Оглавление

Единственная честная дорога — это путь ошибок, разочарований и надежд…

Сергей Довлатов

Осень придаёт кладбищу какую-то особую красоту. Странное ощущение присутствия в одном месте, казалось бы, несовместимых понятий: смерти и гармонии. Ведь смерть по природе своей не гармонична, а гармония, как правило, бессмертна.

Сегодня годовщина смерти моего отца. И я наконец-то нашёл время посетить его могилу. Прошло уже четверть века, а я отчетливо помню день, когда мы хоронили его. Двадцать шестое октября…

Стояла такая же сухая осенняя погода. Желто-красный ковер из опавшей листвы, пара обшарпанных табуретов и фиолетового цвета гроб, стоящий на них. И еще несколько человек в черном.

Изначально отца планировали хоронить в закрытом гробу, поскольку от человеческого образа у покойного не осталось ровным счетом ничего. Но для меня было важно в тот день прикоснуться к нему в последний раз…

Его темно-синего цвета лицо было изуродовано до неузнаваемости. Нос был продавлен. Челюсть практически отсутствовала. Зрелище было жутким.

В течение получаса озлобленные пьяные ублюдки убивали не сопротивляющегося и лежащего на сырой земле человека. Били ногами по голове. Били за бутылку водки, которую он приобрёл на последние деньги в ночном магазине недалеко от собственного дома.

Я уже был тогда, как мне казалось, взрослым, а значит, как мог старался сдерживать слезы. Но когда коснулся рукой отцовского плеча, я разрыдался…

И вот сегодня я снова рядом с ним. Как и в тот день, когда мы попрощались навсегда.

Только теперь удивительная тишина вокруг. Ни звука. Смерть и гармония…

И необъяснимое желание еще раз вспомнить давно забытые события прежней жизни…

Меня зовут Савва Скорин. И у меня есть история…

Глава 1

В тот сентябрьский вечер 1987 года, после первого в моей жизни школьного учебного дня, уже собираясь заснуть, я в очередной раз увидел его… Как и прежде, я не испытывал ни страха, ни паники. От него исходило необъяснимое тепло и спокойствие, а еще — я даже на расстоянии чувствовал это — невероятной силы доброта… Вот и сейчас я с любопытством рассматривал его, опасаясь только, что стоящий в другом конце комнаты незваный гость будет потревожен моим пристальным взглядом и также незаметно исчезнет, как и появился.

Утром следующего дня я снова рассказал о человеке, который приходит ко мне ночью, своей матери. На этот раз она выполнила свое обещание и все-таки повела меня на прием к районному врачу-психиатру. Уже давно немолодой худощавый мужчина высокого роста с лысоватой головой и красным, как у банщика лицом, сначала молча посмотрел на меня, не проявляя никакого интереса, а после, задав пару странных вопросов моей матери, вежливо попросил меня на время удалиться. Закрыв за собой дверь кабинета, я присел на стоящую возле стены деревянную скамейку и стал терпеливо ждать. Напротив, на такой же скамейке, ожидал своей очереди круглолицый мальчик чуть старше меня в сопровождении не менее круглолицей мамаши. Какое-то время он пристально смотрел на меня, после чего резко поднял руку и, указывая пухлым пальцем в мою сторону, произнес:

— Скажи, чтобы он замолчал! Он болтун! Мама, он болтун! Скажи, что я не хочу его слушать!

Мать мальчика, как хлопочущая наседка, крепко обняла его и принялась успокаивать. Спустя минуту из кабинета психиатра вышла теперь уже моя мама. Глаза у нее были заплаканными, а в руках она держала свой белый носовой платок и мою новенькую медицинскую карточку.

— Все плохо? — спросил я.

— Ну что ты, родной?! — с очевидной грустью ответила она. — Доктор сказал, что ты у меня — особенный мальчик… Только это и сказал… Не обращай внимания на слезы… Это я так радуюсь за тебя!

При этом она не смотрела на меня.

И мне сразу стало легче, хотя я и почувствовал, что в этот момент она была не совсем искренна со мной. А возможно, совсем неискренна. В моем детстве были две вещи, которые я не выносил больше всего на свете: когда плакала моя мать и когда в моих карманах не было ни копейки.

