Оглавление

1. Выстрел из вечности
2. Рассказы
   1. Сиротинушка
   2. Взгляд старухи
   3. Зарубки на ноже
   4. Невеста
   5. Дерево смерти
   6. Несказанное слово
   7. Трагический обман
   8. Черёмуха — волшебница
   9. Ошибка молодости
   10. Тонкая душа
   11. Шут гороховый
   12. Опасная встреча
   13. Доконал
   14. Расплата
   15. Делёж
   16. Последняя ночь
3. Повесть «Новое ружье»
4. Роман «Выстрел из вечности»
   1. Отзыв на рукопись романа П. И. Шилова «Выстрел из вечности»
   2. Предисловие
   3. Глава 1
   4. Глава 2
   5. Глава 3
   6. Глава 4
   7. Глава 5
   8. Глава 6
   9. Глава 7
   10. Глава 8
   11. Глава 9
   12. Глава 10
   13. Глава 11
   14. Глава 12
   15. Глава 13
   16. Глава 14
   17. Глава 15
   18. Глава 16
   19. Глава 17
   20. Глава 18
   21. Глава 19
   22. Глава 20
   23. Глава 21
   24. Глава 22
   25. Глава 23
   26. Глава 24
   27. Глава 25
   28. Глава 26
   29. Глава 27
   30. Глава 28
   31. Глава 29
   32. Глава 30
   33. Послесловие

Рассказы

Сиротинушка

Полночь. На небе яркая луна. На черёмухе у дома ни одна веточка не шелохнется. Алексей Расторгуев возвращается от девушки домой. Это по матери он Расторгуев, а по отцу?.. Вот уж двадцать два года, как он Расторгуев, но парень не отчаивается. Он любим, да и сам любит, а осенью у него должна быть свадьба. Домой он шёл не спеша, думал свою думушку, а перед глазами стояла его девушка Галина, небольшого росточка, ласковая и всегда улыбающаяся. На губах он чувствовал её жаркий поцелуй и радовался своему счастью. Ни что не омрачало его жизнь. Он вошёл в калитку собственного дома и увидел сквозь занавешенные окна свет в доме. «Почему же мама не спит? — удивился он. — Ведь уже поздно».

Дверь в доме отворилась, и на пороге появился высокий мужчина. Алексей взглянул в лицо незнакомцу, ощутив на миг толчок в сердце. Ему показалось, что этого мужика он уже где-то видел и знает его уже давно, но вот кто он вспомнить не мог. Мать стояла в коридоре, печально сложив на груди руки, и по щекам её текли две крупные слезинки.

— Кто это? — спросил Алексей у матери.

Мать долго молчала, а потом ответила:

— Сиротинушка.

— Ты что, мама? Какой сиротинушка?..

— Сиротинушка, он и есть сиротинушка.

— Толком скажи кто это, ведь уже глубокая ночь.

— Толком, толком, — рассердилась мать, — да отец твой кровный, вот кто.

— Как же так, ведь он погиб в автомобильной катастрофе сама сказала, — закипятился сын.

— Замолчи. Как я могла сказать тебе, что я пригуляла тебя, и чтобы ты тогда обо мне подумал? — вздохнула она с болью в голосе и зарыдала, да так горько, что сын не знал, как её утешить.

— Ты что, любила его? — спросил он примирительно.

Мать молчала, только слёзы обильно текли по щекам.

«До сих пор любит», — подумал Расторгуев о матери и притих. Говорить больше ему не хотелось.

Между свисающих ветвей черёмухи он увидел на скамейке мужчину.

— Мама, вона он сидит. Я пойду, набью ему морду, — сказал сын.

Мать очнулась, обвела его взглядом и, поняв суть дела, выдохнула с присвистом:

— Не смей! Он сам себя наказал.

— Скажи тогда хоть как его фамилия?

— Толя Гуляев.

— Пойду, загляну тогда в его глаза. Может быть, проклюнется в его душе что-то отцовское. И кому я обязан своей безотцовщиной.

— Иди.

Расторгуев вышёл, тихо прикрыв за собой дверь в дом. Он сел с краю скамейки рядом со своим кровным отцом. Молчали. Гуляев, глядя на парня, не выдержал:

— Чего, парень, такой кислый? Мне бы твои годы.

— А что бы ты сделал?

Гуляев сейчас посмотрел на парня внимательно, подумал: «Молод ты ещё, глуп, хотя тебе уже за двадцать», и выдавил из себя:

— Куль я пустой, понимаешь?

Расторгуев не ответил, злость и обида бушевали в нём. Он еле сдерживался.

— Эх, молодость! — погрустнел Гуляев, — сколько было всего. А какие были у меня красотки, боже!

Гуляев стал вспоминать женщин и девушек. В голове у Алексея стало мутиться, а Гуляев всё вспоминал и вспоминал. Лиза Расторгуева, вдруг услышал Алексей фамилию матери, год рождения, должность.

— Замолчи гад, — взорвался вдруг он, — как тебя только земля носит? Подонок!

Он уже хотел влепить хорошую оплеуху этому ненавистному человеку, но услышал голос матери:

— Алексей, не смей!

Расторгуев отпрянул, сплюнул и направился в избу. Мать за ним. На её лице было написано:

«Ну как он?»

— Куль пустой, вот как, — ответил словами Гуляева Расторгуев.

— Куль он и есть куль, — вздохнула мать и посмотрела на растрёпанную постель, стол, где стояли две стопки и початая бутылка водки.

— Где ты его сейчас откопала?

— Случайно встретились на дороге между деревнями. Он меня не узнал. Я сама его окликнула. Он приехал из Москвы в отпуск.

— Он женат?

— Не знаю.

Мать и сын подошли к окну. Анатолий Гуляев так же сидел на скамейке и смотрел себе под ноги, потом медленно поднялся и пошёл.

Мать прошептала:

— Сиротинушка.

— Куль пустой, — продолжил сын.

Вскоре фигура Гуляева пропала за деревянными избами.

— Алексей, жениться-то думаешь? — спросила мать.

— Осенью, — ответил Алексей, — деньги на свадьбу копить надо.

«Хорошо, — подумала мать, — дай бог, чтобы сын был счастлив».

На востоке стало подниматься яркое солнце, оно осветило сад, веранду, скамейку, и то место, на котором только что сидел Анатолий Гуляев.

— Ходит, как неприкаянный по земле, без души, без сердца. Такая уж его миссия на этом свете. Сиротинушка, — всхлипнула она, потрепав свои длинные чёрные волосы, распущенные по плечам, и по щекам её текли крупные обильные слёзы. В то время ей было где-то чуть-чуть за сорок.

Взгляд старухи

Конец сентября. Я выхожу дворами на улицу Советская. Чтобы перейти её, нужно пропустить целый поток машин, идущих на большой скорости. Падают жёлтые листья и, кружась в воздухе, медленно оседают, исполнив последний свой долг пребывания на земле. Из-за девятиэтажных домов косыми лучами светит солнце. Поток машин не кончается, а мне так не хотелось идти к переходу, это очень далеко. Я спешил. Но машины всё шли и шли, будто со всего мира на этой улице

— Мальчик, ты что делаешь? Ведь ей тоже больно, — донёсся до моего уха нежный женский голос.

Я обернулся. В пятнадцати метрах от меня трёх — четырёхлетний крепыш с упрямым упорством прыгал на черепахе, которая, выпустив из своего защитного панциря голову и лапы, была неподвижна. Рядом стояла легковая машина. Высокий мужчина, убрав руки в карманы, холодными глазами смотрел на сына.

— Папа, чего она? — поджав обиженно губки, крикнул маленький истязатель.

Отец ленивой вальяжной походкой подошёл к старушке и, не мигая, долго пялил на неё свои водянистые глаза. Потом взял сына за плечи и сказал:

— Проваливай, бабка. Я рощу сына настоящим мужчиной. Хлюпать, да сюсюкать — женское дело.

«Постой, постой, — подумал я, — да это ж Колька Зверев, с которым я сидел за одной партой в деревне. Ну и дела!.. Оказывается и он перебрался в город».

Наши взгляды встретились. Он отвернулся, как будто меня не узнал, взял сына за руку, сел в машину. Двигатель взвыл, и «Волга» резко рванулась с места. Старушка подошла к уже мёртвой черепахе, взяла её в руки и стала палкой копать ямку.

— Успокойся, мать, — просипел я тихо и положил ей руку на плечо.

— Молодой человек, что же это такое? — всхлипнула старушка. — Наверное, человек образованный, денежный, а душа!..

