автордың кітабын онлайн тегін оқу  Барсетширские хроники. Смотритель. Барчестерские башни

Энтони Троллоп

 

 

 

Anthony Trollope

THE WARDEN. BARCHESTER TOWERS

 

Перевод с английского
Екатерины Доброхотовой-Майковой, Ирины Гуровой

 

Оформление обложки Вадима Пожидаева

 

 

Троллоп Э.

Барсетширские хроники : Смотритель ; Барчестерские башни : романы / Энтони Троллоп ; пер. с англ. Е. Доброхотовой-Майковой, И. Гуровой. — СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2025. — (Большой роман).

 

ISBN 978-5-389-31180-0

 

16+

 

Энтони Троллоп — британский классик, современная популярность которого в англоязычном мире может сравниться разве что со славой Джейн Остин («Троллоп убивает меня своим мастерством», — писал в своем дневнике Лев Толстой), а «Барсетширские хроники» заслуженно считаются едва ли не главным его достижением. (В 1982 году на Би-би-си вышел сериал «Барчестерские хроники», где снимались Алан Рикман и Дональд Плезенс.) Данная книга включает первые две «хроники» — «Смотритель» и «Барчестерские башни», — которые часто сравнивают с «Соборянами» Лескова. В тихом провинциальном городке разыгрываются нешуточные страсти, и в барчестерских соборянах — смотрителе и архидьяконе, епископе и миссис Прауди — читатель неожиданно узнает себя, своих родных и коллег, а в церковных дрязгах викторианской Англии, в конфликте между личной совестью и традиционными привилегиями — животрепещущие проблемы современности.

 

© Е. М. Доброхотова-Майкова, перевод, примечания, предисловие, 2018, 2025

© И. Г. Гурова (наследник), перевод, примечания, 1970

© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательство АЗБУКА», 2025
Издательство Азбука®

Предисловие

«Барсетширские хроники» — цикл из шести романов, опубликованных в 1855–1867 гг. и связанных местом действия (вымышленное графство Барсетшир) и несколькими сквозными персонажами, как в «Человеческой комедии» Бальзака. К тому времени, как был напечатан первый из них, «Смотритель», Троллопу было уже сорок. За предшествующие десять лет он издал три романа, два из ирландской жизни и один исторический; все три остались не замеченными публикой и принесли издателям одни убытки; после каждого молодому автору советовали забыть о литературной карьере, но он упорно продолжал писать — главным образом в разъездах по делам почтового ведомства, в котором служил. Позже, высмеивая свои тогдашние злоключения, Троллоп вложил в уста одного из героев такую фразу: «Издатель говорит, надо непременно обличить какие-нибудь безобразия нашего времени. Он предложил мне на выбор три или четыре: фальсификация пищевых продуктов, недостаток образования для бедных, уличная музыка и продажа ядов».

Потому ли, что решил внять этому совету, или почему еще, но в «Смотрителе» Троллоп затронул злободневный политический вопрос. В «Автобиографии» писатель рассказывает, что замысел «Смотрителя» родился у него в Солсбери, где он оказался по делам почтового ведомства. Солсбери с его древним собором стал прообразом Барчестера. В то время происходило несколько крупных скандалов, связанных с распределением церковных средств на благотворительность. Поскольку они упоминаются в «Смотрителе», о них стоит рассказать подробнее. Первое из них — дело Больницы Святого Креста, средневековой богадельни в Винчестере, неподалеку от Солсбери. С 1808 г. ее смотрителем назначили преподобного Фрэнсиса Норта, который после смерти двоюродного брата сделался графом Гилфордом (у Троллопа в романе он ошибочно называется Гилдфордом). Норт-Гилфорд был сыном епископа Винчестерского, так что место, без сомнения, досталось ему по протекции. Впрочем, он был добрым смотрителем и честно распределял средства между подопечными (около тысячи фунтов в год на 13 стариков в богадельне и каждодневные обеды еще для 200 бедняков), однако огромные суммы, выплачиваемые арендаторами при продлении аренды, шли лично ему, так что за сорок с лишним лет в должности он получил около 300 000 фунтов. В 1854 г. после парламентских слушаний и суда жалованье Гилфорда урезали до 250 фунтов в год и обязали его вернуть часть денег за последние четыре года. В 1855 г. Гилфорд, не выдержав газетных нападок, ушел в отставку с поста смотрителя богадельни. Второй скандал был связан с епархиальной грамматической школой в Рочестере. В 1848 г. ее директор преподобный Роберт Уистон потребовал, чтобы настоятель и каноники проиндексировали стипендии двадцати ученикам школы, прописанные в соборном статуте 1545 г., как индексируют выплаты себе самим. Уистон на свои деньги напечатал обличительный памфлет, и его тут же уволили из школы. Однако он обратился в суд, который признал его виновным в клевете, но не счел клевету достаточно серьезной для увольнения. Уистона восстановили в должности, стипендии ученикам повысили. В оправдание рочестерских клириков следует добавить, что средства на ремонт школы и на обучение (оно было бесплатным) выплачивались в новых ценах, стипендии же, введенные после роспуска монастырей в качестве компенсации за то, что ученики не могут больше питаться за монастырским столом, не индексировали, поскольку считали архаическим пережитком.

В этих и подобных скандалах Троллопа, по его словам, поразили два противоположных зла и тот факт, что они еще не отражены в литературе. Первое зло — что средства, которые могли бы служить благотворительным целям, служат источником дохода для праздных священнослужителей. Второе зло — та ярость, с которой газеты обрушивались на держателей этих синекур, людей, которые сами ни в чем, собственно, не провинились. Ему пришла мысль, что оба эти зла можно обличить — вернее, описать — в одном романе, изобразить ситуацию объективно и вникнуть в доводы обеих сторон. «Я мог изобразить жирного красноносого священника, открыто манкирующего своим долгом, жирующего на деньги бедных и пренебрегающего справедливыми упреками добродетельной прессы, — писал он в „Автобиографии“. — А мог нарисовать человека столь же доброго и кроткого, как мой смотритель, трудолюбивого и бедного Божьего служителя, которого какой-нибудь „Ежедневный Юпитер“ безо всяких оснований, из одной лишь личной ненависти клеймит в ядовитых анонимных статьях. Однако моя совесть отвергала оба пути. Я не верил ни в красноносого церковного хищника, ни в газетного убийцу». Сам Троллоп в «Автобиографии» пишет, что такой подход был ошибкой, что писатель будет силен, только если выберет одну сторону и будет держаться ее. Сейчас мы знаем, что это не так, сила Троллопа именно в способности понять и простить всех. Джордж Оруэлл, хоть и попенял ему за то, что он не на стороне реформаторов и «старая несправедливость, на его взгляд, часто не так плоха, как лекарство от нее», все же назвал «Смотрителя», «быть может, самым удачным» из романов Троллопа о церковной жизни и «одним из лучших его произведений».

Крохотного «Смотрителя» Троллоп писал очень медленно и закончил осенью 1853-го. Вышел роман в 1855-м. Издатель предложил Троллопу долю в прибыли — это значило, что автор получит хоть что-то, только если издатель продаст достаточно экземпляров и покроет свои издержки. За первые три книги, изданные на таких условиях, Троллоп не получил ничего, однако судьба «Смотрителя» оказалась иной. Книгу заметили, в печати появились хвалебные отзывы. В конце 1855 г. Троллоп получил от издателя чек на 9 фунтов 8 шиллингов и 8 пенсов, а в конце 1856-го еще один, на 10 фунтов 15 шиллингов и 1 пенс. (Все эти суммы, а также свои гонорары за следующие книги он скрупулезно привел в «Автобиографии».) О том, насколько это были ничтожные деньги, можно судить по тому, что в почтовом ведомстве Троллоп — быстро идущий в гору усердный и талантливый чиновник — получал к тому времени жалованье 800 фунтов в год.

Впрочем, мизерность суммы его не остановила. Поскольку работа не оставляла ему досуга и требовала частых разъездов, он писал в поезде — карандашом, а после отдавал жене переписывать. Так были написаны «Барчестерские башни» — с огромным удовольствием, как говорит Троллоп в «Автобиографии», хотя его и смущала необходимость писать в присутствии четырех или пяти соседей по купе. Издатель сразу предложил за них аванс 100 фунтов — при условии, что Троллоп сократит книгу на треть. Троллоп отказался наотрез: «Я мог бы сжечь рукопись и написать новую книгу, но я не представляю, как можно выкинуть два слова из шести». По счастью, ему удалось настоять на своем, и в 1857 г. «Барчестерские башни» были напечатаны в полном объеме. Сам Троллоп считал их неплохой книгой, но ставил не слишком высоко, утверждая, что своей популярностью они обязаны более удачным продолжениям. Тем не менее многие считают их его лучшей книгой. Согласно таблице в «Автобиографии», «Смотритель» и «Башни» (их часто издавали вместе) принесли ему в общей сложности 727 фунтов 11 шиллингов и 3 пенса.

Следующий его роман, «Три клерка», большого успеха не имел, и Троллоп вернулся в Барчестер. «Доктор Торн» написан отчасти в дороге — Троллопа отправили заключать почтовое соглашение с пашой Египта. Читая эту книгу, едва ли можно догадаться, что автор писал первые главы в каюте, то и дело вскакивая из-за стола, потому что страдал морской болезнью. Никаких обязательств писать книгу с той же регулярностью, что рабочие отчеты, у него не было, поэтому он сам установил себе нормы и ежевечерне записывал в дневнике итог за день — чтобы было стыдно, если норма не выполнена.

Переговоры с высокопоставленным египетским чиновником Нубар-беем (Нубар Нубарян, 1825–1899) шли неспешно, так что у Троллопа оставалось время писать. Он закончил «Доктора Торна» и на следующий день начал следующий роман, «Бертрамов» (именно по их поводу Толстой позже написал: «Троллоп убивает меня своим мастерством»). «Доктор Торн» вышел в 1858-м. Троллоп получил за него 400 фунтов; в «Автобиографии» он пишет, что, судя по суммарным тиражам, это была самая популярная его книга.

