Евгений Сухов

СКИТАНИЯ ЧУДОТВОРНОЙ

КНИГА II

КРАЖА КАЗАНСКОЙ

ЧАСТЬ 1
КРАМОЛЬНИК

ГЛАВА 1.
Май 1903 года
ДОКЛАД ВОЕННОЙ КОНТРРАЗВЕДКИ

Май задался. Всего-то канун лета, а распекало так, что впору принимать водные процедуры на Большом озере в Екатерининском парке. Только вчера прошла сильная гроза, окатив ливнем округу на двести верст, и вновь распекало солнце. Прохладу можно было встретить только в шумливой листве, которую мягко трогал теплый ветер.

Поначалу местом для основной резиденции Николай Александрович хотел выбрать Аничков дворец, где родился его отец — Александр Третий — и где на свет появился он сам. Но, поразмыслив, царь выбрал Царское село — весьма живописное место с Александровским садом и большими прудами, в которых плавали серебристые карпы.

Александровский дворец, где проживала венценосная семья, был заложен еще в 1792 году по распоряжению Екатерины II и строился для ее любимого внука великого князя Александра Павловича (впоследствии императора Александра I) в качестве дара к предстоящему бракосочетанию. Однако по каким-то причинам Александр к подарку бабушки охладел и, бывая в Царском Селе, предпочитал останавливаться в Большом Царскосельском дворце.

У его преемников отношения с Александровским дворцом сложились лучше. Николай I большую часть времени проводил в его стенах и сделал немало ради его благоустройства. Для Александра Александровича (будущего императора Александра III) дворец тоже был знаковым местом, его великокняжеской резиденцией. Уже став императором, из многочисленных летних дворцов он отдавал предпочтение Гатчинскому.

Николай Второй в качестве основной резиденции выбрал Александровский дворец, который считал родным домом. В каждое последующее императорское правление дворец улучшался и к 1903 году представлял собой красивое двухэтажное удлиненное здание с двойными флигелями по сторонам, исполненное в стиле романтического палладианского классицизма. Все здание было окрашено в ярко-желтый цвет, но величественные колонны фасада всегда оставались белыми.

Именно в его стенах протекала большая часть жизни венценосной семьи. Здесь же располагалось средоточие политической власти в России: здесь проводились важнейшие заседания правительства; в кабинеты дворца Николай Второй приглашал министров для доклада, в парадных залах принимал иностранных послов.

Николай Александрович пересек приемную, где по обыкновению размещались флигель-адъютанты, дружно вставшие при его появлении, и твердой поступью вошел в свой кабинет.

На его столе, расположенном подле камина и обитом ореховым деревом, в рамках стояли семейные фотографии, немного в сторонке из-под бумаг торчали три курительные трубки; перед креслом лежали две объемные папки, крепко стянутые красными тесемками: в первой находился доклад министра финансов Сергея Витте [1], во второй — заключение разведчика полковника Самойлова [2] о японской армии.

Сергей Юльевич отчитывался по прошедшему году: он сумел добиться значительного притока зарубежного капитала в Россию, а также всячески поощрял инвестиции в железнодорожное строительство, приоритетным считая Великий Сибирский путь. На Дальнем Востоке с огромной скоростью милитаризировалась Япония, и Витте, являясь активным противником возможной войны, призывал усилить дипломатию, чтобы избежать вооруженного конфликта. В противном случае индустриализация России значительно замедлится и можно будет забыть о проведении железнодорожного пути в этот отдаленный уголок страны.

В докладе полковника Владимира Самойлова отмечалось, что война с Японией практически неизбежна, и он со строгой математической точностью, будучи инженером, подсчитывал количество орудий и батальонов у каждой из сторон, предрекая скорое поражение русской армии.

Государю хотелось лично выслушать доводы полковника Самойлова. Прежде он не был с ним знаком, а потому для начала велел доставить копию личного дела военного разведчика. Биография Самойлова оказалась весьма прелюбопытной.

Свою военную карьеру Владимир Самойлов начинал с Полтавского кадетского училища, продолжил образование в Николаевском инженерном училище. Во время службы в Закаспийской саперной роте заинтересовался японской и китайской культурами. Как один из блестящих офицеров был направлен в Николаевскую академию Генштаба, которую закончил по первому разряду. За короткий срок сумел выучить японский и китайский языки, именно это обстоятельство послужило основанием для перевода Владимира Константиновича на должность помощника адъютанта штаба Приамурского военного округа. В то же время Самойлов стал заниматься разведкой в японских военных соединениях. Далее он был назначен штаб-офицером для особых поручений при Главном Начальнике Квантунской области. Участвовал в военных действиях в Китае, занимая должность начальника штаба 3-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады. Последний год Владимир Самойлов в звании полковника пребывал военным агентом в Японии.

Ровно в назначенное время флигель-адъютант препроводил к государю русоволосого невысокого мужчину с тонко стриженными усами.

— Я вас представлял немного другим, — широко улыбнулся Николай Александрович.

— Похожим на японца, полагаю? — с серьезным видом поинтересовался полковник.

— Ну-у… Где-то так, — мягко улыбнулся Николай II.

— Не мудрено! Многие так думают, Ваше Императорское Величество, — озоровато заметил полковник.

— Вы присаживайтесь, Владимир Константинович.

— Благодарю вас, — Самойлов опустился на мягкий стул, обитый зеленым бархатом.

— С большим вниманием прочитал ваш доклад, — продолжал Николай II. — Вот он и сейчас лежит на столе… После него решил познакомиться с вами лично. Признаться, в нашем государстве таких людей, как вы, к сожалению, немного… Ваш вывод в отношении усиливающейся японской армии для меня был весьма неожиданным. Впрочем, как и для офицеров Генерального штаба. Значит, вы говорите, что война с японцами неминуема?

— Именно так, Ваше Императорское Величество, — уверенно произнес полковник, глядя прямо в глаза Николаю II.

— Расскажите вкратце, на чем основаны ваши выводы. Обоснуйте!

— Тогда у меня к вам такой вопрос: как вы относитесь к английскому боксу?

— Положительно, — серьезно отвечал государь.

— Значит, вы меня поймете… Русское командование зачастую уподобляется боксеру, что выходит на ринг с завязанными глазами и при этом рассчитывает победить сильного тренированного противника. Мы совершенно ничего не знаем о японской военной промышленности и не желаем этого знать. У нас должным образом не налажена даже военная разведка. А ведь не только Германия, но и Япония — наши стратегические противники, а между тем они — признанные лидеры, когда речь заходит об организации военной разведки. Еще в средние века в Японии, на всех ее островах, государство создало мощнейшую разветвленную систему полицейского шпионажа, притом в таких размерах, какие были немыслимы для стран Европы того же времени. Для японцев шпионаж — не просто добыча информации, это большое искусство! У нас же все выглядит по-другому, в России даже нет единого государственного органа, который бы координировал разведывательную деятельность всех ведомств. Так, например, разведкой занимаются офицеры Военного министерства и Адмиралтейства, и зачастую их выводы об одной и той же ситуации прямо противоположные. Разведчики стоят на страже интересов своих ведомств, а не государства в целом. Далее, в России никто не занимается систематизацией и анализом добытых разведданных, подготовкой обобщающих докладов для государя и Военного министерства. Такое положение я объясняю тем, что докладывать особенно нечего, потому что уровень разведывательной деятельности России крайне низок. Тем более разведке нечего сказать о Японии, которая до сих пор является закрытой страной.

