михайла.

Михайла сейчас больше всего думал о поляках. Очень уж ему хотелось хорошенько отплатить им за все их издевки над русскими мужиками и казаками и над всеми русскими людьми. Он от души подхватил радостные крики толпы.

— Солнышко ты наше красное! Надёжа наша! Ослобони Москву! Прогони чортовых ляхов! С голоду подыхаем. Подвозу нет. Все в Тушино волокут, сучьи дети!

— Гляди, гляди, — зашептала рядом с Михайлой какая-то старушонка, подымая к небу слезящиеся глаза, — вон, вон сокол! А ниже, гляди, воронье разлетается. То он, сокол наш ясный. А воронье — ляхи проклятые! Мотри, кричат, падаль! Чуют свою погибель. Расшвыряет он их, как сухой ковыль.

Михайла поднял голову. Высоко в голубой пустыне парил сокол, а над церковными главами беспокойно носились и каркали вороны.

Скопин-Шуйский, радостный, веселый, кланялся на все стороны, медленно продвигаясь к Кремлю.

Михайла смотрел вслед проходившим за Скопиным отрядам стрельцов. «Чего же это царь-то ихний, Василий, не встречает войско? — вспомнилось Михайле. — Скопин-то, сказывали, царю племянником приходится».

Народ стал понемногу расходиться. Некоторые бежали следом за Скопиным к Кремлю, другие уходили по своим делам. Тут только Михайла задумался: куда же им-то со Степкой итти? Знакомых у него на Москве никого не было, казны тоже не было, — на постоялый двор не сунешься.

Задумавшись, Михайла шел по улице, сам не зная куда, не слушая приставаний Степки.

— Гляди-ко, раздался вдруг над его ухом веселый голос. — Все ты мне под ноги суешься. Михайлой, что ль, тебя звать? А то никак царский сокольничий? Ха-ха-ха! А сокол-то твой где? Да и сам ровно ощипанный.

Михайла во все глаза глядел на остановившего их посадского.

«Олуйка Вдовкин! Ишь дошлый, и сюда затесался».

— Олуйка, проговорил не очень радостно Михайла. — Ты как здесь? Ты ж словно при поляках состоял.

— Да и ты ровно бы при царике вертелся. С сокольничим вон, — со смехом кивнул он на смущенного, сердитого Степку. — Царик-то ваш, слышно, в телеге с навозом на царство отбыл. Ха-ха-ха!

Михайла тоже рассердился.

— Чорт с ним, с царем тем! Он об русских людях никакой заботы не имел. Дожидайся от него, чтоб он холопам волю дал. Как бы не так!

— Э! Ты вон про что! Болотникова, видать, никак не забудешь. Ну, на холопов-то тому царику, ведомо, наплевать. Лишь бы до Москвы добраться.

— То-то он ляхам пятки и лизал, — сердито пробормотал Михайла.

— Ну, ты про поляков-то не больно язык распускай. Как Владислав на Москве царем станет, за такие речи и за приставом насидишься.

— Чего брешешь! — оборвал его Михайла. — Еретик же он. Чай, у нас православный патриарх есть. Али он благословит?

— Ты про какого патриарха? — засмеялся Вдовкин. — Патриарх Филарет, еще как ты в Тушине был, с королем Жигмунтом договор писал, чтоб он сына Владислава на Московский стол отпустил. А ты и не знал?

— Брешешь ты все! вконец рассердился Михайла. — Как то может статься? Еретика!

— Окститься-то долго ли, перебил его Вдовкин. — Верно тебе говорю, дурень. Грамотин ему и статьи писал. Грамотина знаешь? Дьяк.

Михайла кивнул.

— То мы с ним и на Москву прикатили поразведать, как тут московские люди насчет Владислава помышляют.

Михайла насторожился.

— Ну? — поторопил он Вдовкина.

— Ну, черный народ, видал, как Скопина встречает. Да то дело малое. Кто на их глядеть станет? А бояре, что против Васьки, те ничего. Им Владислав способней. По крайности, меж собой грызни не будет. Главная помеха тут Скопин. Принесла его нелегкая не в пору. И не так сам он, как города. За ним, вишь, все северные города потянулись. В Вологде-то — слыхал — чего было? Под корень всех поляков побили, по иным городам гонцов шлют, чтоб гнать поляков и за Москву всем стоять.

У Михайлы глаза заблестели.

— Вот то любо! — вскричал он. — Как бы мне до тех гонцов добраться? Не знаешь? — спросил он Олуйку.

— Добраться-то не хитро. Они больше в Китай-городе становятся, у Карпа Лукича или у Патрикей Назарыча. Они у посадских тут первые люди. Еще к Болотникову приезжали. Памятуешь?

Михайла кивнул.

— А ты мне не укажешь, где они живут? — спросил он Вдовкина. — Я-то впервой на Москве.

— Почто не указать? Труд не велик. А только зря это ты до посадских добираешься. Все одно дело решать бояре станут. И патриарх Филарет Никитич до их нас Грамотиным послал. Чтоб с ими совет держать и приговор писать Владиславу королевичу челом бить, прибыл бы он скорым поспешением на Москву. Мы уже с которыми боярами держали совет. Хошь, я тебя к какому-нибудь сведу. А то, гляди, с голоду пропадешь на Москве. Так, коло бояр, все прокормишься и сокольничего своего прокормишь. Хошь к Воротынскому князю? Он тут большие дела вершит…

— К Воротынскому! — крикнул Михайла. — Да пропади он пропадом! Ишь нет на его погибели. Веди до посадских. А нет, сам пойду искать. С княжатами нам не по пути. Вишь, они до ляхов приклониться норовят. Нагляделся я на ляхов. От их добра не жди. Им русский мужик — хуже пса смердящего.

