автордың кітабын онлайн тегін оқу Комикс про то, чего не было…. Часть первая

Леонид Владимирович Кузнецов
Комикс про то, чего не было...
Часть первая
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Леонид Владимирович Кузнецов, 2018
Даже когда Он сошел с креста и вернулся в Кесарию Стратонову к Пилату спасти своих друзей, Он запрещал называть себя Мессией. Хотя, может быть, Он был прав? Ему же лучше знать…
18+
ISBN 978-5-4490-9901-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
- Комикс про то, чего не было...
- Пролог
- Богоматерь
- Давай, ты будешь меня любить до самой смерти
- Синие глаза
- Часть первая
- Мученики Элазара
- Колесница первосвященника
- Страшный гость
- Не люблю, когда меня жалеют
- Пушистые когти
- Я у тебя воды просил. Ты мне дал?
- А может ну его, этого градоначальника?
- Ожидание смерти хуже самой смерти…
- А почему его зовут как собаку?
- А у него какие волосы?
- Так хорошо за столом сидели, а он вдруг взял и умер…
- Смотрите, он козлу кланяется!
- Это ж надо — так ошибиться!
- Леонтина
- Срединный гарнизон
- И не будите меня больше по пустякам!
- Друга повидать хочется
- Праздник Диониса
- Давайте играть втроем!
- Валерий Грат
- Я поцеловал ее.
- Тебя ждет повышение
- Ты из Юлиев
Пролог
Богоматерь
Никто так и не понял, за каким Дьяволом она сюда приехала. То есть понятно — зачем: рожать своего ребенка. Но почему именно сюда — в эту дыру? Вся такая гордая и неприступная… Что бы ей было не поехать в Ершалаим? Или вовсе за границу. Скажем, в Грецию. Она же явно не из простых. Там и врачи хорошие есть. А здесь — только повитуха. Да и та вечно пьяная. Грязь кругом. И тупые лица…
И ведь не похоже, чтобы она от кого-то пряталась. Или чего-то стеснялась. Ходила на рынок с высоко поднятой головой. В своих шикарных платьях. И в бриллиантах. Словно издеваясь. Словно плевать она на всех хотела. Это с пузом-то! Да без мужа. — Шлюха!…
Оно, конечно, можно было ее порасспросить… Впрочем, нет, сделать это было решительно невозможно. Пробовали. И ощущение оставалось такое, будто она тебя или не слышит, или не понимает. Как будто ты перед ней никто, пыль под ногами, и она тебя — подлое ничтожество — знать не желает. Еще бы корону на себя надела, дрянь такая!…
Потом и вот еще как подумали: а вдруг ведьма — глухая? Проверяли. Хлопали у нее за спиной в ладоши. И громко лаяли. Тут двое умеют. Очень натурально у них получается. Ни разу не обернулась, но всякий раз вздрагивала. Значит не глухая. Может тогда немая? — Да тоже вроде нет. Уже когда родила, люди слышали, как она в своей жалкой халупе, купленной за три серебряные римские монетки, напевала что-то своему заморышу. Слов разобрать было нельзя, но пела она ему что-то приятное. И незнакомое. Значит, просто не желала ни с кем разговаривать. Она ведь даже на рынке никому ничего не говорила. Просто показывала пальцем на то или на это, не торгуясь, оставляла на прилавке медную монетку, забирала свою покупку и молча с ней уходила. Деньги и драгоценности закончились, когда она уже родила. Все продала. За бесценок. Даже свои платья! Но и тогда не пошла наниматься на работу, полы там мести или колосья в поле подбирать. Чем питалась — неведомо, однако, не жаловалась. Она вообще никогда не жаловалась. Вот дрянь в самом деле! Нельзя же так!… На рынке стали поговаривать, что эдак ведь и с голоду ведьма помереть может. И щенка своего уморит. Но еду на порог ей не клали. А с какой стати, спрашивается? Если она такая…
У раввина все-таки спросили — как с ведьмой поступить, если до края дойдет. Но тот ничего не сказал. Ему тогда ни до чего было. Потому что из Ершалаима пришла бумага: Каифа переводил его в другой город. В настоящий, больше Магдалы! На повышение, значит, его первосвященник отправил. Ну и, понятно, этот дурень перепугался до смерти, потому что раввин из него был никакой. Совсем никчемный. Да он и сам это понимал. Потому и испугался. Ну и магдальцы, понятно, тоже растерялись: — кого ж теперь к ним взамен пришлют? Хуже ведь, кажется, и быть не может!
Когда ребенку ведьмы исполнился год и он начал ходить, она каждый вечер брала его за руку и выходила с ним на улицу. Только шли они почему-то не на площадь, как все нормальные люди, а к недостроенной римлянами водонапорной башне. Туда, где город заканчивается. И подолгу там стояли. Все на дорогу смотрела, словно ждала, что кто-нибудь из Ершалаима или откуда-нибудь еще за ними приедет, досыта их накормит, выкупит обратно все ее платья и драгоценности и увезет их отсюда в красивую жизнь. В которой она родилась. Но только никто не ехал. Они тогда еще что-то ели. А потом их как-то невидно стало. Песни, правда, своему ребенку она по вечерам еще пела. Люди ходили слушать. Так почему все-таки ведьма выбрала именно эту дыру? Очень уж это интересовало горожан. — А почему сразу — дыра? Тут и площадь есть. Ничего так, большая площадь. И синагога имеется. Вполне себе нормальная синагога. Договорились даже всем обществом, чтобы на эту площадь скотину не пускать, хотя козлы, конечно, туда и сейчас забредают. Им ведь не объяснишь. Зато здесь — на площади — кипарисы растут. Невысокие правда… Пять штук. А потом, озеро еще есть… Так почему же дыра? — Да потому что — дыра! Мерзкая и вонючая. Сонное болото! И, когда изящная ножка молчаливой аристократки ступила в это немытое убожество, горожанам стало все ясно. И про себя, и про свою затрапезную Магдалу. В общем, немую здесь не любили. Еще и за то, что она этого не замечала. За это — в особенности. Попытались было даже ее травить. Слова неприличные ей вслед кричали. Помои под дверь выливали. Но у ведьмы неожиданно появился защитник в лице нового раввина, присланного из Ершалаима, отличавшегося, надо сказать, весьма суровым нравом. В подпитии этот грубиян мог не только крепким словом образумить кого угодно, хотя бы и градоначальника, но даже и палку в руки взять. Так что его не только уважали, но и побаивались. При этом уважали не за одну лишь свирепость: все в городе знали, почему он здесь оказался. Как и немая гордячка он был белой вороной, но вороной совсем иного рода. Если про нее никто ничего хорошего сказать не мог, последний забулдыга в Магдале знал и страшно гордился тем, что их новый раввин, вчера еще будучи членом синедриона, в пух и прах разругался с Каифой, за что и был первосвященником сослал в эту дыру. Ершалаим, синедрион, первосвященник, — да сами эти слова для магдальцев звучали волшебно! Они были прекрасными, возвышенными и далекими как Луна. Поссориться с Каифой в глазах местного обывателя было все равно, что подраться с царем. Ну, не подраться, конечно, а, например, сказать Ироду что-нибудь обидное. Что и так многие думали, но никто не смел сказать ему вслух. То есть это было великим подвигом, на который способен только человек значительный. И то обстоятельство, что этот пьяница чуть что хватался за палку и, вообще, обращался с магдальцами, как со скотиной, с которой иначе нельзя, только подтверждало, что рядом с ними поселился высокообразованный и благородный человек. Небожитель одним словом. И что дышать с ним одним воздухом для всех этих тупиц — большая честь. В общем, Иосифом действительно гордились. Чистая правда! Было только непонятно, с какой стати такой выдающийся и, можно сказать, высокодуховный человек взялся покровительствовать немой нищенке, но спросить его об этом, понятно, никто не решался. И за меньшую вольность палкой приходилось получать. В конце концов, могут же быть у человека свои резоны: она молода и красива, а главное — одна и с ребенком. То есть никому не нужная. Ну а он тоже одинокий, без жены. И тоже с маленьким сыном. К тому же не старый еще. Пьет, правда… А ей кого хотелось? — Принца, что ли?… Собственно, так и подумали. Немного странным показалось лишь то, что, приехав в Магдалу, Иосиф тут же начал расспрашивать про женщину со светлыми волосами, словно заранее знал о ее существовании. Она тогда уже недели две из дому не выходила. За водой разве что. И совсем худая стала. Как смерть. Откуда он мог о ней знать? — Да ниоткуда! Она во всяком случае его не знала. И уж точно не его она ждала. Постучав в дверь, Иосиф еще с улицы заговорил с ней по-гречески. То есть говорил он. Она молчала. Люди рассказывали, что ведьма сама открыла ему дверь. И впустила. Войдя в дом, Иосиф быстро оценил ситуацию, однако, никакого удивления или сочувствия не выказал, а вместо этого принялся рассказывать про себя. Что у него недавно умерла жена. Что он в быту беспомощен. Что Каифа — сволочь, а он глубоко несчастен. И все такое. Она молча стояла и слушала его. Кажется, понимала. Да точно — все она понимала! Ведь, когда он попросил ее помочь с сыном, ну и там по дому… Нет, не прислуживать, конечно, а просто поддержать хозяйство… Домоправительницей побыть… И на рынок разве что еще когда сходить… Словом, не дать ему с сыном пропасть. И немая вдруг кивнула. Согласилась, значит. Проку от нее было немного, потому как делать она ничего не умела. Ни готовить, ни стирать, ни даже пол толком подмести. Поэтому пришлось ей в помощь нанять еще и полоумную стряпуху. Но на рынок она всегда ходила сама. И в доме Иосифа стало как-то по-человечески. Даже уютно. А куда ей было деваться? Она по-своему даже благодарна ему была. Годовалого сына ведь надо было чем-то кормить. Сил у нее тогда уже почти не оставалось. Платил ей Иосиф немного, но платил. Регулярно. К этому, собственно, все его покровительство и свелось. Ну разве что тот кретин, что умел красиво лаять, однажды схлопотал палкой по голове. Больше не лаял. И ведьмой ее звать перестали. По той же причине. В общем, Иосиф вовремя приехал. Ну, или почти вовремя. По крайней мере она не от голода померла. Примерно за полгода до смерти немая, отправляясь к раввину, стала брать с собой сына. Чтобы не бегать туда-сюда. Совсем тяжело ей уже было. Иногда они даже и обедали вместе. Вчетвером. Но никакой личной жизни там не случилось. Точно! Узнали бы. К тому же она ведь и с Иосифом не разговаривала. Только сына его, Михаэля, иногда гладила по голове и говорила ему всякие незнакомые слова. Наверное, ласковые. И глаза у нее при этом делались мокрые. Словно бы она и с ним тоже прощалась. Словно бы уже все наперед знала. Но чтобы заплакать — не было такого никогда. Даже когда умирать стала. А ведь ужасно мучилась. С животом у нее что-то случилось. Никто не знает — что. Повитуха руками развела. Сказала, что не слыхала про такую болезнь. За три дня сгорела, бедняжка. Ну и хорошо, что не долго страдала. А может она просто сумасшедшей была, ведь и сын ее заговорил только через два года после ее смерти? Когда ему исполнилось четыре. Его поначалу даже за идиота принимали. И почему-то опасались, что, если он не помрет в младенчестве, потому как уж больно хилым рос, каким-то прозрачным, у него непременно должна будет открыться эпилепсия. Почему? — Никто этого сказать не мог. Но ждали чего-то подобного. Может потому, что мальчишка всегда носил на голове белую тряпку и как-то странно смотрел на людей? Как будто не глазами. Словно бы он вовсе не людей в них видел, а что-то такое, чего никто больше не видел. Хотя, при чем здесь тряпка? Нет, эпилепсии у него не обнаружилось. Мигрени и жестокие с ним случались, но эта напасть поразила его значительно позже, — уже после того, как он свалился с дерева и ударился головой. Похоронив немую за общественные деньги, Иосиф сделал нечто такое, после чего его в Магдале зауважали еще больше: он взял ее слабоумного сына в свой дом. Ел мальчишка мало и одежды носил только те, из которых вырастал Михаэль, но все равно ведь расходы на него были. Так что нечего говорить: хорошее дело Иосиф сделал, божеское. Вот только никто не знал, что раввин был не так уж и бескорыстен. За день до спешного отъезда или, проще говоря, его изгнания из Ершалаима, к нему на улице подошел незнакомец, сунул в руку пакет и как сквозь землю провалился. К письму, в котором содержалась просьба присмотреть за одинокой светловолосой женщиной, плохо говорящей на арамейском и проживающей как раз в том самом городке, в который ему предписано завтра ехать, прилагалась большая римская монета — золотой аурелиус, к слову сказать, в пересчете на шекели составлявший чуть не полугодовое жалование раввина. В письме говорилось еще, что точно такую монету раввин, если окажет покровительство вышеупомянутой особе и при этом сохранит тайну, будет получать ежегодно, а через десять лет или даже раньше Каифа его помилует. То есть Иосиф сможет вернуться в Ершалаим: на первосвященника будет оказано необходимое давление. Через год, когда синеглазая уже умерла, Иосиф и в самом деле получил свой очередной аурелиус. Непонятно от кого и не особенно его ожидая, потому как покровительствовать было уже некому. Решил, что заплатили ему теперь за мальчишку. Однако, тот аурелиус оказался последним. Очевидно, где-то там узнали, что женщина умерла. Раввин, конечно, расстроился. Потому как третий аурелиус он уже ждал. Очень на него надеялся. Деньги ведь и в самом деле не маленькие. Но мальчишку от себя не прогнал. Может потому, что к нему привязался Михаэль. Ровесники все-таки…
А в Магдале примерно в то самое время, когда Иосиф понял, что второй аурелиус был последним, появился еще один вдовец и тоже с ребенком — с девочкой, с которым раввин на удивление быстро сдружился. Причин для их сближения было много. Во-первых, Сир оказался вторым человеком в Магдале, который читал греческие книжки. У него их было целых три штуки. То есть у Иосифа появился достойный, высокообразованный собеседник. Во-вторых, будучи хоть и не крупным, но достаточно успешным виноторговцем, Сир, растрогавшись благородством раввина в отношении полоумного сироты, самостоятельно, то есть без всяких на то намеков, вызвался стать спонсором мальчишки, —
— Только так, чтобы об этом никто не узнал!, —
оговорил он свое условие и, хотя аурелиусами не сыпал, материальную помощь оказывал весьма ощутимую. В-третьих, вино, которым торговал Сир, Иосифу очень нравилось, тем более, что доставалось оно ему даром
И, наконец, чтобы торговля не умерла, Сиру необходимо было с кем-то оставлять свою маленькую дочку. Не мотаться же с такой обузой по близким и не очень близким городкам и селам, ведя бесконечные переговоры с производителями и покупателями его замечательного товара.
Давай, ты будешь меня любить до самой смерти
Мария заметно волновалась, когда Сир впервые привел ее в дом Иосифа — знакомиться. Самого раввина она почему-то не испугалась, чем и купила его. Деловито вскарабкалась к нему на колени, ткнулась носом ему в щеку, что, по всей видимости, означало поцелуй, быстро слезла и в тот же миг забыла о его существовании. Волновалась она потому, что не только с раввином, как предупредил Сир, ей предстояло тут встретиться. И что эти мальчишки на целый год ее старше. Вот их-то появления она и страшилась. Платьице все время поправляла. А эти дураки все не шли и не шли. Потому что убежали купаться на озеро, а потом еще и рыбу вздумали ловить! Если бы хоть что-нибудь поймали!…
Настал момент, когда Мария не выдержала, некрасиво скривилась и, если бы Сир не шлепнул ее по заду, разревелась бы. Но вот, наконец, они ввалились… Мария сразу вся сделалась красная, сильно вспотела, захотела убежать, но ноги почему-то перестали ее слушаться. Она сама не помнила, как подошла на этих чужих ногах к мальчишкам и обоим по очереди ткнулась носом в щеки. Сначала тому, что был с белой тряпкой на голове, — он ближе стоял, — а потом Михаэлю. И тогда уже потеть дети стали втроем. Чуть позже Мария все-таки расплакалась, но никто сейчас не может вспомнить, по какому поводу. В тот день она не произнесла ни слова. А через неделю рот Марии уже не закрывался, и Сир со спокойным сердцем мог уезжать по своим делам. Случалось, он по три дня не возвращался в Магдалу, и тогда Мария становилась хозяйкой в доме Иосифа. Этот клоп на тоненьких ножках командовал здесь всеми, даже самим раввином. Слабоумный с тряпкой на голове как бешеный носился с метлой по дому и дуром гонял пыль, отчего дышать становилось невозможно. Унять его при этом было совершенно невозможно. Михаэль отвечал за огонь и к нему лучше было не приближаться. Иосиф, у которого Мария отбирала деньги, чтобы он не купил вина, бывал посылаем ею на рынок с наказом — с пустыми руками не возвращаться. А сама она раздавала ценные указания придурковатой поварихе, обучая ее искусству готовить обед из ничего. Ну, или почти из ничего: с рынка ведь Иосиф что-то все-таки приносил. Не ему — Марии, за ее звонкий смех и лучистые, огромные как плошки зеленые глаза магдальцы охотно передавали через Иосифа продукты. Без денег. Кто что. Потому что к ним в город пришла радость. Когда Сир возвращался в Магдалу из своих бесконечных поездок и забирал девочку, в доме раввина наступала противная тишина и делать ничего не хотелось. Михаэль выдерживал не более часа. Он являлся с решительным лицом к отцу, который из последних сил делал вид, что читает кого-то из умных греков, минуту пыхтел, привлекая к себе внимание, а потом говорил: — «Ты как хочешь, а мы пошли.» Светловолосый с тряпкой на голове давно уже маялся за воротами с метлой в руках. Иосиф «сердился» на сына, даже топал на него ногами, громко жаловался, что ему вечно мешают работать, но при этом почему-то оказывался уже одетым. И даже в сандалиях. Через несколько минут дом Сира наполнялся шумной и радостной суетой: один поднимал облака пыли, другой все вокруг поджигал, грозя спалить дом, девчонка орала и топала ногами на повариху, которая искренне не понимала, на кого она все-таки работает за такую мизерную плату, на которую совершенно невозможно выжить, если не воровать, а взрослые следили за тем, чтобы никто здесь не пострадал. Ну и как могли помогали. То есть старались не сильно мешать. После ужина Иосиф и Сир обыкновенно ставили на огонь медный чан с водой, малышей отпускали погулять и выпивали по маленькому бокальчику. Или по два. Через час, уже несколько умиротворенные, они отправлялись на поиски детей. А найдя, уговорами и подзатыльниками возвращали их домой, после чего орущую и хохочущую троицу без особых церемоний раздевали и швыряли в огромную деревянную бочку, стоявшую во дворе, где в подогретой воде уже плавал ни на что не похожий кораблик с настоящим шелковым парусом, и… напрочь про детей забывали. В их сердцах поселялся покой, а на стол уже открыто выставлялось вино. Писклявый голосок Марии, рассказывавшей очередную, только что придуманную ею историю, давал понять, что бандиты где-то рядом и что с ними все в порядке. Случалось, глубокой ночью Иосиф и Сир, прикончив третий, а то и четвертый кувшин, спохватывались и, спотыкаясь, бежали к остывшей бочке. А малыши давно уже вповалку спали в кровати Марии, укрывшись ее одеялом. Сиру даже пришлось со временем купить одеяло побольше. С этой бочкой связано одно примечательное событие. Однажды, увлекшись, Михаэль, который решил тот кораблик потопить, чему Мария и светловолосый отчаянно сопротивлялись, чуть не утопил саму девчонку. Нечаянно, конечно же! И вот тут железной рукой (Михаэль так потом всем и рассказывал — железной) ни слова за свою жизнь не произнесший молчун взял сына раввина за горло и на чистейшем арамейском произнес, жутко спокойно глядя ему куда-то сквозь глаза: — «Не смей обижать Принцессу, плебей!». Михаэль, предводитель местной мелковозрастной шпаны, в свои четыре с половиной года уже знал семь взрослых ругательств, из которых два были страшно неприличными. Слово «плебей» он услышал впервые, а потому даже не обиделся. Да и некогда ему было обижаться, когда тут такое! Михаэль этого слова и не запомнил. Как ошпаренный, он выскочил из бочки и как был — голый побежал в дом, вопя на всю Магдалу: — «Заговорил!! Заговорил!!…”. Иосиф не сразу сумел выбраться из-за стола, так что первым у бочки оказался Сир. Он был весь красный и какой-то растрепанный.
— Что, правда?, — обратился он не то к мальчишке, не то к дочери. — Скажи мне что-нибудь.
— Меня зовут Ав. А что бы ты хотел про себя услышать?, —
спросил его светловолосый по-гречески. Сир опешил. И растерянно забормотал тоже по-гречески, пытаясь не смотреть в бездонные голубые омуты: —
— Ну, не знаю… Чего хочу?… Ну, чтобы я пил вино… — он решил отшутиться, — скажем… с римским императором… И умер страшно богатым. Сир виновато улыбнулся, понимая, что сказал глупость, но мальчишка вполне серьезно ему ответил: —
— Случится по-твоему: ты умрешь страшно богатым, — при этом показалось, что голос у Ава как-то странно изменился. — А перед этим ты будешь пить вино с римским императором. Только какая тебе в том радость?…
Голова Сира закружилась. Он обеими руками ухватился за бочку, чтобы не упасть, и стал проклинать себя за то, что выпил слишком много вина. Вот тут и подоспел Иосиф. Вдвоем они вытащили из воды потерявшего сознание мальчишку и осторожно отнесли его на кровать Марии. Глубокой ночью, когда Михаэль видел уже седьмой сон, Мария подползла к светловолосому, неподвижно лежавшему на спине с закрытыми глазами, ткнулась носом в его щеку, немного посопела и прошептала ему в ухо
— Давай, ты будешь меня любить до самой смерти, — подумала немного и добавила: — А я тебя, — и снова ткнулась носом ему в щеку.
— Давай, — вдруг услышала она, страшно испугалась, быстро отползла, спряталась за Михаэлем и долго потом не могла заснуть…
Синие глаза
— Нет, ну точно, говорю тебе, она сумасшедшая была, — почему-то возмущался Иосиф.
— Ну почему же сумасшедшая? — сопротивлялся Сир, пытаясь защитить женщину, которую никогда не видел. И, как обычно, говорили они меж собой по-гречески.
— А где ты видел, чтобы ребенка месяцем называли?!
— Каким еще месяцем?
— Да июлем ведь она мальчишку назвала!, — кипятился Иосиф.
— Каким еще июлем?
— Ну ты чего?! Ав по-арамейски — июль.
— Ну, июль, так июль, давай еще выпьем.
— Давай!
— За ее здоровье.
— Дурак, она ведь умерла!
— Да-да, конечно!, — спохватился Сир. — Ну, тогда за его здоровье…
— Давай, — согласился Иосиф. — За Ава!
— За Ава, — подхватил Сир, — Вот ведь как бывает… А что, правда красивая была?
— Очень! И глаза!…
— Что глаза?
— Я таких раньше не видел. Серые…
— Синие, — тихо поправил его Сир.
Утром Мария сделала вид, что ночью ничего не было. Ав — тоже
С тех пор ее и стали звать Принцессой. А с теми, кто не хотел ее так звать, Михаэль дрался до крови.
Часть первая
Мученики Элазара
Огромный раскаленный желток решил уже окончательно утонуть в Тиверийском озере, когда из синагоги на площадь повалил народ — распаренный и красномордый, словно из бани. Покидали магдальцы дом молитвы чрезвычайно довольные тем, что их, наконец-то, отпустили. Мыслями они давно уже были со своими близкими, ведь только в самых бедных домах сегодня не жарили ягненка. Выбравшихся на улицу было подозрительно много, гораздо больше, чем обычно. А все потому, что накануне отпраздновали четырнадцатилетие Михаэля, и всех удивил Иосиф, который, должно быть стесняясь Марии, ни с кем за весь вечер не поругался. Как следствие почти все его вчерашние гости явились сегодня к нему и в синагогу. — Своего рода поощрение. Он даже не ожидал.
Никто не был зван на вчерашний праздник Михаэля. Но почему-то горожанам в нужный час пришло в головы прогуливаться именно рядом с домом Иосифа. При этом все как один они оказались нарядно одетыми.
— Эй там!, — кричала каждому проходившему мимо Мария. — Ну-ка быстро за стол! Сколько тебя можно ждать? —
и «случайный» прохожий, обласканный ее волшебным взглядом, извиняясь «что без подарка, потому как не знал», в следующий миг оказывался сидящим на скамейке рядом с миской жареной рыбы и с чашей вина в руке. Соседи так те и вовсе со своими скамейками пришли. Чего уж там! Не к Иосифу, заметим, все они шли, — к Принцессе. Отказать в чем-либо Марии было делом невозможным. Если позвала, значит придется повиноваться. Никуда не денешься. Да никто и не пробовал ей отказывать. А в чем секрет ее гипноза? — Это особая тема. Таких, как Мария, на свете больше нет. Ну, может быть, в большом городе и попадется одна-две сумасшедшие, которые смотрят на первого встречного как на родного человека, но в Магдале о таких раньше не слыхали. И потом она — не сумасшедшая. Разве придет в голову спрашивать сумасшедшую:
— Как там Сир, не купил ли новую бочку? — Давно ищет…
К тому же она не боится воды, и вообще ты можешь к ней прикоснуться, дать ей финик или посмотреть на ее неправильно растущий зуб, когда она тебе засмеется. Она ведь даже не говорит, что всех любит. Вон Иосиф только и делает, что про любовь говорит, а палка ему зачем? И вроде ничего она тебе не обещает, а так легко на душе делается, словно в парном молоке искупался или шекель на дороге нашел. Такая вот в Магдале живет колдунья. Мария всю ночь простояла у печки и нажарила много рыбы. А Сир припас две большие амфоры вина. И еще она напекла сладких лепешек. Еле донесли корзины с провизией. Да, много было еды. А много — это сколько? Иосиф недоумевал, поглядывая на незваных гостей, жадно уплетающих приготовленные девушкой вкусности, — когда же еда закончится? Принесенного его друзьями могло хватить на десять, ну пусть на пятнадцать человек. Но их же сюда приволоклось… — Господи, а сколько их в самом деле?! — Иосиф принялся считать и на пятидесятом сбился. При том что еда все не кончалась. Ав уже пятый кувшин из амфоры наливает, а она все не пустеет! Вторая так и вовсе пока не тронута. Кстати, а сколько в такую амфору кувшинов влезает? — Три? — Самое большее — четыре. Но точно не пять! А главное, никого не интересует, откуда что берется! Уж пьяные все…
Так вот, вышли сегодня эти беззастенчивые дармоеды из синагоги, довольные и разомлевшие и вдруг… — Кто сказал — Элазаровцы едут? — Никто ничего не говорил. — Ну как же не говорил, когда?… — А чего рожи тогда у всех такие встревоженные? — В общем, вроде как действительно никто ничего не сказал. Но почему-то всем вдруг подумалось… И те, у кого есть дочери, быстро побежали домой. Всякие нехорошие вещи случались. Девчонок надо бы прятать…
А кто-то вернулся в синагогу. Там у входа как раз на такой случай особые палки хранятся. И на каждой желтая тряпка намотана. Если с такими флагами встречать Воинов Элазара, то те понимают, что их в городе любят и за святость уважают. Тогда, может быть, сильно грабить не будут. В общем, настроение оставшихся на площади испортилось. А уйти теперь уже нельзя: хуже будет. Иосиф, увидев, что стали палки с желтыми тряпками разбирать, тоже разнервничался. Терпеть он этих Мучеников Элазара не мог. И даже вслух про них плохое говорил. Ну, ему, наверное, можно. Раввина поди не тронут. Ведь они все вроде как за Бога. За одного и того же. Не должны во всяком случае. Хотя…
Колесница первосвященника
Только высохшие старики, которым уже ничего не надо, да разве что грудные младенцы в Магдале не слыхали о колеснице первосвященника, подаренной ему позапрошлым летом римским императором. Это диковинное сооружение, потрясавшее очевидцев своими циклопическими размерами и напоминавшее собой уже не карету, а скорее плывущий по пустыне корабль, не просто обсуждали, о нем горячо спорили. Случалось, взрослые люди, отцы уважаемых семейств, из-за этого роскошного дворца, путешествующего не на четырех, а аж на шести исполинских колесах начинали даже ругаться, чаще всего, когда пускались в бессмысленные рассуждения о том, подобает ли первосвященнику принимать столь драгоценные дары от поработителя. Добро бы еще это было подношение от Ирода, — какой ни есть, все-таки свой царь, — но не от римлянина же!
Высокому градусу благородного патриотического возмущения горожан, однако, мешали перейти взрывоопасную критическую отметку два веских обстоятельства: во-первых, в Магдале решительно все были в курсе, что первосвященник в подаренной Августом карете никогда сам не ездил и сыну своему не позволял, эксплуатируя это чудо заморской техники лишь в особых случаях. Исключительно в качестве парадного аксессуара. По-другому говоря — в представительских целях. К примеру, минувшей осенью именно в этом шикарном поезде на встречу с Иродом прибыл враждебно настроенный по отношению к римлянам Архелай — царь Каппадокии. С поваром и четырьмя своими советниками. А через неделю, без советников, но зато с женой и ее дочерью отправился из Ершалаима домой еще менее надежный друг цезаря — парфянский царь Артабан. Что в столице делали эти цари и правители еще четырех других государств неизвестно. О чем они разговаривали с Иродом — большая тайна. Может и ни о чем. А просто так встретились. И пили себе вино. Но весь Израиль радовался, чувствуя себя не последним царством на этом свете, раз такие люди сюда ездят. Во-вторых, первосвященник нашел в себе смелость уже дважды отказать Валерию Грату — прокуратору Иудеи, просившему взаймы эту диковинную игрушку на весьма соблазнительных условиях, в первый раз, чтобы прокатить в ней консула с супругой, прибывших к нему в гости из Рима, а во второй — проконсула империи, инспектировавшего восточные провинции. Без жены. Уперся и не дал! Что, конечно же, людям было приятно. В общем, разговоры об этом шедевре эллинских мастеров, которые при другом раскладе могли бы завершиться в Магдале вовсе не миром, начали постепенно терять свой накал и благополучно спустились из опасных сфер политики в область сугубо техническую. Что местному градоначальнику было, разумеется, на руку. Немного странными, правда, казались глубокомысленные рассуждения горожан относительно того, почему именно такого размера, а не меньшего, были изваяны четыре задних колеса, а также предположения, из чего сделаны неубиваемые ободья этих вращающихся колоссов. Еще глупее звучали фантазии местных кузнецов (к которым почему-то прислушивались) относительно того, что, вот если бы колеса обтянуть ремнями из овечьей кожи, а не буйволиной шкурой, то ход у колесницы сделался бы куда мягче. И уж совсем нелепыми являлись гадания обывателей насчет того, скольких пассажиров колесница в себя вмещает и какое количество лошадей в нее следует запрягать, чтобы не испытывать неудобств в пути, к примеру, чтобы она могла ехать с горы и в гору с одинаковой скоростью. Странными, если не сказать грубее, все эти дурацкие дебаты являлись потому, что никто из горожан этой проклятой колесницы никогда в глаза не видел. В самом деле, — где Ершалаим, и где Магдала!
