автордың кітабын онлайн тегін оқу  Дом на Мизери-стрит

Пётр Немировский

Петр Немировский

Дом на Мизери-стрит[1]

_{Записки нью-йоркского нарколога}

«Дом на Мизери стрит» — это заметки нарколога, около пятнадцати лет работающего в наркологических клиниках Нью-Йорка. Автор ведет откровенный разговор с читателем о том, что такое наркомания, как эту болезнь лечат в США, и почему ее вообще сложно лечить.

Параллельно с этим автор рассказывает личную историю о том, как, близко столкнувшись с миром наркоманов, он пересмотрел и изменил свои взгляды и представления о жизни.

Эта книга представляет интерес для самого широкого читателя. Автор рассказывает не только о наркомании, но поднимает и серьезные вопросы врачебного долга, гуманизма и сострадания к ближнему.

 

Художник обложки — Слава Петраков

Товарищам моим — белым и черным, американцам и эмигрантам: из Латинской Америки, России, Украины; евреям, полякам, итальянцам, выходцам с Карибских островов — наркологам, работающим во всех наркологических лечебницах города Нью-Йорк, в знак глубокого уважения к их нечеловеческому труду посвящаю эту книгу.

 

ОТ АВТОРА

Еще вчера большинство из нас и слышать не хотели о наркозависимости. Зачем нам это? К нам это не относится! Ведь мы же не наркоманы.

Конечно, нет.

О наркоманах мы имели простое, четкое представление — это отбросы общества, которые ради кайфа выбрали жизнь на Мизери-стрит.

И мы брезгливо отворачивались от этих людей.

Все это было вчера.

Сегодня ситуация изменилась. Сегодня мы уже не можем с уверенностью сказать, что «нас это не касается». То и дело мы узнаем, что люди, которые нас окружают, — коллега на работе, сосед в доме, наш дальний родственник — стали наркоманами. А у нас подрастают дети! Что ждет их? Не коснется ли их эта беда?

Мы испуганы и растеряны…

Я работаю наркологом в различных наркологических лечебницах Нью-Йорка без малого пятнадцать лет. За это время перед моими глазами прошли, наверное, тысячи людей — разных возрастов, профессий, из разных слоев населения. Среди моих пациентов было и немало русскоязычных иммигрантов.

Я наблюдал, как люди становятся наркоманами, видел, как одни выползают из этой ямы, а другие там остаются и погибают.

Читатель! Я предлагаю тебе сейчас вместе со мной войти в наркологическую клинику Нью-Йорка. Я познакомлю тебя со своими пациентами и коллегами. Вместе с тобой мы проведем несколько психотерапевтических сессий с пациентами, попадая в сложные, рискованные ситуации. Не знаю, понравится ли тебе это место и эта работа. Но знаю наверняка: то, что ты увидишь, не оставит тебя равнодушным.

Эта книга не только о наркомании. Эта книга о добре и зле, о врачебном долге и сострадании к ближнему.

В целях защиты конфиденциальности, имена всех пациентов и медперсонала, а также названия клиник и их расположение — изменены.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В «СТОЛИЦЕ МИРА»

В Америку я приехал по гринкарте. Выиграл в лотерею. Без взяток и фиктивных браков. Бывает и такое. Выиграв гринкарту, посчитал, что это своего рода знак Божий. Уехал, почти не раздумывая.

В России моя жизнь как-то не складывалась: я поступил в институт, на факультет бизнеса и менеджмента, но, влюбившись, бросил учёбу. Вместе мы открыли магазин по продаже одежды «секонд хенд». Бизнес, однако, не пошел, а с той женщиной я расстался.

Потом я пробовал себя в агентстве по продаже недвижимости, в рекламном бюро, одно время работал таксистом. Все это не приносило ни денег, ни удовлетворения. Чтение романов было моим любимым занятием, но это — увы, не профессия.

Стоит ли говорить, с какой радостью и воодушевлением я упаковывал вещи, собираясь в Штаты. Не сомневался, что в Америке смогу быстро встать на ноги, ведь это страна неограниченных возможностей, и мои недостатки там, на другой земле, в суровых условиях, засохнут, как осенняя трава. Зато взойдут и пышно расцветут мои достоинства.

Что сказать?! Так устроен человек. Во всем винит других, среду, но только не себя! Надеется, что в иных условиях его жизнь коренным образом изменится, причем обязательно — к лучшему.

Очутившись в Нью-Йорке, я быстро понял, что условия условиям рознь. В моем случае, это был полный провал, крушение иллюзий. Мне некуда было податься — в чужой стране, практически без денег, без законченного высшего образования, со слабым английским. Меня не взяли даже грузчиком в русский продуктовый магазин на Брайтоне.

Я сидел в своей крохотной квартирке, в полуподвале, на окраине «столицы мира», раскачивался взад-вперед в полурассохшемся кресле-качалке, подобранном на улице и размышлял, что же мне делать. Можно было вернуться в Россию, снова пробовать что-то искать для себя там. Российская жизнь мне уже не казалась такой безнадежной и серой, каковой я считал ее прежде, до отъезда.

Я не обманывался на свой счет и знал: стоит мне очутиться «в свободном плаванье», среди приятелей, тусовок, веселых компаний, как вся моя решимость улетучится, воля иссякнет, всё утонет в болтовне, пьянках, случайных знакомствах с женщинами.

Неужели мне никогда не найти своего призвания? Силы, ум, знания — пусть и не выдающиеся, у меня есть. Неужели никогда не найду им достойного применения? Словом, не зная, как поступить, я чувствовал себя жалким щенком, брошенным на темной улице в чужом городе.

Однако в душе крепло понимание — надо на что-то решиться. Что-то выбрать и хоть один раз довести дело до конца, каких бы усилий это ни стоило. Не поддаваться первому впечатлению. Вообще не обращать внимания на впечатления! Взявшись за плуг, не озирайся! Рассуждать, правильно поступил или нет, — будешь потом.

Как хорошо, что никто меня тогда в Америке не знал, да и знать не хотел. Зато и мне было безразлично, как к моему выбору отнесутся другие.

В Нью-Йорке жил единственный человек, к кому я мог обратиться, — дальняя родственница моей матери. Однажды я позвонил ей, и мы встретились.

Местом встречи она почему-то выбрала бар. Примостившись за стойкой, я спросил ее совета: какую специальность выбрать? Угостив меня хорошим алкогольным коктейлем, родственница посоветовала:

— Стань наркологом! Лечи наркоманов и алкоголиков! — она подняла свой бокал, будто дело уже сделано и остается только за это выпить. — Я работаю наркологом десять лет. Это совсем несложно. Уверяю, у тебя получится.

Я искоса посмотрел на нее. Г-мм… Эта милая женщина пьет второй коктейль и советует мне лечить алкоголиков и наркоманов. Странно.

— Но у меня же нет специального образования. Я никогда не употреблял наркотики, только пил иногда…

— Послушай, в Америке, чтобы получить диплом нарколога, нужно учиться всего лишь год. Специального медицинского образования для этого не требуется. Зарплата у наркологов, правда, не шибко высокая, но на хлеб с маслом и красной икоркой хватит. А если тебе повезет устроиться в какой-нибудь госпиталь, то будешь жить, как у Христа за пазухой, — и она заказала еще один дринк.

Попрощавшись с родственницей, я задумался: может, действительно стать наркологом? Припомнил имена — Владимир Высоцкий, Джим Моррисон, Дженис Джоплин и другие звезды, погибшие от наркоты и алкоголя. Буду иметь дело с интересными, художественными натурами. С людьми, которых можно спасти…

Такая работа вполне соответствовала бы и моим убеждениям: я христианин, православный. Хоть в церковь хожу редко, но глубоко верю в христианские ценности добра и истины. Помогать тем, кто попал в беду, кто нуждается в помощи, — это нравственный долг христианина.

ИНСТИТУТ НАРКОЛОГОВ

«Зачем Вам это надо?»

Институт наркологов, куда я подал документы, находился на другом конце города, в Квинсе. (Впрочем «институт» это слишком громко сказано, скорее, заведение представляло собой что-то вроде профессиональной школы.)

Это был район, где прилично одетому человеку и днем-то появляться нежелательно, а вечером — просто нельзя. Эстакады с грохочущими поездами; бакалейные лавки, возле которых торчат подозрительные личности в серых куртках с капюшонами, надвинутыми на глаза; повсюду мусор, битые машины. И на одном из перекрестков — трехэтажное новенькое здание института наркологов! Моя новая альма-матер.

Заместитель директора по имени Тери, благовидная и, похоже, высокомерная белая американка, приняла документы, задала пару-тройку вопросов и вручила буклет с расписанием занятий и правилами поведения в институте. Поздравила с приемом. На прощание, раздираемая любопытством, не удержалась и спросила:

— Зачем вам это надо? Вы же интеллигентный человек.

— Что вы имеете в виду? — не понял я.

— Ну, все это… Наркоманы, алкоголики… — она поморщилась.

— Они больны, и я их буду лечить, — твердо ответил я, недоумевая, почему замдиректора задает мне такие дурацкие вопросы, да еще и корчит брезгливую мину.

