Владимир Георгиевич Ушаков

Праведный грех

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Л. Варламова

© Владимир Георгиевич Ушаков, 2017

© Л. Варламова, дизайн обложки, 2017

Первая любовь, целина, Куба, Перу… 60-е, 90-е годы ХХ века, наше время. В этой книге читатель найдёт искрен­нюю исповедь человека, прошедшего большой и интересный жизненный путь. Но где бы автор ни был, в далёкой ли стране, в Москве или в российской глубинке, он всегда оставался человеком, не чуждым никаких эмоций. Эта книга не просто о том далёком уже времени, о поколении, рождённом в СССР. Эта книга обо всех нас, кто сейчас живёт, работает, переживает, любит.

18+

ISBN 978-5-4485-8707-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Праведный грех
2. Экзамен
3. Английский
4. За тридевятью морями
5. В мавзолей. Ленину!
6. А мы с Можайки!
7. О Сергее Гончаренко
8. Больному зубу — здоровый дух!
9. Всякое лыко — в строку
10. Побег из фирмы
11. Операция
12. Любовь зла
13. На Кубу
14. Под сенью карибских пальм
15. Праведный грех
16. Сказ о том, как русский грузина объегорил
17. Рыбалка
18. Пожар
19. Семейка в гости
20. Из гостей
21. Дома
22. Лаборант Максим
23. В колхозе
24. В деревню
25. Ножка
26. Сестричка милосердия
27. Учительница-исцелительница
28. Да здравствует Испания!
29. День рождения
30. Шпицберген
31. За продуктами
32. В диспансере
33. Новый год в Экваториальной Гвинее
34. Ключики
35. В Испанию!

Экзамен

Из троллейбуса выходит элегантный молодой человек лет тридцати, среднего роста. На нём лёгкий шерстяной костюм светло-серого цвета. Под пиджаком — бежевая рубашка. На ногах — плетёные коричневые босоножки. В руке — модный коричневого цвета кейс с цифровым замком.

Он идёт по дорожке, обсаженной кустами шиповника. Вхо­дит в здание Академии внешней торговли СССР, поднимается на второй этаж, где на перемене толкутся такие же, как он, молодые пижонистые люди из разных внешнеторговых объединений Москвы.

— Андрей! — окликает его приятель Владик.

Он придерживает Андрея сзади за рукав пиджака:

— Ты куда направляешься?

— Привет! Как куда? В деканат. Узнать, где будет экзамен. Ты знаешь?

— В 32-й аудитории. Нам, говорят, не повезло.

— В каком смысле?

— Принимать у нас будет профессор. Доктор тех ещё наук. Строгая, говорят, аж жуть! Режет направо и налево, невзирая на личности. У неё, рассказывают, присказка такая есть, что на пя­тёрку знает только Бог, она знает на четвёрку, а остальные — сам понимаешь, — грустно вещает Владик. — Ты как, готов?

— Я всегда ко всему готов — как пионер, — поднимает ла­донь к виску Андрей. — А как её хоть зовут?

— Кого?

— Экзаменаторшу.

— Татьяна Алексеевна.

Коллеги входят в класс, рассаживаются. Один стол стоит подальше, около доски. Со звонком, известившим об окончании перемены, в аудиторию входит высокая, стройная экзаменаторша с сумкой в руке и с папкой-скоросшивателем под мышкой. Все встают, приветствуя её. Женщина, поморщившись, оглядывает учащихся, ставит сумку, отделанную крокодильей кожей, на стол, открывает папку, достаёт экзаменационные билеты и расклады­вает их веером на столе. Садится и произносит как бы в задумчи­вости:

— Добрый день. Ну что ж, пожалуйте-с, товарищи бизнес­мены. Берите билеты.

Мужчины, столпившись вокруг стола, по очереди берут билеты и, читая, что им досталось, рассаживаются по одному. Эк­заменаторша досадливо передёрнула губой, мол, как это её сюда занесло, достала из сумки детектив и углубилась в чтение. Про­шло полчаса. Татьяна Алексеевна победоносно обозрела класс.

— Кто уже готов? За смелость так и быть набавлю пол­балла первому, — произносит профессор, посмотрев на свои золо­тые часики на золотом витиеватом браслете.

В аудитории тишина. У кого-то пискнул телефон.

— Телефоны, пейджеры — всё отключить, — строго произ­несла профессорша.

— Я готов! — выстреливает вверх правую руку Андрей.

— Садитесь, — экзаменаторша показала Андрею на стул рядом с ней, — все личные вещи оставьте у себя на столе.

Андрей садится за стол напротив жгучей шатенки бальза­ковского возраста в дорогом шерстяном платье, плотно облегав­шем её знойное тело. С закинутой ногой на ногу она смотрелась эффектно.

— Итак, слушаю вас внимательно, молодой человек, — про­износит певуче дама на глубоком выдохе без всякого интереса к экзамену и к Андрею лично.

— Многоуважаемая Татьяна Алексеевна, — чувственно об­ращается к ней Андрей вполголоса, чтобы другие не слышали. — Осмелюсь заметить, мало того что вы такая милая и привлека­тельная, но у вас к тому же тонкий, замечательный вкус. Я вам сейчас это докажу.

Экзаменаторша от неожиданности вздрагивает, явно впа­дает в ступор и не может с ходу решить, как ей поступить: сразу сделать вид, что рассердилась, или же подождать.

— Вот, смотрите, — уже тараторит без остановки Андрей, не переводя дыхания, — на вашей правой руке, рядом с обручальным кольцом красного золота 96-й пробы, золотое колечко, пожалуй, середины ХVII века. С чистейшим бриллиантом идеальной огранки. Карата два с половиной будет. Нет, скорее всего, три.

— Угадали.