— Японию я знаю не понаслышке, мне приходилось там бывать, — басовито произнес император. — Мне не показалось, что японцы ведут какую-то агрессивную политику по отношению к России, хотя там и совершили на меня покушение. Но это лишь частный случай… Возможно, что после вашего доклада я поменяю мнение… Но, в таком случае, как же налажена военная разведка у японцев?

— Последние годы Япония наращивает экономический и военный потенциал, что толкает ее собирать сведения о близлежащих территориях Китая, в особенности Маньчжурии, а также о Дальневосточном регионе России. Главным образом их интересуют вооружение и состав наших сухопутных соединений. Все эти многочисленные разведданные поступают в Генеральный штаб японской императорской армии.

— И что же они хотят? — хмуро спросил Николай Александрович.

— Того, что хотят все империи мира: природные ресурсы на смежных территориях для собственного пользования. А заполучить их можно только военным путем. Надо признать откровенно, мы до сих пор слишком мало внимания обращали на Японию, а наш Генеральный штаб по-прежнему считает, что ее армия и флот чрезвычайно слабые и не сумеют помешать нам утвердиться на Дальнем Востоке. Вот это и есть наша стратегическая ошибка… Нам бы не следовало забывать, что в действительности Япония — очень хитрый и опасный враг!

— Вижу, что вас отрекомендовали верно, вы действительно разбираетесь в разведке и знаете ее наиболее слабые стороны. Но позвольте с вами не согласиться кое в чем. Наше государство никогда не пренебрегало агентурой, на ее деятельность выделяются из казны сотни тысяч рублей. — Хмыкнув, Николай Второй добавил: — Поверьте, я знаю, о чем говорю. Лучшие офицеры русской армии, владеющие иностранными языками, направляются как агенты в европейские столицы, где ведут разведывательную деятельность. Результаты их работы приносят большую пользу России.

— Ваше Императорское Величество, не берусь умалять достоинства русских разведчиков. Хочу с вами согласиться, что в Германии, Франции, Румынии и других европейских государствах наши агенты действуют весьма грамотно и эффективно. Но эффективность нашей военной разведки значительно снижена на Дальнем Востоке. Это объясняется вполне разумной причиной: российская разведка просто не успевает за активным расширением наших территорий в Маньчжурии. А подготовка хороших агентов — дело трудное и кропотливое.

— Возможно, что вы правы, — задумавшись, ответил император. — И какие будут ваши предложения?

— Нужно изменить государственный подход к разведке. Мне довелось закончить Николаевскую военную академию, но военной разведке там нас не обучали, не преподавали даже азы! Разведка среди офицеров считается делом для дворянина недостойным, я бы даже сказал, непотребным… По их мнению, ею могут заниматься только низшие слои дворянства и мещане, сыщики да переодетые жандармы. Такое представление о разведке следовало бы сломить на государственном уровне. Добившись этого, мы сможем привлечь в разведку самые блестящие умы России! Только в таком случае можно улучшить качество добываемых сведений.

— Очень дельное замечание. Попробую изменить ситуацию, хотя сделать это будет крайне непросто. А вот каковы ваши личные наблюдения, Владимир Константинович, что вы думаете о японцах?

— Генеральный штаб явно недооценивает японцев. Они умнее, хитрее, изворотливее и сильнее, чем нам представляется. Армия в Японии непрерывно наращивается. Ее численность держится в строжайшем секрете. По самым скромным подсчетам, в ней не менее полумиллиона человек.

Пальцы государя нервно отбили по поверхности стола короткую дробь.

— Не мало… Но, по данным Куропаткина [3], их армия составляет немногим более трехсот тысяч.

— Японцы специально занижают численность своей живой силы, чтобы наша армия не успела к началу войны подтянуть дополнительные силы, — горячо заверил полковник Самойлов. — Японские контрразведчики весьма преуспели в разного рода дезинформации. Это как раз тот самый случай.

— Что думает японское командование о русской армии?

— Японцы считают, что наша армия и флот будут разбиты даже до того, как дождутся подхода подкреплений. По их мнению, русский флот значительно устарел и слабее японского.

Николай Александрович аккуратно положил руки перед собой на стол.

— Возможно, что немного и устарел, но не до такой же степени… И как же в таком случае, по мнению японцев, будут развиваться боевые действия?

— Через две недели после объявления мобилизации Япония высадит первые четыре дивизии в Корее, близ города Чемульпо. Им ничто не помешает, потому что к тому времени русский флот будет разбит. Еще через две недели будут высажены дополнительно четыре дивизии, а через неделю — еще две. Таким образом, на реке Ялу будет сосредоточено десять японских дивизий, которых с тыла будут прикрывать резервные войска. Для решающего сражения они могут отправить еще больше, но считают, что этого вполне достаточно, чтобы разгромить шесть дивизий русских.

— Вот эти ваши данные достоверные? — с некоторым сомнением спросил государь.

— Они очень надежные, Ваше Императорское Величество, и получены из разных источников, — убежденно заверил Самойлов.

— Ваши предположения очень разнятся с тем, что мне недавно написал генерал Куропаткин. Вот его доклад, — приподнял Николай Александрович тонкую синюю папку, лежавшую от него по правую руку. — На каждой странице он меня убеждает в легкой и быстрой победе над японцами. Генеральный штаб тоже уверен, что японцы не сумеют оказать даже малейшего сопротивления. По словам генерала Куропаткина, как только японская армия будет разгромлена на материке, следует высадить десант на японские острова, взять столицу Японии и водрузить над дворцом императора российский флаг. Как вам такое развитие событий?

Полковник Самойлов отрицательно покачал головой:

— Такой поворот событий просто невозможен, при всем моем уважении к Алексею Николаевичу. Военный министр совсем не знает японцев: ни их обычаев, ни их традиций. Он крайне слабо представляет, что такое воинственность самураев. Информацию об армейских соединениях он получает из недостоверных источников, от людей, которые не владеют японским языком, или от тех, кто завербован японской контрразведкой. А надежных переводчиков с японского не отыскать даже в Токио. Кроме того, на японских островах отсутствует сеть тайной агентуры русской военной разведки.