— Дурень ты, Михайла, как я погляжу! Тебе-то какая печаль? У кого голова на плечах, тот и коло их руки погреет.

— Тьфу! — с сердцем отплюнулся Михайла и, не отвечая, зашагал вперед.

— Ну, идем, что ли, — махнул рукой Олуйка. — Пожалеешь человека, а он плюется. Истинно дурень! Я тебя к Патрикей Назарычу, коли так, сведу. Он попростей, да и посмекалистей будто.

Вдовкин уверенно шагал по узким, кривым уличкам.

Михайла с удивлением оглядывался: ему бы никогда не выбраться отсюда — хуже, чем из лесу.

— Ну вот, — остановился наконец Олуйка. — То и есть Патрикея Назарыча двор. Прямо в ворота и ступай. У него запрету нет. Всякого примет. Ну, а я в Белый город пойду, к Воротынскому князю. Мы там с Грамотиным пристали. Хошь — приходи.

Михайла с удивлением посмотрел на Вдовкина. Ему казалось — все должны знать, что ему к Воротынскому ходу нет. Слава господу, что Москва сильно велика. Тут потонешь, что камушек в реке, никто и не разыщет.

Олуйка кивнул им и вдруг заметил, что Степка ухмыляется, поглядывая на Михайлу.

— Ты чего зубы скалишь, сокольничий? — окликнул он его.

— Да как же. Ты все — Воротынский да Воротынский. А ведь Михалка летось холопом его был.

— Вот оно что, — протянул тот. — А я и не знал. То-то ты все про холопью волю. Своя шкура, стало быть свербит.

Михайла сердито оглянулся на Степку и, не отвечая, свернул в ворота, указанные Олуйкой. Патрикей Назарыч встретил Михайлу ласково. Очень ему любопытно было разузнать толком про Тушино. Что за Дмитрий такой объявился? Может, и впрямь подходящий. Все, верно, получше Васьки. А Михайла, сразу видать, человек простой, без хитрости.

Он провел Михайлу в избу и стал расспрашивать, что он видел в Тушине при дворе Дмитрия.

Михайла рассказывал с охотой и толково. Патрикей Назарычу скоро понятно стало, что от Дмитрия добра не жди. У него еще с поездки в Коломенское к Болотникову гвоздем сидела мысль, что, может, зря они тому Дмитрию ворот не открыли. Очень уж за тот год Васька Шуйский всем в Москве опостылел. Ну, а по Михайловым рассказам он увидал, что Болотников зря того Дмитрия нахваливал. Вовсе он, видать, непутевый.

Но Михайла не только рассказывал. Он и сам Патрикея Назарыча расспрашивал. Ведь он-то, как с Тулы ушел — да и как в осаде там сидели, — ничего не знал, что за то время на Руси делалось. Вот в последние лишь дни от Невежки кое-что услыхал. Да не сильно он ему веру давал. Может, то у них лишь, в Княгинине, разоренье такое пошло.

Но Патрикей Назарыч еще похуже ему насказал. Вовсе житья не стало на Руси. Недаром, как шел Михайла, везде по деревням стон стоял, бабы да ребята по лесам разбегались. На Москву гонцы со всех концов пробирались. Уж чего только не сказывали. Литовские полки всюду разъезжали — будто от Шуйского оборонять русский народ. А сами которые города на Дмитрия имя заберут или хоть и добром им посадские ворота откроют и Дмитрию крест поцелуют, — так они все те города панам на жалованье отдают, в вотчину, как прежде уделы бывали.

— Вся наша торговлишка приканчивается, — говорил хозяин. — Везут на Москву товар, а польские воеводы перехватывают-то себе, то в Тушино воротят.

— Ну, в Тушино больше не станут посылать, — сказал Михайла, — Дмитрий Иванович, слышно, в Калугу пробрался. А полякам чего ж там сидеть? Да и Скопин Михал Василич прогонит.

— Он прогонит, — уверенно подтвердил Патрикей Назарыч. — уж и ждали мы его. Дождаться не могли. Вот кабы он у нас царем был, то-то бы зажили.

— А как он до простого народа, до холопов? — спросил Михайла.

— Не слыхал, — равнодушно сказал хозяин. — А только человек-то он прямой, богу угодный, а то царь-то наш вовсе не по божьи живет. Без казни дня не проходило. Чуть на кого ему по злобе нашепчут, он тотчас велит голову срубить, а то еще под лед спустить. Не любит его московский народ. На мясопустной неделе вовсе было с престола свели. Привалили черные люди на лобное место. Кричат, кулаками машут. «До чего, — вопят, — нам досидеть! Хлеб дорог, промыслов никаких нету, и ничего взять негде и купить не на что!» Ну, покланялся, отпросился Васька-то. Больше из-за Михал Василича. Как де тот придет, все по-иному будет. Христом-богом молил потерпеть на нем. Ну, смиловались, оставили времем. Вот теперь что будет, как пришел Михал Василич? Только бы его господь сберег.

— Ну, в боях хранил его бог, — сказал Михайла, — а тут-то чего ж ему опасаться?

— Мало ли, — проговорил Патрикей Назарыч. — Злой человек хуже татарской стрелы. Ну, да пошто прежде времени грешить на людей. Может, и зря толкуют. За Михал Василича не один черный народ. Вон большой воевода Ляпунов, Прокопий Петрович, на него, сказывают, как на каменную гору. Тоже в цари прочит… А это что за парнишка с тобой — браток, что ль? — прибавил Патрикей, смотря на Степку, сидевшего молча на лавке.

— Не. То с наших мест. С Нижнего Новагорода. Дорофея Миныча Сухорукова сын.

— Это что ж, Козьме Минычу, выходит, племяш?

