Оглавление

ПРЕТОР И ЕГО ДОЧЬ

Царственный Рим в очередной раз распирал неуёмный праздничный восторг, ибо наступили великие дни Сатурналий, которые для такого земледельческого государства, как Рим, имели трудно переоценимое значение. Короткие дни, в продолжение которых бог солнца в гневе отворачивал свой лик от своих поклонников, благополучно миновали, и теперь можно было предаваться неограниченным восторгам. Уже накануне на улицы и площади хлынули несметные толпы народа с горящими факелами и победоносными криками «Бона Сатурналиа!»

Весь Рим дышал неуёмной радостью. Узников освобождали от оков, рабы пировали за одним столом с господами, украшенными венками из зелени мирта, а в домах простых горожан одаривали друг друга щедрыми подарками. Весь день народ веселился на площадях и на улицах, а с наступлением темноты все, кто только мог, собирались на Форуме. В западном крыле этой знаменитой площади, которая протянулась между Капитолием и Палатином, находился посвящённый богу Сатурну храм, одновременно он служил сокровищницей и местом службы квесторов.

Поддерживаемую мощными ионическими колоннами просторную колоннаду по всей высоте мраморных ступеней ярко освещали бесчисленные восковые свечи, ибо приближался час, когда, собственно, начинался великий акт поклонения Сатурну. Большинству простого народа это событие было недоступно, потому что и храм, и его приделы не были способны вместить такое количество народа. Но в основном толпа не была слишком этим опечалена, до священнодействия жрецов им дела не было, они пришли, чтобы развлечься и, если возможно, своими глазами увидеть шествие колонны украшенных жертвенных животных, которую возглавлял сам император Адриан. С тех пор, как доблестное римское оружие покорило этрусков на севере, и на юге великую Грецию, в «городе на семи холмах» прочно укоренились культура и обычаи покорённых народов, и здесь, особенно в дни языческих празднеств, можно было встретить их представителей со всей экзотичностью внешнего вида, манер и речи. Здесь можно было увидеть кого угодно — вот раб-нубиец ведёт богато экипированного слона из императорского зверинца, вот на боевом коне гарцует закованный в сияющие доспехи русоволосый фламандец, вот бритоголовые египтяне в широких одеждах проносят по кругу почёта богиню Изис, вот идёт греческий мудрец, и рядом с ним нагруженный свитками папируса молодой раб-абиссинец, вот пробивают себе путь сквозь толпу сыны Востока, вот татуированный дикарь, вероятно, из бриттов.

На нижней ступени храма бога Сатурна бойко продаёт свой товар торговец идолами, увитый красной чалмой бритоголовый словоохотливый прохожий осведомляется:

— Что, Флаккиус, процветает твоё дело?

— Как же, ещё и не то увидишь, досточтимый Тримальхио, а подобно тебе одетому в столь богатую тогу вельможе абсолютно к лицу этому посодействовать!

Тримальхио был польщён словами торговца, он некогда был рабом, но хитростью и ловкостью ему из самых низов удалось выбраться в высшие слои общества, но, конечно, манеры простолюдина прилипли к нему так прочно, что то и дело явственно проступали сквозь расписную внешнюю оболочку. Однако, несмотря на это, он был вхож в приёмную царицы Сабины, которую щедро снабжал самыми «горячими» новостями, ну а их в изобилии можно было собрать у брадобрея или у тех же торговцев «малоформатными» идолами. Ну, у таких, как вот этот, который польстил ему тем, что обратил внимание на его богатую тогу. Перед такими людьми он в долгу не оставался и щедро платил им за их товар. Тримальхио как раз обратился к заморским друзьям, с которыми недавно сидел в своём доме за пиршественным столом, когда раздались оглушительно громкие звуки литавр и кимвалов. В толпе началась толкотня, каждый хотел увидеть приближающееся красочное шествие жертвенных животных. При ярком свете факелов можно было разглядеть музыкантов, которые выдавали всё, на что были способны их флейты, барабаны и пр. Следом за ними маршировала когорта императорской лейбгвардии со знамёнами и штандартами, потом шли ликторы, потом префект, верховный главнокомандующий, и сразу следом — император в обличье верховного жреца с жертвенной чашей. Его роскошная тога, как и белоснежная туника, были украшены отличительной пурпурной окантовкой. Рядом с ним шли его министр (он нёс усыпанное бриллиантами кадило с благовониями) и флейтист, который в самый торжественный момент подаст сигнал остальным оркестрантам. Рабы, украшенные роскошными венками, вели жертвенных тельцов, покрытых пурпурными пледами, потом прошли сенаторы и преторианцы, замыкали процессию всадники, которые в своей богатой экипировке в красочности превосходили всех прошедших прежде.