— Понимаю, понимаю, — она задумчиво и, как мне показалось, с некоторым сожалением посмотрела на меня. Мол, чудак, — не ведает, на что себя обрекает.

Чтобы сводить концы с концами, в свободное от учебы время я работал в супермаркете, неподалеку от своего дома. Чудом устроился туда помощником менеджера — раскладывал товары по полкам. И вскоре, получив водительские права, три ночные смены в неделю крутил баранку такси.

Итак, к делу. ИНСТИТУТ.

Впервые переступив порог аудитории, я был не на шутку озадачен, поскольку ожидал увидеть за партами людей с задумчивыми, просветленными лицами, которых, как и меня, привели сюда благородные порывы творить добро и спасать погибающих.

«У-у!.. А-а!..» — гремело в аудитории.

Лекцию читал какой-то флегматичный преподаватель. В отличие от него студенты были веселы и темпераментны, постоянно отпускали шуточки, и аудитория взрывалась ураганным хохотом. Мой английский был тогда слишком слаб, тем более, я совершенно не владел сленгом. Поэтому смысл большинства шуток до меня не доходил. Единственное, что я хорошо различал, это «fuck!» и «shit!» — два ругательства, звучавших в аудитории непрестанно. Даже когда молчали все, включая преподавателя, в моих ушах по-прежнему гремело: «fuck!» и «shit!»

Студенты: мужчины — бородатые, усатые, все в татуировках, с улыбками, похожими на хищный оскал; женщины — какие-то помятые, пожеванные. Их что, сегодня утром выпустили из тюрьмы?

Мне пришла в голову спасительная мысль: может, я по ошибке попал не в ту аудиторию! Дождусь окончания лекции и на переменке выясню, где мой класс, где те — благородные и утонченные.

Моя догадка насчет «выпустили из тюрьмы» была недалека от истины. Но это выяснилось позже. Однако надежда, что я ошибся аудиторией, не оправдалась. Я попал по назначению: в тот класс и ту группу, где специальность нарколога получали «вчерашние» наркоманы.

Для них, правда, эта учеба была бесплатной — платило государство. В Трудовом законодательстве США наркоманы и алкоголики зачислены в категорию инвалидов, поэтому имеют право на бесплатное образование в профессиональных и даже высших учебных заведениях.

Да-да, очень гуманно. Один, значит, должен таскать ящики в супермаркете, водить по ночам такси и на всем экономить, чтобы оплатить свою учебу; другой — тот, кто годы кайфовал под наркотиками, — учится бесплатно. Гуманность наизнанку. Таково было мое первое умозаключение.

Но со временем я понял другое: проблема не в том, что государственные деньги якобы распределяются несправедливо. Беда в том, что не все из студентов заканчивают подобные школы и устраиваются работать наркологами. Многие из них учебу бросают и возвращаются в тот страшный, темный мир, откуда пришли.

В США, чтобы учиться за государственные гранты, наркоман или алкоголик должен быть чистым — не употреблять никакую дурманящую дрянь, как минимум, три месяца.

Много это или мало? Смотря, как посмотреть. Три месяца чистоты — после, скажем, двадцати лет беспробудного пьянства или торчания*[2], это, пожалуй, немного, совсем ничего.

С другой стороны, спросите любого наркомана, и он ответит, что оставаться «чистым» даже один день — это чудо!

После последнего укола героина еще неделю у него будут страшно болеть все суставы. Будет сильно тянуть спину, а в животе «летать бабочка» — так называется ощущение выворачиваемого наизнанку желудка.

Следующая дата в его «чистом» календаре — несколько недель неизбежных ночных кошмаров. Бесы ходят вокруг кровати, волокут крюками в темные глубокие ямы, в горячие озера, в смрад и огонь. Бесы.

А как признаться кому-то, что страшно одному ночью, в кровати, в пустой комнате? Ведь не ребенок, а взрослый мужчина, тридцати пяти или сорока лет. Усы, борода, наколки. И в тюрьме сидел, и такое в жизни повидал, что не приведи Господь: умирающих от передоза* друзей, изнасилования, драки. А вот спать одному ночью в комнате страшно — душат кошмары.

Днем, сидя на скамеечке в каком-нибудь скверике, вспомнит вдруг этот грозный мужчина свою вчерашнюю бессонную ночь на мокрой от пота простыне. Подумает о ночи предстоящей и заплачет от отчаянья. А затем полезет в карман за мобильником, где записан номер проклятого-распроклятого наркоторговца.

И на этом его «чистый» календарь оборвется, толком не начавшись…

Однако вернемся к моим однокурсникам, с которыми мне предстояло учиться целый год.

Секс-бомба Сильвия

Из всей студенческой группы (двадцать человек) только трое, включая меня, были не в реабилитации. Сначала представлю некоторых студентов — из «бывших».

Начну с Сильвии, так как именно с ней в первый же день учебы я очутился за одной партой.

Американка итальянского происхождения, лет сорока пяти, смуглолицая, с роскошными черными волосами, большими глазами и выразительными статями. Она неплохо сохранилась для своих лет, — думал я. Но вскоре был удивлен, узнав, что ей не сорок пять, а… тридцать девять!

У Сильвии оставался намек на былой шарм, такое слабенькое веяние прежней красоты. Не сомневаюсь, не прикоснись она двадцать лет назад к шприцу, обойди ее эта беда стороной, Сильвия и сегодня сводила бы с ума табуны сластолюбивых самцов. Но, увы, в жизни условного наклонения не бывает, нужно говорить о том, что имеем, а не о том, что было бы, если бы.

Сильвия все же старалась держать марку, изображая из себя этакую львицу. Одевалась провокационно: юбки короткие, блузки в обтяжку.

В первый же день занятий, на переменке, эта львица вышла на охоту, и, как оказалось, я был намечен в жертвы. Оставшись со мной в аудитории наедине, Сильвия принялась расспрашивать — кто я и откуда, рассказывала о себе, при этом томно вскидывая веки и наклоняясь ко мне так близко, что мы едва не касались лбами. Я и не заметил, как она завладела моей рукой, — то ли чтобы пожать ее, то ли чтобы прижать к свой груди. После второй переменки я уже знал, что Сильвия давно в разводе, снимает квартиру в частном доме, ее тринадцатилетняя дочь живет у матери, и сегодня после занятий она совершенно свободна.

К такой скорости развития отношений я, честно говоря, не был готов. К тому же после занятий мне предстояло мчаться на другой конец города — расставлять товары по полкам в супермаркете, а в полночь меня ждала машина для ночной смены в такси.

Сильвии мои извинения показались неубедительными, особенно после того, как она узнала, что я холост. Еще несколько дней продолжала охоту: по любому поводу очень близко ко мне придвигалась, играла пуговичкой на своей рубашке и недвусмысленно приглашала к себе в гости «на чай».

Помню, ее широко раскрытые от удивления глаза, когда, выполняя вместе с Сильвией первое учебное задание, мы о чем-то заспорили. В качестве доказательств, я начал ссылаться на Толстого, Драйзера, даже зачем-то приплел ООН. И чем больше я говорил, упоминая такие жуткие, далекие, как планеты, имена и названия, тем с большим ужасом смотрела на меня Сильвия. Наконец-то, прозрела! Поняла, кто рядом с ней сидит. Книжный червь из России! Но — принципиальный, с убеждениями.

Итак, прозрев, Сильвия решила исправить ошибку. Потратила целую неделю! Думала, что он прикидывается, хитрюга, только изображает из себя паиньку. А он в самом деле — лопух.

На следующий же день Сильвия мотыльком упорхнула на соседнюю парту, за которой одиноко сидел другой студент. (Правда, раньше я сравнивал ее со львицей, и это сравнение более точное.) Вскоре она ходила с тем парнем под руку.

Все студенты и преподаватели несколько месяцев наблюдали за развитием их нежного романа, как они давали друг дружке списывать на экзаменах, как на переменах ходили вместе в кафе, как после занятий она садилась в его машину, с эдаким шиком захлопывая дверцу. Они говорили о том, что, повстречав друг друга, безумно счастливы. Спасибо Богу, что Он свел их в этой аудитории!

Вместе они стали пропускать занятия. После одного такого, достаточно длительного пропуска, Сильвия, наконец, появилась: ее лицо было пергаментным, а глаза — мутными, с какой-то маслянистой поволокой.

Она едва находила в себе силы сидеть за партой. То и дело подпирала подбородок руками, наклонялась, чуть ли не ложилась на парту. Казалось, вот-вот развалится на части. Банально, но она была похожа… на смерть: с распущенными нечесаными черными волосами, гипсовым лицом, в несвежей кофточке. Тупо глядела на доску, где преподаватель что-то писал.

Только сегодня я могу представить, что она испытывала, бедная Сильвия, у которой болели все суставы, мышцы выкручивало, а живот сжимало и распирало. Помимо школы, она еще посещала амбулаторную наркологическую клинику. Условием ее учебы была чистота от любых наркотиков. Значит, ей нужно было как-то выпутываться и в клинике тоже. А в школе прятать свои мутные, обкумаренные* глаза от студентов и преподавателей, где все понимали — Сильвия сорвалась.

Стыдно-то как. Ведь все видят, что Сильвия — эта светская львица, секс-бомба, на самом деле — ни на что не годная, потная наркоманка. Еще и потянула за собой в яму бой-френда — тоже сорвался. И зачем она ему была нужна? Учился бы себе.

