Оглавление

От автора

За нами Бог!

Я — Мастер, автор романа–трилогии «Трудно быть Ангелом», псевдоним Мастер Солнца Покрова Пресвятой Богородицы — повторяю, что было сказано: «Россия напрямую управляется Богом, иначе никому не понять, как она существует».

Не приведи Господь — быть и мне обласканным судьбой. Сотни раз я в грехах каялся, исповедовался и причащался святыми дарами, но во мне был Бог, а иначе не понять, как я смог написать этот роман, и я ещё жив. Ибо без Него — я ничто, я не напишу ничего и молиться за других не буду. Но если ты, брат, не веришь в Бога и не понимаешь меня и мою книгу — ты не поймёшь ни Россию, ни Бога.

В твоей жизни есть смысл? А в моей есть смысл! Всё в искусстве посвящено великой любви и нашему страху. А родина и Бог есть тоже любовь. Но я тот, кто решился и пошёл по нетронутому глубокому снегу, по целине! Да, мне трудно идти, но если я дойду, то за мной пойдут другие, а если испугаются, то не пойдут. Это просто пиздец, вы что — разучились понимать гениальные книги? Скажите, что нет! А иначе мне страшно! Блядь! Да вы просто не представляете, сколько всего было у меня с этим романом! Сколько я радовался и смеялся, сколько я упорно работал, печатал ночами, не спал и сколько молитв сотворил, и сердце рвалось, и я плакал, и сколько водки выпил и кофе, я стену кулаками разбил, горевал и матом кричал на весь дом, пока печатал роман и вспоминал свою жизнь! Одному Богу известно.

И вот — нате, возьмите, читайте! Я напечатал роман из своих дневников и, по велению души своей и во славу святой Троицы, издал великую книгу.

Но только для Господа Бога и для Тебя!

Трудно быть Ангелом
(Роман–трилогия)

«Это мы осуждены справедливо на смерть! И по делам нашим, так нам и надо, бандитам! А Его-то за что на смерть? Он ничего худого не сделал!» — крикнул разбойник бандиту, повернулся и сказал Иисусу: «Помяни меня, Господи, когда придёшь в Царствие Твоё!» И ответил Иисус: «Истинно говорю тебе — ныне же будешь со Мною в раю».

Книга Третья. (Stalker on the road to paradise[1])

Без всякого сомнения, государь, иди против них и, не предаваясь страху, твёрдо надейся, что поможет тебе Господь.

Глава 1
Сталинград

У Поэта со студенческой скамьи был добрый друг из Москвы — Евгений (Женька), потомственный охотник, крепкий, мужественный, основательный парень, небогатый, но верный и хозяйственный. Поэт с ним на охоту ездил всегда, такой не подведёт. И вот как-то на майские праздники они собрались поехать на знаменитую гусиную охоту в Архангельскую область. Женька слыл самым храбрым и метким охотником, недаром он был правнуком предводителя Вологодской волости. Этот отчаянный Женька один на кабана ходил завсегда и не раз, волка стрелял и другого разного дикого зверя и дичь, а на гусей впервые поехал с Поэтом.

Охота предстояла интересная, добычливая. В северной тайге на болотах большие гусиные стаи летят — весенние перелёты с юга на север. Женька не спеша собрал старый рюкзак, ружьё, патроны, и ещё до рассвета за ним заехал Поэт с друзьями–охотниками (Хирургом и его братом), и они вчетвером тронулись в путь. Выехали на машине на Ярославскую трассу и ехали долго по дороге, мимо сёл, городов. Проехали Вологду и после обеда въехали в Архангельскую волость, а там съехали с основной трассы на местную. Затем — по грунтовке вёрст тридцать и прибыли на место, на заимку рядом с болотами. Болота в тайге старые, заросшие, можно ходить по ним, как по земле, но местами оказаться по колено и глубже в воде. Ночью — минус, а днём припекало плюс десять-пятнадцать, снегу в лесу было много — по пояс, но на солнцепёке и на болотах он почти стаял, оголив клюквенные поля, мох и брусничник.

К вечеру друзья тщательно расставили чучела рядом с шалашиками–схронами, клюквы собрали, выпили, перекусили и легли рано спать. Утром, ещё в темноте, Евгений засел в свой шалашик, приготовил ружьё, манок и стал ждать гусиного лёта. С рассветом потянулись бесконечные гусиные стаи, и Евгений начал искусно манить. Одна из стай завернула на его «голос» и начала снижаться на чучела, и тут Евгений почти в упор сделал удачный выстрел, и один гусь (чисто битый) свалился в болото шагах в двадцати. До обеда ещё гуся сбил и решил, что ещё одного, и на сегодня достаточно — замёрз сидеть в шалаше, проголодался, да и устал. Вскоре налетела на чучела к нему ещё одна стая. Евгений выстрелил, но промахнулся, стая резко взмыла ввысь и, набирая скорость, быстро от него улетала. Евгений проводил долгим взглядом гусей и тут заметил, как один гусь начал, не меняя скорости, падать, снижаться и со всего размаху стукнулся с брызгами оземь, в двухстах метрах от шалаша. Евгений быстро вышел из укрытия и пошёл трофей забирать. Прошёл метров двести… Гуся нет. Искал, искал, долго бродил по болоту, весь взмок, измучился, но нашёл его — намного дальше и ещё живого, но разбитого и умирающего. Пришлось Евгению добивать гуся по голове прикладом. Гусь был некрупный («Похоже, гусыня», — подумал охотник), и тут Евгений услышал над собой гусиный зовущий крик и поднял голову. Над ним кругами летал серый гусь и звал подругу свою, он летал и летал над болотом, искал и звал подругу тревожными зовущими криками. Евгений выстрелил по гусю несколько раз, но не попал. Гусь взлетел высоко и оттуда продолжал звать и упорно и неотступно искал над болотом подругу свою. Евгений собрал трофеи, вернулся на базу (заимку), выпил с друзьями за начало охоты («на кровях») и лёг рано спать.