Едва всё шествие приблизилось к храму, как его ворота, как по мановению волшебной палочки широко раскрылись, и из святилища хлынула волна благовоний, и одновременно раздались торжественные звуки музыки. Толпа неистово закричала: «Виват, кесарь!», и эти крики продолжались до тех пор, пока Адриан не скрылся внутри храма. За ним последовала его ближайшая свита. Тримальхио обратился к своему окружению:

— Да вы посмотрите на Серена, как он старается отмежеваться от своего коллеги, от знаменитого Салвия Юлиана! Клянусь, он не войдёт во святилище! Спорю на свой золотой бокал!

— Да это мало что значит, раз ты наперёд знаешь, что так будет, — отозвался один из кружка.

— Правильно, — прошептал другой, — видите, вот он уже исчез за колонной, там и останется, пока не закончится акт жертвоприношения!

— Да-да, — вмешался Флакиус, — он даже бюсту императора не рассыпает благовоний.

— Но тем не менее пользуется его благорасположением! — заметил Тримальхио, –император любит слушать, когда он диспутирует с Юлианом. Он очень умён. Но царица его не жалует, я это лично от неё слышал! — он хвастливо скрестил над тогой руки.

— В таком случае на утреннем приёме у тебя будет для неё сенсационная новость! — ухмыльнулся один из группы.

— Хм… эта новость утратит свою свежесть, потому что завтра с утра в амфитеатре Флавия состоятся бои гладиаторов, и приёма у царицы не будет. Говорят, что кесарь переночует во дворце своего вольноотпущенника, чтобы избавить тех, у кого к нему срочное дело, от дальних переходов.

— Ну да, кесарь — человек вежливый чего не скажешь про Серена. В любом случае кесаря надо бы предостеречь… не стоит слишком доверять такому приближённому, — вмешался Флаккиус.

— Да что, — пробормотал Тримальхио, — я многое прощаю Серену за его красавицу-дочь…

— Но это особа очень чопорная и недоступная, — заметил ещё один из кружка, — можно было бы подумать, что она гречанка.

— Да это к лучшему, — ответил Тримальхио, — клянусь богами, я был бы непрочь пожертвовать своей свободой, чтобы заполучить в жёны прекрасную Лигию.

Друзья разразились грубым хохотом, что тем более разозлило Тримальхио, что он прекрасно понимал, как глубока пропасть между ним и девушкой благородного происхождения. Друзья стали высмеивать его, и он до такой степени потерял самообладание, что запальчиво выкрикнул:

— Да я только для того попросил бы руки дочери у Серена, чтобы вы убедились, на что способно золото!

Пока перед входом в храм велись эти речи, внутри него началось главное священнодействие. Скульптурное изображение бога Сатурна освободили от символических пут, подвели к алтарю жертвенных тельцов, священные манипуляции сопровождались беспрерывными взмахами кадила и восторженными восклицаниями участников церемонии. Верховные жрецы по внутренностям животных определяли, чего ждать от будущего. На этот раз предсказания оказались благоприятными, внутренности окропили вином и сожгли на алтаре. Пока всё это происходило, участники церемонии стояли, натянув на лицо тогу, теперь по сигналу жреца тога опять опустилась на плечи. Император ещё раз окропил алтарь вином и рассыпал благовония, на этом священнодействие закончилось, и по слову верховного жреца собрание было распущено. Звуки труб возвестили толпе, что церемония жертвоприношения завершилась. Императорские факелоносцы выстроились с обеих сторон на ступенях храма, ожидая появления своего повелителя. Адриан сменил облачение жреца на пурпурную тогу, и когда он появился на верхней ступени, толпа встретила его восторженными криками «Виват!» Адриану льстил восторг народа, но на этот раз он не обращал на него внимания, его, похоже, больше интересовало то, что говорил ему префект Мартиус Тюрбо. Потом обратился к претору Юлиану:

— Почему ты один?