— Что ж, ваши знания меня впечатлили. Вас охарактеризовали как незаурядного разведчика, каковые встречаются очень редко, теперь я смог убедиться в этом лично. Я передам ваш доклад в Генеральный штаб для самого тщательного изучения. Уверен, что генералы сумеют сделать соответствующие выводы.

ГЛАВА 2.
29 июня 1904 года.
2 часа ночи
КРАЖА КАЗАНСКОЙ ИКОНЫ БОЖИЕЙ МАТЕРИ

Часы на вратах Казанского Богородицкого монастыря пробили четверть третьего. Ночь задалась глухой и темной. Небо заволокло темно-серой пеленой облаков, через которую слабо пробивалось свечение звезд; едва приметными очертаниями просматривалась полная луна. Послушница Татьяна с бидоном в руках вышла из келий и скорым шагом направилась в жилые помещения игуменьи.

— Ты куда, шальная, несешься? — спросила старица Феодора у послушницы, выплывая из сумрака черной тенью. — Так и расшибиться ведь можно. Ночь на дворе стоит, или не спится?

— Занедужилось матушке-настоятельнице, велела клюквенного морса принести, — робея перед строгой старицей, пролепетала послушница и показала небольшой алюминиевый бидон, что держала в руке.

Хмуро посмотрев на Татьяну, монахиня милостиво разрешила:

— Ну иди, коли велела.

Распрямив и без того несгибаемую спину, Феодора величаво зашагала в ночь.

Старая и худая, с вытянутым лицом, изрезанным длинными глубокими морщинами, старица походила на крепкий корень дерева, что невозможно было ни согнуть, ни поломать. Такое корневище не сгодится даже на растопку, любой огонь заглушит. По ночам Феодора не спала — часто расхаживалась по монастырскому двору, нагоняя своим мрачным обликом страх на молодых послушниц. Нередко, заметив ее черную долговязую фигуру среди монастырских построек, послушницы тайком крестились, чтобы пересилить суеверный страх. Во всем ее облике присутствовало нечто демоническое, не поддававшееся объяснению, заставлявшее думать о потусторонней силе. Побаивались ее даже старцы, умудренные годами, а потому почти не общались с этой монахиней.

Борясь с бессонницей и усмиряя свою мятежную природу, Феодора бо́льшую часть ночи проводила в молитвах и подолгу выстаивала на коленях перед каждой из чудотворных икон. Сестры меж собой шептались, что старица замаливает какой-то стародавний грех, о котором так ни разу и не проговорилась, вот только удавалось ей плохо: по ее тоскующим и запавшим в орбиты глазам было понятно, что память крепко держит давно ушедшее событие.

Послушница Татьяна Кривошеева тоже старалась избегать с ней встреч, зная, что ничего хорошего они не сулят. Воспринимала их, как скверный знак, подтверждавшийся не единожды. Так, например, как-то раз Феодора вошла в швейную мастерскую — ну нее, знатной мастерицы, вдруг оборвалась шелковая нить, чего прежде не случалось. Тканое полотно пошло узелками, а рассерженная игуменья наложила на нее епитимью, и целую неделю Татьяна подметала двор, залезая метлой в самые неприглядные уголки, часто облюбованные мышами.

А однажды, когда помогала на кухне и относила сестрам в трапезную еду, она повстречала в коридоре Феодору, что-то бубнившую себе под нос. И уже через пятнадцать минут опрокинула кастрюлю с пшенной кашей, за что получила порицание от сестер и очередное наказание от настоятельницы. После того случая кроме церковного послушания она получила еще одно — прибирать в церкви после поздней литургии. Далее было послушание кладовщицей при келаре [4]. Только много позже, прознав про ее способности к рисованию, игуменья перевела ее в художественную мастерскую, где, малость подучившись, Татьяна стала писать иконы. Именно из-за любви к иконописи она приняла послушание в Казанском Богородицком девичьем монастыре, известном на всю Россию мастеровитыми богомазами, полагая, что ее божье предназначение — в тишине монастыря расписывать стены и писать божественные образы.

А ведь поначалу все складывалось иначе: большую часть времени Татьяна проводила в общении с сестрами — за столом, за его пределами; и в скотном дворе приходилось нести послушание, и траву косить на монастырских землях, и хлев убирать. Времени не было даже карандаш в руки взять…

Однажды, когда Татьяна уже писала иконы, в мастерскую неслышно вошла настоятельница и с интересом принялась наблюдать за тем, как на доску укладываются точные и верные мазки. Несмотря на юный возраст, Татьяна с ее уверенной манерой писать не производила впечатления ученицы, казалось, что работает опытный иконописец.

— А ты хороша в работе! — неожиданно раздалось за спиной. Повернувшись, Татьяна увидела игуменью, с восторгом наблюдавшую за ее умелыми руками. — Говорили мне, что у тебя божий дар, но я не полагала, что настолько.

— Что же вы, матушка, сразу меня тогда в мастерскую не поставили? — не удержавшись, спросила Татьяна. От обиды красивое лицо послушницы сморщилось моченым яблоком.

Татьяна Кривошеева любила рисовать с детства, и все, кто видел ее рисунки, в один голос утверждали, что у нее художественное дарование и что ее ожидает большое будущее, вот только никто не полагал, что свою жизнь она захочет связать с монастырем. В отроческом возрасте, когда Татьяна оканчивала старшие классы художественной школы, вместо цветов и птиц она вдруг неожиданно для всех принялась рисовать образы святых. Получалось довольно удачно, и сметливая мать стала относить ее работы на рынок, где они пользовались немалым спросом. Трудно было поверить, что небольшие иконки писала тринадцатилетняя девочка. Уже в то время Татьяна точно знала, что свяжет свою жизнь с Богородицким девичьим монастырем, где будет писать образы святых для церквей и соборов. Вот только никогда не полагала, что путь, проложенный заветным помыслом, окажется столь тернистым.

Сейчас, находясь в Богородицком монастыре, имевшем лучшую иконописную школу на тысячу верст вокруг, Татьяна думала, что многие послушания, которые она смиренно переносила, были возложены на нее провидением. И тем самым еще сильнее укрепили ее желание служить Богу, а самое главное — наделили внутренней силой, без которой невозможно создать столь запоминающееся творение, что захотелось бы преклонить колени перед ним.

— Думаю, что ты это и сама знаешь, — с теплотой произнесла игуменья, ласково посмотрев на молодую послушницу — Послушание — это рай в душе, когда ты и молишься, и работаешь, и отдыхаешь, как монастырским уставом заведено, как святители наши православные наказывали. Ты каждое послушание через силу исполняла, а должна была воспринимать его всем сердцем, как если бы оно исходило от самого Бога. Ты должна была пройти немало испытаний, чтобы научиться жить в ладах с собой. А справиться с таким бременем дано не каждому. У тебя это получилось, и теперь ты будешь писать иконы с очищенным сердцем.