Ночью Женька проснулся и никак не мог понять, что ему так тревожно и почему не может уснуть. И тут в тишине издалека он услышал тревожный звук — зовущий гусиный крик над болотом. Закутался с головой в одеяло, чтобы крика не слышать, но стало душно и жарко; раскутался и опять услышал зовущий крик гусака. В сердцах выругался, слез с раскладушки, подошёл к столу, налил водки побольше и выпил залпом, закусил клюквой с хлебом и стал посудой греметь. Не спалось ему. Захотелось поесть и чаю попить.

Проснулись друзья, и Поэт спросил Евгения:

— Чего, Женька, не спишь? Полуношник?

— Да вон… слышите, над болотом, над моим местом, гусь летает, кричит?

— Энто он подругу свою, значит, ищет.

— Вот то–то и оно! Он кричит, ищет её, а у меня сердце разрывается! Напополам! Это я её сегодня того!.. И прикладом добил…

Хирург сказал:

— Это неразлучники. Редко, но бывает… Придётся тебе, Женька, и его добивать! Нельзя разлучать неразлучных, добей его тоже — и он успокоится, и тебе будет легче. Так будет по–честному.

— Женя, фиг с ним, с гусём, — отозвался Брат Хирурга. — Давай водки ещё выпьем, крепче уснёшь. А завтра, может, и вовсе он улетит, бросит искать её.

Друзья встали, выпили с Женькой, перекусили, обсудили какие-то новости, порассуждали о болоте, тайге, о весне и погоде, и через час разбрелись обратно по постелям и раскладушкам.

Под утро Евгений зашёл в свой шалашик, но манить было неохота. Чувствовал он себя хреново, разбитым, невыспавшимся, и так в плохом настроении просидел больше часа. И тут опять появился гусак. Он летал над болотами кругами и искал на большом расстоянии подругу свою. Евгений начал манить его и готовиться. Но подстрелить «неразлучника» получилось только на третий день к вечеру, когда все уже собирались домой уезжать и ждали только Евгения. Женька вернулся злой на себя, усталый, молча поставил рюкзак и угрюмо вывалил на землю гуся.

— Это он… Все дни надо мною летал… Я вообще не охотился, только по нему и стрелял, все патроны израсходовал, но всё–таки достал гусака. Всё! Мёртвый он. Успокоился.

— Чего с гусями–то делать будешь? Может, по приезде домой потушим их с гречкой или с картошечкой? Водки все вместе выпьем и…

— Нет! Я их отдам кому–нибудь, сам есть не стану. И больше на гусей никогда не поеду… У меня же до сих пор в ушах стоит его крик. Казалось бы, безмозглая птица, там в голове нет ничего. А подишь ты — какой верный, под картечью до самой смерти искал подругу свою, пока сам не погиб. И он видел и слышал, как я по нему стрелял из обоих стволов, но не отвернулся, всё искал её… А ведь он, горемычный, даже не знал, что подруга убита, даже голоса не слышал её, а всё равно — звал и звал, искал и искал её под картечью, и сам погиб… Я его застрелил, бедолагу, теперь вот они… в одном рюкзаке вместе лежат. Он и Она.

Женька чуть не плакал. Поэт подошёл к нему и крепко обнял.

Время шло, от Женьки давно не было вестей. Как-то Поэт приехал в Москву — надо было купить дорогой инструмент для кузницы — и вспомнил про друга. Поэт позвонил Наде (Женькиной жене), спросил, как там Евгений, мол, его телефон давно не доступен. И Надя ответила, что телефон его разбит, контакты утеряны, а сам Женька в больнице в Москве, и очень просила его навестить.

— Поэт! Хорошо, что ты позвонил! Ты просто не представляешь, как это замечательно! Ты навести Женю, очень прошу — помолись за него. Он никого видеть не хочет в больнице, но тебя… Поговори с ним. Ты же знаешь, какой он упёртый. А Женя тебя завсегда уважал как друга и вспоминает тебя — поговори по душам. Ты Поэт, тебя все любят, ты на людей имеешь воздействие; приедь ты к нему, поддержи его. Очень прошу, умоляю, пожалуйста — доедь до него. А?

Поэт снял в банкомате деньги, купил апельсинов, бананов, бутылку коньяку и заехал в московскую больницу к Женьке, чтобы выпить с приятелем и пообщаться. А из больницы Поэт собирался дальше поехать по магазинам, покупать инструменты для кузницы.

Друга Женьку Поэт не узнал — худой, потный, тощий и измождённый человек лежал на больничной кровати в палате на четверых. Руки все в синяках, в вене капельница, вокруг серые стены и стоит ужасный запах, запах умирающих.