У людей, стоявших на площади, начали сдавать нервы. Иосиф, боявшийся подойти к окошку, схватился за метлу и, проклиная куда-то запропастившегося Ава, святой обязанностью которого было выметать шелуху подсолнечника и хлебные крошки из-под лавок после каждой проповеди, начал остервенело гонять пыль по синагоге. А с юга из-за холмов на Магдалу поползла огромная, грозно сверкавшая золотой чешуей, змея. Какое-то время ее живой настойчивый зигзаг молча искал в долине путь к городу. Потом послышались отдаленные раскаты грома. Кто-то в толпе выразил надежду, что «может быть мимо проедут?», но отклика этот кто-то не нашел. Потому как проехать мимо было просто невозможно. Это знали все. Другой дороги не было. И тогда палки с желтыми тряпками подняли высоко над головами. А на лицах… Нет, лучше бы они не пытались изображать радость…
Клубящееся песчаное облако съело почти достроенную водонапорную башню, находившуюся в каких-то двух шагах от Магдалы.
— Точно, двадцать всадников, не меньше, — срывающимся голосом проинформировал онемевшую от ужаса толпу какой-то прыщавый умник и при этом громко закашлялся, чтобы не показаться уж слишком испуганным.
— Какие двадцать? Да их тут человек сто скачет! —
возразил ему чей-то возмущенный гадостный тенорок, на последнем слове сорвавшийся в фальцет. О ягненке забыли. Послышался далекий детский плач, и вдруг настала зловещая тишина, как будто молния уже располосовала небо, а гром решил помедлить, нагнетая ужас: — из-за поворота показались грозные лошадиные силуэты. Еще мгновение… Еще одно… И вот, словно плотину прорвало: раздался оглушительный грохот копыт.
— Брусчатка, — прокомментировал происходящее какой-то очередной идиот, — что прошлым летом положили. А я так думаю, лучше бы рынок в порядок привели, —
и, слава Богу, заткнулся, потому как и в его голосе послышались рыдающие интонации. Казалось, еще немного и человек расплачется. Величественная колесница первосвященника, мягко распоров бумажный воздух, вплыла на площадь, странным образом уменьшив ее размеры, описала красивую дугу и, не сломав ни одного из чудом прижившихся в этом раскаленном каменном аду пять дохлых кипарисов, застыла перед синагогой. Что любопытно, до момента полной остановки слышно было только цоканье лошадиных копыт. Сама же карета двигалась бесшумно. Точнее с тихим шелестом, словно бы она катилась по мокрому песку или по ковру из осенних листьев. — Вот именно, — шкуры на ободьях! И ведь это еще не все: карета была снабжена тормозами! Кто из жителей Магдалы видел прежде такое? Кто вообще слышал слово «тормоза»?
Спохватившийся градоначальник выхватил у окаменевших знаменосцев палки с желтыми тряпками и бросился с ними в синагогу. Что он крикнул Иосифу — неизвестно, но только раввин уже не мог остановиться. Он так и продолжал размахивать метлой. Похоже, Иосиф вообще не услышал градоначальника. Ну не был он никогда храбрецом! И что теперь?…
Накрывший площадь и быстрой волной сбежавший вниз по мгновенно заполнившейся зеваками улице стон восхищения стал заслуженным аплодисментом вознице, показавшему себя большим мастером. Потрясенные горожане не могли оторвать глаз от прекрасного исполинского жука, принесенного случайным ветром в их убогий серый мир из какой-то сказочной страны, расцвеченной огнями вечного праздника. И, как будто так и надо, как будто сказав себе, что все в порядке, что здесь живут точно такие же люди, что и в Ершалаиме или, скажем, в Риме, заблудившееся насекомое спрятало под брюхо свои лапки и мирно уснуло прямо на дороге. Как будто действительно ничего особенного не случилось. А ведь случилось! Еще как случилось!! И мозги обывателю взорвала даже не сама карета с ее гигантскими колесами, которая, казалось, сейчас продавит мостовую из-за непомерной тяжести вылитого на нее настоящего золота, хищными жирными щупальцами сдавившего выточенное из красного дерева драгоценное тело. Гипнотический эффект вызвали живые участники картины, а именно: восемь высоченных вороных коней, запряженных четырьмя парами — одна за другой, которым не доставало лишь крыльев, чтобы взлететь, и невообразимых габаритов возница. Чтобы правдиво описать участников сказочного действа, развернувшегося перед глазами онемевших жителей Магдалы, понадобилось бы, наверное, множество слов, но, если попробовать сделать это каким-то одним, то этим словом было бы даже не «громадное», а скорее «волшебное». Вот именно — волшебное!
Никто уже не вспоминал про элазаровцев. Толпа остолбенело пожирала глазами то, чего не может быть, как если бы чья-то теплая рука легла на ее усталый затылок, запустила ласково шевелящиеся пальцы в мокрые от жары волосы и, погружая в сладкое оцепенение, принялась с чуть слышным хрустом небольно ломать ее представление о возможном. При этом неожиданно замолчали не только собаки, но, странным образом, стих даже ветер. И мало-помалу недавний, оказавшийся к счастью напрасным, страх вытеснило совсем иное, но столь же, впрочем, беззащитное чувство, какое мы испытываем в театре, когда гасят нарисованное на потолке солнце и на сцену выходят каменные великаны разыгрывать перед нами, притихшими муравьями, свои величественные мистерии, которые мы опасливо, боясь нечаянно быть раздавленными, подсматриваем и в которых даже не помышляем участвовать. Лошади, — ладно, Бог с ними, слыхали про зверя и побольше, — слон называется, — но возница! Нет, ну в самом деле, где первосвященник умудрился отыскать двухметрового израильтянина?!…
И тут случилось невероятное. То, что всех окончательно добило. Задняя часть кареты ожила и разломилась. Две пыльные скульптуры рогатых гигантов, одетые во что-то мохнатое, неуклюже спустились на землю и, неторопливо обойдя экипаж с разных сторон, складно встроились в очередную каменную композицию, центром которой служила миниатюрная краснодеревая дверца, из-под которой начали медленно выползать ступени. Даже у тех, кому не посчастливилось занять места поближе, финал представления вызвал головокружение. Без шуток! Обмороков, правда, не было, но, говорят, таковые нередко случаются с теми, кто, по неосторожности проникает в запретное и нос к носу сталкивается со стражем внутреннего Ершалаимского храма. И только через некоторое время понимает, что рядом с ними находится не изваяние, не гранитная глыба, а живой человек. Причем его двухметровый рост — это еще не все. Парализующее, совершенно убийственное воздействие на психику производит внешность древнего экспоната. И ведь при этом нельзя сказать, что он страшен. Это слово здесь вообще как-то обессмысливается. Или, к примеру, что он ненастоящий. Нет, он, конечно же, и настоящий, и живой. Просто это существо, учуяв тепло нашего дыхания, просыпается и, разбивая прозрачное стеклышко эфемерной придуманной защиты, проникает в нашу расслабленную неподготовленность из другого тысячелетия. Из уже чужого нам мира. Из сказки, в которой богатыри на равных боролись с богами. Из того мифа, в который ни один нормальный человек поверить уже не в состоянии. И вот, этот безмолвный исполин в одно мгновение переносит нас в непостижимо далекое, туда, где, если и дышат, то не нашим, а каким-то густым, бирюзовым, очень вкусным воздухом. А, если кто там и умирает, то тоже не по-настоящему. Не навсегда. Мы оказываемся в том, чего больше нет. А было ли? — В том-то и фокус: в этой ситуации многое становится возможным. Очень многое! Ведь есть же он, грозный страж! Вот он стоит. В твоем сне…
Что интересно, покрашенный благородной патиной осколок невозможной древности — отнюдь не трухлявая декорация. И на его могучее тело не просто так надеты грубые звериные шкуры и почерневшие от времени железа. Ведь был же случай, когда подгулявшие римские легионеры забрались в храм, чего делать им, конечно, не стоило… В действительности имела место досадная ошибка, которую, будь на то добрая воля, можно было бы выдать за неудачную шутку, ну в крайнем случае за хулиганство. Но не преступление же это было! — Злого точно никто не замышлял. Солдаты просто не приняли во внимание тот факт, что в Риме и Ершалаиме люди по-разному относятся к своим святыням. Откуда они могли знать, что здесь до сих пор многое воспринимается всерьез? Так, кстати, потом и объясняли прокуратору. Когда обе стороны старались замять скандал. Потом, когда, увы, было уже слишком поздно…
Так вот, пьяные солдаты, отворив никогда не запирающуюся дверь, дуром ввалились в храм и, запалив факелы, стали подниматься по скользким от жертвенной крови ступеням туда, куда ходить, вообще-то говоря, никому не позволено. При этом, чувствуя себя в безопасности, они шутили и громко смеялись. Еще бы, — их было четырнадцать и все с оружием! Им было очень весело. А он стоял наверху один. Охраняя в полумраке дыхание тысячелетий. В этом своем доисторическом камуфляже. Со старомодным и фантастически неудобным мечом в руке, который раз в семь тяжелее римского. Таким особо и не помашешь. Хорошо, если вообще его поднимешь. Допотопное старье, списанный театральный реквизит. Казалось бы… Легионеры его даже и не сразу заметили. Приняли поначалу за статую. А чем дело кончилось? — Когда ночью разъяренный Валерий Грат примчался в Ершалаим, намереваясь разъяснить первосвященнику, кто на этой земле хозяин, и кто здесь может безнаказанно убивать римских солдат, а кто нет, его подвели к храму и показали, кто именно и, главное, чем превратил четырнадцать его доблестных рубак, выигравших вместе с ним десятки сражений, в мелкий винегрет. Стража сильно подранили, но он был жив. Он сидел на нижней ступеньке лестницы, опершись обеими руками на меч, который, однако, с удивительной легкостью поднял, когда римлянин приблизился к нему, чтобы получше его разглядеть. В общем, прокуратор вынужден был принести Каифе извинения…
Звали того стража Гавриил.
Страшный гость
Молодой человек, который вошел в синагогу и приветливо, словно старому знакомому, кивнул ополоумевшему раввину, с такой страстью выметавшему из-под лавок хлебные крошки, словно гнал оттуда чертей, вовсе не был гигантом. Не был он, впрочем, и карликом. Если кому интересно, то испачканного запекшейся кровью зловещего черного плаща, под которым так удобно прятать отвратительные орудия убийства, на нем также не было. Ну а раз не было на нем плаща, стало быть, не было на его голове и капюшона, скрывающего лицо. Открытое у него было лицо, чего там вокруг да около ходить! При этом он еще и улыбался.
Что можно добавить? — Что внешность вошедшего совершенно не уродовали жуткие шрамы. Не в том смысле, что они ему шли, придавая веса и мужественности, а в том, что никаких шрамов на его лице просто не было. Зато нос у него был и вполне себе правильный, с чуть заметной горбинкой, какой можно видеть у греков, но чаще у римлян. И находился этот нос на том самом месте, где ему и положено быть. В общем, обыкновенное, можно даже сказать, симпатичное лицо отлично себя чувствующего тридцатилетнего мужчины. Да, и уж коль начали, — на его левой руке любой без труда насчитал бы пять пальцев. Иосиф, кстати, так и сделал. Успел… В общем, пальцев на его левой руке было ровно столько, сколько им положено быть, а не четыре, как у вора, и, — что особенно важно, — не шесть, как у врагов рода человеческого, помеченных дьявольской печатью! Ну а что творилось с правой рукой? — Да и с правой тоже был полный порядок. Пожалуй, все. Ах да, коль уж зашла речь о пальцах, нельзя не сказать того, что ногти на них были чистые и аккуратно подстриженные. Если это кому-нибудь пригодится… А что, собственно, плохого в чистых ногтях и в том, что вошедший улыбался? Ведь улыбаться у него получалось естественно и вполне искренне…
Чтобы закрыть тему, добавим, и это действительно будет последнее: незнакомец был спокоен. Ни намека на раздражение или агрессию. Как-то даже чересчур, вызывающе спокоен, как не бывает, что, надо полагать, и добило раввина. С чего, судя по всему, и началось. Хотя, кто знает, с чего Иосиф «поплыл», ведь за метлу он схватился тогда, когда испуганные горожане прибежали к нему в синагогу за палками с желтыми тряпками, то есть намного раньше. Как бы то ни было, вошедший не пытался клеить на свою физиономию маску дебильного простодушия или лживой благорасположенности к человеку, которого видел впервые, как не притворяется нацелившийся на банк абсолютно уверенный в себе игрок в компании случайных карточных партнеров, что он до потери сознания, как какой-нибудь полоумный король Лир, верит всем, словно родным детям, поскольку в случае чего и ввалить доморощенному шулеру может так, что мало не покажется. Нет, тот, кто, войдя в синагогу в тот вечер и, пусть ногой, но все же достаточно аккуратно, без грохота притворил за собой дверь, не лицедействовал. Он, как уже было сказано, был просто спокоен, вот и все! Как если бы на улице его ждала римская когорта охраны или у него денег было больше, чем у царицы Савской. Он был спокоен до такой степени, что, кажется, немного даже заскучал. Без особого любопытства разглядывая начинавшего терять сознание Иосифа, он несколько секунд боролся с собой, потом все же не утерпел, сладко, хрустнув костями, потянулся и заразительно, во всю пасть зевнул, притом что усталым или заспанным не выглядел. — Чего зеваешь, идиот, если не устал?!, — остервенело рявкнул засевший в затылке раввина кто-то пушистый и с железными когтями, после чего этот кто-то еще немного поерзал и начал нервно чесаться задней лапой. —
— Я вот устал как собака и спать хочу, а и то не зеваю!… —
Это, конечно, было ошибкой, — что не спохватился. Обычно, заслышав вкрадчивый и почему-то заикающийся, способный кого угодно довести до холодного пота шепот накатывающего безумия или просто уличив себя в том, что опять, без всякой причины испугался невидимой, скорее всего несуществующей опасности, Иосифу, умудренному не столько одиночеством, сколько, парадокс, именно этой своей поистине феноменальной трусливостью, удавалось правильно, а главное, вовремя прочитать знаки.
— Пусть ты Его и не видишь, —
сказал себе однажды склонный к избыточному пафосу и экзальтации раввин, которого Каифа прилюдно обзывал павлином и одновременно — еще один парадокс — упрекал в холодности и чуть ли не в недостатке веры, —
— да, ты Его не видишь, потому что тебя, болвана, не добудишься, но как же здорово, что Тот, Кто не умеет ошибаться, все еще помнит о тебе и зачем-то заботится о том, чтобы ты не превратился в засохшее дерево! Ну а кто, как не Он, чтобы ты, трусливое ничтожество, не проспал до смерти, посылает тебе все эти приглашения? Именно приглашения! Да еще так удачно подгадывает моменты, когда ты в состоянии их прочесть. —
Непонятно, когда и с чего Иосиф стал разговаривать так, словно ему в голову поселили безнадежного недоумка и навязали над ним опеку? Возможно, так легче было снимать замки с одному лишь ему видимых дверей…
Когда раввину удавалось прочесть послание, на его темя горячими каплями стекал покой, которого он не просил, а в душе происходили волшебные превращения. Он начинал стыдиться своего пьянства и непонятно кому обещал исправиться. Делался тихим и глупо радостным, как будто ему в спину по самую рукоятку всадили кривой египетский нож и жить ему осталось одно мгновение — то есть вечность. Он застенчиво улыбался, словно мать пообещала простить ему разбитую чашку, если он не будет больше носиться по дому как сумасшедший. И при этом переживал блаженное, ни с чем не сравнимое чувство близости… С кем? Неужели?!… Как будто рядом… Совсем близко!… Слева? — Нет, сейчас уже сверху… Теперь по волосам… А вот за спиной… Отовсюду… Берет за руку!…
А страх? — Какой еще страх? Страх чего — безумия? Или, может быть, смерти? Ну и где он теперь, этот страх? — Нет его больше! Ясно же, что его посылали не затем, чтобы испугать. А в самом деле, чего можно теперь бояться, когда собственная судьба начинает волновать тебя не сильнее страданий измочаленного пальмового веника, от которого осталось одно название и который давно пора выбросить?
Так вот, сегодня Иосиф, которого старейшины синедриона почитали некогда за умнейшего книжника, не сумел остановиться. Он просто не успел этого сделать. И эта маленькая ошибка открыла двери другим, гораздо большим страхам, сделав раввина совершенно перед ними беспомощным. В наказание за невнимательность у него была отнята память и о том, что открылось ему еще в юношестве: — что, втравливаясь в драку, ты обречен проиграть, поскольку сладить можно только с тем, что еще не началось. Чего пока нет. Или это Каифа ему сказал? — Может и Каифа, но Иосиф верил, что эту умную вещь он придумал сам. В конце концов Каифа — сволочь, а он — хороший! Не мог плохой человек придумать хорошую вещь. Совершив первую ошибку, Иосиф, естественно, остановиться уже не смог и, глупея прямо на глазах, принялся искать причину беды, приключившейся с ним. Цепляясь за логику, которая больше пригождается на базаре, и при этом невероятно гордясь тем, что еще может что-то соображать, он начал даже не с сегодняшнего, а со вчерашнего вечера, увы, не замечая, что любой шаг только уводил его от комнаты, в которой нет стен и бессмысленных желаний, просыпаясь в которой, видишь только то, с чем не можешь не согласиться. Потому что это ты все устроил. Ты сам! Все, что когда-то происходило и что произойдет в будущем. Придумал, поместив мир на своей на ладони…
— Может я как-то неправильно вел себя вчера с гостями?, — задался вопросом Иосиф. — Может не так этих ослов рассадил? Так их же всех звала и рассаживала Мария… Да и не затем они явились ко мне, чтобы поздравить Михаэля, а чтобы эта ненормальная дала каждому из них искупаться в ее глазах. Бездельники! Дармоеды! Сволочи! Что они могут дать ей взамен?! Выпьют ведь всю, как паук выпивает муху. А потом еще и проклинать станут…
Он мысленно заглядывал в лица своих вчерашних гостей, пытаясь отыскать среди них того, кого мог нечаянно обидеть взглядом или словом, наивно полагая, что в этом и заключается причина кошмара, в который вогнал его улыбчивый незнакомец.
— А ведь и в самом деле полгорода вчера пришло! Пришлось даже скамейки от соседей тащить, чтобы всех рассадить. Четырнадцать лет — не шутка. Уж совсем взрослым стал… Да нет, вроде как все хорошо прошло. Главное, вина на всех хватило. Только вот зачем Михаэль бредит этими дурацкими Мучениками? Сына — элазаровца мне только не хватало…
Иосиф какое-то время еще припоминал, кому и что он говорил, и, конечно, не заметил, как перешагнул точку невозврата, окончательно увязнув в паутине…
Не люблю, когда меня жалеют
Нет, ничего предосудительного в своем поведении на празднике Иосиф не нашел. Все было просто здорово вчера, — вкусно, шумно и весело. Вот только под конец захмелевшие гости позабыли, в чью честь устраивалось торжество. Но так ли это важно? Принцесса, за отсутствием других женщин в домах раввина и Сира, — раньше хоть повариха была, — по обыкновению взвалила на свои хрупкие плечи почетную и вместе с тем чрезвычайно хлопотную обязанность хозяйки стола, с которой, как всегда, прекрасно справилась. Можно даже сказать, с удовольствием. Вот именно, — с удовольствием! А что плохого в том, чтобы испытывать удовольствие от того, что тебя, а не кого-то другого желают видеть распорядительницей пира, тем более, что с этой взрослой ролью ты справляешься лучше многих? Кому ж не понравится быть в центре внимания? Если ты этого стоишь. И наконец, у кого повернется язык сказать, что у Михаэля или его отца часть положенного им внимания Мария вчера украла? Что она сидела во главе стола и радостно всеми командовала не по праву. — Ведь это она нажарила рыбы, испекла целую гору медовых лепешек и приготовила множество других вкусностей! Да она ночь не спала, и они с отцом еле дотащили корзины до дома Иосифа!
— Все-таки Сир продает лучшее вино в округе. А может и во всей Галилее, — даже сейчас не мог не вспомнить благодарный раввин. — Где еще такое найдешь? И ведь как много принес! Даже осталось…
Так вот, Марии, зачинщице и предводительнице всех потешных безобразий в Магдале действительно нравилось быть руководительницей чего бы то ни было. (Одно ее требование позволить девочкам посещать синагогу чего стоило! Это же неслыханно! До самого Ершалаима дошло. Но ведь в итоге разрешили! В порядке исключения. Сам Каифа, — этот подлый гад, — подписал бумагу.) И вчера за столом Принцесса суетилась, важничала и веселилась больше других. Все правда. Ее звонкий голосок не умолкал ни на секунду. Практически ее одну и было слышно. Так что, когда после первых двух тостов за здоровье Иосифа и Михаэля гости с воодушевлением переключились на зеленоглазую устроительницу застолья и стали наперебой поднимать бокалы уже исключительно за ее красоту, ум и прочие достоинства, о формальных виновниках торжества забыли. А тут и удивляться нечему! — Эта стройная модница, из которой энергия хлестала фонтаном, была не просто украшением праздника. Она, собственно, и была праздником. Звездой, которая греет и которой невозможно не залюбоваться. (Кстати, воздыхал по ней не один Михаэль. — Вся банда лежала у ее ног. Это так, к слову.) И потому ей многое можно простить. Например, ту мелочь, что она не желала и в принципе не умела в чем-либо быть второй. Даже в том, что ей было явно не по зубам. Или не по возрасту. Мария искренне полагала, что в нашей несправедливо короткой жизни никаких «вторых» вообще не должно быть, о чем, ни капли не стесняясь, она и заявляла любому, кто просился под ее знамя, но при этом не мечтал стать героем, отважным мореплавателем или — недавно она узнала еще одно новое слово — Мессией. Так, к примеру, Натан, сын градоначальника, был ею с позором изгнан из банды лишь за то, что обмолвился о своем желании продолжить дело отца. Он начал было совать ей украденный у родителя шекель, лишь бы она позволила ему остаться в армии верных подданных. Но Принцесса была непреклонна. А Михаэль, когда про шекель узнал, разбил Натану нос и обозвал его нехорошим словом. — И чем, скажите, не принцесса! А потом, ведь только у нее в Магдале светлые волосы и глаза, — явление в местных краях редкое! И кожа ее белее, чем у других… Не исключено, кстати, что именно по этой причине горожане, и не только те, что попроще, с поражавшей раввина легкостью подсаживались на мифы, сочиняемые для них Михаэлем, и верили в то, что Мария — настоящая принцесса, скрывающаяся до поры в безвестной глухомани, потому что три царя в черных мантиях ищут ее убить. Но, когда в Магдалу прискачет прекрасный принц в белых одеждах и огромный корабль… И так далее. Ну, может быть не греческая принцесса, но какая-нибудь…
В общем, ничего подозрительного во вчерашнем вечере, такого, чем мог бы кормиться его сегодняшний ужас, Иосиф не отыскал. Никого он не обидел. Всем вчера было легко и весело. А когда солнце зашло, предоставленные самим себе подростки развели во дворе костер и плясали вокруг него как сумасшедшие. Крики, бубны, визг Марии, — все, как полагается. Даже полудурошный Ав, все эти годы по-прежнему кормившийся из милости в доме раввина и спавший в хлеву, причем не на соломе, как утверждают некоторые, а на том, что сам он с гордостью называл кроватью, хоть и немного поломанной, так вот, этот невзрачный болезненный молчун, по приказу не на шутку разошедшейся Принцессы также вырядился пиратом и, по случаю праздника будучи с высочайшего разрешения принятым в шайку, как угорелый носился по двору вместе с остальными «разбойниками». Иосиф и Сир с изумлением обнаружили, что этот заморыш, оказывается, тоже может смеяться. Трудно предположить, чтобы Иосифу и Сиру нравилось то, во что с таким азартом играли их дети, — все-таки не последние семьи в городе, — но куда ж было деваться, если это рискованное развлечение забавляло Марию и хоть немного отвлекало ее от грустных мыслей. Поначалу в городе решили, что новая забава — очередное изобретение хулиганистого Михаэля, и недоумевали, как это Иосиф, зная его крутой нрав, терпит все это. Но в один прекрасный день магдальцы неожиданно нашли эту дикую игру безобидной и даже милой. Бухтения вмиг прекратились, когда выяснилось, что игру в благородных пиратов выдумала Принцесса. Как, впрочем, и все остальные… Но мало того, что выдумала и затащила в нее детей из лучших семейств, устроив в банду строжайший конкурс, так еще пошила для «безжалостных головорезов» эти жуткие разбойничьи костюмы и сама участвовала в разработке военных стратегий. Магдалу пообещала пока не трогать… Слава Богу, хоть ножи у них были ненастоящие. И что? — Ну, с обывателями все понятно, — Михаэль, два года назад объявивший Марии, что скоро на ней женится, и подаривший по этому поводу ей свисток и пояс от платья матери, тогда же продал за два шекеля на рынке торговцу финиками «самую секретную тайну, какая только бывает», и взял с него страшную клятву молчать, так что теперь весь город ложился и просыпался с мечтой о том, чтобы Принцесса поскорее выросла и прославила это забытое Богом захолустье вместе с населяющими его ничтожествами на весь мир и вечные времена. (Может тогда хоть рынок человеческий построят. Кстати, пояс Принцесса одобрила и даже разрешила поцеловать свою руку, а про свисток ничего не сказала, — просто взяла.) Так вот, эти олухи с такой готовностью верили в возмутительное вранье Михаэля, что раввин схватился за голову и на собраниях в синагоге начал уже грозиться божьим гневом, втолковывая им словно малым детям, что Мессия никак не может родиться со светлыми волосами, а тем более девочкой. Что его сын просто нагло всех дурит, а они, простофили, и уши развесили. Что в конце концов все эти их нелепые ожидания просто смешны!
Парадокс, но своими стараниями побудить местных хотя бы раз в месяц вспоминать о здравом смысле, Иосиф лишь укрепил их в опасном заблуждении: добровольно заразившиеся безумием обыватели, если раньше в чем и сомневались, теперь, похоже, решили спятить окончательно и с непостижимой для раввина страстью стали ожидать пришествия Мессии, найдя в этом идиотском занятии искупление своей беспросветной приземленности и возможность ощутить себя людьми, способными на возвышенное переживание. Почувствовать себя чуть ли не мистиками! — Ну все кругом с ума посходили!… — Господи, что взять с дураков! Обидно, конечно… Ведь и вчера эти олухи заявились не к нему и, понятно, не к Михаэлю, — плевать они хотели на его день рожденья!, — толпа пришла поклониться вырастающему на их глазах секретному чуду, с которого, а точнее с которой готова была пылинки сдувать. Получается, что раввин, пытающийся отрезвить этот сброд, замахнулся на их надежду… И вообще им не нравится, когда он без должного уважения говорит о Марии!… Когда это он говорил о ней без уважения?… — Ну, короче, все с ними ясно! Хорошо еще, что хоть Мессией ее пока не называют. Открыто не называют. А что они там про себя думают?… Эти бараны ведь и в Элазара верят! И шайку бандитов, в которую можно вступить, только убив римлянина, на полном серьезе называют «Мучениками Элазара». Боятся ее как саранчи и вместе с тем гордятся ею. Идиоты! А ведь не было такого святого! Еще пятнадцать лет назад никто про него не слыхал.
— Догадываюсь, чьих рук дело. Только зачем ему это?…
Да действительно, с дураков взять нечего. Но почему же в таком случае Иосиф, к которому Мария каждый день приходила за наставлениями, или Сир — ее родной отец, два самых авторитетных человека в городе, не смели сказать Марии слова поперек? С какой стати они позволяли ей все эти бесчинства? Это возмутительное высокомерие и нелепый царственный стиль. И ведь неизвестно, кто именно сочинял про нее все эти невозможные истории, — Михаэль или она сама? Понятно же, что без ее ведома Михаэль вряд ли рискнул бы морочить головы этим оболтусам всякими глупостями про то, что скоро над Магдалой раскроется небо и все узрят Того, кого Израиль так долго ждал… — А с той самой стати Иосиф и Сир попустительствовали капризам девчонки, что, если когда-то Михаэлю исполнится столько лет, сколько сейчас Иосифу (что весьма вероятно, поскольку он явно здоровее отца), то Мария свой последний день рожденья отпразднует уже через пять лет. А это, считай, завтра! То есть, что она прожила уже больше половины своей жизни…
Раввин никогда не обсуждал с Сиром эту печальную тему, но, конечно же, знал страшный секрет. И понимал, какой кошмар живет в душе его единственного друга. На что похожи его ночи. Вот почему, когда гости, подсмотрев, как счастливые Мария и Михаэль, схватившись за руки, прыгают через огонь, начали, глупо подмигивая, наперебой поздравлять Иосифа и Сира и на что-то такое намекать, им обоим пришлось из-за стола удрать и отправиться бродить по сонным улочкам Магдалы. Молча. Потому как не хотелось расстраивать Марию. И зачем только Иосиф научил девчонку читать чужие мысли? Стоит выплеснуть себя из прозрачной чаши, которая никогда не бывает пустой… Мария, правда, заявила однажды, что про чашу ей первым рассказал Ав. Еще прежде, чем она вылечила первого старика. Раввин ей, конечно, не поверил и даже обиделся. Пару лет назад, увидев, как на лица Иосифа и Сира легла горькая тень, она подошла к ним и тихо, как-то очень просто сказала
— Не люблю, когда меня жалеют. Если суждено умереть молодой, — значит похороните красивой. Вот тогда и будете горевать. А сейчас нечего меня оплакивать! Это страшно и очень больно. Или хотите, чтобы я реветь начала?