Первое послушание Татьяны было церковное, получила она его сразу же после того, как стала носить подрясник: пела молитвы на клиросе и в хоре, а вскоре ее звонкий и сильный голос был отмечен архимандритом, который всерьез принялся настаивать на том, чтобы послушница осталась в хоре до самого пострига. Именно в этом предложении пряталось искушение дьявола, прекрасно знавшего, что это занятие у Татьяны получается лучше, чем у других певчих, и что паства нередко приходила в церковь именно из-за нее, чтобы послушать ее ангельский голос. Только Божий промысел, оказавшийся сильнее всякого соблазна, вывел ее на верную дорогу.

Интересно, какое такое наказание ждет ее в этот раз после встречи с Феодорой? Послушница невольно перекрестилась, глядя, как темный образ монахини, запрятанный в черные покрывала, поглощается беззвездной ночью.

Быстрым шагом Татьяна пошла в сторону жилого строения, где проживала игуменья. Проходя мимо соборного храма, увидела через узкие окна второго этажа робкий красно-желтый свет — то догорали последние свечи. Наверняка в его помещениях припозднилась храмовая уборщица.

Прислонясь к собору и протыкая черноту неба заостренным куполом, стояла белокаменная колокольня. Уже подходя к западному притвору храма, послушница услышала приглушенный крик:

— Караул!

Остановившись, Татьяна попыталась распознать, откуда именно прозвучала мольба. Тишина. Неужели померещилось? Бывает же такое… Послушница последовало дальше, как вдруг вновь прозвучал голос, куда громче прежнего:

— Караул!!!

Может, из колокольни кто зовет? Подбежав к ней, послушница дернула за ручку двери. Заперто!

— Кто здесь? — выкрикнула Татьяна в дверь.

— Это я, дед Федор, — прозвучало глухо из подвала притвора.

— Кто же вас в подвале-то запер, дедушка? — взволнованно произнесла девушка, признав монастырского караульщика Федора Захарова.

— Разбойники, доченька! Кому же еще? — отвечал караульщик. — Грабители! Буди мужиков, пусть сюда идут. Может, они еще и не ушли, святотатцы [5] проклятые! Беги быстрее! Мужики на сеновале спят!

— Я сейчас, дедушка! — выкрикнула послушница и побежала в сторону конюшенного двора.

Не добежав до сеновала, Татьяна повстречала звонаря Никифора, оставшегося при монастыре насельником [6].

— Ты куда бежишь, бедовая! — изумился Никифор.

— Дядя Никифор, сторожа в подвале заперли. Помощи просит! Грабители в монастыре, говорит, беги к мужикам, пусть помогут!

Звонарь переменился в лице:

— Пойдем. На сеновале они. Господи, что же будешь делать-то? Все не так!

Подошли к сеновалу, двухэтажному деревянному строению с высокой островерхой крышей.

— Мужики, поднимайтесь, дед Федор в подвале заперт! На помощь зовет! Чужие в монастыре! — прокричала послушница.

Семь мужиков, ночевавших на сеновале, выскочили оттуда дружной крикливой гурьбой, кто с чем: с лопатой, граблями, дворник вооружился топором.

— Мы им покажем, христопродавцам! — кричал старший конюх, сотрясая ломом.

— Всех порешим! — вторил ему звонарь.

Монастырь переполошился. Из своих келий повыскакивали монахини, робко, опасаясь худшего, выглянули послушницы.

— Показывай давай, откуда он кричал?

— Он у притвора, — подсказала Татьяна, — пойдемте скорее!

Пробежав двор, поднялись на высокое крыльцо паперти. И тут отчетливо из подвала прозвучал надломленный, но все еще крепкий старческий голос:

— Помогите!

— Это ты, Федор? — переспросил Никифор, узнавая голос монастырского караульщика.

— Я. А кто это с тобой? Свои?

— Не дрейфь, старик, свои. Кто тебя запер-то?

— Выпустите меня отсюда!

— Кто же тебя там запер? Рассказывай!

— Сейчас все расскажу.

Дверца подвала была закрыта на задвижку. В глубине помещения горела лучина, обернутая клочком белой тряпки. Через щель в двери просматривалось длинноволосое и бородатое лицо сторожа.

Отодвинули задвижку, тяжело шаркнувшую по сухому твердому дереву, настежь распахнули дверь. Из глубины подвала, подсвеченного коптящей лучиной, выбрался семидесятилетний сторож. На морщинистом унылом лице старика запечатлелось большое горе. Глаза безумные, вытаращенные. Время, проведенное взаперти, показалось ему вечностью.

— Так, что произошло, дед? Рассказывай!

— Меня сюда воры засадили. Четверо их было, — едва ли не всхлипывая, заговорил старик. — Ограбили нас нынче. Надо бы осмотреть церковь как следует. Сосуды священные, иконы чудотворные…

— А сам ты что делал, старик? — в сердцах молвил Никифор.

— А чего с ними сделаешь-то? — плаксиво ответил караульщик Федор. — Как дали мне старому по мордасам, так у меня в голове все помутнело, а после в подвал заперли. До сих пор в глазах одна темень.

Мужики гурьбой подошли к центральному входу храма. Дверь цела, замок в неприкосновенности висел на своем месте. Осмотрели западные двери собора. Тоже заперто.

— Может, ты попутал чего, старый, может, и не грабили храм, — в сомнении произнес старший кучер, и тотчас его взор натолкнулся на замок с вытянутой дужкой, лежавший на крыльце.

— Ограбили, христопродавцы!

Не иначе воры орудовали ломом, в полной уверенности, что их никто не поймает: жилые помещения монастыря располагались в другом здании. Если кто и мог им помешать, так только старый сторож. Убивать караульщика не стали, надавали тумаков, да и заперли в подвале.

Нижний замок на двери оказался целым, срывать его не стали. Между косяком и дверью воткнули широкую доску, сделав большой зазор, что позволяло протиснуться взрослому человеку. Внутренняя дверь храма, закрываемая на чугунную задвижку (замок с нее был сорван и валялся на пороге) после завершения церковной службы, оставалась приоткрытой.

— Что же будет теперь? Что же будет? — причитал старик, покачивая головой. — Как же я матушке игуменье в глаза посмотрю? Какой позор моим сединам, после стольких лет верной службы…

Мужики следом за Никифором протиснулись в храм. За ними несмело вошли монахини с послушницами. Какое-то время никто не решался проходить в глубину помещения, опасаясь горшего, а потом направились к месту, где размещались чудотворные иконы.

Худшие страхи оправдались сполна. Осмотревшись, они обнаружили, что исчезло два чудотворных образа: Казанская икона Божией Матери и икона Спасителя с ризами. Остались лишь осиротевшие ковчеги [7], один из которых, — из-под иконы Спасителя, — был изрядно погнут.

