Олег Ермаков

Круг
ветра

Географическая поэма

МОСКВА 2024

Информация
от издательства

16+

 

Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

 

Художественное оформление

ВАЛЕРИЙ КАЛНЫНЬШ

 

Ермаков, О. Н.

Круг ветра : Географическая поэма / Олег Николаевич Ермаков. — М. : Время, 2024. — (Самое время!).

ISBN 978-5-9691-2553-7

В VII веке китайский монах Сюань-цзан отправился в Индию за книгами. Вернувшись, написал путевые заметки, ставшие на века хитом не только для китайцев, индийцев, но и после перевода на английский и другие языки — для всех, неравнодушных к буддизму, странствиям и книгам. В XVI веке на заданную тему появился огромный фантастический роман «Путешествие на Запад» У Чэнъэня, в XVII веке — еще один: «Дополнение к Путешествию на Запад» Дун Юэ. Роман «Круг ветра» можно считать новой вариацией на тему странствий за мудростью Востока. Герои его — паломники, степные каганы, свирепые воины, музыканты Поднебесной и Индии, Германии и России, служители зороастрийского культа, буддисты, даосы, властители, а также советские переводчики, военные, находящиеся в Афганистане, — пребывают на своих кругах бытия, которые объединяет музыка пути и вечного вопрошания о мире, свободе, спасении.

Один из героев романа говорит, что Ницше музыкой «Песен Заратустры» и своей души побеждал страдание. Возможно ли это на самом деле? Есть ли спасение в музыке?

 

 

 

С благодарностью Сюань-цзану,

чья книга стала опорой этой1.

 

Танский монах при жестоком ветре весело танцевал.

Дун Юэ. Новые приключения Царя Обезьян

КНИГА ПЕРВАЯ

Западный Край

Учителю географии Е. Д. Погуляевой

 

И слушать в мире ветер!

А. Блок

ГЛАВА 1

Хэсина, столица Цаоцзюйто

Уже пело.

На закате, в вечерних сумерках, погонщики подводили верблюдов и лошадей к реке. Здесь дорога пересекала реку, моста не было, видимо, из-за неглубокой воды. Лошадей, запряженных в повозки, не стали выпрягать, все равно надо было входить в воду. Река в это лето сильно обмелела. А может, и всегда так мелела. Или это вообще был приток главной реки. Скрипели колеса, лошади входили в речку, прозрачная вода пенилась вокруг их ног, животные склоняли головы, захватывали воду губами. Бритоголовый, спешившись, положил зонт на землю, подоткнул края шафранового одеяния и, не снимая сандалий, вошел в воду, шепча. Склонившись, он зачерпывал воду и поливал голову. Остальные тоже умывались, но воду из реки не пили. Двое наполняли кожаные бурдюки. Слышно было фырканье лошадей и верблюжий храп. С противоположной стороны реки дети молча смотрели на пришельцев. Вскоре к ним присоединился белобородый старик. Приложив большую ладонь ко лбу, он рассматривал караван. В городе, обнесенном стенами, лаяли собаки, кричали петухи, затянул свое сиплое утробное «иа» осел, но смолк, может, получил пинка. К старику присоединился молодой мужчина в полосатом халате, зеленом маленьком тюрбане. Они о чем-то переговаривались.

Они тоже еще не слышали, но уже видели полчище.

Старик поднял руку и ткнул корявым пальцем на сопки, подернувшиеся мутной завесой. Потом он подозвал одного чумазого босого мальчишку с запыленной смоляной гривкой и что-то сказал ему, тот вприпрыжку побежал было к реке, но мужчина его грубо окликнул. Погонщики поднимали головы, смотрели на них. Мальчишка переводил глаза со старика на мужчину. Тот снова что-то велел ему, и мальчишка повиновался, вернулся к своим друзьям. Старик повернулся к молодому чернобородому мужчине и начал что-то говорить. Тот слушал его, усмехаясь. И смотрел, как над сопками вспухает мутное варево дэвов2. А прибывшие в этот город странники ни о чем и не ведали, поили животных, умывались.

И наконец с сопок сорвался ветер, погнал вихры сухих трав, листву. Никто не успел опомниться, как забились края матерчатых покрытий на повозках и в воздух взмыл выцветший зонт. Лица всех обратились вверх. Все следили за тем, как странная птица стремительно уносится над глинобитными домами, башнями, стенами, четырехугольными храмами с колоннами и без крыш и белыми дворцовыми постройками на холме посреди города. Наверное, этот зонт сейчас, в эру Чжэгуань, видел весь город Хэсина3 — столицу царства Цаоцзюйто. Так мог думать его бритоголовый хозяин в шафрановом одеянии. А на календаре самих жителей был, конечно, совсем другой год — 14-й год эры Йездегерда4. Погонщики обернулись и увидели, как над сопками уже встают космы пыльной бури, зловеще окрашенные закатным светом на высоте. А внизу уже быстро темнело, как будто ночь спешила все захватить, поглотить. Погонщики закричали и повели свой караван через речку.

