Юлия Савагарина

Цветущая вишня

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Юлия Савагарина, 2019

Изнуренная собственным существованием Вера молится изо дня в день Вселенной и просит об одном — вернуть ее в беззаботное детство, где не было ни гнетущей работы, ни истеричной дочери, ни морщин на лице. Однажды, в день своего сорокалетия, Вера просыпается семнадцатилетней девушкой. Все как по заказу. Но вот что дальше?

18+

ISBN 978-5-4496-3305-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Цветущая вишня
2. Часть 1. «До этого»
3. Часть 2. «После»
4. Часть 3. «Восстановление»
5. Часть 4. «Пробуждение»

Часть 1. «До этого»

Стрелки настенных часов, купленных еще восемь лет тому назад, раздражающе тикали.

Вера вытерла холодный пот со лба своей старой рубашкой, рукав которой был заколот булавкой, потому что она до сих пор не умеет пришивать пуговицы. За окном стояла непривычная майская духота, солнце припекало лицо и опаляло кожу даже сквозь пуховые облака. Еще вчера Вера собиралась купить новые занавески, но что-то пошло не так и поездку в ближайший магазин пришлось отложить.

В раскаленной сковороде потрескивало масло. Вера медленно, осторожно резала ароматный сочный перец мокрыми руками. Кожа на ее пальцах сморщилась от избытка влаги, но женщина уже давно не пользовалась кремами. Она уже давно не пользовалась какой-либо косметикой, подчеркивающей внешний вид или дорогими средствами для ухода за собой. Первая причина это, конечно, экономия, а вторая посильнее — она просто не видела в этом смысла.

Иногда ее действия прерывались, когда в голове вспыхивала какая-либо тревожная мысль. Сейчас, например: «Господи, я заплатила за газ вчера или нет?». Потом она вытирала руки о свою юбку, потому что забыла надеть фартук, и бежала к своей прикроватной тумбочке, в которой хранила все самое ценное, среди чего был блокнот, где она вела учет домашних дел: оплата коммунальных услуг, продукты, деньги на дорогу до работы…

И, конечно, деньги на карманные расходы дочери.

Кате вот минуло семнадцать лет, а через четыре месяца она поступит в одиннадцатый класс, где ей придется сдавать ЕГЭ, чтобы поступить в университет. Забавно, но Вера даже не знает, какие именно предметы она выбрала для сдачи и куда вообще ориентируется поступать. Они об этом не разговаривали. Не так, как положено разговаривать родителям и детям: долго, тщательно, серьезно. Она один раз спросила, куда бы ей хотелось поступить, а та отвечала просто: «Да посмотрим». И так Вера и не знает, «посмотрела» ли Катя куда хотела или нет.

Они не были похожи. Ни внешне, ни внутренне.

Катя унаследовала все, даже самые малейшие, самые неявные, черты отца: как лица, так и характера.

Девочка была вспыльчивая, своенравная, самоуверенная и до ужаса строптивая. Флегматичной Вере с ее замедленной реакцией, бесстрастностью во всех ее проявлениях, было сложно справиться с пылкой дочерью, которая была похожа на синее пламя, безжалостно испепеляющее все на своем пути, а Вера была тоненькой, иссохшей тростинкой, смиренно и безропотно принимающей смерть от огня.

Вера знала свою дочь поверхностно, как директор школы знает вон ту ученицу из десятого «Б», но этой информации ей было достаточно, чтобы понять — им никогда не построить крепкие взаимоотношения.

Вдвоем они живут уже четырнадцать лет, но эта невидимая стена с каждым годом становилась все крепче, и теперь обе понимали, насколько они бессильны перед ней. Разрушить ее невозможно.

Невозможно, потому что нет желания. Того желания, которое может обрести невыразимую мощь, способную снести любую крепость.

Такие формальные и безучастные отношения вряд ли кому покажутся образцовыми. Но, опять же, ни мать, ни дочь об этом не задумывались.

У Кати была своя подростковая жизнь, в которую она уж точно не собиралась посвящать мать, а Вера…

Вера была похожа на разбросанные по разным углам пазлы, и кто-то, кто ее так старательно собирал, потерял зрение и уже не может найти все части. Каждое утро она просыпалась не с мыслью о том, насколько ужасный день ей предстоит вынести, а с абсолютной пустотой в голове и внутри себя вообще. Она открывала глаза, видя перед собой все тот же треснутый возле маленькой люстры потолок, думая ни о чем, пыталась встать с постели с болью в спине и ломотой в ногах, но не могла подняться еще минут десять. Она не могла не потому, что не выспалась или физически устала, а потому, что не знала, зачем. Не понимала, куда, с какой целью, для кого и для чего.

Жизнь ее была похожа на повторяющуюся серию неудачного сериала без определенного жанра. Работа, дом, скучные вечера за книгой или очередным фильмом, который крутят по телевизору, время от времени разговор с соседкой в лифте или случайно при встрече в очереди за продуктами, или по дороге домой. Вера не понимала четко, что с ней творится, что творится вокруг. Может, потому, что ничего конкретного и не творилось?

Как будто время остановилось или кто-то сверху каждый раз перематывал пленку, а она, как марионетка, безропотно выполняла установленные действия.

Часто она выходила на балкон, смотрела вокруг, стараясь не думать, как ненавидит то, что видит, но и это не помогало ей удержать наворачивающиеся слезы, спазм в теле и желание рассечь себе запястья.

Ей было тридцать девять лет, но она чувствовала, как углубляется дыра внутри нее, словно ей было всего-то двадцать или меньше. Тот самый подходящий возраст для депрессивного состояния, панических атак, суицидальных мыслей, желания уехать одним днем куда-то в горы и кричать, кричать, кричать, пока не порвутся голосовые связки.

Ее мучали бессонницы, она буквально жила на антидепрессантах и снотворных.

Катя была дома, но Вера всегда была одна. Всегда.

У нее не было никого, с кем ей так хотелось делиться своими переживаниями. Переживаниями, посеянными расставанием с мужем.

Он был ее единственной опорой, но он ушел. Ушел, и оставил ее одну с ребенком, который, как ни странно, не спасал ее от одиночества, а лишь наоборот угнетал ее положение.

Все эти четырнадцать лет были слабо окрашены радужными моментами в их семейной жизни. Было ли это действительно так, трудно сказать, ведь с тех самых пор, как она осталась одна с Катей, она уже не могла мыслить позитивно: любая неудача переносилась тяжело, она принимала слишком близко к сердцу даже малейшие пустяки.

Не стоит кричать: «Быть того не может! В жизни рано или поздно все-таки наступает светлая сторона!».

И с этим тоже спорить нельзя, это правда.

Светлая сторона в жизни Веры была.

Но ее нога на нее не ступала.

Да и Вера иногда ловила себя на мысли, что намеренно обходит эти самые светлые стороны в своей (жалкой) жизни. Иногда она, сидя на балконе (чем обычно занималась в свободное время) по вечерам и следила за происходящим вокруг, ощущала некое удовольствие от душевных страданий. Представляя себя жертвой, у которой все так криво складывалось в этом «жестоком», «несправедливом» мире, она испытывала болезненную радость.

Но потом наступала истерика. Она роняла голову на грудь, горло ее перехватывали слезы, но глаза оставались сухими, как выгоревшие поля. Подчас она бубнила про себя, как будто кто-то сидел рядом, а она не хотела быть услышанной:

— Давай, давай, убивайся. Ну-ну, продолжай, да только некому тебя приласкать, некому утешить. Ной, ной, дави себя, души.

Где-то во дворе соседнего дома раздавались счастливые детские крики.

— Мальчишки, девчонки… Как им хорошо, я вижу, сейчас. У них все только начинается.

Потом она, устав сидеть на одном месте, возвращалась внутрь, в квартиру, которая досталась ей от матери.

Горько усмехаясь, Вера думала: «А что мне-то принадлежит? Что мне удалось добиться самой? Где мое-то?».

А из «своего-то» у Веры была работа в «Пятерочке» и семнадцатилетняя дочь, которая за мать больше принимала Крис Дженнер, мать «великолепных» Кардашьян, чем Веру. И от такого «богатства» было невесело.

Убираясь в маленькой квартирке с низким потолком, из-за чего она так плохо освещалась естественным светом, Вера пыталась хотя бы на несколько минут отвлечься от гнетущих мыслей, но зачастую такие дела лишь углубляли ее самокопание и, как следствие, самобичевание.

— Сама виновата, — кряхтела она, яростно натирая тряпкой пол, — бесхребетная, мягкотелая, хлипкая, рваная, как эта тряпка и такая же…

Каждый раз она балансировала на слабо натянутом тросе. Вот, сейчас подует какой-нибудь ветерок или стоит ей колыхнуться, как она сорвется.

Можно, стиснув зубы, тащить за собой скопившееся за день или два эмоциональное напряжение, но стоит споткнуться всего лишь об один маленький камешек…

Надрыв.

Что и случилось, когда Вера, нарезая капусту для борща, порезала палец.

Она ни пискнула, ни выругалась, словом, ни звука не издала.

Будто завороженная, она подняла указательный палец и принялась наблюдать за ленивой струйкой темно-алой крови. Когда она уже скатилась к ладони, Веру затрясло, горло сдавило, и она застонала, даже заскулила, как собака, на хвост которой наступили каблуком. Не управляя собой, она схватила нож и, закрыв глаза, приложила тыльную сторону лезвия к запястью.

Вот так, с этим порезом, треснуло терпение женщины.

И она почувствовала, как мириады его осколков вонзились в каждую клеточку ее существа.

Она медленно втянула носом воздух, а потом закричала, и сделала это нарочно, чтобы заглушить боль, которую собиралась причинить себе…

Но она не успела. Бросив нож в раковину ее заставил стук входной двери. Тут же на кухне появилась Катя.

— Ты чего тут делаешь? — Спросила она, смотря на мать, как на умалишенную.

— Что? — Переспросила Вера, тяжело дыша. — Готовлю, не видишь?

Катя окинула ее взглядом с головы до ног. Лицо матери раскраснелось и вспотела, как будто она стояла над паром.

— Ты орала так, что аж в подъезде слышно было.

— Я? Орала?

— Да

— Я… я порезалась, — она мельком показала ее палец, который сжимала другой рукой, — больно… вот.

Катя покачала головой, закатила глаза и развернулась, чтобы уйти.

— Есть не будешь?

— Не буду.

— Ты умрешь с голоду!

Но ответа не поступило. Кажется, дочь скрылась в ванной комнате.

«Я молюсь. Никогда этого не делала и, надеюсь, не буду. Но сейчас я молюсь. И молюсь тебе, Мама. Мама, мне сложно. Я не такая сильная, как ты. Посмотри на меня. Знаю, ты меня видишь. Оттуда вообще все видно хорошо. Взгляни на мое удрученное, изможденное лицо. О нет, я не каменщик, я не шахтер. Я просто тщедушная, „дрожащая тварь“. Не справляюсь. Не выношу. Мне сложно смириться с тем, что моя жизнь пролетела, как маленькая мушка из окна. Так быстро. Так молниеносно. И взгляни. Через час мне сорок лет, а такое чувство, что я спала как минимум двадцать лет, и вот, проснулась — старая, не жившая ни дня. Не жила! Я не жила, мама! Я думала, что живу, когда Он был рядом, когда Катя только родилась, когда у нас была семья, или, — какая разница? — видимость семьи. По крайней мере, тогда я чувствовала смысл просыпаться. Думала, что знаю. А сейчас… Все пропитало горечью. Все сухо, как во рту во время страшной жажды. О да, жажды. Жажда. Испытываю это. Именно это. Мне бы воды. Воды глоток. Всего глоток… Знаешь… Знаешь, такой воды, которую я пила из колодца, когда мы ездили к бабушке. Ты помнишь? Она все подтрунивала, что козочкой стану. Ах, да лучше б козочкой! Я бы убежала куда-нибудь в поле, вольная, сильная, свободная. А что? Тиски. Кандалы на мои руках и ногах! А вот бы обратно… обратно…».

Слова оборвались в голове Веры. Она увидела на безоблачном небе мигающую звезду, медленно пересекающую пространство. Это самолет. До того он летел медленно, что казалось, будто он и вовсе стоит на месте.

Вера хмыкнула.

Неожиданно подул холодный ветер.

Сегодня ночь такая теплая и мягкая, как пару дней назад. Но оно и понятно. Ведь это перед ее днем рождения погода ухудшается. Сейчас, немного поносится ветер и нагонит тучи, а куда же без дождя в такой «прекрасный праздник»?

«Да, назад, — продолжила она внутренний монолог, — мне бы назад. Когда я… когда только молоко на губах обсохло. Пусть глупая, пусть наивная, неопытная такая, даже легкомысленная, но ведь юная… Еще юная. Цветущая».

Стало зябко. Поежившись, она, потирая руки, опустила глаза. Кто-то вышел из подъезда… Какая-то влюбленная парочка…

Вера мечтательно вздохнула.

«Да, я, может быть, и самое унылое млекопитающее на планете сейчас, но мне же… Мне тоже хочется романтики. Не такое, когда у тебя по триста романов за полгода. Оно зачем? Нет. Немножко. Совсем чуть-чуть. Маленькую щепотку любви. И ее жажду так долго уже от собственной дочери. Скажи, мама, я заслужила? Я такая никудышная? Что-то не так делаю? Тебе виднее! Ну скажи! Ну почему ты вечно молчишь?!».

Она ударила кулаком подлокотник (до того она так часто проводила на балконе кресло, что поставила сюда старое, обитое войлоком кресло).

«Будь она хотя бы снисходительной… А ведь она не просто равнодушная, она…».

И ей стало не по себе даже от мысли, что дочь может относиться к ней с презрением. Хотя, это было очевидно. Кто угодно догадается, лишь проследив за тем, как Катя смотрит на Веру, не говоря уже о ее обращении к ней.

Много раз Вера прокручивала в голове сценарии лучшей жизни, где она безмерно счастлива и всем удовлетворена. Вот она отдыхает на берегу океана. Вот они с дочерью живут в новостройке (чего Катя желала, кажется, сильнее). Вот она работает в каком-нибудь престижном месте. Вот они с Катей держатся за руки, болтают, даже сплетничают, словом, проводят свободное время так, как оно и полагалось. А вот и Он рядом. Ее бывший муж, но только нынешний.

Но потом она просыпалась, а вокруг все на своих местах. Вот и старая однушка, вот и ущербная работа с мизерной зарплатой, вот и неблагодарная дочь, готовая скорее поругаться, нежели наладить отношения с матерью. И вот ее ментальные расстройства, вот бессонницы, вот стресс, апатия, неврастения…

«Не могу. Не хочу. Не надо так больше. Но ничего не могу поделать с этим. Я застряла, будто в трясине. Конченная. Это все».

Потом ее мозг отвлекся и принялся считать созвездия на небе. Но никаких особенных сплетений Вера не находила. Вон малая медведица, вон большая…

«Я имею право на желание. На желание, которое должно сбыться. Оно обязано сбыться. Хотя бы РАЗ в жизни кто-то там, наверху, должен меня услышать. Сделать так, как я прошу, хотя бы РАЗ! ОДИН РАЗ!».

Вера резко вскочила с кресла. Плед, что лежал на ее коленях, свалился на ноги.

— Я устала! Я хочу проснуться опять маленькой девчонкой, без работы, без прошлого, которое тащу на горбу, без ноющей спины, без этого клейма «матери-одиночки», влепившегося мне прямо в лоб! — Рычала она, а пена собиралась в уголках ее губ. — А! Да! Не хочу дочери! Уберите это отродье! Не нужна мне дочь! Я сама, сама хочу быть девушкой, подростком, глупым, только вступающим в жизнь! Верните мне детство! Верните!

Вера не знала, к кому обращается. Крики ее растворялись в воздухе, почти морозном. Где-то на улице заревела сигнализация в машине.

Легкие Веры чуть ли не разрывались, она все жадно дышала, словно пробежала целый город без остановки.

Она достигла своего эмоционального пика. Если человек, это существо чувствующее, то Вера сейчас как никогда была живой.

Женщины вернулась обратно в комнату. Пометавшись из угла в угол своей спальни, она бросилась на кухню.

Там она нашла пачку снотворного. Налив себе граненый стакан воды, высыпав горстку таблеток себе на ладонь, она, чуть ли не укусив руку, зубами захватила пилюли. А потом стала пить, с трудом глотая. Струйки воды текли по ее подбородку и шее…

— Ты что делаешь? — Раздался голос за спиной. Вера, едва ли не подавившись, обернулась.

— Катя?

— Ты пьешь, как собака.

Вера, вытирая рот и нос, издала смешок.

— Спасибо. Наверное, так и выглядит со стороны…

Катя подошла к ней, смотря на нее странно.

— Ты чего?

— Тоже пить хочу. — Она опустила глаза и увидела коробку. — Это что?

— Это… лекарство.

— Ты заболела?

— Нет. Я… уснуть не могу.

Катя пожала плечами, слегка оттолкнула мать, чтобы та не занимала лишнего места, достала свой стакан и налила себе воды.

У Веры болело горло, в желудке крутило. Испугавшись этих неприятный ощущений, она поспешила к себе в комнату.

«Нужно лечь спать и все пройдет. Пройдет».

Переодевшись в старую ночную рубашку и штаны, Вера юркнула в узкую кроватку, натянула на себя шерстяное одеяло и, свернувшись калачиком, зажмурилась так, что заболели веки.

«Сейчас… сейчас подействует».

На стенах оглушающе стучали стрелки часов.

Все раздражало Веру, все мешало ей успокоиться и расслабиться.

«Сейчас все подействует, сейчас я усну…».

И она потеряла сознание.

Часть 2. «После»

Глаза она открыла нехотя — слишком ярким был солнечный свет.

Проснулась она, лежа на боку, глубоко уткнувшись лицом в пуховую подушку. Повернувшись на спину, она откинула в сторону одеяло. Проведя рукой по животу, как она обычно делала, она с легким удивлением обнаружила… плотность? Она не знала, как это назвать, потому что обычно ее пальцы легко пересчитывали ребра и натыкались на острые бедренные кости. А сейчас… все было мягко, ровно, словно… словно за ночь она набрала несколько килограммов.

Вера нахмурилась, потом поднялась с кровати и потянулась. Сейчас она была приятно удивлена, так как впервые у нее не стреляло в спине. А шея не ныла. Странно…

Почесав затылок, она отметила про себя необычайную густоту волос, а затем… затем, запустив в них пальцы, она поняла, что за ночь не только ее тело поправилось, но также волосам вздумалось удлиниться. Первая волна потрясения ударила Веру.

Сморгнув пелену в глазах, Вера посмотрела на будильник (будильник, который был подарен еще в детстве бабушкой) и моментально взбодрилась, поняв, что опаздывает на работу уже на целых два часа.

— Не может быть! — Вскрикнула она, когда увидела на часах «10:00». На секунду она задумалась над тем, как необычно прозвучал ее голос — более звучный, более высокий, более сильный…

Несмотря на то, что Вера проспала, с кровати она спрыгнула (именно спрыгнула!) без труда и опрометью понеслась в ванную.

— Катя, вставай! — Прокричала она по дороге.

Не закрыв за собой дверь, она лихорадочно включила кран, набрала воды полные ладони и умылась. Выпрямившись, чтобы вытереть лицо полотенцем, она впервые за утро посмотрела на свое отражение. Пока вода стекала по ее бровям, ресницам, носу и срывалась с подбородка в раковину, она ошеломленно смотрела на свое лицо.

Какое она видела в семнадцать лет.

Это было уже не осунувшееся лицо, какое ей представлялось в зеркале последнее время, это было слегка округленное, румяное лицо здорового цвета слоновой кости. Брови и ресницы густые, зеленые, — не болотные! — блестящие глаза; губы, по-прежнему тонкие, теперь были розовыми и нежными, а не бледными и потрескавшимися. Даже на носу, как и тогда, в подростковом возрасте, слабо виднелись веснушки — ведь за окном май.

Лицо ее уже обсохло само по себе, пока она старалась рассмотреть каждую его черточку.

Вторая волна потрясения едва не сбила Веру с ног.

Наконец, паника захватила ее: она вцепилась пальцами в раковину, вся напряглась, словно тетива лука, и завизжала.

Но что это дало? Отражение в зеркале никуда не исчезло, а она — не проснулась. Когда человек спит, он этого не осознает, какими бы ужасными видения ни были. А раз ощущения Веры были слишком реальны, и сама она пребывала в разуме, то все сейчас происходило наяву.

Вера закрыла лицо ладонями, затем отдернула их. Нет. Все то же, все то же, все на месте! Но не может быть, немыслимо!

Она хлестнула себе по щеке, умылась еще раз, нарочно прикусила язык, защипала все свое тело, но ничего не помогало.

Когда все способы вернуться в реальный мир были истрачены, она выбежала из ванной в комнату Кати. Вчерашняя ссора забылась моментально, и, быть может, это происшествие объединит их? Нет, иначе и быть не должно!

Но в комнате было пусто.

Сердце Веры билось глухо, руки и ноги онемели.

Кровать была аккуратно застелена, одежда и игрушки, подаренные ей еще в раннем детстве, были расставлены по местам, а не как обычно — вокруг кровати; шторы закрыты, повсюду порядок и чистота, будто… будто…

Будто никто здесь никогда не жил.

— Катя… — Прошептала Вера, едва держась на ногах. Похоже, девочка ушла из дома после вчерашней размолвки! Это она виновата, кто же еще!

Не теряя ни минуты, Вера вернулась в гостиную и, отыскав телефон, стала дрожащими пальцами искать номер дочери.

— Да где же… где же… — Бормотала она в тщетных поисках. Это было более чем странно, но Вера не сдавалась: она набрала номер по памяти.

«Абонент временно недоступен…»

Вера нахмурилась, яростно взглянула на телефон и прокричала:

— Как это, недоступен?! Не может быть! — Она бросила телефон на кровать, а потом схватилась за голову. Нет, здесь… нет, здесь нет ничего мистического, уж здесь-то точно. Наверняка девочка просто разозлилась и отключила телефон! Но где же ее искать?

— В школе, — осенило Веру, — точно, в школе!

И хотя рост Веры с семнадцати лет не менялся, формы ее в подростковом возрасте были намного округлее, чем в тридцать девять, и подобрать что-то из одежды было сложно. Но, к счастью, она смогла найти удобную рубашку и широкую кожаную юбку до колен, которую обычно носила на ремне (сейчас он ей не нужен).