Красноватый свет от лампадок, что держали послушницы, вошедшие в храм следом за мужиками, красными зайчиками падал на близстоящие иконы, боязливо перебегал с одного места на другое. Пугаясь поруганных ковчегов, он лишь слегка скользил по ним и забивался ярким багрянцем в дальние углы храма, после чего вновь суетливо ложился на стены, заставленные многими образами.

Монахини, остерегаясь глянуть на пустые ковчеги и не находя себе места, кружили по храму с охающим и стонущим людом.

— Не уберегли! Как же так можно?! — вопрошал караульщик Федор Захаров, посматривая на вошедших, как если бы рассчитывал отыскать в их лицах поддержку. Не находил. Угрюмые взгляды присутствующих бесчувственно скользили по его тощей скорбящей фигуре. — И ризы, и короны царские на ней. Все пропало!

— Да что там короны! Заступница пропала! Матушку нужно разбудить, — произнес молчавший до того Никифор. — Вот горе-то какое на нас свалилось!

— Не нужно меня будить, — прозвучал за спиной властный голос настоятельницы, заставивший обратить на себя внимание всех присутствующих. — Проворонили? — хмуро оглядела она присутствующих.

Взор игуменьи остановился на стороже Федоре Захарове. Дряхлый старик с осунувшимся морщинистым лицом и сутулой спиной, встретившись глазами с игуменьей, совсем поник. И прежде не отличавшийся прытью, сейчас он едва мог пошевелиться, как если бы взвалил на свои сгорбленные плечи всю тяжесть произошедшего.

Высокая, дородная, начальственная, знающая себе цену настоятельница Маргарита, задрав острый подбородок и разгоняя одним своим взглядом работников и монахинь, которые успели немалым числом набиться в храм, подошла к пустому ковчегу, где прежде находилась Чудотворная Казанская икона Божией Матери, и долго смотрела на него. Послушницы, окружив игуменью, подсвечивали ей светильником поруганное место.

— На этом самом месте когда-то было Явление Чудотворной Казанской иконы. Это дом ее! Здесь она более трехсот лет пребывала. Стыд-то какой на наши головы обрушился! Кто бы мог подумать… Что же мы архиерею скажем? Перед всем православным миром отвечать придется! — Заметив в руках одной из послушниц пасхальный фонарь, зло процедила: — А фонарь-то этот зачем принесла? Уж не к Пасхе ли готовишься? У нас у всех горе большое, а ты тут с пасхальным фонарем шляешься!

Искорка, блеснувшая на полу, привлекла взор настоятельницы. Склонившись, старица подняла с пола крупную жемчужину. Долго ее рассматривала в затянувшейся тишине, а потом произнесла с укором:

— Вот и все, что осталось от Явленной [8] иконы. — Подошла к другому ковчегу — пораненному, побитому, покореженному, откуда прежде на молящихся взирал образ Спасителя, и произнесла: — Осиротели мы… Что же мы теперь без матушки и без батюшки делать-то будем?

— Матушка настоятельница, может, судебного следователя позвать? Хотели сразу к нему пойти, да не осмелились без вашего благословения, — произнесла старица Феодора.

Та, глянув сердито на монахиню, ответила:

— Не нужно… С полицмейстером нужно для начала поговорить, я сама ему сообщу, — и, не сказав более ни слова, покинула собор.

ГЛАВА 3.
30 июня 1904 год
ОТЫСКАТЬ ЗА ДЕВЯТЬ ДНЕЙ

Судебный следователь по важнейшим делам Александр Степанович Шапошников проснулся ни свет ни заря. Не спалось, хоть ты тресни! Наступил последний день перед отпуском, его следовало пережить, а далее он планировал отправиться на отдых в Ялту, куда наведывался каждый летний сезон. В этом году он тем паче не хотел нарушать установившуюся традицию. Благо, что для этого имелись весьма серьезные основания. Главнейшее из них: милая дама тридцати пяти лет, с которой он познакомился два года назад в поезде, когда ехал по служебной надобности по Московско-Казанской железной дороге из Казани в Первопрестольную. Его, как и многие полицейские чины, должен был принять министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве [9] по случаю назначения на должность судебного следователя по важнейшим делам.

Министр внутренних дел прослыл человеком решительным, а потому предполагалось, что в своей речи он будет настаивать на более радикальных мерах по отношению к преступным элементам. На одной из станций Шапошников вышел из поезда, чтобы подышать свежим воздухом, а заодно продумать предстоящий разговор с министром (Плеве любил общаться с судебными следователями из провинции, чтобы знать, о чем думает народ), и уже на перроне разговорился с молодой женщиной с красивым именем Маруся, которая, как выяснилось, ехала в соседнем купе. Даже тогда Александр Степанович не думал ни о чем серьезном — это была обычная, ни к чему не обязывающая беседа, которая скрашивает утомительную дорогу. Так ему и казалось до тех самых пор, пока вдоль железнодорожного полотна не потянулись села Подмосковья с крепкими высокими церквушками. Уже здесь Шапошников понял, что не готов расстаться с понравившейся ему женщиной и хотел бы продолжить знакомство. А если отношения будут складываться благоприятно, и дама останется столь же легкой в общении и нескучной собеседницей, как во время краткого путешествия, то он не прочь даже завести с ней ни к чему не обязывающий роман.

Наконец прибыли в Москву. До следующего поезда в Санкт-Петербург у него оставалось часа четыре, так что времени было вполне достаточно, чтобы проводить даму до дома. Тем более что при ней было два аршинных тяжеленных чемодана. На его предложение помочь женщина с радостью согласилась, что являлось весьма благоприятным знаком. Проводив ее до тетушки, проживавшей в большом доходном доме на Мясницкой, и заполучив заверения милой попутчицы, что они непременно встретятся в Казани, Шапошников вскоре вернулся на вокзал, чтобы продолжить свой путь.

Связь между ними не оборвалась, как оно нередко случается, и Маруся вернулась в Казань уже на следующей неделе. Они прогуливались по Русской Швейцарии [10], захаживали в рестораны и просто наслаждались обществом друг друга. Ни в тот раз, ни еще долго потом Александр Степанович не мог представить, что из кратковременного романа выйдет нечто более серьезное. Вот так оно бывает…

Неделю назад Маруся отбыла в Ялту, где он до середины августа снял для них на берегу моря небольшой, но очень уютный домик, утопавший в окружении сирени, словно в плену. Предстоящая поездка волновала, заставляла думать о приятном. Ничего, последний рабочий день он как-то сумеет перетерпеть, а дальше последуют одни лишь приятности: общество красивой женщины и коктейль из солнца, моря и красного вина.

Поднявшись, Александр Шапошников сделал атлетическую гимнастику, — следует держать свое тело в хорошем тонусе, — и сел завтракать. Как обычно, безо всяких излишеств: чашка кофе и небольшой бутерброд с сыром. Неожиданно во входную дверь деликатно постучали.