— Племяш, — подтвердил Михайла.

— Вот оно что, — проговорил Патрикей Назарыч. — Козьму Миныча мы вот как почитаем. Справедливый человек и с головой. В Нижнем Новгороде мы, посадские, более всех к ему доверье имеем. Карп Лукич по торговле с им дела вел. У Козьмы Миныча — может, слыхал? — в Китай-городе лавка мясная была, приказчик жил, а Карп Лукич доглядывал. Ну, и сам Козьма Миныч приезжал времем. Вот они один другого знали с коих пор. Козьма Миныч у Карпа Лукича сынка покойного крестил. А по Карпу Лукичу и я с ним знакомство имел. Ну, по Козьме Минычу и племяшу его честь будет. Тебя как звать-то, паренек?

— Степкой, — пробасил Степа, с удивлением слушавший похвалы дяде. Он боялся теперь, как бы Патрикей Назарыч не начал его расспрашивать, как дядя отпустил его на Москву. Если бы не Михайла, он бы еще наврал чего-нибудь, а при Михайле никак нельзя. Не стерпит он.

Но Патрикей Назарыч окликнул жену и велел ей покормить гостей, сказав, что Степка племянник Козьмы Миныча Сухорукова с Нижнего Новагорода.

Лукерья Фоминична, должно быть, тоже слыхала про Козьму Миныча или видала его. Она ласково поздоровалась со Степкой и позвала обоих на кухню.

Так и остались Михайла со Степкой покуда гостить у Патрикей Назарыча. Патрикей Назарыч да и хозяйка его тоже добрые были люди, вечно у них кто-нибудь проживал. А Михайлу по тому одному не прогнал бы он, что тот Козьму Миныча знал. Да и просто по душе ему парень пришелся.

Михайле хотелось во что бы то ни стало разобраться хорошенько, на кого теперь положиться можно. И чем больше он думал и беседовал с посадскими, тем больше сердце его лежало к Скопину. Очень хотелось ему еще раз поглядеть на него. Вспомнились ему и Иван Исаич, и Дмитрий Иванович. На Болотникова он только взглянул первый раз, так сразу увидал: на того человека положишься — не обложишься. Так оно и вышло. А Дмитрий Иваныч — хоть сам же Болотников к нему послал — не по душе ему пришелся с первого разу, еще как у ворот Тушина он его увидел. Люди к нему с открытой душой, а он плеткой грозится и с ляхами смеется, ровно первые друзья ему.

Но все как-то не удавалось Михайле повидать Скопина.

II

Раз как-то-весна уже настала, больше месяца как они на Москву пришли — прибегает Степка и говорит:

— Михалка, ты все охотился Скопина, Михал Василича, повидать. Бежим скорей. Ноне у князя Воротынского крестьбины [Крестины — Прим. ред.]. Пир задает на весь мир. А мы с мальчишками с поваром ихним знакомство свели. Ну и сладко едят! Вот кабы нам у их пристать! Ну, да ништо, со мной куда хошь пройдешь. Проведу — никто тебя не увидит, а ты хоть весь день на Скопина гляди, коли он так тебе люб. Дворецкий сказывал — по правую руку от князя Воротынского на пиру сидеть будет, вот как пан Рожинский с Дмитрием Иванычем.

Михайла нетерпеливо мотнул головой: не любил он, когда Степка поминал про Тушино. Сколько раз он ему выговаривал за то. Но Степка никак не мог забыть, как он там в белом парчовом кафтане стоял за стулом у царя Дмитрия Ивановича и царица Марина Юрьевна из своих рук кормила его сокола.

— Тут-то не то, что у нас в Тушине, — продолжал болтать Степка. — Княгини да боярыни с боярами на пиру не сидят. Княгиня лишь обносит гостей чарою, как нажрутся они. Бежим скорей! Повар ихний вот как меня жалует. Любопытно ему, какой у царя Дмитрия Иваныча стол был. А я все то знаю.

— Дурень ты, Степка, — сердито оборвал его Михайла. — Сказывал я тебе, помалкивай про Тушино. Иной и за вихры тебя за то оттаскает.

— Это меня-то! — вскричал Степка. — Руки коротки. Чай, я царский сокольничий был.

— Позабыл, видно, как тебя ляхи провожали, — проворчал Михайла.

— Так то ляхи, немного смутившись, сказал Степка, — а тут, чай, православные. Ну, бежим, а то опозднимся.

Сильно хотелось Михайле поглядеть на Скопина, но во двор к князю Воротынскому больно неохота была итти.

Степка поглядел на Михайлу и засмеялся.

— Трусишь, видно. Всё холоп ты беглый, Михалка. Схватят да и выдерут на конюшне, а то и в железа посадят.

— Это я-то трушу! — И Михайла так поглядел на Степку, что тот сразу присмирел. Идем, что ли.

Степка промолчал, и они поспешно зашагали к дому Воротынских. Михалка не бывал на Москве и не видал, какие князь его себе тут хоромы выстроил — куда лучше царского дворца в Тушине. В просторном дворе стояли расписные кареты, запряженные четвериками, шестериками и восьмериками лошадей гусем. Гости, видно, уж съехались.

— Говорил я тебе, — пробормотал Степка, опозднимся. Видно, и Скопин уж тут. Ну, да ништо. В дворецкую горницу проведу тебя, оттуда все сени видать, где стол будет.

Они пробрались через черное крыльцо в черные сени. Михайла беспокойно взглядывал на сновавших взад и вперед челядинцев князя Воротынского. Все ж таки, коли признает кто его, неладно выйдет. Но признать Михайлу трудно было. С тех пор, как сбежал он от Воротынского, больше трех лет прошло. Мальчишкой он был, а нынче бородой оброс, и все обличье переменилось. Да и никого из княжеской дворни не узнавал Михайла. На Москве новых набрал князь, с подмосковных вотчин. Степка был тут, видно, свой человек, ему кивали и не останавливали его, когда он пробирался в горницу дворецкого. Он указал Михайле место у двери в парадные сени.