С тех пор они не позволяли себе думать о том, что их всех скоро ждет, когда Мария оказывалась поблизости и могла их увидеть. Да даже когда и не оказывалась…
— Знаешь, если у них родится ребенок…, — произнес, наконец, Сир, когда они уже возвращались домой, и замолк, вытирая слезы…
— Только бы это была не девочка, —
тихо договорил за него Иосиф и принялся «бодрым» голосом рассказывать другу анекдот про умного еврея и двух глупых римлян, чтобы они смогли вернуться к гостям смеющимися.
Пушистые когти
— Как же он, несчастный, любит свою дочь! —
ответил, наконец, Иосиф на приветствие гостя, который все это время терпеливо дожидался хоть какой-нибудь реакции раввина на свое появление. И вот дождался… То, что он услышал, на кого-то другого, возможно, произвело бы удручающее впечатление. Но таинственный незнакомец даже не подумал:
— А не с идиотом ли мне посчастливилось встретиться в столь поздний час? Хорошенькое дельце… И стоило за этим Бог знает куда тащиться? Как будто в Риме или в Ершалаиме мало своих сумасшедших. Вот спасибо Каифе!…
Напротив, бросилось в глаза, если, конечно, пассажир чудо-колесницы не был великим актером, что такой, мягко скажем, странный ответ его удовлетворил, причем удовлетворил даже больше, чем любой другой, какого нормальный человек в праве был бы ожидать от нормального человека. Что именно за ним, как раз за этими самыми словами раввина он так далеко и ехал. Ну вот, дело сделано. Обо всем договорились. Больше обсуждать нечего. Так что теперь можно со спокойной совестью пускаться в обратный путь. Как бы то ни было человек без черного плаща убийцы с облегчением выдохнул и начал искать глазами, на что бы такое присесть. Нет сомнений в том, что, если бы Иосиф в эту минуту запел похабные куплеты или пустился в пляс, или начал грызть свою метлу, которую словно знамя или меч он зачем-то поднял над головой, его гость по-прежнему продолжал бы смотреть на него с невозмутимой ласковостью психиатра, делающего вид, что все в порядке. Что так и надо. Что это даже хорошо…
Пауза, однако, затянулась. И тогда раввин, если честно, пока ничем не доказавший того, что видит в синагоге кого-нибудь кроме себя, ведь в этом случае его, возможно, волновало бы, как выглядят со стороны все его выкрутасы, страшно завращал зрачками, собрался с силами и голосом, в котором послышались трагические нотки, очень эффектно — как ему показалось — завершил предыдущую фразу:
— А вот я, наверное, никудышный отец. Михаэль уже месяц в рваных сандалиях ходит…
Увы, было слишком очевидно, что Иосиф разговаривает с самим собой. Ситуация портилась. Хотя, куда уж хуже?…
— Да хороший ты отец! Не наговаривай на себя. До осени он в них спокойно проходит. Крепкие еще… — подключился к разговору уставший молчать гость, сообразив, что ситуацию нужно срочно спасать и делать это кроме него некому. — Меня вон, к примеру, до четырнадцати лет обували в сандалии из крокодиловой кожи. Из Египта привозили. И пряжки на них были золотые. С рубинами. Только вот отца у меня никогда не было. Никакого. Ни хорошего, ни плохого. Убили его, когда я еще младенцем был. Кажется, брат его родной. Или собственная мать убила… И знаешь, я предпочел бы всю жизнь босиком ходить, лишь бы у меня в детстве был отец. Хоть какой-нибудь. Разговаривал бы со мной. Игрушки дарил…
Внутренний голос робко откашлялся и должно быть уже не в первый раз за последние минуты напомнил Иосифу о том, что, если он не перестанет валять дурака и прямо сейчас не отправится по мокрой от росы траве в предрассветный черешневый сад, держась за руку умершей много лет назад матери, страх его просто убьет. Или превратит в полное ничтожество. Увы, этот слишком тихий советчик, говоривший абсолютно понятные и легко осуществимые вещи, должно быть, полагал, что имеет дело с разумным человеком. А где его было сейчас взять, разумного человека, когда в голове с жутким эхом все еще цокали лошадиные копыта? И с улицы доносится пронзающий мозг смех Михаэля, который вместо того, чтобы прибежать сюда и увести домой несчастного отца, приглашает кого-то ехать с ним кататься…
— Куда это он собрался? Да еще наверняка в этом своем дурацком наряде! Неужели так трудно?… —
Иосиф начал забывать слова, но, слава Богу, хотя бы перестал говорить вслух. — Будь Принцесса моей дочерью… — сделав особый акцент на слове «моей», обратился он к своему обычному собеседнику, тому самозванцу-недоумку, который, не дослушав его, вдруг обиженно плюнул на пол и выбежал из синагоги. — Вот ведь гад, — бросить меня в такой момент! — огорчился раввин. — Она бы обязательно почувствовала, как мне плохо, а этот оболтус… — продолжил жаловаться раввин, теперь уже пустоте. — И почему она его не научит? Трудно, что ли? Меня ведь он совсем не слушает…
Тяжеленный каменный жернов завертелся в голове еще быстрее, огромный и страшный…
— Постоянный… Вот еще!… Чтоб я ему Сира сдал! Ишь, чего захотел… Интересно, а куда подевался мой пояс?… Вечно он куда-то…
Страх внимательно посмотрел Иосифу в глаза, почесался и решил зайти за спину. Он был голый по пояс, что было просто неприлично. Нельзя появляться в синагоге в таком виде! В руке он держал не то нож, не то надкушенный огурец
— И что это он за имя себе выдумал?… А как, собственно, он себя назвал? Откуда ему вообще известно про Марию?
В голове раввина уже давно разговаривали сразу несколько разных человек. Странно, что раньше он их не замечал. Впрочем, это были не совсем люди.
— Ну точно, я его уже где-то видел! — доверительно сообщил Иосифу кто-то ему совершенно незнакомый. Потом этот незнакомец вскочил на задние лапы и так неудачно нырнул рыбкой в пруд, что брызги долетели до ресниц раввина и начали стекать по щекам.
— Опять все масло сожгли, идиоты, просил же! — раздраженно отчитал кого-то еще один постоялец голосом Иосифа, хотя это никак не мог быть раввин.
— А Михаэль и Ав сегодня опять в пиратов играли. — прошамкала коричневая жаба, которая давно уже потеряла половину верхних зубов и говорила теперь так невнятно, что ее почти нельзя было понять. Почему-то только сейчас Иосифу стало интересно, а должны ли у жабы быть зубы. — Вот сожгут эти разбойники синагогу и попрут тебя отсюда, — мечтательно закатила глаза коричневая жаба, ставшая почему-то зеленой, как будто ей очень хотелось, чтобы с Иосифом случилось что-нибудь ужасное.
— Да ладно тебе! — вступился за раввина кто-то мохнатый. Вроде не заяц и не лисица. В общем, непонятно кто. — Ему Каифа такой сюрприз приготовил, что он и без твоей помощи…
И не договорил, подлец, на самом интересном месте лопнул. Как мыльный пузырь.
— А недопитое вино в погреб убрали? — вдруг спохватился кто-то, у кого никакого голоса да, впрочем, и тела тоже не было.
— А я тебе говорю, дурак, что нехорошо девочке мужское платье надевать! — продолжал спорить с кем-то рот без головы, который Иосиф услышал почему-то только сейчас. Может, он что и раньше говорил.
— И рано еще ей с Михаэлем целоваться! — подпела безголовому рту жаба, вновь ставшая коричневой. — Они в хлеву целуются, я видела.
— Что ты там видела? Ты же слепая! — встрял в разговор тот, кого здесь не было, но кто об этом не знал, кто просто всем снился.
— Совсем уже стыд потеряли! — продолжала кипятиться жаба…
Мысли раввина не просто спутались, они начали меж собой ссориться и завертелись вокруг головы облаком рассерженных ос. Иосиф давно уже забыл, какой сейчас день, что на дворе вечер и нужно хотя бы попытаться выбраться на воздух. Напоследок его гулкий пустой череп, словно это была выеденная муравьями высохшая тыква, бледно изнутри осветился.
— А ведь ты испугался его раньше, чем он сюда вошел.
Последняя трезвая мысль, как потревоженная головешка в гаснущем костре грустно вспыхнула и погасла. Теперь уже насовсем. И тогда зажегся черный свет. Пока еще нестрашный. По опыту Иосиф знал, что по-настоящему черным он станет позже, когда он горлом почувствует Ее приближение и его затошнит.
— Господи, как противно знать наперед, что случится…
Тень неуклюже влезла через окно, отряхнулась, поправила платье и встала рядом, в двух шагах от раввина, прислонившись к колонне. Иосиф мог дотянуться до нее метлой. Правда он Ее не видел. Только слышал, как Она переминается и чешется спиной о деревянную колонну. Ждет. Не Иосиф, — он уже мало, что соображал, — а, кажется, тот рот, что существовал сам по себе, громко повторил, что недавно здесь кто-то чего-то испугался, но раввин уже не понимал, что означают эти слова. Точнее, смысл каждого слова в отдельности был ему понятен, вот только в одно предложение они никак не складывались. И все тот же противный голос, который с когтями, солено пульсируя в глотке, сообщил ему, что метла стала совсем худой и ничего уже не метет. Странно, но про метлу Иосиф понял. И еще он осилил фразу, написанную на огромной ленте, обвившей его лоб, в которой говорилось про то, что давно пора купить Михаэлю новые сандалии. Обещал ведь…
— Неправильное имя! Потому что нет ничего постоянного, — прошептал противно вспотевший Иосиф. — Все меняется. Путь он не говорит глупости! Или есть? А метлу и правда придется выбросить…
Что же в вечернем госте, в этом милейшем, почти застенчивом человеке было страшного? — Загадка. Почему, как только он вошел, раввину захотелось отсюда бежать? Не оборачиваясь и не останавливаясь. Ведь тогда это была еще не Тень, которой нужно бояться. И, если бы левая нога не дрожала так сильно, а правая…
— А кстати, где правая?, — спросила падающая из рук раввина метла.
— Эх, если бы у меня были ноги!…, — царапнули напоследок около самых глаз чьи-то пушистые когти. Невидимый пол отвратительно качнулся и стало тихо.
— Ну наконец-то! Сколько можно ждать?!, — обрадовался страх, тот, что без когтей, и поплыл прямо в широко раскрывшиеся пустые глазницы раввина…
Посланец Каифы не стал дожидаться, когда Иосиф рухнет на пол, подхватил его подмышки и подтащил к лавке. После чего зашел сзади и растер его окаменевшую шею. Затем, насвистывая, вытащил из рукава шелковый платок и обрызгал его какой-то пахучей жидкостью из склянки, добытой из-под складок дорогой тоги, то ли греческого, то ли римского покроя…
Я у тебя воды просил. Ты мне дал?
Неизвестно, сколько времени прошло с момента, когда Иосиф открыл глаза, ощущая себя если не вполне сносно, то во всяком случае уже не умирающим.
— А ведь обычно я дня три после такого в себя прихожу… —
удивился он про себя и успел о многом подумать, прежде чем его внимание привлекла та странность, что, когда голосом, принадлежавшим, должно быть, кому-то из клоунов его безумного зверинца, он негромко, но вполне отчетливо произнес имя градоначальника, его улыбчивый посетитель начал ему что-то говорить и уже не переставал этого делать. Шевелиться не хотелось, потому как было еще немного боязно: — а вдруг эта тварь никуда не ушла, спряталась, подлая, за колонной или в волосах на затылке, и выжидает?… — Однако, Тень, похоже, изменила свои планы. И потому продолжать изображать из себя человека, который слышит, а главное, понимает смысл обращенных к нему слов, на деле здесь не присутствуя, становилось просто неприлично. Надо было что-то предпринять. Но что? Проблема, впрочем, разрешилась сама собой. И даже на удивление легко. Вглядевшись в шевелящиеся под римским носом тонкие губы и попробовав вслед за ними воспроизвести хотя бы часть того, что они пытались сказать, Иосиф интуитивно нажал какую-то правильную кнопку. И переключился. Горячая вода из ушей вытекла
— … Так вот, нам лучше отправиться в Ершалаим завтра же утром, — услышал он окончание фразы, — потому как в среду Каифа встречается с Иродом и будет ругаться с ним до пятницы, то есть ему будет не до нас, притом что дорога отсюда до Ершалаима занимает два дня. Так что времени пообщаться вам останется совсем немного. Ты меня понял?
Гость замолчал, отошел в сторонку и принялся разглядывать ничем не примечательные стены убогой синагоги, давая раввину возможность переварить сказанное (из чего Иосиф понял, что он зачем-то понадобился Каифе, но, правда, совершенно не понял — зачем), а потом, не оборачиваясь, вдруг спросил
— Ты вообще слышал, что я тебе сейчас говорил? Помнишь хоть, как меня зовут?
— Нет, — честно признался раввин, — но я сейчас встану.
— Нет уж, знаешь, ты лучше посиди, — поспешил избавить себя от ненужных хлопот посланец первосвященника. — Встанет он… С виду вроде не тяжелый…, — бормоча себе под нос и осторожно, так, чтобы Иосиф не заметил, стал рыться в складках своей бездонной тоги. — В следующий раз я тебя точно не поймаю.
Пряча что-то за спиной, гость начал осторожно приближаться.
— Грохнешься на пол и будешь лежать тут с разбитой головой. Слушай, а здорово тебя накрыло, — не умолкал он, прикидывая, как сподручнее исполнить задуманное. — Ты бы на воздух почаще выходил. У него здорово получалось заговаривать зубы. — А то сидишь весь день в духоте…
Вот уже и за спину зашел, прицелился
— Тут ведь и здоровый загнется. Не понимаю, чего ты так испугался? На-ка вот, хлебни…, —
и, не оставляя своему пациенту маневра для сопротивления, он одной рукой крепко обхватил его голову, а другой быстро поднес к его рту флакон. И опрокинул.
— Ох и горькая же… дрянь!, — Иосифа чуть не вывернуло, но, странное дело, тут же и полегчало. А главное, замолчали эти поганые голоса. — Чем это ты меня напоил?… Спасибо. Дай еще…
— Хорошего помаленьку, — отрезал врачеватель, пряча флакон обратно и все еще с недоверием вглядываясь в лицо подопытного, цвет которого начал набирать краски. — Этой штуковиной я разрешаю себе пользоваться в исключительных случаях, когда совсем плохо, вот как тебе сейчас. Только у нас с тобой разные болезни. Ты, я смотрю, смерти очень боишься… — и, очевидно, вдогонку прежнему разговору, из которого Иосиф мало что вынес, прибавил: — Неужели у тебя и в самом деле нет друзей? Веселее же будет ехать. А хочешь, и детей с собой прихватим? Город посмотрят, пока мы…
— Вот оно!!…
Стоило незнакомцу заикнуться о детях и раввина снова прошиб пот. Он вдруг понял, почему запаниковал. Ночью ему приснился нехороший сон, который по обыкновению забылся, как только он открыл глаза. Однако, весь день он не находил себе места. Его не покидало чувство тревоги. И вчерашнее вино здесь было ни при чем. С самого утра в нем только крепла уверенность, что Марии угрожает какая-то серьезная опасность и что он должен спасти ее от людей в черных храмовых облачениях. А может быть и не в черных… — Неважно в каких! Вот почему, когда улыбчивый молодой человек, отрекомендовавшийся другом и посланцем Каифы, вошел в синагогу, Иосиф не особенно удивился такому визиту. Испугался? — Да и очень сильно. А сейчас, когда вспомнил, при каких обстоятельствах видел прежде этого балагура с чистыми ногтями и аптекой в складках тоги, не удивился тому, что бежать отсюда ему захотелось раньше, чем опасный гость открыл дверь. — Предчувствие…
— Ты — не израильтянин! — ни с того, ни с сего выдал он. Получилось сердито, а главное, непонятно, зачем вообще это было сказано. — Ну и что из того, что он не израильтянин? Еще обидится, — испугался Иосиф. — Надо бы с этим типом быть поосторожнее. С таким только сумасшедший станет шутить. Как же — посланец… Да он сам кого угодно послать может! Того же Каифу, например. Я еще в своем уме…
— Ну слава Богам, оклемался! — обрадовался липовый посол, обидеть которого, похоже, было непросто. — Ты бы видел себя, — весело потирая руки и тепло улыбаясь, сказал он, усаживаясь напротив, так, чтобы одновременно видеть глаза Иосифа и окна, выходящие на улицу. — Ты же весь зеленый был! Допьешься когда-нибудь.
— Да я и не пью совсем, — зачем-то соврал раввин.
— Ну да, конечно, — усмехнулся мнимый гонец, обмануть которого, судя по всему, было еще сложнее, чем обидеть. —
— А как ты понял, что я не израильтянин?
задал он вопрос как бы между прочим и не пряча глаз, предоставив Иосифу возможность читать в них все, что тому заблагорассудится. А там было, что почитать! Чего там, однако, не было, так это опасения, что кто-нибудь может его переиграть. Что он может оказаться в чем-то неуспешен. Что бы он ни задумал!
— Я вспомнил тебя. Это ты тогда приехал к Каифе.
Иосиф заговорил вдруг с каким-то идиотским подвывом, словно со сцены греческого театра решил заклеймить в страшных преступлениях ненавидимого публикой отрицательного героя.
— Откуда?, — подыграв раввину, «грозно» переспросил «злодей» и сдвинул брови, умудрившись при этом не рассмеяться.
— Из дворца Ирода. — ответил ему раввин уже в высокой трагической манере — в данной ситуации несколько проигрышной, поскольку изображать из себя обличителя, когда у тебя так позорно дрожат колени, вообще-то говоря, смешно. Хорошо еще, что он сидел.
— Когда именно?, — по складам, словно читая неразборчиво написанный текст сценария и при этом театрально хмурясь, переспросил «убийца». — Я ведь и с Иродом, и с Каифой регулярно встречаюсь. Так что…
— Когда они поссорились!
Иосиф избрал новую тактику: он где-то слышал, что, если грубо наступать на реплики партнера, не давая ему говорить, то натиск помогает справиться с волнением. Выходило не очень: голос по-прежнему принадлежал кому-то другому, но не молчать же в самом деле!
— Когда они поссорились… — задумчиво повторил гость последнюю фразу и… потерял темп. Наступила пауза, во время которой обрадовавшийся своему успеху Иосиф успел не только выдохнуть, чего уже давно не делал, но и получше разглядеть своего вельможного гостя: в общем, не такой уж и страшный. — Да я их раз в неделю мирю. — проснулся, вернувшись в пьесу, растерявший пафос актер. При этом он исключительно натурально зевнул и громко, по-собачьи клацнул челюстями. И уж совсем просто, как говорят только с близкими друзьями, добавил: — Знаешь, они что-то теперь слишком часто стали ссориться. У вас не царь, а барышня кисейная. Всего на свете боится.
Уже из четвертого ряда римлянина не было бы слышно. Ну решительно не хотел играть в злодея этот добродушный «убийца»! Да и не походил он совсем на него…
— А чего больше, смерти или власть боится потерять? — купился на доверительную интонацию коварно обманутый раввин. Причем подвело его даже не любопытство, а то, что он забыл, когда вот так, запросто разговаривал с людьми, делающими погоду во дворцах. Он элементарно соскучился по той «интересной» жизни, когда они вместе с Каифой и тогда еще молодым Иродом… На мгновение он даже отвлекся от мысли, что визит высокого гостя может иметь целью навредить Марии. Однако отвлекся лишь на мгновение и уже в следующее недобрыми словами обругал себя за легкомыслие.
— Как тебе сказать…, — продолжал тем временем плести паутину незнакомец. — В каком-то смысле это ведь для него одно и то же. Вот представь себе…
— Десять лет назад! — снова грубо оборвал его раввин, которому вдруг стало безразлично, чего боится Ирод и жив ли он вообще. Иосиф кожей почувствовал, что этот улыбчивый врачеватель имеет полное право называть себя чьим угодно посланником, но приехал он сюда исключительно потому, что так было нужно ему самому. Иосиф вспомнил, как двенадцать лет назад в Кесарии Стратоновой первосвященник и царь иудейский приветствовали этого молодчика стоя, а он при этом продолжал преспокойно сидеть и, вот как с ним сейчас, болтал о чем-то с Августом. Оба они впервые тогда приехали в Израиль. Сегодняшний гость Иосифа лишь приветливо махнул Ироду рукой. Не вставая!!… Так что послать его в эту глухомань за чем-либо мог разве что римский император. Да и то вряд ли…
— Не понял?
— Ты приехал десять лет назад в Ершалаим, — сбавив тон, повторил раввин. Ему уже почти удалось говорить спокойно.
— Не помню, давно было…
— А ты вспомни!, — нажал Иосиф. — Собрание малого синедриона в доме Каифы. Осень. Дождь еще тогда шел не переставая.
— А-а… — протянул римлянин, очевидно, что-то припомнив и сообразив, что именно Иосиф имеет в виду. Раввину показалось, что внутри глаз его собеседника выключился свет. Во всяком случае читать по глазам, о чем он сейчас думал, стало невозможно. —
— А ты, собственно, откуда знаешь про то собрание? Оно вроде как в большой тайне проводилось. Последние два дня так и вовсе по ночам собирались…
— Я на нем присутствовал, — тихо ответил Иосиф.
— Ты?… — исключительно правдоподобно изумился гость. — Интересно… Это в каком же качестве?
— А в каком позволено присутствовать на закрытых собраниях синедриона? Сам-то как думаешь?
Раввин, заслуживший в Ершалаиме славу первоклассного переговорщика, способного уболтать кого угодно и главным коньком которого была, как выразился ядовитый Каифа, «на редкость натуральная искренность и эмоциональность, растапливающая лед», чуточку пережал с «сердитостью». Но вроде бы сошло, во всяком гость давал понять, что стиль не слишком вежливого разговора в данном случае даже приветствуется.
— Старайся только не сорваться, — мысленно напутствовал себя Иосиф, с одной стороны помня, в каком состоянии был только что застигнут улыбчивым гостем, а с другой понимая, что не за тем этот вельможа проделал столь долгий путь, чтобы говорить с ним о мелочах. — Интересно, а что на самом деле он обо мне знает?
— Погоди, не понял. А что в таком случае ты делаешь…, — римлянин на мгновение замялся, — в этой дыре?
Обезоружил подлец! Под дых ударил. Щенок поганый, взял и обыграл мастера! Да так легко. Так спокойно и честно глядя в глаза!
— Можно подумать, этот хитрый лис не знал о том, что ты был членом синедриона!, — тут же заверещала в голове раввина пушистая сволочь с когтями.
— Великий артист, — поддакнула ему жаба, с восхищением глядя на римлянина, и, обращаясь к раввину, добавила: — Все, ты продул! Он смотрел на тебя, а у тебя на морде написано, что ты стыдишься своего жалкого положения.
— Живу я здесь… теперь…, — мотнув головой в надежде вытряхнуть из нее жабу убитым голосом ответил гостю Иосиф. И вдруг взорвался: — По твоей милости!
— Что значит — «по моей милости»?, — сделал круглые глаза римлянин. — Я что ли тебя сюда спровадил?
— А кто?!, — заорал Иосиф уже во всю глотку.
— Да я тебя впервые вижу, — с тревогой глядя на внезапно покрасневшего раввина, отмахнулся от него гость.
— Ну разумеется!, — Иосифа уже откровенно несло и он это чувствовал, только вот поделать с собой нечего не мог. — Ты ж только с царями общаешься! Где тебе мелочь вроде меня замечать!
— Ну почему только с царями?, — переключившись на «непринужденно доверительный» тон, попытался утихомирить бурю гость. — Случается, что и с нормальными людьми. Но чаще, конечно, с дерьмом собачьим, — все-таки огрызнулся и добавил, странно ухмыльнувшись: — Сейчас вот, к примеру, с тобой разговариваю.
— Это ты тогда все изгадил, — не унимался теряющий над собой контроль раввин, в мозгу которого по меньшей мере четыре зверя, громко меж собой споря, принялись выяснять, за кого именно держит римлянин Иосифа, за нормального человека или за дерьмо собачье.
— Эх ничего себе!, — гость сделал вид, будто опешил. — А по-другому сказать никак нельзя было?
— Именно ты!, — продолжал бросать ветки в огонь Иосиф, в уши которого опять стала наливаться горячая вода.
— Интересный у нас разговор пошел. «Все изгадил»… Ты бы подбирал выражения! Не на базаре все-таки… Кстати, меня тогда в Ершалаиме не было. Ну, в тот день, когда вы там всю эту ерунду замутили. Если помнишь, я приехал только во второй день.
— Вот именно! Во второй день. Тогда-то вся эта мерзость и случилась!
— Господи, да что там у вас стряслось? — Явился весь такой вежливый… Духами еще от него пахло!
— Вот только хамить не надо. Это нам совершенно ни к чему. Да и не идет тебе. Еще Михаэль услышит, — у римлянина неплохо получалось заговаривать зубы и менять темы. — Я тут успел с ним познакомиться. Хороший у тебя мальчишка. Шустрый такой. И, главное, смышленый: сразу меня в оборот взял. За шекель мою тележку напрокат взял! Поди уж всю свою банду в ней прокатил… Смотри-ка, а ты опять зеленеть стал. Лучше бы посидел спокойно и без крика объяснил, что я тогда вам плохого сделал. Такого, на что вы сами ни за что не решились бы. И к чему мне вас за рога пришлось вести. Вы же все такие хорошие, как посмотришь. Один лучше другого.
— Какую еще тележку?… Это ты тогда все сломал!, — отозвался Иосиф. — Об колено сломал. То, чего не строил и на что тебе наплевать! Вы же, римляне, всех нас презираете… Нет больше синедриона.
— То есть как нет? — Похоже, гость действительно удивился. Впервые за вечер. — Позавчера я их всех у Каифы видел. Живы и здоровы…
— А так! Теперь в Ершалаиме есть только Каифа. И стадо послушных баранов при нем. — Иосиф помрачнел и, с ненавистью взглянув на по-прежнему улыбающегося гостя, процедил сквозь зубы: — Твоя работа. Точно. Поздравляю. Рим теперь может спать спокойно.
— А-а-а, все понятно. Так это ты тогда выступил против.
— Да я!
— Ну и зря. Чего добился? И потом, с чего ты взял, что я презираю твой народ? Любить мне вас, и правда, не за что, но чтобы презирать… Это ты перегнул. Друг мой, у нас подобное называется манией величия.
— Что значит зря?!
У Иосифа проявился странный симптом: в его голове задерживалась только часть из того, что говорил ему римлянин. Остальное он пропускал мимо ушей, то есть попросту не слышал. —
— По-твоему единственным отличительным признаком Мессии является его бессмертие? То, что его нельзя убить? Ты действительно считаешь, что только так его можно узнать?!
— А чего ты на меня орешь? Эту формулу, вообще-то говоря, не я придумал. Ты уж извини, но этот бред — вашего изобретения. Я бы до такого не додумался. Это ведь все одно, что сказать: «ОН НИКОГДА НЕ ПРИДЕТ!». И кого же вы тогда, позволь спросить, так яростно ожидаете? Вокруг чего такой сыр-бор подняли?
— Теперь я точно знаю, кто придумал эту проклятую Игру, — глухим голосом произнес раввин. Ему показалось, что Тень, которой он так сильно испугался, никуда не ушла, а по-прежнему прячется у него за спиной. Он опять стал терять сознание и вряд ли расслышал последние слова гостя. На его лице появилось такое выражение, словно он съел хины или наступил на скорпиона.
— Загадками заговорил… Какую еще игру?, — вскинулся римлянин, весьма правдоподобно изображая недоумение.
— Да хватит уже! Не понимает он!, — опять взорвался раввин.
Недавнее чудесное выздоровление и по большей части то обстоятельство, что римлянин до сих пор его не зарезал, придало Иосифу смелости и сил обличать. Правда, от волнения его голос опять начал дрожать. Но уж больно хотелось прогнать этот убивающий его страх. Тень действительно была рядом…
— Эту мерзкую забаву для ваших доблестных солдат! Ну, когда прокуратор клянется своей женой и детьми… Скажи честно, — ты придумал? Или Каифа? А может быть Ирод?
— При чем здесь Ирод?… Ты меня удивляешь, — медленно протянул незнакомец, соображая, как избежать неприятного разговора. — — У Ирода на это мозгов не хватило бы…
— Неужели прокуратор?
— А он-то здесь при чем? Валерий Грат, — секунду помедлив, ответил римлянин, — хороший солдат, но политик из него никакой.
— Значит все-таки Каифа? Вот негодяй!, — Иосиф уже задыхался от гнева.
— Какой ты нервный в самом деле… — с неохотой начал римлянин, понимая, что выкрутиться, отмолчавшись, не удастся. — С тобой, знаешь, трудно разговаривать. Все время дергаешься, психуешь. Каифа лишь деликатно обозначил вашу проблему, — гость слегка присел на слове «вашу». — Ну, ту самую…
— А ты, значит, нашел ее решение, — пригвоздил его раввин.
— Не знаю, поймешь ты меня или нет, — внимательно разглядывая свои ногти, проговорил римлянин, — но мне и одного избиения ваших младенцев хватило. Того, что Ирод устроил четырнадцать лет назад…
Он немного помолчал, как-то странно посмотрел на Иосифа и вдруг залепил:
— В отличии, возможно, от тебя!