— В качестве выражения массы драгоценных камней в старину было взято семя цератонии весом две десятых грамма, с помощью которого люди проверяли весы. Семечки цератонии настолько малы, что даже самая современная техника не спо­собна измерить разницу в весе двух семечек. И назвали эту меру измерения каратом. Ну, это я так, к слову. А на среднем пальчике вашей левой, Татьяна Алексеевна, руки с очаровательным за­пястьем кольцо с опалом. Это опал-арлекин. Или восточный опал. Прозван так за его опалесценцию на огненном фоне. Дайте мне, пожалуйста, вашу длань.

Экзаменаторша растерянно, как под гипнозом, протяги­вает свою руку, и Андрей нежно кладет её ладонь на свою.

— А на этом пальчике — колечко с красноватым сердоли­ком. «Сердолик» — русское слово, означает «радующий сердце». Все камушки, которые вы с таким большим вкусом подобрали, го­ворят о том, что ваш знак зодиака — Весы, а ваша планета-покро­вительница — Луна, так как вам нравятся камни Луны. А на вашей лебединой шейке — ожерелье из чёрного жемчуга. Очень редкое и дорогое. Жемчуг — с Мраморного моря.

Андрей выжидающе молчит и влюблённым взглядом впи­вается в расширенные, трепещущие и часто мигающие карие глаза доктора наук.

Татьяна Алексеевна с заметным румянцем на щеках, смущаясь неожиданно для себя самой, повела, поёживаясь по-ко­шачьи, плечами:

— Пятёрка! — громко, чтобы было слышно всем, произносит профессор. — Глубоко, однако, вы владеете предметом. Где ваша зачётка? Какой там у вас номер билета?

Андрей протягивает экзаменаторше билет:

— Вот, пожалуйста, седьмой, многоуважаемая Татьяна Алексеевна.

— А какой у вас вопрос?

— Кредитные и расчётные отношения.

Английский

Звонок в прихожей голосом райской птички известил Сер­гея о том, что к нему пришла его однокурсница Катя, чтобы помочь подготовиться к экзамену по английскому языку.

Сергей выше среднего роста, такой мускулистый, что даже из-под рубашки выступали его бицепсы, трицепсы, квадрицепсы, грудные и прочие мышцы. В предвкушении встречи с одной из красавиц курса бросился к двери.

И действительно, на пороге стояла Катя. Её лёгкое пла­тье, плотно обтягивающее знойную фигуру, в лучах солнца слегка просвечивало, практически оголяя ее стройные ноги. Но Катя об этом не догадывалась. Или только делала вид? Разве поймешь этих женщин? А Сергей, любуясь фигурой, не спешил впускать её в квартиру, чтобы продлить мгновение созерцания прекрасного.

— Во-первых, где твоё здравствуй? — вывела его из сту­пора Катя. — И долго мы будем тут стоять на сквозняке?

— Здравствуй, Катюша. Проходи. Заждался уже, — отошёл от двери Сергей, пропуская девушку в квартиру.

Катя мельком глянула в настенное овальное зеркало, по­правила причёску:

— Для кого — Катюша, а для кого — Екатерина.

— Проходи, Катерина, садись сюда, на диванчик. Он мяг­кий. Вино, вот, фрукты … — Сергей кивком указал на журнальный столик, на котором стояли бутылка вина и ваза с виноградом, ман­даринами, яблоками, гранатами, апельсинами, бананами. — Всё мытое, кстати. А можно тебя Кейт называть? Хотя бы во время занятий.

— Мы не для этого здесь собрались, Серёжа, — назида­тельно сказала Катя, — есть вещи интереснее и важнее, чем вы­пивка. Ты со мной согласен?

— Конечно, — кивнул, сглотнув слюну, Сергей.

— Построим наши занятия так. Сначала я читаю текст, а потом ты. Я поправляю твои ошибки и произношение. Согласен? А звать меня Кейт можно.

— Ещё как согласен, Кейтюша, — потирая вспотевшие ла­дони, юноша сел на диван поближе к Кате, да так близко, что она слегка отодвинулась, взглянув на него строго.

От девушки веяло какой-то неземной свежестью, и чув­ствовался лёгкий запах каких-то очень редких дурманящих духов.

— Итак, начинаем.

Катя открыла учебник и стала читать по-английски.

А Сергей не слушал. Он не мог оторвать взгляда от локо­нов её блестящих рыжеватых волос и такой соблазнительной ро­зовой мочки уха.

— Ты меня слушаешь или нет? — строго спросила, пре­рвавшись, Катя. — Для кого я тут стараюсь?

— Для меня, для меня стараешься, — заёрзал на диване, Сергей. — Я весь внимание.

— Следи по моим губам за произношением.

Сергей с радостью впился глазами в сочные яркие губы Кати. Он так засмотрелся на них, что случайно коснулся руки девушки. Оба вздрогнули и, сделавшись пунцовыми, посмотрели внимательно друг на друга. Внешне Катя была спокойна, только раздувающиеся время от времени ее мездри выдавали внутреннее состояние девушки.

— Извини, я нечаянно.

— За нечаянно бьют отчаянно, — улыбнулась Катя. — Ладно, прощаю. Теперь ты читай.

Сергей взял учебник из руки девушки и заметил, что пла­тье Кати образовало ложбинку между её ногами. Такую очарова­тельную ложбинку! Он смотрел то на этот «треугольник», то в учебник, поэтому часто ошибался и получал замечания.

— Внимательнее! Не туда смотришь — в учебник смотри. А что ты такой грязнуля? — Катя сняла двумя пальчиками три свет­лых волоска с его тонких брюк.

У Сергея похолодело на сердце.

— Блондинки к тебе липнут, да?

У Сергея пересохло во рту, он закашлялся:

— И вовсе не блондинки, и вовсе не липнут. Это же твои волоски.

— Не выдумывай! Мои все на месте. Они у меня не выпа­дают. Видишь? — Катя откинула голову назад, продемонстрировав Сергею всю копну своих чудных волос.

