Светлана Орловска

Cон

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Лукаш Орловски

Иллюстратор Лилия Коледа

© Светлана Орловска, 2017

© Лукаш Орловски, дизайн обложки, 2017

© Лилия Коледа, иллюстрации, 2017

В осиротевшей квартире Анны после смерти близкого человека, на 9-ый день траура начинают происходить странные вещи.. Оживающие силуэты в старинном зеркале пугают мыслью о собственном безумии. Так ли это на самом деле? Следующее мгновение не дает времени на размышления, обнажая основной инстинкт. Борьба за собственную жизнь, ответственность за чужую и неизбежность встречи, уготованной ей потусторонним миром…

16+

ISBN 978-5-4483-5462-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Cон
2. Сон в руку
3. Пробуждение
4. Светлячки
5. Наказание
6. Мудрый Тим
7. Дождь
8. Ужин
9. Горькая трава полынь
10. Почти охота
11. Метроном
12. Суд в мертвом городе
13. Прощальная встреча
14. Портрет незнакомки
15. Умирать в одиночестве страшно?
16. Предназначение
17. Наследие
18. Альбом счастья
19. Ладони пахнущие Анаис
20. Портрет
21. Неизбежность
22. Пейто
23. Сиреневый букет

Ход в Зазеркалье — это мистическая колея, ведущая глубоко внутрь, а кажется что вовне, в другую Вселенную. В нее проваливаешься, не успевая даже на миг осознать происходящее и на всякий случай схватить хоть глоток воздуха, чтобы там осмотреться и принять новое своё местонахождение.

Сначала просто принять, двигаться, не разбирая дороги перед собой и не стремясь пока ничего осмысливать. Но между тем уже и не бросаясь срочно искать щель выхода, которая очевидно там же, где был вход. Пугающее очарование встреч с собой, своими притаившимися страхами и фобиями, вытесненными и застрявшими где-то на дне подсознания маленьким, спящим невротическим клубком, тревожит, бередит и даже ранит. Нужна перезагрузка. Не там, где движется обыденная реальность. А в этом замутненном, искривленном Зазеркалье, с его аллегориями и обнаженными нервами. Внутри себя.

Это параллельная драматургия сознания, текущая по своим правилам на фоне и в глубине прочтения текста. Вокруг него. Он обладает собственной языковой магией, заставляющей неотрывно цепляться за нить повествования. Аллюзия такая, как от просмотра длинной съемки распускающегося бутона, многократно ускоренной оператором до ожившего цветения. Это — о языке, слове, смысловой гамме чувствования. По ходу развертывания сюжета в драматургии появляются пружины, раскачивающие сознание от экзистенций к пронзительному опыту погружения в глубины любви — душевной и телесной, в их неразрывность. Эти сцены прописаны на такой высокой ноте истинного таинства между людьми, что если им суждено будет просочиться из Зазеркалья в реальный мир, то он засветится еще одним маяком. В этом тонусе ожидания автор книги оставляет читателя в конце первой её части. Надеемся, оставляет ненадолго.

Шлейф, ощутимый позади, после прочтения — художественно-терапевтический. Перезагрузка. Ясность, бодрость и ничем не измеряемая благодарность. Каждый читатель увидит в книге себя — самое лучшее, что нужно для познания. Текст для читателей умных и глубоких. Для тех, кто слышит шепот в глубине событий.

Музыковед, кандидат искусствоведения,

доцент, профессор кафедры теории музыки

Национальной музыкальной академии

Украины имени П. И. Чайковского Т. В. Филатова

Сон в руку

Что делает здесь сосед из моего детства? Помню его смутно и только потому, что однажды он, можно сказать, спас меня от падения в канализационный люк.

Кому-то зачем-то понадобилась тяжелая, металлическая крышка от него. А я была еще слишком мала, чтобы уверенно управлять тормозами нового двухколесного велосипеда. Кто знает, чем бы все это закончилось, не подоспей вовремя сосед.