Поэт в шоке, порясённый увиденным, заговорил:

— Привет, как ты? Женька?

— Спасибо, хреново.

— Я тут принёс апельсины, на тумбочку тебе положу.

— Ага.

— Что врачи говорят?

— Что говорят?.. А зачем говорить?.. Тебе скажу — шансов мало, брат, но есть. Не хочу я никого видеть. Не хочу! С их жалостью, с приторной жалостью. Это же… Брат! Ты посмотри — палата… безнадёжных палата!

— Больно тебе?

— Очень больно… Ты себе даже не представляешь, как мне больно.

— Жень, ты умрёшь?

— Поэт, мы все когда-нибудь умрём, но вот не сейчас. Не сейчас. Мне умирать никак нельзя.

— Конечно, нельзя! Женька? Слышишь? Я верю! Верю — ты будешь жить!

— А ты не отступай от веры своей, Поэт… Ни на шаг.

— Обещаю тебе — ни на шаг. Женя. Живи! Только живи! Женя! Через силу живи и терпи! И я клянусь, я обещаю — ты в рай войдёшь после меня! Женя, ещё поживём! Женя!

— Погоди, Поэт, не кипятись. Ты помнишь, как я тогда на охоте гусей подбил — неразлучников?

— Ты о чём? Не кори себя, все мы в грехах.

— Так вот, брат! И я с Надюхой тоже… Такие же неразлучники мы! Если со мной чего, она тоже того! Как свечка сгорит. Так что, брат, мне сейчас нельзя умирать. Я Надежду люблю. Люблю! У-ух-ох. (Женька сильно сморщился от боли.)

— Что, брат? Сильно больно? Может, я помогу, чем смогу? Деньги, молитвы, лекарства, только скажи — всем, чем смогу. Женя, всем!

— Не надо!.. Никто мне не сможет помочь, никто. Я сам должен бороться. Только сам. Вон, видишь, капельница надо мной?

— Вижу.

— М-м-м, смотрю я на неё каждый день и вижу, как жизнь моя по капле уходит. Постоянно смотрю, изо дня в день… А когда плохо мне? В такт каждой капле, как рэп, я читаю молитву: «Х-кап! Еже-си на-небе-си!.. Х-кап! Да-святится имя твоё… Хкап!» Короче, Поэт, в такт каждой капле — читаю, молюсь и заглушаю этим жуткую боль. Мне реально легче становится. А если совсем больно? То смотрю на неё и в такт с ударами капель кричу:

Да, Владыка!

Прости! Мои беззакония!

Святый мой, посети

И избави меня!

Женька громко, как на плацу, печатал слова, выпучив глаза. С перекошенным лицом и с непреодолимой верой во взгляде смотрел он на капельницу и стучал ногами по кровати в такт, будто маршировал. Затем чуть успокоился и снова заговорил:

— Поэт, брат, я умереть не боюсь. Нет! Мне не страшно — все умрём, я знаю. А вот умира-а-ать от боли… мне страшно! Чувствовать её постоянно, боль, подлюку, и мучиться, и терпеть её, невыносимую, мне страшно! Друг, я… я так устал с ней бороться… Пойми, самая страшная боль — та, которая никогда не проходит — ни ночью, подлюка, ни днём! Никогда не проходит! Никогда! Она меня всего вымотала, я совсем устал. Устал. Но я не сдамся! Фига ей! Слышишь? Хрен подобедает… Я себя прикладом не дам убить! Врёшь, смерть! Врёшь! Не возьмёшь! Меня не добьёшь! Я ещё полетаю! Я к Надюхе вернусь! Мне нельзя умирать, никак нельзя… Я неразлучник! Слышите все! Никак мне нельзя умирать!

Ему снова стало плохо, он закрыл глаза, заскрежетал зубами от боли и замычал что-то:

— У-у-ууум-м… у-у-ум…

— Женя! — тревожно позвал Поэт.

А Женя, с трудом сконцентрировав взгляд и с ненавистью глядя сквозь Поэта, вдруг закричал:

— А когда мне совсем б-б-больно, кажется, сердце не выдержит? То я смерти в лицо кричу: «Сталинград! А-а-ааа! Сталинград-дд! Хер вы меня возьмёте! Стоять! Ни шагу назад! До последней капли! Стоять! А-а-а! СТАЛИНГРАД! СТАЛИНГРА-А-АД!

Женька дико кричал на всю больницу и бился в постели в истерике.

Прибежала медсестра, отсоединила капельницу, достала из тумбочки последнюю ампулу и быстро поставила укол. Женя успокоился, проваливаясь в потное внебытие, но ещё долго сучил ногами, хмурился и шевелил что-то губами: «Ста-л-ль… Сталь…»

Сестра (пожилая — всего повидала) на подушку его затащила, поправила одеяла и сказала:

— На час или два укола хватает, а дальше опять… А вот он жену сильно любит. Своих детей. А она-то ради него — готова на всё, и квартиру продать. Мда-а-а, вот такая любовь. Я вам так скажу, по своему опыту — из всей этой палаты мертвецов только он выживет. Только он! Вот истинный крест! Не верит он в смерть! До конца будет биться. И врачи, и жена в него верят, и даже я в него верю — выживет Сталинград! Выживет! (Указала на Женьку.) Победа будет за ним! Сколько мук он, бедный, вытерпел; тут все до него померли, а он жив, Сталинград, не сдаётся; и вы все верьте! И я в него верю — Сталинград выживет!