В этот момент из-за колонны появился Серен и приблизился к императору. Тот нахмурился:

— Ты отсутствовал при жертвоприношении!

— Да простит меня всемогущий император, со мной случилось небольшое недомогание…

— Это не так и редко с тобой случается, особенно, когда ты должен исполнять свой гражданский долг. Я отправлю тебя на термальные источники, чтобы ты излечился от своих недомоганий. Ты будешь завтра в цирке?

— Если того пожелает мой повелитель…

— Так приведи с собой жену и детей!

— Они не любят таких зрелищ…

— Но я хочу, чтобы они были! — отрезал Адриан и в окружении факелоносцев стал спускаться по ступеням храма.

Царская свита разделилась на множество ручейков и стала исчезать в переулках. То же самое и толпа. Только Серен остался на месте и стоял, прижавшись плечом к колонне.

— Благочестивый претор купит Сатурна? — послышалось совсем рядом. Он оглянулся и встретился с хитроватыми глазами Флаккиуса.

— Оставь своих идолов при себе, — отмахнулся он, пересёк площадь римского Форума и направился на Виафакра, где находился его дом.

Жилые дома состоятельных римлян не имели окон по фасаду, но с обеих сторон от входа вглубь здания тянулись колоннады, а вдоль внутренних стен в нишах стояли скульптуры, далее располагался атрий, т.е., собственно жилое помещение, затем следовал открытый зал таблиниума, где хранились ценности и документы, а стены украшали изображения предков. К этой части дворца рабы относились с большим почтением и никогда не входили сюда без особого на то повеления. Серен вошёл в свои покои, убранство которых свидетельствовало об утончённых вкусах их обитателя. По пятам за ним шёл старый раб-египтянин, он вполне мог показаться деталью обстановки, до того он за долгие годы службы сросся как с домом, так и с его обитателями и чуть ли не считался членом семьи. Он следил за порядком, руководил работами рабов, пока дети были маленькими, опекал их, и они относились к нему так, как внуки могут относиться к родному дедушке. Они с детства привыкли доверять ему все свои тайны и проблемы, так и оставалось до тех пор, когда время раннего детства осталось позади. Рядом с ложем стояло большое кресло с высокой спинкой, застеленное мягким пледом, в нём сейчас и расположился Серен.

— Твои глаза печальны, — сказал раб, поднимая выше зажжённую свечу.

Серен ответил тяжёлым вздохом.

— Мой повелитель будет отдыхать? — после короткой паузы осведомился раб.

— Нет. Моя семья ещё не удалилась на отдых?

— Госпожа уже ушла в спальню, Марк сидит за свитками пергамента, а Лигия ждёт, чтобы пожелать тебе доброй ночи.

— Позови её. Пусть придёт одна, я не хочу мешать Марку в его занятиях. И ещё, Рамзес, принеси светильник, тусклый свет свечи только усугубляет моё подавленное состояние.

Рамзес поспешил исполнить приказание своего повелителя. Он только успел поставить на столик трёхрожковый светильник, украшенный серебряными подвесками, как вошла красивая молодая девушка, ей не могло быть больше пятнадцати лет. Она почтительно и одновременно сердечно поцеловала отца.

— Рамзес сказал, что ты чем-то опечален, — с заботливым беспокойством сказала она.

— Тебя это удивляет?

Лигия взглянула на отца с сочувствием:

— Ты принял участие в жертвоприношении?

— Нет, — ответил Серен, — я заблаговременно скрылся. Присядь ко мне, дочь, нам нужно поговорить.

Рамзес услужливо принёс пуфик, девушка села у ног отца.

— Можешь идти отдыхать, — сказал рабу Серен.

— Я должен дождаться возвращения пажей, они ещё не вернулись с праздника Сатурналий.

Серен посмотрел ему вслед, потом сказал:

— Пусть бы ещё долго оставался с нами Рамзес, кто, кроме него, так надёжно хранил бы нашу тайну… он так умело защищает нас от доносчиков, и просто от любопытства недругов… без него наши богослужения давно бы не были тайной. А мы сами были бы в когтях язычников.

— Я не могу понять тех, кто не принимает учения Спасителя, — задумчиво сказала девушка, — и тем более тех, кто преследует Его последователей.