— Ты тут стой. Погодь, я дворецкому про тебя скажу, а сам на поварню сбегаю… Нифонт Петрович, — обратился он к толстому бородатому дворецкому в красном кафтане с серебряными шнурами спереди. — То мой земляк, Михайла. Больно охотится на пир поглядеть и первей всего на Михал Василича Скопина-Шуйского. Уж ты не гони его.

Нифонт Петрович неодобрительно оглядел невзрачную одежду Михайлы, но Степке кивнул и пробормотал:

— Ладно, пущай глядит. Чай, впервой в боярские хоромы попал?

Степка взглянул на Михайлу и побежал в поварню, а через несколько минут прибежал с плошкой вкусной снеди.

Михайла и не поглядел на него, когда Степка предложил разделить с ним обед. Он не отрываясь смотрел сквозь неплотно прикрытую дверь на большой стол, уставленный чарами, братинами, блюдами с целыми лебедями в перьях, огромными рыбами, горами подовых и жареных пирогов и разными другими разукрашенными кушаньями.

За верхним концом стола сидел его князь, Иван Михайлович Воротынский. Михайла сердито смотрел на него. Вспомнилось ему, как он, мальчишкой, тоже стоял за столом этого самого князя, а после пира, когда упившиеся гости разваливались на покрытых коврами лавках вдоль стен, князь заставлял голодного, усталого Михайлу свистать на забаву гостей. И Михалка свистал хоть от обиды слезы у него в горле кипели. Он знал скажи он слово — и после пира князь велит ему скинуть рубаху и сам исполосует ему плетью спину, а коли устанет, отошлет на конюшню, где его еще больнее отстегают конюхи. Михайла старался не вспоминать про то, не глядеть на своего князя и не отводил глаз от сидевшего по правую руку от него Михал Василича Скопина.

И на этот раз он очень понравился Михайле. Сразу видно — хороший человек. Смотрит ясно, весело. Другие гости упились совсем, рыгают, ржут, а у него ни в одном глазу.

«И зачем он сюда затесался?» — подумал Михайла.

Но в эту минуту раскрылись большие двери из столовой горницы, и в сени вошла княгиня Воротынская с подносом, на котором стояла золотая чара с вином, а за ней дворецкий нес братину, чтоб снова изливать чару, когда гость осушит ее.

Княгиня подошла к первому к Михайле Васильичу и низко поклонилась ему. Скопин встал, отдал поклон, взял из ее рук чару, весело улыбнулся и осушил до дна. Выпив, он еще раз поклонился княгине и, по обычаю, поцеловал ее в уста. Дворецкий сейчас же снова наполнил чару, и княгиня подошла к следующему гостю, цареву брату Дмитрию Ивановичу Шуйскому, потом дальше к другим гостям..

Михайла повернул голову, следя глазами за хозяйкой, обносившей гостей и целовавшей каждого в уста.

Вдруг Михайла весь содрогнулся. Кто-то вскрикнул страшным, диким голосом. Михайла оглянулся.

Господи! Что такое? Это Михал Василич кричит. Вскочил, рвет на груди кафтан, шатается, хрипит.

Хозяин и гости бросились к Скопину, подхватили его не дали упасть, положили на лавку. Михайле не стало его видно.

Кто-то кричит: «Двери раскройте! Жарынь — не продохнешь!» Кто-то другой: «С уголька его спрыснуть!»

Слуги тоже бросились в сени и втолкнули туда Михайлу со Степкой.

Вот он, Михал Василич. Лежит на лавке белый, словно сахар, на губах пена, из носу кровь течет. Шум, крики, суматоха. У Михайлы дух захватило. Да что же это? Неужто?.. Неужто подсыпала что ведьма та, княгиня Воротынская? Он оглянулся. Княгини не было видно, а князь хватался за голову, бил себя в грудь, что-то кричал, обращаясь то к тому, то к другому из гостей, словно оправдываясь.

Михайла с ненавистью смотрел на него. Проклятый! Проклятый! И зачем пришел к нему Скопин?

Степка дернул Михайлу за полу и шепнул ему:

— Идем-ка лучше от греха.

Но Михайла только отмахнулся. Он не мог глаз отвести от Скопина. Неужто не оживет он? Все тогда пропало. Проклятый Воротынский! Без него разве его жена посмела бы!

Принесли носилки, положили на них громко стонавшего Скопина и понесли из сеней во двор. Михайла пробрался вперед. И в эту минуту на глаза ему вдруг попался Олуйка Вдовкин. На пиру он не видел его. А теперь тот тоже протискивался на крыльцо и искоса поглядел на Михайлу. Михайла толкнул локтем Степку и показал глазами на Олуйку. Степке сразу вспомнилось, как он сказал тому Вдовкину, что Михайла был холопом Воротынского. И зачем он сказал про то? Вдовкин пробрался вперед и стал что-то нашептывать Воротынскому. Тот сначала только досадливо отмахнулся, но потем стал, видимо, прислушиваться. И Михайла, и Степка, не сводя глаз, следили за ними.

Князь обернулся, поманил своего дворецкого и когда тот подошел, сказал ему что-то, кивнув на Вдовкина. Михайла не стал больше дожидаться, он дернул Степку за рукав и шепнул ему:

— Можешь через черные сени вывести?

Степка поглядел на Михайлу, кивнул, что-то сердито пробормотал и, не спрашивая больше, замешался в толпу, наполнявшую сени. Михайла не отставал от него.