Поэт, на что парень кремень, но тут сжал зубы в слезах, молча вытащил коньяк, дрожащими руками решительно налил медсестре, а сам — из горла. Чокнулись за здоровье:

— За Женьку — Сталинград!

— За Сталинград!

Выпили в тишине мертвецкой палаты (при четырёх умирающих). Поговорили. Затем Поэт выгреб деньги, что были в сумке, все, до рубля, свалил их в тумбочку (на лекарства!) и как в тумане вышел, выволок себя из больницы на улицу… И тут же остановился.

Комок в горле, слёзы в глазах — а сверху над Поэтом из окна уже снова криком кричал несчастный Неразлучник:

— Сталинград! А-а-а-а-аа! Стоять! Сталинград! СТАЛИНГРА-А-А-АД!

(Господи, Боже, я плачу!)

Глава 2
Светлое утро, и Таня Глобус больше не проститутка

Воскресенье. Был солнечный день, жизнь продолжалась, и много туристов отдыхало в Тарусе. Поэт с утра отправился на Литургию. В притворе храма он с друзьями встал в очередь на исповедь к Иерею, и когда пришёл его черёд исповедоваться, повернулся к народу, к друзьям и поклонился:

— Простите меня, православные!

Поэт подошёл с покаянием к Иерею, упал на колени, склонил свою буйную голову и прошептал:

— Ты знаешь меня, я человек божий, и слуга я Его — грешный Алексий, и я искренне каюсь, что мало в Бога верил, мало постился и плохо готовился к исповеди. Во страхе от жизни я плохо и коряво молился и не благодарил Господа Бога за всё, что было со мной и чего со мной не было. Грешен я! Грешен я сильно, что друга Женьку забыл, и не вспоминал, и не молился о нём. А он заболел! Я здесь, а он там борется, бьётся один. Понимаешь, Иерей, — он Сталинград! А я? Я всего лишь грешный Поэт… А намедни тут — шёл я по улице и увидел, что кто-то старую, блёклую иконку на бумаге на улицу выбросил. А я мимо прошёл! А через час уже дома стыд меня взял, будто я предал Господа Бога Христа. Негодно было так поступать! И побежал я обратно — хотел забрать к себе в дом бумажную иконку, но её не было на прежнем месте. Поискал вокруг, ничего не нашёл, и стало мне так плохо, будто предал Его. Я искренне каюсь — прости меня, Боже! Прости меня, недостойного любви Твоей, Иисусе Христе! Совесть мучает и жить не даёт…

Поэт перед тумбочкой с крестом и Евангелием на коленях склонил повинную голову. Святой отец Иерей Духовник выслушал его, кивнул, накрыл коленопреклонного Поэта епитрахилью, постучал костяшкой пальца по голове грешника в назидание и только затем перекрестил крестным знамением и зачитал:

— Господь и Бог наш всемилостливый, Иисусе Христос, благодатью и щедротами своего человеколюбия да простит чадо Алексия, и аз, недостойный Иерей, Его властью, мне данною, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих, во Имя Отца… и Сына… и Святого Духа… Аминь.

Поэт встал, поцеловал Крест и Книгу и попросил Иерея: «Благословите меня — молиться хочу за друга Евгения». Иерей взял с тумбы большой крест, с молитвой благословил и перекрестил крестом Поэта, дал ему крест поцеловать, и они обнялись. Поэт успокоился и прошёл к Литургии в главную часть храма. Там он долго с друзьями молился, слушал проповедь, а потом причащался — в очереди после детей, скрестя руки на груди, сказал: «Раб Божий Алексий», радостно, с трепетом принял Святые дары и целовал Чашу Христа.

А дальше (пока шёл всеобщий молебен) Поэт долго за Друга, за Женьку, молился. Истово молился, горячо, со слезами! На коленях молился за Женьку, за его Сталинград. Только бы жил Сталинград! Только бы жил! Не сдерживая слёз, горячо молился Поэт! Словно немой, он Богу кричал, звал и звал, и молил за Друга своего:

— Господи, приди ко мне! Господи, умоляю Тебя, услыши меня! Боже, Боже, Боже, взгляни на меня — я здесь зачем Ты послал меня! Смотри, посмотри — открыты все двери души моей, этот дождь — мои слёзы, протяни скорее ко мне руку с высочайших небес! Отче! Отче! Отче, Боже мой, молю я Тебя — ниспошли благодать святого Духа! И Христос истинный Бог наш! Молитвами святой Богородицы, моей же заступницы Царицы Небесной, молитвами Ангелов, Архангелов и святых Угодников и моими молитвами жаркими умоляю — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй Евгения, моего брата во Христе! А также молитвами Женькиной мамы несчастной, молитвами его любимой верной жены и малых детей — очисти грехи его, именем Твоего ради! Отжени от болезни, напасти и всякой хвори! Не оставь своей милотыню — слышишь?! Спаси Женьку, Друга моего верного! Исцели его! Если хочешь Ты, возьми всё от меня за Друга, за человека железного, но ныне больного! За Сталинград! Женька болен сильно, но не виноват, не грешен; очень прошу, чтобы на нём восторжествовала слава и воля Твоя! Истину, истинно умоляю Тебя, Господи, ради всего святого и Бога Отца, яви Чудо на нём, и я всей жизнью своей ручаюсь перед Тобой за него — Женька достойный этого Чуда…