А волосы!

Волосы! Они были такие длинные! И такие спутанные! Она так давно не расчесывала такие волосы, а Катя начала справляться со своей кудрявой копной уже лет в одиннадцать.

Вера отыскала деревянную расческу у дочери, подошла к собственному зеркалу и принялась осторожно водить ей по волосам. Они были теперь не темно-русые, а скорее каштановые; прядки на висках естественно завивались, а на лбу…

Прыщи?!

Приглядевшись и убедившись, что ей не кажется, Вера уронила челюсть.

— Что это?! — Прошептала она и потрясенно покачала головой. — Сто лет уже такого не было!

Помимо лба, больше никакая зона ее теперь свежего лица не была атакована этими недругами. Вера аккуратно провела подушечкой указательного пальца от ложбинки между бровями по носу к его кончику, затем по губам, теперь более нежным, подбородку, а вскоре подключила вторую руку и стала как бы массировать щеки.

— Этого быть не может… — Шептала она, словно привыкая к своему лицу и теперешнему облику. — Это не реально… Это не может быть реальностью.

Когда женщине, теперь уже молодой девушке, все-таки удалось оторваться от своего нового отражения, она стремительно отправилась на поиски тем же мистическим образом пропавшей дочери.

Ей казалось, что она идет обнаженная, и каждый прохожий смотрит на нее в упор. Как будто бы она была маленькой девочкой, разукрасившей лицо маминой косметикой и вышедшей в таком виде на улицу — стыдно, неловко, неприятно.

Ноги у нее подкашивались, но энергия, подпитываемая паникой, несла ее вперед.

В голове у Веры все крутилось: «Это сон, это сон, это сон…»

Но путь ее продолжался, время шло, а ничего не менялось. Она все в том же теле, в каком была десятки лет назад, а дочь продолжала игнорировать звонки.

Вот, наконец, подойдя к воротам школы, она замерла на месте, понимая, что это выше ее сил. Зайти туда, где кишели люди (дети, подростки, что еще хуже!), было поступком для нее немыслимым и безрассудным, как если прыгнуть в нору с оводами.

Но что делать? Она потеряла дочь всего за ночь, а школа, этот муравейник, единственное место, где она может находиться.

Вот она вошла во двор и засеменила к крыльцу. Но стоило ей шагнуть на первую ступеньку, как вдруг распахнулись двери и оттуда, как пенистое шампанское из прорвавшейся бутылки, хлынула толпа детей. Будто озверевшие, они не видели Веру и чуть не сбили ее с ног.

Вера опустилась на колени и взялась за голову. Дети радостно кричали, что-то восклицали, вроде: «Ура! Карантин!», но Вера посчитала, что ей просто слышится.

— Девочка, ты чего, что произошло?

Вера подняла голову и увидела перед собой директрису школы. Да, она точно знала это лицо. Ее Вере пришлось навещать за последний год по несколько раз и, к сожалению, не для того, чтобы послушать комплименты, вынесенные ее дочери.

— Что случилось? Пожар? — Вера вскочила на ноги.

— Карантин. — Ответила та лаконично. Тучная женщина среднего возраста поправила свои кучерявые, кое-где поседевшие, волосы, и припустила очки, откровенно-оценивающим взглядом окидывая Веру.

— Карантин? — Вера оторопела. — В мае?!

— Так, ты из какого класса?

— А где Катя? — У Веры задрожало тело. Она совсем забыла о своей трансформации, и потупленный взгляд директрисы раздражал и пугал ее одновременно.

— Какая именно?

— Кондратьева, какая еще мне может быть нужна Катя?! — Вера едва ли не сорвалась в крик.

Директриса хмыкнула, пожала плечами и заглянула в журнал, который крепко прижимала к пышной груди рукой. Придерживая другой рукой очки, она внимательно проглядела каждую страницу, а затем сказала просто:

— Такой у нас нет.

Вера задохнулась.

— Как это, нет?

— Ну нет, нет.

Вера посмотрела вслед исчезающим за домами детям, потом перевела взгляд на открытую дверь школы, откуда только что начали выходить учителя. Они встречали Веру с удивлением.

— Наверное, девочка, которую ты ищешь, — обратилась к ней директриса, заметив растерянность Веры, — учится в другой школе. Ты, наверное, перепутала, вот и все.

Вера вонзилась в нее глазами.

— Думаете, — возмутилась она, — я не знаю, где учится моя дочь?!

Директриса смотрела на нее с приоткрытым ртом.

— Где моя дочь?! — Вскричала Вера, хватая за плечи женщину и тряся. — Отвечайте! Отвечайте!

Вера не помнила, кто и как ее оттащил от перепуганной директрисы. Но больше ей не позволили донимать ее, и не слишком вежливо прогнали за ворота школы.

Вера не помнила, куда пошла дальше. Покачиваясь, словно пьяная, она брела по улице, перебирая в голове случившееся.

Итак. Ей семнадцать, ее дочь пропала и все, кто знает ее, прикидываются в обратном. Разве в такое можно поверить?

Вера постоянно останавливалась перед окнами какого-нибудь здания, пытаясь уловить в них свое отражение, точнее, свое прежнее отражение. Но нет. Она видела перед собой молодое лицо, еще не усеянное морщинками или пигментными пятнами.

Странно, а ведь это должно радовать Веру.

Неужели это не то, чего она так страстно желала накануне своего дня рождения? Ведь она так отчаянно пыталась воззвать ко Вселенной, что трудно теперь жалеть ее. Ее можно лишь упрекать в взбалмошности, вот и все.

«Куда мне идти? Где мне ее искать? А есть ли она вообще в этом… в этом городе? Нет, нет. Надо вернуться, надо лечь спать, а когда проснусь — все пройдет, как простуда на губе. Нет-нет, это просто бред. Я перетрудилась давеча, а теперь вот… галлюцинации. Мигрень. Все неправда. Это неправда».

Но чем дальше она шла, тем яснее и четче осознавала свое новое, молодое тело.

Вот так вот, Вера! Надо было быть осторожнее с мечтами, ведь они имеют свойство сбываться! И на каждое желание свое время. А ты такая нетерпеливая и вспыльчивая! Нельзя предъявлять претензия Вселенной, она этого не любит. Вот видишь, что случилось? Она одарила тебя сполна, как ты и заказывала, а ты по-прежнему недовольна?!

И так было всегда: если Вера и добивалась чего-то, то в скором времени жалела об этом.

Сейчас ее слегка ободряла мысль об исцеляющем завтра — что, если сила волшебства иссякнет на утро следующего дня? Тогда она проснется прежней…

Сорокалетней.

Неуравновешенной.

Работающей за гроши кассиршей.

Матерью-одиночкой.

Несчастной.

Вера застонала. Демоны терзали ее по сторонам, а она металась, не зная, в какой угол забиться.

Так она дошла до проспекта. Здесь и по будням всегда было много людей, в основном, молодежи. Было облачно, но довольно тепло. Легкое дуновения ветерка разносило по улице пряный аромат булочек и пирожных из кондитерских и терпкий запах полевых цветов, с которыми так желали расстаться бабушки-продавщицы, прикрывающие лица и головы огромными соломенными шляпами. Где-то недалеко играл бродячий музыкант на саксофоне что-то очень красивое, но тоскливое. Мимо шли люди: люди занятые, люди радостные, люди сердитые, люди живые.

Вера в этот момент почувствовала себя картонной декорацией, статуей, никчемным предметом посреди улицы. Она поняла, что мир вокруг нее не изменился. Высыхает цветок, но не все поле.

Вере хотелось подбежать к первому встречному и, встряхнув его за плечи, прокричать: «Эй, неужели вы не видите, что со мной?! Утром я проснулась маленькой, а ведь мне сорок, мне сорок лет!».

Она словно находилась в маленькой шлюпке после кораблекрушения в открытом, бушующем море. Это был неравный бой могучих волн и Веры — без весел, спасательного жилета и не умеющей плавать.

Покачиваясь, Вера дошла до первой лавочки и рухнула на нее. Закрыв глаза, она подставила лицо выглянувшему солнцу, которому она обычно предпочитала дождь или осеннюю прохладу. Руками она держалась за края лавочки. Ноги были вытянуты, пятки упирались в землю.

Тело ее полностью расслабилось, разум успокоился. Лихорадка отпустила сознание Веры, она с облегчением выдохнула.

— Господи, — шептала она, — как же сложно постоянно думать, думать, думать…

Интересно, а как часто и как много она думала, будучи семнадцатилетним подростком?

О нет, этот возраст совсем не подходит для глубоких и завышенных дум. Это время открытий — новых ощущений, чувств, возможностей, талантов, умений. Время, когда кирпичиком за кирпичиком прокладывается дорога. И какой сложной эта дорога может быть или, в конце концов, неправильной и бесполезной — не возникает и мысли.

Разве Вера не мечтала о том, чтобы вернуться обратно в свои лучшие годы? И никакой работы, никакого стресса, бессонниц, ссор с дочерью и…

И самой дочери.

Так почему же она не рада?

Почему ей по-прежнему одиноко, страшно, грустно и тяжело? Разве так оно должно было быть снова в юные семнадцать лет?

Однако в тот момент, пока Вера нежилась под солнцем, голова ее была пуста. Только неразборчивые картинки мелькали в сознании, не задерживаясь более чем на пару секунд.

В теле ее была пустота, словно все ее органы, кости и даже сама душа растворились, и теперь она была наполнена воздухом.

Сидела она рядом с открытым летним кафе, откуда доносились какая-то романтичная мелодия и усталые голоса уморившихся вкусной едой и жарой людей. Она не прислушивалась до тех пор, пока среди сплетений людских голосов не уловила знакомые нотки. Глаза Веры инстинктивно раскрылись, как у собаки, в чей нос резко ударил запах колбасы, которой дразнился ее хозяин. Выпрямившись, она сосредоточилась на этом звуке, который было так сложно уловить на расстоянии.

Та же интонация, тот же гортанный смех, те же вечно прерывающие разговор «а, наверное, наверное».

Ноги Веры онемели, сердце глухо забилось. У нее было состояние человека, услыхавшего подозрительный шум в соседней комнате ночью, хотя он живет в квартире совсем один. Надо бы проверить — но не хватает смелости. Вот и сейчас Вера боялась обернуться, хотя для подтверждения догадок ей осталось сделать всего лишь один жест.

В нерешительности она кусала израненные ветром и теми же зубами губы. В конце концов, она преодолела саму себя и повернулась.

Сидела она совсем рядом с кафе и могла с легкостью разглядеть каждого его гостя. Так, ближе к улице и, следовательно, к Вере сидела пара мужчины и женщины. В основном разговаривал мужчина, аккомпанируя себе руками, а женщина кротко кивала да пила что-то из белой круглой чашки.

Вера прищурилась; в нее ударила молния.

Не владея собой, она поднялась со скамейки, в упор глядя на мужчину, чье лицо ей было прекрасно видно (у женщины она видела лишь голову и иногда профиль, когда она незаметно меняла позу или смотрела в сторону).

Вера тихонько качала головой, как бы отрицая то, что видела. Итак, это третье потрясение за день. Прекрасно, что же ее ждет дальше?

Те же рыжие густые волосы, та же широкая улыбка большого рта и две ямочки на правой щеке, жесткая щетина, родинка на верхней скуле той же правой щеки, богатой причудами внешности, пронзительные сапфировые глаза, такие лучистые, такие искрящиеся; Вера перестала качать головой, когда узнала в лице этого человека даже самые мелкие черты, например, шрам, рассекающий, — правую! — бровь, крупные веснушки на горбинке носа, и будто прыгающие брови, не попадающие в такт всей мимики лица.

У Веры перехватило дыхание; сердце теперь стучало оглушительно и быстро, так и норовя вырваться из груди.

Так странно видеть спустя четырнадцать лет своего бывшего мужа в момент кульминации разворачивающихся в ее скучной доселе жизни чудес, в которые Вера никогда не верила.

Так странно видеть его сейчас, в обычный будний день, в обычном кафе, где средняя цена за обед не равняется десяти евро, к чему этот человек явно привык.

Так странно ей видеть его после того, как отпустила последнюю надежду на эту встречу.

Так странно.

Теперь перед Верой встал выбор: продолжить смотреть до тех пор, пока тот не заметит и ей придется обратиться в бегство или же…

Каким был второй вариант?

Что она могла еще сделать?

Это что-то должно контрастировать с первым вариантом. Это что-то должно противоречить даже самой ее, Вериной, природе. Это что-то должно пугать ее, наводить на ужас, удивлять, поражать. Действия, которые она не позволяла себе даже в самых смелых мечтах.

Этот выбор могла бы сделать… Катя.

Внезапно вся неуверенность, такое долгое время сковывающая Веру, превратилась в пепел. Он разнесся по ветру, оставляя свободное место для нового, ранее чуждого Вере качества, которое и толкнуло ее в тот момент на такой поступок.

Вера подошла к ограде кафе, уперлась в нее дрожащими руками и, наклонившись к мужчине, уставившегося на нее с приоткрытым ртом (до этого он что-то рассказывал своей спутнице), спросила:

И мужчина, и женщина вскинули брови, но промолчали, скованные удивлением. Женщина взяла чашку кофе (можно было догадаться по запаху) и облокотилась на спинке стула, как бы готовясь к представлению, заранее определив, что оно будет занимательным.

Мужчина же, наконец, обрел любопытство. Он слегка подался вперед к лицу Веры и сказал просто:

— Да, очень хорошо.

Веру задела его насмешливая реакция, но она попыталась не терять самообладание.

— Наверное, у тебя много свободного времени, и ты знаешь, как провести его с комфортом. Но странно, что ты выбрал такое… скучное место, учитывая твое положение.

У мужчины вырвался смешок, а женщина улыбнулась, приникая губами к чашке, не отпивая напитка.

Вера совсем перестала замечать его спутницу. В поле ее зрения теперь помещался один лишь он.

— Девушка…

— А ей ты уже все рассказал? — Вера кивнула в сторону женщины, не отрывая глаз от мужчины. — Ну, имею в виду, что ты любишь зеленый чай со сливками без сахара, сериал «Друзья», а в душе любишь петь песню Димы Билана «Против правил»?

Она выпалила это на автомате, но спутница успела уловить каждое слово и сглотнуть напитком вырывающийся смех. Мужчина же насторожился, а взгляд его напрягся словно тетива лука.

— Ты кто такая? — Вкрадчиво спросил он.

— А вы с ним уже достаточно долго или вы пока еще очередная попытка удержать статус неподражаемого обольстителя, каким он, возможно, был лет двадцать назад? — Вера, наконец, обратилась к женщине, повернувшись к ней лицом.

В тот момент Вера поняла, что сложно оттолкнуться на велосипеде и удержать управление лишь поначалу, а потом можно ехать, не держась за руль.

— Девочка, — она улыбнулась, — у тебя все хорошо?

— О да, — Вера закивала головой с таким видом, словно приняла этот вопрос серьезно и как искреннюю заботу. — У меня все хорошо уже четырнадцать лет. Но, возможно, мне было не лучше, чем ему все эти годы.

Мужчина теперь, не шевелясь, в упор смотрел на Веру стеклянными глазами. Улыбка уже не украшала его побледневшее лицо.

— Стойте! — Вера засмеялась, подняв указательный палец вверх, как учительница первого класса, собирающаяся объяснить какое-то обыкновенное явление, которое, однако, было трудно воспринимаемым для малышей. — Я знаю, кому было лучше всех эти четырнадцать лет! Догадываетесь?

Уже даже женщина, которая еще мгновение назад готовилась к веселой сцене, нахмурилась, слушая обезумевшую Веру.

— Конечно, — не дождавшись ответа, воскликнула Вера, — его дочери! Правда, Кит?

И она расхохоталась. Она расхохоталась так, как это делают душевнобольные, психически нездоровые, слабоумные. Она расхохоталась тем смехом, который слегка пугает здоровых людей.

«Кит» — так его называла Вера еще в первые годы их отношений, когда гнет брака не обременял их молодые плечи. Ему нравилось это прозвище, но с тех пор, как они разошлись, никто его так не называл. Или, по крайней мере, на тот нежно-шутливый манер, с каким это делала Вера.

Когда в ней еще была хоть какая-то страсть.

Или когда она еще могла откликаться на его страсть.

В общем, это было так давно, словно не с ними и не в этой эпохе.

— Дочери?! — Лицо его спутницы исказилось гримасой. Она уставилась на мужчину, всем видом требуя объяснений. Но мужчина находился в таком оцепенении, что никак не отреагировал на ее восклицание.

Он пристально смотрел Вере в глаза, но теперь уже не с тем выражением лица, что пару минут назад. Он находился в ступоре, и это отражалось в его глазах, приоткрытом рте и наморщившимся лбе.

— Никита? — Из гипнотического состояния его вырвал настойчивый голос женщины. — Ты это собираешься объяснять или нет?

Однако он продолжал ее игнорировать. Вместо ответа женщине, он наклонился еще ближе к Вере, принявшей самоотверженный вид, и прошептал:

— Катя? Катя, это ты?

Вера отшатнулась от изгороди, пряча глаза в землю.

Если бы она хорошенько обдумала план действий заранее, если бы она, при возможности, готовилась к этому разговору основательно, допустила ли она такой вариант развития событий?

Притворилась бы она своей дочерью?

Но ради чего?

Вера растерялась, не зная, как вести себя дальше. Она поняла, что зашла слишком далеко. Она заблудилась и не может найти путь назад.

— Катя? — Но Никите уже не нужен был ответ, ведь ее поведение твердо убедило его в догадках. Мужчина поднялся со стула, тупо повторяя. — Катя, неужели это ты?

Но Вера инстинктивно развернулась и пустилась в бегство. Никита стоял на своем месте, провожая ее ошеломленным взглядом. Спутница его скрестила руки на груди, сердито стуча носком туфли.

— И кто это был?

Никита ответил, казалось, спустя целую вечность:

— Моя дочь.

Убедившись, что за ней никто не следует, Вера остановилась, чтобы отдышаться. Восстановив дыхание, она стала осматриваться в поисках свободной лавочки, но такой не оказалось поблизости. Она решила спрятаться за ветвями старого могучего каштанового дерева от солнечного удара. Вытирая пот со лба, Вера подумала, что вспотела скорее от волнения, чем от бега.

Итак, Никита принял ее за Катю, то есть за свою дочь. И это не удивительно, ведь теперь Вера выглядит как ее ровесница. К тому же, она говорила такие вещи, которые не могла знать простая взбалмошная девчонка, которое было настолько скучно, что она решила продемонстрировать свое безрассудство простой парочке в летнем кафе.

Вера до сих пор видела перед глазами Никиту, будто пораженного громом, который шептал, едва шевеля губами: «Катя… Катя…».

Вере было интересно, о чем он думал тогда и сейчас. Он мог, конечно, вообще ни о чем не думать, но чувства не могли не вспыхнуть в нем. И, надеялась Вера, они сейчас душили его и отвлекали от всего вокруг, в том числе и от его спутницы.

— Конечно, — проговорила Вера вслух, согнувшись и упершись руками в колени, — такие, как он, и дня без интрижек не проживают.

Она думала о той женщине, брюнетке с идеальной осанкой, умело скрывавшей свой возраст косметикой (которая, что удивительно, не была отчетливо заметна). Эту женщину, видимо, он встретил не в метро, не где-нибудь на улице и даже не в том кафе. Выглядела она элегантно и, несмотря на старания Никиты раскрепостить ее своей болтовней, довольно сдержанно. Улыбаться ее как будто заставляли приличия, о которых она никогда не забывала, даже, казалось, в домашней обстановке.

Но когда она смотрела на Веру, зашедшей в своем поведении и речи чуть дальше положенного, была заметно, что она не лишена надменности и высокомерности. Она, казалось, не обращала внимания на сцену, разыгрываемую тогда Верой, но блуждала по ее телу оценивающим взглядом: как безвкусно, дешево и, словом, бедно одета эта девчонка! Что на нее сердиться, будто думала брюнетка в ту минуту, ее пожалеть надо и подать на пропитание!

Вера зажмурилась, заглушая нахлынувшие чувства стыда и унижения. В конце концов, не все ли ей равно, что эта особа думала?

Ей было важно сейчас разрешить проблемы, рухнувшие на нее, словно бетонный потолок посреди ночи.

Стоять на месте смысла не было. Нужно идти.

Идти.

Но куда идти?

«Домой».

А зачем домой?

«Нужно найти хоть какие-то признаки жизни Кати. Ее не могло стереть с лица Земли бесследно».

Кроме этого, она должна была проверить и свои вещи, которые могли подтвердить существование ее самой, но не как подростка, а как все еще взрослой женщины. Да, это было куда важнее, чем заботиться о мнении незнакомой дамы.

Так она снова побрела дальше, стараясь сосредоточиться на предстоящих делах. Но, как бы она не пыталась занять свои мысли, перед глазами у нее стоял Никита, в ушах звучали и ее, и его голоса одновременно, сердце то и дело сжималось, когда тело вновь переживало те же чувства, что и в тот момент. Это было сложно вот так оставить позади, как маленькое происшествие, сродни увиденной аварии на дороге: автобус задел бампер легковой машины. Пугающе, но не так впечатляюще.

Однако Вера погрузилась в раздумья настолько глубоко, что перестала видеть что-либо перед собой: голова ее была опущена так, что подбородок чуть ли не упирался в грудь. Какое-то время она была смешана с толпой, собирающейся на краю дороги, чтобы перейти после долгожданного «зеленого света», который, однако, не собирался загораться. Но так как она по-прежнему пребывала в трансе, она продолжила путь.

Лишь рев приближающейся машины урвал ее из забытья. Но Вера не успела спохватиться: уже слишком близко был несущийся автомобиль. Застывшая от холодного ужаса, пробравшего все ее тело, она смотрела на машину бездыханно, будто смирившись с неизбежным.

Но не успело это неизбежное произойти, как что-то снесло Веру с дороги, повалив на асфальт за проезжей частью. Она ударилась лбом и носом, из других частей тела больше всего пострадала рука: при падении она согнула правую руку до упора, прижав запястье к груди.

Никита приподнялся над ней, аккуратно повернув ее за плечи к себе лицом, чтобы проверить увечья. Кровь показалась на ноздрях, на лбу была сильная царапина. Она не сразу открыла глаза, а он заговорил:

— Катя, ты в порядке? Неужели ты не видела машину? Тебя же могли сбить, ты бы погибла!