— Вижу, — не удержался и глубоко вздохнул Сергей.

Вдруг порыв ветра открыл с треском форточку. Штора и занавески взвились и чуть не снесли со стола на пол и бутылку, и все фрукты.

Испугавшись, Катя подалась к Сергею, обдав его теплом своего разгорячённого тела, а он, пользуясь случаем, схватил де­вушку за плечи. От этого высокая грудь девушки поднялась, а лифчик под платьем жалобно заскрипел. Казалось, ещё секунда и платье девушки разойдётся по швам.

— Не бойся, — прошептал заботливо Сергей.

— А я и не боюсь, — бодро сказала Катя. — Чего мне бо­яться? Освободи-ка девушку.

— А почему тогда у тебя тело гусиной кожей покрылось? Пупырышки вот.

— Это от холода. Давай продолжим, а то мы часто отвле­каемся.

— Не так уж и часто. Могли бы и почаще.

Катя погрозила Сергею пальчиком:

— Смотри, как я произношу слова. Смотри на мои губы.

— Всё время смотрю.

Сергей снова впился взглядом в губы красавицы. Его как магнитом тянуло к ним всё больше и больше. К таким соблазни­тельным губам, сочным и аппетитным…

Катерина и Сергей посмотрели друг другу в глаза. Не ми­гая. Их руки встретились. Его рука легла на коленку девушки. Она зарделась и нервно слегка раздвинула ноги. Сергей прильнул к обнажённой руке Кати и стал целовать её плечо.

Катерина вздрогнула, метнула быстрый взгляд на Сергея:

— Раз так, то занятия окончены. Не облизывайся!

— Да я вовсе и не…

— Всё! Занятия окончены. До завтра!

— В это же время!

— Повторяй пройденное. И осваивай что-то новое.

— Повторю. Такое не забывается. И освою. Слово даю.

Катя встала. Но вместо того, чтобы выйти из-за стола и обойти Сергея, перебралась через его коленки, опираясь рукой на плечо парня.

— Всё слова, слова…

— И это всё, Кейт? — спросил Сергей разочарованно.

Катя пошла к двери:

— А что ещё? На сегодня вполне достаточно. Ты уже при­лично шпрехаешь по-аглицки. Вовсе не безнадёжный. Вот и имя моё по-английски знаешь. Чао!

— До скорого! — Сергей взялся рукой за пылающую щёку.

Катя ещё раз взглянула на себя в зеркало, взбила слегка волосы, обнажив подмышки.

Сергей открыл дверь и вновь увидел в солнечном свете сквозь платье ноги репетиторши:

— Катюша! Кейт! А как тебе мой английский?

— Твой английский гораздо лучше твоего русского, бедно­ват и слабоват твой русский, — хохотнула Екатерина, дразня его белизной своих зубов.

— Правда? — Сергей грубовато схватил крепкой рукой спортсмена тонкое запястье Кати и притянул её к себе, но она ловко вывернулась и ускользнула в проём двери. — А я?

— А ты… Я ещё не поняла, who is вы, мистер Серёжа.

Замок входной двери мягко щёлкнул задвижкой. До сле­дующего урока оставалось 22 часа 10 минут.

«Какой же английский всё-таки хороший и жизненно по­лезный язык», — подумал Сергей, приходя в себя и успокаиваясь.

За тридевятью морями

Моего отца Министерство рыбного хозяйства СССР направило на работу в Республику Куба. Переводчиком. На два года. С семьёй. А это значит, со мной и мамой. Мама Мирослава, если коротко — Мира, как звал её папа, была молодой и очень красивой. Впрочем, папа тоже был не хуже. Папа ехал на Кубу работать, а мама, как сказал мой дедушка, ехала «работать его женой». Меня же направляли на Кубу, как по­шутил работник в Управлении загранкадрами министерства, не просто жить, а выполнять ответственное задание: хорошо учиться в школе при советском посольстве. Как с ребёнком разговаривали. Это они все думают, что я маленький, а мне уже, слава богу, за девять лет перевалило. Ну пусть себе тешатся…

Знакомый лётчик Николай Иванович — первый пилот, род­ственник бабушкиной подружки, провёл меня ночью мимо спящих в первом классе стюардесс в кабину к лётчикам. Там тоже все спали. Или слушали музыку. И второй пилот, и штурман, и ещё какой-то мужчина в лётной форме. Они сидели в креслах с закры­тыми глазами. И все — в наушниках. И на головах, и на ушах.

Штурвал в виде руля полугоночного велосипеда качался сам по себе. А справа от него, перед вторым пилотом, качался и поворачивался ещё один штурвал, точно такой же. Лётчик на него не смотрел. Он тоже сидел с закрытыми глазами.

Николай Иванович сказал, что самолёт летит на автопи­лоте. Потом посадил меня на своё место, дал потрогать штурвал и надел мне на голову большие чёрные наушники. В наушниках — шум, треск и английская речь, музыки не было. Он предложил мне порулить, но я покраснел и вежливо отказался, сославшись на не­достаток опыта. Пилот отнёсся к моему объяснению с понима­нием.

Навстречу самолёту плыли звёзды, а потом как бы обте­кали его со всех сторон. В кабине была уйма всяких лампочек, кнопок и тумблеров. Прямо пропасть сколько там было приборов и прочей техники! Мы летели навстречу рассвету, будто догоняя его. Он уже был виден. Там, где-то впереди.

Когда я возвращался на своё место в салон эконом класса, одна стюардесса проснулась и посмотрела на меня испуганно. «Наверное, решила, что я злоумышленник или разбойник какой», — подумал я, так как стюардесса быстро убрала свои длинные затя­нутые в капрон ноги под байковое одеяло. Видимо, опасаясь, что их утащат.