Долго, ещё долго шёпотом кричал и молился Поэт! Он почти лежал на полу перед иконами храма, а все вокруг тихо обходили его стороной, не мешали молиться. И вот, когда, казалось, все душевные силы отдал Поэт, наступила вдруг тишина. То был момент истины — спокойствие накрыло всего. И се — радость в его сердце затеплилась. Поэт открыл глаза. Он тяжело, шумно дышал, но радостно понял истину, что есть и было святое спокойствие — Бог услышал молитвы, его молитвы за Друга больного. Сталинград будет жить! Осанна! Поэт встал устало с колен и, шатаясь от бессилия, пошёл крест целовать к Иерею — кончилась служба.

Поэт вышел из храма последним, а на выходе его ждали друзья — Хирург со своим братом и с их семьями, Гиви с женой и с детьми, и Юродивый, и ещё, и ещё; и все были очень довольные, друг друга поздравили с причащением и тепло обнялись. Семейные разошлись по домам.

У радостного Юродивого был очень странный вид: большие синяки на голове и содранные кулаки, заместо банданы он натянул чётки на голову, а крест свисал сбоку на лоб его. Поэт постоял, задумчивый, у храма и, глядя на Юродивого, спросил его:

— Ты чего такой странный и радостный? Почему вся голова в ссадинах? Зачем надел чётки на голову? А-ха-ха!

— Голова сильно болела. Бандана? Потерял её — не нашёл.

— А чего кулаки в кровь разбил? А? Юродивый?

— Тебе лучше не знать.

— А синяки?

— А ты чего? Чего тебе надо, брат?

— Ничего. Успокойся!

— Ты сам чего странный сегодня?

— На тебя посмотрел и вспомнил — помнишь, Ваньку лечили?

— Помню, конечно.

— После Вани было мне тяжело, а тут ещё Женька, наш друг, заболел… Так вот, тогда, после Ванечки, брат, я в храме увидел девушку с длинными волосами, необыкновеннейшей красоты и явно не здешнюю. На ней был очень красивый дорогой платок чёрный и юбка до пят.

— Может, монашка?

— Бог знает, но главное, что я увидел — она была в Благодати Божественной.

— Дальше что? Говори!

— И такое родное в ней было, что я долго смотрел на неё, смотрел… Вот только сегодня на выходе из храма на тебя взглянул и дошло до меня — она тоже могла передать Благодать.

— Эх! И ты отпустил «монашку»? Её? Просто так? Как же так? И мне не показал её! Эх ты-ы, друг! И где она? Откуда?

— Слышал, как она села в машину и захлопнула дверь — верно, проездом через наши края.

— Может, номер машины запомнил? Из какого региона?

— Нет, не видел.

— Такого ангела упустил! Да я…

— Прости, брат, только сегодня дошло до меня. А я тогда, да, верно — глядя на неё, успокоился, и меня отпустило. Швах! Вот так бывает — взглянул на человека, и тепло, радостно стало.

— М-м-м — эх ты! А может, «монашка» тоже чуть-чуть с Благодатью мне помогла? Э-эх, Поэт, не думаешь ты обо мне! Вечно носит тебя в небесах, надо было сразу мне рассказать! Прямо бросился бы в ноги к ней и обо мне рассказал. Вот я за тебя завсегда же…

Юродивый, расстроенный, недовольный, затянул чётки сильнее на синяки, обиженно махнул разбитой рукой и ушёл.

Поэт постоял минут пять в задумчивости возле храма. Он не знал, куда идти — домой или в центр, но что-то толкнуло его, и он пошёл через овраг святого источника водички попить, машинально сорвал цветок, задумчиво понюхал, улыбнулся и зачем-то сунул его в карман толстовки и прошептал: «Значит, я не один такой». На спине его толстовки было очень красиво вышито «Съпас и Храни» на славянском. После причащения Поэта часто посещали божественные откровения или гениальные мысли, которые он хотел ещё удержать. И сейчас снова в его голове бурлил водопад мыслей и дум.

Храм уже остался позади. Поэт в задумчивости дошёл до источника, а там были люди (все с бутылками для воды из святого источника). Поэт наклонился над струёй из источника и долго смотрел на неё, умыл лицо холодной водою, трижды смочил глаза, свои волосы. Капли воды весело потекли по лицу — он не заметил, а рядом юная девушка подала ему кружку воды, и Поэт выпил, сказал «спаси тебя Бог» и вроде как очнулся и всем улыбнулся. Вышел вверх, в городок, и опять улыбнулся. Его лицо светилось тихой улыбкой. Поэт напевал мелодию и улыбался, а все знакомые встречные дачники, москвичи и местные, здоровались, обнимали; а знакомые девушки фотографировались с ним, как со звездой; люди кивали ему, и он кивал, и тоже улыбался в ответ, и руки жал, целовал, обнимал. Дети друзей обожали его, они подбегали, жали его руки, обнимали, здоровались, залезали в карман за конфетой и даже что-то шептали на ушко. Конфеты «Коровка» Поэт с Иереем Батюшкой специально для детей освящали в храме святою водой. Было позднее чудесное утро, птицы громко пели, радуясь настоящему теплу.