Придя в себя, Вера оттолкнула его от себя.

— Тем лучше! — Огрызнулась она, стараясь не выдавать сильную боль в руке, которая, казалось ей, была сломана, и во всем теле. Когда Никита попытался подойти к ней ближе, она выкрикнула. — Уйди! Уйди от меня!

— Катя… — Он начал опасаться зевак. — Тише…

— Не буду тише, — Вера держалась за руку, и это не ускользнуло от его внимания, — видеть тебя не хочу еще одни четырнадцать лет!

— Прости, ты права, нам надо поговорить, — он снова постарался подступиться к ней, но это еще больше разожгло пламя ее ярости. Она даже подпрыгнула на месте, а глаза ее засверкали ненавистью:

— Не подходи ко мне, ты чужой, чужой! Всю жизнь испортил, всю жизнь! О-о-о!..

Никита растерянно смотрел по сторонам, с ужасом замечая интерес прохожих. Вон кто-то стоял у фонаря и, показывая на них пальцем, обменивался какими-то фразами. Никто не смеялся, но люди не были равнодушны.

— Катя, прошу тебя, — он осторожно подкрадывался к ней, как лев охотится за трусливой зеброй, — успокойся, давай поговорим где-нибудь, прошу…

— Поговорим, — процедила она, глядя куда-то в сторону; затем она резко вонзилась в него взглядом. — О, я тебе все выскажу! Все выскажу!

И она набросилась на него с кулаками, которые действовали на него как детский резиновый молоточек. Она рычала, отбивалась от его рук, сходила с ума. А Никита все пытался ее успокоить всеми способами, которыми он только мог воспользоваться. В конце концов, он перекинул ее через плечо и понес в ту сторону, где находилась его машина.

— Пусти! — Кричала она, брыкаясь. — Зверь! Негодяй! Предатель! Мерзавец! Ненавижу! Ненавижу!

А Никита старался идти как можно быстрее, чтобы скорее скрыться от людей — еще больше заинтересованных.

— Только так и мог решать проблемы! — Продолжала она кричать.

Никита вдруг вспомнил их частые с Верой ссоры, когда, не в силах уже терпеть ее истерики, он забрасывал ее, как мешок, себе на плечо и нес, куда ему вздумалось. Это воспоминание, подкрепившееся словами, как он думал, Кати, заставило его остановиться и опустить девушку на ноги. Та продолжила его бить кулачками, пока не устала — не устала от самой себя.

Оба отдышались, и Никита спросил:

— Что ты сказала?

Вера, поправляя волосы и одежду, не смотрела на него.

— Кать, — окликнул он снова, — ты сказала… сказала там что-то про…

— Отстань.

Но Вера поняла, что его смутило.

Постепенно ее состояние пришло в норму: дыхание восстановилось, кровь отлила от лица, слюна снова стала выделяться.

«Чуть не выдала себя, дура».

Но к чему ей волноваться? Она никаким образом не может выдать себя, ведь у нее есть мощное оружие против всех Никитиных подозрений — ее облик.

— Прости, — выдохнул он, поворошив волосы, — прости меня… Ты поговоришь со мной?

— О чем? — Она смотрела на его кожаный ремень, опоясывающий джинсы.

— Как «о чем»? Обо всем.

— Надо было говорить об этом четы…

— …четырнадцать лет назад, — подхватил он, — знаю, Катя, знаю! Но дай мне объясниться, дай мне…

— Оправдать себя? — Вера, наконец, посмотрела ему в глаза. — Ты сам себя слышишь? Сам понимаешь?

Никита не выдержал тяжести ее взгляда и отвернулся. Вера внутренне восторжествовала, но негодование не отпускало ее.

— Просто интересно, — бормотала она, нервно стуча ногой, — что же можно было делать столько лет, чтобы не суметь найти хоть часок свободного времени для встречи с дочерью.

Это словно возмутило Никиту, потому что голос его повысился:

— Ты многого не знаешь.

— Да ну? Оно и понятно, ведь…

— Я писал твоей матери, когда ее телефон перестал быть доступен даже для звонков. — Отрезал он ровным тоном. Вера взглянула на него и поняла, что он рассержен, и это крайне ее удивило. На что он сердится, спрашивается? И какое право он имеет на это? Как только у него хватает совести себя защищать, отстаивать честь, высохшую слезами на ее щеках, которые она проливала ночами, когда его не было рядом?

— Да как ты смеешь? — Прошептала она, сжимая кулаки как для очередной атаки.

— Я звонил, вернее, пытался дозвониться, но твоя мама…

— Не звонил ты мне!

Никита оторопел.

— Я… я этого и не говорил. Я звонил маме.

Вера повернулась к нему спиной, чтобы не выдать себя прорвавшейся на лицо гримасой. «Проклятье!» — подумала она и чуть слышно стукнула себя по лбу.

Никита воспользовался моментом, чтобы незаметно сузить расстояние между ними. Когда Вера обернулась, он уже стоял на колене.

— Катя, — он тяжело сглотнул, — знаю, ты меня ненавидишь. И… и ты имеешь на это право. Прости. Я… прости. Мне так жаль, я…

Вера сама шагнула к нему, наклонилась так медленно, словно боялась спугнуть муху, за которой следила, и, глядя ему прямо в глаза, спросила вкрадчиво:

— Тебе жаль?

— Да.

— За что ты просишь прощения?

Он поколебался.

— За… всё.

— За что «за всё»?

— Катя…

Состояние ее достигло той стадии, когда тело перестает реагировать на негативные эмоции, кипящие внутри, но остается лишь что-то вроде зуда во всем теле — так зудят нервы уставшего от стресса организма.

Вера взяла лицо мужчины в ладони и, буравя его глазами, проговорила так же низко и ровно:

— Невозможно.

Никита все стоял на колене и смотрел ей в потемневшие глаза, сдавленно дыша. Эта девочка вселила в него то леденящее душу чувство, которое он раньше, казалось, не ведал. Ему стало не по себе.

Но поведение девочки и эта сцена навеяли ему какое-то далекое воспоминание, которое прежде не посещало его память, похожую на старый сундук, спрятанный на чердаке и покрытый пылью и паутиной — ибо его так давно не касалась человеческая рука.

Прикосновения маленьких рук, этот пронзительный взгляд и голос, так выразительно произносящий всего одно лишь слово, заменяющее тысячи…

И он, стоящий на колене…

Кажется, когда-то давно ему часто приходилось упираться коленом в пол или в землю и стоять так подолгу, пока все не разрешится…

Мужчина все смотрел в эти болотистые глаза и не мог понять, что за воспоминание она в нем пробудила. Размытые картинки проплывали в его голове, но он не мог собрать их в одно целое. Глаза, руки, колено, голос…

Грудь его сдавил спазм.

Он осторожно коснулся ее рук, но не отнял их от своего лица. В ту секунду ему показалось, что взгляд девочки прояснился, а сама она изменила свой облик на мгновение и превратилась в совершенно другого человека. И тогда с его губ невольно сорвалось, словно отдаленное эхо в лесу, одно лишь слово:

— Вера…

Девочка ахнула и резко отпрянула от мужчины, отворачиваясь, чтобы он не видел ее лица.

А Вера, тем временем, дрожала и всеми силами пыталась подавить румянец на щеках. На щеках? Да она вся пылала! Как успокоиться, как снова овладеть собой?

Спустя недолгую паузу она вновь услышала его голос за спиной:

— Ты… ты так похожа на свою мать.

Странно, но почему-то Вера не почувствовала облегчения. Ей даже стало слегка досадно: она будто разочаровалась в том, что он ее… не признал по-настоящему.

Да, возможно, ей хотелось, чтобы он узнал ее — узнал Веру, ту Веру, прежнюю Веру, а не ребенка. Ах, если бы хоть кто-нибудь, даже этот презренный человек, узнал ее, принял ее, понял, что она — это Вера!

Но она не могла, боялась, не позволяла самой себе признаться в этом желании.

Но уже не могла сдерживать себя.

Чувства захватили ее.

Она хотела, чтобы он перестал принимать ее за Катю. Она не Катя! И ей не нужны эти подлые игры, в которых ловок только он. Все эти хитрости чужды ее натуре! Она не умеет лгать, не умеет играть, как актриса, не умеет манипулировать, не умеет…

«Ты так похожа на свою мать».

А ей так хотелось выкрикнуть: «Да потому что я и есть она! Я Вера! Вера! Я — ВЕРА!»

Но разум ее был сильнее сердца, и здравомыслие все же укротило ее горячность. Она услышала саму себя: «Поверь, будет лучше оставить его в неведении. Но ни к чему его отталкивать теперь».

Вера повернулась к нему, но ничего не сказала. Она ждала.

— Я подвезу тебя домой? — Но этот вопрос прозвучал утвердительно.

Вера кивнула.

Они молчали всю дорогу.

Неловкость разбавляло негромкое радио, которое обычно раздражало Веру, но не в этом случае. И хотя радио позволяло немного отвлечься от гнетущих мыслей, Вера, да и Никита тоже, не могла полностью расслабиться.

Они оба были скованны, как будто им обязательно нужно было о чем-то говорить, но у них не получалось.

Между тем гнев и все ему сопутствующие эмоции понемногу отпускали Веру. Ей больше не хотелось ругаться, спорить, доказывать. Будто она так тщательно рассматривала картину, как вдруг заметила загадочную деталь, без которой смысл произведения был неясен или же воспринимался иначе.

Но теперь она чувствовала тупое отчаяние сдавшегося человека. О да, она сдалась, сдалась тому, кого так сильно презирала и кому так страстно желала отомстить. И на что ее хватило? На маленький, молниеносный скандал посреди проспекта? Она ведь ничего не добилась, не удовлетворилась. В итоге сама попалась в сети, которые плела для жертвы, да еще и покорилась. Замечательно!

— Останови здесь. Там дальше не проедешь.

— А далеко тебе идти будет?

— Ты, конечно, уже и забыл все.

Она все же дала ему адрес дома, в котором они жили. Никита знал, что это дом ее, Вериной, матери всегда, но за долгие годы отсутствия фотографическая память начала ему изменять.

— Да… забыл… — Виновато признал он, выглядывая из окна на улицу. Он не стал задумываться над ее словами, хотя и было странно, откуда Катя осведомлена об их с Верой жизни. Может быть, они с матерью в таких тесных отношениях, что у них почти нет никаких запретных тем для разговоров? Что ж, это хорошо (и отчасти плохо), что она так много знает о своем отце…

— Я пойду, — сказала она натянуто и с небольшой неохотой в голосе, которой сама удивилась. Вера открыла дверь, но нарочно медлила, дожидаясь его действий.

Никита все колебался, и необъяснимый страх сдерживал его. Но, когда она уже переступила через дверь машины, он быстро схватил ее за руку, надеясь, что не грубо, и сказал:

— Катя.

— Что?

— Как там… — И он осекся, все не решаясь.

— Кто? — Она пытливо смотрела ему в глаза, а ее собственное сердце бешено колотилось.

— Мама, — выдавил он, и ему словно стало легче, потому что язык его сразу же развязался. — Как она? С ней все хорошо? Она не болеет?

Вера дрожала, вглядываясь в это лицо как будто впервые. Время его не обидело, с горькой усмешкой подумала она, отводя взор в сторону. А морщинки в уголках глаз у него были и по молодости — такая вот особенность. Она заметила в рыжих волосах проблески седины, но и это было украшением его столь необычной внешности, так что вряд ли это можно считать ударом зрелости. Все в нем было гармонично и очаровательно, что ей стало даже обидно. Ведь она с годами не молодела и уж тем более не становилась красивее. И откуда такая несправедливость?

Она дернула рукой так, чтобы он убрал свою руку, и проворчала:

— Какое это имеет значение…

— Имеет, — вставил он, едва она закончила. — Имеет.

— Неужели? — Она посмотрела на него с ироничной улыбкой. — Откуда такая забота? С чего?

Он растерянно повел глазами из стороны в сторону, лихорадочно пытаясь придумать ответ. Но она ввела его в ступор!

— Ага, — Вера кивнула, — не можешь ответить. Потому что не любил никогда.

— Любил… — Голос его звучал так глухо, словно принадлежал провинившемуся мальчишке, наказанному и поставленному в угол.

— Нет, — отрезала она резко и раздраженно.

— Я любил, Катя, я…

— Нет, — она повернулась к нему, сверкая глазами, — не любил, ты меня никогда не любил!

Никита оторопело молчал. Вера порывисто задышала, как выброшенная на берег рыба, и тут же вылетела из машины, стукнув дверью.

Никита даже вслед ей не смотрел, с трудом переваривая случившееся еще мгновение назад.

На ватных ногах Вера добралась до своего дома. В этот раз лестницей она не воспользовалась, так как совсем не осталось сил. Истощенная, она едва вползла в лифт и нажала на нужную кнопку. Пока она пыталась достать дрожащей рукой ключ из кармана юбки, Вера услышала приближающиеся шаги на лестнице — неторопливые и тяжелые. Эти шаги сопровождались негромкими женскими голосами, сплетенными в каком-то повседневном разговоре.

Уже вставив ключ в замочную скважину, Вера обернулась, чтобы посмотреть, кто это был. Соседки напротив, которые с таким любопытством осматривали ее сегодня утром, возвращались домой.

Они понизили голоса до шепота, так, чтобы ни единый звук не донесся до Веры и, искоса поглядывая на девушку, принялись что-то (а вероятнее, кого-то) обсуждать.

Когда Вера скрылась в квартире, встречая их бесцеремонные взгляды, они повысили тон:

— Да кто ж эта девчонка?

— А заметила ты, как она похожа на Верку?

— Да?

— Ага. Неужели не заметила? Глаза такие же, мне кажется, и веки точь-в-точь. Только эта маленькая еще…

— Может, у Веры есть младшая сестра, которую она скрывала?

— А с чего сестру-то скрывать? Скорее это дочь. Дочь-то можно скрывать — по некоторым причинам.

— Интересно, по каким?

— Да мне кажется, что…

Их сплетни унеслись вглубь квартиры.

Оказавшись наедине с самой собой, Вера сразу же отправилась к себе в комнату, дабы отыскать личные документы. Ее поиски не увенчались успехом, заставив ее беспрестанно твердить: «Не может быть, не может быть, не может быть, не может быть…».

Так, не было ничего, что свидетельствовало о ее фактическом существовании. Она была полностью уверена в наличии хотя бы паспорта, ведь она всегда знала точно, где он находится. Но и его не было в квартире. Она обыскала все, перевернула дом вверх дном, но ничего не смогла найти. Тогда ей пришла в голову мысль, что ее обокрали, пока она была в поисках дочери. Но она не приняла ее, так как никаких следов кражи не было.

— Меня тоже, что ли, не существует, — тяжело дыша, говорила она с истерическим смехом. Что происходит? Что за безумие? И почему именно с ней?

Она сидела на краю кровати, осматривая бардак, устроенный ей же, в комнате. Внезапно она вскочила и бросилась к зеркалу, дабы проверить, не вернулась ли она в прежнее состояние. Но в отражении она все еще видела молодое лицо: чувствительную персиковую кожу с подростковыми покраснениями, розовые губы, испуганные глаза. Единственное, что ее радовало в этой перемене, это густые длинные волосы, по которым она так скучала. После рождения Кати ей пришлось распрощаться с любимой гривой. С тех пор у нее не получилось вернуть прежнее достояние, и это было первым камнем, брошенным в нее жизнью.

Вера, казалось, успокаивалась, пока ласкала собственные волосы. Она улыбнулась, расплетая косу и расчесывая крепкие пряди пальцами.

Она подумала, что у нее помутился рассудок, но не смогла остановиться. Это занятие и правда расслабляло ее, уводило от проблем, непосильных ее плечам, и даже убаюкивало.

Но спать ей было некогда.

Закончив заново знакомиться со своими волосами, Вера продолжила всматриваться в свое лицо, словно видела его впервые. И тогда ей показалось, что она не помнит, как выглядела еще вчера.

— Неужели я так сильно изменилась, что он не узнал меня? — Проговорила Вера вслух, удивляясь, как певуче звучит ее теперь молодой голос.

Поняв, что пустое разглядывания своего лица ничем ей не поможет, она направилась в комнату Кати, в которую без спроса заходила лишь затем, чтобы убраться. И даже этого было достаточно, чтобы возбудить неукротимый гнев дочери.

В комнате было темно и холодно. Шторы были затворены, солнце не проникало сквозь них и не согревало своими лучами. Но Вере показалось, будто на улице зима, а во всей квартире неотапливаемым местом было только это.

Помедлив несколько секунд, она сразу стала вспоминать, где хранились ценные документы в спальне дочери. Для начала она решила обыскать прикроватную тумбу. Не найдя там ничего, что было бы полезно, она бросилась к столу, служившему Кате и как туалетным, и как рабочим одновременно.

Она выдвинула все ящики, но находила лишь…

— Хлам. Господи, я же говорила, ну уберись ты, уберись в комнате, что за вечная помойка, веч…

Тут она наткнулась на цветастую книжку в твердом переплете. Она не была похожа на школьный дневник, но хранила в себе записи более личные.

Вера не понимала, откуда в ней проснулось влечение к этой вещи, но не знала, как отбросить ее в сторону и продолжить поиски документов. Подсознание укоризненно нашептывало ей: «Ты же сама прекрасно понимаешь, здесь документов нет. Но зачем же ты сюда полезла? Ты знала, что здесь хранится совсем другое. Чего теперь стыдиться, когда дело начато?».

Вера оглянулась, как будто опасалась неожиданного прихода дочери. Совесть и любопытство вступили в схватку. Веру терзали сомнения. В конце концов, она подчинилась грехам и открыла книгу где-то посередине.

Первая запись, что бросилась Вере в глаза, начиналась так:

«Лучше б она меня била».

Вера зажмурилась, как будто увидела что-то страшное или омерзительное, но вскоре заставила себя продолжить, не понимая до конца, зачем:

«Не понимаю, почему она себя так ведет. Черепаха. Вечно прячется. И не важно даже, где прятаться. Вон Ксюха с мамой и в кино ходят, и на маникюр, а недавно она рассказывала, как они в кафе ходили… А с моей и поговорить нормально нельзя. Вечно кислая мина, как будто жизнь обидела. И ее-то обидела? Это она меня обидела, меня! Уже не могу здесь жить, не могу здесь…».

Вера яростно перелистнула несколько страниц вперед, будто желая пропустить все плохие записи о себе. Глядя на даты, она понимала, какие были ближе к настоящему дню. Она быстро пробегала глазами по страницам, выискивая знакомое «мама», а если этого не было, просто искала дальше.

Но редко где это слово не мелькало. И, к глубочайшему сожалению и разочарованию Веры, отзыв всегда был негативным.

«Попросила денег на концерт. Ну да, пять тысяч. Но это же моя любимая группа! Ну как она не понимает?! А, да она, наверное, в молодости вела такой же затворнический образ жизни. Только за хлебом ходила, наверное. Как она вообще папу-то встретила? Или он доставщиком пиццы был? А кем он был вообще? Кто он? Никита. Это все, что я знаю. А фамилия-то мамина. Даже с фамилией зажадничала. Черепаха».

Каждая запись, каждое предложение, каждое слово больно врезались Вере в сердце, словно острые спицы. Но, ведомая каким-то яростным чувством, она продолжала чтение.

«Мне очень нравится Марк! И я ему тоже! Он, конечно, не говорил, но иначе быть не может. Я что, не вижу, как он на меня смотрит? А ведь это самый красивый мальчик в школе! А какой он крутой! И спортом занимается. Что бы он мне ни предложил, я бы на все согласилась. Я бы даже…».

Вера быстро перелистнула страницу, чувствуя, что переступает черту. Позабыв о прочитанном секунду назад, она приступила к другой записи:

«Ну-у-у, это все! Сил моих нет больше! Терпения нет! Все! Все!!!

Я ЕЕ НЕ-НА-ВИ-ЖУ!

Черепаха обозленная, сухая и черствая!

Позвала друзей посидеть, Марка тоже позвала, он бы с минуты на минуту пришел, так она ворвалась и давай орать! Сумасшедшая! Ух, ненавижу, все испортила, как обычно! Ничего другого от нее не дождешься! Только портить может, портить мне жизнь! Сначала эта хрущевка, потом утаивание отца, теперь вот это все! Я очень злая, не могу описать! И все из-за нее!

Да лучше бы она У-М-Е-Р-Л-А».

Что-то внутри Веры упало в самую бездну ее существа, лишив ее чувств и забросив ее в оцепенение. Она не заметила, как опустилась на пол, опустив раскрытую книгу себе на колени. Взгляд ее потупился на невидимой точке на стене. Она ни о чем не думала.

Затем Вера растянулась на полу, раскинув руки в стороны, а книга лежала у нее на животе. Она смотрела в потолок, пока в голове ее стучало: «Да лучше бы она умерла».

За окном сгустились сумерки.

Вскоре Вера не смогла видеть даже потолок, потому что в комнате стало слишком темно. Страх подтолкнул Веру подняться на ноги и включить свет в комнате. Потом она подошла к окну, раскрывая шторы и с удивлением встречая поздний вечер.

Приближение ночи встревожило Веру. Она на минуту забыла о дневнике дочери и, не желая больше оставаться в этой комнате, вышла.

Темнота была повсюду. Охваченная необъяснимым страхом, Вера везде включила свет, не оставляя нигде темных мест. Ей было по-детски страшно и так сильно хотелось спрятаться у кого-нибудь в объятиях, обещающих защиту, опору, любовь.

И еще этот дневник…

Вера не знала, куда ей деться. Нетрезво она ступала на ноги, опираясь руками о стены и шатаясь. Снова она подумала, что бредит и что все-таки это неправда, неправда, неправда…

Гонимая страхом и отчаянием, тоской и одиночеством, она зашла в ванную комнату. Набрав ванну горячей водой, она сняла с себя юбку, но оставила рубашку. Так она залезла в воду, аккуратно и неторопливо, чтобы не выплеснуть ее через края.

Все ее тело покрылось мурашками, даже лицо. Вера напрасно считала, что здесь она будет в безопасности, ведь навязчивые мысли не остались за дверью этой комнаты.

Перед глазами Вера видела, как Катя жирно выделяет ручкой каждое слово, будто вкладывая в него всю свою ненависть. Как она презренно фыркает, вспоминая о матери, как она злится, бьется в истерике. Но как она сардонически улыбается, завершая текст предложением: «Лучше бы она умерла».