— Настя, открой дверь. Опять тебя где-то носит! Ведь дверь же вынесут! — раздраженно крикнул судебный следователь.

— Сейчас, барин, — недовольно произнесла пятидесятилетняя служанка. — Я же не молоденькая. Потерпят, ежели нужно. Не козой же мне скакать по квартире, ничего с ними не случится.

Открыв дверь, служанка увидела на пороге околоточного надзирателя, выглядевшего крайне смущенно.

— Мне бы с судебным следователем Шапошниковым повидаться. Очень важно, дело не терпит ожидания.

— Барин, к вам полиция пришла. Спрашивают.

Отхлебнув кофе, Александр Степанович поднялся и подошел к порогу.

— Разрешите представиться, ваше высокоблагородие, околоточный надзиратель Михаил Нуждин.

— С чем пожаловали, любезнейший? — удивленно спросил Шапошников, предчувствуя, что случилось нечто особенное, способное перевернуть намеченные планы.

— Меня к вам полицмейстер отправил, сказал, что вы непременно должны подъехать к нему. — И, видно, усмотрев на лице судебного следователя некоторое неудовольствие, продолжил с толикой официоза в голосе: — Господин полицмейстер так и сказал: «Безо всякого промедления!»

Осознав, что завтрак придется прервать и что последний день службы предстоит провести не в своем кабинете с безотлагательными бумагами, а за очередным судебным расследованием, он лишь в сердцах крякнул.

— Сейчас буду, только надену мундир. — И уже в досаде, не скрывая прорывающегося раздражения, добавил: — Не в домашнем же мне являться к полицмейстеру! — Заметив топтавшуюся рядом служанку, припечатал: — Сколько раз тебе говорил, не клади мне в кофе сахар! А ты опять за свое!

— Барин, да как же пить без сахара такую горечь? — Анастасия удивленно вытаращила глаза на Александра Степановича. — Мне вас жалко, вот я и кладу.

— Как-нибудь без тебя разберусь! Вот возьму и рассчитаю тебя! Поедешь к себе в свой Верхний Услон коров пасти!

— Не рассчитаете, барин, — уверенно заявила служанка. — Кто же вам тогда фрак будет чистить? — Вы прямо как ребенок малый. Что ни трапеза, так весь мундир в гороховом супе. А то и каша какая-нибудь налипнет. Глядишь на вашу одежду и думаешь, что воробьи на воротник нагадили… Где вы еще такую простофилю, как я, найдете, чтобы ваш мундир от горохового супа отскребала? Оно ж ведь как клей!

— Ну что ты за баба такая, Настя? — беспомощно взмахнул руками Шапошников. — Я ей одно слово говорю, а она мне десять в ответ! И все норовит что-то неприятное сказать!

— И скажу, барин, — не на шутку распалилась служанка. — Жениться вам надобно, а то все холостякуете. Глядишь, может быть, и повзрослели бы. Вон девок сколько хороших без мужика маются! Работящих, красивых, все замуж хотят! А вы прицепились к этой мамзельке своей и видеть никого не желаете. А у нее только курорты да рестораны на уме.

Колыхнув полновесной грудью, служанка отправилась в соседнюю комнату. Уже у двери произнесла:

— А если вы, барин, как телок малый, так я могу вас со своей племянницей свести. Она у меня девка видная, и лицом, и статью удалась. Вы только скажите.

Скрывшись в соседней комнате, служанка плотно закрыла за собой дверь.

— Ну ты посмотри на нее! — с укором произнес судебный следователь, глянув на околоточного надзирателя, неловко переминавшегося с ноги на ногу. — Выгнал бы эту бабу к чертям, да уж больно хороший борщ готовит! Солянку еще… А какие у нее получаются расстегаи! Ни в одной ресторации Европы таких не сыщешь!

— Я вас понимаю, ваше высокоблагородие, — охотно поддержал Нуждин. — Иногда думаешь, а нахрена мне нужна вся эта морока с бабами? Лучше бобылем жить. А потом от души как-то отойдет, полегчает малость, и думаешь… А вроде бы оно и ничего.

Облачившись в мундир, Александр Шапошников вышел на улицу, где его уже ждал легкий фаэтон. Кучер был широкоплечим приземистым татарином в штанах с широким шагом и в рубахе, сшитой из цветного ситца, на бритой голове — тюбетейка из четырех клиньев.

Кивнув ему, как доброму знакомому, судебный следователь устроился на кожаном сиденье фаэтона рядом с околоточным надзирателем.

— Куда ехать, вашбродь? — повернулся извозчик.

— Вези к дому полицмейстера, — ответил околоточный надзиратель.

— Мигом, вашбродь!

Казанским полицмейстером был Павел Борисович Панфилов, сорока пяти лет отроду, занимавший эту должность с 1889 года. На полицейскую стезю он вышел не сразу. Поначалу была военная служба. Участвовал в русско-турецкой войне, в память о которой получил медаль и «Румынский Железный крест» за переход через Дунай. А после окончания военной кампании он перешел на действительную государственную службу в полицейское ведомство. Его карьера развивалась стремительно: уже через несколько лет он занял высокую и ответственную должность Уфимского полицмейстера, на которой прослужил шесть лет, добившись значительных успехов по искоренению конокрадства и поимке беглых каторжан. Проведя в Уфе три года, Павел Борисович перевелся в Казань, где взвалил на свои плечи весьма беспокойное хозяйство. В этой должности он дослужился до чина коллежского советника, получив целый ряд высоких наград, среди которых были орден Святого Владимира четвертой степени и орден Святой Анны второй степени. Женат, имел сына и дочь. Его супруга, миловидная женщина лет сорока, просто не чаяла в нем души. Проживал Павел Борисович на казенной квартире по улице Воскресенской, считавшейся лучшей в городе, и имел содержание в две тысячи семьсот рублей в год, что весьма недурно.

Квартира полицмейстера размещалась в доходном доме на втором этаже между городским пассажем и чередой отелей, в которых любили останавливаться состоятельные знаменитости.

Воскресенская улица, располагавшаяся в самом центре города, была излюбленным местом прогулки у казанцев. В многочисленных магазинах имелось все: модные аксессуары, дорогая одежда, английская обувь, — как для шикарного отдыха, так и для длительного путешествия. В ресторациях можно было отлично провести время и вкусно пообедать, продегустировать французские и итальянские вина, а в лучших парикмахерских, что находились по соседству, можно было модно постричься.

Фаэтон остановился у приметного двухэтажного здания с вывеской на фасаде «Художественная фотография», именно здесь на втором этаже проживал полицмейстер. Судебный следователь по важнейшим делам Шапошников почувствовал некоторое волнение. С Павлом Борисовичем он был знаком без малого десять лет, но встречались они исключительно по службе, большей частью в казенных кабинетах. И вот впервые он был приглашен в квартиру полицмейстера, а, следовательно, предстоящее дело выглядело настолько серьезно, что требовало безотлагательного решения.