Мама спала, посапывая, а отец листал учебник. «Доучи­вает испанский», — решил я, усевшись в кресло.

— Понравилась экскурсия? — спросил отец, не отрываясь от текста.

— Очень! А там, в кабине, пол не провалится? Он такой тонкий, что под ним даже звёзды видно. По нему четыре человека ходят. И ещё стюардессы. Страшно. И звёзды тебе навстречу прямо летят, а потом разбегаются в разные стороны. Интересно!

Отец показал на свои толстые тяжёлые японские ручные часы Seiko со светящимся циферблатом, купленные им в Каме­руне во время его предыдущей командировки в Африку, которыми он очень гордился:

— Видишь, сколько времени мы летим только над одним Атлантическим океаном? Можно сказать, что мы летим с тобой за тридевять морей.

Я легко с этим утверждением согласился и откинулся на кресло. Стал замерзать. Достал сверху одеяло и уютно закутался в него, как сделали уже почти все пассажиры.

Проснулся я от шума. Самолёт задрожал, захрустел, вы­пустил с треском шасси и стал плавно снижаться. Над маленькими островками, разноцветными отмелями, рифами, высокими и ма­ленькими лохматыми, как пауки, пальмами. Потом мягко призем­лился и покатился, слегка подпрыгивая. Затем заурчал, взды­бился, ещё немного прокатился и остановился как вкопанный.

При выходе из самолёта нам в лицо пыхнуло липким жа­ром. А внизу у трапа нас встретили весёлые кубинские погранич­ники. Один из них мне подмигнул.

Не буду описывать процесс прохождения таможни и пас­портного контроля. Толкотня, духота, шум, чемоданы и сумки. Очереди не по мне. Не для меня. Ни в Москве, ни за границей. Это однозначно.

Но зато потом! Когда мы наконец разместились в микро­автобусе — рафике и поехали, это, надо сказать, было зрелище! Это было здорово! Когда тебя везут — это красота! Водитель наш, мой тёзка, Володя Шмырёв, улыбчивый белобрысый хохмач, кра­сочно расписывал, как папе будет хорошо работаться в предста­вительстве рыбного хозяйства, как мама будет отовариваться в магазине для дипломатов. А пока мы, мол, едем в восточную Га­вану, что находится за замком Эль Морро и подземным туннелем, который проходит под каналом.

Мы видели пассажирский лайнер во входном канале в тор­говый и рыбный порты. Корабли на рейде, старинную крепость на скале и Старую Гавану. Вернее, её часть, выходящую на канал. Потом был туннель под землёй. Большой, длинный, с поворотами. И светлый, как наше метро. Всё впечатляло. И стройные красивые белые мулатки, и креолки — девушки-полицейские в зелёной форме, и олеандры. Девушек-гаишниц кубинские водители назы­вали не любя, как и повсюду в мире, cotorritas — попугайчиками. За их зелёную униформу. Потому что кубинцы этот цвет не любят. Он преследует их круглый год. И летом, и зимой, и весной, и осенью.

Мама часто ахала. Папа комментировал, где мы проез­жали. Кто и когда построил туннель. Кто и зачем построил кре­пость. Что в ней было раньше и что там теперь. Папа всё знал про эти места.

Я стал всё фотографировать своим «Зенитом». Но отец меня вовремя остановил:

— Всё равно на скорости не получится хорошо, — сказал отец, — только плёнку испортишь. Придем сюда гулять, вот тогда и сфотографируешь. Ты будешь снимать слайды, а я — фильм своей кинокамерой.

Есть у папы такая камера — «Спорт». Бледно-кремового цвета и с пупырышками. В неё вставляется большая батарейка. Я успокоился и даже перестал вертеться в разные стороны и под­прыгивать на сиденье. Тем более что мы уже подъезжали к боль­шому бетонному 16-этажному дому с длинными бойницами на се­рой стене.

— От американцев отстреливаться? — спросил я, указывая на бойницы.

Отец объяснил, что это не бойницы, а такие жалюзи в стене, чтобы вентиляция была, от солнца — тень, от ветра — за­щита. Рабочий в сомбреро и потухшей сигарой во рту подравнивал длинным ножом, мачете, как сказал отец, траву рядом с домом и стриг её огромными ножницами, которые лежали на траве рядом с ним. И хотя на Кубе была зима, но трава, пальмы, акации и разные растения были зелёными.

Кубинцы при входе в дом заулыбались нам и что-то ска­зали приятное отцу, а он им что-то ответил. Тоже приятное. Шмы­рёв помог поднять на лифте на 6-й этаж наши вещи и донести их до квартиры.

Через бойницы было видно море. Далеко-далеко. И ко­рабли. Вдалеке на рейде. В коридоре подвывал ветерок. Декабрь — зимнее время года на Кубе. И ветерок здесь бывает ого какой. Тем более у моря. Через год, в этом же месяце, мы уже замерзали при 15 градусах тепла ночью, когда почти акклиматизировались. Но всё равно купались…

В коридоре у некоторых квартир стояли литровые бутылки с молоком — высокие и продолговатые.

— Это молоко для русских и кубинских детей дошкольного возраста. Каждый день. Бесплатно, — рассказывал на ходу Шмы­рёв.

Когда мы вошли в нашу квартиру, он показал, где титан для воды, рассказал, как он работает. Большая бутыль в штативе — это питьевая вода. Каждый день приезжает водовозка и меняет пустые бутыли на полные. Поэтому пустую бутыль надо выстав­лять за дверь.

Отец подарил Шмырёву буханку чёрного хлеба, и он, до­вольный, умчался по своим делам.

Я стал придирчиво осматривать новое жилище. В прин­ципе мебель ничем особенно от нашей не отличалась. Те же шкафы, стол, стулья. Но в шкафу я заметил горящую лампочку.

— Это от сырости, чтобы вещи не покрывались плесенью, — сказал всезнающий отец.