Три книги спустя (успев съездить в Вест-Индию, чтобы наладить наиболее удобные и быстрые маршруты для доставки почты) Троллоп вновь вернулся к Барсетширскому циклу. Вышло это так. В конце октября 1859 г. он получил от издателей журнала «Корнхилл», редактором которого был Теккерей, предложение: ему обещали 1000 фунтов за трехтомный роман для публикации частями в журнале, при условии что первый выпуск будет готов к 12 декабря. К письму издателей было приложено очень лестное и теплое письмо Теккерея.

Ни до, ни после Троллоп не публиковал роман в журнале по ходу работы, как делали многие его современники, — и потому, что автору надо иногда вернуться и что-нибудь поправить в начале, и потому, что не хотел умереть, оставив читателей с очередной тайной Эдвина Друда. Даже если роман печатали выпусками, он отдавал его издателю, лишь дописав до конца. Кроме того, его очень удивило, отчего у такого уважаемого журнала за два месяца до Нового года до сих пор нет главного произведения, которое будет публиковаться в следующем году. Впрочем, он быстро сообразил, что причина в прокрастинации — Теккерей намеревался писать главный роман сам, но так за него и не взялся и теперь решил спихнуть работу более молодому коллеге (Теккерей был старше Троллопа всего на четыре года, но куда более знаменит). Расчет Теккерея оправдался — Троллоп не смог отказаться от такого лестного предложения. У него был уже почти написанный роман из ирландской жизни, но издатели попросили лучше «что-нибудь про Церковь». Им нужен был английский роман из английской жизни с клерикальным оттенком.

По пути обратно в Ирландию Троллоп сочинил сюжет «Фрамлейского прихода» и написал первые страницы. В «Автобиографии» он честно признается, что сюжет слеплен на скорую руку (он вообще не придавал большого значения сюжету, считая, что главное в романе — живые персонажи), зато герои удались, а Люси Робартс, по его мнению, получилась самой естественной из его английских девушек — «во всяком случае, из хороших девушек».

Осенью 1862-го в том же журнале начал выходить «Оллингтонский Малый дом» — самая мрачная из «Барсетширских хроник». Когда британский премьер-министр Джон Мейджор, большой поклонник Троллопа, назвал «Оллингтонский Малый дом» книгой, которую взял бы на необитаемый остров, а Лили Дейл — своей любимой героиней, журналистка «Дейли мейл» написала: «За все его время в правительстве я не слышала от него ничего более возмутительного! Я ненавижу Лили Дейл!» Впрочем, многие ее любят; предоставим читателям самим составить о ней мнение.

В 1864–1865 гг. выпусками выходил роман «Можете ли вы ее простить?» — первый роман Паллисеровского цикла. Цикл этот связан с «Барсетширскими хрониками» — Плантагенет Паллисер впервые появляется в «Оллингтонском Малом доме», а дочь архидьякона Грантли в качестве второстепенного персонажа присутствует в Паллисеровских романах, — однако он касается уже не церковной жизни, а парламентской.

«Последняя хроника Барсета» печаталась в 1866–1867 гг. ежемесячными выпусками ценою по 6 пенсов. О популярности Троллопа в то время можно судить по тому, что издатель сразу заплатил ему за рукопись 3000 фунтов. Сам Троллоп считал «Последнюю хронику» лучшей своей книгой, и по крайней мере часть читателей с ним в этом согласна. Она завершается такими словами: «А теперь, если читатель позволит мне ласково взять его под руку, мы вместе простимся с Барсетширом и барчестерскими башнями. Не смею уверять, что здесь мы вместе бродили по сельским аллеям, скакали бок о бок по лугам, стояли рядом в соборном нефе, слушая раскаты органа, сидели за столами добрых людей или сообща противостояли злобной гордыне дурных. Едва ли кто-нибудь, кроме меня, увидел эти края, и людей, и факты так живо, чтобы воспоминания, которые я пытаюсь сейчас вызвать, встали у него перед глазами. Однако для меня Барсетшир материален, я видел его шпили и башни, слышал голоса его жителей, ступал ногами по его мостовым. Всем им я говорю: „Прощайте“. Возможно, мне легче извинят, что я слишком долго бродил здесь из любви к старым дружбам и дорогим лицам, если я торжественно повторю обещание, данное в заглавии, что эта хроника Барсетшира будет последней». Зарок свой Троллоп выполнил (хотя в повести «Две героини Пламплингтона» (1882) и упоминаются мельком дети людей, с которыми мы познакомились в Барсетшире), однако, по собственному его признанию, некоторые герои Хроник (или их призраки) остались с ним до конца дней.

Персонажи Троллопа настолько вне времени, а чувства их настолько понятны любому, что читать «Барсетширские хроники» можно, не вникая в тонкости устройства англиканской церкви. Тем же, кто все-таки захочет в них разобраться, не обойтись без экскурса в историю. Реформация в Англии происходила совсем не так, как в континентальной Европе. Генрих VIII порвал в 1534 г. с Римом не потому, что проникся идеями Лютера (к лютеранству он относился отрицательно), а потому, что римский папа отказался развести его с первой женой. Генрих добился, чтобы парламент объявил его верховным главой церкви, провел секуляризацию церковного имущества, разогнал монастыри, а их земли отдал своим приближенным (оттого-то многие реальные и вымышленные английские поместья — Нортенгер, Даунтон — называются аббатствами; когда-то это и впрямь были аббатства), но долго сохранял в неприкосновенности католическое вероучение и то делал некоторые уступки протестантизму, то забирал их обратно. Более радикальная реформация началась при его сыне Эдуарде VI, но была оборвана после его смерти и восшествия на престол Марии Кровавой, которая попыталась вернуть в Англию католичество.

С воцарением Елизаветы I англиканская церковь возродилась. Были приняты «Тридцать девять статей» — изложение англиканского вероучения, компромиссного между католическим и протестантским. В итоге из всех протестантов англикане ближе всего к католикам как догматически, так и во внешней стороне богослужения. В отличие от католических священников, англиканские священники могут жениться, более того, в англиканстве нет требования безбрачия и для епископов. В отличие от других протестантских церквей, англикане сохранили и епископат, и иерархию духовенства; при этом архиепископов, епископов и настоятелей кафедральных соборов назначает правящий монарх по рекомендации премьер-министра; епископы заседают в верхней палате парламента в качестве «лордов духовных» — отсюда стремление премьера рекомендовать на епископские кафедры людей, близких к его партии. Троллоп, человек верующий и усердный прихожанин англиканской церкви, не позволял себе высказывать сомнения в правильности такой практики, но в одном из его романов католический священник ехидно спрашивает: «Неужто человек достоин выбирать вожатаев для чужих душ лишь потому, что бесконечными трудами преуспел в стремлении возглавить парламентское большинство?» Приходского священника назначает епископ, но по средневековой традиции право выдвигать этого священника (патронат) может принадлежать различным духовным лицам, университетам, корпорациям и некоторым мирянам, например помещику, на земле которого расположен приход. В описываемые времена право это было имущественным, то есть его можно было подарить или продать. Если в английском романе говорится, что кто-то купил сыну приход, это означает, что на самом деле он купил у обедневшего помещика патронат. При этом приход был фригольдом, свободным владением, и после назначения священника ни патрон, ни епископ не могли его сместить — только церковный суд.

Доход англиканского священника складывался из арендной платы с угодий, специально выделенных для поддержания церкви, и церковного налога (десятины). Различались «большие десятины» (с зерна, сена, леса и т. п.) и «малые (с молока, мяса, шерсти, овощей и т. п.); в описываемое время они выплачивались уже не натурой, а деньгами. Система сложилась в Средние века в католической Англии, а после упразднения монастырей при Генрихе VIII значительно усложнилась: часть больших десятин, которые прежде шли монастырю, стали давать на откуп мирянам (например, Шекспир вложил свои накопления в право получать десятину в окрестностях Стратфорда). Приходы делились на ректораты, викариаты и постоянные куратства — еще одно наследие XVI века. Ректораты и викариаты сохраняли свои границы со времен роспуска монастырей, а там, где из-за роста населения требовались новые приходы, создавали постоянные куратства. Каноническая разница между ректором (rector), викарием (vicar) [1] и постоянным куратом (perpetual curate) была невелика, а экономическая — огромна. Ректоры получали большие десятины, викарии — малые, постоянные кураты — фиксированную плату, часто очень невысокую, несмотря на большое количество обязанностей, ложащихся на плечи одного человека, тогда как ректоры и викарии могли из своих доходов нанимать младших священников. Во времена, о которых писал Троллоп, продолжались реформы, призванные хотя бы отчасти уменьшить экономическую несправедливость. В 1836 г. с этой целью была создана церковная комиссия из духовных лиц и мирян. Одним из первых своих постановлений она уравняла доходы епископов; в 1840-м было уменьшено число каноников, а оставшихся обязали жить при соборе. До этого, например, при Даремском соборе было десять каноников, каждый получал 3000 фунтов в год; один из них занимал свой пост 49 лет и все это время провел в Париже. Сэкономленные деньги поступали в комиссию и шли на помощь бедным приходам — особенно расположенным в промышленных городах. Акт 1838 г. ограничил число приходов на одного священника двумя и дал епископу право требовать от священника, чтобы тот жил в своем приходе, а не за границей, как доктор Визи Стэнхоуп. Впрочем, действие закона было отсрочено — если на момент его принятия у священника было три прихода или больше, он сохранял их все до конца жизни; то же относилось и к доходу епископов.