Околоточный надзиратель, видно, почувствовав состояние Шапошникова, посоветовал по-отечески:

— Вы уж там пободрее. Павел Борисович понимание имеет.

— Хорошо, любезнейший, учту ваше пожелание, — вяло улыбнулся судебный следователь.

Поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице с чугунными перилами, Шапошников дернул за шнурок колокольчика. На мелодичный звон дверь открыли незамедлительно, и в проеме появилось хорошенькое девичье личико.

— Вам кого, барин?

— Мне бы Павла Борисовича. Я судебный следователь по важнейшим делам Шапошников.

— Проходите… Павел Борисович уже вас ждет, — пригласила служанка в белом переднике и такого же цвета чепчике. Мила. Вежлива. Скромна. Наверняка обладает еще десятком добродетелей. Иначе в таком доме ей не удержаться.

— Благодарю вас, — шагнул в распахнутую дверь судебный следователь.

Пошел четвертый год, как Александр Степанович состоял в должности судебного следователя по важнейшим делам. И был назначен на столь высокую должность Высочайшей властью по представлению министра юстиции. Прежде он служил при охранном суде и проводил предварительные следствия в пределах своего участка. Сейчас у него было право действовать в пределах всего судебного округа, а это означало, что его могли направить (кроме собственно Казанской) в Симбирскую, Вятскую, Пермскую и Уфимскую губернии.

Навстречу Александру Шапошникову вышел сам полицмейстер в кафтане из темно-серого сукна. Именно таким судебный следователь видел его на службе. В летнюю пору допускалось носить двубортные кители с плечевыми знаками, однако в силу причин, известных лишь ему самому, полицмейстер пренебрегал этой формой одежды. Александр Степанович обратил внимание, что на вешалке висела фуражка полицмейстера из темно-зеленого сукна с оранжевыми выпушками по краям околышка.

— Вы знаете, зачем я вас вызвал?

— Не имею ни малейшего представления, господин полицмейстер.

— Да, конечно… Давайте пройдем в гостиную. Не топтаться же нам у порога.

Мужчины прошли в просторную гостиную, заставленную итальянской мебелью. В углу стоял секретер с откидным столом старинной работы, вероятно, хранивший немало секретов своих прежних хозяев. В такой мебели обычно множество тайных отсеков, щелей, где можно запрятать секретные послания, а то и дорогие украшения. Помнится, в деле, что он вел два года назад, фигурировал примерно такой же старинный секретер, в недрах которого обнаружилась предсмертная записка, составленная сто двадцать лет тому назад.

Уже никому не было дела до человека, решившего свести счеты с жизнью, как не было и людей, толкнувших его на такое безрассудство, а вот боль, запечатанная в клочке бумаги, благодаря секретеру сумела пережить столетие.

Шапошников подумал о том, что старинный секретер оказался в гостиной полицмейстера далеко не случайно. Как профессиональный следователь, полицмейстер любил всякие ребусы и не мог не знать о тайнах старинной мебели, представлявшей собой изящество из сложной комбинации полированных досок.

Они сели за овальный стол с толстой столешницей. Широкие спинки венских стульев удобно облегали спину.

— Начну сразу с дела… Ограблен Богородицкий монастырь… Из него вынесли две самые главные чудотворные святыни: образ Спасителя и Казанскую икону Божией Матери.

— Как?! Ту самую? — на лице Шапошникова отобразилась изумление, и полицмейстер поспешил заверить:

— Да, именно та самая икона, что была найдена Матроной в 1579 году. Вместе с иконой воры украли и корону Екатерины Великой. Там только одних бриллиантов и алмазов более пятисот камней, да жемчугов более тысячи штук! Про ризы я уж и не говорю… По этому поводу ко мне уже приходили игуменья монастыря и архимандрит Казанского Спасо-Преображенского монастыря. Они с меня взяли слово, что розыском похищенных икон займутся лучшие следователи. Мой выбор пал на вас. Вы не возражаете, Александр Степанович? — полицмейстер цепко посмотрел на судебного следователя.

— Сочту за честь, господин полицмейстер, — приподнявшись, произнес Александр Шапошников.

— Вот и прекрасно. Садитесь… Вам будут даны самые высокие полномочия. Можете уже сейчас создавать следственную группу. У вас есть кто-нибудь на примете?

Павел Борисович в общении прослыл человеком в высшей степени деликатным, даже мягким, что никак не влияло на его деловые качества. Спрашивал строго, невзирая на чины.

— Для начала возьму помощника пристава Плетнева. Ну и пусть Нуждин будет, а там посмотрим. Не сомневайтесь, сделаю все возможное дня раскрытия преступления.

— Сразу хочу предупредить, что работать будет непросто, а спрашивать с нас будут сурово. Безо всяких скидок… Кража Чудотворной иконы Божией Матери и образа Спасителя произошла в самое неблагоприятное для нас время — в ежегодные многодневные церковные тождества. Как вы знаете, в это время со всех окрестных церквей, монастырей и соборов в Казань несут крестным ходом высокочтимые святыни. А вскоре пройдет празднование Явления самой иконы Божией Матери.

— Да, через девять дней.

— Именно так… А что такое праздник иконы Богородицы? К нам прибудут многие тысячи паломников не только из Казанской губернии, а даже из самых отдаленных уголков Российской империи, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на нее… А иконы не будет. Да-с… Недовольство верующих может вылиться в самый настоящий бунт! И не только в Казани, по всей России может крепко громыхнуть! За эти девять дней мы с вами должны не только отыскать икону, но и вернуть ее на прежнее место, чтобы не вгонять в скорбь сотни тысяч верующих. Вам понятна поставленная задача?

— Так точно, господин полицмейстер! — с готовностью отозвался судебный следователь.

— Тогда незамедлительно приступайте! — Глянув в сторону громоздких напольных часов, стоявших в углу комнаты, добавил: — А мне через полчаса предстоит встреча с губернатором. Тоже по этому вопросу… Разговор обещает быть сложным. Петр Алексеевич — человек непростой, но думаю, что с плеча рубить не станет. — Неодобрительно покачав головой, добавил: — Его только что членом Государственного совета выбрали — и тут такое! Государь наш, Николай Александрович, хоть и незлобив, но такое происшествие вряд ли забудет.

ГЛАВА 4.
ГЛАВНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Еще через сорок минут судебный следователь Шапошников в сопровождении помощника пристава Плетнева и околоточного надзирателя Нуждина прибыл на место преступления. В Богородицком женском монастыре царило полнейшее уныние, как если бы старицы переживали огромное личное горе. Возможно, что так оно и было в действительности.