Но из городских ворот уже вышли стражники. Один из них, при мече на поясе, в кольчуге, шишаке и плаще, выступил вперед и закричал зычно:

— Остановитесь! Стойте! Слушайте!.. — И, набрав воздуха, возвестил: — Аргбед5 запрещает входить в город!

Свистящий ветер срывал слова и уносил их за улетевшим зонтом.

Погонщики замешкались.

Один из караванщиков в красном тюрбане, нахлобученном на оттопыренные уши, что-то крикнул в ответ стражникам совсем на другом языке.

Вислоусый стражник мотнул головой и повторил приказ на своем языке. Бритоголовый вопросил одного сопровождающего в черном тюрбане, в темной накидке, под которой тускло светилась кольчуга, что им кричат. Тот перевел речь стражника. Все растерянно смотрели на стражников. Тогда бритоголовый обратился к стражнику. Мужчина в черном тюрбане перевел:

— Мы паломники и пришли с миром! В повозках у нас священные книги и четыре рода вещей, которые мне дозволены: одежда монаха, еда и питье, постель, утварь и лекарства. И в сердце три сокровища: Фо6, Дхарма7 и сангха8.

Ветер выхватывал слова из уст бритоголового, и вдогонку им летели слова переводчика.

Выслушав, вислоусый стражник отвечал:

— Такова воля аргбеда! Аргбед запрещает входить в город до особого распоряжения!

Бритоголовый кивнул за оголенное правое плечо и сказал, что им надо укрыться за городской стеной хотя бы на короткое время, пока не пройдет буря.

— Нет! — был ответ.

Верблюды хлопали своим темными огромными глазами, похожими на каких-то диковинных бабочек, лошади пугливо прижимали уши и коротко ржали. Погонщики заматывали лица, пробовали на прочность веревки повозок. Бритоголовый замолчал. Он обернулся к надвигающейся буре и, сложив руки у груди, ждал. Стражники ушли в ворота. Ухмыляясь, пошел за ними и мужчина в зеленом тюрбане. Детвора еще не уходила, но старик прикрикнул на них, и те нехотя последовали за мужчиной. А сам старик, наоборот, направился, прихрамывая и опираясь на суковатую гладкую палку, к пришельцам. Указывая снова за реку, влево, на холм с какими-то строениями, он хрипло и громко заговорил. Мужчина в черном тюрбане быстро перевел его слова бритоголовому. Тот удивленно оглянулся на старика, потом посмотрел на холм, и улыбка тронула его полное лицо с толстыми губами.

— Амито-Фо!9 — воскликнул он радостно.

Мужчина в красном тюрбане и с растрепанной пегой бороденкой и такими же усами, прикрывающими странно выпирающую верхнюю челюсть, тут же отдал приказ, и погонщики начали поворачивать караван; они заставили верблюдов перейти на неторопливую иноходь и сами побежали рядом; за верблюдами последовали и навьюченные лошади и лошади с повозками. Позади всех спешил бритоголовый в шафрановом одеянии.

Старик поднимался к городским воротам. Здесь он нагнулся, поднял связку умятой верблюжьей колючки, собранной для очага, закинул ее за спину и пошел, опираясь на палку. В воротах остановился и оглянулся.

С сопок валила колышущаяся стена или целое воинство дэвов, да всюду темнели шары пустынных и степных переплетенных трав, будто головы злобных существ, а сломанные ветки тополей мелькали тонкими руками-костями. И какой Рустам справится с этим воинством? Да еще над их головами раскинула свои черные бескрайние крыла птица Симург, что наречена летающей горой. В когтях и слона утащит. А где ее покоритель Исфандиар?.. Где его железный сундук, ощетинившийся острыми мечами? На сундук-то и бросился Симург, словно барс на олененка, да и весь изодрался и залил черной кровью склоны гор и луг, рассыпал перья по земле толстым ковром… И не птенцы ль того Симурга летят мстить, и воздух наполнен перьями их родителя. Такую сказку уже задумал старик для своего внука с черной пыльной гривкой, пока глядел на вал пыли и спешащих к Тепе Сардар странников.

«Не успеют».

И он вошел в ворота.

А странники бежали, задыхаясь в порывах секущего песчинками ветра, погоняли животных. Одеяние бритоголового трепетало странным пламенем. И уже шары спутанных корявых трав падали на верблюдов и лошадей, ударяли в погонщиков. Караван достиг подножия Тепе Сардар. Теперь надо было подняться в монастырь. И буря поглотила странников клубящейся пастью.