Я выпрямился. И чтобы не видать её глаз, пошёл. Мне было стыдно сказать, что с этим человеком я когда-то сидел за одной партой. Когда же это было? Лет пятнадцать назад, кажется. Прошли годы, мы стали взрослыми, но так ли? Основа жизни — детство. Что заложили там, то и будет в дальнейшем. Я чувствовал спиной взгляд старой женщины, и мне было нестерпимо больно, как будто не Зверев разрешил топтать черепаху своему сыну, а я сам прыгал и воинственно кричал и теперь меня уличили в постыдном. Душа плакала, мол, не я это, не я. Но чей-то давно забытый голос утверждал обратное: «А вспомни ястреба, которого вы поймали у реки. Что вы с ним тогда сделали. Забыл? Ну, всё понятно. Да, молодой человек, слаба у тебя память. Он готовил палюшку, чтобы сжечь птицу, а ты в это время с побитым носом в сторонке стоял. Нет бы попытаться убедить приятеля, ведь вы с ним когда-то были близки».

— Я всё, что мог, сделал, — оправдывался я, — против силы не попрёшь. Как он мне врезал!

— Врезал, и ты отступил — мужчина!

И тут я понял, что опять во мне стали бороться, как в детстве, совершенно два разных человека. Один ставящий всё под сомнение человек, другой покладистый и симпатичный, которого все уважают и любят. «Уйди от меня», — чуть не крикнул я ему, но во время очнулся, так как находился в автобусе и все бы меня посчитали за умалишённого. Я оглянулся, не смотрят ли на меня люди, но кто подрёмывал, кто разговаривал с соседями.

— Трус ты, Валерка Кожин, трус, — опять издевательски выдохнул тот другой человек. Как он во мне появился, сам не знаю. Видно, учительница по литературе глубоко сумела в мою душу посадить семена: «Прежде что-нибудь сделать, взвесь. Если событие свершилось, дай ему оценку». Наанализировался на свою голову, породил в себе задиру, постоянно вставляющего палки в колёса моих мыслей. Ох! Как раньше хорошо жилось без анализа.

— В споре рождается истина, — говорила учительница Валентина Ивановна. — Но вопрос — с кем спорить, с приятелем, да, а если с самим собой?

— А всё же найду его и набью ему морду, если в детстве был слаб против него, то сейчас я уже ему не уступлю, служил в армии, в совершенстве владею приёмами защиты.

— Ты что, с ума спятил? — заговорил вдруг тот другой я. Ты что дитё?

— Так что же мне делать? — развёл я руками.

— Действовать. И как можно быстрее. Его не сумел воспитать, сына удержи.

Я попытался было встретиться с ним. В гор. справке взял его адрес, но к моему огорчению он уехал всей семьёй на юг. А потом в суматохе повседневности забыл о его существовании, но когда на меня накатывалось, я ощущал взгляд старухи, и тогда думал, что обязательно схожу к нему и поговорю. А что ему сказать, что? У него машина «Волга». Он просто может выгнать меня, не разговаривая.

Так я и не сходил. Не ровня он мне, не ровня. Он привык топтать слабых, а мне жаль каждое живое существо. У нас в деревне считалось, кто убьёт ядовитую змею — сорок грехов долой. Откуда это пошло, не знаю. Целое паломничество было на змей у ребят. Мы тогда не хотели думать, просто шли и били. Правда, я пытался палку под удар подставить или шумнуть, чтобы убегали они. Вскоре меня ребята раскусили и не стали брать с собой, дразня обидным прозвищем змеёныш. Я убегал или бросался в драку на обидчиков, но всегда был бит. Колька Зверев был предводителем змеиных набегов. У него было чутьё на змей. В нашей местности их было множество. И если ему удавалось захватить змею живьём, то он ножом надрезал небольшое деревцо и зажимал её в щели, потом прыгал около её и хохотал. А если рядом был муравейник, то балдёжь его был троекратен. Он палками прижимал к земле змею, потом рукой брал её около головы и бросал в муравейник. Встревоженные муравьи набрасывались на неё. Змея извивалась, шипела, издавала звуки, но уйти не могла. Через некоторое время от неё оставалась одна кожурка.

— Моя работа, — проходя мимо муравейника, — похвалялся Зверев.

И вот как-то приехав в деревню, я пошёл за грибами. Проходя мимо старых муравейников, на одном из них я увидел змеиную кожурку. Она была ещё довольно свежая. «Колька опять здесь поработал, — подумал я, — ни как не может успокоиться. Ах, мерзавец!» Я увидел взгляд старухи. Он был тревожный и печальный. Её серые пронзительные глаза излучали боль и обиду на меня. И забыть этот взгляд было невозможно. Я долго стоял около этого муравейника, нахлынувшие чувства не давали мне сдвинуться с места. И тут, кто бы мог подумать, я ощутил на своём плече чью-то тяжёлую руку. Конечно, я вздрогнул. Передо мной стоял улыбающийся Колька Зверев, раздобревший, с сияющими чёрными глазами.

— Ха, — прорычал он, — какая встреча, Валерка Кожин. Давай обнимемся да поцелуемся, ведь мы друзья детства. Ты видишь, какая работа — сорок грехов долой. То-то!.. Как бы сквозь лес я опять увидел взгляд старухи. Он от меня чего-то требовал, чего-то просил.

— Николай, зачем ты это делаешь? — спросил я его. — Взрослый человек.

— Эх, Валерка, Валерка! Ты так ничего и не понял. Да я помогаю слабым. Сколько бы эта змея сожрала лягушек, птиц. А я вот грохнул её и дело в шляпе.

— А черепаху зачем твой сынок растоптал в городе?

— Ты что, видел? — сверкнули его глаза.

— Да, друг мой, представь себе, видел.

Он подошёл ближе, вздохнул:

— Здесь лес. Не боишься?

— Представь себе. Я уже страх потерял.

Он вытащил большой самодельный нож и, играя им в руках, стал подходить, потом просипел сквозь зубы:

— Этот муравейничек, видно, для тебя, парень.

— Ну, ну, — вздохнул я, — браво. Ты так, Колька, ничего и не понял.

Я услышал скрип зубов, потом ощутил резкий бросок в мою сторону. Сверкнул нож, но я применил приём захвата и выбил его у него. Он завыл от боли. Вскоре его морда уже торчала в муравейнике. Муравейник был огромный. Муравьи строили своё жилище не один год. Он верещал:

— Валерка, Валерка, прости. Больше не буду. Я хотел пошутить, а ты подумал всерьёз. Они сейчас мне глаза выгрызут.

Я отпустил захват, так как муравьи начали наползать и на меня. Взгляд старухи меж деревьев появился внезапно. Он улыбался, и мне казалось, она говорила: «Так его лиходея, так, но учти, парень, этого он тебе не простит. Будь начеку. У него вся морда в крови. Здорово муравьи постарались».

Зарубки на ноже

Наша рота совершала марш-бросок по пересечённой местности. Тяжёлые вещмешки оттягивали плечи, сгибали спину. Оружье, что мы несли, казалось таким, что руки уже не в силах были держать его. К тому же ещё накрапывал мелкий дождь, одежда прилипла к телу и ноги стали ватными, не поднять, не шагнуть вперёд. Солдаты растянулись по всей дистанции. И уже ни окрики, ни понукания не действовали. Нужна была какая-то встряска, которая бы придала новые силы. Но её-то как раз и не было. Видя, что всё летит в Тартары, и мы не прибудем к месту сосредоточения вовремя, командир роты не утерпел и, увлекая нас, рванулся вперёд. Но и это не помогло. Тяжело дыша, мы двигались к цели. Драгоценные минуты летели неумолимо и быстро. Капитан нервничал. Вскоре он выскочил на небольшую поляну, окружённую со всех сторон высоким сосновым бором, упав в траву, расслабил уставшие мышцы. Мы, один за одним, попадали рядом. Времени было уже в обрез. Командир обвёл нас тяжёлым взглядом и сказал:

— Хиловаты вы ещё, ребята. Ох, хиловаты! В таком случае враг окажется сильнее вас. Тогда вам достанется на куличи. Я-то уж, это знаю.

Мы молчали, да и что можно было сказать, когда дыхание никак не могло восстановиться. А дождь усилился. Вода проникала через одежду, холодила тело. Капитан медленно раскрыл свою походную сумку. Мы впились глазами, рассчитывая на какой- нибудь секрет, который откроет нам командир. Он изменился в лице, став на какое-то время доверительным и простым, будто перед нами был старший брат. Все ждали, а что же будет дальше? И тогда капитан извлёк из полевой сумки нож и выдернул его из ножен. Дождинки потекли сначала по широкому светлому лезвию, потом по чёрной рукояти, на которой было восемь зарубок. На лезвии была надпись на немецком языке: «С нами бог». С другой стороны: «Всё для Германии» Капитан погрустневшим голосом сказал, выдавливая из себя слова:

— Смотрите — оружье немецкого солдата и надпись: «С нами бог». Этот убийца шёл на нас вместе со своим богом. Он, не задумываясь, действовал во имя своего торжества. А что мы поставим против его чёрной силы?