Гости сгрудились у выходных дверей, торопясь выбраться на крыльцо. Но с крыльца, видимо, кто-то протискивался обратно, расталкивая гостей. Слышны были отдельные голоса:

— Где? Где? Который?

— Да вон, впереди, со Степкой.

Степка с Михайлой выбрались из толпы и все быстрей бежали по каким-то закоулкам. За ними слышен был топот многих ног и крики. У Михайлы падало сердце — вот-вот сейчас схватят, и он опять навек холоп. Вдруг за одним поворотом он заметил не донизу спущенное окно. Дернув Степку за рукав, он приподнял окно, быстро пролез наружу, нащупал ногой балки стены и стал спускаться, придерживаясь за выступ окна. Окно над ним стукнуло, и все затихло. Стало быть, Степка успел запереть окошко. Михайла соскочил на землю и оглянулся. У парадных сеней тихо переговаривалась густая толпа нарядных гостей, ближе кучера снимали торбы с лошадей, перекликаясь между собой, не зная, подавать ли к крыльцу или нет. От крыльца к воротам потянулась пешая толпа с носилками впереди.

Вдруг из-за дома послышались опять крики:

— Где он, дьявол? Ровно скрозь землю провалился!

— Круг дома бежи! Не упустить бы.

— Да не! — звонко кричал Степкин голос. Следом я бежал, схватил было, да не удержал, он с крыльца скатился и к конюшням кинулся. Аль он на передний двор посмеет?

— Ну, вали к конюшням! — крикнул дворецкий: — А ты, Ванька, бежи на передний двор, погляди.

За домом слышался топот, перекликанья, из-за угла выскочил косматый малый и, разинув рот, оглядывался кругом. Вот сейчас заметит Михайлу. Куда ему деться? К гостям не кинешься: там Олуйка и князь. Через двор бежать — отовсюду видно. В эту минуту кто-то крикнул:

— Князю Шуйскому, Дмитрию Ивановичу, подавай!

Вокруг самой парадной кареты засуетились люди.

Конюхи выравнивали восьмерик лошадей, кучер влез на козлы, слуги суетились около подножек. Михайла оглянулся на парня, тот глядел в сторону крыльца. Михайла решительно отделился от стены, перебежал короткое расстояние до карет и замешался в толпу челядинцев Дмитрия Иваныча. На него никто не обратил внимания.

Карета тронулась к крыльцу, и Михайла, укрываясь за ней, шел туда же. Там ни князя, ни Олуйки не могло быть, они пошли за носилками, а лохматый Ванька и не взглянул на карету. Он все глядел по сторонам.

Карета остановилась, дворецкий откинул подножку, и, Михайла, прижавшись к высокому колесу, почувствовал, как весь кузов осел и зашатался под грузными шагами князя. Через минуту подножка шумно поднялась, стеклянная дверца захлопнулась, и раздался голос:

— Трогай!

Конюхи, державшие лошадей, отскочили, но челядинцы побежали по бокам кареты, не отставая от лошадей, бежавших на этот раз не очень быстро. Михайла тоже не отставал. Когда карета пересекала двор, один из челядинцев взглянул на Михайлу и сердито сказал:

— Ты чего к нам пристал, страдник?

Михайла забормотал что-то, все не отставая от кареты, но в эту минуту, на его счастье, карета выехала из ворот и попала в густую толпу народа. Люди теснились к стеклянным дверцам, расталкивая челядинцев и стараясь разглядеть, кто внутри.

— Кого ж там на носилках-то понесли? — слышались голоса.

— Сказывают — Скопина, Михал Василича.

— Ахти, царица небесная! Да что ж с ним?

— Угостила, стало быть, роденька! — сердито крикнул кто-то из толпы.

— Кто едет? — спрашивал другой.

— Не видишь? Царева брата, Дмитрия Иваныча… Рад, небось!

— Трогай живей! — крикнул сердитый голос из кареты.

Лошади рванули вперед. Михайла быстро отскочил в сторону и замешался в толпу.

В несколько минут он уже был далеко от дома Воротынского. Но что делать дальше, он не знал. Итти к Патрикей Назарычу? Но коли это Вдовкин на него князю наговорил, так ведь он же Михайлу туда привел. Живо и погоню приведет. Ну, не сразу же. Он, верно, Скопина еще проводит.

«Успею забежать, — решил Михайла, — может, Патрикей Назарыч что посоветует».

Он повернулся и решительно зашагал к Китай-городу.

По Китай-городу он чуть не бегом бежал. Вот и дом Патрикей Назарыча.

Едва он вошел во двор, как следом за ним с хохотом вбежал Степка.

— Ловко я их! — крикнул он, хлопнув Михайлу по плечу. — Говорю, со мной не пропадешь! И по сию пору по конюшням лазают, ясли обшаривают.

И Степка опять громко захохотал.

На его хохот на крыльцо вышел Патрикей Назарыч и, усмехнувшись, спросил:

— Чего регочешь? Аль больно весело гулялось?

Михайлу точно по голове ударило. Спасаясь от погони, он как-то позабыл на время, что они со Степкой только что видели.

— Идем-ка в избу, Патрикей Назарыч. Какое там веселье! Такое видали, что не приведи бог! В избе Михайла, запинаясь, путаясь, рассказал, что они видели на пиру и как Михал Василича еле живого унесли на носилках домой.

— Что ж ты, Степка, дурень, хохотал? — вспомнил вдруг Пантелей Назарыч. — Не малое дитё.