Школу она так и не закончила. Еще несколько раз срывалась, потом и вовсе перестала приходить на занятия. И государственные деньги — тысячи долларов, выделенные на ее учебу, ушли в никуда.

Заканчивая о Сильвии, не могу не рассказать об одном эпизоде, тогда меня сильно озадачившем.

Однажды во время занятий, Сильвия подняла руку, чтобы ответить на какой-то вопрос преподавателя. И неожиданно, совсем не по теме урока, начала откровенничать.

— Меня совратил мой отчим, когда мне было тринадцать лет. С тех пор я никогда не могла иметь нормальных отношений с мужчинами, всю жизнь жила с этим позором. В семнадцать лет я начала вести беспорядочную половую жизнь. Я никогда не чувствовала себя нормальной женщиной, стыдилась и ненавидела себя. Я ненавидела мужчин, боялась их. Мечтала встретить идеального мужчину и быть ему верной подругой, но жила как проститутка! Потом в моей жизни появился героин…

Я был в шоке. Не представлял, что такое возможно: молодая женщина — перед малознакомыми людьми рассказывает о том, что не всегда говорят даже родным и близким! Она плакала и едва ли не перешла на крик.

Поразила меня и реакция студентов. Некоторые слушали ее внимательно, понимающе кивая головами. Другие — вполуха, третьи, воспользовавшись паузой в лекции, украдкой достали свои айфоны.

Слушая признания Сильвии, я испытывал к ней жалость и одновременно какую-то неприязнь. При всей правдивости ее истории (в том, что она говорила правду, сомнений у меня как раз не возникало), было что-то ненужное, даже неискреннее в ее откровении НА МИРУ. Кто ее тянул за язык? Еще и в присутствии своего бой-френда?

В недалеком будущем мне как наркологу предстояло выслушивать подобные излияния совращенных женщин (и мужчин, кстати, тоже). Но тогда это вызвало удивление, недоумение.

Сегодня, вспоминая Сильвию, я думаю о том, что ее срывы были не случайны, как не было случайным и ее «выступление» перед группой. Она состояла как бы из двух половинок: Сильвии-наркоманки, которая «жила как проститутка», и Сильвии — совращенной девочки. Ничего другого о себе она не знала. Каждый раз, пытаясь расстаться с наркотиками, она встречалась с той опозоренной, совращенной девочкой, которую ненавидела в себе всей душой.

Что означала ее прилюдная исповедь? Было ли это своего рода шоу, попыткой привлечь к себе внимание? Или же криком отчаянья перед новым срывом?

Она оставила институт, больше я никогда ее не встречал. Но Сильвии, с похожими историями, повадками и судьбой, каждый день переступают порог наркологических лечебниц Америки, впрочем, как и любой другой страны.

О женщинах-наркоманках я расскажу отдельно, в свое время.

Братья Питы

Свято место пусто не бывает. Стоило Сильвии меня покинуть, как рядом со мной за парту уселся мужчина по имени Питер. Тезка. Ирландские корни. На вид — лет сорок пять, хотя в действительности, как потом выяснилось, — тридцать восемь.

Коль скоро уже второй раз упоминается несоответствие между внешностью и возрастом, скажу: все наркоманы, без исключения, выглядят гораздо старше своих лет. В их мире бытует мнение, что героинщики выглядят моложе своих лет, якобы героин каким-то образом «замораживает» внешний процесс старения. Это очередной миф: пятидесятилетний мужчина-героинщик, если дожил до этого возраста, похож на глубокого старика.

Мне было сложно поверить, что почти все студенты в группе — мои сверстники. От них веяло старостью, ветхостью, болезнями.

Последнее было правдой: многие из них страдали серьезными хроническими заболеваниями: гипертонией, диабетом, астмой. К тому же большинство из них были «чистыми» от наркотиков/алкоголя только три-четыре месяца. Из их пор алкогольные и наркотические пары еще не выветрились…

Итак, Питер: хорошее телосложение, правильные, хотя и грубоватые черты лица, короткие светло-русые волосы, зачесанные набок. Рыжеватая поросль-щетинка вокруг рта и на подбородке придавала его облику некую аристократичность. Он широко улыбался, показывая желтые неровные зубы. Скорее, не улыбался — щерился.

В то время, по его словам, он разводился с женой. Работал в какой-то лечебнице помощником нарколога.

Питер сразу же взял надо мной опеку, быстро раскусив, кто перед ним: наивный парнишка из России. Но — «с соображением», может учиться.

Вскоре он мне признался, что когда-то «курил очень много травы*», поэтому у него теперь проблемы с памятью. Не знаю, от травы или от чего-то другого, но Питер действительно не мог запомнить многих специальных названий и терминов, которые мы, студенты, обязаны были знать. Так что, взяв шефство над своим, как он меня называл, «русским братом», он сделал правильный ход: на экзаменах я помогал ему и подсказывал, как мог.

Зато Питер — салют ему, салют! — был знатоком иных слов и терминов, которые не употреблялись в экзаменационных вопросах, но очень часто вылетали из уст студентов, да и преподавателей тоже: dope, coke, weed, booze (героин, кокаин, марихуана, алкоголь) и прочая, прочая. Богатейший словарь американского наркомана открывал передо мной свои первые страницы, где были рассыпаны бесценные сокровища.

— А что такое гера*? — спрашивал я Питера, услышав новое слово.

Он широко улыбался, в разные стороны разъезжалась его рыжеватая щетинка. Смотрел на меня с такой любовью, с какой отец смотрит на первые шаги своего годовалого сына.

— Гера — это героин, мой друг. Такой, знаешь, серенький порошочек в маленьком целлофановом пакетике.

— А-а… А что такое кок?

— Это кокаин. Тоже порошочек, но беленький. Обязательно запомни, мой русский брат: героинобычно колют, кокаин нюхают, — Питер загадочно проводил толстым указательным пальцем под носом, отчего его крупный носяра перекашивало на одну сторону. — Запомнил? Не перепутаешь?

Слышалась в его голосе и добродушная ирония: в самом деле, ему приходилось рассказывать мне о таких вещах — трубках для курения крэка, шприцах, таблетках — о чемсегоднязнают даже школьники. Как настоящий учитель, Питер был терпелив: по нескольку раз показывал, как втягивают в ноздрю воображаемый кокс, скручивают сигарету с травой, готовят и вмазывают* героин.

Так мы помогали друг другу в учебе.

Питер любил шутить, часто смеялся. Он был балагуром, рубахой-парнем. Что называется, весь на ладони.

Но иногда я замечал — в его глазах поселяется какая-то глубокая печаль, грусть такая пронзительная, что было больно смотреть на него, скрывающего что-то глубоко в своем сердце…

В группе нас называли «братья Питы». Мы вместе ходили во время ланча в кафе или китайский буфет. Порой я жаловался ему, что в этой науке мне многое, едва ли не все, непонятно, что, наверное, зря я полез в эту область, сел не в свои сани. Меня начала точить ностальгия. Все чаще я вспоминал дом в России, своих родителей, сад, речку, где, будучи пацаном, купался и ловил рыбу с друзьями. Я чувствовал себя чужаком среди этих людей — грубых, шумных, постоянно хохочущих над непонятными для меня шутками. Они смотрели на меня как на явление диковинное, заморское, случайными ветрами принесенное в их мир.

С первых же дней между мной и Питером возникло взаимопонимание. По крайней мере, так мне казалось.

Как-то раз, во время нашего разговора, я заметил, что с Питом что-то неладное. Он вроде бы идет рядом, отзывается на мои реплики, но меня не слышит. Мы шли в буфет, и он почему-то постоянно отставал. Я обернулся… Это был не Питер! Не балагур и не хохмач. Изможденный старик с бледным лицом, еле плелся, его била дрожь: дрожали плечи, тряслась голова на напряженной шее.

— Что с тобой? Ты в порядке? — встревожено спросил я.

— Да, все о'кей. Просто не спал всю ночь, было много работы… — пробормотал он, отводя глаза в сторону.

Недавно я уже видел «больную» Сильвию. Поэтому теперь догадывался, чем вызвано такое состояние Пита. Ломки! Значит, так выглядит человек во время наркотических ломок. До сих пор я имел представление только об алкогольных ломках.

Кое-как Питер окончил институт и получил диплом. При всей своей душевной широте и открытости, он так и не впустил меня в свою личную жизнь. Говорил полунамеками о сложном, мучительном для него бракоразводном процессе, о каких-то потерянных надеждах…

После института мы некоторое время перезванивались, но все реже и реже. Говорить нам стало как-то не о чем. Учеба закончилась, взаимная помощь уже была не нужна, а симпатия оказалась слишком поверхностной, чтобы перерасти в дружбу. Вскоре Пит вовсе перестал отвечать на мои звонки.

…Мы встретились снова, через несколько лет после выпуска. Я работал в амбулаторной наркологической клинике, а он пришел туда — как пациент. Из документов, которые Пит мне вручил, следовало, что он отсидел в тюрьме полгода — за избиение своей бывшей жены. Избиение случилось два года назад, но по разным причинам приговор откладывался, и лишь в этом году судебная волокита завершилась. Он был осужден на полгода тюрьмы и, отсидев срок, сегодня освободился.