— Ну, их понять совсем нетрудно. Учение Христа не только ниспровергает их языческие божества, но и препятствует росту славы самого римского государства. Римляне видят в учении Христа угрозу роскоши, в которой живут, ведь по их понятиям взамен оно обещает только призрачное блаженство в потустороннем мире. Римлянин не может признавать божества, которого нельзя ни увидеть, ни потрогать руками, а поскольку мы поклоняемся Невидимому Богу, то нас и обвиняют в безбожии.

— Но это же к лицу ребёнку, а не взрослому человеку, это дети должны иметь яркую игрушку

— Не только это. У римлян религия тесно связана с политикой, и поскольку кесарь христианства не признаёт, то и считается что оно подрывает устои государства. Вот отсюда ненависть, и, может быть, даже страх за своё будущее.

— Но в чём можно обвинить учение Спасителя? Ведь оно учит любви, а не насилию.

— Для ненависти возможно всё. Ведь дошли же они до того, что объявили Святую Вечерю Господню преступным злодеянием.

— Отец!

— Да, дочь моя. Я до сих пор не говорил об этом, чтобы не посеять в твоей душе отвращение к тем кругам, к которым относимся сами. Но ты теперь в том возрасте, когда человеку уместно знать правду. Так слушай, что я ещё должен тебе сказать. Дочь выжидательно смотрела на отца. Тот продолжил:

— Из греческой мифологии ты знаешь легенду о двух враждовавших между собой братьях. Их имена — Атрей и Фест. Фест обманом завлёк сыновей брата, убил их и поднёс брату в виде праздничного угощения. Вот они и называют нашу Вечерю «Фестовым пиром».

— Но кто же поверит такой мерзости?

— Язычники, каковыми являются римляне. Их жрецы и торговцы идолами разжигают вражду в народе. Ведь они рискуют потерять свои доходы. И теперь, если разливается Тибр, если происходит землетрясение или, того хуже, извержение вулкана, в этом обвиняют христиан, которые своим «отступничеством» навлекли на землю гнев богов. Времена Нерона могут вернуться, когда христиан бросали львам, распинали и жгли на кострах.

— Отец, ты огорчён, поэтому всё видишь в чёрном свете. — Лигия встала и обняла отца за плечи, — Адриан — это всё-таки не Нерон. Конечно, и он способен проявить себя тираном, но он не до такой степени кровожаден, чтобы…

— Я пока не знаю, как относится к христианству Адриан, — пожал плечами Серен, — но я знаю, что для учёных и для знати Рима христианство всего лишь вредное суеверие тёмной толпы. Разве наши тайные богослужения не являются этому доказательством? Из какого элемента состоит наша церковь? За малым исключением это выходцы из низших слоёв общества. К сожалению, хулители правы, когда утверждают, что мы способны обратить в свою веру только раба и ремесленника.

— Но Бог не смотрит на ранг и на разум, Он видит сердце, — скромно заметила Лигия, — и Он избирает неблагородное и презираемое…

— В любом случае мы идём навстречу таким временам, которые могут для нас, христиан, стать серьёзным испытанием. Я не могу справиться со злыми предчувствиями. Ты знаешь, я боюсь за тебя, за Марка и за вашу мать. Я за всех нас боюсь.

— Лигия испуганно взглянула на отца, но ответила с полным самообладанием:

— Император ценит тебя и твою службу, и он возьмёт тебя под свою защиту.

— Если на это его власти хватит.

— Да ведь он сумел отнять у сената остатки власти, для него имеет вес только его собственное мнение!

— Не стану возражать, но надо помнить и о том, что его власти хватит только до тех пор, пока он сумеет удержать народ в состоянии опьянения от обилия зрелищ. Ты же видишь, сколько внимания уделяется боям гладиаторов, цирковым представлениям с дикими зверями и прочим увеселениям. А если народ протрезвеет и выйдет из повиновения? Этого я боюсь больше высочайшей немилости. От нападок отдельных личностей он, возможно, защитит и меня и вас, но от произвола толпы?

— Но отец, ты так умён, а евангелист Матфей призывает нас быть мудрыми, как змеи. Поэтому до наступления лучших времён будем служить Господу в тишине, не будем демонстрировать свою веру перед противником.