Капитан внимательно посмотрел на нож, вспоминая прошлое, которое и в настоящее время не даёт ему покоя.

— Зарубки, зарубки, — выдохнул он с присвистом. — Вот они на рукоятке, это гибель наших людей. А у меня они здесь. — Он взялся за сердце, — беда навечно осталась.

Командир был тих, на щеке появилась непрошеная слезинка, и он не замечал её.

— Мы жили на заставе, — начал он, — рядом слышалась немецкая речь. Там шли какие-то приготовления. Мой отец, начальник заставы, был хмурый и злой. Он велел усилить дозоры, предчувствуя недоброе со стороны врага, а сам никак не мог уснуть, о чём-то постоянно шептался с мамой за перегородкой. Я спал. Очнулся от взрывов. Отца уже не было. Встревоженная мама собирала нас с Катей. Она шептала:

— Ваня, Катя, скорее! Война!

Мы поднялись, одеваясь на ходу, выскочили на улицу. Немцы шли в атаку. Пули, щёлкая по домам и камням, визжали. От отца прибежал молоденький солдат.

— Уходите, — сказал он, — и как можно быстрее, а то немцы скоро прорвутся.

Я оглянулся. Отец, лёжа за пулемётом, стрелял и в тоже время отдавал приказания подчинённым. И в это время у него заело пулемёт или кончились патроны, не знаю. Началась рукопашная. На отца навалились сразу четверо, но он разбросал их, ударив одного штыком, другого прикладом, выпрямился. Сзади на него бросился здоровенный рыжий детина с ножом. Отец упал. « А-а-а-а», — закричала моя мама. Я бросился к папе, но солдат меня удержал. Я бился, плакал, скулил. Бой затихал, и нужно было спешить, так как разъярённый боем и лёгкой победой враг был зол. Но убежать от них мы не сумели. Одна за одной шли машины с солдатами, не встречая нашего сопротивления. Увидев нас, одна из машин остановилась. Из кабины выскочил тот рыжий детина в чёрной эсэсовской форме. Он подбежал к маме. Наш спаситель выстрелил из винтовки, но в спешке промахнулся и тут же был срезан автоматной очередью. Немец дико хохотал. Мама сопротивлялась, показывая на нас. Он схватил её за грудь, прижал к себе. Победитель показал своё лицо. Мама, собрав силы, оттолкнула его. Он что-то залопотал на своём языке, выхватил вот этот нож и ударил её в грудь, потом мою сестрёнку Катю, а я успел нырнуть в канаву и кинулся в лес. Раздались выстрелы, но пули пролетели мимо, расщепив кору сосны рядышком со мной. Мне было тогда двенадцать лет. Меня трясло, по всему телу шёл озноб. Жить не хотелось — круглый сирота. У папы и мамы не было родственников, они были оба из детдома. Я шёл, куда глаза глядят и забрёл в болото, попил ржавой воды и упал без сил.

Сколько я так лежал, не знаю. Почувствовал, когда меня подняли чьи-то сильные руки, и очнулся. Первое желание было рвануться и убежать, но, услышав русскую речь, успокоился, разглядывая нашу пехоту. Ко мне подошёл майор, я узнал его. Это был друг моего отца дядя Костя Денисов. «Ваня, ты откуда здесь, — изумился он, — почему не эвакуировались?» А потом успокоился, видно поняв нелепость вопроса. «Где же у тебя папа, мама, и Катя?» И тут меня прорвало. Я разрыдался так, что слова не мог сказать. Они терпеливо ждали, пока я прокричусь и мне немного полегчает. Дядя Костя меня не успокаивал, наблюдая за мной как бы со стороны. Он крепко держал меня в своих руках. Солдаты вокруг его сняли пилотки. Сколько времени прошло с тех пор, как я начал свой рассказ, не помню, очнулся, когда была уже тёмная ночь. Вдалеке шёл бой, а здесь была пугающая тишина. Бойцы костров не разводили. «Ваня, так что же произошло с вашей семьёй?» — спросил майор с дрожью в голосе. Я рассказал ему всё без утайки. У него скрипнули зубы, и он весь напрягся. «Ничего, Ваня, переживём и это. Попрём его отсюда, только стукоток пойдёт. Они заплатят нам за все свои злодеяния сполна. Будь уверен. С нами пойдёшь за линию фронта, там сдам я тебя своей жене. У меня будешь жить в деревне, понял?»

Я, всхлипывая, кивнул ему головой в знак согласия. И мы тронулись. Путь был тяжёлым: лес, кочки, болота. Что я передумал, одному мне известно, но шёл вместе со всеми и не хныкал, хотя ноги стёр, не дотронуться. Какая сила гнала меня на восток, не знаю. Все шли и я тоже. Оставаться одному в лесу или зайти в деревню было очень страшно, и вдруг придут немцы. Группа росла. Пройти незаметно уже стало невозможно. Слишком много было шума. В воздухе постоянно висела «Рама», выслеживая наше движение. То слева, то справа вспыхивали жестокие перестрелки с нашими разведчиками, которые шли впереди нас. Не раз немцы бомбили нас, но майор уверенно маневрировал. Так мы дошли до передовой. Здесь было жарко. Через линию фронта пробивались наши разрозненные части, а то и роты, взвода, отдельные группы. Заслышав стрельбу со стороны врага, на помощь шли наши части. Мы ждали удобного момента, прощупывали врага, где бы можно было пройти с малыми потерями. Дядя Костя дал мне немецкий «Вальтер» и к нему три обоймы патронов на всякий случай. Стрелять я уже умел, отец научил. На операции меня, конечно, не брали, а я рвался в бой мстить за отца, мать и сестрёнку. «Мал ещё, подрасти надо, силёнки набраться. Вдруг рукопашная, — говорил майор, — и ты первым погибнешь. Правде надо смотреть в глаза. Я теперь за тебя в ответе перед твоим погибшим отцом и матерью и конечно Родиной».

Он хмурился, охлаждая мой пыл, а я настаивал, просил, плакал, но дядя Костя в такие минуты просто отмалчивался, будто меня не слышал. Две недели уже были на исходе, как началась война. Запасы пищи у нас давно уже кончились, и чтобы не умереть с голоду, решили добывать в бою. Нападая на вражеские колонны машин, кормились. Жители сочувствовали нам и выносили всё, что смогли. А мне слышалось презрительное: «Вояки, удираете. Нам же оставаться под немцем». В глаза людям было смотреть стыдно, поэтому шли, опустив глаза в землю. Впереди показалось большое русское село. Сколько мы их прошли, не счесть. Уже начинался рассвет. Восток покрылся кровавой шкурой. Мне показалось, что по всему горизонту шёл бой. От мощной канонады содрогалась земля. Но чтобы сделать последний рывок и достичь цели, не было сил. Майор со всех сторон выставил караулы, и мы легли в лесу спать. Дядя Костя постелил под меня свою шинель, а сам ещё долго сидел и думал. Я крепко уснул под пение птиц. Меня баюкала родная земля. Ветер доносил знакомые с детства запахи. «Ваня, вставай, — услышал я сквозь сон голос дяди Кости Денисова и, протирая глаза, осмотрелся. — Вот он наш враг. Гляди и запомни». Немец был жалок. Под левым глазом наливался огромный синяк. Чёрный мундир был разорван. Водянистые, как у загнанного зверя, глаза бегали с одного лица на другое. Мне показался он знакомым. Майор сказал: «Ваня, вот его нож. На, может пригодится где. Сколько он набил наших — зверюга. Запомни, сынок, навсегда запомни, прощать врагу нельзя. Не мы к нему пришли с разбоем, а он к нам».

Майор показал на зарубки ножа. Я стоял и не мог произнести ни слова. «Наин, Нихт, — донеслось до меня, — французов, англичан. Я-я-я». Это был тот самый фашист, который убил моего папу, маму и сестрёнку Катю. Я не выдержал, закричал не своим голосом, узнав наконец-то его. Немец сжался, посмотрев на меня. А я рванулся к нему с ножом.

«Ваня, у тебя жар. Мало ли таких сейчас бродит по нашей земле, — схватив меня за руку и щупая рукой лоб, сказал Денисов, — посмотри лучше».

— Да он же, он, — не унимался я. — И голос, и походка, и внешность.

Немец дрожал, повторяя: «Наин, Нихт, Наин, Нихт».