Компромиссная «королевская Реформация» имела много далеко идущих последствий в вопросах куда более важных, чем административное или экономическое устройство англиканской церкви. Как сказала Н. Л. Трауберг в радиобеседах об истории английской литературы: «У Англии очень странная судьба, как в сказке, где девушка должна явиться одетая и неодетая, обутая и необутая, на коне и не на коне и прочее. Буквально такая же история с Реформацией в Англии. Там не было Реформации, и там не было Реформации». У истоков англиканской церкви стояли как люди, готовые признать верховенство монарха, но целиком принимающие католические догматы, так и тяготеющие к лютеранству и даже кальвинизму. Итогом стала большая неоднородность англиканской церкви, а многие вероучительные и обрядовые вопросы остались определены нечетко и, как показало время, допускали широкую трактовку. Предисловие к роману — не место для длинного богословского экскурса; читателям, которых этот вопрос заинтересует, можно посоветовать статью Сергея Булгакова из его «Справочника по ересям, сектам и расколам», который несложно найти в интернете. Здесь довольно будет сказать, что к началу XVIII века в англиканстве окончательно оформились два направления. Высокая церковь стремилась к преемственности по отношению к дореформенной церкви как в догматических вопросах, так и во внешней стороне богослужения (облачения, архитектура, музыка). Низкая стремилась уменьшить роль духовенства и таинств, отказаться от пышных богослужений, категорически отрицала почитание святых, поминовение усопших и многое другое, считая главным проповедь, личное благочестие и чтение Писания. В довершение сложностей Высокая церковь исторически оказалась связана с тори — консервативной партией старой земельной аристократии. Один из ее основоположников, архиепископ Лод, всецело поддерживал Карла I и отстаивал «божественное право королей»; после реставрации Стюартов к власти в церкви на время пришли его последователи, люто ненавидевшие все, в чем видели хоть малейший намек на пуританство. Соответственно, после «Славной революции» и при Ганноверах позиции Высокой церкви пошатнулись и усилилось положение Низкой церкви, исторически связанной с партией вигов, из которой позже возникла либеральная партия. Впрочем, в глазах многих к XIX веку даже Высокая церковь стала слишком протестантской, слишком омирщвленной. В тридцатых годах XIX века внутри Высокой церкви возникло так называемое Оксфордское движение (оно же трактарианство по серии публикаций «Трактаты для нашего времени» или пьюзеизм по имени одного из основоположников). Его зачинатели, в первую очередь оксфордские богословы Джон Ньюмен (1801–1890) и Эдвард Пьюзи (1800–1882), утверждали, что англиканство, православие и католицизм — три ветви единой Церкви, и ратовали за возвращение к древнему христианству и к истокам литургической жизни (в частности, за частое причащение). В современной англиканской церкви то, к чему призывали трактарианцы, стало нормой, но еще незадолго до того, как был написан «Смотритель», белые облачения на священниках и чтение службы речитативом вызывали массовые беспорядки; случалось, что ритуалистов штрафовали или сажали в тюрьму. Джон Ньюмен в своем возвращении к истокам не остановился на трактарианстве и в 1845 г. перешел в католицизм, стал католическим священником, а позже и кардиналом. Ньюмен был страстным проповедником, и многие обратились вслед за ним — среди героев Троллопа есть и те, кто последовал за Ньюменом (католический священник в «Вот так мы теперь живем», которого Троллоп написал со своего знакомого), и те, кто, как Эйрбин, этого искушения избежал. Сам Троллоп был сторонником Высокой церкви и очень не любил евангелическое направление Низкой; он, безусловно, испытал сильное влияние Оксфордского движения, однако к крайностям пьюзеизма тоже относился с опаской, к тому же в политике был либералом и о высокоцерковных тори порой отзывался иронически. Тем не менее все его любимые герои — приверженцы Высокой церкви. Архидьякон Грантли, мистер Эйрбин, а также мистер Робартс и мистер Кроули из «Фрамлейского прихода» и «Последней хроники Барсета» близки к Оксфордскому движению, мистер Хардинг принадлежит к более традиционной школе. «Барсетширские хроники» полны мелкими деталями, связанными с этими спорами, — например, «две молодые дамы под вуалью, держащие в руках молитвенники с тиснеными золотом крестами», которых мистер Хардинг встречает в Вестминстере, — несомненные пьюзеитки. Для представителей Низкой церкви кресты, свечи, а уж тем более ладан — «ритуализм» или даже «папизм». Мистер Слоуп, как мы узнаем из его проповеди в Барчестерском соборе, хотел бы запретить и церковную музыку. К таким, как Слоуп, Троллоп непримирим, других своих героев-священников рисует с любовью, не закрывая глаза на их человеческие недостатки. Ему не раз приходилось отвечать на критику современников, укорявших его в том, что он изображает духовенство без должного пиетета. Отметая эти упреки, он в конце «Последней хроники Барсета» говорит: «Сочиняй я эпическую поэму о служителях церкви, я взял бы за образец апостола Павла, однако, изображая таких священников, каких вижу вокруг, не смею отрываться от земли. Со своей стороны могу лишь сказать, что всегда буду рад сесть за щедрый стол архидьякона Грантли, если тот меня пригласит, или пройтись по главной улице Барчестера под руку с мистером Робартсом из Фрамли, или в одиночестве посетить северный трансепт собора и уронить слезу перед скромным черным камнем с именем Септимия Хардинга».

 

Представляя «Барсетширские хроники» русскому читателю, необходимо упомянуть одну их особенность, которую невозможно сохранить в переводе: многие персонажи носят говорящие фамилии, причем чем более персонаж комичный и гротескный, тем более нелепая и говорящая у него фамилия; есть в романах и говорящие названия. Так, фамилия многодетного священника Куиверфула — Quiverful = quiver (колчан) + full (полный) — намекает на строки 126-го псалма: «Что стрелы в руке сильного, то сыновья молодые. Блажен человек, который наполнил ими колчан свой!», приход доктора Грантли зовется Пламстед; plum (букв. слива) означает в английском лакомый кусочек, жирный куш, доходное место; один из приходов доктора Визи Стэнхоупа носит название Эйдердаун — пуховое одеяло и так далее. Прием ко времени Троллопа был устаревшим — писатели второй половины XIX века не выводили в своих романах Милонов и Стародумов. Вот шутливая попытка представить героев, какими они могли бы стать в гипотетическом переводе русского современника Троллопа:

Однако времена Хомякова, у которого диккенсовское Рождество стало Пасхой, давно прошли; его «Контора маклера Скруга и Марлева», его Степы и Марфушки умиляют, но в современном переводе совершенно невозможны. Конечно, силен соблазн назвать псаломщика Джо Муттерса Джо Бубнилсом, но великая Ирина Гавриловна Гурова, сделавшая единственный за советский период перевод Троллопа, не стала называть мистера Куиверфула мистером Полноколчансом или мистером Многочадсом, и правильно — псевдоанглийские фамилии с русскими корнями звучат еще водевильнее оригинальных. Генри Джеймс в статье о Троллопе очень досадует на говорящие имена в первых «Барсетширских хрониках» и говорит, что мы можем поверить в фамилию Куиверфул и можем поверить в четырнадцать детей, но не можем поверить в то и другое вместе; насколько же труднее было бы поверить в живого человека по фамилии Многочадс! Переводчики остальных Хроник вслед за Гуровой оставляют персонажам английские фамилии, отступая от этого принципа лишь несколько раз — в случае особо гротескных персонажей или там, где того требовала игра слов.

Е. Доброхотова-Майкова

Глава I

Хайремская богадельня

Преподобный Септимий Хардинг не очень еще много лет назад был штатным священником в кафедральном городе *** — назовем его Барчестер. Скажи мы «Уэлс», «Солсбери», «Эксетер», «Херефорд» или «Глостер», в нашей истории могли бы усмотреть намеки на конкретных лиц, а поскольку речь у нас пойдет о соборном духовенстве упомянутого города, мы желали бы отвести любые подобные подозрения. Давайте считать, что Барчестер — тихий городок на западе Англии, примечательный более красотою собора и древностью зданий, нежели коммерческим процветанием, что западную его часть занимает собор с примыкающими строениями и что высший барчестерский свет составляют епископ, настоятель и каноники с женами и дочерями.

Мистер Хардинг жил в Барчестере с юности. Красивый голос и любовь к церковной музыке определили его призвание, так что долгие годы он состоял в необременительной, но малодоходной должности младшего каноника. В сорок лет он получил маленький приход неподалеку от города, что прибавило ему и денег, и обязанностей, а в пятьдесят сделался соборным регентом.

Женился мистер Хардинг рано; его старшая дочь, Сьюзен, родилась вскоре после свадьбы, младшая, Элинор, десятью годами позже. В то время, когда мы представляем мистера Хардинга нашим читателям, он жил с младшей дочерью, о ту пору двадцати четырех лет; жена его скончалась давным-давно, а старшая дочка вышла за епископского сына незадолго до того, как мистер Хардинг получил место регента.

Злая барчестерская Молва утверждала, что, когда бы не красота старшей дочери, ходить мистеру Хардингу в младших канониках до конца дней, однако Молва, вероятно, лгала, как с нею частенько случается, ибо еще в бытность младшим каноником мистер Хардинг снискал всеобщую любовь, и та же Молва, прежде чем принялась корить его за получение регентской должности от друга-епископа, громко упрекала епископа, что тот все никак не позаботится о своем друге мистере Хардинге. Так или иначе, двенадцать лет назад Сьюзен Хардинг вышла замуж за преподобного доктора Теофила Грантли, архидьякона Барчестерской епархии и настоятеля Пламстедской церкви, а через несколько месяцев ее отец стал регентом Барчестерского собора (должностью этой, как нередко бывает, епископ мог распоряжаться по собственному усмотрению).

Здесь надо разъяснить некие примечательные обстоятельства, связанные с барчестерским регентством. В лето 1434-е преставился ко Господу некий Джон Хайрем, барчестерец, сделавший состояние на торговле шерстью. Он отказал свой дом, а также земли за городом, до сих пор носящие имя «Хайремовы холмы» и «Хайремов выгон», на содержание двенадцати престарелых шерсточесов (непременно уроженцев Барчестера, проживших в городе весь свой век). Хайрем завещал построить для них богадельню с домом для смотрителя, каковому смотрителю устанавливалось жалованье из дохода от упомянутых выгонов и холмов. Кроме того, будучи ценителем музыкальной гармонии, Джон Хайрем оговорил, что место смотрителя (с одобрения своего епископа) будет занимать кафедральный регент.