У Веры вновь заныло сердце. Она схватилась за края ванны и, зажмурившись, полностью погрузилась в воду. Сначала она инстинктивно задержала дыхание, но потом попыталась вздохнуть. Она сразу же вынырнула, откашливаясь.

Вода выплеснулась на пол.

Когда Вера смогла нормально дышать, продолжая чувствовать боль в носу, она стала лихорадочно думать о другом пути сделать это. Что именно, она сама смутно осознавала.

Вера даже вылезла из ванны, чтобы найти подходящую вещицу. Вода стекала по ней, особенно градом она лилась с потяжелевшей рубашки, которая плотно прилипла к ее мокрому телу, и с волос.

Схватив бритву, Вера вернулась в воду, и очень долго смотрела на этот устрашающий предмет, который должен был ей помочь.

Помочь в чем?

Вера не решалась даже ответить себе на то, что собиралась сделать.

— Лучше бы я умерла, лучше бы я умерла, — бормотала она, не в силах забыть ту строчку. Она вдруг почувствовала вину перед дочерью, что заставила ее написать такие жестокие слова. Может, если бы она вела себя иначе, то и отношения между ними сложились бы по-другому?

— Если тебе так хотелось… если тебе хочется, — и Вера, стиснув зубы, прижала лезвие к запястью. Задержав дыхание, она резко дернула рукой в сторону. Она не почувствовала явной боли, но само действие привело ее в такой ужас, что она закричала и едва не расплакалась. Но потом, словно зараженная, не могла уже остановиться, пока вовсе не потеряла сознание.

Когда Вера открыла глаза, она не сразу поняла, что все еще лежит в ванне. Комната была залита каким-то пурпурным оттенком, как будто стены и потолок отражали кровь. Вера не успела оценить свое самочувствие, потому что внимание ее привлек скрип двери. Она повернула голову в сторону и увидела Катю: она стояла, сердито скрестив руки на груди, и укоризненно смотрела на лежащую в воде мать.

— Ну, и что ты там лежишь?

Вера сразу же выпрямилась, готова тут же выползти из ванны.

— Мне, вообще-то, уже пора.

Голос дочери звучал как-то отдаленно, будто она находилась не рядом с Верой, а где-то в подъезде.

Катя исчезла, а Вера незамедлительно последовала за ней (не забыв, однако, надеть перед этим юбку, лежащую возле раковины).

Мокрая, она шла к выходу из квартиры, потому что дверь была настежь открыта. Не закрыв ее и при выходе, она направилась к лестнице, так как заметила поднимающуюся по ней дочь.

— Катя! Подожди меня! Не надо так быстро!

Но та поднималась такой скоростью, будто спешила на автобус.

Вера замерзла, ей было тяжело из-за мокрых волос и рубашки, да и само тело, особенно руки и ноги, никак не обсыхали. Как будто она все еще находилась в воде.

По пути наверх Вера недоуменно оглядывалась по сторонам. Она что-то не припоминала этих стен, не бледно-зеленых, а ядовито-желтых, не припоминала номеров этих квартир и деревянные двери. Разве это ее подъезд?

И сам дом казался бесконечным. Они все поднимались и поднимались, но никак не могли достигнуть конечного этажа.

Вера отвлеклась и совсем упустила дочь из виду. В один момент она вообще исчезла, и это заставило Веру ускориться.

В конце концов, Вера достигла выхода на крышу. Она выбежала, и ее чуть не сбил с ног порывистый ветер, бьющий сильными толчками. Раздираемая страхом, Вера бросилась вперед, затем к другой стороне крыши.

Но она тут же застыла, едва увидев стоящую на краю крыши Катю. Ее густые рыжие волосы развивались на ветру, юбка надувалась. Руки ее были разведены в стороны, как будто она встречала друга.

— Катя, — окликнула ее Вера осторожно, чтобы не спугнуть. Но голос ее смешался с воем ветра, и она попыталась снова. — Катя! Катя, что ты там делаешь?

Дочь медленно повернула к ней голову, оставив корпус неподвижным.

— А тебе-то что?

— К-как что… — Запиналась Вера, подступая к ней мелкими шажками. — Я же… я… Катя, с-спустись, пожалуйста, не надо…

— А почему нет? — Она засмеялась, закинув голову назад. Вера с ужасом смотрела на то, как тело ее пошатывается от ветра, и ей хотелось кинуться к ней и стащить с высокого бордюра. Но что, если она все испортит этим? Что, если это очередные выходки дочери, и Вере просто нужно набраться терпимости?

— Катя… Спустись, — повторяла она, но уже без дрожи в голосе, — я прошу.

— Да плевать, что ты там просишь.

Почему-то эта фраза хлестнула кнутом Вере по сердцу, и из глаз ее брызнули слезы.

— Зачем ты так со мной, — она закусила губу, — неужели ты не видишь, кто я? Почему ты не хочешь быть со мной заодно?

Катя не отвечала, понурив голову.

Вера перестала надвигаться.

— Почему ты грубишь, почему издеваешься? Ты несправедлива.

— Я? — Она усмехнулась. — Враньё.

Вера вытирала крупные слезы со щек, заправляла мокрые пряди за уши и не могла понять, почему ее тело не сохнет. Заметив сочащуюся из ее запястья кровь, она испугалась, но у нее не было времени на себя. Как обычно.

— Я же стараюсь быть… я… я стараюсь делать все для тебя, — продолжала она страдальческим голосом. — Ведь у меня никого, кроме тебя, нет.

Спустя пару минут Катя, наконец, обернулась к матери. Вера оторопела: она выглядела такой зрелой! Как будто ей было не семнадцать, а…

— Теперь у тебя вообще никого нет.

И в тот же момент она снова развела руки и, оттолкнувшись от бордюра, упала.

Кажется, она очнулась от собственного крика. Но когда сознание вернулось к ней, она замолчала, пытаясь открыть мокрые от слез глаза. Она слышала чей-то шепот очень близко, чьи-то руки пытались ее успокоить. Вера не понимала спросонья, что происходит, где она находится и кто это склонился над ней.

Сначала в глаза ей бросился белый потолок, дешевая люстра; кровать плотно примыкала к стене — холодной и бетонной. А лежала она в кровати с белым бельем.

Белое, белое, все белое…

«Больница» — ударило Вере в голову, и новый приступ паники охватил ее. Но когда она приподнялась на локтях, чтобы поднять тревогу, она увидела сидящего рядом с ней Никиту. Цвет лица его был таким же, как и все в этой палате — болезненно-бледный, с темными кругами под глазами. Заметив, что она проснулась, Никита встал с кресла и приник к ней.

— Ты в порядке? Все хорошо?

— Нет, — отрывисто ответила Вера, стараясь не смотреть ему в глаза. — Почему я здесь? Что случилось?

— Ты… — Он набрал воздуха в легкие. — Ты только не волнуйся, ладно?

— Это тебе надо волноваться, — Вера сделала жест, которым хотела оттолкнуть его, хотя он и не пробовал к ней наклоняться. — Что ты здесь делаешь? Со мной?

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Я нашел тебя в ванне, вода была… кровавая.

— Что?!

— Ты резала вены. О боже, Катя, — сама эта мысль привела его в ужас, — зачем же ты это сделала!

Вера наблюдала за тем, как он, закрыв лицо руками, подошел к окну и теперь стоял к ней спиной, борясь с эмоциями. Вера только дышала и ничего не могла ответить. Она взглянула на свою перебинтованную руку, и воспоминания потихоньку стали возвращаться в ее отуманенную голову.

Зачем она это сделала, правда? Зачем? У Веры не находилось ни одного вразумительного ответа или веской причины. Очередной импульс, которому она не смогла противостоять.

Но она оставила эту проблему, решив разобраться с другой.

— Как ты вошел в мой дом?

И Никита сразу забыл о своих муках. В замешательстве он сложил руки в кулак за спиной и принялся расхаживать из стороны в сторону по палате.

— Как-ты-вошел-в-мой-дом? — Повторила Вера с долгими паузами через каждое слово.

— Только не нервничай, Кать. Тебе нельзя.

— Это тебе было нельзя врываться в мою квартиру! Какое право ты имел?

— Я же не собирался… делать что-то ужасное, Катя!

— Откуда мне знать? Ты чужой человек.

Никита всплеснул руками, но промолчал. Сказать было нечего.

Через минуту, надеясь, что девочка успокоилась, он продолжил:

— Я беспокоился за тебя. За… за маму.

— За маму, — фыркнула Вера, но он не расслышал.

— Я должен был прийти, должен был вас проверить…

— Четырнадцать лет назад! — Прокричала она, и острая боль ударила ей в голову. Она прижалась к подушке, тихонько постанывая, досадуя, что он стоит перед ней и все видит. Ее злость возросла. — Уходи отсюда.

— Дай мне объясниться.

— Врываться в квартиру могут только… только… — Она никак не могла подобрать подходящего слова, а он, воспользовавшись моментом, поспешно заговорил:

— Но послушай. Я бы не стал так делать, сама ситуация заставила.

— Какая еще ситуация? Какие жалкие оправдания…

— Ваши с мамой соседки напротив… Я случайно позвонил к ним, да, забыл, что у вас 3 квартира, а не 4. Так они сказали, что к вам заходила какая-то незнакомая девочка, которую они прежде не видели. Сказали, что она как вечером пришла, так там и осталась. С ключом, понимаешь? Я… пойми меня, я… я звонил, стучал. Мы втроем пытались воззвать хоть к кому-нибудь, так вышло, так получилось, что я случайно, да, не смотри на меня так, случайно потянул за ручку, я… боже, ты права, жалкие потуги…

И он, беспомощно взявшись за голову, рухнул на свой стул.

Вера смотрела на него задумчиво. Неужели эти соседки что-то заподозрили? Конечно, им лишь бы найти тему для сплетен!

Вера негодующе завертела головой, представляя, что эти старые девы могли подумать. Ее всегда волновало чужое мнение, особенно сейчас, в такой ситуации.

— Прости меня. — Выдавил Никита, наконец, о котором Вера даже забыла на какое-то время. — Когда я… увидел тебя там, в воде… Пожалуйста, только без упреков и сарказма, умоляю. Я все понял, я… Я ужасен. Знаю.

Вера посмотрела на него, но без жалости. Она пока не могла проникнуть к нему радушными чувствами, рана, не та, что на руке, а там, глубоко внутри ее груди, еще сочилась. Но что-то вроде слабой веры, подобно тусклому лунному свету, пробивающемуся сквозь облака, потихоньку вставало на место холодного презрения. Злость уже не била ее тело дрожью. Она просто смотрела и ждала, что будет дальше.

Он резко поднял голову, будто его ужалила пчела, и спросил, не обращаясь к девушке:

— А где была Вера?

Она инстинктивно сжалась, натягивая одеяло до горла, как будто хотела спрятаться.

— Когда я вошел в квартиру, ее… не было. Кать, — она смотрела в потолок, — где мама?

Вера лежала, буравя взглядом какую-то точку на потолке, с ощущениями человека, загнанного в угол. Она не знала, что сказать, пока воспоминания вчерашнего вечера вновь не накрыли ее ледяной волной. Вера снова увидела перед глазами те безжалостные строчки, которые посмела вывести ручкой ее собственная дочь, снова содрогнулась от чувств, пережитых накануне происшествия, и поняла, зачем она резала вены.

И впервые за долгие годы Вера почувствовала нестерпимую жалость к самой себе. Теперь, когда она превратилась в подростка, она взглянула на себя со стороны, но глазами уже другой Веры, снова юной и цветущей. Она смотрела на себя, увядшую, одинокую, сутулую, вечно грустную и несчастную, никем не любимую, никем не поддерживаемую. Спазм сдавил ей грудь, и из ее горла невольно вырвалось:

— Она умерла.

Никита вскочил со стула.

— Что?! Что ты сказала?

— Мама умерла, — и она, закрыв лицо руками, повернулась к стене, сдавленно рыдая, уже не обращая никакого внимания на его присутствие. Она будто действительно оплакивала саму себя: до того больно ей было, до того обидно, что она больше не могла сохранять стойкость.

— Как… умерла?.. — Никита насупился, будто услышав что-то нелепое, однако неопровержимое. — Как? Когда?

Но, увидев, как трясутся ее плечи под одеялом, Никита понял, что вопросы его так и останутся без ответов. Да ему они, на самом деле, и не были нужны. Самого факта хватало для того, чтобы с полным опустошением внутри рухнуть обратно на стул и просидеть так в оцепенении хоть целую вечность.

Но такой страстный человек, как Никита, не мог сидеть на месте, не мог молча переживать горе, не мог мириться с неизвестностью. Он снова вскочил на ноги и шагнул вперед к кровати, орошая вопросами:

— Когда это случилось? Почему? Из-за чего? Она чем-то болела? Что же произошло, Катя, почему это случилось, как это случилось?

Но он умолк, когда осознание действительности обрушилось на него: так вот, почему девочка себя так ведет; вот, почему она сделала с собой это.

И, растрогавшись, он бросился к кровати, опустившись на колено, и нежно повернул Веру за плечо к себе. Та не противилась, но скорее от неожиданности. Он увидел ее раскрасневшееся лицо, эту неподдельную скорбь, и сердце его расплавилось. Никита нашел ее больную руку под одеялом, высвободил ее и начал покрывать поцелуями, будто хотел исцелить ее забинтованные раны.

Вера, глубоко пораженная этими действиями, не могла и шелохнуться. Она просто наблюдала за тем, как этот человек, казавшийся ей после развода таким бездушным, раскрывает ей свои чувства.

Каждый страдал по-своему. Но именно это и свело их в ту минуту.

Вера, тронутая поцелуями, заплакала еще сильнее и прильнула к его плечу. Никита крепко обнял ее, лепеча какие-то утешительные слова, гладя ее по голове и плечу.

— Все будет хорошо, все будет хорошо…

И ей хотелось повторить за ним: «Да, все будет хорошо! Да!», настолько она устала от этой безнадежности, на которую, по сути, обрекла себя сама. Все обиды, всю ненависть, все мысли об отмщении, все она оставила позади, за спиной, как будто положила груду ненужных вещей в старый чемодан и сбросила в реку, которая унесла его в неизвестном направлении.

— Забери меня домой, — не отпуская его из объятий, проскулила она, — я не хочу здесь больше оставаться.

— Хорошо, хорошо… Я отвезу тебя. — Он отпрянул от нее, чтобы, видимо, встретиться с доктором, и встал с колен. Вера схватила его за руку и, глядя ему в глаза так жалобно, что у него сжалось сердце, проговорила:

— Я не хочу возвращаться туда.

Вера вдруг осознала, что та Катя, которую она встретила в своем сне, была права — у нее никого не осталось. И если она сейчас вернется в эту пустую и холодную квартиру, она сойдет с ума! Ведь она надеялась, что с наступлением нового утра она вновь обратится в себя прежнюю. Но этого не случилось, а значит, не случится и потом. Она застряла в этом зачарованном мире, и ее некому было поддержать.

Вера готова была закрыть глаза на то падение, на которое она сейчас решилась.

— Я понимаю, — прошептал он. — Но… куда?

Вера прикусила губу, сдерживая подступающие рыдания. Он не понимает! Не понимает! Она не может вложить в его голову свои мысли, не высказав их прямо. Но как это сложно! Как сложно это сделать!

— Куда-нибудь, — выдавила она, — но только не туда. Не хочу.

Никита растерянно смотрел то на нее, то на ручку двери. Он в самом деле не понимал, что ему делать, но знал, что так просто оставить девочку он не мог.

— Я… надо подумать, — пробормотал он в замешательстве, — надо подумать, Кать… Я обещаю, я…

И он умолк, сам не зная, что обещал.

Вера вздохнула и перевернулась на другой бок, к нему спиной. Было ясно — помощи от него не жди. Катя права, права, права…

— Я вернусь, скоро вернусь, — сказал он и вышел из палаты.

Когда Вера убедилась в том, что осталась одна в палате, она разрыдалась так надрывно и громко, что испугалась саму себя.

Через пару дней ее выписали.

Утром того дня приехал Никита, они прогулялись по двору, а после вернулись в палату.

— Кать, — окликнул он, когда они вошли, — мне… надо с тобой поговорить.

Вера только посмотрела на него. Он понял, что она готова выслушать, но как раз в этот момент уверенность его покинула.

Никита глубоко втянул воздух носом и выдохнул шумно ртом. Еще раз прокрутив мысленно разговор, как он обычно делал, Никита сказал:

— Я редко бываю в этом городе. Ладно, — он виновато опустил глаза, рассматривая ее больничные тапки, которые ей выдала медсестра, — в последний раз я был здесь, кажется, лет пять назад. После развода с мамой я недолго здесь прожил. Завтра вечером я возвращаюсь в Петербург.

Внутри у Веры похолодело. Она невольно вздрогнула, отводя взгляд к окну.

— В Петербург, — эхом повторила она.

— Да.

— Да, ты об этом мечтал… — Проговорила она тихо, видя перед собой его молодой образ, полный воодушевления и радостного предвкушения. Сердце у нее защемило.

Никита замешкал. Порой ее поведение настораживало его: она часто говорила так, словно знала его с рождения или даже дольше.

— И… зачем ты мне говоришь это? — Ее голос предательски дрогнул, и она намеренно закашляла.

Он заломил руки за спиной.

— Я все еще обеспокоен твоей жизнью и тем, кто ее разделяет. Ты можешь не говорить мне, кто твой опекун, но просто скажи, что ты в безопасности.

Вера обхватила себя руками, шагнув вперед к окну, чтобы он видел только ее спину.

— В безопасности, — едва выговорила она.

Никита кивнул как бы самому себе.

— Я знаю, что… очень много времени прошло… и я его упустил. Но, клянусь, Катя, мне бы очень хотелось все изменить. Очень.

— О чем ты? — Вера посмотрела на него через плечо.

Он сжал кулаки, стараясь вернуть уверенность своему виду или хотя бы голосу.

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Петербург. Хотя бы на летние каникулы.

Это предложение застало ее врасплох. Именно то, чего Вера никак от него не ожидала. Она снова отвернулась от него, вплотную приблизившись к окну, и уперла руки в подоконник. Мысли ее смешались, чувства сотрясали ее ослабленное тело.

Интересно, что бы ответила Катя?

О, эта несносная девчонка без всяких сомнений дала бы твердое согласие! Ни о чем не думая, никого не спрашивая, ни на что не обращая внимания, она бы пустилась в дорогу, окрыленная жаждой приключений.

Но Вера — не Катя.

И что же ответит она?

— Я тебя не тороплю. Я все понимаю, — он урвал ее из раздумий, — поэтому даю тебе время подумать.

Вера все молчала; ее взгляд приковали какие-то старички во дворе, гуляющие по дорожке.

— Я оставлю тебе свой номер телефона, чтобы ты, решив, смогла мне сообщить.

Никита не знал, может ли быть в палате ручка или хотя бы карандаш, поэтому достал собственную маленькую ручку из поясной сумки. Написав номер на одной из салфеток, лежащих на тумбочке у двери, он сказал:

— Вот номер. Пока собирайся. Отвезу тебя домой.

И он вышел из палаты.

Спустя полчаса после того, как они отъехали от больницы, Никита продолжил разговор, который пытался так неуклюже начать.

— Хорошо бы было, конечно, все же навестить психиатра.

— Ты считаешь, я чокнутая? — Спросила она отрывисто.

— Я этого не говорил, — спокойно сказал Никита.

— Но имел в виду.

Никита понял, что допустил ошибку, и теперь не знал, как ее исправить.

— Нет, Катя, конечно, нет. Не хотел тебя обидеть.

— Не надо было, тогда, вообще этого говорить, — процедила она, сердито скрещивая руки на груди и отворачиваясь к окну.

Так Никита понял, что собственноручно лишился возможности наладить с дочерью отношения.

Что касается Никиты, то ему сложно было предложить Вере эту поездку. Он колебался из-за ее непредсказуемого характера; он не знал, какой реакции следует ждать от девочки. Завопит, что он бессовестный? Или гордо вскинет голову, примет самоотверженную позу и самым пафосным тоном, каким только могут разговаривать эти юные защитницы собственных еще неразвитых личностей, откажет ему наотрез.

Но она промолчала. Она вообще ничего не сказала.

И поэтому мысли Никиты в дороге были заняты только этим. Если она согласится, то как их отношения будут развиваться в дальнейшем? И будут ли вообще развиваться? Что, если эта поездка ничего не изменит? Что, если она пожалеет?

А если она так и не согласится?

Однако стоит заметить, что Никита, как бы не противился этому чувству, а все же в глубине души своей, в тех ее чертогах, куда сложно было проникнуть постороннему взору, надеялся, что она примет отрицательное решение. Он думал, будет ли она готова к этому, но о себе-то он подумал? Готов ли он к такому серьезному шагу сейчас, если четырнадцать лет назад путь к ответственности для него был перекрыт?

Человек практичный, варящийся в котле социальных отношений уже доброе количество лет, он был готов принять любое, даже самое тяжкое бремя ответственности. Если оно, конечно, сулила ему сладенькой выгодой в зеленом цвете и крупном валютном размере.

Но только сейчас, столкнувшись с такой проблемой, он понял, какая здесь огромная разница.

Взрослая дочь с характером, который по вкусу можно было бы сравнить с перцем-чили, и развитие собственного бизнеса с большими рисками, казалось, не имели с собой ничего общего. Так было. Пока Никите не пришлось сравнивать.

Оценив ситуацию, в которой оказался, Никита пришел к выводу: ему такую ношу не потянуть.

Но раз он так привык к рискам в бизнесе, почему бы не попробовать и здесь?

Он попробовал, и, как в любом деле, придется ждать.

В то время Вера тоже была в раздумьях. Предложение Никиты было неожиданным. Она была уверена, что очень скоро он опять скроется, и следы его существования зарастут мхом и плесенью. Но то, что он сделал, сконфузило Веру. И колебалась она над ответом в большей степени по той самой причине, по которой Никита сейчас сожалел.

Никита проводил ее до самой двери. Там они распрощались, ни словом не обменявшись по поводу предложения Никиты. И обоим было легче от этого.

Вера вошла в квартиру, когда днем уже овладевали сумерки. Первым делом она прошла на кухню, чтобы выпить воды. Свет пока можно было не включать — закат пылал пурпурным светом, заливающим дома через открытые окна. Вера почувствовала страх, подкрадывающийся к ее душе маленькими шажками, намереваясь в один миг схватить ее в свои цепкие, леденящие нутро объятиями.