Настоятельница Маргарита, хмуро встретившая следственную группу у входа, скупо произнесла, указав на худую и высокую девушку лет двадцати:

— Послушница вас по двору проведет и все покажет. Зовут ее Татьяна. Она первой и нашла сторожа, запертого в подвале. А у меня дела… Хозяйство большое, за всем присмотр должен быть. Вот, старший конюх с тоски опять запил! А ведь говорила ему окаянному, чтоб воздержался! Так нет же, не понимает доброго отношения. Другого искать нужно. И доски под иконы искать, договариваться с кем-то нужно, чтобы подходящий материал подобрал, ведь не каждое дерево подойдет. Если что надобно будет, дайте мне знать, — и, приподняв посох, плавной походкой направилась в сторону мастерских.

— Ну что ж, показывайте, что у вас тут произошло, — посмотрев на послушницу, попросил Шапошников. — Ну а вы, братцы, — обратился он к Плетневу и Нуждину, — осмотрите пока двор, может что-то важное отыщется.

— Сделаем, ваше высокоблагородие, — охотно отозвался помощник пристава.

В соборном храме судебный следователь осмотрел учиненное разорение, удрученно покачал головой, осознавая масштабы, а потом поинтересовался у послушницы:

— Надо полагать, что иконы были украдены из-за богато украшенных риз? Сомнительно, что воры будут красть иконы ради икон… Их весь православный мир знает, где же их продашь?

— Очень хочется вериться в это, — смиренно отвечала послушница. — Бриллиантов и изумрудов на ризах много, золотыми ожерельями украшены, жемчугом обсыпаны.

— Можете сказать, какова стоимость украденных риз?

— Матушка сказала, что их стоимость до ста тысяч рублей.

— Немалая сумма, — едва ли не ахнул Шапошников. — А кроме этих двух чудотворных икон с ризами и короной Екатерины Великой ничего более не пропало? Посмотрите повнимательней.

— Как-то других пропаж и не обнаружили. Видно, не до того нам было… Как же так можно, иконы украсть!

— Разделяю ваше возмущение. А что в тех двух шкафах находится? — указал судебный следователь на два огромных шкафа у стены.

— В них свечи лежат, а еще выручка от их продажи.

— Они у вас всегда приоткрыты?

— Господи, и деньги тоже украли?! — всплеснула руками послушница, открыв дверцы.

— Давайте осмотрим их. — Шапошников подошел к громоздким шкафам. — Замки сломаны. Грубовато сработано, наверняка ломом поддели. — Два верхних ящика оказались выдвинуты. — Что находилось в этих ящиках? — спросил Александр Степанович.

— Деньги лежали, — рассеяно отвечала Татьяна.

— Больше ничего?

— Нет.

— И сколько денег было?

— Триста шестьдесят пять рублей.

— Вы уверены? Откуда такая точность?

— У меня есть еще одно послушание — помогать свечнице в храме, я за эти шкафы отвечаю. В этот раз я не успела деньги в церковные книги записать, думала, что утром сделаю, а оно вон как обернулось.

После осмотра монастырского двора вернулись помощник пристава Прохор Плетнев и околоточный надзиратель Михаил Нуждин.

— Господин судебный следователь, мы выяснили, как святотатцы проникли в монастырь, — объявил Плетнев.

— И как же? — посмотрел на помощника Шапошников.

— Через кирпичный забор со стороны сада купца Попрядухина. Вам лучше посмотреть.

— Пойдемте, глянем. Вы нам очень помогли, — посмотрел Шапошников на послушницу. — Можете заниматься своими делам. Дальше мы уже без вас справимся.

— Как скажете, батюшка, — смиренно отозвалась Татьяна и направилась к собору.

Втроем вышли за монастырскую стену и направились в тенистый кленовый сад, разбитый на аккуратные участки песчаными дорожками, по краям которых стояли небольшие деревянные лавочки. Прошли вдоль монастырской каменной ограды, заросшей колючими кустами акации и шиповника. Остановились подле короткой лестницы, смонтированной из крышки стола, к которой приколотили две длинные перекладины.

— Вот здесь они перелезали, ваше высокоблагородие, — заговорил околоточный надзиратель. — Гляньте наверх… Они там даже кирпичи разобрали, чтобы перебираться сподручнее было. А вон и обломок кирпича валяется, — показал он рукой в корневище высоко разросшегося шиповника, откуда красным сколом выпирала половинка кирпича.

— А что в этом месте со стороны монастырского двора находится? — поинтересовался Шапошников.

— С той стороны в это место деревянный забор упирается, — подсказал помощник пристава Плетнев. — Забор невысокий, отделяет монастырский сад от заднего двора.

— Понятно. Значит, они оторвали от стола крышку, — он перевел взгляд на торчавшие из земли короткие деревянные столбики, к которым, очевидно, когда-то прилагалась столешница, — закрепили на ней вот эти жерди, получилось что-то вроде лестницы, а потом приставили ее к кирпичному забору. Когда они влезли на лестницу, то им стало понятно, что перелезть через забор не получится, и поэтому грабители на самом верху разобрали еще два ряда кирпичей и перелезли на ту сторону прямо в монастырский сад. Преступники должны были оставить какие-то следы… Давайте посмотрим тут повнимательнее. Надо понять, какой дорогой они возвращались.

Сыщики разбрелись в разные стороны, стараясь не пропускать ни пяди истоптанной земли. Осматривали поднявшуюся траву, выпиравшие из земли корневища, густые акации, даже поломанные ветки, что торчали всюду неприглядно, словно культи инвалида.

Первому удача улыбнулась помощнику пристава Плетневу.

— Кажись, отыскал, ваше высокоблагородие, — распрямился он в немалый рост. — Брелок это. Гляньте туда.

Подошедший Шапошников в изрядно примятой траве увидел металлический брелок очень тонкой работы.

— А ты глазастый, как я посмотрю, — похвалил помощника Александр Степанович, поднимая с земли сверкнувший брелок. — Нужно матушке игуменье показать, должна знать, где он висел.

— Ваше высокоблагородие, тут еще кое-что отыскалось, — проговорил околоточный надзиратель, указав на небольшой куст акации, атакованный темно-желтым мхом. — Тряпицы на кустах висят.

На длинных ветках акации, ощетинившейся колючками во все стороны, висели два желтых лоскута от шелковой ленты.

— Похоже, что с иконы, — проговорил судебный следователь. — Получается, что после ограбления храма они этой же дорогой и возвращались… А это что такое? — усмотрел Александр Степанович белую бусинку. Поднял ее, повертел в руках. — Жемчужина. Довольно крупная… Не иначе как на ризу была пришита. Да тут еще есть, — заприметил он в кустах несколько жемчужных горошин. — Перелезали через забор, вот и просыпали. — Вытащив из кармана небольшой конверт, Шапошников аккуратно уложил в него брелок; достав еще два, поместил в них обрывки тканей и с десяток жемчужных горошин. Крупные, округлые, с небольшими щербинками, что придавали им еще большую ценность, перлы неког