Следующая бумага мне дала ответ на причину его тяжелой грусти, которую я нередко замечал в его глазах. Пит был болен СПИДом…

Все остальное он сообщил мне на словах: в тюрьме на выходе он получил направление в эту наркологическую клинику. Жить ему негде. И денег у него нет.

Внешне он был такой же: густые русые волосы, щетинка вокруг рта, правда, погуще, чем прежде, и уже не придававшая своему хозяину никакой аристократичности. Он так же широко улыбался и смотрел на меня ясными, чуточку озорными глазами.

Он сразу почувствовал, что я уже не новичок, которого нужно учить, что героин вмазывают*, а кокс внюхивают. Он видел, что его «русский брат» уже с головой окунулся в этот страшный мир отчаянных и отверженных. Я его не осуждал, не корил. Но и не жалел.

— Пит! Мой русский брат! — воскликнул он, не выказав никакого удивления от этой неожиданной встречи.

Я не уловил в его лице и тени зависти или стыда. Ведь, по сути, кто он теперь? — наркоман, освобожденный из тюряги. Больной СПИДом. Бомж.

Впрочем, я уже знал, что наркоманы свой стыд проявляют не так, как «обычные» люди. Невозможно представить, на какое безумие, на какой отчаянный поступок их порой толкает именно стыд.

Мы обнялись, похлопав друг друга по плечам, отдавая дань традиции многих наркологических клиник в Нью-Йорке, где между наркологами и пациентами царит этакая панибратская атмосфера.

— Вот так, встретились…

Мы коротко вспомнили студенческие деньки, учебу.

— Я еще не все потерял в жизни! Еще не полностью проигрался! — говорил он, когда я оформлял ему бумаги для приема. — У меня остались две самые главные вещи в жизни, — он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами. — Во-первых, у меня есть жизнь, — решительно загнул один палец. — Во-вторых, у меня есть Бог, — загнул второй. Затем сжал кулак и потряс им над головой так, словно только что одержал важную победу. — Жизнь и Бог! Понимаешь?!

Я одобрительно кивал, поражаясь его стойкости. «Молодчина мужик! Все потерял, всего лишился, но сохранил веру. Не озлобился, не пал духом».

Широко улыбнувшись (улыбка его после тюрьмы еще больше стала напоминать волчий оскал), Питер вдруг полез в свой рюкзак и, порывшись там, вытащил фотографию: мы с ним вдвоем, в институте, на выпускной церемонии. Стоим, обнявшись, с дипломами в руках.

— Ва-ау! «Братья Питы»! — воскликнул я. У меня такой фотографии не было. — Дай мне этот снимок, я сделаю себе копию и потом тебе верну.

— Конечно, бери.

Я не расспрашивал его ни о его СПИДе, ни о бывшей жене, ни о тюрьме. Слишком много для первого раза. Да и куда спешить, впереди еще — столько времени, — думал я.

В холле ждали вызова другие пациенты. Директор с недовольной миной уже заглянул в мой кабинет, мол, почему так долго оформляешь прием?

Я дал Питеру список мест в районе, где была бесплатная кормежка для нищих и бездомных. Позвонил в один дом трезвости и договорился, чтобы ему там предоставили место.

— Это на первых порах. Потом подашь заявление на пособие и льготную квартиру, ведь у тебя СПИД… Со временем устроишься наркологом в какую-нибудь клинику, у тебя же есть диплом и опыт работы. Постепенно все наладится.

Он кивал, сжимая кулак в знак решимости бороться и победить. И не сводил с меня улыбчивых, но несколько напряженных глаз, словно ожидая чего-то.

Я бросил взгляд на закрытую дверь. Полез в карман, вытащил оттуда две смятые двадцатки.

— На, бери. Отдашь, когда сможешь.

— Сорок баксов, — взяв деньги, Пит облегченно вздохнул. Затем задумчиво наморщил лоб.

Он, конечно, знал, что наркологам, как и всем сотрудникам любой наркологической клиники, включая секретарш и уборщиков, строжайше запрещено давать пациентам какие-либо деньги. Пит бы понял, если бы я не дал ему ни цента. Ему терять нечего, а у меня могут возникнуть неприятности на работе. Потому что с пациентом-наркоманом, каким бы распрекрасным и честным он ни казался, всегда рискованно переступать границы профессиональных отношений и переходить в область «чисто человеческих». Особенно, когда речь идет о деньгах.

Думаю, он все-таки ожидал от меня такого поступка — благородного, но совершенно непрофессионального. У него не было ни цента. Только карточка на проезд в метро. И жизнь. И Бог.

Он спрятал доллары в карман. На нем были стоптанные кроссовки, потертые джинсы и ношеный свитер.

Мы снова обнялись, попрощавшись до следующего утра. Но Питер не появился ни на следующее утро, ни через неделю. В том доме трезвости, где я насчет него договорился, его так и не дождались. Никаких способов узнать, что с ним и где он, у меня не было.

Осталась только фотография, где мы с ним вдвоем, — студенты-дипломанты.

Что с ним случилось? Почему он исчез? Правильно ли я сделал, дав такому хронику, истосковавшемуся в тюрьме по наркотикам, сорок долларов? Это же четыре пакетика героина или кокаина! «Кокс нюхают, геру колют. Смотри, не перепутай, мой русский брат…»

Купил ли он себе на эти деньги хот-дог и кроссовки или же проклятые пакеты? Снова завис*, заторчал, может, опять попал в тюрьму? Добро или зло? Плохо или хорошо? Когда имеешь дело с наркоманом, то наши обычные понятия вывернуты наизнанку. Вокруг одни фантомы, призраки, подобия истины…

Не знаю никаких подробностей о его страшной болезни и его уголовном деле. Не бывшая ли жена его заразила?..

А, может, он больше никогда появился в этой клинике потому, что ему было стыдно передо мной?

Что с ним теперь? Где он? Помогай ему Бог!..

Рауль входит в образ

Не могу не рассказать вкратце о Рауле — пуэрториканце с огромным животом и наколками на толстой шее и идеально круглой, идеально выбритой голове. Рауль был душой группы, самым веселым и колоритным студентом.

Он был прирожденный лидер, такие всегда находятся в центре внимания, любят, когда им поклоняются, но при этом имеют свое «я», а не только угождают публике. Для таких людей, как Рауль, очень важен вопрос выбора, по какому пути они идут? По какую сторону решетки находятся? Такие, выбрав путь криминальный, причиняют много горя окружающим, преступления их тяжки и жестоки. Но если в их душе происходит переворот и светлое начало берет верх, то вчерашний заматерелый преступник превращается в борца за законность и справедливость.

В то время, обучаясь в школе наркологов, Рауль уже направил свою жизнь «в правильноерусло»: работал в агентстве с трудными подростками из молодежных банд.

Рауль предложил создать фонд — для тех студентов, у кого не было денег на еду, одежду и мелкие бытовые нужды: некоторые из них еще обитали в домах трезвости и приютах. Студенты с этим предложением согласились.

Кто сколько мог, жертвовали в тот фонд. Кассу держал Виктор — студент-священник. Если кому-то из студентов не хватало денег на жизнь, обращались к Виктору и брали в долг с условием вернуть в будущем, по возможности.

К сожалению, фонд просуществовал недолго. Кто-то из студентов пожаловался в администрацию, попросту говоря, настучал: деньги из фонда якобы берутся на наркотики. Неизвестно, было ли то правдой или нет, но Рауля и Виктора вызвали к директору и попросили, во избежание ненужных недоразумений, фонд закрыть. И филантропическое движение на этом прекратилось.

У Рауля было семеро детей. Он был толковым парнем, хорошо соображал и относительно легко тянул учебную программу. Имел и несомненные актерские задатки. На занятияхнам часто давали игровые задания с различными ролями, и Рауль здорово импровизировал, входя в образ то прокурора, то тюремного надзирателя, то подростка из молодежной банды. Понятно, материал для реприз брал не из фильмов и книг, а из самой матушки-жизни.

Перед тем, как начать выступление, он, по его словам, должен был «войти в образ». Садился за парту. Не обращая ни на кого внимания, закатывал к потолку большие, как утиные яйца, глаза и надолго замирал, водрузив руки на живот.

А когда исполнял какую-то роль, весь класс дико, до коликов, хохотал. И преподаватели тоже. Закончив сценку, Рауль и сам покатывался со смеху.

Меня он, не без легкой иронии, называл: «мой трезвый друг», что в той среде звучало несколько обидно.

— Я вас, русских, хорошо знаю! С-сука! — в подтверждение своих слов Рауль произносил ругательство, почему-то самое распространенное в Штатах среди других русских ругательств. — Русские — образованная нация. Помню, в тюрьме они читали журналы и книги в то время, когда другие заключенные качали бицепсы в спортзале. Вы, русские, дружны между собой: ваши зэки «подогревали» друг друга деньгами, делились наркотой. Но вы высокомерны и всегда себе на уме, — утверждал Рауль, с хитроватым прищуром глядя на меня.