Гостю совсем не требовалось подсматривать за онемевшим от чудовищно несправедливого обвинения, брошенного в лицо раввину, чтобы понять, какие эмоции вскипели у того в душе. Принимая во внимание то обстоятельство, что из-за болезненного состояния Иосифа длинного разговора у них могло не получиться, римлянин решил поменять тактику и пошел на обострение. Выдержав паузу, за время которой его собеседник добрал требуемый градус озверения, он тихим голосом, словно говорил с самим собой, к предыдущей гадости добавил еще одну:
— Понимаю, крови тебе хотелось бы побольше…
— Да ты!, — не вскричал, а как-то поперхнулся Иосиф. И перед глазами поплыли отвратительные желтые круги.
— Я сказал «возможно», — быстро откатил назад грамотный психолог.
— Ты!…
— А чего ты так взвился? Я что-то не то сказал?, — дав проглотить наживку и не снимая с крючка, продолжил он игру со своей жертвой.
— Сволочь!
— Ну ладно, не тебе. Доволен? Говорю же, не тебе!, — в довольно странной форме извинился римлянин, ни мало, впрочем, не сожалея о сказанном. — Ты, как мне известно, при виде крови в обморок падаешь. Но ведь есть такие, которые не теряют сознания, а верят они, заметь, в то же самое, во что веришь и ты. И вдобавок еще проповедуют. То есть заставляют во все это верить других. А во что, собственно? Вот ты — рабби. А что это слово значит?
— Учитель…
— И чему же ты учишь свою паству?
— Ну… Много чему.
— А я тебе скажу, чему. Ты ведь не учишь их, как можно вашего Бога увидеть. Что, неправда? То есть ты не рассказываешь им, как можно научиться по-настоящему верить. Что, оказывается, Его еще можно и любить, а не только бояться и ползать перед Ним как…
— Здесь нет. Такому здесь учить некого, — тихо вставил Иосиф. — Этих уже вообще поздно чему-то учить. А вон в той комнатке…
Иосиф обернулся, показывая глазами на маленькую дверку. Он хотел еще что-то сказать, но вдруг осекся. Чуть не проболтался!
— Так вот, ты рассказываешь этим дуракам, что все вы пыль, несчастные и все такое. Но зато все поголовно избранные. Несмотря на свое ничтожество!, — не обратив внимание на предыдущую реплику раввина, продолжил распаляться гость. — А может быть именно поэтому? Потому что слабаки и ничтожества?
Римлянин обжег Иосифа взглядом, в котором не осталось и следа от прежней учтивости, вогнав его в странное оцепенение, что удивительно, оцепенение сладкое, словно детский сон, из которого не хотелось выходить. Изменилось даже освещение. И все стало отдаляться… Иосиф вдруг вспомнил, где видел эти глаза, и было это не в Кесарии. И не в доме Каифы. Он видел их здесь, в этой самой синагоге. Совсем недавно… Или это был Ав? Но у мальчишки ведь не синие глаза! А какие, кстати?…
— Вот просто так избраны! Ни за что!, — продолжал тем временем наступать на него уменьшившийся в размерах и слегка поблекший римлянин, голос которого звучал теперь непонятно откуда. Откуда-то издалека. — За красивые глаза. А потому в один прекрасный день к вам явится Мессия и всех вас спасет. Скопом! Непонятно только от чего. Не от глупости, конечно…
Раввин встряхнул головой, пытаясь отогнать от себя засасывающий его сон, при этом вовсе не желая из него выходить, потому что не глазами, а каким-то другим зрением, похожим на воспоминание, он видел сейчас перед собой раздвоившегося человека. Причем тот, что жил в его сне, проговаривал свои слова немного раньше, чем тот другой, поменьше, который поил его зельем. Словно подсказывая ему эти самые слова…
— Но ты же почему-то не говоришь им, что за все эти благодеяния вы его на куски порвете!, — прокричал тот, который из сна, и через пару секунд двойник послушно и с теми же интонациями все слова за ним повторил. Раввин снова встряхнул головой и выскочил из сна. — А в том, что вы его порвете, я почему-то не сомневаюсь, — услышал он от вернувшегося в свои нормальные размеры гостя. — Или, может, ты как-то по-другому думаешь?, — сверкнул своими синими глазами римлянин. — Ты же согласен со мной! Чего головой мотаешь? Зубами рвать будете! Вы ведь без жертвы не умеете. Я был в вашем храме. Позавчера в последний раз. Там везде кровь. По ступеням течет. А знаешь, что я тебе скажу? — Может мы и не лучше вас… Да, правда, мы суеверны… Мы развращены, непокорны и многого хотим. Может быть, слишком многого. Но наши Боги не так кровожадны! И мы не рабы! Они не требуют от нас, чтобы мы были их рабами. Мы… Да пошел ты!… — как-то странно вдруг закончил свое выступление разволновавшийся гость, и окончательно проснувшийся Иосиф заскрипел зубами, понимая, что спорить с провокатором не только бессмысленно, но и опасно. Мария, вот о ком он сейчас думал, и при этом никак не мог взять в толк, что общего может быть у этого железного эллина и Каифы, которого знал как облупленного и от которого подобных речей вряд ли можно было бы дождаться. В чем эти два матерых политика могли стать союзниками? И зачем им понадобилась Мария? Ведь ясно же, что римлянин приехал за ней. Знать бы, что они замышляют… — Только я, как ты заметил, не еврей, — внезапно вернулся в разговор римлянин, — которому все должны. Даже Бог. Я вообще другой. Не такой, как ты. И потому ждать, когда Ирод устроит новую резню, чтобы добить тех, кого упустил в прошлый раз, не стал.
Римлянин говорил жестко, сквозь сжатые зубы, кольцами нанизывая обжигающие слова на воспаленные нервы раввина.
— Видишь ли, это не входит в мои планы.
Сказал и оглянулся на подозрительно притихшего Иосифа, желая убедиться в том, что, если тот и упадет в обморок, то не сейчас.
— Это ведь не Ирод тогда детей убил, а ты. Вместе с Каифой. Два великих гуманиста! Чтоб вам сдохнуть обоим!… Только Каифа в отличии от тебя это понял и послушался меня. — Гость оглянулся по сторонам. — Слушай, у тебя попить ничего нет? — Ответа не последовало. — Ну хоть воды дай! А может на улицу пойдем? Тут у тебя дышать совсем нечем.
Раввин по-прежнему сидел молча, стараясь не громко сопеть.
— Ну ладно, ты у меня когда-нибудь попросишь воды, — пообещал ему гость, облизывая пересохшие губы. — Обопьешься! Я тебе вот что напоследок скажу: у вас есть Бог, которого никто не видел, потому как считается, что это невозможно и которого ты тайно учишь видеть тех бандитов, что скоро доломают мою тележку; есть царь, который ни в какого Бога не верит, но зато любит молоденьких девочек и думает, что он бессмертен; а еще есть то, с помощью чего бараны, как ты их ласково называешь, помогают паукам в банке не сожрать друг друга. И не нужно ничего ни с чем путать. Есть, правда, еще кое-что: — этот ваш Мессия, который сам того не понимая может всем нам спутать карты…
Римлянин встал, якобы за тем, чтобы размять затекшие ноги, еще раз оглянулся на окно, мельком взглянул на подозрительно долго не протестовавшего раввина и заговорил чуть спокойнее
— Не знаю, как тебе, но мне кое-зачем нужно увидеть этого человека. Прежде, чем о нем узнают другие. Ходят слухи, что он уже родился… Ничего не слышал?
Иосиф по-прежнему молчал, соображая, к чему клонит враг
— Вот поэтому мне десять лет назад и пришлось сыграть на опережение, — продолжил римлянин. — Чтобы Ирод не начал с испугу убивать ваших пророков. Всех подряд. Без разбору. С него сталось бы. Надеюсь, ты не забыл, что Мессию ваш народ величает царем? Это, кстати, тоже не моя формула. И вашему Ироду, заметь, она почему-то не очень нравится. Не знаешь, почему?, — закончил гость, выдохнул и сел.
— Так вот, как вы с Каифой успокоили Ирода… — подал, наконец, голос раввин, голова которого кружилась так сильно, что он боялся свалиться с лавки.
— Да. А что? И этих самых, — как ты их там назвал?, — тоже. У них теперь мир и полное согласие. Это ведь ты один знаешь, что никакого синедриона больше нет. Не вздумай, кстати, ляпнуть Каифе что-нибудь эдакое… про баранов. Не оценит шутку. И уверяю тебя, нет особой беды, если еще с десяток самозванцев попросятся на крест. Это их личное дело. Дураков не жалко. Сами ведь просятся. Ну ты же помнишь условия Игры… А что касается настоящего Мессии…
— Тебе-то, римлянину, что за дело до нашего Мессии? — решился все-таки заговорить Иосиф, в голове которого звери уже в полный голос обсуждали выступление римлянина, находя его хамским, но местами любопытным. Позицию же раввина они единодушно сочли слабой и трусливой. — Мессия — это мечта моего народа. — прокашлявшись, стал набирать обороты Иосиф. Выходило пока неубедительно, но хоть так. — Не твоя мечта, поскольку вы, язычники, понятия не имеете о том, кто Он и зачем придет, а наша. Моя мечта! Ты слышал меня?!
— Ага, вот ты и попался! — расплылся в улыбке римлянин, явно чему-то обрадовавшись. Воистину, его невозможно было выбить из седла. — Значит, и ты тоже в него не веришь?
— В кого?
— В Мессию.
— Что значит не верю? — смутился Иосиф. Надо было бы, конечно, возмутиться (на чем настаивала коричневая жаба, перекрасившаяся в красный цвет, должно быть от негодования), но не вышло. — То есть как не верю?
— Ну ты же сам только что сказал — мечта. А о чем мы чаще всего мечтаем? — Правильно, о невозможном. О том, что придумываем. Или о том, чего боимся и чему поэтому изо всех сил будем мешать случиться. Но это я так, к слову. Что же касается Мессии, то, если бы ты действительно верил в его приход, то употребил бы сейчас другие слова. Например, ты бы сказал — «Я знаю!». Еще и дату назвал бы — когда именно его нужно ждать. Вы же тут все пророки. В кого ни плюнь.
— Я знаю…
— Да ничего ты не знаешь!! — вдруг гаркнул римлянин так, что раввин чуть не свалился с лавки. — Сидишь тут как!… А он, может быть, сейчас в моей тележке катается.
— В какой еще тележке? — не спросил, а хрипло простонал Иосиф, соображая, как все-таки стряхнуть с себя Тень, уже обнимавшую его со спины. И, главное ведь, звери ей помогали. Вот сволочи!…
— В той самой, на которой я за тобой приехал. Не угонит твой пират? Как думаешь? А то ведь пешком до Ершалаима далековато будет. Боюсь не дойдем. Ну, я-то, может, и доковыляю, а насчет тебя сомневаюсь.
— Куда угонит? К ужину все равно вернется… Ты мне зубы не заговаривай… Найду я твою тележку… У Сира в крайнем случае одолжим… С лошадьми только у нас плохо… А о чем мы сейчас с тобой говорили?, — спросил Иосиф заплетающимся языком.
— О Мессии. — подсказал гость и понял, что беседа подошла к концу. Расколоть Иосифа на откровенность ему так и не удалось.
— Дай еще своего зелья, — попросил раввин жалобным голосом
— Обойдешься, — отрезал римлянин. — Я у тебя воды просил. Ты мне дал?, — но все же флакон достал. — Давай-ка я тебя лучше домой отвезу. А то еще помрешь от страху. Вставай, давай, что расселся! Где там твои бандиты?
А может ну его, этого градоначальника?
Утро выдалось тихое. Ну просто на редкость. Давно такого не было. После грозы, неизвестно откуда налетевшей и пролютовавшей всю ночь, до скрипа вымытая и лишь перед рассветом успокоившаяся Магдала накрылась ватными облаками тумана и уснула как мертвая. В положенный час петухи, конечно, затеяли ежедневную перекличку, но как-то формально отнеслись к этому делу: во-первых, не все в ней приняли участие, кто-то и проспал, а во-вторых, провели они ее даже не то, чтобы лениво, а какими-то непроснувшимися голосами. Без вызова робко вылезшему из остывшего песка солнцу. Так что даже собаки им не ответили. И вообще этих петухов никто не услышал. Тем более в доме Сира, где легли сильно заполночь. А все из-за Иосифа, которого римлянин весь вечер гонял от странным образом не пустевшего кувшина с чудесным красным вином, пугая его негативными последствиями наслоения этого благословенного напитка на психотропное снадобье, которым накануне вечером спасал его от больно уж осмелевшей Тени… Раввин сидел за столом надутый как сыч, отвечал невпопад, когда вообще отвечал, и был всем недоволен. И только когда все уже собрались спать, он вдруг очнулся, схватил Сира за рукав и потащил его из комнаты. Что любопытно, и это было заметно, — у него заплетался не только язык, — ноги тоже. А ведь за ужином он действительно почти не пил.
Так вот. Никто уходу этих двух мужчин препятствовать не стал и худого не заподозрил, решив, что друзьям просто захотелось пошептаться. Что в этом особенного? В конце концов почему бы им не оговорить наедине кое-какие нюансы предстоящего путешествия, веселым приключением которое представлялось одной лишь Марии. Ребенок, — что с нее взять?, — девчонке все было в радость. Тем более после сегодняшних катаний. И все бы ничего, если бы эти двое не уединились в винном погребе. Нашли место! В результате раввин колобродил потом еще часа два, закатил жуткую истерику и под конец даже некрасиво расплакался, но по счастью сразу же после этого свалился и проспал до утра как убитый. Понятно, домой в такую погоду его бесчувственное тело уже никто не повез, и Михаэль под это дело также остался: якобы за тем, чтобы приглядывать за отцом. На самом деле этот шалопай заглянул проведать родителя лишь однажды, а всю ночь провел в комнате Марии. И половину этой волшебной ночи они промолчали, сидя в темноте и пытаясь разобраться, что же такое проделывает с ними гроза. Принцесса почему-то долго не разрешала себя поцеловать. И всякие глупости про вечную любовь она также слушать не желала. Пока он не сказал, что умрет с ней в один день. Неизвестно, почему она вдруг расплакалась и как оказалась у него на коленях… Потом они что-то еще друг другу обещали. В общем, заснули только под утро. Не раздеваясь…
А разбудили всех кони. Что-то стряслось у них там в конюшне. То ли они испугались змеи, то ли какого хищника почуяли, то ли просто тесно им стало в амбаре. По сути это ведь никакая не конюшня была. Откуда у Сира конюшня, когда у него и лошадей-то отродясь не было? Всегда у соседей одалживал. Он в этом амбаре пустые бочки для своего промысла держал. Стояла здесь и та, самая большая, в которой когда-то купались вместе с корабликом трое малышей. Давно это было… Впрочем, и сейчас еще, фантазируя, будто они плещутся в римских банях, в этой огромной бочке два раза в неделю все по очереди принимали ванну. Мария всегда первая. И следила, чтобы двери в амбар были прикрыты. Только Аву, таскающему с печки горячую воду и моющемуся последним, она позволяла к себе заходить. Точнее, не запрещала ему этого делать. Странно, но его Принцесса почему-то не стеснялась. Его одного! То есть не то, чтобы она при нем спокойно раздевалась, но, когда он подливал ей в бочку воду, — а он иногда и по два, и по три раза к ней заходил, — не могла же она не понимать, что он ее видит! — Тряпку ведь этот мальчишка носил на голове, а вовсе не на глазах. Сира такая странность в поведении дочери несколько озадачивала. Он помнил, какой крик подняла Мария, когда вместо приболевшего Ава к ней в амбар с ведром вошел Михаэль. Она и отцу-то не позволяла туда заходить. И его нисколько не удовлетворили разъяснения Иосифа на этот счет, будто бы Принцесса Ава просто не замечает.
— Что значит не замечает? Он что — прозрачный?
— Нет, ты послушай меня, — успокаивал Сира раввин. — Случается, Мария с Михаэлем начинают у меня на уроке зевать и глядеть в окно. Это для меня сигнал, что дети устали и урок пора заканчивать. Как вдруг вижу его… Сидит с этой своей белой тряпкой на голове и внимательно меня слушает. Представь, я ведь только тогда его и замечаю. А он, оказывается, все время был здесь. Рядом! Вот прямо передо мной сидел. И никто из нас не может сказать, когда он вошел. Не помнит, чтобы он вообще входил в комнату! Чтобы дверь хлопнула… А мальчишка сидит перед тобой, не шевелится и глядит куда-то сквозь тебя. Спокойный такой. Даже жутко становится. Ощущение, будто он сейчас не здесь, а где-то в другом месте. Знаешь, мне почему-то в последнее время стало трудно ему в глаза смотреть. Я в них словно проваливаюсь, и голова начинает кружиться. А ты как? Ничего такого за собой не замечаешь, когда он поблизости? Не кружится голова? Как если заходишь в озеро и вдруг — раз — и нет под ногами дна. Нет? Ну значит только у меня одного…
Однажды Михаэль, которого все эти ненормальности тоже некоторым образом задевали, не выдержал и напрямую спросил Принцессу, почему это она Аву показывается голой, а перед ним… Мария даже не дала ему договорить. Ответ был простой и лаконичный — пощечина. Больше не спрашивал. Хотя, если честно, ничего он не понял. А тихоня Ав, когда не болел, по-прежнему грел и таскал им всем воду. Можно было, конечно, расспросить его самого. Даже, наверное, нужно было это сделать! Почему бы, собственно, не спросить? — Всем же интересно. Но почему-то никто не решился…
Однако, отвлеклись. Остановились на том, что заволновались лошади. И первым от шума проснулся римлянин. Увидев, что солнце уже чуть ли не в зените и на дворе вовсю день, он вскочил как ошпаренный и принялся расталкивать стражей. Поднялась невообразимая кутерьма. Еще бы — проспали безбожно! Возница вставать наотрез отказался, поскольку Мария подливала ему вечером от души, а потому запрягать отправился Сир, который мало что в этом смыслил, да и тяжело ему было одному ворочать огромные оглобли. С грехом пополам он сумел запрячь лишь четверку, притом что от одного из коней чуть не получил копытом. В общем плюнул на это дело и отправился к соседям просить, чтобы за синагогой и обоими домами — его и раввина — приглядели, пока они с детьми отъедут. Куда друзья собрались, разумеется, знал уже весь город, — это ведь Израиль!, — и потому отказа он ни в чем не встретил. Напротив, ушлые горожане, обладавшие феноменальным чутьем по части того, с кем сегодня полезно дружить, наперебой предлагали ему свои услуги. Кто-то к его возвращению вызвался даже прополоть его огород. Вот просто так, без денег. И кланяться ему теперь соседи начинали издали, срывая с себя шляпы и больше их уже не надевая. А как с ним разговаривали! — Заискивающе, улыбаясь, с придыханием. Подумать только, обыкновенный торговец вином, ничтожный в сущности человек, за одну ночь стал самой уважаемой фигурой в городе! — Неудивительно, если накануне твоя дочь целый час раскатывает по Магдале в золоченом шестиколесном ларце римского императора размерами в полдома, преподнесенном в подарок иудейскому первосвященнику, каковой ларчик, к слову сказать, вдобавок еще и остается ночевать у твоего амбара! Вот так запросто! Словно так и надо! Словно ничего в этом особенного нет! У всех на глазах. Брошенный без всякой охраны. Хотя зачем его охранять? От кого? — Кто осмелится к нему подойти? И опять же не где-нибудь, а в твоем доме останавливаются храмовые стражи вместе с таинственным посланцем Каифы, который своим чудовищным спокойствием, способным загипнотизировать королевскую кобру, навел вчера ужас на всю Магдалу. Да с ума сойти!…
Знали бы соседи, что эта уважаемая фигура готова была сейчас сама вскопать всем огороды, лишь бы только ею не являться. Чтобы по-прежнему оставаться неприметным виноторговцем. И ни в какой Ершалаим не ехать сейчас в этой чертовой карете, которая стоит больше, чем вся Магдала вместе с ее жителями, домами и овцами! Знали бы они, что этот внезапно до небес возвысившийся в их глазах «вельможа» четыре часа назад как вор крался к спальне Принцессы с узелком серебряных монет, намереваясь схватить в охапку дочь и, бросив все, уйти с ней на север, в Сирию. Как уже не однажды бегал он со своей малюткой на руках сначала из Греции, потом из той же Сирии, а потом… И, если бы дочь оказалась в спальне одна…
— Как же так? Иосиф клялся, что ни словом про меня не обмолвился. И даже когда он, бедный, от отчаяния напился, все твердил римлянину, что знать меня не знает и никакой я ему не друг. Что первый раз меня видит. Что он с удовольствием поедет к Каифе с градоначальником или с кем им всем угодно, но только не со мной. Что ему это в конце концов неприятно и что это самое настоящее насилие. Пусть оставят в покое Принцессу. Пусть хоть девочку пожалеют. Она ведь ни в чем не виновата. Пусть лучше его, старика, возьмут и сделают с ним все, что захотят. Он свое отжил. А меня и мою дочку пусть не трогают! Как же они узнали? Как выследили? Господи, что же теперь будет?…
Вот о чем думал Сир, проклиная обрушившуюся на него славу. Зачем ему все это внимание? Не было его и спокойно жили…
Ну а Принцесса в это время носилась по дому как угорелая, собирая в дорогу еду и питье на всю ораву и отдавая взбалмошные распоряжения всем, кто попадался ей под руку, включая римлянина, который каждый раз изумленно вскидывал бровь, однако не возражал и, дождавшись, когда она выпорхнет из комнаты, добавив в ее приказы немного элементарной прагматики, перепоручал их выполнение болтающимся без дела стражам. Завтракали тем, что осталось с ужина. Холодным. Огня не разжигали. Даже воду не грели. Раввин, на которого было больно смотреть, желал одного — провалиться сквозь землю. Если бы он хоть не пытался быть полезным! Но нет, пряча глаза, он путался у всех под ногами и предлагал свою бессмысленную помощь. Принцесса из последних сил делала вид, что нисколько на него не обижена и что ей вообще некогда. Римлянин был не столь великодушен. Он никуда не уходил и глаз не отводил, но раввина в упор не видел. И, между прочим, его можно было понять. Иосиф, с опухшей физиономией заговорщика, приговоренного к казни, скорбно обходил всех по очереди и у каждого просил прощения за вчерашнее. У некоторых по два раза. Один из стражей пообещал дать ему по шее, если он к нему еще раз подойдет. И заметим, реально был готов исполнить свою угрозу, потому как все были на нервах. На самом деле, несмотря на безобразную выходку Иосифа, сильно смазавшую финал, вечер в целом прошел хорошо. Ведь под конец разговорились даже стражи, которые поначалу, боясь из-за своих габаритов ненароком переколотить здесь всю посуду, и за стол-то отказывались сесть, а все жались в углу, отмалчивались и всего смущались. Это потом уже осмелели, когда поели. Даже смеялись. А, собственно, когда что плохо проходило из того, что затевала Мария? Даже если праздник устраивала не она, но хотя бы просто на нем присутствовала. От нее действительно исходило что-то удивительное, нездешнее, наверное, греческое или вовсе нечеловеческое, что-то такое, что поднимало и согревало. Причем даже если она вдруг начинала тобой не по делу командовать. Даже это глупое высокомерие ей прощали. Потому что из нее как будто лился свет. И растапливал тебя. Его ведь было почти видно, этот свет. Многие во всяком случае говорили, что видели. Не все, конечно, но многие. И те, кто видели, утверждали, что он золотистый. Густой, как свежий мед. И, заметим, непохоже, чтобы врали! Ну, насчет цвета — тут можно поспорить, а насчет самого света — тут точно не врали, когда говорили, что ощущали его, потому что ощущали его все. Трудно сказать, что это было на самом деле. Может и не свет вовсе. Но что-то точно было! Иосиф однажды сказал, что воздух, который она выдыхает, то неведомое, почти светящееся, почти вещество… в общем то, чем она со всеми делится, из нее исходит потому, что она всех любит, даже некрасивых и дураков. И еще потому, что она очень хочет жить. Не так, как все, а гораздо сильнее. Потому что торопится. Она ведь знает про болезнь, которая в ней спит… С некоторых пор ей даже обидно стало по ночам ложиться спать. Обидно стало красть у себя время, которого у нее так мало осталось. Вот поэтому она и спешит делать так, чтобы даже те, кто не знает, что очень скоро и у них все отнимется, тоже захотели бы жить и любить. Спешит делать так, чтобы все вокруг дышало и радовалось. Нет, ничего она не делает. Она просто поджигает собой. Ну, тогда, значит, все-таки что-то делает, раз поджигает…
Конечно, раввин был не прав, когда перед тем, как сломаться, полез к Константину (Иосиф, наконец, выучил имя своего врага, которое, впрочем, к утру благополучно опять забыл) и начал ему объяснять, что все беды Израиля от римлян. Он брызгал слюной и театрально размахивал руками, так что рядом с ним сидеть сделалось просто опасно. А главное, что его больше всего возмущало, так это то, что презренный оппонент уклоняется от честной спокойной дискуссии. Он почему-то особенно настаивал на слове «спокойной». Наверное потому, что трусит. Или брезгует?! Иосиф шел на откровенный конфликт с римлянином, выказывавшим чудеса такта и деликатности. Под конец Иосиф даже попытался выбить чашу из рук «ничтожества и подлеца». В общем, если бы выпитое вино, наложившись на лекарство, в какой-то момент не свалило его с ног, трудно сказать, чем этот ужин закончился бы…
— А может ну его, этого градоначальника?, — жалобно, словно милостыни попросил у Константина с трудом пробудившийся возница, которому не то, чтобы не хотелось, но как-то обидно было ехать на другой конец города, пока другие бездельничают, — Зачем он нам сдался?
— Что значит «ну его»!? — Сам же позвал. Вот и давай теперь, дуй за ним!, — сурово осадил его римлянин и добавил: — Тебя-то, идиота, кто за язык тянул? — Очевидно посланец Каифы хотел сказать что-нибудь покрепче, но, заглянув в несчастные глаза возницы и оценив его плачевное состояние, смягчился и заговорил по-другому: — Неудобно получится. Ну правда, поезжай, Гавриил. А то этот дурак еще обидится. Мне-то на него плевать с высокой башни, но им тут с ним жить.
Возница некоторое время еще топтался, соображая, всю ли сбрую на себя надел, так и не понял, и, как был неумытый, зевая и ежась от нехорошего озноба, отправился за пассажирами, которых уже почти ненавидел. Меч свой он, конечно же, забыл. Шлем тоже. И, если бы не Мария, пролетавшая мимо с огромным куском копченой баранины на плече, поехал бы через весь город в незашнурованных сандалиях. Без всяких предисловий, свалив в его громадные лапы свою неподъемную ношу, Принцесса опустилась на корточки, связала бантиком кожаные ремешки его обуви, поднялась, выхватила мясо, от которого он успел отъесть приличный кусок, и в следующее мгновение исчезла в дверном проеме. Без слов. Не ожидая благодарности. Пустяк, но с этой минуты Гавриил почему-то стал думать о градоначальнике без раздражения. А когда проезжал через площадь, и вовсе задумался о том, что ведь и у него тоже могла быть дочь, если бы…
Да никого у Гавриила не могло быть! У бывшего стража, которого после той скандальной истории с римскими легионерами по-тихому спровадили на пенсию, и жены-то никогда не было. Когда ему было ее заводить? — С шестнадцати лет он служил при храме. Да у него и мыслей про женитьбу не было! Служение являлось смыслом его жизни и по сути — самой жизнью. Другого не было. И вот вчера, когда Константин своим фирменным взглядом разрубил пополам толпу зевак, вынул из ее рыхлого тела позвоночник и словно по дну расступившегося перед ним моря направился к дверям синагоги, произошло нечто странное. Не то, чтобы чудо, но то, к чему Гавриил явно не был готов. Что-то новое… Не испугавшийся римлянина Михаэль, нагло сторговавший за шекель карету, вместо того, чтобы сесть в нее, полез к нему на козлы, чтобы показывать дорогу к дому Сира. И Гавриил пережил нечто такое, что его самого удивило. Ему вдруг стало до мурашек приятно от того, что какой-то там мальчишка, оказывается, может его не бояться, как не боится тебя глупый котенок, карабкающийся по твоему рукаву, не соображая, что ты можешь его нечаянно раздавить
И потом, когда хрупкая зеленоглазая красавица выбежала на крыльцо своего дома и замерла, наблюдая, как два живых каменных медведя встают на страже у самостоятельно открывающейся перед ней дверцы волшебного дворца… Когда она, сначала испугавшись и побледнев, потом до крови укусила губу, разозлившись на себя, гордо выпрямилась и улыбнулась ему… Он испытал что-то похожее… Нет, не на зависть. При чем здесь зависть? — Нежность, что ли… Ему приходилось возить царей, но никогда прежде он не катал детей. И, когда через полчаса он сдался на уговоры Михаэля, дав ему подержать вожжи… Когда стал показывать, как править восьмеркой, он вдруг представил, что вот точно так же, наверное, учил бы своего сына… В общем, не было у него никого.
Ожидание смерти хуже самой смерти…
Трудно сказать, сколько в ту ночь удалось поспать Сиру, и ложился ли этот добрый человек вообще. Возможно, пару часов он все-таки прихватил. С другими в этом отношении дело обстояло благополучнее. А Михаэль, так тот и вовсе продрых до последнего, пока не услышал от Константина суровое — «Мы поехали, а ты как знаешь!». Нашелся, однако, в Магдале человек, который в эту страшную ночь не сомкнул глаз вовсе. Ни на секунду! И этим несчастным оказался градоначальник.