Вот как сейчас, небо было тёмное, ползли серые тучи, накрапывал мелкий дождь, порой переходя в ливень. Для прорыва такая погода просто удача, и опустить этот момент мы не имели право.

Майор сказал одному капитану: «Владимир, допроси фрица. Не тащится же нам с ним через линию фронта». Капитан Коновалов, среднего роста, когда-то сильный, тренированный человек, сейчас от усталости еле стоял на ногах. Он вытащил блокнот с карандашом и, медленно растягивая слова, стал задавать вопросы. Фашист молчал. Поёживаясь от сырости, я подошёл к нему и выдавил из себя с презрением:

— Гут, манн, гут. А потом рявкнул: — Хальт!

Визгливый крик оборвал что-то у немца, и он часто-часто заморгал своими длинными ресницами. А я играл сейчас с ним, как кошка с мышкой, чувствуя над ним свою силу и власть. Мне, пацану, хотелось видеть в его глазах животный страх, это было необходимо мне и другим. Если у врага страх, значит он боится нас, значит мы сильны. Нас было сотни четыре, не меньше, измученных боями и переходами, шатающихся от усталости.

И немец не выдержал, заговорил, поглядывая на меня и на свой нож. А мне казалось, что в этом монотонном потоке слов — вой надвигающегося боя, команды отца, крики матери и сестрёнки. Моя родная застава, где я знал каждый кустик и кочку, была в огне, обтянутая смертельным обручем, и среди всего прочего, вот этот фашист с ножом. «Ваня, на, подкрепись фрицевским кормом», — сказал дядя Костя, поднеся мне ко рту кусочек галеты. Я откусил, но горло перехватила спазма.

— Не хочу, — сказал я.

«Ешь! — крикнул майор. — Ноги протянешь».

Пересиливая себя, проглотил. И сразу захотелось спать, но я крепился изо всех сил.

Капитан закончил допрос. Показал майору данные. И тут брызнул дождь, а грома не было. Все спрятались под сосны. Майор подошёл ко мне.

«Ваня, ты уверен, что это именно тот фашист»? — спросил он.

— Да, дядя Костя, это точно он, — ответил я.

Он потянулся ко мне за этим ножом, взял его в руки и долго-долго рассматривал.

«Ерёмин, — крикнул майор солдату, — подойди ко мне».

Он быстро подбежал.

— Прикончи его вот его же ножом. Палача в живых не оставляют. Князь Невский сказал: «Кто с мечом пожалует к нам в гости, от меча и погибнет».

— Я сам прикончу его, — сказал я Денисову, — он меня сделал сиротой. У меня хватит сил свести с ним свои счёты.

Я выполнил сыновний долг перед родителями и сестрой, хотя и был ещё ребёнком, но я рано созрел. Наш враг лежит в топком болоте. А я, прямо сказать, от ярости дрожал. Потом, уткнувшись с сырую землю лицом, долго рыдал.

Со смертью этого фашиста с меня спал тяжкий груз, который придавил детские плечи. После меня подняли и поставили на ноги.

«Ваня, с боевым крещением тебя. Вот возьми себе этот нож, пригодится», — сказал майор и погладил меня по голове.

Я потёрся щекой о его руку.

«Ну, ну, солдат, успокойся, чего тут расстраиваться из-за какой-то дряни».

Вскоре майор Денисов подал команду. Все поднялись и двинулись туда, где шёл бой. Заслон врага в этом месте был непрочным, поэтому прорвались без особых трудностей, прихватив с собой птичку высокого полёта, не то генерала, не то полковника.

Наш командир умолк. Ещё несколько минут стояла полнейшая тишина. Каждый думал о своём, переваривая данную информацию в своей голове. У каждого из нас кто-нибудь да не вернулся с фронта в эту тяжёлую и жестокую войну.

— Не знаю, зачем я таскаю с собой этот нож. Как вытащу из ножен, становится горько и больно. Бросить его, забыть всё, но не могу. Куда глубже остались зарубки на сердце. Их ничем не смоешь, не стряхнёшь с себя. Они напоминают о нашей Родине, долге и чести, и когда я смотрю на вялость солдат, на чьи плечи легла оборона страны, защита наших детей, матерей и отцов, мне становится не по себе. Ребята, надо быть сильным, выносливым, думающим, — продолжал капитан.

Подхваченные внутренним огнём к месту назначения мы прибыли вовремя и заняли оборону. Здесь когда-то шли тяжелейшие бои. Земля была изрыта снарядами. На дне старого полузасыпанного окопа валялась пробитая каска русского солдата, груды потемневших от времени гильз. Всё это напоминало о прошедшей войне. Но это была уже история, а историю забывать нельзя. На ней учатся, чтобы быть ещё сильнее.

Впереди показался условный враг. Мы подпустили его и стали расстреливать изо всех видов оружия.

Командир полка при разборе действий отметил нашу роту, как одну из лучших. Командир роты капитан Голубев улыбался. Он понимал, что этот нож с зарубками сделал своё дело, вдохновив солдат на отчаянный рывок во имя жизни и Родины.

Невеста

Этот очередной приезд из города в деревню был для меня нежелателен и горек. Я всеми фибрами души сопротивлялся, оттягивая, но мама слёзно просила приехать и погостить, хотя бы недельку. И вот с расстроенными чувствами я приехал. А на душе была такая жуть, что словами просто и не выскажешь. Как говорится, сердце просто кровоточило. И чтобы как-то отвлечься от этой гнетущей душу и сердце тоски, я ранним утром пошёл к рыбакам, с которыми когда-то неводом ловил рыбу.

Солнце ещё только-только вышло из-за горизонта, и его косые лучи скользнули по водной глади реки Волги, и я как-то вдруг оторопел, и почему-то холодная дрожь пошла по всему телу. Я невольно посмотрел на валун, что расположился на берегу обрыва, где мы с Людкой когда-то простились, заверяя друг друга в любви и верности. И по сердцу прошла боль: за что ты меня предала? Я сразу вспомнил, как встречался с девушками в городе, но что-то ни к одной из них не мог прикипеть ни душой, ни телом. И поэтому страдал, впадая в тяжелую депрессию. В эти приливы отчаяния я мог что угодно выкинуть. И окружающие меня люди не знали, что со мной. Были случаи, когда мне в открытую показывали на висок, мол, ты парень с приветом. Но мне было всё равно, что подумают люди. Я смотрел на этот валун и видел на нём Людку, где сверху светила яркая луна. Она, то пряталась за белесые облака, то снова выглядывала, придавая таинственность нашей встречи. Внизу плескалась река, нежно билась волной в берег, и откатывалась, унося с собой прибрежный сор. Я забыл про ссору, которая произошла у нас после, когда она в сердцах закричала: «Я больше так не могу! Слышишь! Давай поженимся. Мне надоело отбиваться от мужиков и парней. Понимаешь, я устала»!

— Да ты, что Люда? Впереди ещё три года учёбы, — сказал я тогда, — потерпи, успокойся.

Сейчас я вижу её разгневанную и злую. Она бежит от меня с этого валуна и кричит:

— Не любишь ты меня, Колька. Если бы ты любил, так бы не сказал. Прощай!

Я не только ощутил, но и услышал вибрирующие нотки, отражающиеся от воды: прощай, прощай. И мне почему-то показалось, что Людка невесома и летит над водой, и издаёт это страшное для меня слово. Когда это было? С тех пор, кажется, прошла вечность. А в деревню я не приезжал, но мама подробно сообщала мне все деревенские новости. Из её писем я знал, что Людка вышла замуж за Василия Кошелева, а жизнь у неё не заладилась. Её всё куда-то тянет, всё чего-то она хочет. С грузином снюхалась, хотела выйти замуж за сынка директора рыбоконсервного завода, после посмеялась над ним. А Васька, как сумасшедший — бесится, даже хотел повеситься, но мать углядела. Чуть что — скандал. Людка брысь к матери с отцом, те её, конечно, приголубят — дочь всё же. Проходит неделя другая, муженёк-то её Васька не выдерживает, просит вернуться, клянётся, что больше не будет ревновать, и так до очередного Людкиного романа. Детей она не рожает, но какая причина в этом, никто не знает. Ей говорят: роди. Дети сближают, а она ну ни в какую. Молчит и только. Будто окаменелая, и вся не в себе.

Я смотрел на валун и шептал про себя:

— Людка, Людка, что же ты делаешь?

И слышал: «Прощай, Колька, прощай. Ты меня не любишь».

Лёгкий ветерок шевелил мои волосы, холодил распахнутую настежь грудь. Я зашёл в воду. Мелкая рыбёшка крутилась возле ног.

— Николай, да ты откуда? — раздался громкий голос Василия Кошелева. — Вот чёрт, да ещё и в броднях, не иначе, как с нами собрался на рыбалку.

