И мы живем, делая вид, что ничего не происходит: ходим в гимназию, учим детей, думая, что и дальше будем жить в своем пузыре, покуда вокруг все будет постепенно меняться к лучшему, потому что хуже уже вроде как придумать невозможно.
После этого задававший вопрос непременно качал головой и сообщал мне (бесценная информация!), что он такого никогда не читает из-за того, что ему жалко времени. Меня всегда поражало — чем уж таким важным заняты эти лысеющие мужчины средних лет? Но, вероятно, это обречено остаться тайной.
Будто это вещи одного порядка: кто-то устраивает групповые оргии, кто-то ползет на коленях из Тотьмы в Чухлому, а ты вот, например, не ешь мясо живых существ — ну что же, Россия большая, места хватит для всех.
смешно считать, что современный грек, беззаботно пасущий своих козочек на развалинах Акрополя, представляет собой истинный плод двадцатипятивековой эволюции Софокла и Эсхила. Значит, в какой-то момент эволюция двинулась обратно, обратившись в регресс, а люди это пропустили — разве не так?
Наивно так считать, но мне кажется, что самое безопасное для меня в ближайшее время место — моя квартира (горячий поклон жителям Помпей)
Сейчас, когда я могла сосредоточиться на чем-то другом, я поняла, что ничего другого во мне просто нет — ни собственных чувств, ни собственных желаний; ничего, кроме моего единственного дела. Такую мономанию я встречала и среди людей, причем предмет их страсти, по крайней мере на мой взгляд, был более ничтожен и постыден, нежели, как в моем случае, судьба одной девочки: уж лучше служить небесной нянькой при чужом младенце, чем тратить свою единственную бесценную жизнь на ловлю рыбы, выращивание орхидей или коллекционирование спичечных этикеток.
Принято считать, что женщина удаляется в мир грез лишь от невыносимости нынешнего ее бытия
Из этих мыслей, лившихся как ниспадающая вода каких-нибудь дворцовых фонтанов
Это вообще мне свойственно, увы — вцепившись мысленно в какую-то незначащую детальку, раздуть ее значение до космических масштабов.
Повсюду нынче ищут драмы,
Все просят крови — даже дамы.
Лермонтов