От тех дней и до сегодняшнего приют жил и процветал, — вернее, приют жил, а его земельное имущество процветало. Шерсть в Барчестере давно не чесали, так что епископ, настоятель собора и смотритель, как правило, определяли в богадельню стариков из своего ближайшего окружения: немощных садовников, дряхлых могильщиков, доживающих век пономарей, которые с благодарностью принимали уютное жилье и шиллинг и четыре пенса в день — выплату, положенную им по завещанию Джона Хайрема. Прежде — лет за пятьдесят до описываемых событий — они получали только шесть пенсов, а столовались дважды в день вместе со смотрителем, буквально как прописал в своей духовной старый Хайрем. Однако это было равно неудобно и смотрителю, и подопечным, так что, ко взаимному удовольствию всех сторон, включая епископа и барчестерское общество, завтраки и обеды заменили денежным содержанием.

Такова была жизнь двенадцати хайремских стариков, когда мистер Хардинг заступил на свою должность; но если про насельников приюта можно было сказать, что им повезло, куда в большей степени это относилось к смотрителю. На выгонах и холмах, где во времена Джона Хайрема пасли коров и косили сено, теперь стояли ряды домов, земля росла в цене от года к году и от столетия к столетию, так что, по мнению тех, кто смыслит в подобных делах, должна была приносить очень неплохой доход; тем же, кто в подобных делах не смыслит, доход этот рисовался баснословным.

Арендную плату за земли Хайрема взимал барчестерский джентльмен, занимавший при епископе должность управителя, — сын и внук людей, управлявших делами епископа и взимавших плату за земли Джона Хайрема. Чедуиков в Барчестере уважали; при жизни они пользовались доверием епископов, настоятелей, каноников и регентов, после смерти их хоронили в соборе. Никто из них не давал оснований упрекнуть себя в алчности или чрезмерной суровости, однако все они жили на достаточно широкую ногу и занимали высокое положение в барчестерском обществе. Нынешний мистер Чедуик был достойным отпрыском достойного семейства, и арендаторы на выгонах и холмах, а также на епископских землях епархии радовались, что у них такой почтенный и либеральный управляющий.

Много-много лет — трудно выяснить, с каких пор, быть может, с первых дней существования богадельни, — управляющий передавал доходы от земли смотрителю, а тот делил их между подопечными; остаток причитался ему в качестве жалованья. В иные времена у бедного смотрителя не было ничего, кроме дома, ибо выгоны заливало, а земли барчестерских холмов не давали урожая; в те скудные годы смотрители еле-еле наскребали ежедневное пособие двенадцати старикам. Однако постепенно все изменилось; выгоны осушили, холмы застроили, и смотрители по справедливости смогли вознаградить себя за былые тяготы. В плохие времена бедняки-подопечные получали, сколько положено, в хорошие — им не с чего было ждать большего. Таким образом доход смотрителя вырос; живописный домик рядом с богадельней стал вместительнее и краше, а должность сделалась самой желанной из многочисленных церковных синекур. Теперь епископ жаловал ее по своему единоличному усмотрению; хотя некогда настоятель и собрание каноников имели в этом вопросе свой голос, они рассудили, что приличнее иметь богатого регента, назначенного епископом, чем бедного, назначенного коллегиально. Жалованье барчестерского регента составляло восемьдесят фунтов в год, смотритель богадельни получал восемьсот, и это еще не считая стоимости дома.

В Барчестере раздавались шепотки — правда, очень тихие и редкие, — что доходы от земель Хайрема распределяются несправедливо. Не то чтобы кого-то всерьез упрекали, но все же шепотки такие звучали, и мистер Хардинг их слышал. Уважение и любовь, которыми он пользовался в Барчестере, были настолько всеобщими, что самый факт его назначения заглушил бы и более громкое недовольство; однако мистер Хардинг, человек добрый и честный, чувствовал, что упреки, быть может, не вполне безосновательны. Поэтому при вступлении в должность он объявил, что добавит по два пенса в день каждому подопечному и будет выплачивать необходимые для этого шестьдесят два фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса из собственного кармана. Впрочем, он несколько раз четко разъяснил старикам, что дает обещание от своего имени, но не от имени преемников, и два пенса следует считать его личным подарком, а не прибавкой от благотворительного фонда. Старики, будучи по большей части старше мистера Хардинга, нимало этим не огорчились. Они пребывали в спокойной уверенности, что им-то дополнительные два пенса обеспечены по гроб жизни.

Необыкновенная щедрость мистера Хардинга встретила определенное противодействие. Мистер Чедуик мягко, но настойчиво отговаривал его от этого шага, а зять-архидьякон, человек решительный и волевой, единственный, перед кем мистер Хардинг по-настоящему робел, горячо, нет, даже яро воспротивился столь неразумной уступке. Однако смотритель сообщил о своем решении старикам до того, как архидьякон успел вмешаться, так что дело было сделано.

Хайремская богадельня, как называется приют, — здание довольно живописное, несущее на себе отпечаток хорошего вкуса, которым пронизана церковная архитектура той эпохи. Она стоит у речки, огибающей территорию собора, на дальнем от города берегу. Лондонская дорога пересекает речку по очаровательному горбатому мостику, с которого путник видит окна стариковских комнат; каждая пара окон разделена контрфорсом. От реки к зданию ведет гравийная дорожка, всегда идеально убранная и выровненная; в дальнем ее конце, под парапетом моста, стоит длинная, лоснящаяся от частого употребления скамья, на которой в хорошую погоду непременно будут сидеть три-четыре насельника Хайремской богадельни. За рядом контрфорсов, дальше от моста и от реки, которая здесь круто поворачивает, виден прелестный эркер смотрительского дома и аккуратно подстриженный газон перед ним. Попасть внутрь можно с Лондонской дороги, пройдя под массивной каменной аркой; кто-то может заметить, что она излишня для защиты двенадцати стариков, но нельзя отрицать, что с нею богоугодное заведение обретает благообразную солидность. За воротами, которые открыты для всех и каждого с шести утра до десяти вечера, а в остальное время распахиваются лишь перед тем, кто разыщет шнурок хитроумно подвешенного средневекового колокола (задача для чужака неразрешимая), так вот, за воротами открывается вид на шесть дверей в комнатки стариков и на узорчатую железную калитку, через которую счастливейшая часть барчестерской элиты попадает в райскую обитель мистера Хардинга.

Мистер Хардинг мал ростом, и хотя стоит на пороге шестидесятилетия, годы мало сказались на его внешности: волосы лишь слегка тронуты сединой, кроткие глаза смотрят живо и ясно (впрочем, пенсне, которое болтается на руке, когда не сидит на носу, доказывает, что время все же не вполне их пощадило); руки изящно белые, ладони и ступни маленькие; он всегда носит черный сюртук, черные панталоны, черные гетры и — к возмущению некоторых чрезмерно клерикальных собратьев — черный шейный платок [2].

Даже самые рьяные поклонники не назовут мистера Хардинга деятельным — обстоятельства жизни никогда от него такого не требовали, — и все же язык не повернется упрекнуть его в праздности. За время регентства в соборе он опубликовал, со всеми возможными добавлениями телячьей кожи, типографской краски и позолоты, собрание нашей старинной церковной музыки, дополненное обстоятельными заметками о Пёрселле, Кроче и Нейрсе. Он значительно улучшил барчестерский хор, который под его управлением не уступает лучшим кафедральным хорам Англии. Он совершает службы в соборе несколько чаще, чем требовало бы справедливое распределение обязанностей, и ежедневно играет на виолончели перед теми слушателями, каких ему удается сыскать, или, faute de mieux [3], без слушателей.

Следует рассказать еще об одной особенности мистера Хардинга. Как мы уже упоминали, он получает восемьсот фунтов в год и не должен печься ни о ком, кроме дочери, однако он постоянно немного стеснен в средствах. Телячья кожа и позолота «Церковной музыки Хардинга» обошлись дороже, чем ведает кто-либо, за исключением самого автора, издателя и преподобного Теофила Грантли, который внимательно следит за расточительными причудами тестя. К тому же мистер Хардинг щедр к дочери, для которой держит коляску и двух лошадок. По правде сказать, он щедр ко всем, но особенно к двенадцати старикам, по капризу судьбы оказавшимся на его попечении. Казалось бы, при таком доходе мистер Хардинг волен, как говорится, смотреть на мир свысока, но, во всяком случае, он не может смотреть свысока на архидьякона Теофила Грантли, поскольку вечно более или менее в долгу у зятя, который до определенной степени взял на себя управление его денежными делами.

Глава II

Барчестерский реформатор

Мистер Хардинг регентствует в Барчестерском соборе уже десять лет, и, как ни прискорбно, толки о несправедливом распределении Хайремовых денег возобновились. Не то чтобы мистеру Хардингу ставили в вину его доход и уютный дом, просто подобные вопросы начали обсуждать в других частях Англии. Ретивые политики обличали в палате общин алчных служителей англиканской церкви, которые подгребают под себя средства, оставленные покойными благотворителями для призрения старости или для образования юношества. Знаменитое дело Больницы Святого Креста даже дошло до суда, а усилия мистера Уистона в Рочестере встретили общее понимание и поддержку.

Мистер Хардинг, чья совесть совершенно чиста, ибо ему и мысли не приходило, что он берет из Хайремовых денег хоть фунт сверх положенного, в обсуждении этих историй со своим другом-епископом и зятем-архидьяконом, естественно, принимает сторону церкви. Архидьякон, доктор Грантли, негодует довольно громко. Среди рочестерского духовенства немало его друзей; он писал в газеты по поводу неуемного доктора Уистона, и эти письма, по мнению сторонников доктора Грантли, должны были бы полностью уладить дело. Весь Оксфорд знает, что именно доктор Грантли — автор памфлета за подписью Sacerdos [4], где речь шла о графе Гилдфорде и Больнице Святого Креста. В памфлете ясно обосновывалось, что в наше время невозможно точно следовать букве древнего завещания и лучший способ соблюсти интересы церкви, о которых пекся покойный основатель, — позволить епископам вознаграждать тех ярких светочей, которые более всех потрудились в христианском служении. На это ему возразили, что Генрих Блуаский, основатель Больницы Святого Креста, не пекся о благе реформированной английской церкви и что последних смотрителей больницы не назовешь яркими светочами христианства. Впрочем, друзья архидьякона считают, что его логика убедительна, и никто не сумел ее опровергнуть.