— Угадал, — ответил я, и мы с ним обнялись.

Вскоре вся бригада была в сборе. И, оглашая окрестность, катер, баркас и лодка двинулись вверх против течения. Я смотрел на берег, но многие места не узнавал. Мне было немного грустно. И стоило только посмотреть на берег, я видел Людку. Я понимал, что это просто мираж души и ничего больше, но избавиться от него не мог. А грудь щемило так, что не было сил.

Катер развернулся у песчаной отмели, и с баркаса в воду стала падать сеть. Мужики бросали её очень ловко и сноровисто, ничего не скажешь — опыт был. Невод напружинился, как бы встал на своё основание, расправив поплавки и грузила, мол, давайте, ребятки, потягаемся силёнками. Я вон какой большой. Мы тянули его к берегу изо всех сил. А он как будто застрял на месте, испытывая наши нервы.

Утирая катившийся по лицу пот, Кошелев говорил:

— Что же это такое? Никогда так тяжело не было, как сейчас.

Медленно шаг за шагом, мотня невода приближалась к берегу. А в ней, вода от рыбы, прямо сказать, кипела. Да чайки ещё кричали так, что заглушали всё, и наши разговоры, и распоряжения бригадира. Подъехали два «Прогресса». Обнажённые мужчины и женщины смотрели на невод неотрывно.

— Продайте рыбки, мужики, — просительно сказал один из них. Он вытащил бутылку водки, затем другую и повертел ими в руках.

— Нет, — резко ответил бригадир.

— Друг же приехал, как ты этого не понимаешь, — вскипел Кошелев.

Бригадир ещё немного поупирался и согласился. На мои же доводы, что этого делать нельзя, никто не обратил внимания.

— Никола, ты не волнуйся. Мы маленький пикничок в честь твоего приезда сделаем на природе, сто грамм к ухе не повредит, — спокойно сказал мой друг Василий Кошелев.

Мы расположились в тени раскидистых берёз. Место было сухое, покрытое мелкой травой, вытоптанной ногами рыбаков. Сколько здесь было сварено ухи, боже! Запах реки и рыбы был такой плотный, что мне казалось — и через десятилетия он не выветрится, какие бы не дули ветры.

Кошелев суетился, собирая дрова на старое кострище. Рыбаки, выбрав нужную рыбу для ухи, чистили её. Костёр запылал. И чёрный котёл, потрудившийся на своём веку, может быть, не один десяток лет, принял огонь на себя. С одного края у котла была уже трещина, но он всё же служил бригаде и отменно.

— Пусть уху дымком охватит, дымком, — говорил скороговоркой Кошелев бригадиру. — Иван Демьяныч, плесни немного водочки в уху, как мы это раньше делали для смаку.

Рыбаки степенно мыли в реке руки, раздевались и садились вокруг костра на травку. Бригадир разлил водку в кружки и торжественно сказал:

— Коля, давно же ты не был с нами, ох, давно. Сколько лет-то?

— Шесть, — ответил я, не задумываясь.

— Спасибо, хоть не забываешь. Ну, за приезд блудного сына.

И все выпили. Сначала все усиленно ели, потом пошёл непринуждённый разговор. Кошелева вдруг повело в сторону, и он чуть не клюнул в котёл. Его оттащили от костра и положили на травку. Разговор прекратился. По кругу опять пошла бутылка. Чокнулись снова. Кошелев, услыхав звон кружек, раскрыв рот, промычал:

— Я тоже хочу выпить — выливай!

— Что с парнем сделала — стерва, — хмурясь, выдавил из себя бригадир. — Такого мужика ни во что не ставит, путается с кем попало. Любви ждёт крылатой, восторженной.

И тут сквозь хмельной туман я услышал её голос: ласковый, тихий, словно весенняя капель: «Коленька, Коля, мой единственный». После того торжественного вечера по окончании десятого класса и получения аттестата зрелости, она была такая грустная и нежная, что у меня разрывалось сердце от любви к ней.

Василий, на мгновение очнувшись, изрёк:

— Почему мне не оставили?

— Вася, ты и так пьян, — сказал я ему.

— Какой я пьяный? Так — лёгкий хмель. Что жалко? Самим мало?

Водки уже не было. Наступила гнетущая тишина. Я смотрел на Кошелева и никак не мог понять, что с ним. А перед глазами стоял мальчик — крепыш с ясными глазами. Он сжимал тугие кулаки и выговаривал обидчику:

— Девочек — не трогать. Зачем брюки надел?

Нам всем тогда казалось, что Кошелев очень сильный, и за словом в карман не полезет. И я был горд таким другом, ведь за его спиной, как за каменной стеной. И конечно, чего греха таить, многие мальчишки завидовали мне и хотели с нами дружить. Так было безопаснее. И вот после стольких лет разлуки эта встреча произвела на меня удручающее впечатление. Я не мог даже представить Ваську в таком состоянии, как сейчас. Но Кошелев так же быстро протрезвел, как и захмелел. И, уставившись немигающим взглядом, смотрел на реку. Костёр догорал. Все молчали. Посидев ещё несколько минут, мы поднялись, так как солнце уже свалилось за лес, обагрив верхушки деревьев. Время было такое — только успей на приёмный пункт. Да и рыба долго находиться в тепле не может, испортится.

Катер, набирая скорость, устремился обратно. Впереди замелькали постройки села Глебово, там нам нужно было, сдать свежую рыбу. Чайки не отставали от нас. Нет-нет, да кто-нибудь бросит мелкую рыбёшку. Голодные птицы с криком пролетали у нас над самой головой. Василий брал плотичку, вытаскивал из кармана мелкие гвозди, протыкал рыбу около головы и бросал. Чайка, захватив такую добычу и, не понимая, что с ней происходит, садилась прямо на воду с раскрытым клювом, из которого торчал только хвостик рыбы. Василий улыбался. А я не мог понять, откуда у него такая злость, сидел и недовольно хлопал глазами.

— Белая моя белокурая чайка, — раздался внятно его голос, а потом — шлюха ты районного масштаба.

И скрип зубов, да такой, что душу выворачивало наизнанку. Я думал: «Вася, милый, хороший друг, что с тобой происходит? Разве так можно?» Но молчал, оцепенев от увиденного. Куда девался тот всегда рассудительный и уравновешенный парень.

— Василий, прекрати губить птиц! — раздался резкий крик бригадира. — Я тебя спишу на берег.

Кошелев очнулся, посмотрел на Кудеярова глазами полными боли и слёз, хотел что-то сказать, но смолчал, да и так было видно его состояние. Катер ткнулся в берег, и я пошёл домой.

— Коля, рыбы-то возьми, — раздался сзади голос бригадира.

Мысли путались, но ответа не было. Откуда такая озлобленность у парня? Как она у него возникла? Что послужило причиной? В рассуждениях и сомнениях я не заметил, как упёрся в ворота собственного дома. На пороге меня уже ждала мама.

— Сынок, что с тобой? На тебе лица нет, — спросила она.

— Ничего, мама, всё хорошо, — ответил я и пошёл в другую комнату, чтобы остаться одному.

Не раздеваясь, лёг на диван. Перед глазами стоял Васька Кошелев, всегда весёлый и неунывающий, вот он вступился за кошку, в которую ребята кидали камнями, отколотил Юрку Голубева — любителя разорять птичьи гнезда, промелькнул десятый класс. Лица учеников грустны, будто их уже ничего не связывает, особенно лицо Люды Батуриной, дочери председателя колхоза. Но это не так, внутренний мир каждого связан крепкими нитями, своей улыбкой, жестом, мимикой. Людка, улыбающаяся и весёлая, подошла к Ваське Кошелеву и дёрнула его по привычке за волосы. Он улыбнулся, протягивая ей руки, но она со смехом убежала и стала игриво улыбаться Лёвке Прохорову. Тот не удержался и побежал за ней, но она, как быстрая козочка выскользнула и прибежала ко мне. Я взял её за руки и, заглядывая в синие бездонные глаза, погрозил ей пальчиком: не балуй. Лицо Васьки Кошелева перекосилось, как от зубной боли. Это, конечно, не ускользнуло ни от кого. И тут я впервые понял и увидел своего соперника. Несомненно, он даже и себе бы не признался в этом. Я-то, уж точно знал — друг у него превыше всего. К Батуриной тогда подошла Таня Погодина, не очень-то разборчивая в любви, и страстно прошептала ей на ухо:

— Людка, ты колдунья, мне бы так. Все парни от тебя в угаре.