— Да нет, не с того он, вступился за Степку Михайла. — То, видишь ли, Патрикей Назарыч, — немного смущенно заговорил он, — не вспомню я, сказывал я тебе, аль нет, что ране я холопом был того самого князя Воротынского. Тому уже близко четыре года будет. Мне бы не соваться к ему, да уж больно охота была на Михал Василича поглядеть, да и дворня тут вся новая у князя, некому бы и узнать, кажись.

— Кто же признал? — спросил Патрикей Назарыч.

— Да Вдовкин Олуйка князю нашептал.

— Ишь стервец! — вскричал Патрикей Назарыч.

Но тут Михайла опять вспомнил, что тот же Олуйка привел его к Патрикей Назарычу и ему не след тут оставаться.

Он встал, поклонился в пояс Патрикей Назарычу и проговорил:

— Спаси тебя бог, Патрикей Назарыч, за твою доброту и за ласку! А ноне мне от тебя выбираться пора.

— Постой ты, Михайла, — остановил его Патрикей. — Куда ж ты пойдешь?

— Москва велика. Где ни то притулюсь. Всю Русь-матушку исходил, не пропал же.

— Нет, то не гоже, — возразил Патрикей Назарыч. — Не пущу я тебя побираться. Идем-ка к Карпу Лукичу. У него голова не нашей чета. Он что ни есть присоветует. А Степка пущай тут. Коли придут, ты, Степка, глаза им отведи.

— Он может, — сказал Михайла. — Кабы не он, не уйти бы мне от княжой дворни. А он со следа сбил.

— A как ты-то ушел? — с любопытством спросил Степка.

— Да промеж челядинцев Дмитрия Ивановича замешался, с ними и со двора ушел.

— Вот ловко-то! — радостно захохотал Степка. — Царев брат тебя, стало быть, вызволил. А там разговор был, что он это Воротынскую-княгиню подбил Михал Василичу чего ни то подсыпать. Тот ему что бельмо на глазу. Он, сказывают, сам царем-то быть охотится.

— Брешут, может? — неуверенно остановил его Патрикей. — А ты язык-то не больно распускай, Степка. Ну, сиди покуда дома, а мы с Михайлой к Карпу Лукичу подадимся.

III

Карп Лукич степенно поглаживал широкую бороду, слушая Патрикея Назарыча, потом молча оглядел Михайлу и сказал, обращаясь к Патрикею:

— Пущай у меня остается. Ко мне не сунутся. А там поглядим, — может, куда послать доведется. Гонцы-то мне надобны.

Карп Лукич вовсе не похож был на Патрикея Назарыча. Человек он был суровый, нелюдимый, и коли он Михайлу у себя оставил, так лишь потому, что думал — тот ему на дело пригодиться может.

Патрикей Назарыч с довольным видом закивал Михайле и, уходя, шепнул ему:

— Говорил я тебе — голова! Тут ты что у Христа за пазухой. По городу лишь помене шатайся. Но Михайле дома не сиделось. У карпа Лукича не то, что у Патрикей Назарыча. Хозяин чем-то напоминал Михайле Козьму Миныча. Хоть он Михайлу и за стол сажал и ни разу его куском не попрекнул, а Михайла точно виноватый перед ним сидел, и все чудилось ему, что тот ему крикнет: «Ну, ты, свистун!» — хоть Карп Лукич про его свист и слыхом не слыхал.

По городу-то он не боялся ходить. Пришлого народу на Москве много шаталось. Слышно было, что сильно ляхи зорили села и деревни. Бабы и ребята кто по лесам прятались, а кто на Москву брели Христовым именем побираться. Разговоры на площадях больше про Скопина шли, рассказывали, что дом царева брата, Дмитрия Иваныча, мало не разнесла толпа, насилу стрельцы отстояли. На царя тоже сильно злобились за Скопина. Лекаря царь было прислал из дворца, так пустить не хотели. Кричат: «Вконец изведут, душегубы!» Лекарь пробрался-таки, но пользы от него не было.

Недели через две, только вышел утром Михайла, слышит — в церквах по покойнику звонят. У него сердце упало. Неужто Михал Василич? Дошел до Белого города, прошел к хоромам Шуйских, смотрит — толпа там, стоят, молчат. Мужики шапки поснимали, а не уходят, хоть дождик, что слезы частые, с неба капает. Подошел поближе Михайла, глядит — крестятся слезы утирают.

— Нешто помер? — спросил Михайла соседа.

— Помер, болезный! Кровинушка наша! Закатилось наше красное солнышко! Видно, и нам пропадать. Нагрешили мы перед господом. Один был праведный, так и его господь прибрал.

— Господь! Не господь, а злые люди извели! — крикнул кто-то.

— А всё Васька! — подхватил из толпы сердитый голос — Доколе терпеть будем? Всё они — Шуйские. От их вся погибель наша. С Грозного царя еще мутят, змеи скаредные, покуда до престола доползли. И отстать не хотят.

— Ну, ну, язык-то не больно распускай, — лениво прикрикнул хожалый. — Чего стали?

Толпа, ворча, стала понемногу расходиться.

Михайла тоже пошел, сам не зная куда. И вдруг он спохватился. Ноги привели его в самое неудачное мест — к хоромам князя Воротынского. Надо бы сразу повернуть назад, но любопытство его разобрало. У ворот толпа сгрудилась, — драка не драка, а крики, хохот, визг бабий, детский рев.

— Чего там? — спросил Михайла прохожего, выбравшегося из толпы.

— Да холопы Воротынского на бабу-нищенку пса натравили, она визжит, а мальчишка ее, ровно волчонок, за мать вступается, ревет, за ноги холопов хватает. Ну, они, ведомо, хохочут. Им то любо. Развелось их на Москве, бездельников, холопов боярских, ровно саранчу нанесло, — пробормотал, уходя, прохожий. — Пропасти на их нету!