Когда Натан примчался домой с радостной вестью, что Мария зовет его прокатиться с ней и Михаэлем до Ершалаима, и при этом они берут с собой отцов, так что своего он тоже может взять, градоначальник не то, чтобы не придал значения его словам. Или рассердился. Он просто не поверил сыну. Через час, однако, когда представление на площади завершилось торжественным отбытием компании небожителей на праздничный ужин к Сиру, к дому градоначальника потянулась вереница возбужденных просителей и соискателей, собственными ушами слышавших, как дикое предложение Марии подтвердил возница. Такой разворот ставил жирную точку похожую на удар топором по шее. И градоначальник понял, что покой — это то, чего отныне он лишается. Возможно навсегда. Бескорыстные ходатаи, которым судьба и нужды города стали вдруг до ужаса близки и дороги, во всех подробностях пересказывали ему разговор, свидетелями которого им посчастливилось быть. Когда Натан, ошеломленный неожиданным великодушием Принцессы, радостно приветствовавшей своих восхищенных поданных из окна в очередной раз притормозившего у синагоги золотого дворца, заикаясь, переспросил ее, — правда ли, что завтра утром она берет его с собой в Ершалаим, и что с ними также может поехать его отец?, — подтверждение он получил не от нее и не от Михаэля, гордо восседавшего на козлах рядом со страшным великаном, а непосредственно от самого возницы
— Ты что, глухой, что ли, болван?! Тебе же сказали, чтоб утром были готовы. Первосвященник дает твоему отцу аудиенцию. Что непонятного? Заеду на рассвете и ждать не буду! — Гавриил, похоже, хотел что-то добавить, но восемь вороных коней, нетерпеливо бивших копытами, сорвались с места и с хрустом выломали колесницу из прилипшей к ободьям брусчатки. Удивительно, что без корней. Разрушений на площади карета после себя не оставила. Экипаж Принцессы не однажды еще заезжал на площадь и всякий раз останавливался перед партером, в котором уже не оставалось свободных мест. Михаэль теперь не осторожно слезал, а лихо спрыгивал с козел и подбегал к окошку синагоги удостовериться, что разговор отца с гостем продолжается, а, стало быть, он может свозить свою невесту куда-нибудь еще. К примеру, на озеро. Или к недостроенной башне, в которой располагался их пиратский штаб. Да мало ли куда! Под конец уже половина банды раскатывала в колеснице. Точнее пятеро из девятерых «головорезов», которые не побоялись к ней приблизиться. Трусы, увы, нашлись и здесь. А где их нет?
В какой-то момент зрители перестали видеть в краснодеревой ажурной рамке лик своей драгоценной Принцессы. И вместе с ней пропали стражи. Картина резко потеряла в цене, и праздничное настроение стало падать. А поправилось оно благодаря Михаэлю, который громко объявил, что Марии некогда баловаться, поскольку на ней ужин. Когда же он добавил, что стражи остались помогать ей по хозяйству, толпа восторженно загудела. Представить себе, как вооруженные каменными мечами музейные экспонаты кому-то помогают, а тем более по хозяйству, было довольно сложно, для этого нужно обладать достаточно смелой фантазией, однако предположить, что на свете есть существо, способное уклониться от исполнения приказов Марии, было еще труднее. Это же — Принцесса. Их Принцесса!
Тут стоит кое-что пояснить. Дело в том, что Мария никого и ни о чем не просила. Никогда! Да ей и не нужно было. Она просто подходила к тебе на улице, вкладывала свою теплую узенькую ладошку в твою заскорузлую деревянную лапу, разворачивалась и вела тебя за собой. Сколько раз соседи наблюдали какого-нибудь солидного седовласого магдальца, только что сердито спешившего по какому-то важному делу, застрявшего вдруг у нее во дворе с мотком шерсти в руках, который она неторопливо распутывала, рассказывая пойманной невидимым сачком жертве очередную фантастическую историю, в которую тот, развесив уши, с наслаждением верил. Можно, конечно, смеяться над угодившим в сети идиотом сколько влезет. Но где гарантия, что вечером того же дня не завязнешь в ее паутине ты сам? И будешь уже не шерсть в руках держать, а, скажем, колоть дрова или ощипывать курицу, ничего при этом кроме нежности и благодарности в адрес своей зеленоглазой мучительницы не испытывая. Власть Марии над жителями Магдалы была столь же безгранична, сколь и непостижима… Впрочем, все-таки не над всеми. Были и исключения. Градоначальник, к примеру, ей не поддавался. И все знали — почему. Он ей люто завидовал и потому сочинял про нее всякие гадости, вроде того, что она некрасивая и «всё врет»; что нет у нее никаких зарытых в пустыне сокровищ, да и не принцесса она вовсе; что ее нельзя пускать в синагогу, потому что она с этим бандитом Михаэлем открыто целуется и вообще на еврейку не похожа… Ну и тому подобный вздор, не догадываясь, что обыватели, казалось бы, с интересом ему внимавшие, уходя от него, часто не без раздражения задавались вопросом — «А не переизбрать ли нам этого вора? Зачем нам такой плохой градоначальник, когда есть Сир?». Были и еще злые люди. Но даже они таяли, когда маленькая колдунья накидывала на них покрывало своей наивной доброй магии. Нисколько не задумываясь о том, что кого-то в такие моменты она согревает и превращает в людей. Был случай, когда она расплакалась на рынке, услыхав, что у соседа умирает сын. И что уже пошли копать могилу. А потом она вдруг успокоилась, как-то странно на всех посмотрела, словно только что проснулась, и спросила
— А кто из вас видел, что он умирает? Чего же тогда врать?…
В общем ребенок тот выжил, а градоначальник обо всем, конечно же, куда следует написал. Реакции, правда, не последовало. Должно быть письмо в Ершалаиме затерялось. А может и не затерялось…
Кульминацией бесплатного вечернего спектакля явился номер с укрощением возницы. Если угодно, с его неожиданным очеловечиванием. Или волшебным, — кому как больше нравится. За полчаса до того момента он уже произнес свою первую речь, по завершении которой Натан то ли убитый, то ли окрыленный помчался домой. И все ее отлично запомнили. На сей раз, когда горожане стали тихонько выведывать у Михаэля, чем именно в данный момент занимаются стражи, поскольку это стало интересовать всех даже больше, чем диковинное устройство, подвешивающее карету на кожаных ремнях словно гамак, их ждал сюрприз, затмивший предыдущее выступление возницы. Ответ они получили. Но не от мальчишки, а все от того же Гавриила. И потрясло их не то обстоятельство, что этот каменный зверь вновь заговорил, и даже не то, что он сказал (кто ж в Магдале не знает про пятидесятиведерную бочку в амбаре Сира — настоящий бассейн!), а то, как он сказал: — «Купаются, и мне потом воды согреют.» — Да он же хвастался как вполне живой человек! Предположить, что бывший страж, чей исполинский меч еще помнит вкус римской крови, умеет разговаривать, есть, пить и даже принимать ванну, теоретически мог каждый, но помыслить, что простые земные радости способны вызвать у этого волосатого чудища естественные человеческие эмоции не мог, разумеется, никто. И вот — пожалуйста!
Да, но мы опять отвлеклись. Градоначальник той ночью даже и не пробовал ложиться. Чего уж себя обманывать? — Понятно, что заснуть все равно не получилось бы. Против ожидания, первые три часа приготовления к казни пролетели незаметно, — за чисткой и штопкой хранимых в сундуке и безжалостно поеденных молью одежд, своей и сына, припасенных на случай экстраординарный. Вот как раз на такой. Зато вторая половина страшной ночи никак не желала кончаться и наполнилась омерзительными, вынимающими душу кошмарами. Воистину, ожидание смерти хуже самой смерти…
Когда гроза утихла и забрезжил рассвет, градоначальник, мужественно сдерживая слезы, растолкал Натана (который спросонья перепугался до икоты, увидев отца одетым так торжественно, словно тот собрался жениться или ждал к завтраку римского прокуратора) и попросил сына почитать молитвы, любые, какие тот знает. Натана от слов отца бросило в крупную дрожь, и уже в который раз он подумал, что права была Мария — гораздо лучше хотеть быть героем, чем градоначальником: не так страшно. Молитвы читать он, разумеется, не стал, потому как и без того тошно было. Впрочем, его несчастный отец уже и сам забыл о своей идиотской просьбе, занявшись приготовлением завтрака, в процессе чего уселся перед окном с куском хлеба в руках (который через час у него украла и съела собака, а он этого даже не заметил) и начал тихо сходить с ума. Гавриил подъехал не на рассвете, как грозился, а ближе к полудню, высадил передним колесом оградку и вообще был странен. Начал он с того, что извинился за опоздание, от чего у хозяина города противно онемел язык и задрожали колени. Во-вторых, он предложил починить оградку, что вызвало у градоначальника сильнейший спазм внизу живота и желание снова стать маленьким. А в-третьих, он посоветовал не брать с собой еду и лишнюю одежду.
— Это конец, — приговорил себя градоначальник. — Убьет сразу, как только вывезет за город, — шепнул он сыну и где-то внутри себя громко заплакал. Когда тронулись, ему стало совсем худо и очнулся он лишь от хохота Марии и Натана, помогавших перезапрягать Гавриилу [слава Богу лишь советами!], когда обнаружилось, что Сир все сделал не так и что еще четверо коней до сих пор объедаются овсом в амбаре, совершенно не понимая, почему их не выпускают на воздух. Почему Гавриил сам на себя не похож? И что вообще, черт возьми, происходит?!…
Итак, они были еще в Магдале, и пытка продолжилась… Градоначальник оглядел свои руки. — Оказалось, они не связаны. Он сидел забытый всеми внутри чего-то мягкого и очень дорого пахнущего.
— Властью, — догадался он. Поскреб ногтем дверцу и диван. Потрогал и даже понюхал занавеску. — Сандаловое дерево и бархат, — сказал он себе. А из чего занавеска — не определил. Очень старался, но не смог.
— Точно, вот так пахнут власть и огромные деньги!, — произнес он шепотом прекрасные, такие сладкие слова и в его голове нарисовалась картина из будущего, как по возвращении домой он будет небрежно, словно о пустяках рассказывать заглядывающим ему в рот магдальцам, этим лебезящим перед ним ничтожествам о том, что ел во дворце Каифы…
И вдруг снова этот спазм! Во рту сделался такой вкус, словно он все то время, пока был в забытьи, сосал медную дверную ручку. — За окном темницы послышались голоса. Их становилось все больше! Они приближались!! Захотелось кричать. Градоначальник схватился за дверцу, чтобы не впустить убийц, но вдруг весь вспотел и как-то обмяк. В глазах потемнело…
А почему его зовут как собаку?
Последними в карету забрались Константин и бесстыдно зевающий, дрожащий со сна Михаэль. Римлянин мимоходом и как-то уж слишком просто представился градоначальнику, поинтересовавшись, удобно ли тому и как вообще он переносит дальние поездки. Градоначальник хотел было ответить, что готов ко всему, что он очень уважает первосвященника и к римлянам относится замечательно, но ничего у него не получилось. Тогда он солидно закашлялся и, о чудо!, перспектива скорой и страшной смерти перестала быть ему столь уж очевидной. То ли чары Константина сработали, то ли усталость взяла свое. В самом деле — невозможно бояться бесконечно долго. Даже спазм в животе прошел. Выяснилось, что посланец первосвященника совсем не страшный. (Не то, что возница!) Напротив — очень даже скромный и воспитанный молодой человек. Приятный и обходительный. На палача не похож! — «И чего они все, дураки, перепугались?, — «Взгляд у него…», — Да нормальный у него взгляд! Деревенщины, приличного человека впервые увидели! Стыдобище! С кем приходится жить?!…»
Градоначальник окончательно успокоился и… заважничал. Нагнал на физиономию значительности, приосанился и решил проявить активность. Первым делом он пересадил своего сына на свободное место около двери — напротив себя. Потом язвительно заметил Иосифу, что можно было бы и что-нибудь поприличнее надеть. Во всяком случае не в мятом ехать. — «Не на базар все-таки собрался!”… — Хотел что-то сказать еще и Сиру, но тут вдруг Мария перебила его возмутительным и совершенно нелепым предложением съездить искупаться на озеро, потому как целый день по жаре ехать, а она уже и так вся мокрая. Градоначальник даже побагровел от негодования, раскрыл было рот, намереваясь поставить на место девчонку, которая больно много себе позволяет, как вдруг услышал негромкий голос римлянина, сказавший в непонятного назначения деревянную трубочку: — «Гавриил, давай к озеру». — Карета плавно покачнулась и стала разворачиваться. Неизвестно, что именно Сир сказал дочери, потому как говорил он ей на ухо, но только она вдруг обиженно вскинулась: — «А что тут неудобного, — я с утра на ногах, а вы мне даже воды помыться не согрели. Сони, все на свете проспали! Вот если бы здесь был…”, — и вдруг умолкла. На полуслове. Константин, внимательно наблюдавший за Марией, заметил, что при этом она еще и покраснела. Попробовал догадаться — почему, но не понял. Выражение лица Принцессы вовсе не было возмущенным, оно было скорее растерянным. Как будто она чего-то испугалась. Или ей вдруг стало стыдно
— А ведь правда, ни разу о нем не вспомнили, — отозвался внезапно проснувшийся Михаэль.
— Ни вчера, ни сегодня, — тихо добавила Мария и шмыгнула носом.
— Да, нехорошо получилось, — подтвердил Иосиф.
— Как же он один останется?, — обернулась к отцу Принцесса
— Ты только не волнуйся, я уже обо всем договорился: соседи его покормят, — словно за что-то извиняясь, ответил ей Сир.
— Нас же неизвестно сколько не будет!, — не унималась Мария.
— А в чем дело? — осторожно полюбопытствовал Константин.
— Ав дома один остается!, — пожаловалась ему Мария. При этом римлянину показалось, что еще немного и она заплачет.
— Так его же соседи покормят…, — напомнил он ей. — Какие соседи?! А если он заболеет?
— А если помрет?, — передразнивая девочку, недобро пошутил градоначальник, — Вот беда-то будет! Как без него жить будем?…
Шутка его, однако, никому не понравилась. Даже Натан отвернулся к окну и стал внимательно разглядывать прохожих, уже как-то попривыкших к тому, что по улицам Магдалы запросто раскатывают царские экипажи. Подумаешь… Что тут особенного? Событие, конечно, но не такое, чтобы крик поднимать
— А может возьмем его с собой? У нас же есть свободное место…, — непонятно кого попросила Мария и стала по очереди заглядывать в глаза своим попутчикам, избегая смотреть почему-то только на римлянина.
— Давай мы еще с собой моего козла возьмем!, — предложил градоначальник, полагая, что, как руководитель делегации, он просто обязан сказать что-нибудь грубое. Ему вдруг подумалось, что римлянин как-то уж слишком вежлив, чтобы быть значительной фигурой при доме Каифы. Так себе, наверное, малый на посылках. Молодой еще. И хлипкий какой-то…
— Дядя Константин!, — преодолела себя Мария, и в ее глазах действительно показались слезы
— Да угомонись же ты, бестолочь!, — заорал на нее градоначальник. — Оставайся с ним, если хочешь. И вообще, какие могут быть сейчас купания? Тоже придумала! Можно подумать, это тебя первосвященник захотел видеть…, — прибавил он, окидывая брезгливым взглядом окружающих.
— А кого же еще?, — начал почти спокойно, но стремительно набирая обороты, Иосиф. — Именно ее. Или решил, что тебя, тупая рожа?
— Нет, правда, Мария, — попробовал спасти ситуацию Константин. Как умеет заводиться Иосиф и чем это заканчивается, он помнил. — Брать с собой пса… А если его в дороге тошнить начнет? Соседи же обещали присмотреть…
— Ав — не собака, — тихо сказал Сир.
— Он — человек, — подтвердил Михаэль.
— Как это?, — изумился римлянин. — А почему его зовут как собаку?
— Ничего не как собаку!, — взвилась Мария. — Нормальное у него имя! Ты что, не знаешь по нашему?
— Ну, не все пока понимаю…
— Ав — это название летнего месяца, — пояснил Иосиф.
— Вон он!, — крикнул в этот момент Натан, показывая рукой в окно. — Стой!!, — завопила Мария и принялась лупить кулачками в стенку за своей спиной, за которой сидел на козлах Гавриил. Карета остановилась
— Ну ладно, так и быть, только давай я на него сперва погляжу, — без особого энтузиазма согласился с девчонкой Константин. При всем его ангельском терпении становилось заметно, что незапланированные остановки, превращающиеся в систему, начинали его раздражать. Стараясь не наступать на ноги соседей, он пробрался к двери, довольно бесцеремонно выдавил коленом градоначальника с его насиженного места (самого удобного в карете) и высунулся в окно. — Эй ты!, — крикнул он кому-то, щурясь от яркого солнца. — Сюда иди! — и поманил пальцем.
Несколько секунд он молча разглядывал кого-то, после чего, почему-то никому не показывая своих глаз, распахнул дверцу, ухватил за плечо и втащил в карету испуганного пирата с белой тряпкой на голове.
— Поедет с нами, — холодно проинформировал он пассажиров о своем решении, свободной рукой точно невесомый короб отодвинул Натана от окна, усадил на его место Ава, откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и, казалось, забыл о присутствующих.
Он свое дело сделал. Инцидент исчерпан. Все! Точка… Дверь по-прежнему оставалась открытой и было непонятно, то ли задумавшийся римлянин случайно забыл ее закрыть, то ли… Повисла нехорошая тишина. Градоначальник, который в результате пертурбаций, случившихся из-за этих двух…, из-за этого заморыша и самовлюбленной вертихвостки вдруг лишился своего привилегированного места — у окна, то есть был грубо понижен в статусе, от возмущения пошел пятнами и начал хватать воздух ртом как выброшенная на песок рыба. Более всего его сейчас бесило хамское попустительство творящемуся безобразию Иосифа и Сира, каковых попутчиков, будь его воля, в столь ответственную поездку он с собой ни за что бы не взял. Он давно смирился с тем, что по жизни его окружают одни идиоты, совершенно не умеющие воспитывать своих детей, но есть же в конце концов приличия!…
— Ах да, — спохватился Константин. — Чего стоим?
Он напоминал человека, который только что неплохо выспался
— Ну уж нет!, — захрипел градоначальник. — Не на пикник едем! Если некоторым все равно, что о моем городе подумают в Ершалаиме…
— Ты только не волнуйся, — тронул его за плечо римлянин, который по опыту знал, что катить волну на этих «некоторых» может или городской сумасшедший вроде самого Иосифа, имея слабый, но все-таки шанс выжить, или полный кретин, уже совсем с другими для себя последствиями. И, похоже, такой кретин нашелся. В общем, остановить градоначальника Константину не удалось
— Лично мне не все равно, с кем ехать в столицу!, — проревел градоначальник, раздувая ноздри. — А ты, Натан, ты хочешь поехать в Ершалаим с этим выродком?
— Я?… — смутился Натан, — Я…
— Что ты мямлишь?! Отвечай отцу!!…
— Ав — никакой не выродок, и мы все хотим с ним ехать, — ответил за Натана Михаэль.
— Я не с тобой говорю, бандит! Помолчал бы лучше! Совсем распустились!…
— Ты давай полегче, — вступился за сына Иосиф. — А то я тебе…
— И с тобой никто не разговаривает, пьяница! Я со своим сыном говорю! Отвечай мне, Натан! Ты хочешь ехать вместе с этим безродным… с этим голодранцем?
— Я…
— Ну!
— Не хочу…
— Ничтожество, — прошептала Мария.
— Тогда выйди сейчас же из кареты! И стой там пока этот недостойный…
— Жаль, — равнодушно уронил римлянин, захлопнув за Натаном дверь в то самое мгновение, когда тот спрыгнул на землю. — А мне казалось, он был совсем не против поехать с нами. Но не будем же мы его уговаривать…, — и устало взялся за деревянную трубку. — Трогай, Гавриил. Правда, искупаться охота. Кстати, — обернулся он к градоначальнику, — А ты сам-то поедешь с безродным?
А у него какие волосы?
При свете дня Тиверийское озеро произвело на Константина совсем другое впечатление. Не такое грустное, как накануне. Вчера ведь он его практически не увидел. А что там можно было разглядеть — из-за домов, в сумерках, да к тому же впопыхах? — Что-то сердитое и свинцовое, спрятавшееся за огородами, вовсе даже и не огромное. Так, лужа какая-то. Что он поначалу и за озеро не принял. Зато сегодня, когда на ярком солнце все вокруг чему-то обрадовалось и заискрилось, а в полуденном расплавленном мареве повис отшибающий всякое желание думать о скоротечном звон цикад, громадное, прикидывающееся ласковым и послушным зеркало разлилось перед ним во всей своей вальяжной безмятежности, раскрасив деревья, стрекоз и редкую траву на бесстыже голых берегах, и даже его мысли в цвета давно забытого бесплатного счастья. Не того, про которое писали греки и врут местные священники, за которое нужно проливать моря крови, своей, но чаще чужой, а простого, невинного, детского счастья, когда, просыпаясь утрами, не задумываешься о всякой ерунде, вроде того, что в следующую пятницу опять придется мирить Каифу с Иродом, а всем своим существом, как в то, что медовые лепешки вырастают ночью на старой высохшей яблоне за домом, веришь в то, что тебя ждет ужасно интересное и светлое будущее, в котором ты будешь и героем, и знаменитым путешественником, и вообще, где тебя все будут помнить и любить. Ни за что. Вот просто так! За то, что ты хороший и никому не желаешь зла. Будущее, в котором есть место лишь счастью. А жить при этом ты будешь вечно…
— Нет, море все-таки пахнет по-другому. Вкуснее. От его запаха становишься сильнее, а здесь… —
лениво, уже почти засыпая, думал уставший и слегка проголодавшийся после купания Константин, сидя под спасительной кроной платана. Спиной и затылком он ощущал убаюкивающую живую прохладу его толстого, в три обхвата ствола. И ему было хорошо. Спокойно. Он давно уже увидел божью коровку, ползающую по его ноге. Вот она щекотно взобралась на колено и расправила крылья, приготовившись улететь. Чтобы ей было удобнее это сделать, он осторожно согнул ногу, но она почему-то передумала и сложила красные чашечки, при этом длинные слюдяные подкрылки под твердый кожух не влезли и остались торчать снаружи. Она еще походила по его колену. Поняла, что выше и лучше площадки для взлета все равно не найти. Попыталась раскрыть крылья. Сразу оба — не получилось: правое заело.
— А могла она его вывихнуть?, — спросил себя римлянин, — Нет, наверное, просто за что-то зацепилось.
Божья коровка, наконец, справилась с непослушным крылом, присела на задние лапки и начала все по новой…
— Зато здесь как будто останавливается время, и небо начинается прямо вон за тем кедром… — продолжал неспешно думать Константин, с удовольствием вдыхая непонятно откуда добравшийся до него запах костра. — Эх, построить бы здесь виллу… И кстати, нисколько не мешал рыбак на этой своей хлипкой лодочке. Очень даже колоритно выглядел. Все в гамму. Даже его рваный парус. Зря его Гавриил прогнал. Ах да, — чтобы не подсматривал: Мария застеснялась.
Время как будто и в самом деле замедлилось. Римлянин уже почти засыпал. Мысли лениво плавали где-то рядом с его головой
— Странно, Сир давно живет на этом озере, а плавать совсем не умеет. Что ж его Иосиф не научит? Тоже мне — друг! А забавные они. Оба в одежде купаться полезли. Не видит же их никто. Да, с купальней мальчишки здорово придумали. Надо бы только что-нибудь вроде полки для одежды приспособить, а то свалили все в кучу. Мария жаловалась, что еле откопала свою. Испугалась, что голой придется выходить. Хорошо хоть мечи в тележке на этого олуха оставили, а не сверху на тряпье сложили. Ну что ж, постерег. Хоть на это сгодился. Так обрадовался, дурак, «ответственному поручению». Слава Богу, хотя бы хамить перестал, а то ведь… Интересно, а кому пришла идея построить купальню?
— Мне, — сказал Ав, и от неожиданности Константин вздрогнул. Сон мгновенно отлетел. Как рукой сняло. Чтобы римлянин не почувствовал, как кто-то к нему подкрадывается, даже во сне, — такого прежде не случалось!
— Да еще как тихо рядом пристроился! Совсем ведь не услыхал его. А я что же, получается, вслух думал? — спросил себя Константин. Интуитивно он уже догадался, с чем столкнулся, но именно поэтому и продолжал заговаривать себе зубы бессмысленными вопросами вроде «С каких это пор я начал сам с собой разговаривать?» и «Сколько будет семью девять?». Причем задавал он их себе вовсе не потому, что ему нужны были ответы, а для того, чтобы скрыть от мальчишки то, что тому знать необязательно. И даже небезопасно. В любой другой ситуации, окажись на месте Ава кто-нибудь… — да кто угодно!, — римлянин повел бы себя совершенно иначе, потому как не сомневался бы в том, что собеседник с такими опасными способностями не проживет и часа. И первый, кто об этом позаботится, будет сам Константин.
— Это я придумал, — невозмутимо пояснил Ав, как будто ничего необычного не произошло. — Чтобы Принцесса не перестала с нами купаться. Мы ведь теперь совсем большие стали. Она стесняется…
Ав сидел под тем же деревом, спокойный, со своей белой тряпкой на голове и с куском жареной рыбы в руке, который протягивал римлянину.
— На, держи, это я тебе принес. Ты ведь голоден.
— Спасибо, — ответил Константин и принялся за рыбу. Оказалось вкусно. — А ты как понял, что я есть хочу?, — спросил он, продолжая умножать в уме теперь уже трехзначные цифры.
— Так ты же сам сказал.
— Когда это?
— Да только что. Тебе, кстати не обязательно говорить вслух, если хочешь меня о чем-то спросить. Я тебя и так слышу.
— Это я уже понял.
— Да ты не бойся, я не подглядываю. Я наоборот, стараюсь никого не слышать. Это раньше было интересно. А потом выяснилось, что все думают одинаково. За редким исключением.
— И я тоже думаю как все?
— Ты как раз — исключение. Как Мария. Потому и интересен мне. Вы вообще похожи. Только она не умеет так быстро считать.
— А ты умеешь?
— Мне не нужно считать. Незачем. Я и так все знаю.
— Да ну… Это как же?
— Правда. Вот ты сейчас трудные числа взялся перемножать, чтобы я чего-то там не подглядел. Но наш разговор тебе мешает. А я уже сейчас знаю ответ, который ты получишь через минуту. Нет, даже позже. Я его тебе сейчас здесь оставлю, можешь потом проверить, — и Ав начал писать пальцем на песке справа и немного позади себя, практически за спиной Константина.
— Я… — произнес Иосиф, уже некоторое время топтавшийся неподалеку, и только сейчас, наконец, решившийся подойти поближе. — Что тебе?, — сурово спросил его Константин. — Я…
— Если ты опять с тем же самым, то считай, что я тебя простил.
— Я… — замялся раввин.
— Ну что еще?! — Я поесть тебе принес.
— Так я уже вон… рыбу ем.
— Ну и… извиниться, конечно, тоже хотел.
— Да хватит уже! Слушай, а ты-то как узнал, что я голоден?
— Мария сказала.
— А где она?
— Вон, — показал Иосиф рукой, — Под деревом спит. Забралась Гавриилу на колени и заснула. Он пошевелиться боится.
И в этот момент Константин заметил, что Ава рядом с ним нет. Рыба в руке есть, а мальчишки нет!
— Как же она могла тебе сказать, если спит?
— Она давно сказала. Так я давно и пришел. Только боялся тебя побеспокоить. Ты тут на своем языке что-то говорил. Я подумал, что ты речь какую-то готовишь. Ну, мало ли… Я, знаешь, тоже перед тем, как в синагогу народ сгоняю, все трудные места по нескольку раз прохожу. Вслух, вот как и ты сейчас.
— Так ты, стало быть, слышал, что я говорил?
— Конечно, ты ведь громко говорил. Только я латинского языка не знаю.
— Врешь!, — не поверил Константин.
— А у нас его здесь никто не знает.
— Да ладно! Прям так уж и никто.
— Никто. По-гречески еще кое-кто понимает, но на латыни… Это у нас как бы… немного под запретом, что ли…
— С какого перепугу?
— Ну…, — опять замялся Иосиф.
— А-а, понятно: язык врага.
— Ну… типа того.
— Слушай, ты мне вот что скажи. Много у вас в Магдале людей со светлыми волосами?
— Дак… только Мария.
— Да ну!
— Точно.
— А со светлыми глазами?
— Ну… у нее. Больше ни у кого.
— Уверен?
— Ну ты чего, я ведь здесь уже десять лет живу. Всех знаю. Она одна такая. Точно! За это ее греческой принцессой и прозвали
— А не скажешь, зачем Ав эту тряпку на голове носит?
— Так он же болеет…
— Чем?
— Ну, голова у него…
— Слушай, раввин, мигрени, если ты еще не догадался, и у меня случаются. Тряпка здесь при чем?
— Ему помогает.
— Ты что — за идиота меня держишь?! А где он, кстати?
— Вон, еще плавает. Он же последний в воду зашел. Когда Мария с Гавриилом вышли. А что?
— Да так, ничего. А у него какие волосы?
— Дак… Ты что, не видишь? — Черные.
— Угу… Ладно. Значит черные?
— А какие они по-твоему? Зеленые, что ли?
— Ну ладно, все с тобой понятно. И с остальными тоже. Свободен.
— Так ты это… Сыр будешь? — Да уж рыбы наелся. Спасибо.
— А тебе рыбу-то кто дал?
— Не помню… А правда, сколько будет триста сорок семь на четыреста двадцать?, — спросил Иосифа Константин, разглядывая оставленный Авом ответ.
— Что?
— Ничего. Ты иди, вытаскивай этого своего, «черноволосого», из воды. Еще простудится. И в самом деле пора ехать. Ну что ж, все правильно.
На земле корявым почерком было написано: 145740.
Так хорошо за столом сидели, а он вдруг взял и умер…
Мария проснулась часа через два после того, как золоченая колесница первосвященника торжественно продефилировала по городской площади и, в последний раз сбрызнув роскошным ароматом далекой столичной жизни толпу зевак, вырядившихся по случаю…, — собственно, непонятно по какому случаю, неужели и в самом деле пришли проводить?… — покинула, наконец, Магдалу. Короче укатили. И слава Богу, а то ведь так до вечера можно было проваландаться.