Я возражал. Мы высокомерны? Скорее, нетерпимы к чужому мнению. Дружны между собой? Ха! Да мы пожираем один другого, как пауки в банке! А то, что мы, сука, упрямы, — да, это правда…

В день выпуска, на церемонию вручения дипломов, пришла его жена, тоже пуэрториканка, броско одетая и хорошо сохранившаяся — при таком-то муже и семерых детях! Привела с собой всех семерых. Младшенькие ползали, как котята, по широким плечам Рауля, и он ласково снимал их, взяв «за шкирку».

Его жена, попросив слова, произнесла пылкую речь:

— Вас ждут на улице! Там… — она указала рукой в окно.

Там, на холодной нью-йоркской улице, перед бакалейными лавками топталисьмолодые афроамериканцы и латиноамериканцы, исподлобья глядя на прохожих и повторяя, как мантру: «Weed-weed… Dope-dope… Coke-coke…»; с потерянным видом бродили какие-то истощавшие типы, на скамейках лежали пьяные бомжи. И мимо этого убожества и запустения проезжала дорогая машина, в которой, вальяжно развалившись, сидели наркоторговцы в кожаных куртках, обвешанные золотыми цепями…

— Вы нужны там! Вас там ждут! Вы сами знаете, как вы там нужны! — восклицала жена Рауля, указывая в окно. Слезы блестели у нее на глазах.

Все присутствовавшие в аудитории студенты посерьезнели, улыбки сползли с их лиц. Быть может, впервые за много лет они ощутили себя не изгоями общества, не ворами и проститутками. Даже не студентами. А миссионерами, которым завтра предстояло выполнять необычайно трудную и часто неблагодарную миссию…

Куда пропал Роберт?

Роберт — высокий, худощавый белый американец. На вид — лет пятьдесят (значит, в действительности около сорока пяти). Лицо вытянутое, волосы прямые, стрижка короткая, нос уточкой. В облике Роберта было что-то очень простецкое. Его легко можно было представить обитателем не «столицы мира», а какого-нибудь американского провинциального городка. Не знаю, почему он мне так хорошо запомнился. Видимо, из-за своих антисемитских выпадов.

Роберт работал помощником нарколога в реабилитационном центре для молодежи. (По ходу скажу, что должность помощника нарколога в Америке совершенно непрестижная, малооплачиваемая и практически не требует никаких специальных знаний. Обычно такую должность занимают те, кто только-только перестал употреблять наркотики/алкоголь и пробует строить новую жизнь.)

На занятиях в институте, при любой возможности, он обрушивал камнепады обвинений на одного своего пациента-еврея, который лечился в том реабилитационном центре, где работал Роберт. Даже если это не относилось к теме урока, Роберт просил слова, вставал, длинный, как жердь, и громким прокуренным голосом произносил обличительные тирады. Уж в чем только тот еврейский паренек не был виноват! Был он и скрытным, и лживым, и хотел выпить вино на Шаббат, утверждая, что этого, де, требует иудейская традиция. Но проницательный Роберт знал, что дело не в традиции, а просто тот «хитрый еврей» хочет бухать. Еще, по словам Роберта, «хитрый еврей» изъявлял желаниемолиться в то самое время, когда должны были проходить психотерапевтические сессии. Во всем этом Роберт усматривал попытки «пациента умышленно уклоняться от лечения».

Как ни странно это прозвучит, смею предположить, что никаким антисемитом Роберт не был. Дуло тут вот в чем: Роберту было трудно установить контакт с упрямым еврейским пареньком, который два года отучился в колледже, употреблял какие-то диковинные психотропные таблетки, покупая их онлайн. К тому же тот парнишка был из ортодоксальной семьи: шаббаты, молитвы, строгие законы кашрута. А Роберт был обычным алкоголиком, двадцать лет кряду заливал в себя самую дешевую водку. Имел очень простые понятия и представления о жизни. Даже толком не умел пользоваться компьютером. Понять им друг друга было довольно трудно. Оттого-то Роберт и злился.

Помню, в середине учебного года Роберт внезапно пропал. Как внезапно пропадали и некоторые другие студенты: ни здрасьте тебе, ни до свидания. Не пришел студент. Пуста его парта. Уж дело близится к экзамену, а его все нет и нет, не объявляется. Мистика, да и только.

Итак, господин Роберт тоже мистически исчез, и почти месяц его парта пустовала. Обычно во время лекций, когда в аудитории поднимался шум, группа едва не выходила из берегов, и преподаватель не мог справиться, Роберт командовал со своей парты: «Хватит шуметь!», и его призывам почему-то внимали. Но с его исчезновением следить за порядком стало некому, шум в аудитории стоял немыслимый. Больше никто не рассказывал истории про «хитрого еврея», постоянно пытавшегося обмануть Роберта.

Приблизительно через месяц Роберт вернулся — исхудавший, лицо зеленое, нос из-за впалости щек казался еще длиннее. Во время ланча, по дороге в кафе, я случайно оказался с ним рядом. Без всякой задней мысли, просто, чтобы завязать разговор, я спросил, где он так долго пропадал.

Роберт на миг смутился, пораженный моей бестактностью, — зачем наступать человеку на больную мозоль?

— Я пострадал из-за плохих людей. Я люблю помогать людям, но не умею отказывать, и многие этим пользуются, — ответил он загадочно.

— Ты что, помогал кому-то строить дом? Или помогал по бизнесу? — спросил я с некоторой иронией, не в силах отвести взгляд от его зеленого осунувшегося лица. Кажется, его еще немного потряхивало.

— Да-да, именно по бизнесу. Помогал одному бизнесмену, — ответил он, улыбнувшись. Ему понравилась это новое, оригинальное определение запоя.

…Он все-таки дотянул до финиша.

На выпускную церемонию Роберт пригласил своего сына. Сын учился в колледже. С женой Роберт был давно в разводе, сыноммного лет не занимался. Очень нервничал — придет ли?

О, как ему хотелось, чтобы сын не отмахнулся от его приглашения, чтобы простил папочке и его водку, иуход из семьи, и все остальное.

— Сын, сын… Придет ли? Нет, он ведь очень занят, у него сейчас сессия в колледже… Но я сам виноват, что его бросил. Я когда-то его бил… Ах, никому я не нужен, никому! — Роберт не находил себе места.

Он даже придумал план: чтобы я позвонил герл-френд его сына (она была русской) и поговорил с ней насчет выпускной церемонии Роберта.

Не забуду его — с дипломом в руках, в костюме и при галстуке. Вид он имел весьма импозантный. Каждый из выпускников должен был произнести прощальную речь. Очередь дошла до Роберта.

— Хватит шуметь! Хватит шуметь! — закричали, смеясь, студенты, подбадривая его.

Подняв над головой диплом, Роберт стал что-то говорить прокуренным, пропитым, но все еще зычным голосом. Не сводил глаз с сидевшего в первом ряду сына — тот все-таки пришел, и герл-френд с собой привел!

Однако голос его вскоре задрожал и пресекся. Роберт вдруг зарыдал и выбежал из аудитории…

Дайте ребенку свободу!

Роберт почему-то у меня вызывал негативные эмоции. Вскоре я разобрался, что дело не в нем, а во мне: Роберт мне напоминал моего отца.

Мой отец когда-то сильно пил. Отец работал слесарем на военном заводе, где пили многие рабочие. В нашем доме большинство соседей работали на том же заводе, что и отец.

Отец часто приходил домой пьяным, иногда приводил своих коллег с завода; они сидели в кухне, пили и разговаривали о работе.

Я был тогда еще ребенком, помню, как я и мама каждый день с тревогой смотрели на часы. Мы знали: если отец не пришел с работы в пять часов вечера, значит, сегодня он опять где-то пьет.

Дома он устраивал скандалы, однажды при мне поднял руку на маму. Я и сегодня, спустя столько лет, вижу эту ужасную картину: отец схватил маму за плечо и швырнул ее головой вперед так, что она едва не упала. С этого дня я стал его бояться. И ненавидеть. Даже любя — все равно ненавидел.

В школу я иногда приходил в синяках под глазами. Врал учителям и друзьям, что якобы упал. Мне было стыдно, казалось, что весь мир все равно знает правду. На родительские собрания в школу отец тоже приходил пьяным. В те годы в России на пьянство родителей смотрели сквозь пальцы, тогда это было в порядке вещей.

От пьянства умирали его сослуживцы с завода, умирали соседи в нашем доме — крепкие мужики спивались невероятно быстро. Хорошо помню те гробы на стульях, выставленные для прощания во дворе перед домом, с погибшими от пьянства соседями.

Помню и то, как пьяный отец заставлял меня делать ненужные задания по математике и русскому языку, оскорблял нас с мамой. Меня душила обида и отчаянье бессильной злобы.

При этом мой отец — очень мягкий человек, безумно предан семье.

К счастью, неподалеку от нас жил мой дед, я всегда мог пойти к нему и остаться там на ночь. Дед был светлым и мудрым. К нему за советом и поддержкой часто приходили родственники и соседи. Дед говорил мне, что отец меня любит, а пьет «по бестолковости и от скуки». Мы с дедом сочиняли веселые и страшные истории, в которых добро всегда побеждает зло…

Отец не стал алкоголиком. Он не обращался к врачам по этому поводу, групп «Анонимные Алкоголики» тогда в России еще не было. Но со временем он стал пить гораздо меньше, и больше никогда не напивался.