Не помню его имени, да, кажется, и не знала никогда. Не слышала его голоса… Был тихим, неприметным человеком со странной татуировкой на внутренней стороне кисти. Не помню, чтобы он с кем-нибудь заговаривал в нашем дворе.

Сейчас он что-то говорит и даже помогает жестами его понять. Но я не слышу. Я ведь не знаю его голоса, хоть и изо всех сил стараюсь познакомиться с ним.

К тому же вклинивается навязчивый, как в старом, испорченном транзисторе, визгливый голос. Я узнаю его. Это Людкa из 15-й квартиры. И она здесь. Та самая, в сущности неплохая, сердечная девица, которую пенсионеры, дежурившие на лавке около дома, всегда провожали укоризненными взглядами. А те, что побойчее да позлобнее, и шалавой могли назвать.

Изнывающие от скуки старики всегда с какой-то плотоядной радостью оживлялись при виде очередного, обнимающего ee, ухажера. Для пожилых людей в восьмидесятых лавка была как галерка в театре. Настоящий из них мало кто посещал. Телевидение не баловало тогда сериалами, поэтому они создавали свои. Сплетничая и додумывая о жильцах то, чего не могли подсмотреть или подслушать.

А девушка будто и не замечала их неодобрения. И что интересно, не было это нарочито вызывающей, демонстративной позицией, показывающей всем средний палец. И не то чтобы ей совсем не было ни до кого никакого дела. Просто было в ней что-то такое, что дается, видимо, от рождения. Какая-то гостеприимность души, радушие ко всему живому. Такое можно встретить не часто и только у старших людей, которым повезло прожить интересную, полную жизнь. Повстречав такого человека, мы точно знаем определение тому, что он излучает, особым способом относясь к людям и к жизни в целом. Мы зовем это мудростью.

Но Людка… Откуда взяться мудрости у пэтэушницы двадцати с небольшим лет отроду? Для нее тройка в школе была той максимальной высотой, за которой зеленым светом облегчения мигал значок — переведена. И все же было в ней какое-то интуитивное понимание того, что не бывает абсолютно плохих людей — бывают несчастливые. И что жизнь неоднозначна и скоротечна. И что радоваться значительно приятней, чем тратить ее понапрасну на склоки. Видимо, это и раздражало особо ядовитых пенсионерок. Тех, кто и потаскухой обозвать мог, и плюнуть ей вслед — столько злобы и горечи в этом было, что, казалось, плевок на асфальте сейчас зашипит, как капля на раскаленном утюге. Похоже, молодая жизнелюбивая девушка невольно растравливала их старые раны непрожитой жизни, сочащиеся горечью одиночества, неразделенной любви, упущенных возможностей, вызывала зависть к тому, что и в их жизни могло бы быть что-то подобное, но не случилось…

Она все та же, какой я ее чащевсего видела. В безвкусном, ярко-малинового цвета платье. В колготках-сеточках, геометрический рисунок которых нарушался штопкой над левой пяткой. Заметен этотшов был только вредным теткам-соседкам, мне и моим подружкам. Маленьким ещедевочкам, но уже жадным к атрибутам взрослой и, как нам тогда казалось, настоящей женской жизни. Поклонников же девушки такие детали, похоже, малоинтересовали. Как правило, их взгляды растекались на пышном, слишком приветливооткрытом декольте. Cлучались и такие, что в глаза ей заглядывали. Интереснаяметаморфоза в тот момент пpoисхoдила с ней. Откровенный раскатистый смех, обычно вырывающийся лавиной из жизнелюбивой Людкиной груди, вдруг рассеивалсяна другие нотки. Чуть более низкие, мягкие, вкрадчивые, с правильновыдержанными паузами. Она была невероятно хороша в такие моменты. Жаль, чтосейчас не слышно ее чарующего смеха. Нет ни одного привычного Людкиногопоклонника. Диссонирует совсем пустая скамейка.