За его спиной была служба военным переводчиком в Аф­рике, в Республике Экваториальная Гвинея, которая находится на самом Экваторе. Бывшая колония Испании. У меня даже марки тех времён есть: и колониальные, и уже когда стала республикой.

Но кровать — это вещь! Кровать в спальне была широчен­ная! У нас таких не выпускали. И с непривычными узкими и длин­ными пухлыми подушками.

— А где-же накомарничек? — решил я ехидным голосом озадачить родителей.

— Видишь море? — сказала мама. — Это бриз. К тому же мы на 12-м этаже. Или комары здесь не водятся, или сюда не доле­тают. Силёнок не хватает. Понятно?

— Логично. А телевизор где? — не унимался я.

— Телевизоров всем не хватает. Они в дефиците. Вот кто-то уедет, тогда телевизор ближайшему очереднику достанется. Всё равно телевизор Москву здесь не ловит. Все передачи на ис­панском языке. Так что учи поскорее испанский. Знаешь, как быст­рее выучить?

— Знаю, — ответил я, вспомнив, рассказанный кем-то из ребят анекдот «Для этого лучше всего спать с переводчицей». Но это уже была шутка не для взрослых.

Как бы прочитав мои мысли, отец посоветовал:

— Надо больше общаться с кубинцами.

— Пообщаемся, — пообещал я.

Удовлетворившись новым жильём, родители принялись распаковывать чемоданы, а я пошёл на балкон — посмотреть оставленные там бывшим жильцом морские ракушки. Мама ска­зала папе, что хорошо было бы позвонить в Москву и сообщить, что мы долетели благополучно. Отец объяснил маме, что теле­фонные аппараты, которые, как он думает, будут работать через спутник, изобретут лет через 15, а сейчас, мол, садись и пиши письмо домой — его кто-нибудь забросит в посольство. Кто полетит в Союз обратным рейсом через три дня. Наши лётчики успеют в первый день отметить счастливый перелёт, на второй день — ото­спаться, а на третий — нагуляться по Гаване.

Я тоже предложил родителям смотаться в город на про­гулку, но получил категорический отказ — им сейчас не до прогулок. Отец посоветовал вести дневник нашего пребывания на Кубе и записывать всё интересное, что происходит каждый день.

— Я что, девчонка? — заартачился я.

— Вот увидишь, это тебе пригодится в будущем. Ты попро­буй, может, тебе понравится писать и из тебя писатель когда-ни­будь выйдет, — сказал отец и дал мне толстую тетрадь.

Я обещал попробовать. И уже вечером, пересиливая себя, сделал в ней первые каракули: «Мои воспоминания о нашем при­лёте на Кубу». После дело с записями пошло легче. А потом меня это дело даже увлекло.

На новом месте мне долго не спалось. Извертелся весь. Сказывались и разница во времени с Союзом, и яркий месяц, ви­сящий в звёздном небе почему-то задом наперёд, и неумолкаемый стрёкот цикад, и отдалённый шум морского прибоя.

На следующее утро отец уехал с новыми сослуживцами на работу в представительство Министерства рыбного хозяйства СССР, что находилось в рыбном порту Гаваны. Мама приступила к работе «в качестве жены». А я пошёл во двор и привёл домой с улицы тощую добрую собаку. Толпящиеся при входе в гостиницу кубинцы, работники её администрации и разных технических служб, мне ни слова не сказали. Зато мама высказалась вволю. И не только высказалась, но и выставила меня на улицу вместе с псом, красноречиво объяснив, что собакам здесь не место, что это не частный дом, а гостиница. Кубинцы слышали всё это, ничего не понимали, но до них дошло всё. Они одобрительно поглядывали на мою сердитую, но ещё более привлекательную в гневе маму.

Я сходил домой, вынес большую сахарную кость и вста­вил её собачке в пасть. С тех пор собака каждое утро в течение двух лет встречала меня у входа в гостиницу. Я давал ей что-ни­будь вкусненькое, и она, счастливая, вильнув хвостиком, убегала до следующего утра.

С понедельника и я занялся полезным делом — пошёл в школу. Школа есть школа. А если школа ещё и за границей, то здесь особенно не повякаешь. Чуть что — грозят отцу сказать или в партком обратиться. Чтобы работника за плохую учёбу или пове­дение его ребёнка отправили обратно в Союз. Действовало как скипидар в одном месте. Здесь выхода нет. Только идти в отлич­ники. Если ты, конечно, не балбес. Поэтому оставалось одно: учиться, учиться и ещё раз учиться.

В воскресенье мы на небольшом пазике поехали на море купаться. На пляж Santa Maria. «Святая Мария», значит. Инте­ресно, почему так пляж назвали? Потому что святые Марии там тоже купались? Святые — кто они такие?

Я сунулся в воду, но сразу же обжёгся о медузу. И мне ку­паться враз расхотелось. По ноге такая красная полоса вздулась! Мама перепугалась и хотела вести меня в травмпункт, но наши объяснили ей, что раз я сразу не умер, то, значит, буду жить. Главное, чтобы эта проклятая медуза своим синим телом не легла человеку на спину. Если ляжет, тогда точно крышка будет. От нервного паралича. Поэтому, когда заходишь в воду, надо смот­реть по сторонам и только потом купаться. Щупальца медуз да­леко видны!

Мне после ребята рассказывали, что медуз Agua mala, что значит «плохая вода», много только в зимние месяцы, а потом они уходят. А бывает, что их вообще нет зимой.

Поэтому я сидел на песочке под сосенкой и украдкой гла­зел, как плавают родители, как целуются, обнимаются и прижима­ются молодые парочки кубинцев в воде, на берегу под простынями и так просто — без простыней…

Мой отец неожиданно встретил кубинских военных, с ко­торыми дружил ещё в Экваториальной Гвинее. Среди них — начальника особого отдела кубинского военного отряда. И пошёл со своими приятелями в бар — угощать ромом.