Вера стояла у стола с пустым стаканом в руке и смотрела вдаль, на уходящее за горизонт солнце. Скоро совсем стемнеет, и тогда Вера будет обречена на тупую тоску, которая протянется всю ночь — она не сможет уснуть, это определенно.

По крайней мере, у нее будет время хорошенько обдумать предложение Никиты.

Однако презрение к самой себе не отпускало Веру. Только прогнувшись под Никиту, она поняла, насколько малодушна. Ей хотелось оторваться от самой себя и прокричать: «Позор!».

В своих смелых грезах, на которые у Веры хватало хоть сколько-то хитрости, она в мельчайших подробностях представляла себе шумную сцену ее отмщения — как бы она унижала его речами, с каким бы превосходством возвышалась над ним, и как бы жалко выглядел он в свою очередь, моля об отпущении грехов. Ведь он бросил ее, бросил, бросил с дочерью на руках! Но самое страшное, что он сделал — стал счастливым без нее. Уже за это его можно было бы лишить прощения.

Но она поддалась минутной слабости, впрочем, как и обычно, и попалась в собственные сети — и потеряла достоинство. Потеряла!

Да, он все еще находится в заблуждении, что она — это Катя. Но Вере от этого было не легче — она ведь знала правду.

И эта глупая ложь про смерть…

Снедаемая мрачными мыслями, Вера бросилась в гостиную (по совместительству, ее спальню). Какая-то таинственная сила притянула ее в комнату дочери и заставила открыть тот самый ящик, в котором хранился ее личный дневник.

И Вера начала читать.

Она читала жадно, с некоторым остервенением, безжалостно удушая кричащую совесть. Потемневшие глаза Веры молниеносно пробегали по строчкам, то вправо, то влево, то вниз, то снова вверх, то возвращались к предложению, которое она случайно упустила из виду. Губы Веры шевелились, словно она читала проклятия, на лбу выступила испарина, а пальцы дрожали, переворачивая страницы.

Когда Вера прочитала больше половины дневника, ночь вступила в свои права. Ей пришлось встать с пола, на котором она решила расположиться, и включить ночник.

Так, за полтора часа Вера узнала о своей дочери все, что она так и не смогла узнать за четырнадцать лет: ее любимый цвет, фильм, музыкальное предпочтение, к какому актеру она питала страсть, а к какому — неприязнь; что она обожала мармелад, но ненавидела кремовые торты; что она очень хотела сделать себе татуировку на животе и пирсинг в носу (но «эта черепаха» ей ни за что бы этого не позволила); что она любила морозную свежесть и покалывания в пальцах, когда лепишь снежки; любила зеленый чай с молоком и ненавидела крепкий кофе; что она была обманута подругой и опозорена учительницей, которая при всех огласила ее неудовлетворительную оценку по контрольной; что она жутко боялась темноты и всегда оставляла ночник включенным, когда засыпала; что она мечтала о красивой и роскошной жизни в столице страны, но ей «приходилось задыхаться в пыли этого маленького и душного города»; что она любила биологию и точные науки; что она хранила в себе столько неизведанного, а Вера ни разу не попыталась это познать.

Заложив линейку между тех страниц, где она остановилась читать, Вера отложила дневник. Сложив руки в замок на коленях, она закрыла глаза и беззвучно заплакала. Слезы медленно текли по ее щекам, соединяясь на подбородке и падая на большие пальцы. Она поняла свою ошибку, которую совершала ежедневно на протяжении стольких лет, но уже не могла ее исправить. Кати нет. Она исчезла. Исчезла так, как исчезают надежды — незаметно и бесследно.

— Доченька моя, доченька…

Вере самой было странно слышать от себя такие ласковые слова, ведь она никогда, даже в мыслях, не одаривала ими Катю. Для этого просто не было повода. Да и материнского порыва нежности она не ощущала с того самого момента, как Катя научилась с ней переговариваться.

И как же странно было видеть ее со стороны! Девчонка лет семнадцати сидит на полу и содрогается от слез, шепча: « Доченька, доченька!». Бывает ли такое в жизни, в этой удивительной, полной приятных и неприятных сюрпризов, жизни?

Когда слезы высохли на ее зардевшемся лице, Вера снова взяла книгу и случайно пролистнула до самой последней страницы дневника, которая, к удивлению Веры, была заполнена.

Холод прошелся по всему телу Веры, когда она принялась читать:

«Надеюсь, когда-нибудь она найдет этот дневник. Надеюсь, она все прочитает и все узнает. Потому что иначе она ничего не поймет. Мне иногда кажется, что она в какую-то секту попала несколько лет назад, и теперь ходит, как зомби, ничего вокруг не замечая. Или что возраст скрывает, а внешне хорошо сохранилась, потому что ведет себя как бабка столетняя — с этими старомодными взглядами.

Вообще… мне надоело. Осточертело! Как бы я хотела проснуться уже взрослой, и чтобы никакой школы, никаких учителей, экзаменов, мамы! Квартира, работа, свободная жизнь! И кошку бы завела, а то у мамы на все живое и нормальное аллергия ведь!

О да!

Это все, что я хочу!

Проснуться взрослой!»

У Веры помутнело в глазах. Словно в бреду, она поднялась на ноги, невольно роняя книгу, и легла на кровать. Ее тело забилось в лихорадке, а сама она хрипло шептала: «Все ясно, все ясно, все ясно…».

Если ее, Верины, слова, сказанные в канун дня рождения, были услышаны высшими силами, возможно, что и Катины строки пропитались магией.

Но, поняв это, Вера, однако, не облегчила свои проблемы. Да, есть вероятность, что Катя стала взрослой, но Вера по-прежнему не знает, где она находится! Ведь это только догадка, и как подкрепить ее фактами? Не пустится же она в путешествие на поиски дочери, не имея ни малейшего представления, где бы она сейчас могла находиться?

Остается только…

Смирение?

С этой мыслью Вера успокоилась, расслабилась и уснула.

Чьи-то руки встряхнули ее за плечи, и она мгновенно проснулась. Первое, что предстало перед глазами Веры, это нависшее над ней лицо дочери, тусклое в темноте ночи.

— Катя? — Прохрипела она, приподнимаясь на локтях.

— Опять ты храпишь, — прошипела Катя. В темноте Вера не могла разглядеть ее облик, но она казалась прежней семнадцатилетней девочкой, а не зрелой женщиной, как в ее прошлом видении.

— Я не храплю, — прошептала Вера, облизывая губы.

— Не ври.

Вера перевела дыхание.

— Катя, это правда ты?

Катя отпрянула от ее кровати и повторила:

— Перестань храпеть.

Затем она вышла в коридор, а Вера, не теряя ни минуты, бросилась за ней.

— Катя! Подожди!

Вера ворвалась на кухню, но там ее не оказалось. Потом она последовала в ванную, но и там было пусто. Тогда Вера поняла, что Катя, должно быть, скрылась в Вериной спальне.

Дверь не открывалась, и Вере пришлось биться в нее всем телом. В конце концов, Вере удалось выбить дверь и ворваться внутрь, но она не смогла устоять на ногах и упала на колени. Подняв голову, она увидела перед собой тьму, так как ничто не освещало комнату.

Через минуту, пока Вера хоть что-то разглядеть перед собой, стены сотрясли раскаты грома, а затем такая яркая, почти ослепительная, вспышка молнии озарила комнату. И Вера увидела все.

Она увидела, как в углу комнаты повисло бездыханное тело.

«Повесилась», — и кровь ударила Вере в голову. Она вскочила и бросилась к телу, обхватывая его руками и пытаясь приподнять так, чтобы веревка перестала стягивать шею девочки. Но ее тело было таким тяжелым, словно жизнь уже давно его покинула, и теперь она весила как мешок с цементом.

Вера рыдала, рычала, злилась, злилась на саму себя, что ей не хватает сил приподнять свою дочь хотя бы немножко. Когда молния вновь осветила комнату, Вера встретилась взглядом с лицом своей дочери — и оно было абсолютно чужим. Это было лицо взрослой женщины, может, даже ровесницы Веры.

Испугавшись этого лица, Вера отпрянула от тела и рухнула на спину, ударившись головой.

В ту секунду она проснулась от очередного удара грома, разорвавшего небеса и выпускающего влагу на землю.

Вера села в кровати, обхватила колени руками и, покачиваясь, тяжело задышала, как будто ее ударили в грудь. Ее сердце билось небыстро, но сжималось так сильно, что Вера боялась, как бы оно не лопнуло.

Значит, все это время она была в беспамятстве. Лишь только гроза была реальной.

И через пару минут после пробуждения Веры, молния снова залила своим светом комнату. И Вере показалось, что у окна стоял женский силуэт.

Страх пронзил Веры своим острием. Она вскрикнула и бросилась вон.

Одна лишь мысль пульсировала в ее голове: « Бежать! Бежать из этого дома!». Но куда? На лестничную площадку, оттуда на улицу, утопающую в ливне. А дальше? Дальше?

Кое-как нащупав во всех оставшихся комнатах в квартире выключатели, Вера не оставила ни единого уголка без света. Все еще чувствуя сильную слабость в теле, вызванную паникой, Вера села на колени в коридоре, лихорадочно соображая, что ей делать дальше.

Но решение не заставило себя долго ждать.

Как только очередной удар грома раздался над ее головой, Вера встала на ноги и схватила трубку телефона, примыкающего к стене возле ванной комнаты. Затем она достала из кармана комок салфетки, на которой был написан номер Никиты, и набрала его дрожащим пальцем. Ей показалось, что она ошиблась, раз-другой нажав не на ту цифру. Наконец, на том конце провода послышался хрипловатый спросонья голос:

— Алло?..

Вера зажмурилась и истошно прокричала:

— Забери меня отсюда!

— Катя?.. Катя, это ты?

— Забери меня, забери меня сейчас же, сейчас!

И, не в силах больше выносить боль истоптанной гордости, Вера повесила трубку. Потом прислонилась лбом к стене и забила в нее руками, широко раскрыв рот, но не издала ни звука.

Сострадание к самой себе, которое проснулось в ней сразу после обращения в молодую девушку, ласково шептало ей на ухо: « У тебя не было выбора. Это не поражение». Но Вера, привыкшая за столько лет к самобичеванию, отвечала самой себе: «Это поражение. Поражение позорное, жалкое».

Ее размышления прервались воспоминанием о силуэте, толкнувшем ее на этот безрассудный поступок. И тогда мозг ее принялся с необыкновенной скоростью рисовать различные ужасающие картинки, на которых крупным планом представала эта тень, и Вера, снедаемая теперь удушающим страхом, перебралась на кухню, где и решила провести остаток времени в ожидании Никиты.

И хотя она не была уверена, что он не забыл о случившемся и не заснул прежним крепким сном, в глубине души ее теплилась слабая надежда на его отзывчивость, которая и поднимет его на ночи в столь поздний час и скверную погоду.

Но сам Никита не знал, какое из его лучших качеств заставило его вырваться из теплой постели в путь к Вере. Но с этим он не потянул ни минуты. Ее голос встревожил его, проник ему в самое сердце, разбередил каждый нерв в его теле.

Через двадцать минут он уже выехал на дорогу, учащенно моргая, чтобы вновь не впасть в забытье. К счастью, его подбадривало радио; ведущие как раз рассказывали о чем-то забавном, и, хотя Никита не отдавал себе отчет в том, что слушал, он смог хотя бы немного отвлечься от беспокойных мыслей.

Он ехал недолго, учитывая расстояние от центра города и почти до его окраины. Дождь не прекращал, но он не забыл взять зонт, благодаря которому он смог спастись от неистового потока крупных капель.

Никита быстро добрался до нужной ему квартиры. Нажать на звонок хватило лишь одного раза — дверь открылась, не успел он и занервничать.

На пороге стояла Вера. Она взглянула на него лишь украдкой, как бы поздоровавшись, и, развернувшись, поплелась по коридору на кухню.

Никита так же молча вошел, разулся и последовал за ней. Вера уже сидела за столом, сцепив руки в замок и потупив на них взор.

— Что случилось, Катя? — Спросил он срывающимся голосом. — Я пересек полгорода в страхе, что ты здесь умираешь. Только не говори, что тебе просто кошмар приснился.

Вера медленно повернула голову и посмотрела на него таким взглядом, что Никита съежился и пожелал вернуть слова обратно.

— Между прочим, я дала тебе согласие на твое предложение. Но раз уж ты зол…

Никита заметил, что глаза у нее были красными, будто она несколько часов неотрывно смотрела на полыхающее пламя, а лицо бледным, с проглядывающими на нем венками.

— Что случилось, Кать? — Повторил он теперь уже вполголоса и шагнул к ней, садясь перед Верой на колено. — У тебя такой вид… Неужели кошмары мучают?

Вера, поколебавшись, кивнула, но старалась не смотреть ему в глаза. Она все боялась, что он может узнать ее, если их лица будут находиться так близко.

— Я понимаю, почему… — Он опустил голову, подумав, что продолжать говорить об этом невежливо. Вспомнив Веру, он поежился, как будто ее дух коснулся его тела. — Собирай вещи, мы сейчас же уедем.

Вера сразу принялась исполнять указание. Когда Вера ушла, Никита сел на ее место. Осматривая комнату, он не мог воскресить в себе ни одного воспоминания, в котором ему приходилось бывать здесь раньше. Вера лишь раз или два приводила его к матери. Первый это, конечно, день знакомства, а второй…

Но он не смог не вспомнить саму Веру.

Он видел ее перед собой сейчас молодую, свежую, с красивой кожей цвета слоновой кости, а не прокисшего молока, в который он превратился потом, после захвата ее здоровья нервных расстройств, помнил ее улыбку, украшающую ее лицо нечасто, ведь только ему удавалось ее вызывать. Отчетливо он помнил густоту ее длинных волнистых волос каштанового цвета и таких матовых, будто никогда не купавшихся в лучах солнца. Они были именно такими, какие они сейчас у Кати…

Задумавшись, Никита почти не дышал. Новость о смерти Веры произвела на него такое впечатление, что ни о чем другом он в последнее время не думал. Лишь о ней и о Кате…

Он помнил, как они расставались с Верой, помнил тот день, когда их общая жизнь разделилась надвое, помнил те чувства, которые переживал в минуты прощания…

Как давно это было, как давно!

Теперь Никите казалось, будто это вообще происходило не с ними, а с какими-то актерами из какого-то старого фильма, который они, однако, обожали оба. И теперь он пересматривал этот фильм один, и сердце его невольно заныло.

Никита сам по себе был человеком если не романтичным, то, во всяком случае, чувствительным. Он жил не мыслями, а скорее эмоциями. Все происходящее с ним мужчина не обдумывал, а проносил сквозь себя. Возможно, именно такой образ жизни позволил Никите провести столько лет насыщенно, в полном физическом и душевном здравии. Он даже не знал свой фактический возраст, потому как ощущал себя на все двадцать пять.

Конечно, после развода Никита забыл о Вере. Но такое напоминание о ней не смогло оставить сердце мужчины бесстрастным.

Он мучился вопросом, как же эту бедную женщину постигла такая участь в столь раннем возрасте, на который ему, по всей видимости, никто не собирается отвечать. Но он, конечно, добьется разъяснений.

Немало интересно было и то, с кем же теперь живет Катя, и, что самое странное, почему сейчас в квартире лишь она одна?

Конечно, лаконично рассуждал Никита про себя, опекун у нее был — так предусмотрено законом. Но кто же?

Все было так запутанно, так туманно, что Никита, погруженный в раздумья, постоянно встряхивал головой, как бы удивляясь той или иной мысли. В полете размышлений он то и дело натыкался на одно из тех воспоминаний, которые настолько сильно потрясают человеческое сознание, что не хватит и всей жизни до конца искоренить их из головы. Вот Никита вбежал в ванную именно этой квартиры, и застал там умирающее тело девочки, погруженное в алую воду, расплескавшуюся на пол. Вот он извлекает неподвижное мокрое тело, вот уже и он сам весь мокрый, пока выходил из коридора, чтобы приказать своим спутницам, в лицах тех самых сплетниц по соседству, срочно вызвать скорую помощь. Потом он забежал в первую комнату, которую увидел, аккуратно положил мокрое тело на кровать и обтер полотенцем, в которое его и обернул. Паника лишила его возможности соображать точно и быстро, а потому он долго думал, как же остановить кровотечение. Он боялся потратить слишком много времени на поиски бинта, и он решил воспользоваться первой попавшейся вещью. Никита умудрился найти в шкафу с одеждой блузу, от которой пришлось отрезать рукав. Именно этим предметом он и обмотал изувеченную руку и, сжав ее, пристально следил за дыханием девочки. Сам он дышал порывисто, свистяще, плотно сжав зубы так, что на скулах его выступили желваки. Холодный пот струйкой бежал по его виску, щеке, а дальше по шее. Мужчина мысленно считал минуты, за которые должна уже прибыть скорая помощь. Но к тому времени, когда она поспела, он достиг таких цифр, которых, как он всегда думал, вообще не существует в этом мире…

Но внезапно все погасло.

Тогда Никита подумал, что он уснул. Но, на самом деле, погасло все в действительности — с очередным раскатом грома отключилось электричество во всей квартире, а может, и во всем доме.

Не успел мужчина осознать, что произошло, как из другой комнаты раздался чей-то протяжный звонкий крик. Никите показалось, что никогда в своей жизни он не слышал, чтобы кто-то кричал так — словно связки человека натянулись, но не как гитарные струны, а скорее как фортепиано, а сам крик шел глубоко из нутра этого человека. Словом, Никита был поражен и напуган. Он вскочил с места и, задевая все невидимые теперь предметы, побежал на этот звук, явно призывающий на помощь.

Когда Никита ворвался в нужную, как он полагал, комнату, крик прекратился, были слышны лишь жалобные всхлипы.

— Катя? — Он вытянул руки, как слепой, и маленькими шажками продвигался вперед. — Где ты?..

— Здесь, — раздалось бульканье впереди.

Никита уперся в стену, к которой она и прижалась.

— Здесь, — повторила плачущая.

Он опустился на колени, и рука его дотронулась до ее плеча. Он с облегчением выдохнул и сказал:

— Ах, вот ты… вот ты где… Иди ко мне, иди сюда.

Вера не шелохнулась, и он сам притянул ее к себе, успокаивая ее объятиями. Так они сидели несколько минут, пока Никита с легким смешком не произнес:

— Ты напомнила мне маму. Она так же боялась темноты. До ужаса, до слез. Как ты. Но ты не должна бояться, это ведь не человек. Представь теперь, каково живется…

— …слепым людям, — пролепетала Вера, вцепившись в его спину, словно боязливый котенок, которого только что спасли от разъяренных собак.

— Да… — Он отпрянул от нее с острым желанием взглянуть ей в глаза. В тот самый момент вспыхнула затяжная молния, и Никита вздрогнул, когда ему показалось, что перед ним предстало лицо его бывшей жены, Веры. Но разумное объяснение увиденному нашлось сразу же: это, конечно, недосып и сама нервная ситуация в целом повлияла на него таким образом. К тому же, в темноте многое может померещиться…

Девочка же глубоко вздохнула и сказала сорванным голосом:

— Надо найти свечки.

Только тогда он вспомнил о существовании в кармане своих джинсов телефона.

— Не надо, у меня есть фонарик на телефоне, — и он посмеялся.

— Хорошо, — спокойно сказала Вера, вставая на ноги, не без его помощи, — он поможет найти свечи.

После того, как желанные Верой предметы были найдены, они расположились на кухне. Сев за столом друг против друга, они зажгли длинную тонкую свечку и поставили ее посередине стола. Теперь их лица освещал теплый свет маленького огонька, танцующего от легких дуновений воздуха, выдыхаемых Никитой и Верой. Они сидели, сложа руки в замок на столе, и смотрели на свечу: Никита наблюдал за медленно стекающей каплей расплавленного воздуха, а Вера — за тем, как менялась форма маленького язычка огня.

По окну барабанил надоедливый дождь. Лишь только гром успокаивался, и теперь его раскаты постепенно отдалялись. Молния больше не сверкала.

— В принципе, — заговорил Никита вполголоса, — через три часа утро. Еще недолго осталось переждать, а свет могут дать еще раньше.

— Или позже, — вздохнула Вера.

Никита проигнорировал ее пессимистичное замечание. Он обратил внимание на их уродливые тени на стене и, прищурившись, стал разглядывать нос своей тени. Вера подхватила его взгляд. Она бы наверняка испугалась, если бы не выражение лица Никита, убеждающее, что ничего страшного он не увидел. И все же она решила узнать, что его так привлекло.

— Тени.

Вера посмотрела на их силуэты, но не почувствовала того интереса, что вспыхнул у мужчины. «Мальчишкой был и останется», — подумала она, и ей захотелось улыбнуться.

Но вскоре Никита отвлекся от наблюдения за самим собой, и перевел взгляд на Веру. Она этого не заметила, поскольку сама потупила взор на свечи и, видимо, глубоко задумалась. Это было на руку Никите, ведь она, сама того не ведая, предоставила ему возможность понаблюдать теперь за ней.

Как красиво ложились свет и тени на это не безупречное, но столь выразительное лицо. Наморщенные брови и сложенные в тонкую нить губы придавали ему недетской серьезности. Но выбившиеся из растрепанной косы, покоящейся на спине обладательницы, прядки волос освежали ее лицо, придавали ему девичьей чувствительности, нежности. Никита отметил про себя, как гармонично сочетались в этом лице и юность, и зрелость.

В груди мужчины что-то всколыхнулось, у него дернулась рука, как будто он хотел что-то схватить, и так было на самом деле. Рука его невольно коснулась ее пальцев, из-за чего девушка вздрогнула и взглянула на Никиту удивленно. Однако руки не отняла.

Это прикосновение подействовало на Веру не так, как мог бы подумать Никита.

Он лишь хотел завладеть ее вниманием, развеять ее угрюмую задумчивость.

Однако Вера, отвыкшая от всякой близости с Никитой (да и с любыми мужчинами вообще), вся похолодела. Она усмотрела в этом невинном поступке что-то более глубокое, многозначительное. Что бы, между прочим, сделала всякая женщина.

Наконец, она осмелилась посмотреть ему в глаза. И она опьянела от девичьих фантазий, не так давно воцарившихся у нее в голове.