К Поэту подошёл Участковый и спросил:

— Жиголо побили сильно вчера, на скорой увезли. Знаешь, кто это его?

— Где это было?

— У дома мамы Лисёнка. Вечером Жиголо был у неё.

— А что эта проститутка сказала?

— Таня Глобус больше никакая не проститутка! Завязала, теперь Таня Глобус постельное бельё шьёт на дому и платья на толстые задницы.

— О как! А-ха-ха! И что сказала тебе Белошвейка?

— Сказала — Жиголо с двумя бандитами пришёл, все деньги отнял и при детях избил её. Она кричала. А потом кто-то на крик её прибежал, у дома драка была страшная, весь забор поломали. Таня говорит, что было темно, и не видно в окно. Ты его? Только ты мог с троими справиться.

— Нет, Участковый, я забор не ломал!

— А чего улыбаешься? Улыбится он! Тебя она выгораживает?

— Чего пристал, Участковый? Точно не я! А-ха-ха-ха!

— Скорая помощь приехала, а я у Жиголо в машине нашёл наркоту; я установил — это он развозил. Так, может, Поэт, ты за наркоту Жиголо? А? Все знают — ты ненавидишь его, дрался с ним и убить обещал. Всё против тебя.

— Кого я убил? Чего ты пытаешь меня, как пацана? Поди, спроси у него.

— А-ха-ха! Он теперь долго не сможет сказать. У одного бандита голова напрочь пробита — не жилец, а у Жиголо и у третьего бандита переломаны руки и ноги. А отвечать на допросе они отказались — про героин в машине, у кого оптом берут наркоту и кто их избил. Тюрьма светит им за героин — наркодилеры! Вот кого мы поймали! Из области приедут следаки — будут допрашивать за наркоту. Ты знал про героин?

— А-ха-ха! Я не бил!

— Не понял! А кто тогда? Только ты, кузнец, мог покалечить троих. Только ты — и руки, и ноги сломали! В реанимации, да уж! А третьему — челюсть. Но мы вытряхнем из них, где героин добывают. Конкретно вытряхнем!.. Поэт, а ты знал, что у них героин? И что они наркодилеры? Знал? Почему мне не сказал?

— Откуда я знал? Это ты мне сказал. Участковый, стой, а это правда, брат, что Таня Глобус больше не проститутка?

— Да-а, Таня Глобус теперь шьёт на дому! И танцам живота обучает туристок и по интернету. Охренеть! Кто бы подумал — проститутка будет танцам живота обучать! Хе-хе! Верно, это кто-то из «ваших» белошвейку взял под крыло. Конкретно — из ваших!

Глава 3
Лизи

Поэт, улыбаясь, зашёл в кафе, где бывал всегда, весело поздоровался с другом-барменом, сел за свой столик, радостно из карманов штанов достал блокнот и ручку. Он был ещё в духе. По дороге из храма Поэта посетили глубокие мысли, и он спешил их записать — боялся, что мысли потеряются. В блокнот спешно летели слова, предложения, мысли; слова недописанные, без окончаний, строчка громоздилась на строчку; и ещё что-то зачеркнуто и непонятно. А он снова записывал мысли свои уже далее нервным почерком, ручка металась в руках, листы быстро переворачивались.

Официант принёс знакомый заказ — кофе с перцем, стакан воды и круассан, похлопал его по плечу и ушёл. Поэт отпил, не отрываясь от блокнота, кофе наполовину, достал из кармана просфору и откусил, ещё глоток кофе — и мир исчез! Поэт снова склонился над блокнотом и захлебнулся словами. Так прошло полчаса. Наконец Поэт поднял голову и радостно посмотрел вдаль сквозь людей и дома. И ничего не поменялось — мир всё так же отсутствовал вокруг него. Погружённый в свои мысли, Поэт откинул ручку и отодвинул истерзанный блокнот, улыбался и не смотрел на него.

Ромео куда-то вышел. Поэт взял недопитый кофе, глотнул холодный, чуть поморщился. В этот момент очень красивая, совсем юная светлая девушка решительно подошла к его столику и, волнуясь, спросила:

— У вас свободно? Можно за ваш столик? Здесь подают кофе, мороженое?

Поэт машинально кивнул (наверное, туристка) и снова взял и читал свой блокнот. Девушка села. Она волновалась, поправила кудряшки волос, не зная, куда деть руки свои, и снова спросила:

— Здесь подают кофе и мороженое? (Поэт снова кивнул.) Я знаю, зовут вас Поэт, и мне о вас говорили подруги, и ещё я слышала много хорошего.

— Спасибо.

— Я на выходные приезжаю и живу там (пальчиком показала куда-то за спину). Но послезавтра я улетаю в Европу.

— В Европу? А куда?

— В Рим! Стажироваться в Риме! Да, это моя первая стажировка после первого курса. МГУ. Исторический факультет! Музеи Ватикана!