А вечер был прекрасный и грустный, все хорошо понимали, что пути-дороги расходятся. Ночь же была тихая и томная на берегу реки Волги. Лёгкая волна набегала на песчаную отмель, обмывала нам ноги. Мы стояли всем классом, убаюканные теплом родной реки. Плескалась рыба, сверкали бакена. Временами по фарватеру проходили суда. И тогда волна выгоняла нас на берег. Раздавался визг девчонок. Они, держась за нас, прыгали в воду, баловались. Людка не выдержала, шепнула мне на ухо, и мы потихоньку с ней ушли. На самом обрыве, где мы с ней обычно встречались, был огромный валун, обросший мхом и обвитый корнями берёзы. Если бы не она, он, наверное, давно бы упал в реку. Но он не падал. Почему? Здесь была какая-то притягательная сила, не подвластная разуму. От этого камня на нас с Людкой веяло стариной и загадочностью. Здесь Людка становилась серьёзной и строгой. Я не мог к ней прикоснуться. Да я и сам толком не знал, что это такое. Сейчас она вскочила на этот камень, расправила руки и долго, долго смотрела вдаль.

Восток уже заалел. Лёгкий ветерок трепал её распущенные по плечам длинные белые волосы. В это время она была недосягаема для меня и других. Людка, будто подобная белой чайке, парила над водой, и в её порыве было что-то возвышенное и одухотворённое. Выразительные глаза смотрели, не мигая. Мне казалось, что им нет предела и за горизонтом. Но вот Людка сложила руки-крылья и упала в мои объятия. «Целуй меня», — шептали её губы. Я носил её на руках, не чувствуя тяжести. Она была для меня какой-то воздушной и невесомой.

Солнце выкатилось из-за горизонта, а я всё ходил и ходил с ней на руках. Людка нежно повела правой рукой по моим волосам, заглянула в глаза, прижалась ко мне, словно хотела слиться воедино, и выдохнула:

— Коля, пусть наша любовь будет такой же крепкой, как этот монолит, а может, быть даже и крепче.

Я нежно положил её на травку, губы дерзко впились в её небольшую, но тугую грудь. Она слабо сопротивлялась. Я жарко шептал одно единственное слово: «Люблю, Люблю».

После весь день мы с Людкой долбили камень. Она помогала, советовала, распоряжалась. К вечеру мы только закончили, и запылённые, снимая на ходу одежду, бросились к реке. А вода в лучах заходящего солнца была тёплая, ласковая, чистая. Она снимала усталость бессонной ночи, каменную пыль, что насела на наши руки и лица, успокаивала, вселяя надежду на наше счастье. На берегу никого не было, и мы наслаждались с ней во весь напор распахнутой души. Мы бегали, резвились, играли как малые дети. Людка была настоящей волшебницей. И я никак не мог уследить чего-то главного. Я терял голову. Когда это было?

Я смотрю на камень, и боль пронизывает мою душу и сердце, будто что-то оборвалось во мне при виде этого камня. А солнце, как тогда утром выскочило из-за перистых облаков и осветило валун добром и светом. По воде блеснул яркий луч. Всё так же, как десять лет назад.

В это время я почувствовал, что кто-то меня дёргает за плечо. Я очнулся. Около меня стоял Василий Кошелев. В руках он держал две бутылки водки и большого судака горячего копчения. Видения пропали, и мне стало жаль, что всё возвышенное сразу кончилось, а навстречу идёт проза жизни.

— Коля, чёрт с ним со всем этим, — сказал Василий, — давай выпьем за твой приезд.

Я стал отнекиваться, но он был неумолим. Мне казалось, что он хочет высказаться, облегчить свою душу, сбросить непосильный груз, который придавил его могучие, широкие плечи.

Мама собрала на стол. Я налил водку в стопки.

— Коля, ты ещё холост? — спросил Кошелев.

— Как видишь один, не успел ещё.

— Правильно делаешь, не женись — одна мука.

Лицо друга было скорбное. Он поднял стопку, руки его дрожали. «Раскис, — подумал я, — на мужика стал не похож». В груди заныло так, что и выпитая водка не подействовала, а наоборот привела в чувства эйфории. Но я всеми силами держался. Я налил ещё, чокнулись. На глазах Кошелева были слёзы.

«Ты навеки мой, — пришёл на ум страстный шепот Людки. — Мой, ты слышишь».

— Коля, ведь я люблю её, а она у-у-у — стерва, — хотел сказать он, натолкнувшись на что-то твёрдое, запнулся и сказал: — Милая белокурая чайка хочет жить весело.

Она сейчас стояла передо мной, грустная и доверчивая, такая родная и близкая, что я и сам был вволю разрыдаться. Я тянул к ней руки, но так и не мог дотянуться. Кошелев всё говорил, говорил, говорил. Что я мог сказать ему на всплеск его откровения? Да ничего. И чтобы я не сказал ему — всё было ложью. И от этого никуда не уйдёшь. Правда, а кому она принесёт облегчение? Что за ней скрывается? Не мог же я сказать ему, что меня терзает. Наши отношения с ней — священны. И где бы я ни был, они всегда со мной. А времени было уже далеко за полночь. Я решил проводить Ваську домой. На улице было лучше. С Волги дул прохладный ветерок. Собака у соседа подала голос, но вскоре затихла, убаюканная прелестью ночи. Из-за плетёной изгороди ветки вишни свисали на дорогу. Мы шли, поддерживая друг друга. Василий всё жаловался и жаловался на свою неудавшуюся жизнь. Он не хотел слушать голос моего сердца, хотя я пытался ему что-то сказать, напомнить о наших отношениях с Людкой. И мне сейчас было не легче чем ему. Кошелев, конечно, знал о наших отношениях, но не придавал этому никакого значения, изливая на меня своё наболевшее, накопившееся за это время горе. Утешать было бесполезно, да я и не знал как. Просто язык не поворачивался. Так мы и шли, он говорил, я молчал. Внезапно появился дом с резными наличниками. Небольшой сад рядом, склонив ветки к земле, шелестел. Василий постучал.

— Кто там? — послышался внутри дома нежный женский голос.

— Я милая, — ответил Кошелев, — открой.

«Она, — колыхнулось в моей груди сердце, — боже, как я ей в глаза взгляну».

— Чего болтаешься среди ночи? — прошипела Людка звеняще, но, увидев меня, повела точёным бедром. — А, Коля, каким ветром занесло в наши края?

Я увидел, как её лицо вмиг стало оранжевым, но Людка быстро справилась с собой, и как обычно было у нас, подставила щёчку для поцелуя. Я ощутил в себе трепет, но всё же коснулся её щеки губами.

Кошелев шептал:

— Милая белокурая чайка.

И пытался обнять жену, но она его оттолкнула со словами:

— Пьяница, отойди прочь.

Кошелев сел на диван и тут же уснул. Я тоже был в крепком подпитии.

— Коля, пошли, — сказала Людка певуче. — Я тебе постелю на сеновале.

Она взяла в темноте меня за руку, чтобы я не упал, и полезла наверх. Там она расправила тюфяк, постелила чистые простыни, и сказала, чтобы я раздевался и ложился спать. Людка помогла мне раздеться, а потом склонилась к самому уху, и страстно зашептала:

— Зачем же ты уехал, милый? Я после твоего отъезда места себе до сих пор не нахожу. Глупо всё получилось тогда. Я тебя обидела, а ты простить меня не захотел. Разве так можно, Коля? Я тебя люблю одного. Ты слышишь меня — неслух ты мой. Мне папа с мамой говорили, мол, выходи за Ваську — и всё пройдёт. Он институт окончил, у него перспектива, а этот где? Сам чёрт его не разыщет.

Её голос туманил голову, а какие были глаза. Боже, мой! Разве их можно описать простыми человеческими словами. Это была какая-то тайна. Они светились даже во тьме. Я ощутил невесомость Людкиного тела. Она как бы парила надо мной, опускаясь всё ниже и ниже. Её волосы упали на моё лицо. Я стал зарываться в них, как тогда в юности, чувствуя запах её тела. Её голос разрывал мою грудь. Он то леденил моё сердце, то заставлял гореть жарким пламенем. А глаза — вот они рядышком, я просто тонул в них, как в озёрах.

— Люда, — шептал я, — что ты со мной делаешь? Я больше не могу, не могу. Как я мог все эти годы жить без тебя? Не слышать твоего напевного голоса, не ощущать прикосновение твоих лебединых рук?