Выйдя из поликлиники, мама резким движением вырвала какой-то листок из моей медицинской карты и, демонстративно смяв его, выбросила в рядом стоящую урну. Моя мать, невысокая стройная женщина с правильными чертами лица, любившая личную свободу больше собственных детей, иногда проявляла по-настоящему материнские чувства. Несвойственная ей забота в такие моменты удивляла меня и заставляла прощать ей ее легкомыслие по отношению к нам с братом. Любил ли я свою мать? Безумно и ревностно. Закрывая глаза на все, что обижало меня в ее поведении, либо причиняло душевную боль. Например, ее умение пропадать на несколько дней без всякого предупреждения. Но как раз-таки в тот период она старалась быть рядом.

Еще через два дня она привела меня в секцию плавания в бассейн, размещавшийся в одном из корпусов нашей школы. Там она попросила моего будущего тренера, высокого плечистого мужчину лет сорока, научить меня плавать, чтобы я смог избавиться от панического страха «глубокой» воды. «Высокий плечистый» посмотрел сначала на меня, потом на мои худые длинные руки и без особого энтузиазма сказал:

— Посмотрим…

Уже на следующий день я оказался на первой в своей жизни тренировке. Как и ожидалось, почти все шестьдесят минут тренировочного времени я провисел над водой, крепко держась за стальную гладкую лестницу, торчавшую из воды. Ни тренер, ни спортивный врач, ни мама, которая пришла посмотреть на мои первые спортивные успехи, так и не смогли уговорить меня опустить свою задницу в прозрачную с зеленым оттенком воду школьного бассейна.

— Он у вас с рождения воды боится? — задал вопрос моей матери тренер. — Или тонул где?

— C рождения… — смущенно ответила мать.

Я родился ясным августовским днем. Это произошло в роддоме небольшого подмосковного городка в тот самый год, когда вся страна продолжала жить впечатлениями от летней Московской олимпиады 1980 года. Беременная восемнадцатилетняя девушка все лето проходила не только с большим круглым значком на груди с изображением олимпийского медведя, но и с таким же большим круглым животом. По сути, это был военный городок, населенный многочисленными офицерскими семьями. В тридцати минутах езды от него располагался военный аэродром, на котором, собственно, и служил мой отец.

В день Военно-воздушных сил СССР на построении полка командир воинской части вызвал моего отца из строя и от лица командования поздравил его с рождением сына.

— Летчиком будет! — пожав руку еще совсем молодому прапорщику, во весь голос сказал грозный седовласый офицер в парадной форме небесно-синего цвета, после чего также громко чихнул.

Авиация… Это не только романтика, не только небо и самолеты… Это еще и сотни литров неучтенного авиационного спирта. Командование части до какого-то момента закрывало глаза на пьяные выходки начальника склада горюче-смазочных материалов Скорина только лишь потому, что за него из самого Владивостока приезжал просить родной брат моего деда — Скорин Иван Антонович, фронтовик и морской офицер-орденоносец. Тем не менее, рано или поздно любому терпению приходит конец. Отца все-таки уволили из рядов Советской армии, и наша семья, в которой еще к тому времени появился мой младший брат, переехала в Москву. В столице на самой окраине родители стали снимать жилье и готовиться к встрече нового 1987 года. Этот год был годом их надежд. Отец должен был найти новую работу, мать планировала выйти из декретного отпуска и поступить в педагогический институт на заочное отделение, а я готовился пойти в первый класс обычной московской средней школы.

Когда самый главный человек в Советском Союзе Михаил Сергеевич Горбачев торжественно поздравлял по телевизору всех жителей моей необъятной Родины с наступающим Новым годом, я задал отцу вопрос:

— Пап, а что у него на голове нарисовано?

В этот момент отец только закончил уплетать свой любимый салат с горошком. Неторопливо дожевав и так же неторопливо утерев уголки рта бумажной салфеткой, он серьезно ответил:

— Это — карта Советского Союза, сынок…

С еще более серьезным видом он налил себе полную рюмку холодной водки и, одним глотком выпив ее, продолжил:

— Вот вырастешь, станешь самым главным человеком в нашей стране, и тебе такую же на башке забабахают…

— А ее что, обязательно нужно на голове носить? — удивленно спросил я.

— Нууу… можно и на другом месте, — по-прежнему с серьезным видом ответил отец. — Но представь: встречаешься ты с американским президентом, а он тебе задает такой вопрос: «Ты кто такой?»

А ты ему:

«Я — Савва Скорин! Самый главный в Советском Союзе!»