Мне отец рассказывал, когда мы ездили на рыбалку в Подмосковье, что в эту Экваториальную Гвинею, в город Бата, где они были с мамой, в 1974 году прибыл отряд из 70 кубинцев с пушками и пулемётами — защищать молодую Гвинейскую Респуб­лику и создавать Национальную гвардию. Командиром у кубинцев был команданте Хорхе Дельгадо.

Эти кубинцы практически и спасли наших 10 военных со­ветников и военспецов, мою маму и жену старшего переводчика от разных тропических болезней и холодной костлявой руки голода. Если бы не кубинцы, нашим военным пришлось бы совсем туго. Мама рассказывала, что с продуктами у них было плохо. Пальмо­вое масло вытапливали из пальмовых зёрен, булочки из китайской муки ели, выковыривая из них разных червячков.

Частые отключения электричества не давали возможности хранить в холодильнике то немногое, что нам перепадало от наших рыбаков, которые изредка заходили в наш порт. Индусы, что бывали на Кубе, узнав, что папа и его приятели — за Индиру Ганди, давали иногда кое-какие консервы в ржавеющих банках. Спасибо Индире! «Хинди руси бхай бхай!»

А в основном весь год наши военные питались хеком се­ребристым. Отец говорил, что они столько съели этого хека, что ходили ночью как электрические фонарики, так как пропитались насквозь фосфором. В общем, рассказывал отец, они исполняли в Африке свой интернациональный долг, а выживать им помогали не свои, а кубинцы. А свои — привезут раз в месяц на самолёте деньги и письма и улетят обратно с жутко ободряющим напутствием: «Молодцы, держитесь!» И чем хотите, тем и питай­тесь.

Я горжусь своими родителями. Они столько пережили в этой Африке! «На горе Фернандо-По, где гуляет Лимпопо». Они вернулись из Африки в нервном истощении. А многие не верну­лись вовсе. Или их привозили в железных гробах со стеклянным окошечком…

Когда отец допил с кубинцами ром, он рассказал нам с мамой, что в Военном морском госпитале работает начальником хирургического отделения его друг по Гвинее, который был в ку­бинском отряде военврачом. Отцу дали его телефон и пообещали найти Хорхе Дельгадо, если он ещё жив, а не погиб в Анголе. Знаю, что мои предки многое не договаривают. Рано, говорят, мне всё знать. Ничего, когда-нибудь всё расскажут, расколются…

В нашем доме советских ребят моего возраста было при­мерно трое. «Примерно» — это потому что один русский мальчик с нами практически не общался, а всё время учился на чём-нибудь играть. По-моему, он учился играть и на аккордеоне, и на скрипке, и на арфе, и на виолончели, и на контрабасе. На чём ещё можно играть? Но, как мне кажется, не научился ничему. Хотя на кон­церте художественной самодеятельности он пропиликал что-то на чём-то и сорвал шквал растроганных пьяных новогодних аплодис­ментов.

Зато с другим русским мальчиком мы подружились. А спу­стя несколько месяцев подружились и с местными кубинятами. Играли с ними после школы в пелоту (бейсбол по-кубински) и в футбол. На классном настоящем футбольном поле! Пелоту мы не любили, так как не любили проигрывать. Зато в футбол мы сража­лись с кубинцами на равных, хотя они были и постарше нас. Мы прекрасно понимали местных ребят и без слов. Я рассказывал как мог кубинятам о любимой команде «Динамо», показывал, как Чис­ленко забивал мячи в девятку, как ловко обводил всех Маслов, как ломал оборону соперников мощный Глотов. Но и отдавал должное игрокам других команд: показывал фирменный финт Месхи, удар назад в падении через себя в исполнении Бышевца.

Но футбол требует жертв. Однажды я пробивался к воро­там противника и на меня сверху навалился вратарь. Падая, я ударился головой о штангу. В глазах у меня всё зашаталось, по­явились какие-то серые мурашки, потом потемнело, и я отклю­чился. Когда пришёл в себя, увидел вокруг испуганных ребят и неизвестно откуда взявшихся кубинских школьниц в коричневых платьицах, белых рубашечках с синими пионерскими галстуками. Они все стояли и молча смотрели на меня.

Одна девочка вдруг рванулась с места, подбежала ко мне и стала приводить меня в чувство, вытирать мне своим платочком кровь со лба, обмахивать рукой лицо. Кубинские ребята ревниво на меня поглядывали, перешёптывались и бурчали. Но девочка что-то им сказала, из чего я только уловил, что её отец полицей­ский. К чему она это им сказала, я сразу не сообразил. Только по­том до меня дошло, что она их так предостерегала на всякий слу­чай. Я эту девочку запомнил. И запомнил, куда она потом ушла. В школу-интернат неподалёку.

Через несколько дней, когда моя рана зажила и выдалось свободное время, я пошёл к интернату и нашёл эту девочку. Она прыгала с подружками по начертанным красной краской на ас­фальте квадратам. И напевала популярную в то время песенку «Игра в Симона», которую транслировали по местному радио и телевидению.

Чёрные её волосы были зачёсаны назад в две косички с пробором. В проколотые насквозь уши были вставлены золотые серёжки в виде шариков. А кожа её была светло-коричневого цвета — как у ириски или недоваренной сгущёнки. А варёную сгу­щёнку, пусть даже и недоваренную, я обожал! Может, поэтому я в эту девочку и влюбился? Или потому что запомнил её колени, на которых лежала моя голова в обмороке, и её руки, вытирающие платком мою геройскую кровь с разбитого лба?

— Псст! — позвал я её, как это принято у кубинцев.