— Ты так похожа на маму! — Тихо воскликнул Никита, изучая каждую черточку лица девочки. — Просто копия, просто вылитая!

Ей хотелось сказать: « Не смотри на меня так», но в то же время это было единственное, чего ей так сильно хотелось. Чтобы он снова смотрел на нее так, как в былые времена зарождения их любви… если таковая вообще была.

В смятении Вера опустила глаза. Она чувствовала тепло его большой ладони, накрывшей ее маленькую руку, и не смела даже шелохнуться.

— Как же так получилось, Катя… — Шептал он, будто не обращаясь к ней вовсе. — Как же мама… как же она…

Вера посмотрела ему в глаза, дрожащими губами произнося:

— От такой жизни кто угодно сляжет.

Никита принял меткий укор в ее словах и тотчас же убрал руку, положив ее на запястье своей другой руки.

— Ты винишь во всем меня, — изрек он после недолгого молчания.

Вера не могла возразить, поскольку с того самого момента, когда пути их разошлись, во всех своих неудачах она действительно винила Никиту.

Сам же Никита, как бы внимателен он ни был к собственной совести, не мог окончательно согласиться со столь категоричным и, смел он считать, жестким мнением. Она стоит на позиции матери и это вполне естественно. Но ведь она многого, многого не знает! Девочка сама не понимает, что, будучи уверенной в истинности своих умозаключений, очень даже заблуждается! Ей следовало бы во всем разобраться, прежде чем выносить приговоры.

Но в то же время Никита ясно понимал, что бросать вызов раненому может только самый подлый человек. И пока что он играл в смирение, именно играл.

— Ты, наверное, думаешь, что я бросил вас.

— А как это еще объяснить? — Встрепенулась Вера.

— Я бы мог объяснить иначе, — произнес он сдержанно.

— Правда? И как? — Глаза ее сузились.

Никита поерзал на стуле, шумно вдыхая воздух и осторожно выдыхая, дабы не затушить огонь свечи.

Где-то вдали послышался рокот грома.

Когда Никита понял, что минута его молчания затянулась, он все же ответил уклончиво:

— На то были свои причины.

— И какие же? — Допытывала Вера, чувствуя, что тот самый час отмщения, которого она так долго ждала, настал. Никита загнан в угол, и, словно только что оперившийся птенец, не мог покинуть своего заточения в виду своей слабости.

— Катя, — вздохнул он опять, — взрослые люди часто расстаются по причинам, непонятным детям, ведь…

— Так а я и не ребенок, — отрезала она сухо. — Что ж, ты обещал объяснить, так потрудись.

Казалось, что нужные слова уже вертелись на языке Никиты, но он почему-то отпирался от них.

— Кать, я бы не хотел говорить об этом сейчас, мне кажется, это не очень подходящее время…

Она понимала, что он имеет в виду не эту самую ночь и не этот самый момент.

— Нет! Нельзя найти времени более подходящего, чем сейчас.

— Но…

— Говори же. Или тебе, на самом-то деле, нечего сказать и ты пытался переменить мой настрой? Как это низко, это низко!

— Хорошо, — сорвался он, ударив ладонью по столу, тем самым осаждая возбужденную Веру, — я скажу тебе правду, но, Бог видел, я держался! Твоя мать, Катя, потеряла рассудок в одночасье, и более терпеть ее выходок я не мог. Ну, как тебе такая правда? А ведь она единственная.

Вера, будто ударенная по лицу, сидела понуро. Рот ее все еще был приоткрытым, так как готовился к продолжительному спору, но теперь в этом не было нужды. В разговоре как таковом теперь уж не было нужды. Ни в чем не было нужды…

Никита высказался, и стоит отдать ему справедливость — Вера сама подвигла его на это.

К счастью, Никита не отдался порыву полностью, а потому молчал, считая, что и так зашел слишком далеко. Ему казалось, что своей речью он оскорбил память о Вере, хотя на самом деле лишь желал усмирить Катю (и слегка ей досадить).

Тем временем дождь прекратился. Свеча уже переставала гореть, однако в комнате было уже не так темно — по всей видимости, занимался рассвет, хоть и спрятанный грозовыми тучами. Утро и без солнца приводит за собою свет.

Через некоторое время включилось электричество; на кухне вспыхнула лампочка. Привыкшие к темноте и пламени свечи, Никита и Вера заморгали, пытаясь справиться с резью в глазах.

Оба не двигались с мест.

Никита боялся, что одним лишь бездумным высказыванием изменил весь ход событий. Теперь ждать от девочки благосклонности было бы слишком наивно и даже нагло. И все же он надеялся на ее снисходительность…

Вера же поднялась со стула и сказала с бесстрастностью кассирши, прощающейся с покупателями:

— Мне надо собрать вещи.

Через секунду она удалилась, а Никита, закрыв глаза от облегчения, потушил свечу.

Вера пришла к выводу, что лучше собрать вещи Кати, нежели собственные. После этого странного разговора с Никитой ей в голову ударила неожиданная, будоражащая кровь мысль о том, что нужно начать жить иначе.

Собирая Катины вещи, Вера думала, как ей удалось не разрыдаться сейчас. Она была уверена, что ее охватит такая жгучая обида, что она не сдержит чувства. Однако тело ее было спокойным, в горле ничего не клокотало, сердце билось ровно, а сознание было ясным.

Но не думать ни о чем, особенно после сказанных Никитой слов, Вера не могла. Мысли не были ей подвластны, а потому врывались, как нежданные гости, в ее голову без разрешения.

«Я заставлю его пожалеть», — пульсировало у нее в мозгу. Но само понимание этой мысли было так размыто, что Вера просто тупо повторяла ее вслух: «Он пожалеет, пожалеет, пожалеет…».

О чем?

О том, что признался, в чем причина его ухода?

Или пожалеет о самом уходе?

Здравый смысл подсказывал Вере, что все это глупо и несерьезно. Продолжать быть узницей подлых желаний об отмщении может только самая отчаянная и падшая женщина. Но Вера не должна причислять себя к числу подобных. Особенно сейчас, когда ее жизнь так круто изменилась. Что, если куда разумнее было бы оставить ту жизнь, в которой она пребывала еще несколько дней назад, будучи тридцатидевятилетней, и начать жить так, как это делала бы новая Вера, семнадцатилетняя?

В тот момент, когда Никита выпалил те обжигающие сердце слова, Вера почувствовала, как внутри нее разверзлась пропасть. Сейчас, когда прошло уже некоторое время, она ощущала, как все скопившееся у нее на душе за все годы ее страданий полетело в ту самую пропасть.

И новое ощущение, уже давно ей неведомое, поселилось внутри Веры — легкость.

Механически складывая необходимые ей для поездки (а может, и для новой жизни, которую она теперь планировала начать) вещи, Вера заметила, как задрожали ее руки. Но это было отнюдь не действие открывшихся в ней чувств, а скорее страшного голода, который она игнорировала такое долгое время. Организм ее ослабел, но отчаянно требовал подкрепления. Вера нашла в себе силы закончить сборы (она, конечно, не забыла дневник Кати) и выйти к Никите.

Никита, услышав ее шаги, встал изо стола и посмотрел на нее не дыша, в ожидании конфликта. Но Вера смотрела на него невозмутимо, держа в руках сумки.

— Готова? — Спросил он осипшим голосом.

Она кивнула. Когда девушка хотела было сообщить о том, как сильно хочет есть, Никита сказал:

— Давай заедем позавтракать куда-нибудь.

— А мы успеем купить мне билет? — Вдруг вспомнила Вера.

— Об этом не беспокойся, — уклончиво ответил он.

Билет Вере уже был куплен. Изначально он, правда, принадлежал не ей, а той самой женщине, с которой он сидел в кафе в день их с Верой первой встречи. Никита был уверен, что его спутница непременно согласится поехать с ним в Петербург, однако после случившегося она посоветовала ему забыть даже ее имя. К слову, ее требование он выполнил без труда.

Когда они вышли из квартиры, Вера закрывала дверь на ключ, и в этот же самый момент из своей обители вышли те самые любопытные соседки. Теперь они уже не скрывали своего наглого интереса, открыто окидывая их оценивающим взглядом. Никите такая вольность показалась хоть и невежливой, но все же внимания он им не уделил. А вот у Веры вспотели ладони, пока она закрывала дверь. Она чувствовала, как две пары глаз сверлят ее спину, и щеки ее вспыхнули из-за негодования.

Но потом она выпрямилась, словно услышав чей-то приказ в голове, и, развернувшись, вызывающе вздернула подбородок, взяла Никиту под локоть и кивнула на лестницу. Пока они спускались по лестнице, Вера все не отрывала того взгляда от двух ошеломленных женщин, какой еще никогда не носила на своем лице. Это придало ей той уверенности, которой ей так не хватало, и она даже улыбнулась, обнажая зубы, двум сплетницам, едва сдерживая триумфальный смех.

Начало перемен новой Веры было положено в тот самый момент.

После того, как они позавтракали в одном кафе, они заехали в гостиницу, в которой пришлось поселиться Никите на некоторое время. Квартиру он, оказывается, уже давно продал, а в город приехал якобы «по работе». Вере было неприятно это слышать, так как она знала, что когда-то они вместе разделяли ту квартиру. И кому же она теперь принадлежит?

Наконец, окончательно собравшись, они отправились на вокзал.

Вера почувствовала, как снова проголодалась. Она невольно сравнила свой теперешний организм с еще вчерашним взрослым: одного полноценного приема пищи ей могло хватить до позднего вечера или вообще до следующего утра, иногда ей хватало пить один лишь чай на протяжении всего дня. Сейчас же она чувствовала, с какой молниеносной быстротой заработал ее обмен веществ. И это был не легкий голод, когда хочется «перекусить чего-нибудь», это было неприятное ощущение зияющей пустоты в желудке, заставляющее думать о целом шведском столе.

Вера старалась занять свои мысли о грядущей поездке, которая сейчас представлялась ей более радостной, чем прежде. В конце концов, она заслужила отдых. Когда она брала отпуск на своей, пусть и не такой сложной, работе? Иногда она находила возможность выходить за чужую смену, дабы увеличить свой заработок, несмотря на то, что процент был ничтожным.

— До поезда еще два часа. — Сказал Никита, взглянув на наручные часы; они уже покинули такси, забрав свой багаж. — Пойдем посидим. Ты голодна?

Она отрицательно покачала головой, задержав дыхание, чтобы задержать урчание в желудке. Почему-то ей было стыдно и неловко признаваться в этом.

Они зашли в здание вокзала, затем расположились на свободном ряду, поставив сумки возле ног. Вера осматривалась по сторонам, прикидывая, как долго она не была здесь. Последняя ее дорога была в Новокузнецк на похороны тетки. Тогда она лишилась последнего самого близкого родственника, потому как с дальними по крови она не имела никаких контактов.

В здании так же был телевизор, который смотрели в большей степени из-за скуки, вызванной тягостным ожиданием отъезда. Вера тоже не знала, чем заняться, поэтому и смотрела бездумно в экран настенного телевизора. Шла какая-то передача про здоровье, и Вера особо не отдала себе отчет в том, что видела.

Никита все ерзал на стуле, перекидывал ногу на ногу, вздыхал, сотню раз смотрел в телефон, и, не находя там ничего интересного, раздраженно фыркал. Увидев киоск, где продавали кофе и сладости, он слегка приободрился и, поднявшись, сказал:

— Возьму-ка себе стаканчик капучино. Ты хочешь? Ах, — не успела она ответить, махнул он рукой, — ты же не пьешь кофе. Но, может, чай?

— Не надо.

Когда он отошел, чья-то рука коснулась плеча Веры. Она испуганно вздрогнула и воззрилась на ее обладателя.

Это была полная женщина с проницательным взглядом черных глаз, обрамленных густыми ресницами, с кустистыми черными бровями, крупной родинкой на подбородке и пигментными пятнами на щеках. Одета она была в цветастую блузу с широкими рукавами, пеструю, длинную юбку с воланами. На груди у нее красовались золотые украшения, в ушах несколько колец, на запястьях — браслеты, на пальцах — кольца.

«Цыганка», — промелькнуло у Веры в голове, и она инстинктивно сжалась.

— Позолоти ручку, красавица, — произнесла она голосом, так сильно контрастирующим с ее внешним видом. Казалось, будто этот высокий мелодичный голос на самом деле принадлежал какой-нибудь оперной певице, но не женщине средних лет с такими болезненными мешками под глазами.

— У меня нет денег, — Вера попятилась.

— Но ты же добралась сюда как-то, — она продолжала таинственно улыбаться, демонстрируя свои неровные зубы (и один золотой). — Или пешком дошла с такими сумками, а?

У нее была та самая волнообразная интонация, по которой в ней можно было узнать цыганку даже слепому. Этот же голос так легко вводил человека в транс, заставляя его делать все, что заблагорассудится его коварной обладательнице. Вера об этом знала, но страх поддаться чарам этой женщины, взявшейся словно бы ниоткуда, был силен.

— Ничего не дам, — ответила Вера чуть тверже и даже сдвинула брови. Однако это не подействовало на цыганку, и она продолжила добиваться своего.

— Подай, — умоляла она, — ты же знаешь, как тяжело растить дочь одной.

Сердце Веры упало, сама она похолодела, глядя цыганке прямо в глаза.

— Что вы сказали?

Поняв, что не ошиблась, женщина раскатисто засмеялась.

— Все ты прекрасно слышала, моя милая! Ну? — И она протянула руку.

Вера посмотрела на нее, но смогла побороть внезапное желание отдать ей все, что находилось в ее личной сумке, вовремя поняв, что это обыкновенная цыганская уловка. Она не позволит себя обмануть!

— Нет. Ничего вы не получите. Отстаньте от меня.

Тогда же цыганка, смахнув толстую копну спутанных черных, как вороново крыло, волос с плеча, насупилась и поднялась с места.

— Дочь ты свою не найдешь.

Задохнувшись, Вера тоже вскочила с места.

— Где она, где моя дочь?

Цыганка опять расхохоталась.

— Она далеко, там, где редко светит солнце, а землю омывают ледяные ливни.

Этого было достаточно, чтобы Вера отыскала в карманах своей юбки бумажные банкноты и буквально впихнула их цыганке, уже сама моля:

— Скажи, где она, скажи мне!

Схватив деньги, цыганка, победно прищурив черные глаза, сказала вкрадчиво:

— А она не дочь тебе уже. Ты сама теперь ей как дочь.

Не успела Вера спохватиться, как ее окликнул Никита. Повернувшись, она увидела его настороженный взгляд.

— С кем ты разговаривала?

Вера повернулась, чтобы указать на цыганку, но та вдруг исчезла. Причем ее не было в зале вообще: Вера все оглядывалась по сторонам, пытаясь зацепиться глазами хотя бы за знакомую фигуру, но тщетно. Испарилась!

— Да так… ни с кем.

Никита молча сел на место, довольно мурлыча: «Отличный, однако, кофе здесь!». Вера тоже села, на какое-то время оцепенев. Она даже не думала ни о чем, хотя после происшедшего это было бы неизбежно.

Но странная пустота разверзлась в ее голове, и она, потупив взор на противоположном свободном сидении, угрюмо молчала. Никита же, наслаждаясь кофе, не отвлекал ее и решил последовать примеру остальных — уставиться на экран телевизора.

Заметив, что Вера сидит, сложив пальцы в замок на коленях, и смотрит в одну точку немигающими глазами, он удивленно воскликнул:

— У тебя что, нет телефона?

Вера содрогнулась, словно разбуженная, и недоумевающе воззрилась на мужчину. Он повторил вопрос.

— А, есть… — Рассеянно ответила она, приникая к своей сумке и доставая оттуда старенькую модель «Самсунга» с кнопками, которые в настоящее время популярны лишь среди людей преклонного возраста. И Веры.

Никита подавился смешком.

— Что ж это такое? Неужели… мамин мужчина, — он не знал, как назвать этого таинственного человека, к которому, по всей видимости, дочь относилась с любовью, — не мог тебе подарить хороший телефон?

— А этот телефон и не плохой, — вскинулась Вера, — и вообще, причем здесь мамин мужчина?

Понимая, что еще одна малейшая искра способна воспламенить ссору, Никита капитулировал. Так будет лучше для спокойствия обоих.

— Ни при чем, — сказал он сдержанно. — Забудь. У меня есть наушники, может, послушаешь музыку на моем телефоне?

Вера хотела уже было отказаться, но на секунду замешкала. Ей необходимо было отвлечься от мыслей о случившемся еще пару минут назад. Может быть, музыка поможет ей в этом?

В конце концов, Вера согласилась на его предложение, и взяла в руки последнюю модель белоснежного «айфона». «Нимало не удивлена», — подумала она с усмешкой, вставляя наушники в уши.

Она не знала, как пользоваться этим «навороченным гаджетом», как она обычно выражалась, наблюдая за современной молодежью и их увлечениями. Никита помог ей во всем разобраться, но Вера все еще с осторожностью водила пальцем по экрану, вздрагивая при всякой отдаче телефона на ее действия. У Никиты уже был готовый сборник любимых песен, и Вера, явно не способная укротить данное устройство, решила слушать то, что было.

К счастью, она смогла найти то, что более-менее ласкало слух, а не вызывало кровотечение из ушей, как она обычно сравнивала ощущения от прослушивания популярной в настоящее время музыки.

Это было произведение итальянского композитора Людовико Эйнауди «In a Time Lapse». Расслабившись, Вера вытянула ноги и слегка откинула голову назад. Вера знала, что Никита всегда хотел научиться играть на рояле, но, к сожалению, был исключен из музыкальной школы за плохое поведение. А испытывать судьбу очередной раз он не захотел. Именно не захотел, потому как, это уже известная черта его характера, Никита вступал в схватку с жизнью смело, даже вызывающе, и дерзко парировал всем ее издевкам, в итоге оставаясь победителем. Очевидно, он избрал другой путь, который вызвал его страсть и любовь в одночасье, поэтому давняя мечта об игре на столь прекрасном инструменте была отвергнута и позабыта. Хотя навряд ли он не вспоминает о былой одержимости, когда прослушивает композиции, исполненные на фортепиано.

Музыка понравилась Вере с первых секунд. Сначала она расплылась в довольной улыбке, бессознательно наслаждаясь мелодией, но затем проснулось ее воображение, которое так же не могло остаться равнодушным. Оно начало рисовать ей различные картины — сначала радужные, пестрые, приятно волнующие душу. Но потом эти картины закружились в вихре, разнеслись по свинцовому небу ее сознания и отдались во власть грозовому смерчу.

Фантазия ее создавала сюжет для произведения, которое она сейчас слушала.

И Вера представляла: она представляла, какой была бы сейчас жизнь, если бы она вела себя с дочерью по-другому. И важна не вся их совместная жизнь, а хотя бы те последние деньки, когда все было как обычно. Может, если бы она чаще улыбалась дочери, разговаривала с ней ласково, а не сухо и отстраненно, если бы она попыталась к ней подступиться, может, даже поговорить, если бы пригласила ее в какое-нибудь кафе, нарочно взяла бы выходной, сводила бы ее в кино, все было бы иначе? Совсем иначе?

Чувство вины бременем осело на ее душу, и она, согнувшись пополам от этой тяжести, заплакала.

Никита не сразу заметил резкую перемену в ее настроении. Услышав всхлипывания, он сел перед ней на колени и взял ее за руки.

— Катя? Катя, что с тобой? Что такое?

Конечно, глупо было ожидать от нее ответа, но его пугало ее состояние. Вера извлекла свои руки из его рук, вытерла вспыхнувшее от стыда лицо и проворчала:

— Я в порядке.

Придя к выводу, что девочка не смогла окончательно оправиться после смерти матери, Никита терпеливо вздохнул и сказал:

— Я не буду выпытывать. Ох, — он украдкой посмотрел на табло, — через час прибудет поезд. Пойдем-ка сразу на перрон.

Вера отдала ему телефон и наушники. Подобрав свои сумки, она потрусила за широко шагающим к выходу Никитой.

— Купе?

— А ты что, думала, я заставлю тебя тесниться в плацкарте?

Никита, посмеиваясь наивности дочери, открыл дверцу и позволил ей войти первой в их ложу.

— И какие места?

— Нижнее и верхнее

— Как хорошо, — облегченно выдохнула Вера, кладя сумки на белоснежную койку.

После того, как они расположились, они постелили белье и достали необходимые вещи из сумок, чтобы, в случае чего, не беспокоить соседей, которых пока что не было.

— Пока никто не пришел, — Никита подошел к двери, — переоденься и, как поезд тронется, сходим в вагон-ресторан. Ты, наверное, проголодалась?

Вера кротко кивнула, не в силах даже описать, как терзал ее желудок уже несколько часов подряд.

— Я пока выйду позвонить по делам. Переодевайся.

Никита вышел. Вера выждала пару минут, а затем раскрыла сумку с Катиной одеждой. Выбор ее пал на желтое, как лепестки подсолнуха, платье — цвет, который так радовал глаза дочери и так раздражал глаза матери. Однако, желая полностью обратиться в Катю, Вера переступила через собственные вкусы и взяла это платье с собой. А сейчас она его наденет…

Вера уже сняла с себя рубашку, как вдруг обратила внимание на окно. Задернув однотонные шторки малинового цвета, Вера с опаской взглянула на дверь. Никита не посмеет войти без спроса, тем более, у него был какой-то важный телефонный разговор. А что это она вдруг зарделась, покрылась мурашками?

Ах, ей интересно ее новое (а фактически — старое) тело.

К сожалению, у нее не было большого зеркало, через которое она могла бы хорошенько себя разглядеть. Но для чего же ей руки?

Сначала Вера положила руку на правое покатое плечо, а потом подключила другую руку, которой нащупала свой плоский живот. Ребра уже не выпирали, равно как и бедра. Живот был мягкий, но не рыхлый, без лишнего жирка. Грудь по-прежнему маленькая, но уже вполне сформировавшаяся. Вера не знала, и не помнила, как выглядело ее тело со стороны, но на ощупь оно ей очень даже нравилось. Оно было здоровым, еще находящимся в развитии, а не болезненно истощенным, слабым, жалким, каким было до ее возвращения в подростка. Ее тело было живым.

Дотронувшись до едва выпирающих ключиц, Вера стыдливо засмеялась.

— Господи, как нелепо я, должно быть, выгляжу сейчас!

Внезапно она услышала скрип двери и, вскрикнув, схватила рубашку, чтобы прикрыться ею. Зашедший тут же понял, в чем дело и, пробурчав извинения, тут же вышел. Вера быстро напялила на себя платье.