— Да, в крайних случаях это допустимо, но я бы охотно поднял боевое знамя в защиту нашей веры. В то же время ты права — мы должны быть мудрыми. Адриан сегодня заметил моё отсутствие на жертвоприношении, а Мартиус Тюрбо заострил на этом его внимание. Теперь я вынужден загладить свой проступок и по его требованию завтра вместе с вами присутствовать на боях гладиаторов.

Лигия с омерзением закрыла покрывалом лицо.

— Будьте мудрыми, как змеи, — напомнил отец, — ты уже забыла этот тезис?

— Нет, нет, отец, я хочу быть сильной, ведь я всё-таки римлянка.

Девушка встала, глаза её победоносно сверкали. Пока ещё в душе верующей христианки не погибло горделивое сознание принадлежности к народу, который покорил мир.

Серен, видимо, тоже чувствовал что-то подобное. Он встал и обнял дочь.

— Спокойной ночи, отец, — сказала ему Лигия, — до утренней встречи.

Она прошла по переходу, ведущему в атрий, раздвинула тяжёлую завесу, ещё раз оглянулась и сказала полушёпотом и с улыбкой: «Будьте мудрыми, как змеи!»

Серен вдруг почувствовал облегчение, мрак рассеялся, и он, успокоенный, отправился на отдых.

В АМФИТЕАТРЕ ФЛАВИЯ

Наряды, в которых Полония с дочерью Лигией утром появились в атрии, свидетельствовали об утончённом вкусе и большой изобретательности, да и то сказать, утренние часы знатные римлянки в основном посвящали своему внешнему виду. Полония и Лигия не были в этом исключением. Серен с восхищением посмотрел на жену и дочь:

— Ты прекрасна, Полония, мои слова относятся и к тебе, моя дочь.

Он был доволен тем, что состояние позволяет ему удовлетворять запросы женщин и что они так умело используют его щедрость. И он с улыбкой дополнил:

— Можете мне поверить, я с большей радостью смотрел бы на вас обеих, чем на то, чем собирается потчевать нас арена Флавия.

— Да-да, — поддержала его Лигия, — и мы с матерью вовсе не жаждем видеть эти варварские представления. Марк тоже, кажется, не в восторге от предстоящего зрелища.

Так оно и было. Молодой человек охотней посвятил бы утренние часы книгам. Он под руководством отца изучал право, и делал это добросовестно и со старанием.

Но семье не оставалось ничего, как покориться неизбежному, и все четверо отправились в сторону амфитеатра. Их сопровождали всего несколько рабов, которые освобождали для них дорогу в невообразимой толчее. Все, даже знать, вынуждены были преодолевать путь пешком, потому что указом Адриана носилки и коляски были запрещены. В этом была прямая необходимость — узкие улицы заполнены народом, и использовать какие-либо средства передвижения было невозможно. Особенно в этот час на улицах царило большое оживление, торговцы стремились использовать благоприятный момент и продать как можно больше своего товара. На рынке Марцелия продавалось всё, что только можно вообразить — вино и устрицы с греческих островов, сыр из альпийских долин, черноморская рыба и много чего ещё. Не зря утверждалось, что все дороги ведут в Рим, а если это так, то по этим дорогам в Рим доставлялось всё, что только производила земля и искусные руки человека. Сатурналии праздновались пять дней, в это время вся знать пировала, простой народ старался не отставать, вот торговцы и старались не упустить благоприятный момент. Здесь, на рынке Марцелия, сквозь толпу проталкивался и Тримальхио с некоторыми из своих домашних рабов. Рядом с ним был и вездесущий Флаккио. Тримальхио был занят тем, что старался сбить цену на устрицы, которые продавал рыбак-итальянец. Флаккио нетерпеливо шепнул ему:

— Если ты сейчас меня не отпустишь, я не смогу заполучить хорошее место, время-то идёт. да ты посмотри, вот и Серен со своей семьёй!

Тримальхио тотчас забыл об устрицах, увидев Лигию во всей роскоши её наряда, он быстро протянул Флаккиусу несколько золотых динариев:

— Скорей иди к египтянину, который цветами торгует и купи самые лучшие розы. Если хорошо исполнишь моё поручение, будешь вознаграждён. Ну, не задерживайся!

Не успел Флаккий и глазом моргнуть, как уже Тримальхио с восторженно-подобострастной миной стал решительно прокладывать себе путь навстречу семье Серена. Он почтительно приветст