Она подошла ко мне, нисколько не удивившись. Я на ло­маном испанском языке и жестами, на пальцах, объяснил ей, что я тот самый советский футболист, что разбил себе лоб неделю назад о штангу, а она мне вытирала кровь. Что зовут меня Володя, мне девять лет и учусь я в третьем классе в школе советской embajadi, посольства то есть. Она всё прекрасно поняла, навер­ное, потому что я уже хорошо говорил по-испански, и сказала, что зовут её Марина и ей тоже девять лет.

Я сходу пропел ей кусочек из передаваемой часто по ра­дио Rebelde и популярной в то время итальянской песни на испан­ском языке: Мarina, Маrinа, Маrina, contigo mе quiero casar! Не по­нимая содержания песенки, я уже давал кубинке обещание на ней жениться! Марине это очень понравилось. И мы договорились с ней встретиться mañana, то есть завтра, в субботу, в шесть часов вечера за нашим домом на берегу моря. Как мы договорились? Элементарно. Я нарисовал на земле её школу, футбольное поле, мой дом, море, место встречи и показал на пальцах время. Она кивнула и, смеясь, убежала.

У папы в представительстве работал врач Серов. Вели­кан. Когда папа нервничал и просил у него валерьянку, тот давал, но и учил папу, как надо бороться со стрессом, когда его распекает начальник. Врач показывал, что надо сложить фигу из трёх паль­цев, засунуть её в карман вместе с рукой и держать там, пока начальник не успокоится. Мол, очень эффективное средство от нервов.

А ещё — Серов был большой врун. Он рассказывал, что однажды плавал в море с маской и на него сверху, когда он ныр­нул с ружьём за рыбой, надвинулась огромная чёрная тень и за­крыла собой солнце. Серов сказал, что испугался и у него чуть не произошёл разрыв сердца, так как он подумал, что это была акула. А потом он якобы разобрался, что это над ним проплыла огром­ная, тонны в две, морская корова, которая питается планктоном, то есть водорослями, мелкой креветкой и моллюсками. Никто ему, конечно, не поверил, потому что приврать Серов любил.

Он обиделся и надулся:

— Я вас лечить больше не буду.

Ну куда он денется! Шеф прикажет — будет лечить нас как миленький.

Так вот, наше первое свидание с Мариной состоялось как раз там, где охотился Серов. Берег там такой, что сесть просто невозможно. Всё вокруг вулканического происхождения — острые чёрные камни или острая запёкшаяся лава. Поскольку говорить нам особенно было не о чем, мы решили искать мальков и крабов в заводях. Поиздевавшись над крабами, которые пощипали нам пальцы, мы стали собирать затвердевших много тысяч лет назад моллюсков с ребристыми боками и с дырочкой наверху, куполооб­разной формы. Маленьких таких, с двухкопеечную монету. Я набил ими полные карманы.

Марина удивлённо на меня смотрела, мол, зачем я это делаю. Я пытался ей объяснить, что из них можно сделать при­личные занавески — как вьетнамские из тростника, но не сумел это изобразить ни на пальцах, ни словами. Я старался дать ей понять, что это вещь нужная в хозяйстве и у меня дома сгодится. Воздух пах водорослями и морем. А от Марины исходил какой-то незна­комый мне ещё запах. Такой необыкновенно нежный и мягкий аромат.

Мы с Мариной ещё не раз приходили на это наше место, и я набрал целый мешок этих моллюсков, который потом мама не раз грозилась выбросить и наотрез отказалась везти в Москву, когда мы улетали. Мне удалось спрятать в последний момент в её белье только килограмма два этих моллюсков, из которых я всё же сделал потом висячие занавески — шторы в домике на даче, нани­зав моллюски на капроновую леску. Ну и досталось же мне потом от мамочки, когда уже в Москве она обнаружила в чемодане среди своих нарядных платьев этих серых доисторических млекопитаю­щих.

Почему мы часто ходили с Маринитой на этот малопри­способленный для свиданий берег? Надо знать, что такое восточ­ная Гавана. Восточная Гавана — это городок из нескольких высо­ченных бетонных домов, как у нас на Калининском проспекте, и из нескольких десятков трёх- и пятиэтажных кирпичных домиков ше­стиугольной формы. И деться там просто некуда. Всё у всех на виду.

Мои родители быстро узнали, с кем я провожу свободное время, но мне не препятствовали. Лишь бы учился хорошо. Мой же испанский словарный запас пополнялся быстро. На зависть всем другим ученикам в моем классе. А отец как-то раз сказал мне, подмигивая и явно намекая на Мариниту:

— У твоей юной знакомой подлинно прекрасное лицо.

Я с интересом взглянул на отца. Я знал, что встречаются прекрасные лица, но чтоб ещё и подлинно прекрасные — это что-то новенькое. Как он красиво сказал!

Мама же моя стала общественной деятельницей: органи­зовывала художественную самодеятельность к праздникам, на которые мы приглашали и кубинцев, работающих в гостинице, вела политинформацию для советских женщин, решала с кубин­цами бытовые и технические проблемы, возникающие у советского персонала, проживавшего в гостинице. За это перед нашим отъез­дом домой администрация гостиницы торжественно вручила маме редкую по тем временам для кубинцев большую вазу.

Однажды я оказался в столовой гостиницы, когда там обедали кубинцы. Мне тогда показалось, что на алюминиевых подносах у них как-то маловато еды и на вид она была не очень приглядной. Я спросил в школе у учительницы, как кормят детей в кубинских интернатах. Я думал, что она знает, так как наша школа шефствовала над одной большой детской кубинской школой-ин­тернатом: мы подарили кубинским детям телевизор, возили раз­ные подарки, оборудовали им красный уголок с нашими сувени­рами и однажды вместе с интернатовцами собирали апельсины. Я весь искололся об эти проклятые шипы!

Учительница ответила, что детей там кормят нормально. Но всё же я предложил взять шефство над школой, где училась Марина, и помогать им продуктами. Но учительница сказала, что, к сожалению, мы этого сделать не можем. Своих продуктов у нашей школы нет, а завтраками нас в школе кормят на деньги наших же родителей.