Одинокая женская фигура в пеcтpoм платье стоит лицом к окнам старой пятиэтажки и что-то громко выкрикивает кому-то невидимому. Я поднимаю глаза в том же направлении и всматриваюсь в окна, пытаясь понять — кому она кричит. Перебираю взглядом одно за другим поблескивающие на солнце окна. Есть что-то противоестественное в их одинаковости. Как будто высосана из них жизнь вместе с занавесками, шторами, геранью и распахнутыми форточками. После нескольких тщетных попыток увидеть хоть что-то появляется чувство, что отыскать в окнах признаки жизни — все равно что пытаться поймать взгляд слепого человека, всматриваясь в стекла его очков.

Вместе с пониманием этого растет раздражение на соседку, которая продолжает кричать в пустоту. Злит ее голос, дурацкая, не по сезону накинутая поверх платья теплая шерстяная кофта. Зачем-то на ней теплые, не по погоде ботинки. Стоп! А действительно, почему она так тепло одета? Ведь сейчас градусов 30, не меньше. А ей, похоже, вообще не жарко. В то время как я начинаю чувствовать себя муравьем под увеличительным стеклом мальчишек-садистов на солнце. Стоя так под прямым солнечным прицелом, я чувствую, как раздражение постепенно сменяется тревогой. «Ты только не паникуй, — уговариваю я себя. — Bсе дело в жаре. Она на тебя так действует». На секунду удается сдержать тревогу, но этого хватает только на глубокий вдох. Следом в голове загорается предупреждающая лампочка сирены: бежать, спасаться! Ноги, не дожидаясь команды сверху, несут меня к подъезду. Мой основной инстинкт включается раньше, чем я узнаю того, кого я никогда не видела, но чувствовала убегающей спиной всю его опасность. Не раз слышала его дыхание. Догоняющее, прилипающее к позвоночнику, ползущее вверх по затылку тысячами иголок. Съежившись в твердый ком, страх подполз к горлу. Хочется кричать, но мой рот издает звуков не больше, чем бьющаяся в агонии рыба.

ОH снова лишил меня голоса, хладнокровно обрезав провода сообщения с внешним миром.

Ноги не сдаются. Несут меня по знакомым ступенькам к родной квартире. Перескакивая последние две, оказываюсь на своем этаже. Hалетаю на дверь.

Заперта! Бешено колочу по старому дермантину руками и ногами. Задыхаясь, из последних сил нажимаю пальцем на кнопку дверного звонка, вложив в него все свое желание жить.

Пробуждение

Дверной звонок зазвучал мелодией будильника на телефоне. Я не сразу поняла, что проснулась. Сердце бежит, как после марафона, пижама вся пропиталась потом, одеяло беспорядочным комком сброшено на пол. Фух… Ну надо же такому присниться! Тело в облегчении обмякает, мышцы постепенно расслабляются. Я тяну на себя одеяло, начиная замерзать под влажной тканью пижамы. Какое-то время лежу, глядя в потолок в полной прострации. Так хочется зависнуть надолго в этой мысленной депривации, пока мозг перегружается после ночного кошмара. Но он загружается быстро, слишком быстро. То, что происходит потом, похоже на взрыв. В голове вспыхивает ярким светом мысль: она умерла! Беззвучными, быстрыми клубами ядовитой боли расползается по телу. Почему-то вспомнилась хроника Хиросимы и Нагасаки, которую я увидела впервые в бабушкином черно-белом телевизоре с испорченным звуком. Наблюдая тогда за беззвучной картиной смерти, я слышала доносившееся из кухни шипение оладьев на сковородке.

Не помню, чтобы я в тот момент испытывала сострадание к японцам. То ли была еще слишком мала, то ли уютный запах бабушкиных оладьев окружал меня невидимой пеленой безопасности. Пока бабушка была жива, это чувство всегда было со мной. Казалось, что так будет всегда. Но сегодня ровно девять дней, как ее нет. Смерть проткнула мой пуленепробиваемый вакуум легко и внезапно, как мыльный пузырь, оставив один на один с болью. Беспощадной, неумолимой… Я не знаю, как с ней справиться. Только сильнее сжимаюсь в калачик, как будто это поможет увернуться от ее ритмичных, в такт моему пульсу ударов. Бабушка больше не защитит, не прогонит обидчицу, не положит компресс на разгоряченный лоб, не помажет зеленкой содранные коленки. Не обуздает своим волшебным «тшшшш… все пройдет» любую проблему.