Папа и сегодня жив и здоров, разменивает седьмой десяток. Может выпить пару рюмок водки по праздникам. Мы с ним очень близки. Порой мы вспоминаем его коллег с завода, соседей, погибших от алкоголя. Но почему-то в наших разговорах мы оба обходим те долгие годы, омраченные его тяжелым пьянством.

Я тоже как-то «забыл» про те годы, считал, что они исчезли, изгладились в памяти так, будто этого никогда и не было в моей жизни. Я не хотел это помнить.

И вдруг — очутившись в школе наркологов в Нью-Йорке, двадцать лет спустя, я встретился со своим прошлым. Мой пьяный отец явился мне в образе студентов-алкоголиков, с которыми я находился в одной аудитории!

В этой школе нам рассказывали о так называемых «взрослых детях алкоголиков», то есть про тех, кто вырос в семьях, где злоупотребляли алкоголем или наркотиками. Выросшие в таких семьях имеют болезненную восприимчивость к критике, взрывной характер, глубоко спрятанный гнев. Такие люди часто испытывают сложности в жизни именно из-за того, что суровое детство тянет их назад.

Узнав про «взрослых детей алкоголиков», я купил специальные книги об этом. Читал их с не меньшим интересом, чем романы любимых писателей. Все сходится, один в один, все — обо мне! То, кем я был, кем стал, прошлое, настоящее и будущее обретали для меня смысл и объяснение.

Может, не случайно я очутился в этой школе наркологов?

Оказалось, что тот мальчик, который каждый день смотрел на часы в надежде, что отец придет к пяти часам с работы трезвым и вечер пройдет спокойно, — тот мальчик жил во мне все эти годы и терпеливо ждал, когда я о нем вспомню.

* * *

Неподалеку от дома, где я тогда жил, находился водный канал. Рассказывают, когда-то по нему ходили яхты и катера, здесь была набережная и причалы. Но со временем это место пришло в запустение: из воды торчали проржавевшие обломки катеров, причалы превратились в обугленные гигантские бревна.

Тем не менее, это место, пусть заброшенное, оставалось весьма живописным. Повсюду росли кусты и деревья, песок на берегу был в норках крабов. У берега в воде, сверкая чешуей, плавали мальки. И неимоверное количество птиц: чаек, лебедей, диких уток. Словом, настоящий островок дикой природы в центре цивилизации.

Это место было малолюдным, разве что несколько рыбаков забрасывали с берега спиннинги.

Однажды в субботу утром я проснулся, надел старые джинсы, футболку и, повинуясь безотчетному зову, отправился к тому каналу.

…Я балансировал, как акробат, на скользких черных бревнах, перепрыгивал с одного бревна на другое. Расковыривал в песке крабовые норки, пытаясь вытащить оттуда указательным пальцем спрятавшихся крабов. Гонялся за чайками, бросал камни в уток.

Мои пальцы были изрезаны острой травой, одежда вымазана илом и сажей.

«Ну что, понравилось?» — спросил я «моего мальчугана» по дороге домой. «Да! Хочу еще!» — ответил он. «О'кей. В следующие выходные мы снова придем сюда. Будем беситься и хулиганить. И разожжем костер. Лишь бы нас не арестовала полиция».

С тех пор я часто по выходным, даже в плохую погоду, приходил туда со «своим мальчуганом».

Если бы меня тогда спросили, зачем мне это было надо, я вряд ли бы ответил.

По идее, мне нужно было бы посещать психоаналитика, ложиться в его кабинете на «кушетку Фрейда» и, уплатив сто долларов за сеанс, рассказывать ему о своем сложном детстве. Теоретически так я должен был поступить. Но тогда я к этому не был готов.

Вместо этого я, как дикарь, бегал по песчаному берегу, жег костры и швырял камни в уток. И каждый раз, весь грязный, в промокших кроссовках, возвращаясь домой, я спрашивал своего мальчугана: «Тебе понравилось?» И каждый раз он мне счастливо отвечал: «Да! Хочу еще!»

Это был мой первый шаг в свой внутренний мир, знакомство с собой.

Всегда буду помнить то благословенное место!

Загадочный сфинкс Кевин

Кевин был загадкой. Понять его не мог никто. Он был воистину Terra Incognita в нашей веселой группе, где после откровений Сильвии о том, что ее когда-то совратил отчим, поток публичных признаний уже не прекращался вплоть до самого выпуска. Так, к окончанию, вся группа знала, кто из студентов был когда-то совращен, кто чем болен, кто и сколько сидел в тюрьме…

Со временем у меня появилась возможность глубже изучить природу этих публичных откровений.

Все наркоманы и алкоголики в США, когда-либо лечившиеся от этой болезни, сталкивались с психотерапией — групповой или индивидуальной, где открытое признание является одним из ключевых факторов лечения и едва ли не главным условием успеха. В наркологических клиниках врачи постоянно напоминают пациентам: «Не молчите! Не держите в себе никаких секретов! Не храните никаких тайн!»

Первые годы работы с наркоманами меня не покидало ощущение, что я имею дело не с живыми людьми, а с призраками. И вот почему.

Наркоманы очень любят тайны. Любят тень, полумрак. Они не снимают солнцезащитных очков даже зимним вечером. Надвигают на глаза козырьки бейсболок. Накрывают головы капюшонами в солнечную погоду. Носят темную одежду. Предпочитают машины с тонированными стеклами. Свет — их главный враг. Наркоманы — люди ночные, «ноктюрновые», как ночные бабочки. Но на свет не летят, а удаляются от него, как от своего злейшего врага. Им нужно прятаться, даже если в этом нет необходимости, создавать из ничего тайны и уносить эти тайны в сумрак своей души, чтобы взращивать там чудовищ.

Но, к сожалению, прилюдные покаяния не являются гарантией успеха. Дело в том, что к подобным откровениям человек привыкает. Трудно совладать со стыдом и признаться в чем-то неприглядном в первый раз. Во второй. В третий — уже легче. В четвертый — начинает входить в привычку.

Пользы такие признания уже не приносят. Скорее, вред. Потому, что человек думает уже не столько о своей душевной боли, сколько о том, как бы поразить окружающих. Ведь это выглядит эффектно, так щекочет нервы — встать перед всеми и брякнуть: «Из-за героина я изменяла мужу с известным спортсменом!» или: «Я продавал крэк, в меня трижды стреляли, но я чудом выжил». Во как!

К тому же наркоманы нередко кое-что в этих историях-откровениях приукрашивают, снабжают драматическими подробностями, чтобы звучало «художественно», как в романе или кино. (Для писателей и киносценаристов, испытывающих дефицит в творческом вдохновении, любая наркологическая клиника может стать неисчерпаемым источником сюжетов в разных жанрах — от мыльной оперы до боевика.)

Что же касается Кевина, то он как раз держал язык за зубами с первого и до последнего дня. Отвечал только по делу, лаконично и без всякой театральщины.

Американец норвежского происхождения. Коротко подстрижен, всегда опрятен. Вежлив. Учеба давалась ему легко, во всяком случае, он с первого раза сдавал все экзамены, и я никогда не замечал, чтобы он пытался списывать. Сам он тоже списывать никому не давал, но на это в Америке, в отличие от России, не сердятся.

Всеобщее раздражение и едва ли не злость у группы вызывало его упорное нежелание ответить на вопрос: употреблял ли он наркотики? Вопрос этот Кевину задавали с первого и до последнего часа его пребывания в институте. Спрашивали его об этом сначала студенты, потом и некоторые преподаватели. Но Кевин загадочно молчал.

Отвечал ли он у доски, скажем, по фармакологии или какому-нибудь другому предмету, всегда кто-либо изыскивал возможность задать ему вопрос, к теме совершенно не относящийся: «Все-таки скажи: ты — из бывших? Ты торчал?»

Кевин пожимал плечами, на его лице изображалось какое-то странное сожаление.

— Не могу ответить. Извините, это мое личное дело, — произносил он, и все в аудитории устремляли на него гневные взгляды.

Экий тихоня! Притворщик! По нему же видно, что он — наш, нарик, торчок. Или — алкаш, бухарик. Зачем же корчит из себя трезвенника? Чего стыдится? Здесь же все свои! Или он хочет быть выше нас? Но ведь он из такого же теста, как и мы, из такого же грязного, пропащего мира, откуда и мы!

А вдруг — нет?

Кевин работал в одном реабилитационном центре. По образованию был учителем, но пару лет назад почему-то, отказавшись от карьеры преподавателя, подался в наркологию. Начальство рихэба* потребовало, чтобы Кевин получил диплом нарколога.

Не знаю, кому как, но мне он казался обычным молодым мужчиной, образованным, с хорошими манерами. Не столкнись я с ним в этой школе, мне бы и в голову не пришло выпытывать у него, наркоман ли он.

Еще мне была совершенно непонятна та страсть, та настырность, с которой мои сокурсники пытались вывести Кевина на чистую воду, добиваясь от него ответа на такой, по сути дела, пустяковый вопрос.