— Хочешь, я брошу Ваську, буду слушаться только тебя, хочешь? А глупости я тут натворила, что обо мне ходят сплетни по всей округе, опять же от скуки, понимаешь, так тягостно жить с ним, вот и кидаюсь, ищу успокоения. Правда, я к себе кроме тебя и Васьки никого не допустила. Они намеревались, но я была тверда. У меня с ними просто был лёгкий флирт и не больше. А они разнесли по всей округе, что у меня с ними была интимная связь. Враки всё это. А ты уехал. Пять лет я тебя ждала, надеялась, что пройдут наши мглистые дни, ты вернёшься, и больше я тебя от себя не пущу. Я устала ждать, сил больше не было, а он всё ходил и ходил, звал замуж. И я не устояла. Я даже подвенечного платья не надела, хотя оно и было сшито. Выходила ли я замуж — вот уж и не знаю. Мне всё кажется, что это сон, когда-то он должен кончиться. Как Кошелев ругался, увидев меня в простом платье. Коля, как же я могла осквернить нашу любовь?

Она горько заплакала, и её горючие слёзы упали мне на лицо.

В окно светила яркая луна, и её бледный вид оттенял сияние Людкиного лица, глаз, белых волос, рук. Людка не утирала катившиеся из глаз слёзы, вид был подавленный — само отречение от всего. Я не мог оторвать взгляда: милая моя, хорошая, что ты со мной делаешь? Она смотрела на меня и глаза её говорили: «Ведь опять уедешь, не простишь. А без тебя моя жизнь — не имеет смысла. Пойми это. Пойми, Коля».

Я не знал, что делать, что сказать. Мы поднялись. Людка словно неживая пошла вниз, где на диване спал Кошелев. Он даже во сне вспоминал одно имя — её имя. Я вышел, чтобы не разбудить друга. Мне было стыдно и больно, что так всё получилось, хотел поговорить с ним, но не хватило силы воли. Обманывать себя и его, а тем более Людку я не мог, считал, что мне лучше уйти из их жизни и больше не появляться в деревне.

На востоке уже загорелась алая заря. Мать не спала и, глядя мне прямо в глаза, которые я отводил в сторону, спросила:

— Сынок, где же ты был столько времени?

Я молчал, спешно собирая чемодан.

— Коля, что случилось? Почему так спешно уезжаешь? — сказала она, — видно эта подстилушка перешла вам дорогу с Васькой.

Что я ей мог ответить? Сказать, что я люблю Людку, только посмеётся, о ней такая молва идёт по всей округе, тем более она замужем за моим другом.

— Ждала, ждала я тебя, а ты и не погостил, — сокрушённо качала головой мама.

— Прости меня, мама, дела, — сказал я и отвернулся.

Она всё поняла и замолчала.

«Материнское сердце не обманешь», — подумал я и вышел.

Метеор отходил в восемь десять. На пристани народу было очень мало, знакомых никого. Я обвёл взглядом крутой берег, ожидая увидеть там Людку, но её нигде не было. В душу закралась обида: «Так уж ты меня любишь, если не чувствуешь зова моего сердца». Я посмотрел на дом Кошелева, где ожидал и надеялся ещё увидеть её, но нет — мои позывные она не слышала. Подошёл «Метеор», люди вошли в салон. Я сел на своё место и задумался. Выдохнув облако чёрного дыма, вздрогнул мотор, заговорил, отозвавшись болью в моём сердце. Я ещё чего-то ждал, на что-то надеялся.

— Смотрите! — услышал я голос парня. — Невеста.

Я посмотрел на берег. На высоком валуне, где мы с Людкой оставили свои автографы, стояла она в белом подвенечном платье с фатой. Её распущенные по плечам волосы развевались на ветру. Взяв фату в руки, она парила будто птица, стремясь догнать уходящий метеор. Руки-крылья Людка подняла вверх.

— Волшебница, — прошептал я, что было услышано всеми пассажирами салона. На меня посмотрели, как на сумасшедшего и кто-то кольнул едко и направленно:

— Со свадьбы сбежал — герой. Она вся к нему стремится, а он — тьфу — слюнтяй, бежит от своего счастья. Какая красотка, да она и на самом деле — белая чайка. Нет, не понимают мужики. Эх, мне бы такую. Боже, везёт же некоторым.

Я очнулся, осмотрел берег. Рыбаки собирали невод. Васька неотрывно смотрел на жену и шарил рукой по лодке, повторяя заученные движения с рыбой. И, найдя её, мстил за свою беду птицам. Мне слышался его печальный голос, похожий на нервный срыв: «Стер.., милая белокурая чайка». Конечно, на таком расстоянии я не мог ничего слышать, это были отзвуки в моей душе слов, слышанных вчера на рыбалке. Людка будто подслушала моё колебание. Она резко махнула руками с фатой. Мне показалось, что она летит с обрыва, где берег усыпан крупными камнями. Я рванулся, забыв обо всём на свете, повторяя одно и то же:

— Милая, я вернусь, вернусь, вот только приеду в город и сразу напишу.

Я ничего не видел кроме просветлевшего Людкиного лица.

Метеор, набирая скорость, уходил. Людка всё так же стояла на нашем валуне, летела вслед, надеялась, любила. Волга несла полноводные воды, била по крыльям судна, плескалась зеленоватыми брызгами, а я думал, как мы заживём с Людкой в городе после стольких мытарств и непонимания. Ещё в метеоре я написал ей письмо и отправил, ждал, но ответа не поступило. А ровно через неделю я получил письмо от мамы, в котором она сообщала, что Людка, председателева-то дочка, что удумала, надела подвенечное платье, да и сиганула с валуна на острые камни.

— Людка, Людка, — шептал я, — что же ты наделала? Видно, твоя душа теперь будет всегда со мной и уже невестой, если она отлетела вслед за мной.

Дерево смерти

После того, что здесь происходило, и, когда вскрылась истинная картина, дерево это спилили и на месте его устроили огромное кострище, потом поставили большой православный крест. Люди, приехавшие сюда, когда узнали, где погибли их знакомые и родственники, приносили цветы и молились за упокой души безвинно убиенных. Сколько здесь пострадало людей, никто толком и не знает.

Три дома на берегу безымянной речушки, когда-то брошенные людьми, оказались пристанищем для бандитов из Чеченской республики. Загнанный в ловушку, объявленный в международный розыск Гришка Белкин, принявший мусульманство, решил отсидеться в лесу. Он был молод и силён, но свою энергию не знал куда выплеснуть. И когда попал в плен, видя, что человек неуравновешенный, ему предложили принять ислам, иначе смерть. Он видел, как боевики отрезали головы нашим ребятам, которые отказались им служить, бросали их в глубокие ямы, делали из них рабов. Белкин не хотел вот так пропасть, как пропадали другие и поэтому с радостью принял ислам. Его учили уму-разуму, и он как губка впитывал все наставления и приказы лидеров банд-групп. Вскоре его усердность заметили, и ему стали доверять важные задания. В одном из аулов дали ему дом, выделили участок земли, где он должен отдыхать и залечивать раны, если они вдруг у него окажутся. Ему предлагали жениться, но он категорически отказался, мол, успею ещё. А сам думал только о Гальке Смородиной, которая от него отказалась, да при том, ещё и надсмеялась. Боль и обида не проходила. Ночами он скрипел зубами и думал, как он её похитит и будет наслаждаться ею всласть, как с продажной девкой, потом раздетую выкинет её на мороз на съедение своим собакам, которых он, конечно, заведёт и будет кормить их человеческим мясом. Но не всё так, как ему хотелось, у него шло. Думы думами, но в этом ауле он оставаться не хотел. Его тянуло в свою деревушку, где он был унижен и оскорблён. Он понял, что его обложили и вот-вот должны взять или уничтожить. Он решил бежать, и ни куда-то там, а поближе к дому, где он родился и вырос. И умирать ему, если это придётся, будет легче. Могилку отца, который погиб при ограблении сельского магазина, Гришка хорошо помнит. Дурак сторож выстрелил из ружья, когда отец Белкина на лошади хотел убежать. Но дробь, выпущенная из ружья сторожем, настигла его в самое неподходящее время. Отец Белкина долго болел и умер, а Гришку — сынка его, забрили в армию. Правда, он успел в деревенской драке по пьянке грохнуть того сторожа по голове чем-то тяжёлым, который не приходя в себя, умер на больничной койке. Кто грохнул сторожа, так и осталось нераскрытым. Народ, правда, указывал, кто это сделал, но приехавшая полиция, не обратила на эти факты никакого внимания. Похоронили старика, а Гришка Белкин ушёл в армию. К своему несчастью он оказался в роте десантников, да ещё, как назло, вместе со своим деревенским парнем Максимом Рубашкиным, от которого претерпел столько горя и обид.

