Оглавление

То, что я уже не сделаю…

Я сидел на старом чемодане в маленькой кладовке, заваленной вещами, коробками, инструментами, книгами, старыми газетами и домашней утварью. В кладовке не было окон и даже лампочки: чтобы хоть что-то в ней разглядеть, просто широко раскрывали дверь. Мне казалось, все, хранящееся в этой темнушке, было нам нужно или могло пригодиться когда-нибудь. И чувство полезности придавало смысл существования всем этим вещам, окружающим меня. Только я никому не нужен — в этом я был уверен!

Очень может быть, что примерно так мне думалось уже полчаса… Или даже целый час! В свои четыре с небольшим года я не очень точно мог отсчитывать ход времени. Да и причем тут время, если я никому не нужен! Эта убежденность крепла во мне с каждой размазанной по щеке слезинкой, с каждым всхлюпом шмыгающего носа, с каждым тяже-о-о-олым вздохом и тихим, чуть слышным, поскуливанием.

Обида! Нестерпимая обида захлестнула меня! На всех-всех-всех. На родителей — им-то на работе сейчас хорошо: болтают с друзьями, чем-нибудь интересным занимаются (а иначе зачем бы ходить туда каждый день?); на тетю-врача из больницы, не пускающую меня в детский садик из-за какой-то простуды, которая, между прочим, давным-давно уже прошла; на телевизор «Аврора» (красненький кораблик возле экрана) — тоже: за то, что ничего детского не показывает. Его завесили кружевной салфеткой — так ему и надо! Но особенно сильная обида — на бабушку. Чего она перестала со мной играть и даже не разговаривает, а только смотрит в окно и смотрит? Такая большая, а капризничает!

Я вздохнул. Скулить уже надоело. Слезы кончились — не выдавливались. В темнушке, как и во всей квартире, было тихо-тихо. Слышно, как тикает будильник в комнате родителей на прикроватной тумбочке. Он такой интересный! Если взять его и накрутить несколько раз маленькое колесико с колечком на задней крышке, а потом медленно крутить другое колесико (без колечка, а такое, с зубчиками, неровное) — и когда стрелки попадут на желто-золотой лучик на циферблате — он ка-а-ак зазвенит!!! Громко! Долго! Здорово! Дз-з-з-з-з-ы-ы! А потом тише, тише, потарахтит и — чик, замолкает. И еще можно его красной кнопочкой сверху пальцем прижать несильно — звон тут же прекращается. А среди цифр и стрелок на будильнике за стеклом нарисован слон с хоботом. Это такие красивые и нужные часы — я с ними дружу, вот! А с теми, что в большой комнате на серванте, я не играю: они скучные, бело-квадратные и не тикают. Папа говорит, они на батарейке работают. Я и сам это знаю: у них сзади есть дверца, пальцем вниз — р-р-раз — и открывается. Там и лежит круглая батарейка, как бочонок. В ней ток для часов живет.

Такая же батарейка в папином фонарике. Но он не в темнушке, а высоко в шкафу на антресолях. Там папины рыбацкие штучки хранятся: рюкзак, резиновая лодка, складные весла, удочки, коробки с лесками и крючками! Красота! Только папа не дает мне их брать, лишь глазами можно смотреть и только при нем, когда он с вечера на рыбалку собирается. Ох, как мне хочется поскорее с папой на рыбалку! Я уже много раз (целых три или пять!) был с ним летом на реке.

Но сейчас уже почти зима, холодно и даже лед на лужах. Он такой хрупко-хрустящий! Сам пробовал. И промочил боты, носки и ноги. Ну, я же не ябедничал никому об этом! Это все Танька Белоногова из младшей группы. Увидела, что я лед испытываю и запросила: «Пусти! Я тоже хочу проверить!» Вот я и отошел от края лужи подальше, почти на средину. Лед там и вовсе тонким оказался: даже два разика топнуть не успел — сразу вода проступила. А когда я стал ледяную дырку ногой затыкать, вода тут же мне в ботинки сверху и натекла.

Меня за это в группе наказали: поставили в угол, когда все до обеда играли после прогулки. Санька долго-предолго мою любимую коричневую машину один катал! Эта машина очень хорошая: у нее легко снимаются колеса и кузов, да еще на нее можно садиться. Мы с Санькой на нее даже вдвоем садились — ничего, выдержала! А вот красная с желтым кузовом почти сразу и сломалась. Ха! Еще новая называется! Зато наша коричневая лучше собирается и разбирается. Ну, конечно, не так, как конструктор, — тут ей не сравниться!

Конструктор — это такая коробка из картона, в которой есть разноцветные палочки с дырками. За эти дырки, если в них вставить винтик и закрутить гайку, можно много палочек соединить. А на коробке конструктора нарисованы подъемный кран и даже самолет из палочек и винтиков!

Самолет мне папа лепил из пластилина. Папа сейчас не летчик, а когда был молодой, то служил в армии, тогда и был летчиком. Он на настоящих военных самолетах летал и знает, как их детали называются: не крыло, а плоскость, не колеса, а шасси, не винт, а пропеллер! Вот! Самолет из пластилина получился очень замечательный. Ну, такой хороший, что я его спать с собой в кровать брал! И даже гонщика из красной гоночной машины я вытащил и посадил в самолет, в кабину. Мы все вместе сфотографировались: папа, мама, я и гонщик в самолете. Он уже стал военным гонщиком.