А в Магдале с их отъездом стало как-то пусто. И грустно…
Кони резво и весело несли по разбитой дороге, но ехать было на удивление комфортно, так что Принцесса неплохо выспалась. То есть она бы, конечно, поспала еще, если бы не чудовищный храп Сира. И как могло это тщедушное, страшно подумать, чего только натерпевшееся за прошедшие сутки существо издавать столь громогласные звуки? — Загадка. Однако ж могло. А что тут особенного? Ну заснул человек. Он, бедный, и выключился-то лишь после того, как Константин, который уже больше не мог терпеть их с Иосифом испуганное бабье шушуканье, заверил обоих, что ничего, кроме хорошего, их в Ершалаиме не ждет, «если, конечно, какой-нибудь горлопан не начнет рассказывать первосвященнику, что про него думает.»
— Не исключено, впрочем, — добавил он, переведя взгляд с раскрасневшегося от обиды раввина на расчихавшегося Сира (вслед за Иосифом полезшего в озеро в одежде, которая, естественно, до сих пор не просохла), и почему-то перешел на греческий, — что Каифе будет любопытно узнать, по какой такой причине один подозрительной внешности еврей несколько раз менял адреса, каждый раз бросая все свое добро, которое едва успевал нажить. Почему он с котомкой нищего и плачущей голодной дочкой на руках бегал из одной страны в другую словно что-то украл? От кого он скрывался?
Тут римлянин сделал глубокомысленную паузу, по всей видимости собираясь зевнуть, но передумал. Градоначальник дернулся во сне и мучительно застонал. Раввин и Сир замерли, обратившись в слух, и только сильно замерзший Иосиф громко клацал зубами. Пауза подзатянулась…
— Так вот, — все-таки вспомнил о своих притихших слушателях Константин, — было бы неплохо, если б у того сомнительного еврея нашелся друг и желательно с мозгами, который подсказал ему какое-нибудь гладкое решение этой проблемы. Раз уж он такой умный…
Иосиф заерзал и начал кутаться в свое мокрое тряпье. А римлянин, не обращая на него внимания, начал цедить из себя ленивые слова, внимательно разглядывая мельницу, мимо которой они в тот момент проезжали. —
— Друг, который помог бы беглецу сочинить сколько-нибудь правдоподобную историю, не только объясняющую весьма странное для человека, которому нечего скрывать, поведение, но при этом еще и способную удовлетворить первосвященника, обмануть которого, как известно, мало кому удавалось. Желательно поэтому, — продолжил он нагонять туману, — особо со сказкой не мудрить, а придумать что-нибудь простенькое, такое, в чем было бы невозможно запутаться. Скажем, слегка подредактировать версию чего-нибудь такого, что где-то уже реально происходило. А если бы тот добрый сказочник еще и лично засвидетельствовал Каифе, что так оно все на самом деле с его другом и случилось, то было бы совсем здорово.
Тут Константин, решив, что сказал достаточно, надолго замолчал и в карете воцарилась такая тишина, что стало слышно, как Иосиф думает. Именно слышно, потому как в такие моменты он издавал странные мычащие звуки, как будто что-то жевал и никак не мог эту свою жвачку проглотить
— Что-то я тебя не совсем понял, — нарушил, наконец, молчание раввин. — К чему эта дурацкая таинственность? И при чем тут сказки? Сам же говорил о простоте, а нагородил… Узнаю афинскую школу риторики. А еще горлопаном обзывается! Только я тебе вот что скажу: лучше быть горлопаном, чем пустобрехом. Что же касается нашего беглеца, то никаких сказок сочинять не требуется. Ни простых, ни сложных. Я знаю его уже скоро десять лет, прекрасно помню, как мы познакомились, и это тот самый случай, когда можно с чистой совестью сказать всю правду. Ведь только дурак или сволочь не поймет, от кого он бегал.
Раввин развернулся к Константину, сидевшему справа от него, и потому не увидел того, что в этот момент римлянин прочитал в глазах Сира, а именно: панику
— Кто ж посмеет осудить напуганного отца, прятавшего в пещерах от обезумевшего тирана свое чадо?, — Так!… в раввине, кажется стал просыпаться вчерашний актер. Или даже хуже того: — обличитель. Если бы при этом он еще перестал дрожать. — Полагаю, что даже твой полоумный беспамятный Каифа еще не забыл об избиении младенцев! Об этой позорной странице нашей истории. Об этом нашем общем горе! А если забыл, так я ему напомню!!
— Орать только не надо, — попробовал остудить его пыл Константин. — Дети спят.
Остановить раввина, который почувствовал прилив вдохновения, ему, однако, не удалось.
— Нет, ты мне скажи, сытый и благополучный чужеземец, как нам забыть о столь чудовищном преступлении Ирода? Или может ты посоветуешь его простить?! — Ну все, завелся. — Так вот, мой несчастный народ просто вынужден был тогда скрываться от изувера! И бегать, как ты мило выразился, из страны в страну! Словно он что-то украл! А не у него украли!! Вот она тебе — моя сказка! Нравится?! Да, люди бросали свой скот и урожай! Покидали дома и пускались в бега, спасая своих голодных и плачущих детей от безжалостных иродовых солдат!! Оставшись без средств к существованию, многие из них…
— Ну хватит, — холодно и как-то очень просто заткнул раввина Константин. — Молодец. Выступил убедительно, — вздохнул и еле слышно добавил: — Если бы только в нашем случае это могло пригодиться…
— Что значит…, — опешил Иосиф, — Что еще за ваш случай?
— Ты считать-то умеешь, умник?, — повернулся к нему Константин.
— Не понял…
— Мария родилась через год после того, как избиение младенцев прекратилось, — услышал он чужой и ставший вдруг каким-то деревянным голос Сира. Иосиф обернулся и… не узнал друга. Такого выражения на его лице раввин прежде не видел. Оно было мертвое. — К тому же девочек, как мне известно, тогда у вас не убивали, — произнес Сир так, словно за него говорил какой-то другой человек, а его самого здесь не было. Или как если бы у него час назад все умерли. Раввин даже дрожать забыл, и его глаза полезли из орбит.
— У вас? Что значит — «у вас»?
— Ты меня правильно понял, — ответил Сир.
— Ты же!… — Иосиф задохнулся от возмущения. — Ты же ходил в мою синагогу!
— Мария говорит, что Бог один для всех. Что, теперь нашей дружбе конец?
— А как же Михаэль? — Раввин совершенно растерялся и сделался каким-то жалким. — Они же любят друг друга. Пожениться собираются…
— Речь сейчас о нас с тобой. Дети меж собой как-нибудь без нас разберутся.
— Кто ты? Кто ты на самом деле?!
— Ну, во всяком случае — не преступник, — вмешался в разговор Константин.
— А от кого ж он тогда бегает?
— Да вроде уже не бегает. Лет десять как… И правильно делает, потому как искать их давно перестали
— Перестали искать…, — деревянным голосом повторил Иосиф и опять принялся дрожать. — А ты, стало быть, нашел…
— Не я.
— А кто?
— Ну ты совсем, что ли, тупой?
— А-а, Каифа…, — догадался Иосиф. — А ему-то зачем понадобилось ее искать?
— Скоро узнаешь.
— А тебе? Тебе зачем? Ведь ты же не просто так за нами в этом дворце прикатил… У тебя какой-то свой интерес.
— Слишком много хочешь знать. Скажем так: — это личное…
— Хорошо, тогда не о личном. Кто из нас действительно нужен Каифе? Кто именно?
— Вот это он и хочет выяснить, — Константин выдержал паузу, — с твоей помощью. Что примечательно, — продолжил он загадочно улыбаясь, — в этой тележке сейчас нет ни одного случайного пассажира. Так уж получилось. Можно сказать, случайно…
— Даже этот козел?!
Заслышав громкий голос, градоначальник дернулся во сне, но к счастью не проснулся. В следующую секунду он уже снова сопел.
— А можно все-таки не орать? Тебя ж просили… И вот еще что… Не знаю точно, не уверен, но подозреваю, что более всего Каифу будет интересовать даже не настоящее имя, а то, сколько в ее жилах, — кивнул римлянин на спящую Марию, — течет еврейской крови. И хорошо бы эту кровь в ней найти. А как?… — Ну, ты ж у нас специалист. Кстати, Каифа намеревается дать тебе кое-что почитать, а там уж тебе придется на ходу решать, что и как говорить. И очень хотелось, чтобы ты на сей раз дурака не свалял. Короче, готовься к непростому разговору.
— А я, между прочим, еще не решил, стоит ли мне вообще в этой вашей безобразной афере участвовать.
— Ну конечно, — усмехнулся Константин. — Можно подумать, у тебя есть выбор…
— Что?! — взвился раввин.
— Иосиф, — вдруг заговорил Сир, — ты мой единственный друг… Не знаю, кто я теперь для тебя, но знай, что ты не обязан нам с Марией помогать. Я даже не могу тебя об этом просить. Если не хочешь…
— Ты, кажется, что-то там молол вчера про Мессию?, — зевая, непонятно кому задал вопрос римлянин.
— Что?, — Сидя между Сиром и Константином, раввин уже не знал, кому и на какой вопрос отвечать, и только растерянно вертел головой
— Да так, забудь, — Константин потянулся, — просто Каифа собирался поговорить с тобой именно об этом. И в связи с этим, кстати, он хотел взглянуть еще и на твоего сына.
Сюрпризы сыпались на голову Иосифа как гостинцы из мешка. Он уже ничего не понимал и вообще ему сейчас хотелось подогретого красного вина.
— Но если ты действительно не желаешь «участвовать в афере»… Пока еще недалеко отъехали, можешь сойти.
Сир опять расчихался, а раввина уже откровенно бил озноб.
— А нас точно больше не ищут?, — вдруг обернулся к римлянину Сир.
— На этот счет можешь быть спокоен. Семь лет назад я встретился с тем, кто хотел ее убить. Этот гад, как и ожидалось, оказался моим родственником. Причем достаточно близким. Я попробовал объяснить ему, что искать вас неправильно. Что делать этого больше не нужно. Ну, в общем, отговорил его.
— И что, — встрепенулся Иосиф, он ужасно любил истории с покушениями и убийствами. — Этот твой родственник вот так просто взял и с тобой согласился? И ты ему поверил? Да? А вдруг он?…
— Да нет, — зевая ответил ему Константин и снова начал разглядывать унылый пейзаж за окном, — он со мной как раз не согласился.
— А как же? — заволновался Сир. — Такая видишь ли случилась неприятность, — заскучал Константин, словно этот разговор ему или надоел, или он думал уже о чем-то другом, — так хорошо за столом сидели, а он вдруг взял и умер… Как раз посреди разговора. Съел, наверное, что-нибудь несвежее…
В карете сделалось холодно и очень тихо.
— Так ты едешь с нами?, — посмотрел на Иосифа Константин. — Кстати, сухая одежда под вами.
— Что? — не понял его Сир.
— Переодевайтесь! Не хватало еще простудиться. Мне тут Август прислал. Вам подойдет. А что, этот олух правда спит?
— Да вроде, — ответил Сир, — Я не понял, а под нами — это как?
— Сиденья под вами поднимаются. Деревня! Послал же Господь родственничка…
Смотрите, он козлу кланяется!
Дети спали. И градоначальник, несмотря на громкие тирады Иосифа, тоже ни разу не проснулся. После бессонной и, прямо скажем, страшной ночи убаюканный незнакомой речью и ровным шелестом обмотанных мягкими шкурами колес, смахивающих на мельничные жернова, он погрузился в забытье. Во сне он увидел, как от его дома в сторону синагоги бредет непонятно чей облезлый козел с его, градоначальника, старой плетеной корзиной в зубах, в которой до зимы совершенно не портятся персики, а яблоки так и вовсе до весны лежат. На дорогу сквозь дырку в днище из этой корзины со сладким звоном сыпались тяжелые римские монеты и, хотя вокруг было полно народу, никто на эти монеты внимания почему-то не обращал. Ну и что оставалось? — Градоначальник, естественно, пошел за козлом и стал монеты подбирать. Поначалу он даже пытался их считать, но скоро сбился. Прохожие с ним вежливо здоровались, но в их встревоженных взглядах он читал недоумение. Они никак не могли понять, чем он занят. Зачем все время наклоняется? Вроде бы идет по пустой дороге. И с обувью у него все в порядке. Вот если бы у него сандалии развязались, или он что-нибудь из карманов ронял…
И тут градоначальник услышал чей-то детский голос: — «Смотрите, он козлу кланяется!». Градоначальник подумал, что надо бы посмотреть, кто сказал про него такую гадость, а потом крепко поговорить с родителями шалопая, но не мог отвлечься: и так уже несколько монет прозевал. Градоначальник не обернулся на детский голос еще и вот почему: он вдруг обнаружил, что у него больше нет шеи и вообще, что теперь он может смотреть и двигаться только вперед. Да, он мог видеть только хвост козла и монеты, но, что удивительно, отсутствие у него шеи и то обстоятельство, что идет он за козлом, словно привязанный к нему, его нисколько не расстроило. Наоборот, он даже обрадовался: во-первых, козел оказался не таким уж и облезлым, как ему сначала показалось, ведь прежде он видел его издали, да и вонял он ничуть не противнее всех остальных козлов; а во-вторых, градоначальник теперь, наконец-то, мог не отвлекаться на всякую ерунду (скоро он даже перестал отвечать на приветствия горожан) и потому успевал подбирать уже почти все монеты, падавшие на землю. Единственное, что его беспокоило, это то, что, как он понял, золото скоро станет некуда складывать, потому как карманы были уже полны. И он начал просить Бога помочь ему, только вот не мог сообразить, что предложить Тому взамен. Как Его отблагодарить. И тогда он вспомнил, как кто-то из первых знаменитых евреев собирался принести в жертву Богу своего сына. Только не мог вспомнить, кто это был. Вроде не Авраам. А может?… Нет не вспомнил… Зато он точно знал, что Богу это понравилось, и что Бог как-то очень хорошо все тогда устроил: и сын остался целым, и что-то там еще волшебное случилось, о чем на позапрошлой неделе рассказывал в синагоге Иосиф. Вот и градоначальник тоже сказал, что если Бог сейчас что-нибудь для него придумает хорошее, то он в ответ, ну, насчет сына…
Градоначальник еще ничего не успел пообещать, как чудо уже случилось: он услышал за спиной шаги. Да, самые обыкновенные шаги. Казалось бы, ну, услышал человек шаги… Что тут такого страшного? Но дело в том, что все остальные звуки, — голоса людей, которых он сейчас не видел, хотя и знал, что они где-то рядом; лай собак, который он до сих пор слышал; и даже звон падавших на землю монет, — в это мгновение прекратились. Все стихло, и только эти шаги за спиной… Он понимал, что его кто-то догоняет. Ему, конечно, сделалось не по себе, ведь он не мог повернуться и узнать, кто бы это мог быть и, собственно, зачем его преследует. Он? Или оно?… А шаги приближались. Становились все громче и громче. И вот, градоначальник опять прошляпил монету. Ужасно расстроился. Он отлично видел, как она из корзины выпала, и даже заметил — куда она упала, но, когда он за ней нагнулся, то не увидел ее: монета исчезла. Градоначальник страшно на себя разозлился, встал на колени и стал искать ее, как ищут слепые — шаря руками, но проклятая монета как сквозь землю провалилась. При этом он понимал, что найти ее нужно непременно и как можно скорее, ведь от этого зависит его жизнь. И он искал эту монету изо всех сил. Однако, чем сильнее и длиннее становились его руки, тем труднее ему было ими управлять. Он словно бы забрался в озеро и что-то искал на дне. Руки стали чужими, тяжелыми и непослушными. А то жуткое, что шло по его следу, было уже совсем рядом! Прямо за спиной. Вот он услышал, как оно дышит. И это не было дыхание человека. Градоначальнику захотелось плакать и позвать кого-нибудь на помощь, ведь ему во что бы то ни стало нужно было найти потерявшуюся монету. Но кого он мог позвать? — Соседей? — Так ведь никто из них не должен знать про золото. Это был его секрет, и делиться им он ни с кем не собирался. — Сына? — Но Константин высадил его у дома Иосифа. Где ж его теперь найдешь? Он наверняка обиделся и мог пойти куда угодно. Вдруг совсем близко раздались слова на непонятном языке и кто-то мягко коснулся его плеча!… Свет померк в глазах градоначальника и перед ним раскрылась бездна. Страшно закружилась голова. Он стал кричать, но и этого звука не было слышно. Только в горле запершило
Так что же выяснилось? — Оказывается, это Натан шел следом, поднимая с земли и складывая в старый кувшин из-под вина монеты, которые отец не заметил. А таких было немало! И как раз в ту самую минуту он нагнал отца. Кувшин в прошлом году раскололся на три части и наливать в него вино стало невозможно, но градоначальник аккуратно перевязал его веревками и хранил теперь в нем бумаги. Кто кроме Бога мог позвать на помощь Натана и вложить ему в руки треснувший кувшин?! И главное, этот кувшин был очень большой. В этом было спасение. В общем, градоначальник увидел приятный сон. Очень приятный! Когда он открыл глаза, его губы еще несколько минут шептали: — «Есть Бог!… Моя кровь… Есть Бог…».
Это ж надо — так ошибиться!
Проснувшись от чего-то громкого, сразу даже и не разобравшись — от чего именно, Мария какое-то время пролежала с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить, где она и как сюда попала. Хотя нет, проснулась она чуть раньше, когда кто-то стал осторожно вытаскивать из-под нее ее же собственную руку. Чтобы она ее не отлежала. И вот только тогда она услышала, что где-то сзади, за ее спиной, наплевав на приличия, словно он здесь один, оглушительно храпит ее отец. Опять-таки не сразу она вспомнила и про озеро. И про карету. И что под деревом сидел Гавриил, к которому она пристроилась на колени. А потом провал…
Начав что-то вспоминать, она сообразила, что эта карета сейчас куда-то едет, — ага, точно, в Ершалаим, — и что сама она скорее всего лежит в этой плывущей через пустыню мечте на одном из двух ее широченных, немыслимо мягких диванов. И, наконец, главное, ей стало ясно, что это вовсе не отец только что спас ее руку. Обычно он приходил к ней в спальню посреди ночи вытаскивать из-под ее живота руки. Почему она сначала и подумала на него. Но ведь он сейчас спит!… А кто ж тогда? — Ну конечно, — Михаэль! Больше некому… — Мария улыбнулась своей догадке и решила продолжать прикидываться спящей, потому как ей захотелось посмотреть, как этот стеснительный тюфяк поведет себя дальше, ведь он не знает, что она проснулась. Ее голова лежала у него на коленях, и он придерживал ее с той нежностью, с какой оберегаешь сон заснувшего на тебе котенка. Никогда они еще не были так близки. Даже сегодня ночью, когда она была готова разрешить ему что угодно, ведь все равно скоро свадьба… А он все прятал руки за спину… И слухи о том, что они целуются… Господи, да это же были только слухи! Она сама их придумывала. Ей ужасно хотелось, чтобы все про них такое думали. И вот, он больше не прячет руки за спиной. А ее голова — у него на коленях…
Было так приятно и ново, что Принцесса снова начала проваливаться в тишину бледно-фиолетовых шелков, пахнущих жасмином и еще, кажется, фиалками. Растворяясь в робких и ласковых, немного неприличных мыслях любимого, она с наслаждением переставала быть и, превращаясь в возбуждающий шорох собственного платья, помогала осмелеть его взрослеющим фантазиям. При этом ей совсем нетрудно было сделать вид, будто она здесь ни при чем. Вот ей захотелось, чтобы его пальцы проснулись, — и они зашевелились! Перебирая ее волосы, они, сладко застревая и пробуя податливую упругость обнаруживаемых препятствий, решили поискать, где еще их ждут. И не успокоились, пока не сообразили, что пора бы с затылка уйти… Вот уже и ее ухо заалело в его ладони. И было совсем не стыдно, ведь этого никто не видит…
После того, как Михаэль спас ее руку, наступила неловкая пауза, когда он соображал, что делать со своей собственной, с той, которой производил спасательные манипуляции
— Какой он все-таки стеснительный! Нельзя же быть таким робким! Должно быть смотрит сейчас, не подглядывает ли кто за нами…
Его правая рука, наконец, вернулась туда, где, должно быть, находилась прежде, когда Мария еще действительно спала, — к ней на спину. И удобно устроилась между лопатками. Ей было приятно думать, что его рука прежде находилась именно там. Но вдруг ей захотелось большего, чтобы она…
— Нет, это было бы слишком… Хотя… Еще подумает, что я могу такое разрешить… А что, если совсем ничего не делать?, — затеяла нечестную игру бесстыжая колдунья, прекрасно сознавая преступность своего обмана. — Правильно, вот ничего я делать не буду! Пусть он сам догадается, что, раз я сплю и никто не видит, то, если осторожно… Ведь не может же он этого не хотеть!
Рука Михаэля как расплавленный мед обожгла ее хрупкий позвоночник и, медленно раздевая и проглатывая одну за другой трепетные жемчужины… Удержать ее было невозможно! Даже виски заломило…
Сладкий вздох зародился где-то в горле и побежал по замерзшим, покрывшимся вдруг гусиной кожей плечам. Потом этот мучительный глоток какое-то время нагло швырялся в животе, пока искал выход… И пришлось крепко сжать ноги, чтобы они не пинали спинку дивана. Похожее с ней уже случалось. Последний раз — сегодня ночью, когда в ответ на волшебные слова Михаэля она сходу выдумала новый ритуал посвящения в свои подданные и предложила ему эту церемонию отрепетировать. Ну, не совсем сходу, — на самом деле она придумала его позавчера, но как-то все не решалась его с Михаэлем обсудить, смущалась, да и повода не было. А когда он ей такое сказал!… И главное, было темно. Они еще ставни закрыли, чтобы молнии не мешали… К тому же, так удачно получилось, что как будто это вовсе и не она сочинила такой обряд. А как будто это уже где-то было. Где-то в Греции и очень-очень давно. Нет, правда, она даже представить себе не могла, что он такое ей скажет! Ведь это гораздо лучше, чем пообещать стать героем. Так красиво и здорово, что она даже расплакалась. В конце концов героем может стать кто угодно. Об этом можно и не узнать, если, скажем, ты не из Магдалы, а живешь где-нибудь далеко…
Мария вспомнила, как у нее заколотилось сердце и начали дрожать ноги, когда она еще только сказала, что для того, чтобы все было правильно и красиво, нужно распустить шнуровку. И что это непременно должен сделать он сам. Вот почему она и забралась к нему на колени. Чтобы ему было удобнее. А совсем не потому, что ей этого хотелось! Наверное, она слишком тихо сказала, так что пришлось повторить погромче, что она милостиво разрешает ему поцеловать свое плечо (Сначала хотела сказать, что приказывает, но в последний момент передумала. И зря!). А еще зачем-то добавила: «Если хочешь…» (Она сразу поняла, что все испортила. Что в следующий раз нужно просто говорить: «Приказываю!». И все! Так будет гораздо лучше.) Так он, дурак… Да, конечно, ему было неудобно в темноте… Пока он эту шнуровку нашел… И руки у него дрожали. А потом он совершенно не знал, как это делается: ткнулся носом в ключицу… Небольно… В общем, он поцеловал ее не в плечо, а в шею. А руку нечаянно положил на ее колено и забыл про нее. Долго не убирал, бесстыжий! Дурак глупый… Потом, конечно, и плечо поцеловал, любимый… А потом, когда шнуровка распустилась… Сама…
— А что, я с ним драться должна была? Он такой сильный! И нежный… Не надо, чтобы он умирал со мной в один день. Я его и так любить буду. Пусть лучше обыкновенным героем станет. Ну, или… В общем, как захочет…
Карету сильно тряхнуло на ухабе. Мария проснулась, потянувшись и хрустнув всеми косточками, выгнулась, с силой упершись в кого-то ногами. Должно быть в градоначальника. Или в Ава… Михаэль испуганно отдернул руки, а может быть это она их с себя сбросила, когда потягивалась. Ну, сама сбросила — сама и вернула их обратно. Улыбаясь и ничуть при этом не краснея! Одну ногу она при этом поджала, а другую так и оставила — в чьем-то боку. Глаза открывать не хотелось, хотя сон отлетел. И все равно не хотелось. А хотелось, чтобы карета ехала бесконечно. И неважно куда. А Михаэль чтобы не переставал гладить ее волосы. И не только волосы. Чуть смелее. И чтобы за спину держал так же крепко, не давая ей свалиться с дивана. Крепко и нежно. Как обнимают любимую. Как только что было во сне…
— Вот так, правильно!… Я все тебе про него расскажу. Потом. И ты нас простишь. Только и ты сам немножко согреши. А то ведь не поймешь… И вовсе я ни в чем не виновата! Такое во сне видят все девочки, когда взрослеют… Нет, это становится уже просто неприличным!
Мария заученным движением, весьма рискованным, когда проделываешь такой кульбит на людях, — ноги ведь при этом взлетают выше головы, — закрутилась винтом, развернулась и уселась на диван. Только в этот момент она и открыла, наконец, глаза. Намерение ее было простым и понятным: надо что-то делать с храпом отца. И, кажется, она знала — как с этим бороться. Однако картина, представшая ее взору, поразила и остановила ее. Сидевшие напротив четыре странные фигуры являли собой исключительно колоритное зрелище. Градоначальник, одетый как на именины царя, забился в угол и спал так крепко, что даже хлеставшая по лицу тяжелая занавеска нисколько его не тревожила… Константин, застывший на другом конце дивана в позе дремлющего сфинкса, с прямой спиной и руками на коленях… И два римских сенатора посредине дивана в шикарных белоснежных тогах с золотыми пряжками, один из которых спал, уронив голову на плечо другому. Только лавровых венков не хватало! В одном из них, — в храпевшем с такой силой, что непонятно, как здесь вообще мог кто-нибудь уснуть, Мария даже не сразу узнала отца
— Что же это я сижу? Ведь он сейчас всех перебудит!, — сказала она себе, сползла босыми ногами на ковер и протянула руку к отцу.
— Тебе что, мешает?, — услышала она вдруг голос Константина.
— Нет, — от неожиданности соврала девочка и отдернула руку.
— Ну так и не трогай его. Пусть поспит человек.
Обратив внимание на то, что Мария заерзала коленками, Константин взялся за переговорную трубку:
— Гавриил, не пора лошадям отдохнуть? Увидишь лесок, тормози.
Мария обернулась на Михаэля и… краска бросилась ей в лицо: тот, на чьих коленях только что лежала ее голова, и чьи руки проделывали все те ужасные вещи, которые она им подсказывала, оказался вовсе не Михаэлем! — Это был Ав!… Как же она могла так ошибиться?! А Михаэль… — Да, он тоже сидел на этом диване. Только у противоположного окна. И это его она всю дорогу бесцеремонно пихала ногой в бок. Оба мальчишки изо всех сил делали вид, что крепко спят (Константина это особенно забавляло). Михаэль потому, что чувствовал себя обманутым и самым несчастным человеком на свете. А спаситель подвернутой руки Марии… Помилуйте, а, собственно, в чем можно упрекнуть Ава? В чем его вина? Разве это он принес спящую Марию в карету и уложил ее головой не в ту сторону? Это была инициатива Гавриила. Так что вся ответственность на нем. Ведь это именно он принес девочку в карету и положил ее на пустой в тот момент диван. Оно, конечно, откуда ж ему было знать, кто и как здесь раньше сидел? Хотя мог бы и спросить… А что, разве некому было подсказать? — Градоначальник, к примеру, который во время безобразно затянувшегося пикника на озере никуда из кареты не отлучался (потому как стерег мечи стражей, да и вообще…) запросто мог бы дать Гавриилу всю необходимую информацию по этому вопросу. На самом деле он даже что-то там буркнул насчет «не много ли чести для этой…”, но мысль свою до конца довести не сумел. Нет, Гавриил ему ничего не сказал. И ничего не сделал. Правда, ничего. Только посмотрел на него. Один раз. И градоначальник не то что с этим громадным зверем, а вообще ни с кем в тот день разговаривать больше не захотел. Кстати, не только в тот день. Он вообще за всю поездку свой поганый рот больше ни разу не открыл. Потому, наверное, что жить хотел
Да, так вот… Коль на то пошло, Михаэль мог бы запросто пересесть на место Ава. Если уж ему так хотелось. И не дулся бы сейчас. Не изображал бы из себя несчастного и обманутого! Где записано, что это персональное место Ава, закрепленное за ним навечно? Но ведь не пересел же. А тогда, к кому претензии? — Сам виноват. Да Ав бы ему и слова не сказал. Ушел бы спокойно на место Михаэля. Нет, ну в самом деле, здесь же не по билетам рассаживаются. Так что нечего сердиться. В конце концов не Ав устроил так, чтобы Гавриил ошибся. А вот в этом Константин теперь и не был уверен…
Леонтина
— Вы что же, в этом вашем занюханном городишке все поголовно в нее влюблены?, —
бодрым голосом начал Константин, отыскав Ава под старой смоковницей, лежащим на животе прямо на земле. Мальчишка внимательно разглядывал красных муравьев, проложивших тропинку к огрызку, обглоданному им каких-нибудь пару минут назад. Рядом на расстеленной белой тряпке, которой он обычно обматывал голову, лежали еще штук десять нетронутых плодов разной степени зрелости. Константин еще издали начал предупредительно покашливать, чтобы не испугать мальчишку, и попытался заговорить с ним как можно дружелюбнее. Тем не менее Ав от неожиданности вздрогнул, словно его выхватили из сна, больно при этом укусил нижнюю губу и вообще как-то смутился.
— В кого?, — не сразу и, как показалось Константину, неохотно ответил он.
— Да ладно тебе! Как будто не понимаешь… Видел я этот ваш цирк в карете…
— Ну, в общем… Наверное…
Ав стал неуклюже, словно у него затекло все тело, подниматься, однако, увидев, что Константин присаживается рядом, с облегчением оставил попытки встать, снова улегся на живот и вернулся к своему прежнему занятию — наблюдению за муравьями.
— Интересно, а она?, — подхватил сваливающийся в сон диалог римлянин, намеренно избрав неагрессивно развязную манеру для быстрейшего установления контакта.
— Что она?
— Кого любит она?
Константина на самом деле куда больше интересовали сейчас другие вещи, в частности, соображает мальчишка, что их разговор идет на латинском языке или нет. Похоже что нет. Но надо было с чего-то начать. Не о погоде же говорить. Вот он и спросил про Марию.