Это был не Никита. Но кто же? Кто-то ошибся купе? Или же это, наконец, пожаловали их с Никитой соседи? Но где же, спрашивается, был Никита?! Ведь он прекрасно знал, что Вера переодевается и может быть застигнута совершенно нагой!

Позабыв о том человеке, который нарушил ее безмятежные исследования собственного тела, Вера сжала руки в кулачки и зло открыла дверь, собираясь напасть на Никиту словно дикая разъяренная кошка.

В коридоре, у окна, она увидела Никиту, весело болтающегося с каким-то мужчиной, чьего лица она не видела, только спину. Заметив Веру, и ее рассерженный взгляд, Никита бросился к ней.

— Что-то случилось?

— Да! — Она топнула ногой. Дождавшись, когда Никита подойдет к ней настолько близко, что посторонний человек не сможет услышать их разговора, она процедила. — Пока я переодевалась, кто-то вошел в купе!

Никита нахмурился, но выражение его лица давало понять, что он догадывался, кто бы это мог быть. Он повернулся в сторону своего приятеля, а тот вопросительно кивнул ему. Тогда все трое обратили внимание на открывшуюся дверь туалета, из которого вышел высокий молодой человек. Тот невозмутимо встретил эту тройку глаз, но причину этой засады выяснить самостоятельно не смог.

— Что?

Это был юноша лет двадцати, со смуглой кожей и чуть румяными щеками, острыми скулами и сильным, выразительным взглядом небольших темных глаз.

— Ты что ж творишь, негодяй? — Произнес приятель Никиты шутливо-сердитым тоном, каким обычно обращаются к горячо любимым детям, которых не хочется обижать, но приличия ради следует пожурить.

Парень развел руками, а в его пустых глазах, наконец, заплясали чертики.

— Да я ж нечаянно.

Отец его безнадежно покачал головой. Было понятно, что дальнейших действий с его стороны можно было не ждать.

— Он что, видел тебя голой, что ли? — Вспыхнул Никита, взяв Веру за плечо.

— Да н… Да не знаю! — Вера задохнулась от смущения, чувствуя, как теперь все внимание приковалось к ней.

— Сергей, — Никита метнул в друга многозначительный взгляд, которого было вполне достаточно, чтобы заставить мужчину воздействовать на сына. Тот уже собрался выполнять указание, как вдруг парень сам решил все уладить:

— Послушайте, я не знал, что или кто находится в купе, — он говорил негромко, но так, чтобы его было хорошо слышно, — перед девушкой я извиняюсь, если мое внезапное появление ее сильно задело. Хотя, позвольте заметить, испуганной она мне не показалась. А теперь разрешите расположиться, это, как-никак, и мое купе тоже. Отец, — осадил он его прежде, чем тот открыл рот, а потом, взяв сумки, стоявшие рядом с дверью туалета, он вошел в купе.

Тройня обескураженно молчала. Лишь Вера подумала с негодованием уязвленной женщины: « Какой же своенравный мальчишка!».

Неловкую тишину нарушил нарочитый кашель того мужчины, Сергея. Вера только сейчас пригляделась к нему: ростом, как видно, парень пошел в отца, потому что Сергей был на полголовы ниже Никиты; у него были коротко стриженные черные волосы, выпуклый лоб и резкие черты лица; телосложением он вышел неудачно, что подтверждала крепость его тела и вместе с тем слегка выпуклый живот. Вера смотрела на него долго, оценивающе, как смотрела бы на взрослого человека еще неделю назад (но лишь при необходимости, потому что сама Вера не любила быть мишенью чьего-то пристального взгляда). Сейчас же, если судить ее со стороны, она смотрела слишком прямо, что казалось совершенно бестактным для юной девушки.

— Простите, — пробормотал Сергей, видимо, до сих пор чувствующий бремя ответственности за уже взрослого сына, — так уж вышло. Не заметили мы, как он вошел.

— Да, — подхватил Никита, воспрянув от поддержки Сергея, — видишь ли, Кать, Сергей мой давний друг и мы не виделись несколько лет. И вот, представляешь, в одном поезде, в одном вагоне, в одном купе, в одном…

— Достаточно, — отрезала Вера, взмахнув ослабленной рукой, — я поняла.

— Сергей, — Никита обратился к нему, — это моя дочь, Катя.

Вера смутно припоминала этого субъекта, но знала, что у Никиты был лучший друг, с которым они строили какие-то грандиозные планы еще в молодости. Но, как часто и бывает в реальной жизни, эти планы разделились на части, словно маленький островок в океане, и каждый стал обладателем своей собственной, кстати, процветающей, половины. Но дружбу это не порушило.

— Мы с ним как увиделись, сразу разговорились, — Никита не мог сдерживать улыбку, вызванную радостным возбуждением от неожиданной встречи, — а…

— А сын, — перехватил Сергей, — он позже зашел, мы его не заметили…

— Да мне не нужны объяснения, — спокойно осадила их Вера, пожимая плечами, — мальчик не виноват, раз его никто не предупредил.

Сергей не сдержал смешка, когда Вера произнесла слово «мальчик». Ему это казалось даже не нелепым, а скорее, милым. Никита же улыбнулся, уже успев привыкнуть к этой ее странной манере говорить иногда как зрелая женщина.

Открылась дверь, из которой выглянула только голова виновника переполоха:

— Чего в коридоре-то стоите?

Тронулся поезд.

— И правда, — встрепенулся Никита. — Погодите, мы вот с Катей собирались поужинать. Ну, вы, конечно, с нами?

Сергей согласно улыбнулся. Они с Никитой взглянули на парня, который добродушно пожал плечами. Вера, смотря на него так же в упор, как и на его отца, подумала: «Ему, похоже, вообще все безразлично».

Вагон-ресторан ничуть не уступал в роскоши какому-нибудь иному заведению подобного типа. Сервированные столы были накрыты белоснежными скатертями, на окнах гардины и муслиновые занавески бледно-малинового цвета. В конце вагона находилась барная стойка, которая приковала к себе мгновенно две пары глаз — Никиты и Сергея.

— Давайте сядем за тот столик, — предложил Сергей, кивком указывая на близкое к бару место.

— Отличная идея, — поддержал Никита.

Прибыл официант. Он вежливо поприветствовал их, подал меню и как бы вскользь заметил, что у них появился новый шеф-повар из Грузии, обладающий неведанным талантом готовить хачапури по-аджарски. Реклама на гостей не подействовала, и официанта учтиво отослали обратно на кухню.

От одного взгляда на названия блюд у Веры свело желудок. Глаза ее жадно носились от одного блюда к другому, фантазия бурлили, кипела, взрывалась, мучая Веру. Но не смела выдать своего состояния при мужчинах.

— Интересно, интересно… — Бормотал Никита, внимательно вчитываясь в содержание меню, как будто бы ему принесли какой-то официальный документ, требующий подписи. Сергей же, казалось, уже давно сделал выбор, просто ожидал, когда его объявит кто-нибудь другой, и теперь просто листал страничку то туда, то обратно. Его сын (чьего имени Вера по-прежнему не знала) смотрел в книжонку так, как будто ему подали журнал с чем-то вульгарным и отвратительным. Вера украдкой посмотрела на него и подумала: «Вечно всем недовольная молодёжь…».

— Кто-нибудь пробовал палтуса? — Вдруг спросил Никита, оторвавшись от меню.

— Да, очень нежное мясо у него, — ответил Сергей.

— Кать, ты, наверное, не пробовала. Заказать тебе?

— Я не ем рыбу.

Никита улыбнулся.

— Что, мама и тебя на вегетарианство подсадила?

— Я не вегетарианка, — напружинилась Вера.

Слева от себя, там, где сидел сын Сергея, она услышала смешок. Ее это возмутило, но не более, чем Никита.

— Ну ладно, как скажешь. Ты определилась?

— Да.

— А ты, Матвей?

«Матвей», — мгновенно отразилось у Веры в голове. Ей нравилось это имя, и она с сожалением подумала, что оно совершенно не подходит этому парню.

— Ну-у-у… нет, — он захлопнул книжку и бросил на стол. — Выбор слишком скудный. Слишком много итальянской кухни — пихают ей куда попало.

Сергей лишь усмехнулся, видимо, привыкший к заносчивости сына, уже не считая это пороком. Никита пожал плечами и принялся тщательно перечитывать названия блюд, засомневавшись после замечания Матвея в своем выборе.

— Что? — Не сдержалась Вера, роняя меню на стол.

Матвей вопросительно взглянул на нее, как бы удивляясь не самому обращению Веры к нему, а тому, как она вообще посмела с ним заговорить.

— Ты… не доволен меню?

Матвей изогнул бровь, не понимая, чего та хочет добиться.

— Да ты должен быть благодарен, что у тебя вообще есть возможность держать эту книжку в руках и читать названия этих блюд. — Чем дальше Вера заходила, тем сильнее закипала кровь в ее жилах.

Взрослые решили не вмешиваться — скорее, из интереса, чем из осторожности. Тем более, женщину в любом возрасте лучше не перебивать…

Матвей же уперся локтями в стол, приблизившись к Вере настолько, чтобы вид у него был достаточно угрожающим.

— Да что ты говоришь?

— Молодой человек, вы просто избалованный до невозможности, — произнесла она тоном учительницы, отчитывающей несносного пятиклассника. — Тебе, Матвей, должно быть стыдно, ведь никогда еще в России не было такого разнообразия пищи.

Парень рассмеялся.

— Говоришь, как будто блокаду пережила.

Это задело Веру.

— Ты не имеешь права заикаться об этом. — Она ударила ладонью по столу. — В советском союзе дети довольствовались немногим, но всем им было достаточно одного лишь батона с маслом и сахаром, а ты нос воротишь перед таким богатством еды. Сергей, — она обратилась взглядом к оторопевшему мужчине, — неужели вы со мной не согласны? Ведь вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

У Сергея же слегка отвисла челюсть.

Все трое мужчин могли бы дружно посмеяться над еще детской горячностью девчонки, впитавшей, вероятно, мнение своей матери слишком глубоко, чтобы сформировать свое собственное, однако ни один мускул на их лицах не дрогнул.

Голос Веры был низким и густым, он звучал по-взрослому, он не принадлежал семнадцатилетней девчушке. Взгляд ее был проницательным и слишком тяжелым для такого юного и чистого создания.

Всем троим казалось, что с ними сидит не школьница, а…

Мать.

К счастью, накалившую обстановку остудил приход официанта. Мужчины сделали заказ, Вера тоже, и вот наступила очередь Матвея.

— Сальтимбокка из говяжьей вырезки, — произнес он вкрадчиво, а глаза его, едкие, словно кислота, вцепились в Веру. Она не поняла, что это за блюдо, но выражение лица Матвея было слишком красноречивым. Он заказал мясо явно не из любви к нему, а из неприязни к Вере.

Пока ждали заказы, разговорились. Сергей проявил инициативу первым:

— Кстати о России, — спасибо, Катенька, — на днях услышал такую новость, правда, забыл уже, где: в поселке Холмец Оленинского района…

— А это где? — Перебил Никита.

— Да Тверская область. В общем, там глава администрации района (запамятовал его имя, вроде бы, Олег Дубов) торжественно открыл уличный фонарь!

Никита расхохотался.

— Прекрасно! Россия идет в гору!

— Смотря, в какую, — вставил до сих пор безучастный Матвей. — Скорее, в ледяную горку на детском дворе.

Никита одобряюще улыбнулся, а Сергей вздохнул.

— Полноте. У России еще есть шансы…

— Да ладно, Сереж. Ты и сам видишь, что происходит, но продолжаешь слепо верить в то, что уже давным-давно порушено.

— Ах, эти бесконечные толки о политике…

— Сводишь все к политике, — перехватил Матвей. — А ты ведь в ней совсем не разбираешься.

— Сидел ты в своем телефоне и сидел бы. Я много в чем разбираюсь, куда бы тебе не следовало совать нос.

Вера мысленно обрадовалась, что Сергей наконец осадил несносного сына.

— Он все мечтает о переезде в другую страну, — с улыбкой произнес Сергей, слегка виновато посмотрев на Никиту и Веру.

— Амбициозно, — поддержал Никита.

Вере было не по себе от этой беседы. Всегда, когда ей приходилось бывать с Никитой (будучи еще ее мужем) в компании его друзей, между которыми постоянно разжигались подобные споры, она старалась быть в стороне. Она ничего не смыслила ни в политике, ни в экономике, а телевизор вообще не смотрела. Однако, так как была она человеком уж чересчур впечатлительным и восприимчивым, всеобщее негодование заражало ее, вселяя волнение и страх перед завтрашним днем.

— Да, — продолжил Никита, — уехать из России побуждают, как минимум, девять весомых причин.

— Ну, и каких же? — Неожиданно присоединилась Вера, уже однажды удивившая спорящих.

Никита улыбнулся, выставил руку, растопырив пальцы, а указательным пальцем другой руки приготовился загибать их.

— Ну, во-первых, безопасность. Вы верите в полицию?

— Нет, — фыркнул Матвей.

— Никит, ну что ты к этой полиции придрался, и так все понятно… — Было понятно, что Сергея эта беседа, так же, как и Веру, нисколько не забавляет. В отличие от его сына и Никиты.

— Вот именно! Во-вторых, здоровье. Найти хорошего специалиста (даже в Петербурге, про Москву не знаю) порой не просто сложно. Это невозможно! Стоит ли замечать, какие тонкости прописаны в наших страховых полисах? А? Вот это входит, а вот это вдруг платно! Больше половины возможных услуг платны. — Пользуясь случаем, что никто ему не вторит и не возражает, он продолжал. — Образование…

— А здесь что не так? — Устало перебил Сергей.

— Плавно перетекает в следующий пункт — непрофессионализм. Да, возможно, ведущие университеты Москвы и Петербурга еще выпускают подающие надежды умы, но так ли это на самом деле? Ничтожный процент, самородки, вундеркинды, просветленные. Но это гроши. В действительности мы окружены невеждами во всех сферах. Возьмем опять медицину, к примеру…

— Ладно, Никита, — Сергей махнул рукой, — остановись. К чему аппетит портить? Я уже настроился на свои тальятелле…

— Это просто нежелание сдаться, — победно улыбнулся Никита. — А ведь, признайся, мои аргументы убедительны.

— Я не хочу спорить. Я хочу есть. — Его поддержали смехом.

— А все-таки, — не унимался Никита, — этого вполне достаточно, чтобы отрезветь.

— Тогда зачем ты здесь живешь? — Выпалила Вера, обещавшая себе молчать вплоть до прихода официанта, но не сдержалась.

Воцарилось неловкое молчание.

— Тебе ли жаловаться? — Вера вся дрожала от нарастающего гнева. — Ты и многодетная мать из коммуналки в чертогах маленького города — разница, по-моему, не мала.

Сергей улыбнулся, но Вера этого не заметила. Хотя он уже успел ей симпатизировать настолько, чтобы пробудить в ней желание понравиться ему в ответ. Вера, за такой короткий промежуток времени, успела почувствовать отдаленное родство их взглядов и, — кто знает? — может, даже душ.

В то же время, наконец, появился официант с подносом. Вера, как и все остальные, тут же позабыла об их споре, получив свою долгожданную еду: гречневая паста с белыми грибами. Она выбрала это отнюдь не потому, что обожала макароны или грибы, а потому, что это блюдо было самым дешевым в списке. Ей все еще было немыслимо, что она имеет право на деньги Никиты, на то, чтобы он расплачивался за нее, ведь сейчас — она его дочь.

Голод вновь проснулся.

И дрожащей рукой, мучаясь от спазмов в желудке, Вера взяла вилку и принялась накручивать нежные спагетти на вилку. Она не особо владела этикетом, не знала, как пользоваться столовыми приборами для той или иной пищи, а потому чувствовала себя неуклюжей. Все для нее было простым — вот вилка, она острая, ей лучше есть салат или вареники, а вот ложка — для супа или пюре. А для чего они самом деле и как ими пользоваться? Загадка аристократов.

Веры совсем не было дела до того, с каким остервенением Матвей разделывал мясо, не кладя в рот ни кусочка, преследуя лишь одну цель — доставить Вере максимум недовольства. Да только он не знал, к преимуществу Веры, что голод ее был таким, словно она не ела два года. Потому она совсем не отвлекалась от своей тарелки.

Зато отвлекались мужчины.

Они постоянно прерывались, переговаривались, шутили, откладывали вилки и ножи, будто насытившись, но вновь возвращались к еде.

Вера ела жадно.

Никогда еще она не чувствовала такой животной потребности в пище.

В голове у нее пульсировало: «Это все растущий организм». Мысль эта казалась ей абсурдной, но в то же время верной. Как никак, она снова подросток… Или желудок все же решил взбунтовать, пережив годы скудного питания.

Не обращая ни на кого и ни на что внимания, она же своим поеданием привлекла внимание спутников. Они то и дело поглядывали на то, с каким аппетитом она жевала, облизывалась, чуть ли не зубами врезалась в вилку.

Но и это случилось.

В какой-то момент она взвизгнула, вскочила на ноги, схватившись за рот, и застонала.

Никита бросился к ней.

— Что такое, что случилось?

Боль не позволяла ей ответить, но, когда она ослабела (не отступила), Вера, сдерживая слезы, сказала:

— Зуб-бы…

— Зубы болят? Как приедем в Петербург, срочно…

— Нет! — Она оттолкнула его от себя. — Вилка!.. Зубы!..

— Есть надо спокойнее, — пропустил Матвей вскользь.

— Матвей! — Осадил его отец.

Вдруг Веру пронзило что-то более острое, чем боль.

Стыд.

Мальчишка заметил, как сильно она была одержима едой. Да, если бы она жевала пищу медленно и не торопясь, как это и следует делать, она бы не вцепилась зубами в вилку. Наверняка он пристально следил за ней, а теперь мысленно насмехался над ее страданиями.

Вера вся напряглась, чувствуя, как вся негативная энергия внутри нее собирается в огромный ком, который вот-вот разорвет ее на части. Это и заставило ее опрометью покинуть вагон-ресторан.

Никита успел только дернуться с места, когда Сергей удержал его:

— Не надо. Убежала — значит так надо. Пусть одна побудет. Куда ж она из поезда денется?

Никита остался, но волнение удерживало его еще некоторое время.

Вера же вышла в тамбур. Поезд несся мимо полей и деревень, разбросанных по разным их частям. В сумерках сложно было полюбоваться из окна красотой природы: лишь застывшие облака на тускнеющем небе и мрачные земли, меняющие сквозь бешеную скорость формы. Она так ждала этой поездки лишь ради возможности понаблюдать за пейзажем. Удастся ли ей увидеть хоть что-нибудь на следующий день? Или ей опять кто-нибудь или что-нибудь помешает?

Потом она вернулась в купе. Там тихо и спокойно, уютно и светло.

Воспользовавшись уединением, Вера быстро переоделась в удобную одежду: Катины пижамные штаны сапфирового цвета и коралловую футболку. Платье она аккуратно положила назад в сумку.

Приближалась полночь.

Уставшая, Вера уже ни о чем не думала. Ей хотелось лечь на свою койку и уснуть.

Распустив косу, она расчесала их деревянным гребнем, поминутно ощущая, как внутри колышется легкое, шелковое, нежное удовольствие: ее волосы снова с ней! Снова такие густые, длинные и прекрасные, как когда-то прежде!

Ах, все-таки, как приятно иногда увидеть на ночном небе первую звезду, когда уже отчаялся увидеть на нем хотя бы какой-то блеск.

Вера не знала, что человек способен управлять собственной жизнью. Она безропотно склонялась под плетью событий, отравляющих ее существование. Она не знала, что человек способен не только подняться, но и, овладев этой самой плетью, отхлестать собственные неприятности и невезение. Вера не знала так же, что на проблемы можно смотреть и под другим углом; склонив голову, в каждой вещи, усыпанной изъянами, можно заметить достоинство.

Вера легла на свою маленькую кровать, не зная точно, принадлежала ли она ей. Во всяком случае, она всегда сможет ее покинуть, когда объявится истинный владелец. Осматривая купе, она вдруг задумалась над происходящим и это, к ее дикому удивлению, не расстроило ее, как обычно, а наоборот — рассмешило. Она смеялась, думая о своем теперешнем возрасте, воссоединении с Никитой, этой внезапной поездке в Петербург. Она не знала, что ее там ждет, в этом загадочном городе, обители достопримечательностей и безумно влюбленных туристов. Не знала — и это будоражило ее. Теперь не пугало, а возбуждало.

Вера смотрела в потолок и думала: «Господи, вот она, новая жизнь!».

Она так долго этого ждала, так страдала, молилась, надеялась…

И почему же говорит «нет»?

Почему не кричит неистово: «ДА»?

Она вновь молода, свежа, красива и беззаботна — где же радость?

Вера закрыла лицо руками. Волшебство! Магия! И с кем? С ней! Невероятно!

За разговором в ресторане она вновь забылась, обращаясь к Матвею не как к ровеснику, а как к юноше, младшему ее на несколько десятков. Она вновь утратила свою новообретенную личность, вернувшись к прежнему «Я». Но теперь она другая. И нужно к этому привыкнуть.

Если она готова, конечно.

Ведь, кто знает, что это превращение за собой повлечет…

Поезд остановился.

В кромешной тьме Вера не смогла разглядеть ничего. Только свет фонарей на станции освещал столик в купе и противоположную койку — пустую.

Вера села, коснувшись ногами пола. Темнота не помешала ей понять, что пассажиров с ней не было.

Отыскав телефон, Вера узнала время. Перевалило за час ночи. Где же все?!

Только Вера принялась перебирать возможные варианты отсутствия мужчин, как вдруг открылась дверь, в проеме которой Вера смогла разглядеть женский силуэт. Бледный свет фонарей лег на ее округлое лицо, словно пелена. Вера прищурилась: это был тот самый образ из ее кошмаров. Катя — в обличии взрослой женщины!

— Катя! — Вера вскочила на ноги, и тогда женщина исчезла. Вера бросилась за ней: та шла по коридору в направлении туалета.

Когда Вера вбежала в тамбур, она сразу же принялась барабанить в дверь, выкрикивая имя дочери.

Но никто не отвечал.

Ей казалось, что это будет продолжаться вечность или до тех пор, пока поезд вновь не тронется.