Легко представить, что с такой мощной опорой и своих доводов, и своей совести мистер Хардинг не испытывает ни малейших угрызений по поводу двухсот фунтов, вручаемых ему четырежды в год. По правде сказать, вопрос никогда не представал ему с такой стороны. Последние год-два мистер Хардинг довольно часто говорил, а еще чаще слышал о завещаниях старинных благотворителей и доходах с их земель; его даже однажды посетило сомнение (впоследствии развеянное логикой зятя), действительно ли лорд Гилдфорд должен был получать такие большие суммы из доходов Больницы Святого Креста; но что ему самому скромные восемьсот фунтов выплачивают нечестно — ему, добровольно отдающему шестьдесят два фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса в год бедным старикам, исполняющему за эти деньги обязанности регента, как не исполнял их никто за всю историю Барчестерского собора, — такая мысль не смущала его покой и не тревожила его совесть.

И все же мистера Хардинга огорчают слухи, гуляющие по Барчестеру. Ему передали, что по меньшей мере двое из его стариков жалуются: мол, по справедливости каждый в приюте должен получать сто фунтов в год и жить словно джентльмен, а не перебиваться нищенскими шиллингом и четырьмя пенсами в день, пока мистер Хардинг и мистер Чедуик ворочают тыщами, которые добрый старый Хайрем оставил вовсе не им. Больше всего мистера Хардинга ранит неблагодарность. Одного из двух недовольных, Эйбла Хенди, он сам взял в богадельню; тот был барчестерским каменщиком и сломал бедро, упав с лесов при работе в соборе. Мистер Хардинг определил его на первое же освободившееся место, хотя доктор Грантли очень хотел устроить туда несносного чтеца из Пламстедской церкви, старого и совершенно беззубого, от которого архидьякон никак иначе не мог избавиться. Доктор Грантли не упустил случая напомнить мистеру Хардингу, как радовался бы шиллингу и четырем пенсам старый Джо Муттерс и как неосмотрительно со стороны мистера Хардинга допускать в приют городского радикала. Вероятно, в эту минуту доктор Грантли позабыл, что учреждение создано для обедневших барчестерских мастеровых.

Есть в Барчестере молодой врач по имени Джон Болд. И мистеру Хардингу, и доктору Грантли известно, что мятежные настроения в приюте посеяны им, да и последние неприятные разговоры о наследстве Хайрема исходят тоже от него. Тем не менее мистер Хардинг и мистер Болд знакомы, можно сказать, даже дружны, насколько позволяет значительная разница в годах. Доктор Грантли видит в нечестивом смутьяне (как однажды назвал Болда в разговоре с тестем) угрозу общественному спокойствию; более осмотрительный и дальновидный, чем мистер Хардинг, он уверен, что Джон Болд еще посеет в Барчестере большой раздор. Доктор Грантли убежден, что врага (а он числит Болда врагом) не следует по-приятельски впускать в свой стан. Поскольку нам много предстоит говорить об этом молодом человеке, необходимо рассказать, кто он и почему встал на защиту хайремских стариков.

Джон Болд провел в Барчестере значительную часть детства. Его отец имел в Лондоне врачебную практику и, скопив некую сумму денег, вложил ее в барчестерскую недвижимость. Ему принадлежали гостиница «Уонтлейский дракон» [5], почтовая станция, четыре лавки на Хай-стрит и несколько новых очаровательных вилл (как они именовались в объявлениях о сдаче) в пригороде сразу за Хайремской богадельней. В одну из них доктор Болд удалился на склоне лет; сюда Джон Болд приезжал школьником на каникулы, а позже, студентом-медиком — на Рождество. Как раз когда Джон Болд получил право писать рядом со своим именем «врач и аптекарь», старый доктор Болд скончался, оставив сыну барчестерскую собственность, а дочери Мэри, которая была старше брата лет на пять, — сбережения в трехпроцентных государственных облигациях.

Джон Болд решил переехать в Барчестер и заняться попечением о своей собственности, а также костях и телах тех соседей, которые решат обратиться к нему за помощью. Он повесил на дверь большую медную табличку с надписью «Джон Болд, врач» (к великому неудовольствию девяти барчестерских эскулапов, чью скудную практику составлял местный клир) и начал с помощью сестры вести хозяйство. Тогда ему было не больше двадцати четырех лет, и, хотя к настоящему времени он прожил в Барчестере уже года три, мы не слышали, чтобы он нанес хоть какой-нибудь ущерб девяти достойным коллегам. По правде сказать, их опасения вполне развеялись: за три года он не принял и трех платных пациентов.

Тем не менее Джон Болд — толковый молодой человек и со временем, набравшись опыта, стал бы толковым врачом; однако он избрал для себя иной путь. Отцовское наследство избавило его от необходимости зарабатывать на хлеб; он отказался тянуть профессиональную лямку, под которой понимает будни практикующего врача, и отдался иному занятию. Он частенько перевязывает ссадины и вправляет кости тем представителям беднейшего сословия, которые исповедуют одинаковые с ним взгляды, — но делает это безвозмездно. Не буду утверждать, что архидьякон прав в строгом смысле слова, называя Джона Болда опасным смутьяном, ибо не знаю, какая радикальность взглядов оправдывала бы такое клеймо, однако он безусловно сторонник решительных реформ. Джон Болд хочет искоренить любые злоупотребления — государственные, церковные, муниципальные (он добился избрания в городской совет Барчестера и так измучил трех предыдущих мэров, что четвертого оказалось трудно сыскать), злоупотребления в медицинской практике и вообще в мире. Болд совершенно искренен в патриотическом желании исправить человеческий род; энергия, с которой он воюет против несправедливости, отчасти даже восхищает; однако, боюсь, он чересчур убедил себя в своей миссии. Человеку столь молодому не помешала бы толика неуверенности в себе и чуть бо́льшая вера в честность чужих намерений; ему стоило бы понять, что старые порядки не всегда дурны, а перемены порой могут быть опасны. Но нет, Джон Болд наделен пылом и самонадеянностью Дантона; он бросает проклятия вековым устоям с яростью французского якобинца.

Неудивительно, что в глазах доктора Грантли Джон Болд — головня, упавшая посреди тихого кафедрального городка. Доктор Грантли избегал бы его, как чумы; однако мистер Хардинг приятельствовал со старым доктором. Маленький Джонни Болд играл на лужайке перед домом мистера Хардинга. Он пленил сердце регента, завороженно внимая его священным мелодиям, и, скажем уж сразу начистоту, почти пленил еще одно сердце в тех же самых стенах.

Элинор Хардинг не помолвлена с Джоном Болдом и, возможно, еще не призналась себе, как дорог ей молодой реформатор; однако ей очень не по душе, если о нем дурно отзываются. Она не смеет возражать, когда муж сестры громко его ругает, поскольку, как и отец, немного побаивается доктора Грантли, но у нее растет неприязнь к архидьякону. Элинор убеждает отца, что несправедливо отказывать молодому другу от дома из-за политических взглядов, ей не хочется ходить туда, где его не будет. По правде сказать, она влюблена.

Нет ни одной убедительной причины, почему бы Элинор Хардинг не полюбить Джона Болда. У него есть все качества, способные тронуть девичье сердце. Он смел, пылок, занятен в общении, хорош собой, молод и предприимчив; у него есть средства содержать жену, он безусловно порядочен, друг отца и, главное, любит ее: так что́ препятствует Элинор Хардинг питать нежные чувства к Джону Болду?

Доктор Грантли, стоглазый, как Аргус, давно понял, куда дует ветер, и мог бы привести множество веских доводов против такого поворота событий. Он не счел разумным говорить об этом с тестем, зная, что тот склонен во всем потакать младшей дочери. Однако он обсудил свои тревоги с самой доверенной душой в священном алькове под клерикальным надкроватным балдахином в Пламстеде.

О, сколько утешения, сколько ценных советов получает наш архидьякон за этой священной завесой! Только здесь он сходит с церковного пьедестала и становится простым смертным. В миру доктор Грантли и на миг не оставляет ту величавую манеру, которая так ему к лицу. Он сочетает достоинство древнего святого с лоском современного епископа; он всегда одинаков, всегда архидьякон, и его, в отличие от Гомера, никогда не смаривает дремота [6]. Даже с тестем, даже с епископом и настоятелем он все так же громогласен и сохраняет ту же надменную осанку, от которой робеют юные барчестерцы и трепещет Пламстедский приход. Лишь меняя широкополую шляпу на ночной колпак с кисточкой, а строгий клерикальный наряд — на привычную robe de nuit [7], доктор Грантли начинает говорить и думать как обычный человек.

Многие из нас частенько думают, какому испытанию подвергается вера жен нашего духовенства. Для нас эти люди — воплощение апостола Павла; самая их походка — проповедь, их опрятное и строгое платье — призыв к смирению и набожности, а широкополые шляпы словно окружены нимбом нравственных добродетелей. На архипастыря в облачении его сана все смотрят уважительно, а хорошо одетый епископ приводит нас в священный трепет. Но как такие чувства сохраняются в груди тех, кто видит епископов без сутаны и архидьяконов — в еще более небрежном дезабилье?

Кто из нас не вспомнит священнослужителя, рядом с которым мы невольно приглушаем голос и стараемся ступать неслышно? Однако случись нам увидеть, как он вытягивается под одеялом, широко зевает и зарывается лицом в подушку, мы болтали бы в его присутствии, словно в обществе какого-нибудь врача или адвоката. По сходным причинам, вероятно, наш архидьякон выслушивал советы жены, хотя со всеми прочими представителями человечества предпочитал брать роль советчика на себя.