Михайло вдруг вспомнилось Тушино, Невежка, Рожинский со своей сворой.

«Так ведь то ляхи, мелькнуло у него, а тут свои же, да еще холопы».

Михайла, забыв, чей это дом, бросился в самую гущу, растолкал любопытных. На земле лежала растрепанная баба, дворовый пес рвал с головы у нее платок, а она прятала лицо в землю, отбивалась ногами и заглушенно стонала. Маленький мальчишка кидался то на собаку, то на громко хохотавших холопов, подуськивавших пса.

Выскочив в средину, Михайла с налету кинулся на пса, схватил его за загривок и с такой силой швырнул прочь, что пес упал прямо в толпу дворовых.

— Ты тут чего? — закричали на Михайлу холопы, хватая его за полы. Проваливай, покуда цел! Не твоя справа!

Но Михайла увернулся от холопов, наклонился, подхватил бабу с земли и поставил ее на ноги.

И вдруг руки его упали. Из-под сползшего назад платка на него взглянуло перепуганное, испачканное, но такое знакомое лицо Маланьи.

— Малаша! Ты? — крикнул он.

Баба ахнула, взмахнула руками, так что платок совсем упал с головы, и с громким криком бросилась на грудь Михайле.

— Михайлушка! — кричала она, не помня себя и крепче прижимаясь к нему. — Ой, да неужто ты? Радошный ты мой!

Мальчишка остолбенел было, потом запрыгал около них и радостно завизжал:

— Тятька! Дяденька Михайла! Не давай им мамку.

Неожиданное зрелище захватило и толпу.

— Ишь, свиделись! — слышались веселые голоса.

Никто больше не думал науськивать пса. Его отпихивали ногами.

— Полюбовники, видно.

— Должно, муженька баба нашла. Ишь мальчонка тятькой кличет, подхватили другие.

— Идем-ка поживей отсюда, — говорил тем временем Михайла. — Не гоже нам тут. — Он заметил грузную фигуру дворецкого выходившего из ворот на шум.

— Коли что, — шепнул он Маланье, — разыщи Патрикей Назарыча в Китай-городе. — Таща за руку Маланью, он старался протискаться из толпы, окружавшей их плотным кольцом.

Они уже совсем было выбрались, когда сзади раздался звонкий, испуганный крик мальчишки:

— Мамынька, тятька! Не пущают!

Михайла оглянулся. Дворовые с хохотом загораживали дорогу мальчишке, хватая его за руки, подставляя ноги.

Михайла сердито растолкал дворовых и подхватил мальчишку. Но в эту минуту прямо перед ним очутился дворецкий.

Михайла бросился бежать, таща перепуганного мальчишку.

Но дворецкий уже кричал:

— Держи, держи его! То беглый! Михалка!

Холопы всей толпой кинулись следом за убегавшим.

Михайла еле успел сунуть мальчишку ничего не понимавшей Маланье, как на него с криком навалилась вся толпа. Его сбили с ног, стащили с него пояс и в одну минуту скрутили назад руки.

Маланья, невольно побежавшая прочь, когда Михайла передал ей мальчугана, остановилась и с ужасом смотрела, как Михайлу, подняв, потащили к дому. Слезы ручьем катились у нее по лицу. Она не замечала, что Ванюшка дергает ее за юбку и не переставая ревет: — Мамынька, куда они тятьку? Скажи, чтоб пустили.

На них никто не обращал внимания. Толпа разбрелась, ворота захлопнулись, а она все стояла на месте, не решаясь уйти. Она даже не знала, что это за дом, куда утащили Михайлу.

Наконец она заметила торговку с лотком пирогов, молча шедшую вдоль дворовой ограды.

— Чьи это хоромы, тетенька? — робко спросила Маланья.

— А князя Воротынского. Чего стала? Не подают тут николи, товар выкликать и то не велят. Чуть что — и в шею накладут. Немилостивый князь. Уноси-ка ноги, покуда цела.

Маланья с мальчишкой побрела следом за ней. В голове у ней осталось имя Патрикей Назарыча. Китай-город она уже успела узнать, побираясь по Москве. Там подавали щедрей, чем в Белом городе. Она уже недели две как прибрела в Москву. На их село налетел отряд ляхов, забрал весь скот, все запасы и так перепугал жителей, еще не видавших поляков, что многие в страхе разбежались по соседним лесам. Убежали во время сумятицы и двое старших мальчишек Маланьи. Она долго ждала их. Но все разбежавшиеся вернулись, а их все не было. «Не иначе как волки задрали», говорили ей соседи. Маланья плакала, причитала, а там забрала младшего сынишку и пошла побираться.

Поблизости подавали мало, и она следом за другими шатавшимися по дорогам бездомными бродягами прибрела, не думая о том, к Москве. Про Михайлу она и не поминала. И вдруг среди громадного незнакомого города, точно из-под земли, вырос перед ней Михайла. Очутившись на узких, ломаных уличках Китай-города, она стала спрашивать встречных про Патрикей Назарыча. Одни только отмахивались от нее, другие неопределенно показывали куда-то в сторону. Наконец какая-то сердобольная старушка сжалилась над ней и взялась показать дом Патрикей Назарыча. Долго колесили они по узким уличкам, пока старуха, наконец, остановилась. — Ну вот, родимая. Тут и есть. Ты присядь покуда на завалинку, а как кто выйдет, ты и попроси, чтоб покормили мальчишку.

Только что старуха поковыляла дальше, как калитка распахнулась и из нее вышел парень в лихо сдвинутой на затылок шапке.

— Эй, тетка, — сказал он, поглядев на Маланью, — ты чего? Подаянья ждешь? Пройди на кухню, даст хозяйка. Она у нас добреющая.

