Все это и есть самое грустное: жизнь продолжается. Если расстаешься с возлюбленным, жизнь для тебя должна бы остановиться, и, если уходишь из этого мира, мир тоже должен бы остановиться, но он не останавливается. Оттого-то большинство людей и встает по утрам с постели: не потому, что от этого что-то изменится, но потому, что не изменится ничего.
Просто Он являлся во всем, что всегда было у нас перед глазами. Что до меня, то я могу оставить этот мир, унося с собой увиденное сегодня
Есть только один непростительный грех, Бадди, — преднамеренная жестокость. Все остальные грехи могут быть прощены. Этот — никогда.
Я ведь всегда думала, что прежде, чем увидишь Господа, телу полагается поболеть и умереть. И я представляла себе, что, когда он явится, будет такое сияние — прекрасное, как солнечный свет, лучащийся сквозь цветные стеклышки баптистской церкви, такое сияние, что ты даже не заметишь, когда наступит мгла. И меня очень утешала мысль об этом сиянии, разгоняющем все страхи. Но теперь я готова поспорить, что все не так. Я готова спорить, что в самом конце тело осознает: Господь уже являлся ему. Во всем этом. — Рука ее описала круг, словно сгребая в охапку и облака, и воздушных змеев, и траву, и Куини, закапывающую косточку в землю. — Просто Он являлся во всем, что всегда было у нас перед глазами. Что до меня, то я могу оставить этот мир, унося с собой увиденное сегодня.
Когда кто-нибудь получает письмо, то несет его к мистеру Шефферу. Письма все больше жалостные, печальные; очень часто мистер Шеффер с ходу сочиняет более приятные вести, а что на странице написано, он не читает. В этом бараке еще двое умеют читать. И все равно один из них носит свои письма мистеру Шефферу, и тот из любезности никогда не читает правду.
Что ж, неприязнь была, по крайней мере, чем-то определенным, а вот неопределенности в отношениях он не мог выносить вовсе, — наверно, потому, что его собственные чувства были такими расплывчатыми, неоднозначными: он никогда не знал твердо, нравится ли ему X или нет. Он нуждался в любви X, но сам был не способен любить. Он никогда не говорил с X искренне, никогда не сообщал ему больше пятидесяти процентов правды. С другой стороны, он не мог позволить X иметь те же слабости: Уолтеру обязательно начинало казаться, что рано или поздно его предадут. Он боялся X, боялся панически. Однажды в школе он списал из книги стихотворение и отдал его в школьный журнал; ему крепко запомнилась последняя строка: «Все наши дела продиктованы страхом». И когда учитель поймал его на плагиате, разве не показалось ему это страшной несправедливостью?
Где-то в глубинах мозга угнездился источник боли, словно несущий пагубу бриллиант; каждое движение причиняло муку, а острые грани камня вспыхивали цветными огнями.
Бывают произведения искусства, вызывающие больше интереса к творцам, нежели к их творениям, — обычно потому, что в этих работах порою наталкиваешься на то, что всегда казалось лишь твоим личным, глубинным ощущением, и невольно задаешься вопросом: кто он, знающий это про меня, и откуда он это знает?
Чудесный выдался денек... настоящий праздник...
Один сон, как неуловимо-загадочная тема сложной симфонии, стержнем проходил через все прочие, четко и прицельно, будто умелой рукой, обрисовывая сцены