— Дорогая, — сказал он, расправив многочисленные оборки ночного колпака, — сегодня у твоего отца снова был Джон Болд. Я должен сказать, твой отец очень беспечен.

— Он всегда был беспечным, — отвечала миссис Грантли из-под теплого одеяла. — Это нисколько не новость.

— Да, знаю, не новость, но при нынешнем состоянии дел такая беспечность — это... это... Я скажу тебе, дорогая, если он не побеспокоится, Джон Болд окрутит Элинор.

— Думаю, окрутит независимо от того, побеспокоится папа или нет. А что тут дурного?

— Что тут дурного?! — почти возопил архидьякон и так дернул ночной колпак, что едва не натянул его до самого носа. — Что дурного?! Наглый выскочка! Самый вульгарный юнец, какого мне случалось знать! Известно ли тебе, что он лезет в дела твоего отца самым... самым... — Не подобрав достаточно оскорбительного эпитета, он довершил фразу восклицанием: «Боже великий!», которое на собраниях епархиального духовенства всегда производило должное впечатление. Вероятно, он на время позабыл, где находится.

— Что до вульгарности, архидьякон, — (миссис Грантли никогда не обращалась к супругу более по-домашнему), — я с тобой не согласна. Не то чтобы мне нравился мистер Болд, — на мой вкус, он чересчур самонадеян, но он нравится Элинор, и для папы будет лучше, если они поженятся. Болд не стал бы вмешиваться в дела богадельни, будь он папиным зятем.

И она привычно повернулась под одеялом, что не хуже слов дало доктору понять, что, по ее мнению, вопрос на сегодня закрыт.

— Боже великий! — прошептал доктор еще раз — он очевидно был вне себя.

Доктор Грантли — вовсе не дурной человек. Он в точности таков, каким с наибольшей вероятностью должно было сделать его образование. Ему хватает ума для своего места в жизни, но не хватает, чтобы взглянуть шире. Он добросовестно и методично исполняет те приходские обязанности, которые не считает возможным перепоручить младшим священникам, однако по-настоящему он сияет в роли архидьякона.

Мы привыкли, что обычно либо архидьяконское, либо епископское место бывает синекурой: если епископ трудится, архидьякону дел не остается, и наоборот. В Барчестерской епархии трудится архидьякон. В этом качестве он упорен, властен и, как с особой гордостью отмечают его друзья, справедлив. Главная его беда — чрезмерная вера в достоинства и права своего сословия, а главная слабость — столь же сильная убежденность в величии своих манер и собственном красноречии. Он порядочный человек, верит в учение, которое проповедует, и верит также, что живет по этому учению, хотя вряд ли отдаст верхнюю одежду тому, кто отнимет у него рубашку, или готов прощать брата хотя бы семь раз [8]. Он довольно суров во взимании причитающихся денег, так как полагает, что любые послабления в этом вопросе угрожают благополучию церкви; будь его воля, он бы изверг во тьму и погибель не только каждого отдельного реформатора, но и всякий комитет или комиссию, дерзнувшую задавать вопросы о распределении церковных доходов.

— Это церковные доходы, что миряне и сами признают. Безусловно, церковь справится с распределением своих доходов. — Такой довод он обычно приводил, когда в Барчестере или в Оксфорде обсуждали кощунственные деяния лорда Джона Рассела [9] и других.

Разумеется, доктор Грантли не любил Джона Болда, и мысль жены, что они могут близко породниться, привела его в ужас. Надо отдать архидьякону должное: смелости ему было не занимать; он охотно сразился бы с противником где угодно и каким угодно оружием. Доктор Грантли был уверен в неопровержимости своих доводов и нимало не сомневался, что одержит победу в честном бою. Он и на миг не допускал, что Джон Болд уличит епархию в несправедливом распределении доходов богадельни, а коли так, зачем искать мира на столь низких условиях? Что, откупиться от неверующего врага церкви свояченицей одного ее служителя и дочерью другого — молодой дамой, которая по праву родства достойна стать женой епархиального клирика, и не из последних?! Говоря о неверующих врагах церкви, доктор Грантли подразумевал не отрицание ее догматов, а равно опасные сомнения в безупречности ее финансовой политики.

Миссис Грантли редко расходится с мужем в том, что касается защиты церкви и прав духовенства; тем обиднее была ее неожиданная готовность идти на уступки. Архидьякон, укладываясь рядом с нею, снова прошептал: «Боже великий!», но так тихо, чтобы она не услышала, и повторял эти слова до тех пор, пока сон не избавил его от тягостных мыслей.

Сам мистер Хардинг не видит препятствий для любви своей дочери к Джону Болду. Ее чувства не ускользнули от его внимания. Возможные шаги Болда в отношении богадельни огорчают регента именно тем, что могут разлучить его с дочерью или дочь — с любимым человеком. Он не говорил с Элинор о ее любви, поскольку менее кого бы то ни было склонен заводить подобные разговоры без приглашения, даже с собственной дочкой. Считай мистер Хардинг, что Болд поступает предосудительно, он бы отослал Элинор или отказал Болду от дома. Однако он не видит для этого оснований. Наверное, он предпочел бы второго зятя-священника, поскольку тоже питает слабость к своему сословию, и уж точно предпочел бы видеть столь близким родственником человека единомысленного. Однако он не станет отвергать избранника дочери из-за расхождения во взглядах.

Покуда Болд никак не задел регента лично. Несколько месяцев назад, после трудных боев, он ценою немалых денежных издержек для себя одержал победу над некой старухой — сборщицей дорожной пошлины, на которую пожаловалась ему другая местная старуха. Он раскопал парламентский акт об учреждении дорожного фонда [10], убедился, что с его протеже деньги взяли незаконно, проехал через те же ворота, заплатил пошлину, затем вчинил сборщице иск и доказал, что лица, следующие туда таким-то, а назад сяким-то проселком, освобождаются от уплаты. Весть о его победе облетела округу, и Болд снискал славу защитника барчестерских бедняков. Вскоре после того несколько людей сказали ему, что хайремские пансионеры живут в нищете, хотя собственность, завещанная, по сути, им, весьма велика. Стряпчий, которого Болд нанял вести дело о пошлине, посоветовал ему не медлить и затребовать у мистера Чедуика отчет о финансовых делах богадельни.

Болд в присутствии друга-регента частенько негодовал на распределение церковных средств, но эти разговоры никогда не касались Барчестера, и когда Финни, стряпчий, посоветовал ему вмешаться в дела Хайремского приюта, Болд поначалу думал, что будет воевать с мистером Чедуиком. Однако вскоре ему стало понятно, что, затронув управляющего Чедуика, он затронет и смотрителя Хардинга. Такой поворот событий огорчил Болда, но он был не из тех, кто откажется от борьбы по личным мотивам.

Решив взять дело в свои руки, он начал действовать со всегдашней энергией: добыл копию завещания Хайрема, тщательно изучил формулировки, затем оценил размеры собственности, а также, насколько возможно, ее стоимость и расписал нынешнее распределение денег со слов собеседников. Вооружившись всеми этими сведениями и заранее известив управляющего о своем визите, он явился к мистеру Чедуику и попросил у того записи о доходах и тратах богадельни за последние двадцать пять лет.

Мистер Чедуик в просьбе, естественно, отказал, сославшись на то, что не вправе разглашать сведения о собственности, которой управляет в качестве нанятого лица.

— А кто может дать вам такое право, мистер Чедуик? — спросил Болд.

— Только мои наниматели, мистер Болд, — ответил управляющий.

— А кто они, мистер Чедуик? — настаивал Болд.

Чедуик позволил себе заметить, что, если вопросы продиктованы праздным любопытством, он предпочел бы на них не отвечать, а если мистер Болд преследует какие-либо далеко идущие цели, то сведения желательно запрашивать профессиональным порядком у профессионалов. Поверенные мистера Чедуика — господа Кокс и Камминс из Линкольнс-Инна. Мистер Болд записал адрес Кокса и Камминса, заметил, что погода для этого времени года стоит холодная, и пожелал мистеру Чедуику доброго утра. Мистер Чедуик согласился, что для июня прохладно, и отпустил посетителя поклоном.

Болд отправился прямиком к своему стряпчему, Финни. Не сказать, что стряпчий ему нравился, но, как объяснял сам Болд, он нуждался в человеке, знающем законы и готовом делать за деньги, что велят. Он и не помышлял вверить себя адвокату, просто покупал юридические услуги у юриста, как покупал сюртук у портного, потому что не мог так же хорошо сшить его сам. И он рассудил, что самый подходящий для этого человек в Барчестере — Финни. В одном отношении, впрочем, он не ошибся: Финни был само смирение.

Финни, памятуя про свои шесть шиллингов восемь пенсов [11], посоветовал тут же написать Коксу и Камминсу:

— Прихлопните их сразу, мистер Болд. Затребуйте в самой категорической форме полный отчет о делах богадельни.

— Я думал бы прежде поговорить с мистером Хардингом, — сказал Болд.

— Да-да, всенепременно, — ответил покладистый Финни, — хотя, поскольку мистер Хардинг человек не деловой, это может повлечь... повлечь за собой мелкие осложнения... но, возможно, вы правы. Мистер Болд, я уверен, что визит к мистеру Хардингу не причинит никакого вреда.

По лицу клиента Финни видел, что того не переубедишь.

Глава III

Барчестерский епископ

Болд тут же отправился в богадельню. Час был уже довольно поздний, но Болд знал, что летом мистер Хардинг обедает в четыре [12], а Элинор вечером обычно уезжает кататься, а значит, он вполне может застать мистера Хардинга одного. Итак, примерно между семью и восемью часами он добрался до узорной железной калитки, ведущей в смотрительский садик. Хотя, как заметил мистер Чедуик, для июня было довольно прохладно, вечер выдался ясный и погожий. Калитка стояла незапертой. Поворачивая щеколду, Болд услышал из дальнего конца сада звуки виолончели. Он прошел через лужайку и увидел регента со слушателями. Музыкант расположился на садовом стуле в беседке, у самого входа, так что виолончель, которую он держал между коленями, упиралась в сухие каменные плиты. Перед ним на простом деревянном пюпитре лежала раскрытая книга с нотами — то самое любимое, выпестованное долгими трудами собрание церковной музыки, которое обошлось ему во столько гиней, — а рядом сидели, лежали и стояли десять из двенадцати стариков, обитавших вместе с ним под кровом старого Джона Хайрема. Двое реформаторов отсутствовали. Я не говорю, что в душе они считали себя виноватыми перед добрым смотрителем, но последнее время они его сторонились, а его музыка утратила для них привлекательность.