ГЛАВА 2

Когда иссеченные песком, исхлестанные ветками, избитые камешками путники добрались до стен монастыря, деревянные ворота оказались открытыми. Значит, их ждали. Но никого не было видно. Хотя и видеть что-либо в коричневой свистящей мгле было почти невозможно. И все-таки вход в монастырь был найден. Задыхающиеся люди ставили животных у стен, укрыв им головы мешками из грубой ткани. Люди шли вдоль стен, ощупывая их, чтобы добраться до какого-либо помещения, пока не наткнулись на двери, тут же распахнули их и стали быстро входить внутрь.

— Все? — прокашлявшись, хрипло спросил мужчина в черном тюрбане.

Люди называли свои имена:

— Банупрасад.

— Джаянт!..

— Махендра!..

А в это время монах, накрыв голову накидкой и крепко прижимая ее вокруг головы, еще блуждал по двору в гудящей мгле и упал, натолкнувшись на камень. Ветер чуть не вырвал из рук накидку, но монах успел ухватить ее. Другой рукой он ощупывал камень. Вначале ему показалось, что под рукой какая-то колонна, лежащая на земле. У колонны были украшения в виде крупных виноградин, что ли. Или это были, скорее, лепестки цветка? Не лотоса. А какого-то другого цветка. А может, это были волны или грива какого-то животного. Или веер. Монах ощупывал колонну. Но их было две. Дальше шли какие-то складки. Колонны закончились, точнее, превратились в обработанный большой кусок камня. Но и на нем были волны или складки, может, какие-то желоба для стока вод. Поверх этих складок оказались хоботки или толстые стебли, венчающие еще одну колонну, параллельную земле. Она была немного выгнута вверх. Со странным чувством монах продолжал вести рукой по этой глыбе, удерживая другой накидку, снова намотанную вокруг головы и лица. Щиколотки резал песчаный ветер, в кожу впивались колючки.

И там, где верхняя колонна заканчивалась, переходя в крутой лоб, монаха озарило: слон!

Это был слон.

Он тут же увидел слона, подаренного правителем и так нелепо погибшего. Эти камни и детали мгновенно обрели целостность, словно волшебная сила — не оживила, но наполнила их смыслом. Осмысленный камень? Мертв ли он?

Раздумывать об этом можно будет и потом, во время дхьяны10.

А пока надо было все-таки где-то укрыться от пыльных вихрей, охватывающих тело со всех сторон, наполняющих одежду горячими и колючими змеями.

Но монах не мог теперь оторваться от камня, обретшего смысл. Только дисциплина познания и заставляла монаха следовать за ощупывающей рукой, а не бежать в укрытие.

Как уже не раз случалось, монах сразу вошел в состояние делания. Это умение он смог приобрести в Наланде, где провел годы, обучаясь у Шилабхандры.

Он снова думал о слоне, подаренном махараджей Харшей. Слон не сумел одолеть реку. Или не захотел ее одолевать… Разбойники загорелись захватить именно слона с паланкином, в котором по желанию царя должен был возвращаться на родину мудрый монах, одержавший много побед в диспутах с брахманами, — словно раджа истины. Что было совсем не так, и монах прекрасно понимал это. Сказано, чем может владеть монах: кашая11, еда и питье, постель, утварь и лекарства. В повозках были книги, изображения и изваяния, монастырские чаши, ароматные палочки для курений. И все это можно считать тоже и пищей, и лекарством. И все это уже принадлежало сангхе, монастырю в Чанъани12, куда держал путь караван. Принять в дар белого слона монах согласился лишь с одной целью: передарить его императору Поднебесной.

И еще монах подумал о слоне из знаменитой джатаки13, который жил одиноко в лесу, питаясь листьями и побегами лотосов, росшими в лесном озере, и вышел в окружавшую лес пустыню, услыхав зовы о помощи: там страдали люди, изгнанные злым царем; и слон пожертвовал собой, велев завялить свое мясо, а из внутренностей сделать бурдюки для воды, и так пересечь пустыню в указанном им направлении.

Но что делает здесь этот слон?

А может, это такой же слон, как и тот, к которому я прибрел еще по пути в Таньчжу?14 Да, это было в Капише15, где есть гора Пулисара16. В горе столь силен дух слона, что она принимает его облик, и место называется Каменный Слон. Там царь Ашока17 воздвиг ступу Каменный Слон.

Рука двигалась дальше и снова нащупала некие волны, и монах вспомнил волны на Ганге, перевернувшие лодки. Все уцелели, достигли берега, но драгоценные письмена намокли, и пришлось все срочно сушить, а что-то даже и переписывать. Благо там неподалеку был монастырь, чей настоятель уже прослышал о путешествующем мудреце из далекой Тан. Его монахи дружно взялись за дело, рассевшись на каменных плитах во дворе.