Но в какой-то момент Вера услышала, как щелкнул замок. Она отступила, и тогда дверь открылась.

Но перед ней стояла не Катя.

— Какая, к черту, Катя?!

Это был Матвей, и он был разъярен. Глаза у него покраснели, словно он с головой был погружен в густой дым.

— Матвей… — Растерянно прошептала Вера. — Я же не знала…

— Зачем так барабанить? Недержание?

— Матвей, — она мгновенно овладела собой, уязвленная его словами, — постарайся без грубости.

— А то что? — Он пытливо склонился к ней, видимо, желая напугать ее или смутить. Но сознание Веры не было таким же детским, как и тело: как на нее может повлиять мальчишка, на взрослую женщину?

— Да ничего, — она пожала плечами, — просто советую тебе быть вежливее.

— А по-моему, из нас двоих самый вежливый здесь я, — парировал он. — Ты ломилась.

— Потому что… да не твое дело. Лучше скажи, где Никита и Сергей.

Он нахмурился.

— Ты отца по имени зовешь?

Вера цокнула языком, поняв свою ошибку.

— Ну, отвечай же.

— Приказываешь?

— Хватит, Матвей, уважай старших.

— Старших?!

«Ох, господи, никогда не привыкну! Разгребая одни, создаю новые проблемы!»

— Ладно, Матвей, скажи мне, пожалуйста, где… где наши отцы?

Как дико было называть Никиту отцом!

Матвей помолчал, разглядывая ее тем самым взглядом, от которого у любой школьницы подкосились бы колени. Но Вера не была школьницей, и ее этот взгляд нисколько не взволновал. Однако насторожил.

— Чего это ты уставился?

Матвей невольно засмеялся.

— Чудачка.

— Ты ответишь или нет?

— Они все там же, — ответил он, погодя.

— Разве вагон-ресторан не закрывается после полуночи?

— Они доплатили.

— Господи, они пьют?

— Нет, на кофейной гуще гадают.

— Правда?

— Да пьют они, конечно!

Вера схватилась за голову, поворачиваясь к окну. Перед глазами стали мелькать образы пьяных мужчин, вваливающихся в купе, едва забирающихся на кровать, смеющихся, икающих, рыгающих…

Она вся задрожала от страха, зародившегося еще в далеком детстве, когда она становилась невольной свидетельницей избиения своей матери нетрезвым отцом. Это случалось не так часто, но и нескольких раз было достаточно для того, чтобы навсегда подорвать психику Веры.

— Ты что, испугалась?

Вера быстро выпрямилась, лихорадочно пытаясь вернуть самообладание. Ни в коем случае нельзя показывать слабость этому парню!

— Да нет, просто… волнуюсь за Ни… за отца.

— Как будто у них там литры самогона.

Вера не отвечала, полностью окунувшись в переживания. Она не могла контролировать свое воображение и эмоции, но могла, по крайней мере, попытаться не отражать их на лице, которого он, к счастью, сейчас не видел.

Разумом Матвей понимал, что делать ему здесь больше нечего и пора возвращаться в купе. Но неведомая ему самому сила удерживала его на месте, и он лихорадочно придумывал наималейший, наиглупейший повод продолжить беседу.

— Сколько тебе лет?

Вера обернулась через плечо.

— Что?

— Сколько тебе лет?

— Зачем тебе это знать?

Матвей промолчал, однако взгляд его был настойчивее всяких слов.

— Мне семнадцать, — буркнула она и снова повернулась к нему спиной.

— А разве в мае школьники не учатся?

Вере не понравился его тон, и вообще она уже не могла терпеть его присутствие. Сон ее спугнуло то навязчивое видение, оказавшееся очередной галлюцинацией, а возвращаться в купе ей не хотелось (ведь там уже могут быть пьяные Никита и Сергей!). Лучше она проведет всю ночь в тамбуре одна, чем в холодном поту среди этих мужчин.

— Иди спать, Матвей, — сказала она строгим тоном.

— Приказываешь? — Улыбнулся он.

Она посмотрела на него через плечо.

— Оставь меня и иди спать.

Матвей не стал возражать и придумывать новые ухищрения — он, по правде сказать, утомился за день, а эта странная девчонка не стоит того, чтобы тратить на нее последние силы. К тому же, не так уж она и хороша!

Он хмыкнул, ничего не сказав, и ушел.

Поезд тронулся.

Вера судорожно вздохнула, вглядываясь в свое отражение на окне. Сгустились сумерки и теперь уже невозможно было отличить землю от неба. Толща темноты, беспросветный мрак.

Вера хотела побыть одной, но так ли она ждала это уединение? Как только Матвей ушел, холод прошелся по ее спине, как будто невидимый дух коснулся ее кожи, заявляя о своем присутствии. Вере стало не по себе, не успела она и подумать обо всем случившемся. Она выбежала из тамбура.

Навстречу ей шла проводница. Увидев Веру, она остановилась и спросила:

— Все в порядке?

Вера кивнула, не останавливаясь. Кажется, вид у нее был действительный встревоженный, раз на нее обратили внимание.

Осторожно и тихо она зашла в купе: Матвей лежал на верхней койке. Она легла на свое место, перевернулась на бок и прижалась к стене, укутавшись плотным одеялом. Оно пахло травами, из-за чего у Веры свербело в носу. Закрыв глаза, она попыталась успокоиться, и вскоре ее дыхание стало мерным, как у спящего человека. Понемногу она стала проваливаться в дремоту (сон никак не приходил), когда сквозь забытье она услышала, как открылась дверь.

Вошедшие были безмолвными.

Вера вся напряглась, сердце бешено забилось. От волнения Веру затошнило, подмышки ее вспотели, тело задрожало.

«Они пьяные, пьяные, пьяные!» — эта мысль крутилась в ее голове, отягощая ее состояние.

Она слышала, как кто-то поднимался на верхнюю койку, но на другую.

— Осторожно, — услышала она шепот около себя. Ответа не последовало, лишь скрип матраса и хриплый выдох.

И вдруг тяжесть продавила ее койку. Чье-то резкое дыхание врезалось в ее затылок, чье-то тепло передалось сквозь одеяло и одежду…

Вера задержала дыхание.

Куда исчезли все ее инстинкты?! Почему она не вскочит, не закричит, не поднимет тревогу?!

— Вера… Вера… — Кто-то забормотал в ее волосы, а затем перекинул руку через ее сжавшееся тело.

Вера тихо вскрикнула, узнав голос Никиты. Неужели он назвал ее имя? Ее настоящее имя! Господи, он что, узнал ее? Нет, продолжала Вера лихорадочно рассуждать про себя, он не мог, он просто слишком много выпил и теперь ему мерещится бывшая, как он думал, умершая жена. Тем более, он сам не раз отмечал, как сильно «она» (ненастоящая Катя) похожа на мать.

Но почему Вера не оттолкнет его?

Почему опять забыла, что притворяется Катей?

Вера вцепилась зубами в костяшки пальцев, трепеща от нарастающего стыда и презрения к себе. Господи, да ведь она попросту не хочет его отталкивать! Ей нравится ощущать его близость, нравится чувствовать жар его дыхания на своем затылке и то, как он отзывается сотней мурашек на всем ее теле.

Она даже не замечала этот отвратительный запах перегара. Не думала она и о том, что рассудок его слишком затуманен и он лег к ней неосознанно. Она нарочно забыла о том, что он принимает ее за свою дочь.

Когда чувства ее усилились, когда томление в желудке стало перемещаться ниже, Вера с ужасом представила, как, должно, нелепо она выглядит со стороны и уже было хотела вырваться, оттолкнуть Никиту, привести его в сознание, как тот рукой увлек ее за собой на пол.

Вера вскрикнула от неожиданности, а купе озарилось светом.

— Что случилось?! — Сергей вскочил, но ударился головой о потолок. Матвей же стоял около выключателя и укоризненно смотрел то на отца, то на лежащих Никиту и Веру. Правда, Вера тут же слезла с Никиты, молясь про себя, чтобы небеса обратили ее в пепел через мгновение.

— Вы чего развалились-то? — Потирая голову, заговорил Сергей сиплым голосом.

— Кать, — Никита, щурясь, смотрел на Веру, поправляющую волосы и одежду, — что случилось, почему мы оказались на полу?

— Да это все качка! — Брякнул Сергей.

— Конечно, мы ведь на корабле! — Заговорил Матвей, наконец, своим привычным саркастичным тоном. — Да он просто лег на нее, вот и все.

— Лег?! — Одновременно воскликнули и Сергей, и Никита. Вера же вся сгорала от стыда.

— Как это так? — Голос Сергея уже подрагивал от наступающего смеха.

— Пить меньше надо, — сухо произнес Матвей, выключая свет и возвращаясь на свое место. Сергей же воспользовался моментом и расхохотался.

— Да полноте, Матвей, — он зевнул, — с кем не бывает?

— С нормальными людьми.

— Матвей!

Вера же прижимала к щекам тыльные стороны рук, пытаясь успокоить возбужденный организм. Но тело продолжало дрожать.

— Прости, Кать… — Услышала она шепот Никиты и его кряхтение, когда он поднимался с пола. — Я тебя покалечил, да?

— Нет, — буркнула Вера, не в силах обернуться.

— Покалечил, конечно… Сейчас я залезу наверх…

— И опять свалишься, — засмеялся Сергей, а Матвей лишь выдохнул: «Господи Иисусе».

— Правда, — голос Веры дрогнул, — лучше я полезу.

— Да что ты, Кать, не надо…

— Сергей прав: ты свалишься, не дай бог, на стол еще. Сам что-нибудь себе сломаешь и весь поезд на уши поднимешь.

— Это верно! — Вставил Сергей, а Матвей, как обычно, повторил вполголоса: «на уши поднимешь!» и усмехнулся.

Никита не стал больше спорить и умолк, потому что и сам не очень-то хотел залезать на верхнюю койку: он и в самом деле боялся падения.

Через несколько минут все угомонились. Вера с облегчением закрыла глаза и приготовилась ко сну, однако не чувствовала себя комфортно на новом месте. Она опасалась, что наверху ее может укачать.

Когда уже Вера расслабилась, поминутно теряя сознание, внезапно раздался храп снизу. А затем и с верхней параллельной койки.

Вера распахнула глаза. Было ясно — уснуть сегодня не получится.

На часах уже перевалило за час ночи.

Прошло десять минут, пятнадцать, еще несколько секунд, но храп не прекращался. Он все затягивался, разрастаясь, и становился чуть ли не оглушительным.

Вера переворачивалась с одного бока на другой, затыкала пальцами уши, жмурилась, считала про себя различных животных, но, в конце концов, сдалась и просто уставилась в потолок, смиренно ожидая рассвета.

— Ты спишь? — Услышала она снизу.

Вера чуть приподнялась на локтях, выглядывая.

— Нет. А ты?

То был Матвей. Он лежал на боку так, чтобы Вера видела его лицо.

— Конечно, не сплю. Ты бы смогла уснуть в тракторе?

Вера улыбнулась. Матвей же рывком спрыгнул с кровати, поднялся наверх к отцу и бросил ему в лицо свою подушку. На мгновенье храп прекратился, но так же быстро возобновился. Матвей изрыгнул ругательство, но на свое место не вернулся.

— Это невозможно! — Сказал он громко. — Ты же не спишь?

— Ну нет, конечно!

— Пойдем.

— Куда?!

— Да пошли, я тебе говорю.

— Но… — Вера поколебалась. — Как я слезу?

— Ты на Эйфелевой башне, что ли?

Вере это показалось убедительным аргументом, и она нехотя принялась спускаться вниз. Они говорили нормальными голосами, но Никиту и Сергея, похоже, невозможно было пробудить даже ядерным взрывом.

Обувшись, Вера и Матвей вышли в коридор.

— Куда мы? — Обеспокоенно спросила Вера.

— Да какая тебе разница? Там сейчас вообще невозможно находиться.

— И что? До утра осталось немного.

— И что? — Парировал Матвей. — Они неплохо так отдохнули, судя по их младенческому сну, а нам мучиться?

Вера заломила руки за спиной, нервно покусывая губы. Ей не нравилась затея Матвея, но, в то же время, она не могла с ним не согласиться.

— А если проводница…

— Да ты трусиха, — перебил ее Матвей, но не шутливо, а чуть презренно. — Все девчонки в твоем возрасте полны азарта, что ли, жажды приключений, а ты жаждешь скорее нового сериала на канале «Россия» и партию носков связать.

Он бросил в нее последний рассерженный взгляд, сунул руки в карманы и направился вдоль по коридору.

— Куда ты?

— В ресторан.

Вера бросилась за ним.

— Но тебя не пустят, он давно закрыт.

Матвей остановился, достал из кармана несколько смятых купюр и улыбнулся.

— А пару баксов?

Вера раскрыла рот.

— Откуда у тебя такие деньги?

— Это уже не должно тебя волновать.

— Но…

— Так ты со мной или носки вязать в коридоре будешь?

Вера поджала губы, пытаясь выдержать его пытливый взгляд, но потом опустила голову и пожала плечами.

— Да пойдем.

— Но нас не пустят!

— Иисусе, как же ты меня бесишь!

Конечно, ресторан был закрыт. Но Матвей был слишком настойчив (и зол из-за прерванного сна) и щедр — ровно на пятьдесят долларов. За такие чаевые официант взбодрился со скоростью света и даже надел свою рабочую форму. А на лице не осталось ни следа возмущения, вызванного поначалу вторжением Матвея и Веры. Он был даже более учтив, чем обычно. Конечно, фыркнул Матвей, когда они сели за столик, такие деньги он смог бы взять в руки только после нескольких месяцев службы.

— Ох, Матвей, как же неудобно! — Вздыхала Вера. — Подняли бедных людей вверх тормашками…

— Черт, — он посмотрел на нее изумленно, — откуда ж у тебя такой говор? Тебе точно семнадцать?

Вера, вся пунцовая, опустила глаза, сложив руки в замок на коленях.

— Нехорошо это, — прошептала она. Совесть разъедала ее, она не могла молчать.

— Расслабься.

К ним подошел официант. Вера боялась взглянуть ему в глаза, а когда сделала это, то с ужасом отвела взор к окну: глаза у молодого человека были красные, будто туда брызнули лимонную кислоту.

— Нам вина.

— Матвей! — Вспыхнула Вера. — Какое вино? Ты что! Я не пью!

— Научишься.

— Матвей! Ты и сам бы отучался от этой вредной привычки. К твоему сведению, это…

— К твоему сведению, — парировал Матвей раздраженно, — ты мне не мамаша. Так, Шардоне.

— Сию минуту. — Официант откланялся.

Вера все качала головой, окончательно забыв про то, что ей теперь семнадцать. Чувствовала она себя сорокалетней женщиной, редко испытывающей тягу к развлечениям подобного рода.

— Все это неправильно, Матвей!

— Будешь и дальше тут бубнить, я вытолкну тебя отсюда.

— Матвей, — она цокнула языком, — ну что за грубости…

— Да ты сама напрашиваешься. Расслабься и все. Кто-то сейчас сладко храпит в купе, которое, между прочим, и наше тоже. Перестань зудеть, либо уходи.

Вера замолчала. Мысль о возвращении не прельщала ее. Хотя она по-прежнему противилась затее Матвея.

Но потом она услышала внутри себя голос. Он будто не принадлежал ей и шел из самых недр ее существования: «Так бы отпиралась прежняя Вера. Ты же от нее отреклась. Так почему же сейчас сама ее воскрешаешь?».

Вера ощутила какой-то необъяснимый толчок в груди, а затем горячую дрожь во всем теле. В горле у нее заклокотало, и это ощущение, ей не знакомое, было таким острым и сильным, что она не могла не отреагировать.

— А теперь ты улыбаешься, — произнес Матвей задумчиво, как будто просто озвучил свои мысли, обращенные к самому себе, — что это за пугающие перемены настроения?

— Я улыбаюсь? — Ужаснулась Вера и, для убедительности, коснулась пальцами губ.

Матвей засмеялся.

— Ты чудная.

Принесли вино и бокалы. Вера, отбросив сковывающее чувство вины, теперь уже сидела прямо, положив руки на стол, и наблюдала за тем, как официант наполняет красивые пузатые бокалы красной ароматной жидкостью.

— Позову, если что, — бросил Матвей, жестом руки отсылая официанта прочь. Тот не помедлил, а Вера успела заметить в его глазах вспышку гнева — секундную, но такую яркую, ослепляющую. Ей стало опять не по себе.

— Он ненавидит нас, — подавшись вперед, прошептала Вера.

— Он ненавидит меня, — холодно поправил ее Матвей, поднося бокал к губам. — Пей.

Вера не возразила, но бокал взяла неуверенно. Долго разглядывая жидкость, она сначала поднесла ее к носу, вдохнула бродящий запах и закашлялась.

— Господи, — цокнул Матвей, закатив глаза.

— Просто я никогда в жизни не пила! — Встрепенулась Вера.

— А у тебя жизнь-то не особо долгая была, — усмехнулся Матвей, осушив свой сосуд. — Выпивай.

И Вера, не колеблясь более, выпила. Вино было горьким, обжигало горло и весь пищевод. Для Веры это были новые ощущения, которые она приняла уже без ужаса, а скорее с детской радостью, когда страшно, но хочется хихикать.

— И как? — Матвей улыбался, на правой щеке его углубилась ямочка.

Вера закивала: говорить она не могла.

— Оно и ясно, — он щелкнул пальцами, но когда ожидаемого им результата не последовало, он окликнул официанта. Тот явился уже с естественным выражением лица, без тени фальшивой вежливости — удрученным, сердитым. — Подлей вина.

На челюстях официанта заиграли желваки.

После того, как бедняга исполнил прихоть Матвея, он снова отослал его, но уже без высокомерной надменности, а даже с сочувствующей улыбкой, скользнувшей на его лице — Вера заметила.

— Зачем ты так с ним? — Тихо спросила Вера. — Если ты по статусу выше него, это не дает тебе права так издеваться над ним.

Матвей молча смотрел в окно — кажется, светало.

— Пей, — буркнул юноша, не отрывая глаз от окна.

И Вера, полностью отринув ум, выпила.

Следующего вызова официанта не было. Тогда Вера с облегчением убедилась, что сердце у него все-таки есть.

Они пили, и Вера, кажется, пила дальше больше, чем Матвей. Кровь ее закипела, щеки заалели, а настроение поразительно изменилось: она даже смотрела на все вокруг так, словно видела это впервые и считала даже скатерть на столе чем-то необычным и прекрасным. В ней проснулась энергия, доселе в ней не пробуждавшаяся, которая толкала ее к неопределенным действиям, к жизни — новой, полной волнующих событий и приключений.

Вера была пьяна.

В ней пробудилась так же и смелость, благодаря которой она смогла внимательнее приглядеться к Матвею.

Хоть глаза ее уже застлала легкая дымка, она все еще могла видеть его густые каштановые волосы, высокий лоб, острые скулы и подбородок, и глаза самого обычного карего цвета. Не было в нем ничего примечательного, что могло зацепить, врезаться в память. И все же он излучал такую мощную энергию одним лишь пристальным взглядом.

«Да, — задумалась Вера, подперев щеку кулаком и продолжая разглядывать парня, — Катьку бы он с ума свел. В миг бы забыла своего этого… а как его звали вообще?».

«Да он бы любую девчонку с ума свел, наверное», — продолжала Вера рассуждать про себя, — «но я бы такого сына не хотела. Уж больно норовистый, прямо как… Катя».

Это стоит признать честно, но мысли о Кате всегда угнетали Веру. И сейчас, даже нетрезвую, они приводили в уныние. Уж лучше полюбоваться мальчишкой, чем думать об ужасных отношениях с дочерью, которая не то что не любила, так даже самым малым уважением не обделила родную мать.

— Так странно, — голос у Матвея, как обычно, вкрадчивый, лился густой струйкой с его опьяневших уст, — у тебя постоянно меняется выражение лица.

— Правда? — Вера вскинула брови; язык у нее заплетался.

— Да, — он улыбнулся, откинув голову на спинку сиденья, — ты то довольная, то грустная, теперь какая-то… сердитая. И что более странно — ты смотришь мне прямо в глаза. И постоянно меняешься в лице.

Такая прямота наверняка смутила бы Веру, но не теперь, когда рассудок ее был затуманен, а реакции притуплены.

— Ох, Матвей, ты меня напоил… — Вздохнула она и негодующе покачала головой.

Матвей тихо засмеялся.

— Ты сама себя напоила. Я лишь подстрекал.

— Бессовестный.

Матвей потянулся за бутылкой, удивляясь, как быстро она опустела. Он повернулся к окну, наблюдая багряный рассвет.

— Уже утро. — Сказал он, переводя взгляд то с бутылки на окно, то с окна на бутылку.

Веру эта новость никак не тронула. Впервые находясь в состоянии опьянения, она с любопытством исследовала свои ощущения и мысли, крутящиеся в голове, но уже не навязывающиеся ей. Это были уже не те гнетущие думы, а скорее радужные образы, которые она давно отчаялась наблюдать в своей голове.

Еще ей хотелось говорить.

Постоянно.

— Я-то ладно, — рассуждала она вслух, не обращая внимания на Матвея, — но если б Катька так напилась, я бы ее…

— Какая Катька? — Нахмурился Матвей.

— Катька?.. Да… — Вера уже хотела пуститься в объяснения, как вдруг спохватилась. — Да не важно. Она меня ненавидела. И знаешь, что? Я тоже ее ненавижу. — Она засмеялась, почувствовав странное облегчение. — Тоже ненавижу. Цыганка сказала, что она далеко. Может, ее вообще нет. И ладно. А если она и есть где-то, то пусть будет сама по себе. У меня тоже нет матери. Но я же живу.

Матвей ничего не понял. Даже если бы он не пил (хотя вино не было для него таким уж крепким напитком), он все равно не понял. Речь Веры была бессвязной, заплетающейся. Матвей удивлялся не тому, что она говорила, а тому, как легко ее взял алкоголь.

— Ты уже чушь какую-то несешь. — Он поднялся. — Пошли-ка спать.

— Спать? — Сказала она, растянув букву «а». — Не, я не хочу.

— Пойдем. Иначе ты сейчас себе и мужа выдумаешь. — Он подошел к ней, потянул за руку, чтобы она встала, а потом обхватил рукой за талию так, чтобы она своей рукой обхватила его плечи и оперлась на его тело.

— А мужа у меня больше нет. Мы давным-давно развелись.

— Чудачка.