Как занятно было наблюдать позы и внимательные лица этих сытых, довольных стариков! Не скажу, что они понимали музыку, которую слышали, однако всем видом показывали, что она им нравится. Радуясь своей нынешней жизни, они старались, насколько в их силах, платить добром за добро и неплохо в этом преуспели. Регенту отрадно было думать, что любимых старичков восхищают звуки, наполнявшие его почти экстатическим ликованием; он нередко говорил, что самый воздух богадельни делает ее особо пригодной для служения святой Цецилии [13].

Прямо перед ним, на самом конце скамьи, опоясывающей беседку, сидел, аккуратно разложив на коленях шейный платок, пансионер, который и впрямь наслаждался этими мгновениями или очень правдоподобно изображал, что наслаждается. Годы — а ему было за восемьдесят — не согнули его мощную фигуру; он по-прежнему был рослый, статный, красивый, с умным высоким лбом, обрамленным очень редкими седыми прядками. Черное приютское платье из грубой материи, панталоны и башмаки с пряжками чрезвычайно ему шли; он сидел, опершись руками на палку и положив на них подбородок, — слушатель, о котором может мечтать каждый музыкант.

Он, безусловно, был гордостью богадельни. По обычаю, одного из призреваемых назначали кем-то вроде старосты, и хотя мистер Банс — ибо таково было его имя, и так к нему всегда обращались другие пансионеры, — получал не больше денег, чем они, он прекрасно понимал свое положение и держался с соответствующим достоинством. Регент называл его помощником смотрителя и не считал зазорным — изредка, в отсутствие других гостей — пригласить к жарко натопленному камину и попотчевать стаканом портвейна. И хотя Банс никогда не уходил без второго стакана, его никакими уговорами нельзя было соблазнить на третий.

— Вы слишком добры, мистер Хардинг, слишком добры, — неизменно говорил он, когда ему наливали второй стакан, но через полчаса, допив, вставал и со словами благословения, которые его покровитель очень ценил, удалялся в собственную обитель. Он хорошо знал жизнь и, дорожа этими безоблачными мгновениями, не хотел затягивать их до того, что они станут утомительны для хозяина.

Мистер Банс, как легко можно вообразить, был горячим противником нововведений. Даже доктор Грантли не питал такого праведного отвращения к тем, кто вмешивается в дела богадельни. Мистер Банс был человеком церкви до мозга костей, и хотя не особо жаловал доктора Грантли лично, чувство это проистекало скорее из того, что в богадельне не было места двум людям столь сходного склада, а вовсе не из различия взглядов. Банс был склонен полагать, что они со смотрителем вполне управятся без посторонней помощи. Разумеется, епископ регулярно инспектировал богадельню и в таком качестве заслуживал всяческого почтения со стороны всех, связанных с завещанием Джона Хайрема, однако Банс был уверен, что Джон Хайрем не предусматривал вмешательство в свои дела со стороны каких-либо архидьяконов.

Сейчас, впрочем, его мысли были далеки от подобных забот, и он глядел на своего смотрителя так, будто почитал музыку райским даром, а музыкантов — почти небожителями.

Когда Болд тихонько вышел на лужайку, мистер Хардинг поначалу его не заметил и продолжал водить смычком по струнам, но потом по лицам слушателей понял, что кто-то пришел. Он поднял глаза и с теплым радушием приветствовал молодого друга.

— Продолжайте, мистер Хардинг, прошу, не прерывайтесь из-за меня, — сказал Болд. — Вы знаете, как я люблю церковную музыку.

— Да что вы, пустяки! — воскликнул регент, закрывая книгу, но тут же вновь открыл ее, поймав восхитительно молящий взгляд старого друга Банса. — Ах, Банс, Банс, Банс, боюсь я, вы всего лишь льстец. Ладно, тогда я закончу. Это любимейший фрагмент из Бишопа [14]. А потом, мистер Болд, мы прогуляемся и побеседуем, пока не вернется Элинор и не нальет нам чаю.

Так что Болд сел на мягкую траву послушать музыку, а вернее — подумать, как после такой идиллической сцены завести тягостный разговор, смутить покой человека, столь тепло его встретившего.

Болду показалось, что музыка закончилась слишком быстро; он почти жалел, когда медлительные старички завершили свои долгие прощания.

Ком встал у него в горле от простых, но ласковых слов регента.

— Один вечерний визит, — сказал тот, — стоит десяти утренних. Утренние визиты — сплошная формальность; настоящие разговоры начинаются только после обеда. Вот почему я обедаю рано — чтобы успеть вдоволь наговориться.

— Вы совершенно правы, мистер Хардинг, — ответил его собеседник, — но боюсь, что я нарушил заведенный порядок и должен просить всяческих извинений, что в такой час беспокою вас по делу.

Мистер Хардинг глянул непонимающе и с легкой досадой; что-то в тоне молодого человека обещало неприятный разговор, и регент огорчился, что от его любезных приветствий так небрежно отмахиваются.

— Я хотел бы поговорить с вами про богадельню, — продолжал Болд.

— Конечно, буду счастлив помочь, чем смогу...

— Дело касается счетов.

— В таком случае, мой дорогой, ничем не смогу помочь, ибо в этих вопросах я сущий младенец. Знаю только, что мне платят восемьсот фунтов в год. Идите к Чедуику, он знает про счета все, а пока скажите, заживет ли рука у бедной Мэри Джонс?

— Заживет, если она будет ее беречь, но, мистер Хардинг, я надеюсь, вы не возражаете обсудить со мной то, что я имею сказать про богадельню.

Мистер Хардинг испустил долгий, протяжный вздох. Он возражал, очень сильно возражал против обсуждения этих вопросов с Джоном Болдом, однако, не обладая деловым тактом мистера Чедуика, не умел защитить себя от надвигающейся беды; он печально вздохнул, но не ответил.

— Я питаю к вам самое глубокое уважение, мистер Хардинг, — продолжал Болд. — Самое искреннее, самое...

— Благодарю вас, мистер Болд, благодарю, — нетерпеливо перебил регент. — Очень признателен, но не будем об этом. Я могу ошибаться ровно так же, как любой другой. Ровно так же.

— Однако, мистер Хардинг, я должен выразить свои чувства, чтобы вы не заподозрили в моих действиях личную неприязнь.

— Личную неприязнь! В ваших действиях! Вы же не собираетесь перерезать мне горло или предать меня церковному суду...

Болд попытался выдавить смешок и не сумел. Он всерьез вознамерился исправить несправедливость и не мог шутить над своим решением. Некоторое время он шел молча, затем возобновил натиск. Мистер Хардинг, слушая его, быстро водил смычком (который по-прежнему был у него в руке) по струнам воображаемой виолончели.

— Я боюсь, есть основания полагать, что завещание Джона Хайрема исполняется не вполне точно, — сказал молодой человек, — и меня попросили в этом разобраться.

— Очень хорошо, я нисколько не возражаю, так что не будем больше об этом говорить.

— Лишь еще одно слово, мистер Хардинг. Чедуик направил меня к Коксу и Камминсу, и я полагаю, что мой долг — запросить у них сведения о богадельне. При этом может сложиться впечатление, будто я действую против вас, и я надеюсь, что вы меня простите.

— Мистер Болд, — начал его собеседник. Он остановился и с торжественной серьезностью продолжал: — Если вы будете действовать по совести, говорить только правду и не пользоваться в достижении своей цели бесчестными средствами, мне не за что будет вас прощать. Полагаю, вы считаете, что доход, который я получаю от богадельни, должен распределяться иначе. Что бы ни думали другие, я не припишу вам низких мотивов из-за мнений, отличных от моих и противных моим интересам. Исполняйте свой долг, как вы его понимаете; помочь я вам не могу, но и препятствовать не стану. Позвольте, впрочем, заметить, что вы никоим образом не убедите меня в вашей правоте, как и я вас — в своей, так что разговаривать об этом бессмысленно. Вот Элинор с ее лошадками. Идемте пить чай.

Однако Болд чувствовал, что не может после такого разговора спокойно сидеть за столом с мистером Хардингом и его дочерью. Он пробормотал какие-то неловкие слова и направился прочь, а проходя мимо подъехавшей коляски, лишь приподнял шляпу и поклонился, оставив Элинор разочарованно недоумевать о причинах его ухода.

У Болда сложилось впечатление, что регент совершенно уверен в своей правоте, и даже закралась мысль, что он собирается необоснованно влезть в дела честного и достойного человека; однако сам мистер Хардинг отнюдь не был убежден в правильности своей позиции.

Прежде всего ради Элинор смотритель хотел думать хорошо о Болде и ему подобных, однако невольно возмущался его дерзостью. Какое право тот имел говорить, будто завещание Хайрема исполняется недолжным образом? И немедленно возникал вопрос: а должным ли образом оно исполняется? Хотел ли Джон Хайрем, чтобы смотритель богадельни получал из его наследства значительно больше, чем все двенадцать призреваемых стариков, вместе взятые? Не может ли быть так, что Джон Болд прав и почтенный регент уже больше десяти лет получает доход, по закону принадлежащий другим? Что его, ведущего такую счастливую и тихую жизнь, уличат в присвоении восьмисот фунтов годового дохода, которые ему до конца жизни не возместить? Я не говорю, что мистер Хардинг и впрямь опасался такого поворота событий; но тень сомнения уже упала на его душу, и с того вечера много, много дней наш милейший, добрейший смотритель не ведал ни радости, ни покоя.