— Бабулечка, моя любимая, как же я тоскую по тебе, — шепчу, тихо поскуливая, как брошенный слепой щенок, оторванный от матери.

Слезы, ничем не сдерживаемые, заливают лицо, скатываются по вискам, попадая в уши. Затекают в полуоткрытый рот, заставляя пробовать вкус соленой горечи утраты.

Не знаю, сколько времени лежу так, пока слезы не заканчиваются и отчаяние сменяется опустошением. Медленно приподнимаясь, сажусь на кровати, привыкая к вертикальному положению. Автоматически шарю ногами по холодному полу, нащупывая тапочки. С трудом встаю и направляюсь в ванную. Холодная вода немного приводит в чувства. Надо бы что-то съесть, но единственное, что я сейчас могу в себя впихнуть — это чашка крепкого, горячего кофе. Заваривая его, успеваю перехватить булькающую жижу, прежде чем она зальет плиту. Горячая чашка приятно согревает пальцы. Медленными, ароматными глотками возвращаю себя к способности кое-как жить. Не выпуская чашки из рук, плетусь длинным коридором в свой кабинет. Надо попробовать поработать. Работа всегда мне помогала. Окунувшись в эскизы, я забывала про реальность и погружалась в свой собственный мир, в котором все жило по моим законам.

В тишине коридора я слышу только шарканье собственных тапочек да легкое поскрипывание старых деревянных полов. Прогибаясь, половицы сдержанно вздыхают, переживая вместе со мной утрату их любимой хозяйки.

На середине коридора задерживаюсь перед массивным, инкрустированным по дереву серебром, бабушкиным зеркалом. Помню его столько же, сколько себя. Когда-то моя подруга, которая работала в салоне антиквариата, предложила выставить зеркало на аукцион.

— Была бы я побогаче, сама бы вам кругленькую сумму за него отвалила! Но мне и за три жизни на такое произведение искусства не заработать. А вы, продав его, можете вообще уже ни о чем не беспокоиться. Денег хватит на всю оставшуюся жизнь! — сказала Мила.

Я видела, как в тот момент бабушка поджала нижнюю губу — это был признак ее крайнего недовольства.

— Не тот богат, у кого много, а тот, кому хватает. Нам, с Божьей помощью, всего хватает, — ответила она и остаток пребывания гостьи в нашем доме сидела отстраненная, не участвуя в беседе.

Но как только я закрыла за Милой дверь, бабушка уже стояла у меня за спиной. Обернувшись, я вздрогнула от неожиданности.

— Бабушка, Господи, как ты меня напугала! Ты вообще понимаешь, что такие телепортации в твоем возрасте не так уж безопасны!

Мою шутку она тогда не поддержала. Зеленые глаза, всегда такие любящие и ясные, совсем не похожие на выцветшие глаза ее сверстников, блестели осколками холодного стекла.

— Пообещай мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах ты не продашь наше зеркало! Обещай, что передашь его своей дочери и проследишь за тем, чтобы она передала его своей!

Говорила низким, тихим голосом, но так, что не услышать ее было невозможно. Я поспешно пообещала, видя, как это важно для нее. Мне, конечно, хотелось узнать, почему она так привязана к этому зеркалу, но бабушка всем своим видом показала, что тема закрыта. В своем неподражаемом стиле, как умела только она — сказать, поставить точку, не произнеся ни слова. В тот момент я отступила.

Но уже вечером, за нашим традиционным чаепитием, я все же попыталась ее разговорить.

Помню, с какой задумчивой грустью она тогда посмотрела н