О, мои поверхностные представления! Как мог я не понимать, что существуют два мира: мир наркоманов и мир, как сами наркоманы говорят, — нормальных людей. Кто разделил эти миры? Кто провел жирную черту, вернее, вырыл ров между ними? Сами ли наркоманы, однажды переступившие ту черту? Или мир нормальных людей изверг из себя этих больных, опасных, непонятных типов?

Со временем, присматриваясь и прислушиваясь к пациентам, я понял вот что:

Наркоманы — этосвоего рода братство, община, орден, куда принимают всех, в любом возрасте — румяных подростков и дряхлых стариков, мужчин и женщин, с высшим образованием и полных неучей. Там встречаются люди работающие, семейные. Люди добрые, мягкие, сентиментальные. А встречаются и настоящие звери.

Внутри этого братства, этого ордена нет взаимной любви. Там часто друг у друга воруют, там друг друга предают, убивают. Но, повторяю, любой, перешагнув черту наркозависимости, хочет он того или нет, вступает в это братство. По какому-то особому нюху он распознает собрата по несчастью. Ему достаточно одного слова, интонации, едва заметного движения губ или брови собеседника, чтобы определить, — перед ним брат. Тот, кто поймет его, как никто другой на Земле.

Да-да, любой наркоман, кем бы он ни был, миллионером или нищим, умным или полным тупицей, поймет его лучше, чем мать, жена и дети. Он, а не они, отлично знает, что такое ломки, отчаяние, презрение к себе.

Если ты наркоман/алкоголик, то пакет героина или бутылка водки на весах твоего больного сердца перевесят все на свете: и благополучие семьи, и карьеру, и собственное здоровье, и собственную жизнь. В этой точке пролегает черта, отделяющая наркомана от остального, «нормального» мира.

Мир «нормальных» наркоману враждебен. Наркоманов не любят. Их боятся. Им не верят. Их выгоняют из дому и увольняют с работы. У них отнимают детей. Их преследует полиция. Их сажают в тюрьмы, судьи стучат молотками, вынося им суровые приговоры.

Весь мир против них.

Поэтому вопрос к Кевину — наркоман ли он? — не такой уж праздный. Это вопрос самый что ни на есть первостепенный, ключевой, который следует понимать так: «Ты наш или их? Если «их», тогда тебе, мистер Кевин, наши официальные респект и уважуха. Если же ты «наш», тогда ты наш брат».

В то время я еще не догадывался, какие усилия, сколько профессионального мастерства и человеческого сострадания требуются, чтобы войти в этот закрытый орден, в это страшное братство, куда принимают без всяких разговоров и условий только своих, будь они даже отпетыми негодяями. Но пришлых, из «нормального» мира, будь они даже ангельскими существами, впускают туда с большой осторожностью.

* * *

В их мире царят волчьи законы: каждый сам за себя, лишь бы выжить любой ценой. В то же время, вы не представляете, с каким милосердием наркоманы относятся к собратьям по несчастью!

Сколько раз во время групповых сессий я наблюдал, как кто-то из пациентов начинал «каяться» в своих грехах. Часто подобное раскаяние случается после срыва, когда наркоман испытывает сильную моральную «ломку».

Сижу, слушаю эти признания: «обворовал, обманул, торговал, чтобы купить пакет…». И так хочется гневно, как судья, воскликнуть: «Значит, ты опять за старое! Как же ты посмел?!»

Зато пациенты — не судьи. Они понимают, что перед ними человек, которому сейчас невыразимо трудно. Этот человек чувствует себя отрезанным от мира людей, чувствует себя изгоем. Здесь, в клинике, для него, быть может, последний и единственный шанс поверить в то, что он еще не выброшен «за борт». Его здесь не осудят, но обнадежат.

Не побоюсь высокопарности: наркоманы и алкоголики умеют прощать и сострадать друг другу по самым высоким меркам гуманизма. Лично я этот момент — когда пациенты своим состраданием и милосердием возвращают к жизни безнадежного, уже во всем изверившегося наркомана, всегда воспринимаю как настоящее чудо. Подобное проявление гуманизма в действии, как в нарколечебницах, я редко встречал в каких-либо других местах.

Наркоманы — величайшие гуманисты? Это шутка, что ли?

Нет, это правда: никто так глубоко не может сострадать наркоману во время срыва, как другой наркоман.

Их можно было бы назвать святыми, если бы не одно «но»: они умеют глубоко сопереживать только своим, только таким же, как они сами. Зато для чужих — «нормальных людей», у наркоманов редко находится даже капля сочувствия.

Такое трудно постижимое чувство родства наркоманов/алкоголиков, лежало в основе возникновения движения «Анонимные Алкоголики» («АА»), а потом и «Анонимные Наркоманы» («АН»). Это движение, зародившееся в США в тридцатые годы прошлого века, впоследствии распространилось по всему миру, спасло и продолжает спасать тысячи людей[3]…

* * *

Все же порой, хоть и редко, случается, что чутье даже проницательного, многоопытного наркомана/алкоголика дает сбой. Иногда даже он ошибается. Или не может определить, кто перед ним — свой или чужой?

Так было и с Кевином. Его никто не мог раскусить. Он не отрезал себя от студенческой группы, но и не сливался с ней. Ни ваш, ни наш. Ни с нами, ни с ними. Ни свой, ни чужой. Понимай, как хочешь. А лучше — поменьше интересуйся другими, больше занимайся собой.

На церемонии вручения дипломов каждый из выпускников должен был произнести спич. Выступления Кевина ждали с особым интересом. Знали, конечно, что он немногословен. Но его меткие комментарии, колкие, порой язвительные шутки, неожиданные взрывы смеха выдавали в нем человека темпераментного, возможно, дерзкого, скрывающего под маской настоящее лицо. Надеялись, что он, наконец, откроется. Снимет маску.

Накануне церемонии ажиотаж вокруг Кевина возрос еще больше. Загадка сфинкса должна быть разгадана! На перекурах велись жаркие дебаты. Большинство все-таки склонялись к мнению, что Кевин — наш, из торчков. Правда, мнения разделились по другому важному вопросу: какой наркотик он употреблял? Одни считали, что он торчал на героине: «Так умело маскироваться может только опытный героинщик». Другие уверяли, что Кевин — из алкашей, что у него и образ мыслей, и даже походка алкоголика. Третьи возражали: «Нет же, Кевин — типичная «таблеточная голова», набитая транквилизаторами».

Кто же прав?

…Получив диплом, Кевин произнес короткую речь. Поблагодарил преподавателей. Пожелал удачи всем однокурсникам. Упомянул о проблемах, которые есть у каждого. И, ко всеобщему разочарованию, умолк.

— Ке-вин, Ке-вин… — кто-то из студентов, кажется, это был Рауль, стал вполголоса скандировать имя Кевина, ритмично ударяя ладонью по парте.

Его поддержали. Через минуту все студенты в аудитории требовательно стучали в такт ладонями по партам:

— Ке-вин! Ке-вин!..

Он растерялся. Стал озираться, словно в поисках пути к бегству.

— Ке-вин!! Ке-вин!!! — грохотала аудитория.

Кевин часто заморгал и, опустив голову, выдавил:

— Yes…

— Что же ты молчал все это время?! Зачем же так мучил себя и нас?! Брат!..

Чистая теория и грязная практика

Учебная программа включала десять предметов. Изучение каждого предмета длилось около месяца, затем — экзамен, и новый предмет. Чтобы получить диплом, нужно было успешно сдать, как минимум, семь экзаменов из десяти. В кабинет директора всегда стояла очередь просителей, находившихся на грани вылета. Впрочем, не помню, чтобы кого-то отчислили по неуспеваемости, всех как-то тянули.

Но теория — всего лишь теория. В конце концов, в нашей школе готовили не будущих академиков. Здесь учились вчерашние воры, проститутки и наркодилеры*, страдающие наркозависимостью, и за их учебу платило государство, чтобы они смогли работать и помогать таким же, как они.

И тот, кто проваливал один экзамен за другим, путался, не зная, в каком из квадратиков экзаменационного листа поставить «крестик» в ответ на каверзный вопрос, возможно, вскоре станет отличным наркологом, с глубоким пониманием природы этой болезни.

Предметы были самые разные: психиатрия, фармакология, семейные отношения, трудовая этика — все в контексте наркомании и алкоголизма. То есть, наркозависимость рассматривалась под различными углами зрения, в разных аспектах.

Преподаватели в доступной форме объясняли теорию. Практически все в их объяснениях для меня звучало ясно и убедительно. В отличие от большинства моих однокашников, которым теория в голову никак не шла: они без концапереспрашивали, и преподавателям приходилось разжевывать для них едва ли не каждое слово.

Я с некоторым высокомерием поглядывал на своих будущих коллег. Вот же тугодумы!

Но мое высокомерие всезнайки тут же улетучивалось, когда кто-нибудь из них, не выдержав условностей казенного книжного языка, переходил на язык нормальный — уличный, на котором говорят наркоманы и алкоголики в крэк-хауз, участках полиции, нарколечебницах. И тогда они обсуждали не придуманных книжных героев, а себя. Так, один возмущался, что жена ему по-прежнему не верит: «Стоит под дверью туалета и слушает, что я там делаю». Другая студентка жаловалась на своего бой-френда, который не разрешает ей ходить на группы «Анонимных Наркоманов», ревнует и подозревает, что она, бывшая проститутка, занимается там «старыми делами».