Девушка говорила отрывисто, волнуясь. Поэт поднял глаза от блокнота, посмотрел на девушку и улыбнулся. Перед ним за столом сидела юная красотка. Про таких девчонок в книгах пишут — её невыносимая девичья невинность волновала многих парней. А девушка в лёгком платьишке и вправду была чиста и мила как ангел. Она покраснела.

Поэт усмехнулся и просто сказал:

— Прекрасно.

— Да, прекрасно, а вы не смейтесь!

— Я не смеюсь, я очень рад. Рим — прекрасный город.

— Я Рим обожаю! А моя подруга из Европы прислала мне хорошую английскую книгу, я знаю английский, и много учила его, и говорю. Мне книга очень понравилась. Автор там один псевдоним, но я знаю — у книги два автора (девушка достала из сумочки книгу, и Поэт сразу узнал обложку). Правда! Мне книга очень понравилась! Я прочитала её очень быстро и решила ещё раз прочитать. Так вот, один автор — это Мэри Бенуа, я знаю, она ваша подруга, а второй автор неизвестен, но я догадалась. Поэт, это вы?

— Вы репортёр?

— Нет… Я в вас влюблена!

(МХАТовская пауза!! Па-ба-а-ам!)

— Что-о?

— Да! Да, я влюблена! Со школы ещё! Я читаю все ваши книги, стихи, и знаю давно, и я вас люблю! Да, да, да, и я тоже сочиняю стихи, как и вы. Я была там, в храме, сегодня вместе с вами и шла за вами от храма мимо источника, я подала вам кружку и даже перед вами прошла, а вы меня не заметили. Я знаю, и все знают красавицу Мэри, вашу невесту, но я ничего не могу поделать с собой. О Боже — я очень волнуюсь, да… Я… я мечтала, что закончу школу, поступлю в Академию живописи и познакомлюсь с вами поближе и мечтала быть рядом с вами везде, но… У вас теперь есть эта красавица, всем известная Мэри. Я тихо её ненавижу — я вас люблю, и ничего не боюсь, и сердцу не могу приказать! Как увижу вас, так весь вечер и ночь мечтаю и лечу в облаках. А послезавтра я улетаю, и теперь мне не страшно это сказать, что я вас люблю! (Девушка замолчала, взяла его стакан с водой и выпила воду.)

Поэт хотел крикнуть на неё («Ты, девка, совсем охренела!»), но передумал и спросил:

— Э-э, вас как зовут?

— Ой, извините… Лиза зовут, Елизавета меня, но все меня Лизи зовут. И… я в Москве. В МГУ. Исторический факультет.

Лизи бросило в жар! Девушке захотелось вскочить и убежать, бежать от стыда куда глаза глядят, но её ноги не двигались, она плыла по реке желаний, и обратно уже нет пути — слова уже сказаны. «Будь что будет!» — решила она и ждала ответа. Лиза нервно вертела в руках пустой стакан, её всю трясло, она видела перед собой только его.

Поэт не спешил с ответом, увидел на соседнем столике бутылку вина и предложил:

— Лиза, позволь, закажу вам вина?

— А? Что? По-жа-луй.

Поэт повернул голову и позвал:

— Ромео?!

Подошёл офицант и сказал:

— А ваш друг, хозяин бара Ромео, ушёл.

— Жаль… Пожалуйста, принеси нам бокал вина.

Официант не сводил взгляд с юной красотки и только спросил:

— Какого вина?

Девушка поставила стакан без воды и спрятала руки, Поэт посмотрел на неё и ответил:

— Блондинке — белого.

Блондинка с грустным лицом согласно кивнула. Она смотрела на него глазами печального ангела, не отрывая глаз. Девушка в скромном платье держала его книгу, очень нервничала — даже книга дрожала в руках. Поэт, право, не знал, что ему делать и говорить. Как с ней — на вы или на ты? Он путался и не хотел обидеть юную особу, но надо обязательно дать ей понять, что он любит Мэри. Зачем эта девочка? Зачем эти слова? О чём с ней говорить?

Они молчали.

Официант принёс бокал вина:

— Пожалуйста, вино.

— Спасибо, — сказала Лизи.

(И было непонятно — это «спасибо» Поэту или официанту.)

Поэту захотелось накричать на девчонку, но он посмотрел на неё (руки её дрожали от волнения) и удержался, не стал кричать.

А она, не глядя, тихо губами нагло повторила:

— Да. Люблю.

И тогда Поэт ответил:

— Лиза, я не знаю, что делать в таких обстоятельствах. Хм! Не знаю, не знаю, честно, когда мне признаётся в любви чужая, совсем юная девушка…

— А вот вы сидите или идёте и не замечаете вообще ничего, никого! Никого вокруг! А вы, очень красивый и мужественный, идёте, как ангел! А на вас многие девушки смотрят.

— Что? Ты это к чему?

— Они только смотрят! Фотографируются с вами, обнимают! А я вас люблю! В вас многие! Влюблены!

— Хватит!

— Ах.

— Блондинка?

— Да-а?

— Кудрявая? Дерзкая?

— Да!

И чтобы сбить со скользкой темы юную отчаянную дуру–девчонку, он закричал:

— Молчать!

— А? Что?

— Как ложкой дам тебе по лбу, кудрявая девка! Ты почему шапку не носишь?

— А? Шапка? Какая шапка? Сейчас же лето.

— Спасает от ветра в кудрявой твоей голове!