И вот уже рука ухватилась за толстый каменный лист — или это было ухо слона? Несомненно. Рука скользнула дальше и напала на мелкие бугорки, их было множество, как если бы странник вдруг вышел на кочковатое место или ступил на солончак, — на западе Таньчжу в тамошней стране Саураштра18. Он даже почувствовал особенный запах соли, которую там добывали после сезона дождей, в октябре, откачивали из болотистой местности воду, соль собирали в кучки и сушили.

Там он поднялся на гору Уджджьянта с монастырем на вершине. Монастырь был высечен в самой горе, поросшей густо лесом с родниками и ручьями. Песни птиц и хладный клекот родников и ручьев навсегда запомнились ему…

Внезапно пальцы наткнулись на… на червячка солнца. И он отдернул руку, словно обжегся. И уже все понял. Мгновенно слон, солончак вблизи монастыря на горе Уджджьянта, весь путь от Чанъани до Таньчжу и по Таньчжу и наконец сюда, весь путь с великими пустынями — Большой Песчаной19, другими, с Большим Чистым озером20, с Большими Снежными Горами21, с великими реками Цзинцзя22, Синьду23, с городами и морями и одним океаном — Да Хай24, с зелеными полями и пышными лесами, полными птиц и зверей, весь путь, посреди которого возвышается древо пути Шу25, обычное дерево с корой, ветвями и листьями, — но почему же Татхагата26 взирал на него с благодарностью и благоговением семь дней? — Ибо это была Гайя — пуп земли, — и вот весь путь его так озарился этим деревом, которое свернулось солнечной точкой под пальцами, — и это была лакшана27 на каменном лбу Татхагаты. Солнечная родинка вечного просветления.

«...И где я дотронулся до нее?

Здесь, в захолустном городе Хэсина».

И тут донеслись крики:

— Бханте!28

— Бхо!..29

Монах мгновенье размышлял, идти ли ему на крики, ведь в столь ослепительный момент всегда слетаются на яркий свет преты и ракшасы30, чтобы искушать и уводить во мглу, но тут долетел клич:

— Махакайя!31

И монах пошел на зов. Так его звал другой монах, Дармадев, отправившийся с ним в далекую страну Тан из монастыря Шраманера, что неподалеку от Ступы Возвращения Коня, того места, где царевич Шакьямуни сбросил дорогие одежды и украшения, отпустил своего коня, предпочтя посох странника уздечке, седлу, и сказал: «Здесь я выхожу из клети, сбрасываю оковы». И, как видно, неспроста Дармадеву подчиняются все лошади каравана. Прозвище ему дал один лесоруб у Ступы Возвращения Коня: Хайя32.

«...Но возвращается не он, а я. Хотя, как знать, возможно, Дармадев в одном из перерождений и жил в Чжунго…33 — подумав так, монах изумился. Что это? Вдруг Ханьские земли снова становятся Срединной страной, хотя за долгие годы странствий по истинно Срединной земле — Таньчжу, где родился Будда, я думал о родине только как об окраине… И даже не хотел туда возвращаться, как тот монах, что сопровождал моего предшественника Фа-сяня34, сказавшего, что…»

— Махакайя! — снова закричал Хайя.

И монах шел дальше, защищая лицо сангхати35. Споткнулся и упал, быстро встал, озираясь. Ветер все-таки вырвал сангхати и тут же как будто сожрал. Глаза забило пылью и песком, в лицо больно впились каменные крошки и кусочки игл верблюжьей колючки. Монах схватился за лицо.

Опять раздался крик, рваный, протяжный. Монах слепо пошел за ним. Если монастырь — а это был монастырь, как сказал ему тот старик у городских ворот, — обнесен стеной, — а он, конечно, окружен стеной, это они видели собственными глазами, снизу, пока еще полчище Мары36 не напало на них, — монах в конце концов придет в вихару37. Надо найти стену. Но уже он видел очертания стен, ступы, вихары. Первый натиск бури миновал. Самую густую пыль сносило с этого холма.

И монах увидел фигуру идущего к нему человека. По ветру трепались его длинные волосы, выбившиеся из-под накидки и чалмы. Даже в этой пыльной мгле они были яркими. Это был Бурай, Злой, или Адарак, Рыжий, — Злой Араб, или Рыжий Араб. Он пристал к каравану как раз во время нападения разбойников, позарившихся на белого слона у Инда. С ним были два его слуги, такие же воинственные и отлично вооруженные. Втроем они сумели прогнать восьмерых разбойников, но одного из слуг зарубили, а второму убегающий разбойник, на ходу выстрелив из лука, нанес смертельную рану — стрела впилась в горло, и через сутки он тоже умер. Адарак оказался странствующим воителем. Поссорившись с начальником дворцовой стражи правителя Синдху38, в которой он служил, Адарак отправился искать лучшего правителя. Архат39 Упагупта часто навещал эти края, наставляя людей… Но что толку? По реке Синьду40 обитает жестокосердный народ. Нет над ними власти ни Будды, ни правителя. Хотя они и бреют волосы и усы, будто приверженцы истинного пути, и даже носят крашеные одежды, как бхикшу41, но убийство и грабеж им милее сутр и жертв цветами. А ведь архат, прибыв туда по воздуху, творил чудеса и наставлял этих животных в облике людей. И они напялили одежду бхикшу и побрились, отступились от убийств и грабежа. Но время, как Инд цветочную пыльцу, унесло поучения, и они взялись за старое. Адарак отзывался о них с презрением и вообще едва ли принимал за людей. Да и всех остальных считал менее способными и храбрыми, нежели благородные воители его рода-племени. На привалах он любил распевать стихи своих родичей:

 

Меткий лучник из бану суаль

Край бурнуса откинет, бывало,

 

Лук упругий натянет, и вмиг

Тетива, как струна, застонала.

 

Сколько раз он в засаде следил

За газелью, ступавшей устало

 

К водопою по узкой тропе,

И стрела антилопу пронзала,

 

И мелькала в полете стрела —

Так летят угольки из мангала.

 

У стрелы были перья орла

И о камень отточено жало…42

 

Пел он по-арабски, а потом переводил. Говорил, что это был великий поэт Имру аль-Кайс, самый великий из поэтов, сын последнего царя наждитского княжества йеменского племени Кинда, аль-Худжра II ибн аль-Хариса Киндского царства, который прогнал его за любовь к вину и разгулу, а еще и за пристрастие к стихам. Но как узнал этот скиталец о гибели отца, то поклялся отомстить, убил главу враждебного племени, да в дело вступил другой враг, и поэту пришлось спасаться бегством. Судьба забросила его далеко от родных песков, в Рум43, и тамошний император принял его приветливо, только наш поэт не утерпел и приударил за его дочкою — и был изгнан. Хотя, говорят, что дело и не в дочке, а в том, что он якшался с врагами Рума — персами. И от гнева императора скрывался в Анкаре. Но и туда дотянулась длань карающая: ему была прислана отравленная одежда. Поэт не утерпел, вырядился и умер, покрытый язвами.

Иногда казалось, что Адарак сам Имру аль-Кайс и есть.

Он высмеивал миролюбие монахов и говорил, что лучшая сутра на земле — это свист лезвия дамасской стали. Только эта музыка мир и сулит. Монахи и погонщики виновато помалкивали. Неизвестно, как все обернулось бы, если бы в момент нападения тех лихих людей на берег не выехал странствующий воин с рыжими развевающимися волосами. За свои слова он заплатил жизнями верных слуг. И все отводили глаза, глядели на языки пламени костра на привале. И когда этот Злой Араб предложил сопровождать караван некоторое время, ну пока не отыщется хорошее место для службы, никто не стал возражать.

И сейчас именно он подошел к монаху, схватил крепко его за руку и увел в вихару.

Уф, наконец-то…

ГЛАВА 3

В помещении было сумрачно. Монах кашлял, тер глаза. Ему поднесли ковш воды, и он жадно отхлебнул из него, потом еще. Кто-то мокрой тряпкой принялся протирать ему лицо. Как вдруг ноги его ослабели, и он повалился, его успел подхватить, кажется, Адарак или кто-то другой, может, наставник монастыря в Чэнду44, предупреждавший его при посвящении о том, что для следования истинным путем надобны крепкие ноги… Он даже увидел его тихое желтоватое лицо с маленьким подбородком и большим лбом, дряблые руки… Да и ходил он уже с трудом, но все знали, что в пути его ноги проворны.

Жив ли ты, наставник Дацзюэ?.. Я навещу монастырь и поведаю о йоджанах и десятках тысячах ли45 этого пути. То-то он подивится… И мой старший брат, Чанцзе, да и остальные братья.

И лица всех трех братьев замелькали перед ним. А за ними и грустное лицо с родинками, лицо матушки, оставленной в их добром и уютном доме в Коуши46. Ох, как давно это было. Ему едва исполнилось тринадцать, и старший брат сманил его в Цзинтусы в Лояне, монастырь Чистой земли. И как матушка ни просила, ни умоляла, он не послушался. Его влекли подвиги пути. И старший брат вел его… Да вот в этот путь за сутрами и не решился пойти.

Старший брат смотрел на него сквозь ветви монастырского сада.

Или Чанцзе смотрел на прилетевшую туда птицу, изумрудную, с кольцом розовых перьев вокруг шеи, подарок махараджи Харши, говорящий попугай… И чудесным образом эта птица перенеслась в монастырь брата, чтобы поведать о пути младшего.

— Бхикшу! — окликали его, били по щекам и брызгали водой в лицо.

Он открыл глаза. По стенам тускло горели плошки с маслом, кое-как освещая внутренности вихары.

— Махакайя, — грубо, но почтительно звучал голос Хайи, — мы думали, тебя унесли преты.