Именно такие мысли, первые предвестники грядущих тягостных раздумий, мучили мистера Хардинга, когда тот рассеянно прихлебывал чай. Бедняжка Элинор видела, что отец расстроен, но ее догадки не шли дальше внезапного и невежливого ухода мистера Болда. Она думала, что он поссорился с ее отцом, и немного досадовала на обоих, хотя и не пыталась объяснить себе свои чувства.

Мистер Хардинг обдумывал это все очень тщательно и перед тем, как лечь, и уже в постели. Он спрашивал себя, вправе ли получать свой доход. Одно вроде бы было ясно: несмотря на всю неловкость нынешнего положения, никто не мог сказать, что ему следовало отказаться от должности, когда она была предложена, или от жалованья позже. Все (подразумевались все в англиканской церкви) знали, что место смотрителя барчестерской богадельни — синекура, но никого никогда не осуждали за согласие ее принять. Зато как бы его осудили, если бы он отказался! Каким безумцем его бы сочли, скажи он тогда, что совестится брать восемьсот фунтов в год из Хайремовых денег и пусть лучше вакансию предложат кому-нибудь другому! Как бы доктор Грантли качал мудрой головой и советовался с друзьями в епархии, куда поместить скорбного умом младшего каноника! А если он был прав, принимая должность, то, очевидно, неверно было бы отвергать хоть какую-нибудь часть дохода. Патронат — важный атрибут епископской власти, и не дело мистера Хардинга уменьшать стоимость места, которым его облагодетельствовали; уж конечно, он должен стоять за свое сословие.

Однако доводы эти, при всей своей логичности, не утешали. Верно ли исполняется завещание Джона Хайрема? В этом состоял истинный вопрос. И если оно исполняется неверно, то не долг ли мистера Хардинга восстановить справедливость — вне зависимости от ущерба барчестерскому духовенству или мнения благодетеля и друзей? От друзей вообще мысли его неприятным образом перешли к доктору Грантли. Регент знал, каким могучим защитником будет архидьякон, если предоставить поле битвы ему, но знал и другое: что не найдет ни сочувствия своим сомнениям, ни дружеских чувств, ни внутреннего утешения. Доктор Грантли, как истый боец Церкви Воинствующей, с готовностью обрушит булаву на головы любых врагов, но исходить при этом будет из тезиса о непогрешимости церкви. Такая борьба не успокоила бы мистера Хардинга. Он хотел быть правым, а не доказать свою правоту.

Я уже рассказывал, что труды по управлению Барчестерской епархией нес доктор Грантли, а его отец-епископ не слишком себя утруждал. Тем не менее епископ, хоть и бездеятельный по натуре, обладал качествами, снискавшими ему всеобщую любовь. Он был прямая противоположность своему сыну: мягкий, добрый, чуждый всяких внешних проявлений епископской власти. Вероятно, ему повезло, что сын так рано смог взять на себя обязанности, с которыми отец не очень-то справлялся, когда был моложе, и уж точно не справился бы сейчас, на восьмом десятке. Епископ был обходителен с духовенством, умел занять разговором настоятельских жен или подбодрить младших священников. Однако для исправления тех, кто отступил от прямого пути в жизни или вопросах веры, требовалась твердая рука архидьякона.

Епископа и мистера Хардинга связывала самая теплая дружба. Они вместе состарились и вместе провели много, много лет в общих церковных заботах и церковных беседах. Их общение было тесным еще тогда, когда один был епископом, а другой — младшим каноником, однако с тех пор как старики породнились, а мистер Хардинг стал регентом и смотрителем, они сделались друг для друга всем. Не скажу, что эти двое на пару управляли епархией, но они подолгу обсуждали того, кто ею управляет, и придумывали планы, как смягчить его гнев против нарушителей церковной дисциплины и умерить его тягу к утверждению церковной власти.

Мистер Хардинг решил открыть свое сердце старому другу; к нему он и отправился наутро после неучтивого визита Джона Болда.

Слухи о нападках на богадельню еще не достигли епископских ушей. Он, разумеется, слышал, что кто-то ставит под сомнение его право жаловать синекуру, дающую восемьсот фунтов в год, как слышал время от времени о каких-нибудь особо возмутительных безобразиях в обычно тихом и благопристойном Барчестере, однако все, что от него требовалось в таких случаях, — это покачать головой и попросить своего сына, великого диктатора, позаботиться, чтобы церковь не понесла ущерба.

Мистеру Хардингу пришлось долго излагать свою историю, прежде чем епископ понял его взгляд на события, но нам незачем приводить ее целиком. Поначалу епископ посоветовал лишь один шаг, порекомендовал лишь одно лекарство, отыскал в своей обширной фармакопее лишь одно достаточно сильное средство против такого опасного нарушения: архидьякона. «Направьте его к архидьякону», — ответил он, когда мистер Хардинг поведал о визите мистера Болда. «Архидьякон все вам разъяснит, — ласково сказал он, когда друг поделился с ним сомнениями. — Никто не умеет растолковать это так хорошо, как архидьякон». Однако доза, пусть и большая, не успокоила больного, а, напротив, чуть не вызвала у него тошноту.

— Но, епископ, — сказал тот, — вы когда-нибудь читали завещание Джона Хайрема?

Епископ ответил, что, наверное, читал, тридцать пять лет назад, когда вступил на кафедру, но точно сказать не может; впрочем, он прекрасно знает, что имел право жаловать смотрительское место и что доход смотрителя установлен в согласии с законом.

— Но, епископ, вопрос в том, кто имеет власть его устанавливать? Если, как утверждает тот молодой человек, прибыль от земли должна по завещанию делиться на доли, кто вправе менять их соотношение?

Епископу смутно представлялось, что это вроде бы происходило само собой с течением лет и что некий церковный статут отказывает призреваемым в повышении выплат с ростом собственности. Он сказал что-то про традицию, затем, подробнее, про то, что многие ученые люди подтвердили правильность нынешнего положения дел. Еще дольше он говорил, как важно сохранять различие в ранге и доходе между рукоположенным священником и бедняками, живущими на средства благотворительности, и в завершение еще раз сослался на архидьякона.

Регент сидел, задумчиво глядя в огонь камина, и слушал благодушные увещевания друга. Слова епископа немного успокаивали, однако успокоение это не было прочным. Они внушали мистеру Хардингу чувство, что многие — и даже все в духовном сословии — сочтут его правым, но не убеждали, что он и в самом деле прав.

— Епископ! — сказал он наконец, после того как они оба долго сидели в молчании. — Я обману и себя, и вас, если не признаюсь, что сердце мое очень неспокойно. Допустим, я не сумею согласиться с доктором Грантли! Допустим, я изучу вопрос и обнаружу, что молодой человек был прав, а я ошибался, — что тогда?

Двое стариков сидели близко друг к другу — так близко, что епископ мог положить руку на колено регента, что он и сделал. Мистер Хардинг прекрасно знал, что означает этот ласковый жест. У епископа нет больше доводов; он не будет сражаться, как сражался бы его сын; он бессилен доказать, что сомнения регента безосновательны, но может посочувствовать старому другу. Вновь наступило долгое молчание, потом епископ с нехарактерным для него энергичным раздражением спросил, есть ли у «наглеца» (так он назвал Джона Болда) друзья в Барчестере.

Мистер Хардинг заранее приготовился рассказать епископу все, в том числе про любовь дочери и собственные переживания, обсудить Джона Болда в двойном качестве будущего зятя и нынешнего врага; теперь он чувствовал, что, как это ни тягостно, надо перейти ко второй половине рассказа.

— Он очень близкий друг моего дома, епископ.

Епископ вытаращил глаза. Он продвинулся в ортодоксальности и церковной воинственности значительно меньше сына и все равно не мог взять в толк, как открытого врага церкви принимают, тем более дружески, в доме священника, и не просто священника, а несправедливо оскорбленного смотрителя той самой богадельни.

— Вообще-то, сам мистер Болд очень мне по душе, — продолжала жертва нападок, — и, сказать начистоту... — тут регент замялся, собирая силы для страшного известия, — я иногда думаю, что, возможно, он станет моим вторым зятем.

Епископ не присвистнул — мы полагаем, что они утрачивают эту способность при рукоположении и что в наше время присвистывающий епископ — не меньшая редкость, чем судья-взяточник, — однако вид у него был такой, словно он присвистнул бы, если б не сутана.

Какой свояк для архидьякона! какое родство для барчестерского духовенства! да и для самого епископа! Достойный архиерей в простоте душевной не сомневался, что Джон Болд, будь его воля, закрыл бы все соборы, а может, и все приходские церкви, распределил бы десятину между методистами, баптистами и другими варварскими племенами, полностью уничтожил бы епископат и объявил широкополые шляпы и батистовые рукава вне закона [15], как клобуки, власяницы и сандалии! [16] Ввести в уютный клерикальный круг скептика, который ставит под сомнение честность англиканских пастырей и, возможно, не верит в Троицу!

Мистер Хардинг видел, какое действие произвели его слова, и почти пожалел о собственной откровенности; впрочем, он тут же постарался смягчить огорчение своего друга и покровителя.

— Я не говорю, что они помолвлены. Элинор бы мне сказала, в этом я нисколько не сомневаюсь. Однако я вижу, что они друг другу нравятся, и, как мужчина и отец, не вижу никаких препятствий к их браку.

— Но, мистер Хардинг, — сказал епископ, — как вы будете с ним бороться, если он станет вашим зятем?

— Я не собираюсь с ним бороться, это он со мной борется. Если потребуются какие-либо шаги для защиты, наверное, их сделает Чедуик. Наверное...

— О, с этим разберется архидьякон; будь молодой человек дважды его свояком, архидьякон не свернет с пути, который считает правильным.

Мистер Хардинг напомнил, что архидьякон и реформатор еще не свояки, а возможно, ими и не будут; получил обещание, что имя Элинор не прозвучит в разговорах отца-епископа с сыном-архидьяконом касательно богадельни, и ушел, оставив бедного старого друга смущенным, огорченным и растерянным.