Тогда я на каждую встречу с Мариной приносил ей кон­феты. Она так долго держала раз шоколадку в руке, что она рас­таяла и потекла. И тоненькие Маринкины ручки стали из светло-коричневых местами тёмно-коричневыми. А она облизывала пальцы и смеялась.

Конфетами она делилась с подружками и родителями. И передавала мне от них спасибо.

А уж с разрешения своих родителей я подарил Марине мой любимый радиоприёмник в кожаном футляре.

— А как же ты? — спросил отец.

— Ничего. Обойдусь.

Но на всякий случай поинтересовался:

— А нельзя мне привезти из Москвы ещё один?

— Это вряд ли, — ответил папаня.

Какой это был праздник для моей Мариниты! Она меня даже обняла за шею. И мне показалось, поцеловала. Она с приём­ником не расставалась ни в школе, ни на наших встречах. Иногда просила купить ей батарейки, и я покупал. Как мы вместе прово­дили время? Что мы делали? Дела всегда находились. Как я гово­рил, гуляли у моря, рассказывая о себе, о родителях, школе, о Москве и Советском Союзе, о Кубе, обменивались сувенирами и значками.

Я приносил ей выпрошенные в гостиничной детской ком­нате для детей русских специалистов игрушки, куклы. Мы слушали музыку, много фотографировались, пока не кончилась плёнка.

Киноплёнку и цветную пленку для слайдов мы отправ­ляли домой, в Москву, чтобы она здесь, в тропиках, не испорти­лась за два года. Новую плёнку нам присылали с оказией дедушка и бабушка, родители мамы. А реактивов для чёрно-белой плёнки мы привезли с собой много. Плёнки в гостиничной фотолаборато­рии проявлял мой отец, а нам давал уже готовые фотографии. Потом ему это надоело, и он научил меня проявлять плёнку и пе­чатать фотографии.

Я решил показать, как я это делаю Марине, и научить её этому делу. Мы закрылись в лаборатории и в красном свете про­являли и печатали фотокарточки. Один раз я не удержался и, не отдавая себе отчёта, лизнул плечо девочки. Марина замерла от неожиданности и не двигалась, не глядя на меня. Тогда я про­шёлся языком от её локтя до плеча.

— Ты что, кот? — спросила меня Марина, поглаживая обли­занную руку.

— Да, — признался я. — Мяу!

И страшно зарычал.

— Котик, смотри, как хорошо мы здесь получились, — ска­зала Марина.

Уже через два урока она сама проявляла и печатала, пока не кончились реактивы. И нам пришлось переключиться на другие дела. Надо сказать, что виделись мы нечасто. По выходным, когда она возвращалась из школы домой, в свою семью. Но как было трудно дождаться очередной встречи! Нас так тянуло друг к дружке! И никак не хотелось нам расставаться опять на целую не­делю!

Папа очень уставал на работе. Я понял, что работать пе­реводчиком так же тяжело, как водителем автобуса или, например, шахтёром. Я вскоре уже знал, что в представительстве работали 22 наших специалиста и только два переводчика. Скажем, у пяте­рых специалистов возникает в день пять вопросов для решения с кубинцами. По одной проблеме на брата. А для переводчика в день возникает, значит, несколько проблем, требующих решения.

Специалист решил свой вопрос и пошёл, счастливый, мыть машину представителю. Переводчик же бежит к следующему специалисту, ждущему его со своим вопросом. Или, скажем, после ночного дежурства в представительстве, где была тьма комаров и против них — только дихлофос, когда специалисты отбывали до­мой спать, а переводчики ещё работали весь день.

Без переводчиков все были как без рук. А ведь ночью надо было заводить и встречать суда в порту, следить за их выходом из порта в море, на промысел, следить за своевременным прохожде­нием судами санитарных, таможенных и пограничных властей, за обеспечением судов водой, топливом и так далее. Или искать в городе терявшихся там иногда рыбаков.

Сегодня, в воскресенье, мои родители поехали на концерт в шикарное, как рассказывали, открытое кабаре «Tропикана». Зна­чит, надолго.

Не дожидаясь их отъезда на автобусе, я вроде как пошёл погулять, а на самом деле зашёл за Мариной, как мы с ней дого­варивались, и повёз её в кино.

Марина была нарядная. В новом платье. В бусах из каких-то красных и коричневых фруктов или сушёных ягод. Мы сели в автобус, исторически называемый на Кубе «гуагва». Я так и сказал Марине, галантно приглашая её рукой на посадку:

— Guagua, por favor. (Пожалуйте-с в автобус, значит.)

На входе я опустил несколько монеток сентаво в кассу в форме длинной зелёной трубы рядом с шофёром-кондуктором, и мы уселись на высокое заднее сиденье. Я рассматривал и нахва­ливал её бусы, а ей понравилась моя стильная цветастая рубашка навыпуск. Она её пощупала и погладила.

Мы добрались до центральной улицы Рампа и направи­лись в лучший городской центральный кинотеатр Гаваны «Яра». В «Яре» в тот вечер шёл фильм с интригующим названием «Дьяволь­ски твой». Если на афише написано Diabolicamente tuyo, то с пере­водом не ошибёшься.

Заплатив в кассу два песо и получив билеты, мы направи­лись к входу, где нас ни с того ни с сего тормознула билетёрша. Она показала на надпись под афишей, которая гласила, что фильм только для тех, кто старше 14 лет. Как будто я этого не понял по выставленным под стеклом рекламным кадрам из фильма! У нас в Москве тоже такие фильмы показывают только тем, кто старше 16. Я попытался прорваться и подтолкнул к входу Марину, но биле­тёрша своим жирным телом перегородила нам дорогу.

— Я советский, — ска

...