Короче, когда начинался разговор взаправдашний, не теоретический, я смотрел в потолок, размышляя о том, что скоро получу диплом, и должен буду лечить тех, о ком не имею ни малейшего представления.

Отец Виктор: из наркоторговца в священники

В своем рассказе я уже упоминал Виктора — пуэрториканца шестидесяти лет с небольшим. Студенты называли его «отцом». Виктор и в самом деле имел троих детей: двое из них были взрослыми и жили отдельно, а третий — подросток — с родителями. Но отцом Виктора называли из-за его священнического сана.

Около десяти лет в рамках миссионерской деятельности Виктор окормлял католические приходы в Швейцарии и Португалии. Стало быть, знал не только о жизни своих пуэрториканских собратьев в Нью-Йорке, но имел представления и о том, как живут европейцы, и чем они отличаются от жителей США.

Вернувшись из Европы, Виктор должен был стать настоятелем прихода в Гарлеме, но интриги в епархии этому помешали. Погоревав, он решил, что на всё Воля Божья. Нужно было где-то работать. Один из прихожан был директором небольшого реабилитационного центра, взял Виктора к себе на работу, но с условием, что он получит специальное наркологическое образование.

Так Виктор-священник стал наркологом, пас души «нарко-овец».

С первых же дней Виктор проявил ко мне симпатию. А когда узнал, что по вероисповеданию я христианин, православный, то искренне обрадовался, проникся ко мне даже любовью.

Невысокого роста, средней комплекции. Походка его была забавна — словно у медвежонка. Его черные, с проседью волосы были зачесаны назад, открывая невысокий, изрезанный морщинами, лоб. Черные аккуратные усики, подобно щеточке, были коротко подстрижены. Когда Виктор улыбался, то его лицо вмиг светлело и добродушно расплывалось. Но он мог быть и строгим, особенно когда вещал и проповедовал.

Я никогда не видел Виктора в церкви во время проповеди, но несколько раз на занятиях, когда речь заходила овере, он произносил такие пламенные речи, с такой страстью твердил, что наркомания — болезнь, в первую очередь, духовная, что никто не смел ему возражать.

Однажды Виктор сказал, что во время сессий с некоторыми пациентамиончувствует в кабинете присутствие дьявола! — и все в аудитории, включая преподавателей, раскрыли от удивления рты.

Он верил в то, что говорил. Веру подделать нельзя, притвориться верующим невозможно. Люди это чувствуют. Лицемера быстро изобличат.

Среди студентов Виктор пользовался безграничным доверием. Я уже говорил о том, что, когда по предложению Рауля, был создан фонд взаимопомощи для «голодных и необутых», то единогласно решили, чтобы собранные деньги хранились у Виктора.

Надо сказать, что при всех способностях проповедника, учебная программа, теория давалась Виктору тяжело, экзамены он сдавал со скрипом, едва перекатываясь с семестра на семестр, даже завалил два экзамена.

Мы поддерживали с ним связь и после окончания института, познакомились ближе.

История его жизни необычна и весьма поучительна. Вот лишь несколько эпизодов.

* * *

Виктор родился в Пуэрто-Рико. Его отец покончил собой, когда Виктору было три годика. После случившегося мать вместе с детьми переехала в Нью-Йорк к родственникам. Свое детство и юность Виктор провел фактически на улицах Бруклина и Бронкса. Как многие его сверстники в Штатах в конце шестидесятых годов, он поклонялся трем кумирам: сексу, наркотикам и рок-н-роллу. Хулиганил, пил, глотал ЛСД, имел проблемы с полицией.

Чтобы окончательно не слететь с катушек и не загреметь в тюрьму, под давлением родственников Виктор пошел служить в армию. После трехмесячной «учебки» очутился в Германии, на американской военной базе во Франкфурте.

Перемены места и обстановки, как известно, не всегда меняют нас внутренне: в армии Виктор продолжал пить, курил гашиш. Более того, связавшись с крупным немецким драгдилером, он начал продавать наркотики солдатам.

Виктора арестовали (за ним уже следили), конфисковав имевшиеся при нем три килограмма гашиша!

Его посадили в следственный изолятор военной тюрьмы, где он четыре месяца ждал суда. По ночам плакал и молился, просил Святую Деву за него заступиться: «Hail Mary, Santa Maria Madre de…»

Однажды, перед тем, как сдать свою военную куртку в стирку, Виктор проверил карманы и неожиданно обнаружил там крошки гашиша! Он выгреб их из кармана, скрутил сигарету и во время прогулки в тюремном дворике, удалившись, покурил. А ночью снова давал клятвы Деве Марии…

Да, слаб человек, слаб!

Был суд. Виктора оправдали! Судья посчитал, что арест военнослужащего был произведен с нарушением правил. Судья сообщил, что с этой минуты Виктор из армии демобилизован. На прощанье посоветовал ему сделать правильные выводы на будущее.

Выйдя из следственного изолятора на свободу, счастливый Виктор поблагодарил Деву Марию и поехал… к наркодилеру, покупать гашиш!

Виктор мне подробно рассказывал об этом эпизоде своей жизни, и я не мог поверить, что этот приветливый, чрезвычайно добрый священник с проницательными глазами когда-топродавал килограммами гашиш, глотал ЛСД, пил, сидел в следственном изоляторе…

* * *

Слушая Виктора, я невольно припомнил годы своей службы в российской армии. Мне тоже пришлось посидеть «на губе», как ни странно, за похожие, как у Виктора, дела.

Я снабжал солдат нашего разведывательно-десантного батальона водкой и вином. Меня назначили почтальоном: каждый день после обеда я ходил на почту в военном городке, где располагалась наша дивизия, и приносил оттуда солдатам газеты и журналы, письма и посылки.

Неподалеку от почтового отделения находился бакалейный магазин, где продавали и алкоголь. Я стал туда заглядывать, познакомился с продавщицей. Давал ей «сверху», и она через черный ход выносила мне водку и вино. Я заворачивал бутылки в газеты и журналы, все клал в сумку и шел в казарму.

Однажды меня остановил патруль, нашли в сумке две бутылки водки и отвели на «губу». Я там провел две недели.

Помню, очутившись в крохотной камере-одиночке, я сделал несколько шагов от стенки к стенке, посмотрел на зарешеченное окошко под потолком и подумал о том, что свобода — понятие относительное, ее можно ужимать и ужимать до бесконечности…

После этого с должности почтальона меня, разумеется, сняли. Но пить я не перестал. Надо сказать, пили многие солдаты нашего гвардейского разведывательно-десантного батальона. Все зависело от того, имел ли ты деньги и мог ли раздобыть алкоголь. Пили, кстати, не только водку или вино. Пили бальзам, самогон — все, что привозили или в грелках присылали родители и друзья.

Пили и одеколон — гадость редкая, на следующее утро во рту такой привкус, будто выпил шампунь и сейчас начнешь пускать пузыри. Но в тумбочках солдат, где лежали личные вещи и туалетные принадлежности, одеколона никогда не было.

Пили при любой возможности, используя в качестве емкости все, что имелось под рукой: котелки, миски, даже помню, однажды пришлось открутить фару в бронемашине…

В антифризе и тормозной жидкости, как известно, содержится технический метиловый спирт. Нас, солдат, предупреждали, что этот спирт — яд, но не все этому верили. Экипаж «новобранцев» — три недавно прибывших паренька с Урала, решили попробовать, в самом ли деле, антифриз так опасен? Ведь пахнет как настоящий спирт! И все трое поехали домой в гробах…

* * *

Возвращаясь к Виктору: его приключения продолжались и после демобилизации из армии. Он быстро забыл клятвы, которые давал Деве Марии в стенах камеры-одиночки.

Вернувшись из Германии в Нью-Йорк, Виктор взялся за старое. В паруса жизни дули все те же три ветра: секс, наркотики и рок-н-ролл. Он снова начал торговать гашишем.

Скрываясь от полиции, он однажды уехал в Пуэрто-Рико, где жила его двоюродная сестра — набожная женщина. Они были очень близки друг с другом, и Виктор рассказал ей о своей лихой жизни. Кузина ахнула и взяла с него слово заняться спасением своей души и хоть иногда ходить в церковь.

Это стало поворотным пунктом. В церкви Виктор вспомнил о том, как мама и бабушка учили его молиться. Он стал беседовать со священником и прихожанами, испытал глубокое раскаяние, решил поступить в богословскую семинарию. В тридцать пять лет понял, что быть священником — его призвание, его миссия на Земле…

Сегодня Виктор получил в Гарлеме церковный приход и служит там священником.

Недавно мы с ним встретились. Виктор рассказал, что стал членом специальной волонтерской программы для священников — посещает заключенных в федеральной тюрьме. Утешает и наставляет их на путь истинный.

По его словам, в этой работе ему помогает не только опыт священника и бывшего нарколога, но и… личный опыт, когда сорок лет назад в камере следственного изолятора в Германии он по ночам молился Пресвятой Богородице, обещал Ей, что станет настоящим христианином и будет приносить в мир только добро. «Hail Mary, Santa Maria Madre de…»

Богородица услышала. Она знала, что именно так оно и будет.

...