Так всегда бывает: на военных машинах, танках, самолетах, кораблях только военные могут ездить. И еще партизаны. Они тоже немного военные — мне дед рассказывал. Он сам умеет на машине ездить и медали у него есть. Много, я точно не знаю сколько. Но дед не смог ко мне приехать, только бабушка смогла. Я подпрыгивал от радости, что она к нам погостить приехала! Бабушка со мной всегда подолгу играет. Вот и сегодня мы с ней в войнушку заигрались.

У меня есть пистолет, красная шашка и куча солдатиков (один даже с собакой — пограничник). Бабушка была солдатом с шашкой, а я командиром с пистолетом. Сначала мы были в одной с ней армии, а потом были как враги, только понарошку. Я ее из засады, ну, из-под стола то есть, в плен захватил. А она хотела из моего плена тихонько уползти, когда я как будто бы уснул на посту. Она ползла по траве, то есть по ковру — и тут я «проснулся» и у нас был рукопашный бой! Так интересно мы разыгрались! Ух! И тут почему-то бабушка устала и сказала, что больше не будет играть в войнушку…

Я ее очень-очень просил, уговаривал поиграть еще. Даже пообещал не вертеться и потерпеть, когда она мне перед сном горчичники будет ставить. Я ей и песню военную спел про Катюшу. Но бабушка сказала, что хочет отдохнуть, а потом ей нужно будет сделать ужин для всех нас. Мои уверения, что я не голодный, что обойдусь и без ужина, что можно чуточку еще поиграть остались без внимания. Тогда я начал капризничать: заканючил, затопал ногами — все бесполезно! И тогда я от отчаяния с силой хлестанул бабушку по спине резиновым шлангом от игрушечной лягушки (по шлангу шел воздух от груши к лягушке и разворачивал язычок, от которого и подпрыгивала лягушка). В игре этот шланг был как бы телефонный провод для переговоров — вот и подвернулся, как последний аргумент.

Такой реакции бабушки я не ожидал! Она медленно повернулась ко мне, и глаза ее наполнились слезами. Миг — и слезы потекли по морщинистым щекам, закапали на ситцевый домашний бабушкин халатик… А бабушка все молчала, плакала и смотрела прямо на меня большими серо-голубыми глазами.

Так продолжалось недолго: я убежал в темнушку. Спрятался. Потом я потихоньку выходил и видел, что бабушка молча сидит и смотрит в окно. Что там в нем можно разглядеть, ведь уже вечер, темно? Я понял: бабушка просто капризничает! Прямо как я, только по-своему — молча, без крика и топота. Выходит, она меня перекапризничала?! Значит, я ей не нужен? Ну и пусть — не буду с ней дружить. И я уселся на старый чемодан в темнушке: заревел, захлюпал носом, заскулил потихоньку…

Конечно, у нас с бабушкой после этого случая было много-много счастливых дней и лет. Она иногда с печальным смехом вспоминала, как ее «внучонок огрел жгутом от лягухи». А я как-то даже и не задумывался о том, что надо извиниться перед бабушкой за обиду, которую я ей причинил. Считал ли я, что бабушка уже не обижается — тогда зачем извиняться? Или, быть может, думал, что уже прощен? Или что так должно быть всегда: взрослые прощают детей без их просьбы…

Не спорю с Достоевским о слезе ребенка, но бабушкины слезы и ее молчание стали мне вечным укором и не дают покоя. Если ад действительно есть, то он не геенна огненная: ад — это совесть, это осознание того, что обязан был сделать — извиниться перед любимым человеком, — но так и не сделал. И уже не смогу сделать никогда…

И все-таки: прости меня, бабушка! Прости! Прости. Прости…

Кофемания

Даня любил животных. Поэтому почти ежедневно бывал в зоопарке.

А еще больше Даня любил деньги. Поэтому в зоопарке он работал: кормил животных. Причем кормил их так, чтобы себя не обделить. Даня был вегетарианцем и без зазрения какой-то там совести брал себе часть рациона братьев его меньших. Раз он старший брат, то ему и решать размеры и объемы того, что кладется в миски зверям, и того, что положит Даня в свою тарелочку. Экономия зарплаты выходила, по Даниным меркам, просто космическая — в месяц тыщи три, даже порой с гаком!

Но и на этом предприимчивый Даня не останавливался: он прирабатывал уборщиком клеток и вольеров. И на этой должности у Дани сформировался свой особенный приработок. Собранные в жилищах постояльцев клочки их шерсти, он аккуратно перевязывал цветными ниточками и сдавал на реализацию продавщице сувениров у входа в зоопарк: деньги из воздуха, как гордо заявлял ей Даня. Продавщица подобострастно кивала.

В выходные, когда особенно много ребятни любовалось зверушками, Даня не стеснялся проявить заботу и милосердие: он в своей униформе служителя зоопарка проходил вдоль клеток и забирал те сладости, которые малыши приготовились скормить животным. «Отдавайте все это мне, я разберусь, кому из зверей что можно, а кому — нельзя, вредно. Вы же не хотите, чтобы у них животики болели? Вот и давайте все мне, я уж им передам», — солидным голосом, не допускающим во