А он тебе:

«Чем докажешь, Савва Скорин, что ты самый главный в Советском Союзе?» И вот тут тебе придется снять штаны и показать ему свою жопу… Поэтому лучше на башке.

— Почему тогда у американского президента на голове ничего нет?! — быстро смекнул я.

— Нууу… — на секунду задумался отец, — значит, ему нравится каждый раз снимать штаны…

Детально представив себе встречу двух лидеров, я уже тогда понял, что не очень-то и хочу быть «самым главным» в своей стране. И уж тем более — показывать этой стране или еще какой свою плоскую задницу…

Отец и после переезда в Москву продолжал пить. Пил он часто и много. И опьянев, избивал мать. К счастью, нас с братом он никогда не трогал, ни за что не наказывал и никогда не учил жизни. Словом, никак не участвовал в нашем с братом воспитании. Наступивший год действительно стал переломным в его судьбе: через несколько месяцев его поймали на контрабанде коллекционных книг. Так он загремел в тюрьму. На фоне постоянных стрессов, унижений и безденежья мать тоже запила, и в нашей квартире начали появляться сомнительные гости. Мама в молодости была очень красивой женщиной, не выглядела на свой возраст, и за ней хвостом стали виться разного рода кавалеры из всех социальных слоев…

Через три года Скорин-старший вернулся из мест заключения. Он попросил у всех нас прощения, и мы снова стали жить вместе. Начинался новый этап в жизни моей семьи. Отец вернулся совершенно другим, как мне показалось тогда, более смелым и даже дерзким. Начало 90-х было не только эпохой тотального дефицита, но и повсеместного распространения коммерции. Его предприимчивый ум быстро сообразил, на чем он сможет заработать хорошие деньги.

Через месяц после возвращения он уже договаривался с заведующими продовольственных магазинов, перекупая у них мелким оптом алкоголь и затаривая ящиками с ликвидным товаром нашу квартиру. Со всего района зависимая от спиртного «братва» приходила закупаться у нас по цене в два, а то и три раза выше рыночной. Понятно, что отец сразу привлек меня как старшего сына к стартовавшему и уже функционировавшему двадцать четыре часа в сутки семейному бизнесу. В мои обязанности входило открывать клиентам двери, брать купюры, передавать товар и следить за «кассой». Часто работать приходилось и ночью, регулярно подрываясь с кровати на громкий звонок в дверь. На следующий день я просыпался, завтракал и шел в школу. Несмотря на невероятную усталость, со своей работой я справлялся. Еще и потому, что это был далеко не первый мой опыт в коммерции.

— Сын! Что по вчерашней кассе? — утром из ванной громко требовал отчета отец.

— Пятьсот двадцать восемь рублей и шестьдесят копеек, — отвечал я, достав из кармана брюк свой блокнот.

— Серебряк приходил?

— Да, шесть ящиков забрал. Деньги в столе.

— Мотор вернул долг?

— Он вчера половину вернул — двенадцать рублей. Просил меня подождать еще три дня, но я дал сутки, до сегодняшнего вечера.

Отец, видимо, остался доволен моим ответом, но промолчал.

— Примерно в восемь часов привезут «чернила». Думаю, ящиков пятьдесят. Будь дома, поможешь Рыжему, — он просто ставил меня перед фактом.

«Чернилами» называли дешевое плодово-ягодное вино.

— Пап, — осторожно начал я, — хотел сегодня после школы в гараж пойти. Две недели не было выходных…

Отец вышел из ванной, вытирая руки и лицо полотенцем.

— Что у тебя в гараже?

— Да так… Дело одно…

— Какое дело, Савва? — глядя мне прямо в глаза, повторил он.

— Я… в общем, я стеклотару собрал там. Хочу сдать сегодня.

— Бутылки собираешь? — спросил отец, доставая из шкафа свою одежду.

— Мужики собирают… под меня.

Он ухмыльнулся, сверкнув недавно вставленным золотым зубом. Я напрягся: ухмылка отца могла означать что угодно, я никогда не мог понять, уловить его ускользающее от реальности настроение. Несмотря на то, что я был его сыном, очень часто мне казалось, что между нами была огромная пропасть. И возможно, именно из-за той пропасти, я боялся делать шаг навстречу, чтобы лучше узнать его.

— Ладно, занимайся своей стеклотарой. До темноты домой! Заметано? — приказал отец.

— Заметано! В девять буду дома, — обрадовался я, и уже почти выбежал из квартиры, как снова услышал:

— Стоп! А сколько т