— Надо меньше раздумывать, — медленно произнес Адарак. — Не раздумывает стрела с орлиным оперением — и попадает в цель.

Он снял тюрбан и начал вытрясать из своей шевелюры пыль.

— У человека голова немного больше наконечника стрелы, — ответил ему из-за спины мужчина в красном тюрбане и с пегой бородкой.

Адарак обернулся и смерил взглядом человека в красном тюрбане, из-под которого торчали большие уши.

— Вот поэтому сабли частенько и обтачивают их, — ответил он в своей обычной неторопливой манере.

Монах попытался встать, но Хайя удержал его.

— Махакайя, приди в себя. А не то упадешь.

— И кто тогда приведет нас в страну тысячи пагод и шелковых небес, — гнусаво сказал мужчина с пегой растрепанной бородкой.

Еще отправляясь в путь по указу раджи Харши, этот человек говорил хорошо, чисто, но один из напавших разбойников огрел его дубиной, сломал переносицу и верхнюю челюсть. Теперь на носу у него была вмятина, и говорил он гнусаво, а верхнюю губу распирала неровно сросшаяся челюсть. И погонщики между собой стали кликать его Бандар (Обезьяна). И Готам Крсна, — таково было его настоящее имя, — услышав это, совсем не обиделся. Он был весельчак.

— Шива обратил милость и на меня, — заявил он, играя агатовыми глазами. — Правда, не кусок прасада принес Ваю, а тумаков. Но надо уметь вкушать и тумаки, как прасад.

Монах просил объяснить, что это значит. Что ж, Готам Крсна охотно ответил на его просьбу. Шива однажды наложил заклятье на человека, и тот стал обезьяной; бог ветра Ваю похитил кусок сладкого прасада у Агни и нес его, обронил, обезьяна его съела и разродилась Хануманом, царем обезьян, помогавшим Раме отыскивать его Ситу. Мать обещала, что Хануман будет всю жизнь есть сочные яркие плоды, и у него взыграло, он устремился к солнцу, намереваясь вкусить и от того, за что получил хорошую затрещину вышних сил, и упал со сломанной челюстью. Хануман на санскрите и означает «Сломанная челюсть». Ну а погонщики, не ведая ни санскрита, ни пали, на своем языке просто называют его Бандар, чему он, Готам Крсна, даже рад. Может, и ему предстоит стать героем какого-нибудь сказания. Ведь неспроста махараджа именно его назначил вождем этого великого каравана.

Караван, конечно, был вовсе не велик…

Монаху на своем пути доводилось встречать караваны, подобные дракону Ао Гуану, царю Восточного моря, — среди барханов горбы верблюдов с тюками терялись, как изгибы драконьего тела в волнах, скрываясь за горизонтом. «О нет, нет, не спорьте шриман Бхикшу Трипитак!47 Караван наш поистине велик», — возражал Готам Крсна.

Монаху не нравилось, когда его называли — шриман, и он просил не делать этого. Но Готам Крсна как будто забывал и снова и снова так обращался к нему. Да и звание это, придуманное им — Монах Трипитаки, — тоже казалось слишком пышным: то есть монах Трех Корзин Учения, всех священных текстов Дхармы.

Монах пытливо взглядывал на этого странного человека и думал, что в нем действительно есть какое-то обезьянье качество. Как будто он все время корчит рожи, машет хвостом, кажет язык с самым серьезным видом. Но Готам Крсна снова возражал, вопрошая, разве монах не раздобыл в своих странствиях всю «Трипитаку» на санскрите? «Нет, далеко не всю», — отвечал монах. «Потому что это и невозможно, — тут же говорил Бандар Крсна. — Для этого вам надобно увезти всю Индию в свою страну Тан». Помолчав, он степенно добавлял: «Я бы мог испросить у своего предка разрешения последовать его примеру, но, боюсь, возникнут трудности с реками: Ганга и Инд утекут сквозь пальцы!»

Насладившись недоумением монаха, он снисходительно объяснял, что когда-то Хануман кинулся в Гималаи на поиски целебной травы для спасения пораженного в сердце брата Рамы и, не сумев сразу сыскать чудодейственную траву на холме Садживи, просто вырвал весь холм и понес над землей, освещенной полной луной, — так что временами заслонял лунный свет влюбленным и стражникам, а также мудрецам и отшельникам, созерцавшим со своих башен и из лесных шалашей льющийся лунный свет среди звезд, а еще и служителям храмов, моливших Чандру48 о посевах, о помыслах и о времени, ведь Чандра властвует над временем и ведает сомой — питьем, дарующим забвение времени…

Нет, этот Обезьян был сладкоречив!