— Всех, — после долгой паузы холодно произнес Ав, намекая, должно быть, на то, что в приличном обществе подобные темы уважающие себя мужчины не обсуждают.
— Что — всех?, — в свою очередь растерялся Константин, забывший, о чем только что спрашивал.
— Ну раз тебе так интересно…, — в издевке, с какой это было произнесено, сквозило плохо скрываемое раздражение. — Мария любит всех! Еще вопросы будут? Да ты ешь, чего на них смотреть!, — кивнул Ав на сорванные им смоквы, не отрываясь от наглых муравьев, которые облепили уже весь огрызок. — Не доспели, но все равно вкусные.
— Для нее нарвал?, — попытался спасти вежливый разговор Константин. А ведь ему и правда было, о чем расспросить Ава! И причем делать это нужно было как можно скорее, поскольку другой возможности поговорить с мальчишкой без свидетелей может уже и не представиться. Разговор, однако, не клеился. — Дурак, не с того начал!, — обругал себя Константин и ему захотелось встать и уйти. Ясно, что мальчишка удрал подальше от всех не для того, чтобы его отыскал нахальный незнакомец и принялся доставать пошлыми расспросами. Константин и сам с удовольствием повалялся бы сейчас на траве. В тишине. И чтоб никого не видеть. Устал он уже от этой странной компании.
— Угу, — рассеянно муркнул в ответ Ав, как обычно выдержав длинную паузу. Вдруг он встрепенулся, оторвался от своих муравьев и, вытаращив на римлянина две огромные синие плошки, словно только сейчас заметил его присутствие, переспросил: — Для кого — для нее?
— Можно подумать, ты не знаешь — для кого!, — не сдержался Константин. Раздражение, как заразная болезнь, передалось и ему. Причем проникло оно в него откуда-то из-за спины, из-за деревьев. Через глаза залезло в лоб. Оттуда теперь и командовало.
— Я-то знаю… — разочарованно протянул Ав, непонятно какого ответа ожидавший от римлянина, и отвернулся.
— Знаешь, я лучше пойду, — устало вздохнул Константин и начал вставать
— Да ладно тебе, не сердись, — вдруг оттаял мальчишка. — Все равно уже помешал, — и словно закрыл в себе какую-то дверь. Константину даже показалось, что он услышал стук этой самой двери. — Мария действительно любит всех. Даже муравьев. И меня научила…
— Может она еще и муравьев твоих любит, но, что-то мне подсказывает, предпочитает им она все-таки Михаэля. Ты бы лучше сейчас об этом подумал, ведь твои шансы…
— И его тоже любит, — не дал договорить ему Ав, снимая с обсуждения вопрос о шансах. —
— Как же его можно не любить, если он ради нее…
— Что значит «его тоже»? Как раз не тоже, а именно и только его!, — полез в бутылку Константин, отдавая себе отчет в том, как глупо выглядит, но при этом совершенно не понимая, как ему разговаривать с мальчишкой, который вдвое моложе него. С чего начать важный разговор? — И ты уж поверь мне, твоя Принцесса сейчас вряд ли помнит о муравьях, поскольку ее занимает совсем другой предмет! А любить всех это, знаешь, — бред собачий.
— Он тоже так считает. Может поймет когда… Мне два года понадобилось. Я ведь вообще сначала путал любовь с жалостью. А любовь, как оказалось, — совсем другое. Это не когда тебе жалко, а когда знаешь, что муравей, ветер, вот эти смоквы, ее запах и даже лошади, которые нас куда-то везут, — это все я…
— Погоди, — потер лоб римлянин, — При чем здесь ветер?
Константин держался уже из последних сил. Ему показалось, что Ав или не догоняет чего-то элементарного и в высшей степени очевидного, или попросту дурит ему голову, догадываясь, что с Марией ему ничего не светит, но не имея мужества этот факт признать.
— Может она тебе и говорит, что любит всех…
— Она как раз никому ничего не говорит, — опять не дослушал его Ав. — Скорее всего даже и не думает так. Только любит она всех. Правда. Это я теперь точно знаю.
— Но так не бывает!
— Почему же…, — спокойно посмотрел на него Ав, — Очень даже бывает. Только редко. Но ведь и такие девочки, как она, нечасто рождаются. Она особенная.
— Это я заметил.
— Исключительная, — мечтательно протянул исследователь муравьев.
— Ты это однажды и обо мне сказал.
— Когда это?, — нахмурился Ав, пытаясь припомнить, когда он успел поговорить с этим странным чужеземцем. — А чего смоквы не ешь? Правда ведь вкусные.
— Когда в озере плавал, — подсказал ему римлянин и выбрал плод поспелее.
— Как же я мог тебе что-то сказать, когда плавал? Ты тогда под деревом сидел. Я видел тебя из воды
— Вот именно тогда и сказал. Еще рыбу мне принес.
Ав с недоверием посмотрел на Константина.
— Живую?
— Что живую?
— Рыбу.
— Нет, жареную.
Константин попробовал смокву. Оказалась вполне съедобной, даже вкусной.
— Ничего я тебе не приносил, — тихо сказал мальчишка. Еще раз с сомнением поглядел на Константина, сел и обернулся: ему захотелось, чтобы поблизости сейчас оказался кто-нибудь из взрослых. — У тебя должно быть солнечный удар случился. Ты бы носил что-нибудь на голове.
— Белую тряпку? Как ты?
— Ну хотя бы.
— И что, спасает?
— Что?
— Тряпка.
— Ну…, — замялся Ав.
— Вот и я про то.
— Про что еще — про то?
— Зачем эту дрянь надеваешь? Смотришься в ней как пугало. Сам же назвал меня исключительным. А что, если я и без твоей помощи до всего докопаюсь?
— Чтобы голова не болела, — испуганно пробормотал Ав и спрятал глаза.
— Кому ты врешь?!
— Ну, в общем…
— Давай так: если выложишь мне свой секрет, я тебе тоже что-нибудь интересное расскажу, чего ты не знаешь, но наверняка хотел бы узнать
— Мне иногда плохо бывает… Ну, раз ты и сам можешь…
— Я хочу, чтобы это мне ты рассказал! Мать научила?
— Нет, она меня наголо стригла. Я это… Я у Марии научился.
Чтобы никто не увидел.
— Чему научился? Тряпку носить?
— Да нет. Чтобы меня все видели таким, как мне нужно. А тряпка… Это когда мне совсем плохо становится, и я перестаю соображать…
— Понятно… Чтобы, когда начинается мигрень, никто не увидел, что у тебя светлые волосы, — договорил за него Константин.
— Ну, в общем, да. — А Мария зачем фокусничает? Я ведь не слепой. Заметил, как она всех вас…
— Думает, что она некрасивая. Девчонки все такие. А она ведь красивая! Правда же?
— Ну, не уродина…
— Сам ты!…, — вскипел Ав, — Тебя в Магдале побьют, если так скажешь. И правильно сделают.
— Это вряд ли.
— Точно!
— И за что ж меня побьют? — решил не спорить Константин.
— За то, что нашу Принцессу хочешь обидеть.
— Никого я не хочу обижать. Зачем мне это? Я, кстати, к ней очень даже неплохо отношусь. Ну так и чего, — не отвлекайся, — все что ли видят в ней красавицу?
— Не просто красавицу.
— Это как?
— Они видят в ней самую красивую.
— Я понял.
— Самую!
— Да понятно!
— Ничего тебе не понятно! Каждый из них видит в ней свою Принцессу. Того, кого он всю жизнь мечтал встретить. Вернее даже и не мечтал, потому что она гораздо лучше и красивее того, что можно себе представить. Ты вот, к примеру, знаешь, какого цвета волосы видит у нее Михаэль? — Соломенные. А все потому, что в детстве он увидел сон, в котором волшебница с соломенными волосам пообещала ему, что, когда он вырастет… Ну, впрочем, неважно, кем он станет… А дядя Иосиф — пепельные. А тот мальчишка, которого ты выгнал из кареты…
— Никого я не выгонял! Это к папаше его…
— Мог бы и заступиться…
— Еще чего!
— Так вот, Натан говорит, что у нее серебряные волосы, какие он видел на одной вашей монете.
— А Сир?
— Дядя Сир знает, что у нее… А, кстати, какие у нее волосы?
— Рыжие. Нет, постой… Каштановые… Золотисто-каштановые.
— Правильно. Вот поэтому ты тоже — исключение. Потому что можешь видеть то, чего другие не видят. И может быть даже знать…
— Ага, точно, ты сказал тогда «исключение», а не «исключительный»…
— Когда?
— Да неважно…
— Скажи, дядя Константин, а ты заметил у нее на лице родинку.
— Чего там замечать? — Над правой бровью.
— Так вот, ее больше вообще никто не видит! Только ты и я.
— Да ну! А можешь рассказать, как она это делает?
— Конечно.
— И этому ты у нее научился? Я про тряпку. Точнее про волосы.
— Ага.
— Расскажешь?
— Если ты никому…
— Да никому я не скажу! Давай, не тяни резину!
— Но ты мне тоже что-то обещал.
— Я помню. Так как она заставляет?…
— Никак.
— Ты ж обещал!, — возмутился Константин.
— А я тебе все уже и сказал.
— Что ты мне голову морочишь?! Скажи правду. Или соврал, что знаешь? Как она это делает?
— Дядя Константин…
— Не зови меня дядей! Это для нее я дядя… Ну, в общем, называй меня… по имени.
— Что, просто по имени?
— Ну да.
— А Мария?
— А вот она пусть меня дядей зовет. Ты только зубы мне не заговаривай. Колись давай!
— А я тебе правда уже все сказал: — она это никак не делает. Так что давай теперь ты мне свой секрет говори.
— Ну уж нет! Я с тобой как с человеком…
— Да правду же тебе говорю: никак! В том-то и дело. Большой секрет тебе, между прочим, раскрыл, а ты…
— Что-то я не понял. По-твоему, все ее колдовство заключается в том, чтобы ничего не делать? Очень удобно. А как же бездельники, которые подыхают с голоду, из-за того что…
— Ты меня не понял, — огорчился Ав. — Кстати, а с чего ты взял, что эти твои бездельники ничего не делают? Они ведь наверняка хотят…
— И она тоже!, — оборвал его Константин, которому надоело тащить из Ава клещами его мифические тайны. — Красивой она хочет быть! Сам же сказал.
— Ну… Не совсем так. Но, если тебе так проще будет, давай предположим, что она действительно этого хочет. Только ведь — что она делает для того, чтобы быть красивой?
— Я твой! Весь — внимание. Начни уже поражать!
— Ничего она не делает. Абсолютно ничего. Потому как знает, что если начнет что-то делать, все ее волшебство сразу закончится. А твои бездельники, чтоб ты знал, совсем ничего не делать как раз и не могут. Этого на самом деле почти никто не умеет, потому что для этого особый дар нужен. Я больше года учился. Даже во сне об этом думал. А получилось случайно. Когда стал умным, как муравей. У него в голове совсем нет мусора. Понимаешь, тут очень чистым нужно быть. Пустым. Или, как дядя Иосиф говорит — прозрачным. Чтобы не начать помогать. Ведь хочется же! А когда помогаешь, разве можно увидеть, что все уже случилось? Еще прежде, чем ты захотел…
— Кому помогать-то?, — запутался Константин, чувствуя, что от зауми мальчишки у него начинает кружиться голова. А ведь Каифа честно предупредил, что в Магдале он может столкнуться с чем-то необычным. И что нужно быть готовым к разным сюрпризам. Первосвященник даже перечислил имена тех, кого следует опасаться и кого тем не менее нужно постараться к нему привести, если, конечно, римлянин, сообразив на ходу что к чему и просчитав все риски, сочтет визит Марии и Михаэля в Ершалаим безопасным как для столицы, так и для самого Каифы. Про Ава он не заикнулся. Именно эта странность и беспокоила сейчас римлянина. Или старый лис затеял какую-то свою игру?… А может действительно не знал?… Для Константина случайная встреча с мальчишкой явилась не просто сюрпризом, он испытал настоящий шок, увидев того, кого Рим давно оплакал. Точнее его мать. О том, что она родила сына, знали немногие. И теперь Константин задавался вопросом, правильно ли он поступил, взяв Ава с собой. Туда, где его не ждут. А разве у него была другая возможность, кроме как без долгих разговоров затащить мальчишку в карету? Что, — увидев и узнав его, — вот так просто захлопнуть перед ним дверь? Взять и уехать? И кусать потом всю дорогу локти. В конце концов это была не его инициатива…
— Ну а сам-то как думаешь?
— Ты про Бога что ли?
— А что, совсем в Него не веришь?
— Все мы во что-нибудь верим, — уклонился от ответа на слишком уж неоднозначный вопрос Константин.
— А хочешь я тебе скажу, во что ты веришь?
— Много ты знаешь про моих… Про наших богов.
— А я сейчас не про богов. В них ты как раз не веришь. Это ведь тоже уметь надо.
— Вот только хамить не надо!
— Да точно! Ты не бойся, я никому не скажу. Только это неважно. Может быть даже хорошо, что ты в них не веришь. Я сейчас про другое. Про то, что такое вообще — верить
— Ну давай, поучи недоумка. Мало мне было лекций в Афинах.
— Даже не то, что такое — верить, а… как бы сказать…, — что может в тебе верить. Вот скажи, ты веришь в то, что дважды два — четыре?
— Нет, не верю, — равнодушно ответил римлянин. — Просто знаю, что это так. И все.
— То есть ты в этом уверен, — подвел черту Ав и оживился.
— Даже не сомневаюсь.
— Вот!
— Что — вот? Чему ты так обрадовался?
— Это главное!
— Да что — главное?! Яснее говорить не можешь? Достал уже своим глубокомыслием!
— Что не сомневаешься. То, в чем ты не сомневаешься, и есть то, во что ты веришь. Стой! А я ведь сейчас о чем-то другом говорил… Ага, вспомнил, — я говорил не о том, во что, а о том, чем можно верить! Так вот, то, чем ты можешь не сомневаться, и есть то, чем ты можешь верить. И если думаешь, что можно поверить во что-нибудь головой, то это неправда. Так и знай. Это будет уже не вера, а что-то другое.
— Как-то глупо звучит. Тебе не кажется?, — зевнув, резюмировал поток путанной фантазии своего двоюродного брата Константин.
— Ничего не глупо, — обиделся Ав. — Вот посмотри на муравья. Как думаешь, он знает, чему равняется дважды два?
— Нет, конечно!, — чуть грубее, чем следовало, ответил римлянин. Раздражение, уже начавшее было проходить, после непонятных слов мальчишки вернулось. — Ему и знать-то нечем! Для этого, видишь ли, мозги нужны. Или это для тебя — новость?
— То есть ты не можешь себе представить, что он в это верит? Не знает, но верит.
— А зачем я эту глупость должен себе представлять?
— Значит не можешь?
— Значит не могу!
— Ну и зря. Я о тебе лучше думал. Никакое ты не исключение
— А знаешь, с тобой трудно разговаривать. Не поймешь: то ли ты дурак набитый, то ли слишком умный. То ли просто спятивший наглец! Слушай, а ты на скольких языках умеешь говорить?, — вдруг свернул он в сторону.
— На двух. — На арамейском и греческом.
— И что же, читать умеешь?
— И писать тоже. Сейчас вот Исаию на греческий перевожу. Уж заканчиваю. Дядя Иосиф попросил. Он в Александрию отсылает. Там один очень умный человек живет. Мы с ним переписываемся.
— Мы?
— Ну да. Дядя Иосиф и я.
— Так бы и сказал, что Иосиф! Что ты себе цену все время набиваешь? Ты-то тут при чем? Переписывается он… Еще один великий философ нашелся!…
— Ничего я не набиваю! Дядя Иосиф попросил Михаэля сделать перевод. А Михаэлю некогда. Так что перевожу за него я. И комментарии там все мои! А что, тому дяденьке понравились. Он даже попросил меня чуть подробнее мои мысли записывать. И даже чистых папирусов прислал. Двадцать штук! Только ты смотри — не выдавай меня. Дядя Иосиф уверен, что это Михаэль пишет. А философу тому он мою работу под своим именем отправляет. Так что, получается, ответы из Александрии приходят мне, а не дяде Иосифу. Тот дяденька уже хочет, чтобы я ему еще и Иеремию перевел. Ну то есть не я…
— А точно — ты пишешь? Не Михаэль?, — вдруг как-то посерьезнел Константин, невольно выдавая себя
— Ну, конечно, я! Кто же еще?… А что не так? — Ав тоже напрягся и даже слегка побледнел. — Михаэль вообще не умеет по-гречески писать. Только ты смотри, про это тем более дяде Иосифу не проговорись
— Поклянись, что это не Михаэль! Или не… Что не Мария писала те комментарии.
— Мария…
— Что?
— Мария плохо видит.
— Ну и что из того?
— Она… Ну, в общем… Она не умеет писать. Ей нельзя. У нее глаза очень быстро устают. Только это тоже — секрет
— Да что тут у вас?!… Одни секреты кругом! А надиктовать они тебе не могли? Он или она?… Или вместе!
— Говорю же тебе, им некогда. Они лодку строят.
— Поклянись!
— А что случилось-то? — всерьез испугался Ав и даже весь съежился. — Зачем это я клясться тебе должен?
— Затем, что этот ваш философ из Александрии — полный кретин!
— То есть как?…, — опешил Ав.
— Идиот!, — вышел из себя Константин. — Это ведь он, гад, отписал Каифе, что в Магдале живет…
— Кто живет? — Кто надо, тот и живет! Не твоего ума дело, — спохватился Константин. — Представляешь, этот дурак поздравил Каифу и весь израильский народ…, — и опять прикусил язык.
— С чем поздравил?
— С тем самым!… С праздником!… С тем, что у вас в Магдале немыслимо образованный народ завелся, — выкрутился римлянин, нечаянно загнавший себя в угол. — На разных языках этот народ говорит. А на греческом так и шпарит! Что-то я запамятовал… Так на каком еще языке ты умеешь говорить?
— Ни на каком больше! Я же тебе сказал — у дяди Иосифа книги есть только на арамейском и греческом. Как я мог другой выучить?
— Ничего ты мне не говорил! Ну да ладно, все с тобой понятно, — закрыл вопрос Константин, кое-что все-таки для себя прояснив, а главное, убедившись в том, что Ав действительно не осознает, на каком языке в данный момент говорит. И еще он понял, что разубеждать его не стоит, как не стоит будить лунатика, забравшегося ночью на крышу. Неизвестно, как он среагирует, проснувшись. Пусть себе мальчишка думает, что знает только два языка. И что единственная его беда — это светлые волосы и глаза
— Дядя Константин, а ты зачем сбил меня с мысли? Я ведь теперь не помню, о чем мы с тобой говорили.
— Во-первых, про «дядю» я тебе уже все сказал. Чтоб больше этого не слышал! А во-вторых, ты плел тут какую-то ахинею про муравьев, которых по причине полного отсутствия у них мозгов предлагал назначить старейшинами синедриона, справедливо считая, и здесь я с тобой полностью согласен, что раз им нечем думать, то лучших специалистов по части веры найти невозможно.
— А-а, точно, — мгновенно переключился Ав. Напряжение исчезло, и его глаза снова загорелись. —
— Понимаешь, тут вот какая штука: думать муравей и правда не может, но разве он с тобой не согласен в том, что дважды два — четыре?
— Конечно, согласен! Он мне сам сказал! Вот только что. Слушай, это тебе Иосиф так мозги загадил? Почерк уж больно похож. Или тот дебил из Александрии? Обоим головы поотрывал бы!
— Нет, дядя Иосиф мне другое рассказывает. И он знает, что я думаю иначе. Только он не возражает, чтобы я и дальше продолжал читать его книги. Он даже кое-что мне объясняет, если там слишком сложно написано. А вообще-то я без его книг до этого дошел. И каждый должен до всего сам доходить, если хочет в чем-нибудь разобраться. Понимаешь, у меня такая ситуация…
— Я вижу до чего ты дошел!… Мальчишка, а говоришь как сорокалетний!, — взорвался Константин. — Не замечаешь? Ты, часом, не спятил еще, начитавшись всякой ерунды? Посмотри на себя со стороны. И послушай, какую чушь ты несешь! Это по-твоему — нормально — про муравьев мне такое рассказывать? Ну вот куда ты полез? В Александрию он пишет!… Играй себе в пиратов на здоровье! От этого хотя бы вреда не будет. Если только убивать не начнете. Кстати, не начали еще?, — вдруг как бы между прочим поинтересовался римлянин, внимательно следя за глазами Ава. — И вздохи по этой девчонке тебе тоже на пользу…
— Да все у меня нормально. Ав сделал вид, что не расслышал последней фразы, а на предыдущую вообще никак не среагировал. — Ты за меня не волнуйся. Я прекрасно понимаю, что мне всего четырнадцать лет. И очень здорово, что меня в пираты, наконец, приняли, но, повторяю, у меня такая ситуация…
— Какая еще ситуация?! Ты что, наследство получил? Или задумал взять у прокуратора кольцо поносить? Что в ней такого особенного, в этой твоей ситуации? Ты ведь точно такой же, как все…
— Ну, разумеется, такой же! Я и говорю тебе! Только у меня исключительная ситуация…
— Ты уже в двадцатый раз это повторяешь!
— А ты уже двадцатый раз не даешь мне объяснить, в чем она заключается!
— Да, ты прав. Извини. Ну так и в чем же ее прелесть? Давай, добивай меня!
— А в том, что я — никто. И никому не обязан быть кем-то.
— Потрясающе, — съязвил Константин, — Я в восторге!
— Я даже не обязан ходить в синагогу.
— Вот это действительно здорово, поздравляю! Хотя подожди. Что значит не обязан? А полы кто там должен мести?
— Два раза в неделю. Это нетрудно, — пролепетал Ав.
— Ну а чего врать, что не обязан? — Тебя ж не просто так Иосиф кормит. За прекрасные синие глаза. Или какими он их там видит?
— Черными. А иногда коричневыми. Да Бог с ними — с полами. Что случится, если я их перестану мести? Никто даже и не заметит, если я однажды уйду в пустыню и меня там змея укусит…
— Вот те на… Договорился! Ну, Иосиф, — молодец! Тварь такая! Я ему точно башку сверну, если он не прекратит…
— Всем наплевать, есть я вообще на этом свете или нет меня.
— Да ладно, погоди сопли распускать. Что-нибудь придумаем…
— Ничего я не распускаю! Ты меня вообще не слышишь? Я этому наоборот — радуюсь.
— Знаешь, тебя послушаешь, и жутко делается. Начинает казаться, что ты действительно доволен тем, что живешь как собака. «Никому не нужен»… Что это за разговоры такие?!
— Так ведь я же на самом деле этим доволен! Быть нищим и никому не нужным — это вовсе не так плохо, как тебе кажется. Это — вовсе не наказание. Знать, что ты никогда не будешь богатым, — это даже хорошо. Ничто тебя не отвлекает…
— Ну ты или идиот, или!… Что хорошего в этой твоей исключительной ситуации? И чем, собственно, ты так доволен? Скажи мне. Тем, что ты — голодранец?
— Или вот, к примеру, я не должен продолжать дело моего отца. Потому как даже не знаю, кем он был.
— Пьяницей и мотом, — буркнул себе под нос Константин.
— Что?
— Ничего, сыпь дальше. Я заинтригован. Знаешь, давно в театре душевнобольных не был.
— Ты пойми, меня как бы нет.
— Замечательно… То есть?!…
— Ну… У кого-то есть будущее…
— Положим, оно есть у всех.
— Не у всех… Натан вот недавно признался, что хочет стать градоначальником. Но не потому, что сильно умный или ему не хочется быть героем, — знаешь, как он плакал, когда Мария прогнала его из пиратов!, — а потому, что ему деваться некуда. Отец ведь его не спросит. В Магдале вообще не принято спрашивать, кто чего хочет. А Мария… Нет, про нее нельзя… Ну тогда про Михаэля, который вроде бы умнее Натана. Нет, он действительно не дурак. Я вот тору хорошо знаю, а цитировать ее не умею. Боюсь где-нибудь наврать. А он ее всю наизусть выучил! Не понимаю — зачем, но правда, всю тору запомнил, до последнего слова. Ты только представь себе! Так вот, Михаэль думает, что хочет сделаться героем. Чтобы спасти Израиль и все такое. Уже и Марии об этом сказал. Лодку теперь строят… Уплыть хотят… Вот ты не знаешь, а он камнем из пращи запросто может ветку вон на том дереве срубить. Я в ту ветку сроду не попаду, да и вообще камень до того дерева вряд ли доброшу. А он легко… Только станет он не героем, а раввином, самым обыкновенным, как дядя Иосиф. И никуда они с Марией не уплывут. Это, конечно, неплохо — быть раввином в Магдале. Все будут делать вид, что уважают тебя. И еда всегда будет… Только при этом он ведь не станет даже первосвященником…
— Даже!…, — улыбнулся Константин, но Ав его уже не слышал. Когда он увлекался, заполучив в свои сети слушателя и вываливая на его голову что-нибудь эдакое, два его огромных [обычно синих, но сейчас уже почему-то серых] глаза распахивались и начинали светиться изнутри. Полагать, однако, что в такие моменты он видит своего собеседника, было бы ошибкой. Или кого-нибудь слышит. Хотя, кто знает…
— Так и будет он всю жизнь…, — тут Ав запнулся, подбирая нужное слово, не нашел его, немало этим не смутился и продолжил: — пока не научится обманывать себя и говорить, что все у него в жизни будет хорошо. А чего ж хорошего? Ведь на самом деле он не раввином хочет стать. И даже не героем, ведь он понятия не имеет о том, из чего делаются герои и зачем ему нужно спасать Израиль. От кого спасать — от римлян, что ли? Так они скоро сами отсюда уберутся…
Константин хотел было уже заткнуть фонтан опасных детских фантазий, но вдруг уловил в них отзвук собственных мыслей и из любопытства не стал Ава останавливать.
— Потому как их империя уже покатилась с горы. Она перезрела вон как та смоква, —
ослепший мальчишка показал куда-то пальцем и Константин, обернувшись, в траве, неподалеку от себя действительно обнаружил почерневший с одного бока полусгнивший плод, который, идя сюда, принял за что-то весьма аппетитное и даже удивился тому, что мальчишка не подобрал его.
— Великая империя уже умерла, хоть и кажется всем такой живой и сильной. Все почему-то решили, что она будет существовать вечно. А такого не бывает! Каких-то четыреста лет… и не будет Рима! Ты вспомни греков… Они ведь тоже думали, что всегда будут великими. И чем всё закончилось? Кто они теперь? Вот о чем герой, который собрался кого-то спасать, должен думать: о том что будет потом. Когда-то! И не только с Израилем. Или с Римом. При чем здесь вообще Израиль и Рим?! И ведь это «потом» само к нам с неба не свалится. А если свалится, — хорошо ли это будет? Его нужно делать сейчас, чтобы потом не огорчаться. И надо понимать, чем оно делается. Ведь не одними же мечами и золотом! Хотя нет, я не прав: Израиль и Рим здесь очень даже при чем. Только они сами этого еще не понимают. Очень трудно говорить о том, чего пока что нет…, — начал путаться мальчишка, или это Константин перестал его понимать. — Вот почему я и учусь у муравьев: у них нет возможности ошибиться. А главное, они уже сейчас знают все. А точнее, верят в это…
Ав зажмурился, сглотнул и стало видно, что он дрожит. Константин забеспокоился.
— О чем это я… Ах да… Про Михаэля… Так вот, он хочет быть первосвященником, а никаким не героем. Я это сегодня увидел. Причем, не зная того, он хочет им стать уже лет с пяти. Потому, что этого не для него, а для себя хочет дядя Иосиф. Вот ведь как получается. Вряд ли Михаэль сам… Ведь что такое — быть первосвященником — он также не знает.
Ав грустно усмехнулся и, странное дело, Константин уловил сейчас в словах своего безумного кузена больше трезвости, чем видел ее в умствованиях высокопоставленных римских демагогов, поющих в уши Августу гимны о бессмертии его великой империи. Странно только было слышать эти слова от подростка.
— А я вот никем не хочу стать, — продолжал тем временем переходить вброд реку немыслимого почти что впавший в обморок сероглазый предводитель муравьев. — Понимаешь, мне позволено быть никем. Бог сделал мне такой подарок. Непонятно только, за какие заслуги… Видишь ли, от «безродного голодранца» в Магдале никто ничего не ждет. Мне ведь ничего особенного и делать не пришлось, чтобы все они перестали меня видеть, потому что меня там и так никто не хочет видеть. Представляешь, как здорово: вообще ничего не понадобилось делать! Ну, почти ничего… Они — там у себя снаружи — голые и видимые мне, а я — здесь — ненужный им и потому невидимый. Я их неинтересный мне нарисованный мир могу увидеть, если зачем-то понадобится. Мне для этого нужно лишь уснуть и стать таким же плоским, как они. А они мой — настоящий и живой — увидеть не могут! Потому что даже не догадываются, что он существует. Просыпаться-то они не умеют…
Константин подумал, что, если, переменив тему, он сейчас же не выберется из омута, в котором его топит Ав, у него и самого с психикой могут начаться проблемы. А мальчишка всё говорил и останавливаться не собирался…
— И вот поэтому я абсолютно свободен. Могу делать всё, чего не может позволить себе почти никто: думать по-другому, не так, как велят священные книги; или верить в то, во что даже великие пророки боялись заглянуть. Что гораздо ближе…
— Так… значит, говоришь, Мессией твой Михаэль быть не желает…, — словно бы разговаривая с самим собой, прервал Ава римлянин, изображая при этом на лице сосредоточенную задумчивость. — Ну да, конечно, не желает, если предел мечтаний этого твоего «героя», — добавил он, криво улыбаясь, — стать всего лишь первосвященником. Что ж тут скажешь? Невысоко летаем, однако…
Эффект оправдал ожидания: Ав поперхнулся и глаза его с шелестом захлопнулись. Очень скоро они, правда, снова раскрылись, но это были уже не его глаза. И свет в них выключился. Зато он хоть стал видеть.