— Да я не о том, сынок. Мне бы Патрикей Назарыча повидать-словцо ему одно сказать. Прислали меня к ему.

— Да кто прислал-то? — спрашивал Степка, с удивлением глядя на необычного гонца, да еще с малым мальчишкой.

— Михайлушка прислал, вот кто, — сказала Маланья, утирая слезу.

— Михайла, — еще больше удивился Степка. — От Карпа Лукича, стало быть?

Маланья отрицательно мотнула головой.

— Ну, идем, коли так, в избу, — решил Степка. — Мальчонку здесь покуда оставь.

Но когда Маланья встала и попробовала оторвать малыша от своей юбки, тот поднял такой визг, что Степка махнул рукой и сказал:

— Ну да ладно, тащи и его.

Патрикей Назарыч тоже очень удивился, когда Степка сказал ему о Маланье.

— Ну, говори, — обратился он к ней, — чего тебе Михайла наказывал.

— — Да он мне, родимый, ничего не наказывал, — пробормотала она, всхлипывая.

Патрикей Назарыч вопросительно поглядел на Степку.

— Чего ж ты путаешь, тетка? — сердито прикрикнул на нее Степка. — Видно, за подаянием пришла, так говорил я тебе — к хозяйке ступай.

Маланья совсем перепугалась и только всхлипывала, утирая слезы. Ванюшка, видя, что мать плачет, тоже заревел, дергая мать за юбку:

— К тятьке пойдем, мамынька!

— Погодь ты, Степка, — остановил Патрикей Назарыч. — Ты не бойся, сердешная. Ничего тебе не будет. Ты, верно, у Карпа Лукича была, и тебе там Михайла…

Но Маланья опять решительно затрясла головой. Не понимала она, какой еще Карп Лукич. Патрикей Назарыч нетерпеливо потер сухие ладошки. Он тоже не знал, как приступиться к глупой бабе.

— Ну, сказывай сама, чего знаешь, — решил он, махнув рукой.

Маланья с трудом, глотая слезы, невнятно забормотала:

— Схватили его, сердешного, повалили, руки скрутили, поволокли.

— Михайлу? Да кто схватил-то?

— А кто их знает. Собаками меня травили, а он, стало быть, кинулся, собак расшвырял и меня ослобонил, и мальчишку вон.

— А где то было? Ведаешь?

— В Белом городе. Спросила я, чьи хоромы, сказывали — князя какого-то, а имя-то я и позабыла нагрех.

— Не Воротынского? — догадался Степка.

— Вот-вот, касатик. Немилостивый, говорят, князь. — Царица небесная! — вскричала вдруг Маланья, залившись долго сдерживаемыми слезами. — Забьют они его до смерти. За меня, за горькую. Старших двух волки задрали, а тут Михайлушку… Да лучше б меня тот пес в клочья разорвал, лучше б на свет мне не родиться! Михайлушка, родимый!.. Провожала, думала — навек. А тут свиделись, да не в добрый час.

Патрикей Назарыч и Степка с удивлением переглядывались. Они понятия не имели, что у Михайлы была семья. Он никогда не поминал об том.

— Ну, поживешь покуда у нас, и с мальчишкой, — решил Патрикей Назарыч, поняв, что сейчас от бабы больше ничего не вытянешь. — Михайла у нас что свой, — стало быть, и ты оставайся. Маланья низко поклонилась.

— Спаси тебя Христос. Я то ништо, вот Михайлушка-то как?

Патрикей Назарыч, махнув рукой, сказал бабе:

— Ну, ладно, иди покуда к моей хозяйке, покормит она вас, а там что бог даст.

Степка глядел в окно, непривычно задумавшись.

«Как же так? Марфушу все поминал Михайла, и она за ним присылала, как он с обозом приходил. А у него, выходит, на селе семейство было. И когда поспел он? Вовсе мальчишкой он был в тот раз. Трое сынов».

Когда баба вышла, Патрикей Назарыч хлопнул Степку по плечу.

— Чего раздумался, парень? Нам с тобой обдумать надобно, как нам Михайлу вызволить. Изведет его Воротынский князь. Ты с челядинцами его знакомство ведешь, — может, что разведаешь?

Степка сразу ободрился. Ведомо, без него кто ж такое дело обделает?

— То так, — сказал он, потирая гладкий подбородок, — повар ихний больно меня жалует. Нонче же я к нему на поварню проберусь, разведаю, чего там у ихнего князя затеяно. Може, и к Михалке он меня как ни то проведет.

— Ну, это вряд, — покачал головой Патрикей Назарыч. — Иди. А я покуда Карп Лукича повещу.

IV

Но на этот раз Степке не повезло. Повара во дворе не было, а дворецкий, вышедший на крыльцо, заметил Степку и сердито крикнул:

— Ты чего тут шмыгаешь, гаденыш? Высматриваешь, чего бы стянуть? Такой же, может, беглый, как твой приятель, что в железах сидит! Выкатывайся живо, покуда не намяли бока. Степка, не отвечая, кинулся к воротам и только оттуда, обернувшись, крикнул задорно:

— Ты за такие слова ответить можешь! Чай, я купецкий сын с Нижнего Новагорода.

Но дворецкий даже не глянул на Степку.

Слезы обиды саднили в горле у Степки, когда он брел назад в Китай-город.

«Верно говорил Михалка, что от тех бояр да княжат добра не жди, ругался он про себя. — Ну, покажу я им беглого холопа! И что я Патрикею Назарычу скажу?»

Очень не хотелось Степке признаваться, что ничего ему не удалось разузнать.

— Степан Дорофеич, а Степан Дорофеич! — окликнул его вдруг незнакомый голос.

Ни разу еще не называл никто так Степку, и он не сразу сообразил, что это его окликают, a ко