Здесь на этом хуторе он уже появился, под кличкой, как Шам Бас. Имя и фамилию он придумал сам себе и очень гордился этим, правда, об этом он никому не говорил. Имя прославленного руководителя банд подполья он не хотел чернить и пользовался им только тогда, когда считал нужным. За особые зверства по отношению к русскому народу был удостоен премии Шам Баса. И всё шло у него очень хорошо. Но последние дни ему изменила фортуна. И он был рад этому. «Хоть немного поживу и пошикую, — думал он, — а потом хоть трын-трава, можно и умереть».

Он знал, что эта деревня опустела ещё в Советское время. Кто захотел, увезли свои дома и построили их поближе к цивилизации. А эти три дома остались от людей, которые умерли и похоронены на сельском кладбище, что возвышается недалеко от деревни в небольшом лесу. Думы Гришки шли далеко. И первая была очень болезненная, которая не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Перед глазами стояла Галька Смородина. Она улыбалась ехидненько и странно. И была для него недосягаема. Он видел её глаза, лицо и красивый стан. Но он хорошо понимал, что это не его зазноба, но где-то там внутри стояла болезненная заноза, а почему она должна принадлежать Максиму, а не мне. Что я хуже его? Он взял руку девушки и заглянул ей в карие выразительные глаза. Уже хотел было ей объясниться в любви, но она так повела взглядом, что у Гришки мороз пошёл по коже. Дверь клуба распахнулась, и оттуда выскочил слегка под хмельком Максим Рубашкин. Он, немного думая, схватил Белкина за шиворот, тряхнул его и выдохнул со злостью в голосе:

— Куда лезешь — чувырло. Это моя девушка.

Он, размахнувшись что было моченьки, ударил Гришку под дых. И когда тот свернулся, ребром руки ударил по шее. Гришка упал под куст и долго не мог прийти в себя. Сколько так продолжалось, он, конечно, не знал. Болела шея, как будто её раздробили, и грудь. Танцы в клубе видимо давно уже кончились. Свет в посёлке не горел, и только небо было звёздное и ясное. Слегка дул южный ветерок. Белкин хотел встать и не мог. Его бросило снова на землю. Он, хватаясь за куст, выдавил из себя:

— Это тебе так не пройдёт, друг мой. Я Гришка Белкин и уважать себя заставлю всех. Ты узнаешь, кто из нас — чувырло.

Он скрипел зубами, старался подняться с земли. Боль пронизывала всё его тело. Тут до него донесся крик матери, которая искала его вот уже не один час.

В армию же их взяли вместе. И попали они как на грех в одну роту десантников. В одном из боёв в горах, когда им не пришла во время помощь полка, Максим Рубашкин был контужен, а Гришка Белкин поднял руки и сдался. Он ухватил своего врага за волосы и заглянул ему в глаза, дескать, ты теперь мой раб и никуда уже от меня не отвертишься. Он резко ударил по лицу Рубашкина и прошипел зло:

— Гадёныш, попался. Я теперь твой господин. Ты мне будешь пятки лизать. Я приму ислам, лишь бы тебе отомстить и твоей Гальке. У-у-у — сволочи, ненавижу.

Он ещё долго бы изгалялся над Рубашкиным, если бы не ударил его один из бандитов. Белкин пал на колени и закричал:

— С нами Аллах.

Бандиты выпучили глаза. Руководитель группы схватил его за шиворот и прошипел:

— Ты что, мусульманин?

— Пока нет, — прошепелявил Белкин, — но думаю вступить в ряды защитников ислама и сражаться на вашей стороне, где существует правда и справедливость.

— Шкуру спасаешь иуда, — прошепелявил один из бандитов с чёрной бородой и орлиным носом. — Вижу, ты — хороший гад. А это кто такой? Ты бьёшь его как своего личного врага.

— А он и есть мой враг. Девушку у меня отбил. Мы с ним из одной деревни. Это Максим Рубашкин — моя боль и унижение. Он меня в деревне так ударил, что я до сих пор не могу прийти в себя.

— Забудь её, она не твоя, если не прикипела к тебе душой и телом. Мы тебе прекрасную дадим девушку — горянку, если ты примешь душой и сердцем нашу веру и будешь хорошим воином ислама, отныне жизнь твоя принадлежит нам. А этот, — он показал на Рубашкина пистолетом, — будет твоим рабом во веки веков. Мы здесь хозяева и боги, что хотим, то и делаем.

Белкин от радости пустился в пляс. Он наносил удары руками и ногами по своему обидчику и был горд этому. Сердце его, прямо сказать, прыгало от радости и счастья. Гришка уверовал себя в том, что никто его уже здесь не достанет. Он принял для себя самое верное решение, может быть, раз в жизни, когда ему так повезло.

От боли и обиды Максим Рубашкин скрипел зубами, но сделать ничего не смог. Перед его глазами стояла мать со скорбным лицом и Галинка, которую он обожал пуще всего на свете. Он слышал слова матери:

— Максимушка, крепись мой дорогой и любимый сынок. Это не вечно. Скоро твой враг будет повержен. Терпи. Бог терпел и нам велел.

А его невеста стояла вся в слезах. Он слышал, как она шептала ему слова любви и верности. Ему нужна была сейчас поддержка, как никогда. И он её ощущал. Белкин же, войдя в раж, пытался отбить у Максима мужское достоинство, но Рубашкину, несмотря ни на что, каким-то путём удавалось сохранить его. Бандиту с чёрной бородой надоело смотреть, как избивают беззащитного парня. Он подошёл и резко ударил Белкина между глаз со словами: пора и честь знать — ублюдок. Мы ещё не знаем кто ты и можно ли на тебя положиться, а пока надо вселить в тебя страх перед нами, иначе нельзя. Ты может задумал против нас нехорошее, тогда берегись. Белкин завыл, и было в этом вое столько боли и обид на жизнь, что уже бывалые и отъявленные бандиты прослезились. А он понял это и давил на нервы.

— Вот тебе нож, иди и отрезай раненым головы. Этим ты заслужишь милость Аллаха, — сказал тот, что с бородой и орлиным носом.

Гришка весь побледнел, но всё же взял нож. Руки его дрожали. И весь он был вне себя. Максим поднял голову и прошепелявил разбитым ртом:

— Иуда, тебя ждёт петля. А моя деревня ублюдок, тебя и весь твой род проклянет. Будь в этом уверен.

Белкин встрепенулся, глаза его блеснули огнём ярости. Сверкнул магически нож, и в несколько секунд он уже был около головы Рубашкина. Занёс его над головой, и тут произошёл камнепад. Небольшой камень, пролетев с большой высоты, больно ударил Белкина по руке. Нож выпал, правая рука обвисла и начала резко опухать.

— Аллах против его смерти, — сказал тот бородатый, — успокойся, верни мне нож. А сейчас вы должны принять божественный дар — это ваше спасение от всех недугов.

Он вынул наркотики и стал одарять всех, кто желал кольнуться. Сам же их не употреблял. Белкин было воспротивился, но ему силой ввели дозу. Голова Гришки полетела. Он почувствовал, что он уже на небесах. А его враг Максим Рубашкин барахтается в грязной луже вместе с поросятами. Гришка с небес кричит ему, мол, ты смотри, где ты и где я. Потому что я велик. Я заслужил такой почести. Я не Гришка, а Григорий Белкин, прошу любить и жаловать. Гришка долго смотрел на своего врага, призывая таинственные силы, которые должны были его опрокинуть, но не тут-то было. Максим как лежал весь в крови, так и лежал. Вскоре все собрались, и гуськом один за одним, стали уходить вверх по горам, туда, где жили их семьи. По прибытию в небольшое селение Гришку определили в небольшой домик на краю.

Бородатый сказал ему:

— Здесь будешь жить. Вот убежище для твоего врага. Держи его там до тех пор, пока он тебе не поклониться в ножки. Это твой страж деревенский, который будет следить за всеми твоими действиями. Убьёшь его, поплатишься головой.

Гришка не мог понять для чего эти причуды, но бородатый был твёрд в своём мнении. И ему волей неволей приходилось кормить и терпеть у себя в доме своего врага. Потом он понял, что ему не доверяют и ждут от него великого усердия. Он вспомнил своё детство, когда он голодный и холодный пытался достучаться до сердец своих сверстников, но не тут-то было. Девчонки и ребята ни как не принимали его в свой круг. Он пытался с ними ругаться, временами дрался, которые были слабее его, кидался камнями, но всё безрезультатно. И вот однажды ребята избили его. С тех пор он замкнулся в себе, и, как говорится, не подавал признаков жизни. Рос зачуханный и озлобленный на всех и вся, да к тому же ещё Галька Смородина надсмеялась над ним, а её жених Максим Рубашкин ударил его так, что боль не проходила до сих пор. Она, как злосчастный червь, источала его разум и сердце. Он не мог успокоиться, видя, что и в сырой яме Рубашкин живёт