Махараджа умел привлекать к своему двору талантливых людей и сам не чужд был творческих радений. И он хотел, видимо, чтобы в далекой стране Тан тоже оценили по достоинству дух его царства. Вообще, если бы не энергичные возражения, махараджа снарядил бы целое посольство. Но удалось его убедить, что книги — самые лучшие послы; а большой караван будет идти долго и привлекать много внимания, и это опасно. Махараджа внял этим доводам. Жаль только, что свои творения он так и забыл подарить. Его все время отвлекали неотложные дела управления страной среди враждебных соседей. К сожалению, махараджа в молодости много воевал, не давая никому покоя. Впрочем, и его не оставили бы в покое. Сутки Будды в его царстве были только сутками, не более.

ГЛАВА 4

— Что такое Сутки Будды, вы и сами знаете, — говорил Махакайя, оглядывая лица слушателей, сидевших вдоль стен вихары, на которых трепетали фитили в плошках с маслом.

Буран все продолжался, хотя уже и был не столь непроницаемо густ и свиреп. Но ветер с песком и пылью еще свистел вокруг построек монастыря на холме и проникал в вихару, отчего огоньки глиняных плошек, укрепленных на стенах, метались, будто огненные бабочки или глаза испуганных газелей. Монахи спать не хотели. Не так часто сюда заглядывают такие странники, видевшие полмира. А вот накормленные спутники Махакайи задремывали, слушая голос монаха и ничего не понимая, — ну, кроме Хайи, он bhāṣā traiviṣṭapānām49. разумел. А Готам Крсна знал пали, он был родом с восточного побережья Магадхи, а там этот высокий язык был в ходу не только между почитателями Будды. Иногда Махакайя переходил на этот язык «Трипитаки». Его тоже знали монахи и этого монастыря. Поэтому Готам Крсна тоже прислушивался, качал головой и временами трогал свой разбитый нос.

Поначалу и Махакайя был слаб, но после чаепития приободрился. Время трапез, как обычно, закончилось в этом монастыре еще в полдень. На иноверцев погонщиков, пришедших с Махакайей, это правило не распространялось. А вот Махакайя и монах Хайя пили только чай. Но каков это был чай! Травы явно собирали на склонах гималайского холма Садживи. Хотя тут и своих холмов и трав хватало. А когда его стал расспрашивать настоятель монастыря и глаза остальных монахов устремились на него с великой живостью, то и вовсе вдохновился на долгие речи. Кроме того, случившееся с ним во дворе монастыря происшествие тоже наполняло его какой-то таинственной силой. Будто солнечный червячок-протуберанец, kṛmika-bhānava50 проник в его жилы и устремился по синим рекам, воспламеняя кровь. Мгновениями Махакайя останавливался, замирал, с изумлением думая о происшедшем — так внезапно, странно, неловко и в то же время просто, обыденно, — и продолжал насыщать слушателей рисом своих слов.

Он рассказывал, как отправился в этот путь.

Ему приснился сон.

Вот какой.

— Издали я заметил призывный блеск в песках. Приблизившись, увидел, что это какой-то металл, какой-то металлический предмет. Появились люди, привлеченные блеском; они принялись очищать этот предмет, и вскоре из песка показался глаз, появились губы, — это была маска, золотая маска Будды. Но не вся, а только половина. И эти люди переговорили между собой и вдруг решили, что место, где находится другая половина, известно именно мне. Они обступили меня со своими кирками и заступами и, размахивая ими, потребовали открыть то, что мне известно. Я пытался их убедить, что они ошибаются, я ничего не знаю, и тогда они накинулись на меня и стали истязать, вырывать кирками из тела куски мяса, я кричал… И тут появился Татхагата. Все замерли с занесенными окровавленными кирками и забрызганными моей кровью лицами. Татхагата приблизился и помог мне встать. И мы пошли по пескам. Татхагата сказал, что покажет мне, где восходит Тяньлан51. «А другую половину маски?» — глупо спросил я, хотя видел перед собой все лицо живого Татхагаты. «И ее ты увидишь, — отвечал он. — Следуй за Небесным Волком». — «Но как? — спросил я. — Идти ли мне ночами?» — «Нет, ответил Татхагата, я научу тебя видеть звезду и днем, и она приведет тебя туда, где много оленей», — так молвил Татхагата. И еще он сказал: «Все дхармы опираются на местопребывание во вместилище». И я слушал. И он добавил, указывая на огонек в небе: «Алая!»

И я проснулся.

Так я понял, что должен выступить в путь — сначала на запад от столицы, а потом на юг, где и восходит Небесный Волк. Идти за «Йогачарабхуми-шастрой».

— Смею ли спросить, почему вы так решили? — подал голос настоятель, средних лет человек с головой, похожей на дыню, и близко посаженными какими-то изумленно пытливыми глазами.