— Почему нельзя мне сказать, что я вас…

— Опять за своё, кудрявая? Да, Лиза? Посмотри в моё сердце! Смотри, молчи и ты увидишь, что у меня уже есть любимая. Моя любовь! Моя! Но ты хочешь отнять меня от неё? Для себя? Да? А она, Мэри, счастье моё и вся моя жизнь, я дышать не могу без неё! Понимаешь ли ты, дура? И все мечты мои только о ней. Мы с ней неразлучники! (Он достал из кармана увядший бутон.) Вот, видишь? Если в соседнем саду цветут красивые цветы, а ты захочешь сорвать их себе, то они все засохнут, погибнут без ласки. Они! Насмерть! Умрут! Разве, Лиза, ты этого хочешь? Разрушить моё счастье и жизнь? Я тебя спрашиваю — ты этого хочешь?! (Протянул ей завядший цветок.) На! Забирай! (Лиза молчала, скоро заплачет.) Что молчишь? Не молчи — отвечай!

— Нет–нет, извините. Извините, послезавтра я улетаю и больше не потревожу. Ничем! Извините…

— Бог, Лизи, всех нас простит. Тебя мой образ красавца–героя и мученика из книги прельстил? Эх ты, дура кудрявая! Меня не надо любить, меня уже любит другая! Моя!

— Другая.

— Да!.. Я могу для тебя что-то сделать? Скажи.

Лиза отчаянно замотала головой — разговор пошёл не туда, и кудри поникли её, и вот–вот слёзы хлынут — и с грустью сказала:

— Nothing, nothing else. Ничего не поделать. А послезавтра я улетаю. Да, улетаю! Все девчонки молчат, а я решила — признаться, и всё. И я не знаю, что теперь будет, но мне казалось — мне будет легче.

— Я тебе не герой из фильма и не любовник из книги.

— Извините, я понимаю… Я вас прошу самую малость — пожалуйста, подпишите мне (и совсем грустно и тихо) хотя бы книгу на память.

— Не я автор.

— А кто?

— Ангелы на небесах! Ангелы и любовь! У меня к вам просьба, Лиза, скоро прилетает Мэри ко мне.

— Вы её любите? Да?

— Это мой ангел! Мой. И мы скоро поженимся, как только с меня снимут судимость… Ладно, не плачь! Всё, я решил — я тебя с ней познакомлю, с Мэри. У неё безупречный почерк и вкус на таланты, и она подпишет вам книгу, как обычно — за дружбу и творчество.

— О? Спасибо… А я тоже пишу стихи!

— Стихи? Вот тебе на! Хм-м. Если стихи от души и они хороши, то вы нам почитаете. Это всё, что я могу сделать для вас. Через два дня Мэри прилетает ко мне, и впредь — ты мне не мешай.

— Послезавтра я улетаю! — крикнула девушка и вскочила со стула.

Поэт строго сказал:

— Сядь, кудрявая!

И Лиза села:

— Да! Я уже поняла — вы никогда меня не полюбите. Никогда!

Девушка опять нервно вскочила.

— Лиза! Сядь, дура! Я не знаю, что в таких случаях делать. Что говорить?

— Ни-че-го!

И снова крикнула:

— Nothing! Nothing!

— Тс-с-с, сестричка, ты не кричи… Пойми-и-и, башка кудрявая! Я только Мэри люблю.

— А я в Риме, я буду скучать, мне будет скучно. Да, в Риме я буду одна! Я буду писать вам стихи! О любви!

Поэт ужасно сморщился, словно от зубной боли, и откинулся на спинку стула:

— Опять за своё?

— Пожалуйста, не уходите! Я сама сейчас уйду! Можно, я вам стихи покажу? Пожалуйста! (Поэт нахмурился.) Очень пожалуйста! Вот здесь всего два стиха — прочитайте, я вас умоляю, очень прошу! Это мои стихи, новые стихи о любви, только два, пожалуйста, очень прошу. Очень!.. Этот стих обо мне, а второй о вас.

Лиза в надежде вытащила сложенный листочек бумаги и протянула его на дрожащей ладошке своей. Поэт пересилил себя, взял листок с дрожащей ладошки, недовольно развернул его, посмотрел на стихи и, снисходительно улыбаясь, заставил себя прочитать строчки о любви. Он прочёл и нахмурился, внимательно посмотрел на Лизу, ещё раз вдумчиво и неспешно перечитал лист бумаги, медленно сложил его, отдал обратно Лизе на ладошку её стихи и погрустнел. Поэт смотрел в сторону и, шевеля губами вполголоса, воспроизвёл в уме Лизин стих. Затем повернулся и взглянул на Лизу.

А она испуганно спросила почти шёпотом:

— Что с вами? Не понравилось? Я знаю, вы очень строгий.

— Лизи, это ваши стихи?

— Да, это правда. Это мои, честное слово! Я не обманываю! Вы сердитесь? Вам не понравилось?

— Лизи, позволь руку твою.

Лиза удивлённо протянула руку свою ладошкою вверх (она не знала, что можно увидеть на руке), а Поэт очень трогательно взял её руку, переложил в свою, и теперь её ладошка лежала в его руке. Поэт привстал, нежно поцеловал Лизину руку и отпустил. Он очень пристально, в упор смотрел на девушку.