— Алая-виджняна52 изучается в этой книге, — отвечал Махакайя. — Татхагата сравнил это с самой яркой звездой, Небесным Волком, или в Индии — Охотником на Оленей. Сознание-вместилище должно быть озарено до самых уголков, дабы навсегда исчезло неведение. Как этого достичь? Речи об этом мы вели в монастырях Чжунго, но возникало много недоразумений и споров, потому что «Йогачарабхуми-шастры» целиком нигде ни у кого не было. Я искал ее в отдаленных уголках, исходил родные дороги Чжунго, забирался в леса и ущелья, но находил лишь отрывки и толкования вкривь и вкось… И наконец меня настиг этот сон. Но император отклонил прошение, поданное на высочайшее имя наставником монастыря в Чанъани. Императорская канцелярия ответила так: «Известно, что Чанъань, столица великой империи, устроена в соответствии с гексаграммами “И Цзин” и небесами. На возвышенности равнины Луншоуюань с учетом гексаграммы Цянь53, с севера на юг разместились дворец, град императора и жилые районы. Дворец императора севернее центральной оси — как Тянь-цзи-син54 и Бэй-доу55. Разные приказы — звезды Пурпурной Малости56, что южнее Полярной звезды и Северного Ковша. Кварталы и рынки, восточный и западный, — словно сонм других звезд, что кружат вокруг главной звезды — Тянь-цзи-син. И кварталов тринадцать, а это значит: двенадцать месяцев года и один добавочный. И кварталы, что впритык ко дворцу — по четыре с запада и востока, — это осень и весна, зима и лето. И главная улица Чжуцюэдацзе идет прямо с юга на север, длинная и широкая, как Серебряная Река57. Какой же светоч надобен еще монахам? Разве император не сияет подобно Тяньлан? А мудрецы чиновники не горят вокруг звездами? Сюда устремляются лучшие умы всей Срединной страны и соседних государств. Варвары получают в награду ханьские58 фамилии. И варвары почитают императора родителем и называют его Небесным каганом. По пустыне Шамо59 проложили Дорогу к Небесному кагану. Арабы и персы стремятся в Чанъань. А праздничные шествия у ворот Аньфумень с десятками тысяч зажженных фонарей на Празднике фонарей? Мотыльками к ним слетаются живописцы и поэты, чтобы не сгореть, а дать ярче вспыхнуть своему таланту…»

Монах замолчал смущенно. По знаку наставника ему дали воды. Монах поблагодарил, отхлебнув, и сказал, что ответ канцелярии был немного короче. Просто он пятнадцать лет не видел родную землю, ее города и столицу Чанъань. А ведь ему надо рассказывать о других чужеземных городах и селениях, о землях Индии.

— Но многие из нас жили в Индиях, — мягко возразил наставник Чаматкарана. — И слушать о стране Чжунго для нас отрадно.

И в это время донесся мощный храп. Это храпел кто-то из караванщиков. Вскоре к нему присоединился и другой. Монахи переглядывались, пряча улыбки.

Махакайя взглянул на Чаматкарана и спросил, здесь ли им отведено место для ночлега? Чаматкарана ответил, что нет, надо перейти в другое место, приют для странников. И Готам Крсна разбудил погонщиков:

— Эй вы, невежды и лентяи! Нечего тут дудеть в свои трубы и бить в барабаны брюх. Шриман Бхикшу Трипитак обойдется и без вашей музыки, варвары.

Почесываясь и зевая, люди вставали, топтались. Никому не хотелось выходить на улицу, где все еще завывал ветер, идти туда, где оставили животных и сложили вещи, разбирать свои постели. Но ничего не поделаешь. Монахи им помогли и увели в саманный дом с плоской крышей. А потом вернулись, чтобы слушать рассказ Махакайи. Но и Махакайя сомлел. Подъем сил также внезапно прошел. Он еще отвечал на вопросы Чаматкараны, но уже вяло, с трудом преодолевая навалившуюся усталость и сонливость. И Чаматкарана предложил всем спать. Махакайя не стал возражать. Он поднялся, собираясь идти в дом для странников, но Чаматкарана остановил его, сказав, что он и Хайя могут спать здесь, в вихаре, вместе с сангхой. И после всеобщего пения мантры защиты: «Ом Махадевайя намах!» — они устроились у стены. Вскоре все огоньки в плошках были погашены. И наступила тьма.

Монах лежал на травяной подстилке, завернувшись в верблюжье одеяло, и пока не мог уснуть, хотя только что еле разлеплял глаза и губы для пения.

Снова происшедшее во дворе виделось ему как бы со стороны. Блуждания в воющей мгле… Разве не так же блуждают все существа в этом мире? И неведение, страсти, жажда застят им глаза, как песчаные и пыльные космы сарги60. Но однажды ты приходишь к Татхагате. К его образу. Татхагата лежащий знаменует достижение главной цели — ниббаны61. Одолеть поток жизни и возлечь в созерцательном спокойствии. Алая-виджняна опустошена. Больше нет ничего, кроме ясного света.