— Шутишь…, — испуганно, одними губами прошептал он.
— Очень надо мне с тобой шутить! Вот именно за этим я сюда и приехал.
Константин получил удовольствие, поддев на крючок норовистую добычу. Наконец-то он перехватил инициативу и теперь можно было заговорить о главном.
— Я что, похож на шутника? Или на никому ненужного бездельника, которому нечем заняться, кроме как кататься по всяким дырам в компании?… Кстати, а ведь компания для такого дела у вас в Магдале самая, что ни есть, подходящая набралась: спятивший голодранец с тряпкой на голове и с муравьями в ней вместо мозгов;
Константин поднял руку и принялся загибать пальцы.
— Девчонка, вместо которой все дружно видят волшебные сны; большой знаток торы, виртуозно владеющий пращей и мечтающий подсидеть Каифу, которому, видите ли, некогда греческий учить, потому как он корабелом заделался; а во главе банды самовлюбленных идиотов — пьяница-раввин, страдающий манией величия. Ситуация, говоря твоими словами, и правда исключительная. Не находишь? Собрать столько уникумов в одном месте… Да на такой грядке не то что Мессия вырасти может! Не удивлюсь, если у вас там коровы начнут летать. Между прочим, слухи по Иудее уже гуляют… Довольно опасные, должен заметить.
— Не знаю… Слухи… Мало ли о чем на базаре болтают…, —
потерялся Ав, но вдруг глаза его опять сверкнули: — А знаешь, я бы на твоем месте не на Михаэля, — скорее на Принцессу подумал.
— Вот тебе раз!, — в свою очередь изумился Константин, — Это еще почему? Она ж девчонка!
— А какая разница? При чем здесь?… Я вот что… Я, если честно, вообще не понимаю, как можно захотеть стать Мессией. Просто пока не думал… Какой он вообще — Мессия?… Зачем?… Тут надо с дядей Иосифом… А насчет Михаэля… Ну ты подумай, а с чего ему хотеть… В отличии от Марии… Он, конечно, хороший, очень хороший, но…
— Что — но?
— Понимаешь, Михаэль слишком хорошо для этого живет. У него все есть: и дом, и то самое будущее, и отец…
— Да ты ему завидуешь!
— Тому, что у него есть отец? — А как же! Конечно, завидую. Еще как завидую! Я вот в последнее время пытаюсь представить себе, что такое отцовская любовь. Ну, когда тебя просто так любят. Любого. Ни за что. Вот какой ты есть, таким тебя и любят. Фантазирую, будто бы дядя Иосиф — мой отец. Знаешь — как это здорово, когда у тебя отец есть!
— Не знаю… Наверное… Только Иосифа не хотел бы.
— Он ведь меня не только кормит и от всяких дураков защищает. Он меня еще и любит. Правда любит. По-настоящему. Это он с тобой зачем-то свирепый. А так он мягкий. И временами очень грустным бывает. Он однажды сам пришел и чинил мою кровать. Ничего у него не вышло, но, знаешь, как это здорово! У меня мурашки по всему телу бегали, пока он с кроватью возился. Сказал, что у него руки не из того места растут. Так приятно…
— Скажи, а Михаэль тоже разные фокусы умеет проделывать?, — свернул в сторону Константин, явно не склонный обсуждать сейчас тему отцовской любви.
— Михаэль многое может.
— И такое, что вы с Марией вытворяете?
— Нет, этого он не умеет.
— Что, мозгов не хватает?
— Мозгов у него побольше чем у меня будет! Я ж тебе говорю: он всю тору наизусть знает.
— Это что — признак большого ума?
Ав его не услышал. Его опять повело куда-то в сторону
— А я вот больше ее не читаю… Исаию закончу и вообще попробую ее забыть… Дядя Иосиф сказал, что мне больше не нужно…
— Да-да, ты уже рассказывал про тору. Не отвлекайся. Так в чем дело? Не поверю, чтоб он не хотел! Тем более, что мозгов, как ты говоришь, у него хватает.
— Мозгов и у тебя хватает, но ты ведь тоже не умеешь. А и тебе, наверное, хочется.
— Вы что — сговорились? Что ж вы мне все наперебой хамите?! Иосиф вчера концерт устроил. Градоначальник ваш сегодня с дерьмом меня смешал. Теперь ты взялся.
Константин сделал вид, что обиделся.
— Да кто тебе хамит? Но ты же и правда не умеешь фокусничать. Хотя мозгов у тебя хватает. И дядя Иосиф не умеет. А он вообще все на свете знает
— Слушай, — вдруг мелькнула в голове Константина мысль: — Так если он не в состоянии повторить, ну, те штуки, что вы со всеми проделываете… Тогда что же получается, что он — один из тех, нарисованных? Что он не исключительный? А говоришь — мозгов у него полно!
— Да дело же не в мозгах, а в том, как ими думать. Вот я тебе про муравьев говорил.
— Ой, только не надо! Я про них уже слышать не могу!
— Ну ладно, — растерялся Ав. — Тогда давай про твоих бездельников? Можно?
— А что, у меня есть выбор? Ты же все равно начнешь… Давай, только попробуй покороче и так, чтобы мне потом врач не понадобился.
— Постараюсь. Вот скажи, кто-нибудь из этих бездельников может с тобой не согласиться, что дважды два — четыре?
— Очень многие, потому как считать не все умеют.
— А если ты их научишь?
— Зачем это мне?
— Ну просто так. Вот возьмем, к примеру, самого глупого из них, пьяницу какого-нибудь… Полного дурака! Помоем его, накормим и начнем учить.
— Полжизни придется учить.
— Это не важно! Хоть бы и полжизни. Согласится он с тобой?
— Что дважды два — четыре?
— Да.
— Ну а куда ж он денется?
— А почему, собственно?
— Да потому, что не может быть по-другому: дважды два — всегда четыре. Всегда и везде. И здесь, и на солнце! И у твоего Бога на облаке.
— Уверен?
— Абсолютно!
— Ну, предположим…
— Что значит — предположим?!
— Хорошо, — четыре. А он как-нибудь изменится после этого, твой дурак и пьяница? Ну, после того, как ты его считать научишь?
— Полагаю, что изменится.
— То есть он станет образованным человеком?
— В каком-то смысле.
— А выше ростом он станет? Или, к примеру, научится он от этой своей образованности дышать под водой?
— Это вряд ли. Жабры ведь у него не появятся
— А я тебе больше скажу. Все его изменения — мелочь и ерунда. Ничего по-настоящему нового с ним от учения не случится. Пойми меня, от того, что он начнет мыться и научится считать, он не станет новым человеком. Единственное, что с ним произойдет, это то, что теперь он сможет рассказывать на рынке своим прежним собутыльникам про то, с чем раньше и так был согласен, но просто не знал, что на свете есть цифры и что их можно перемножать. Он и раньше… Он всегда был согласен с тем, что дважды два… ну и так далее… Потому что в этом мире есть закон, который управляет всеми. И тобой, и мной, и тем бездельником, которого ты вымоешь и сделаешь ученым. И муравьями. И этот закон всем нам велит верить в то, что дважды два… Умеем мы считать или нет.
— Не понимаю, к чему ты клонишь…
— К тому, что, если муравей или ты, или еще кто-нибудь поймет, и не обязательно мозгами… Увидит все как-то по-другому… Не этими вот глазами, которые не видят и того, что под носом, а я даже не знаю чем… И поправит что-нибудь в том…
Ав запнулся, подбирая слова. Видно было, что он опять разволновался. Даже покраснел и начал задыхаться
— В чем поправит? Ты хоть сам-то сейчас понял, что сказал?
— Ну, в том в себе, чем он соглашался. Что в нем и раньше соглашалось с тем законом. Когда он еще был глупым. И вдруг увидит, что дважды два — вовсе не четыре…
— Ну и что тогда произойдет? Впрочем, я знаю: ему врач потребуется. И мне, кстати, скоро тоже!… Точно, тебя Иосиф доведет…
Глаза Ава из серых опять сделались синими. И его довольно сильно потряхивало
— А тогда это будет уже для всех не четыре! Вот, что тогда произойдет! Сам закон поправится. Вернее, родится новый, а старый все вмиг забудут, как будто его никогда и не было. О нем даже никто и вспомнить не сумеет.
— Знаешь, давай заканчивать. У меня, кажется, мозги начинают плавиться от этой твой галиматьи. Пойдем, Мария давно ужинать зовет.
— И не только будет, но всегда и было!
— Да хватит уже! Успокойся. Чушь все это!
— Чушь?! Ну, хочешь я покажу, как это делается? Вот, смотри, тебя недавно ножом ударили. В живот.
— Откуда ты знаешь?, — открыл от удивления рот Константин.
— Почти год назад.
— Кто тебе сказал?…
— И у тебя шрам остался.
— Естественно. Такие вещи на всю жизнь остаются.
— Вот!, — торжествующе заулыбался Ав. — А можешь мне его показать?
— Еще чего!
— Ну, не хочешь показывать мне, тогда сам посмотри. — Я его уже видел, спасибо.
— А ты еще раз на него взгляни. Вот прямо сейчас.
— Так, все, пошли ужинать! Мария сердиться будет.
— Ну посмотри! Трудно тебе, что ли?
Как еще можно было отвязаться от мальчишки? Встав, Константин отошел на пару шагов, отвернулся, распахнул тогу и в следующую секунду снова оказался на земле. Выглядел он при этом как-то странно.
— Как ты его… убрал… вылечил?… — путаясь в мыслях и словах, спросил он, даже не пытаясь скрыть свою растерянность.
— Зачем лечить то, чего не было?
— Что значит — не было? Еще как было!
— Говорю тебе: не было.
— С ума сошел?! — Есть свидетели!
— Да нет у тебя никаких свидетелей. Можешь проверить, только аккуратно, чтоб над тобой смеяться не начали.
— В конце концов есть тот гад! В Сиракузы сбежал…
— Который тебя ножом ударил?
— Ну да! — Так вот, его тоже больше нет. Вернее, человек такой, возможно, и есть, но ножом он тебя не бил.
— Что значит «возможно»?
— Да все, что угодно! Может быть есть. А может и не было никогда такого человека. Может ты его придумал. Или он тебе приснился. Ты, главное, никому про него не рассказывай. Во всяком случае не говори, что он на тебя с ножом напал… А то тебя точно за сумасшедшего примут. Хотя, ты скорее всего забудешь. И про него. И про нож.
— Как это?
— А такое не всякий может помнить.
— То есть?
— Стоять можно на одном камне.
— Не понял…
— А на другой перепрыгнуть. Что я сейчас и сделал… Но стоять сразу на двух или просто знать, что камней два, очень трудно. Я заболел, когда у меня это в первый раз случилось. А сейчас уже ничего, попривык. Только холодно как-то…
— А что тут, собственно, сложного? Почему я должен забыть? Ну — не один, а два камня. В чем проблема?
— Это ты сейчас такой храбрый. Говорю тебе, это очень трудно. Почти невозможно.
— А ты объясни. Я все-таки не полный идиот. Может пойму.
— Трудность здесь в том, что, если у тебя под ногами один камень, то, значит, один. И весь разговор! А вернее нет вообще никакого разговора. Этот камень тебе и главный, и единственный. Ты и думать о нем не будешь. Зачем думать о том, что само собой разумеется? Это как с тем дураком и дважды два. А если камень под твоими ногами не единственный? Если их два? Это значит, что вообще больше нет такого камня, на котором можно крепко стоять. Понимаешь?
— То есть как? Не понимаю. Вот я вижу один. Вон второй…
— Если ты увидел второй камень, то рано или поздно поймешь, что их не может быть только два. Даже если не захочешь, все равно поймешь, что их больше. И не три. И не тысяча. Их больше, чем звезд на небе. Так на котором из них ты собрался стоять? Какой выберешь? И как устоишь на том, что больше не крепкое? Не боишься, что голова закружится? Ведь под ногами у тебя будет уже не камень, а песок. Знаешь, здесь у нас в пустыне можно нарваться на зыбучие пески. Где нет дна. Это очень страшно. Дядя Иосиф про камни, когда я ему рассказал, все понял, но ужасно испугался. А он очень сильный. И ничего, что он вино пьет. Пусть себе пьет, если помогает. Он хороший. Ты на него не ругайся. Так вот, он понимает, что у нас под ногами песок. Но он уже старый. И у него сын. Вот почему он боится туда смотреть. И все помнить. А Мария не испугалась. Но ты же не захочешь сойти с ума? Правда? Вот поэтому ты и забудешь про второй камень. И про того дядьку в Сиракузах.
— Это вряд ли…
— Ты его слушай больше, — вдруг произнес за спиной чей-то насмешливый голос, и это не был голос Марии. Константин обернулся и… похолодел.
— Он тебе и не такого расскажет. Я уж привыкла… А все этот раввин! Ты бы, правда, Константин, поговорил с Иосифом. Нельзя же, в самом деле, ребенку такими вещами голову забивать. Сам трусит, а детей в пропасть толкает.
— Леонтина… Тетя Леонтина, — не сказал, а как-то сдавленно просипел Константин.
— Я тебе дам — тетя! Сколько раз просила не называть меня тетей! Господи, мальчик мой, как ты вырос… Не хвораешь? — Бледный какой-то…
— Уже нет, не болею…, — ответил Константин деревянным голосом. Он вдруг ясно представил себе, как может разорваться сердце от ужаса. Вот именно в таких случаях оно, наверное, и разрывается.
— Совсем на свежем воздухе не бываешь… А мама как?
— Ничего, — соврал Константин, почему-то вдруг почувствовавший себя восьмилетним мальчишкой. Именно тогда, в том возрасте, в той невозможно далекой жизни он в последний раз виделся с теткой, приезжавшей к сестре в Рим похвастаться мужем. Они все тогда еще были живы. И никто не догадывался, что дикая охота на наследников главного титула их рода тогда уже началась…
— Замуж не вышла?
— Какое там! Ты ж ее знаешь…
Константин с трудом поднялся. Ноги были как ватные. Совсем не слушались
— Ну и напрасно! Передай ей, что это в конце концов просто глупо! Молодость, она ведь проходит. Я по себе чувствую. Читать меньше стала…
Женщина оступилась и схватилась за плечо Константина. Как они оба при этом не свалились на землю — загадка. Римлянина прошиб холодный пот. Опора из него была та еще. Ему хотелось кричать.
— И видеть никого не хочу, — продолжала Леонтина как ни в чем ни бывало. —
— А она у тебя такая умница! И красавица. Господи, как я по ней скучаю… Хотя и правда, где ж сегодня умная женщина нормального мужа себе найдет! Сейчас мужчины какие-то странные пошли. Все больше про деньги говорят. Да о войне. Библиотека наша цела? У Иосифа книжки в основном по философии. Скукотища!
— Сгорела.
— Что?, — переспросила Леонтина, отпустила племянника, нагнулась и подняла с расстеленной на земле повязки Ава смокву. — Спасибо, — бросила она сыну и потрепала его волосы. Она была в шаге от Константина! И ему вдруг показалось, что в воздухе витает аромат любимых духов его покойной матери. Впервые за эти годы он вспомнил его. Фиалка…
— После того, как маму из-за этого вашего проклятого золота убили!, — решил он прекратить кошмар, с которым не мог больше справляться. Прекратить любой ценой.
— Что значит убили?
— Это значит, что она умерла!, — жестко сказал Константин, не разжимая челюстей. — А золота, как выяснилось, никакого и не было
— Прости, я что-то плохо сегодня соображаю. Знаешь, никак не привыкну к этой жаре. Так хочется домой. С матерью твоей встретиться. Нам так много есть, о чем поговорить. Если бы не Иосиф…
— А что Иосиф?
— Ну как — что? Где я сыну такого учителя еще найду? Дожили! Чтобы у нас в Риме не у кого было учиться!
— Ну, есть на самом деле…
— Таких как Иосиф нет. Не спорь со мной. Вы вчера совершенно напрасно повздорили. Он вообще-то тихий и абсолютно не конфликтный. Не знаю, что на него нашло. Наверное, лишнего накануне выпил. А что это ты разлегся?, — вдруг обратилась она к сыну. — Мария уже сколько раз звала. Ну-ка давай, иди отсюда! Нам пошептаться с твоим кузеном нужно, — и снова взяла Константина под локоть. На этот раз он устоял. И кричать больше не хотел.
— У тебя духи моей матери.
— Это у нее — мои, — поправила племянника Леонтина и поцеловала его в висок. — Ты что такой напряженный? Совсем замотался?
— Сволочь, Каифа!, — громко про себя произнес Константин и добавил еще одно, непечатное слово. — Мог бы и чуть подробнее рассказать про сюрпризы…
И вдруг оттаял. Улыбнулся и, глядя вслед идущему на голос Марии Аву, спросил тетку:
— А ты с нами поужинать не хочешь?
— Спасибо, я по вечерам только фрукты теперь ем. Толстеть начала. Сильно заметно?
— Да нет, не особо.
— И потом, я этого козла…
— Градоначальника?
— Угу. На дух не переношу. Вор и мерзавец… Зачем вы его с собой к Каифе взяли?
— Так получилось.
— Видеть его не могу! А вот Сервилий от меня совершенно напрасно бегает. Чувствует себя, дурачок, виноватым за то, что так поздно нас выручать приехал. Считает, что я из-за него тогда заболела, ну, когда со мной что-то нехорошее случилось. Сейчас уже не помню — что… А он красивый. Правда? Неужели я ему совсем не нравлюсь? Хотя… Я понимаю, это он из-за дочки боится со мной встречаться. А что такого? Мы ведь оба теперь — вдовцы. И я не старая еще… Или старая? А что ты сказал, с твоей мамой стряслось?
— Да ничего. Забудь. Какая-то сволочь пустила слух, будто бы она и отец имели отношение к пропаже того золота. Из твоего дома…
— Ну отец твой точно к этому никаким боком не причастен. А вообще-то — это наше золото.
— Чье — «наше»?, — не понял Константин.
— Твой матери и мое. И больше ничье. Кому какое до него может быть дело?
— Уже никому. Я позаботился. Обидно, что из-за этой глупости…
— Какая же это глупость — двести тысяч талантов?
— Сколько?!, — опешил Константин.
— Ну, может быть, больше… Мы не считали.
— Да таких денег нет даже у цезаря!
— Конечно нет! А с чего ты взял, что Август должен быть богаче нас? Его семья всегда занимала у нас деньги. Ты вспомни.
— Подожди, не понял… Это что же?… Золото действительно было?
— Ты меня пугаешь, мой мальчик. Конечно было! И есть.
— Как это есть… Где — есть? Оно же исчезло!
— Никуда оно не исчезло. Вот дурачок! Где лежало, там и лежит себе спокойно.
— Так ведь нашли только два слитка!
— Какие еще два слитка?… Где нашли? А-а!… В нашем подвале?
— Ну да. — Смотри-ка, а ведь угадала. Ну правильно. Это твоя мать посоветовала мне там их положить.
— Зачем?
— На всякий случай.
— На какой еще случай?
— Ну, если воры придут. Чтобы их запутать. Сестра всегда была осторожной. Она сказала мне, что, если кто-нибудь начнет искать, то решит, что золото мы хранили в подвале, а потом куда-то его перепрятали. Все просто. Я только не понимаю, кто же это мог начать искать наше золото? С какой стати? Надеюсь, не Август?
— Нет, Август как раз помог мне вычислить этих сволочей. Без него я бы их ни за что не нашел. В голову не могло такое придти!…
— Ну так и поговори с ними со всеми! Ты теперь совсем взрослый. Скажи им, что нельзя себя так вести. Мы же не среди разбойников живем. Что это в конце концов некрасиво.
— Уже поговорил.
— И чего?
— Сказали, что больше не будут.
— Ну вот и хорошо… Прощения хоть попросили?
— Не успели. А где оно?
— Что?
— Золото.
— Где всегда и было — в нашем доме.
— В твоем?
— В нашем. Ты забыл, что ли?
— Да я и не знал никогда. А что значит — в нашем доме?
— Ну ты даешь!
— Нет, правда. В твоем доме ведь все перерыли. Да и в нашем тоже.
— Да не в домах же!
— А как же ты говоришь?…
— Наш дом — это усыпальница нашего рода.
— В склепе?!
— Ну да.
— А как в нем можно спрятать двести тысяч талантов? Там же тесно. Повернуться негде!
— Чтобы из тесной комнатки спуститься в просторный зал, достаточно и очень маленькой двери. Такой маленькой, что ее даже не видно. Тем более, если на ней лежит тот, кто держит в руках ключ.
— Кто?
— Ее прадед, — кивнула Леонтина в сторону кареты, откуда доносился голос распекавшей кого-то Марии.
Срединный гарнизон
Остаток дня прошел почти без приключений. Почти спокойно… Константин вернулся к своим примерно через час. Его мысли блуждали далеко, и он был на удивление, как-то даже слишком спокоен, как бывает спокойна утонувшая в пруду каменная статуя. Глядя на него, вряд ли кто мог себе представить, где он только что побывал. И с кем пообщался. За исключением… Впрочем, это самое исключение, за полчаса до того облачившееся в освободившийся маскарадный наряд, носилось теперь вокруг кареты за нарочито игриво повизгивающей Марией, так что внимание на призрака не обратило.
Уставшие отдыхать кони давно уже были запряжены и в нетерпении вырывали копытами комья сухой земли из без того разбитой дороги, не понимая — чего не едем. Солнце заходило, и взрослые заметно нервничали. Константину, понятно, слова никто не сказал. Об ужине он не вспомнил. Да и про своих попутчиков, судя по всему, тоже забыл. Скользнул онемевшей тенью мимо смущенно зашевелившихся стражей, по настоянию Марии улегшихся в траве, задрав ноги на пальму (им ведь стоя потом ехать!), он молча занял свое место в карете — у входа, застыл, и в это самое мгновение наступил вечер. Все суетливо засобирались. Одежда Иосифа и Сира час назад окончательно просохла, и теперь в белоснежных константиновых тогах с драгоценными пряжками щеголяли кривляка Мария и Ав. Она — чтобы окончательно раздразнить не по-детски взревновавшего Михаэля, этого «дурака глупого», ко всему прочему решившего изображать из себя яростного ненавистника всего римского, и потому косившегося теперь на свою невесту каким-то идиотским, порицающим взглядом фарисея. Ав же потому, что Мария его об этом попросила. Такая вот у них была игра. Иосиф и Сир недоуменно переглядывались, уже ничего не понимая. Они ведь еще за ужином продолжали о чем-то ожесточенно спорить, окончательно перейдя на греческий, и потому им было наплевать, во что вырядились Мария с Авом, тем более, что недавно в этих тогах сами спасались от простуды. Но что случилось с Михаэлем? Какая муха его укусила?…
Градоначальник, греческого языка не знавший и никому здесь не нужный, сделался совсем тих и незаметен. К тому же, когда он проснулся и увидел рядом с собой Иосифа и Сира в римских одеяниях… Ну, в общем, все с ним понятно. В довершение ко всему Михаэль дальше решил ехать с Гавриилом и, не спрашивая чьего-либо благословения, упиваясь своим горем, полез на козлы. Константину было все равно. Он даже не понял, что, оказывается, должен был вмешаться. Во что, собственно? Кому и что он был здесь должен? — Да пусть себе хоть на крыше едет!…
Так ведь и на этом история не закончилась. Когда через два часа они подъезжали к римскому гарнизону, в котором была запланирована ночевка и до которого оставалось каких-то две-три стадии, то есть буквально у самых ворот, карета неожиданно встала. Михаэль слетел с верхотуры, просунул голову в окошко и, безмерно гордясь собой, важно сообщил Константину, что к врагу он не поедет. Даже не наглая, а просто глупая затея провести ночь в одиночестве посреди пустыни едва не наградила Иосифа сердечным приступом. И доконало бедного отца непостижимое, прямо-таки возмутительное равнодушие Константина, с которым тот, секунды не потратив на раздумье, одобрительно кивнул Михаэлю, приказал стражам оставаться с мальчишкой, а Гавриилу — ехать дальше. Вот так запросто римлянин произнес эти страшные, безразличные слова. Словно муху с колена согнал! А что брошенный в песках ребенок будет есть и пить, где и на чем спать, как разожжет себе огонь и чем укроется ночью — ему было наплевать. Так во всяком случае подумал Иосиф. И, разумеется, обиделся. Как всегда. Только ведь и на это Константин никак не отреагировал. А вот это было уже действительно обидно! На самом деле Константину было не то, чтобы плевать на судьбу, если разобраться, не такого уж и ребенка, — просто сейчас его здесь не было. Интересно, чему так странно улыбалась эта каменная статуя?…
Градоначальник вспомнил, с какой жестокой легкостью римлянин решил вопрос с даровой экскурсией в Ершалаим его несчастного сына и поблагодарил Господа за то, что сам пока жив. После чего принес Богу, а потом еще и персональному, многократно проверенному хранителю его поганого рода, самодельный глиняный образ которого прятал дома за печкой и чьих рогов боялся даже больше громов и молний того — официального, торжественную клятву, что рот в присутствии эллина он откроет лишь в случае крайней нужды. И вообще постарается в его сторону поменьше оборачиваться. Хорошо уже, что разговаривать в карете все стали теперь на непонятных языках. Так было даже спокойнее…
Радушие, с которым срединный гарнизон под началом молоденького веснушчатого центуриона (племянника какого-то важного римского сенатора) принял путников, и удобства, предоставленные гостям, заворожили Марию, заставив ее забыть про усталость и потрепанные Михаэлем нервы. Она вновь почувствовала себя Принцессой. Как в этом крошечном оазисе, отвоевавшем у враждебной пустыни право на жизнь и сотворившем внутри крепостных стен кусочек рая, мог поместиться еще и бассейн? — Однако ж поместился! Кстати, не такой уж и маленький! А главное, он весь целиком принадлежал Марии. Только ей одной! Никто другой не мог в нем плавать. Даже просто увидеть его, не говоря о том, чтобы спуститься к нему, можно было только с ее разрешения. Из ее комнаты. Ко всему прочему он был наполнен невероятно чистой — должно быть колодезной, но при этом на удивление теплой (после дня на солнце) водой, в которой она могла купаться сколько влезет. Никто на этом клочке римской земли, где правили другие законы и нравы, ей не грубил, ниоткуда не прогонял, куда бы ни совала она свой любопытный нос, а Мария, понятное дело, тут же исследовала весь этот подозрительно обезлюдевший городок, проинспектировав даже конюшни. Лошадей было много. А люди-то где?…
Наверняка ей должно было нравиться то, что подсмотреть, как она будет плавать нагишом, не сможет никто. Но странно, ее это почему-то не обрадовало. Нет, не то, чтобы не понравилось, но как-то… И вроде бы в одиночестве хотелось побыть, тем более, что этот дурак остался в пустыне… Он, конечно, не знал, что здесь будет бассейн… Но вот, если бы Ав не был таким размазней и догадался… Ведь зачем-то ж она показала ему это маленькое чудо. И что дверь ее комнаты запирается изнутри… Если бы он, скажем, предложил погасить восемь совершенно лишних факелов около воды, оставив только два, на лесенке… Да тут и одного достаточно… Она, возможно, не стала бы тогда возражать против того, чтобы искупаться вдвоем. Она ведь не жадная. Вдруг ему тоже хочется поплавать после долгой дороги… Чего уж там, если темно… Ну и пусть, что нагишом. А как еще? Никто ни на кого не будет смотреть… Все равно же ничего не видно… А если вообще все факелы погасить? Нет, один все-таки нужно оставить. А то — как же совсем без света? Главное, чтобы он руками… — Что руками? — Не прикасался? Или… А если она захочет полежать на спине, пусть бы он ее голову поддержал, чтобы вода в уши не наливалась. А сам отвернулся… И она, конечно, смотреть не будет. Господи, как будто она не видела!…
В конце концов не пора ли им уже серьезно поговорить? Сколько это может продолжаться?! А что, если Михаэль сам узнает? Да, конечно, она все понимает. Она расскажет Михаэлю… Когда-нибудь… Или она все это нафантазировала?! — Так ведь позавчера даже синяки остались…
В общем, неважно — светло здесь или нет. Видно или не видно… Все равно же не догадался, дурак!… Как всегда не решился. А такой храбрый по ночам!… Потоптался, тюфяк, на балконе, даже спуститься к воде не захотел, чего-то там ей нажелал и ушел. Сбежал! Как будто ему все равно, что она тут одна останется и что ей совсем плохо… Очень ей нужны его пожелания! Еще одна размазня! А ведь хотел остаться. Точно хотел! Ну одни дураки кругом!…
А может он просто воду не любит? С каких это пор? Всегда любил, а тут вдруг разлюбил? Или боится, что она холодная? — Так она теплая. Хоть бы попробовал! А может быть ему просто не захотелось плавать с ней? Вдруг он другую полюбил? В Магдале ведь много красивых девчонок… И есть такие дуры, которые ему глазки строят. Сама видела. Только он как будто все время где-то летает… Интересно, а он мог бы другую полюбить?… Вот сегодня ночью она его и спросит. Во сне… И пусть только попробует не ответить!… Да хоть бы и влюбился в другую! — Подумаешь! — Михаэль в сто раз лучше! Только не снится почему-то…
А какое подали угощение! Иосиф начал было выговаривать Марии, оголодавшей после долгого купанья и накинувшейся на еду словно ее две недели не кормили, что и почему евреи есть не должны, но осекся и сделался несчастным, увидев, как Сир вдруг замер и опустил глаза. На самом деле он потом тоже поел запрещенного мяса, — когда все пошли спать, а они с Сиром остались допивать вино. И ничего — не умер. Наибольшее же впечатление на Марию произвело то, чего она никогда прежде не видела и о существовании чего даже не подозревала. Это называлось ужасно красивым иностранным словом «канализация». И это было восхитительно! Константин просто, как обычно не стесняясь того, что она девочка, что, кстати, ей в нем нравилось, показал, как все работает. И вдруг ни с того, ни с сего сказал, что у нее в доме такая штука тоже скоро появится. Очень скоро. И ей было так приятно ему верить! Тем более, что, когда рядом не бывало взрослых, он разговаривал с ней на том прекрасном языке, на котором перед сном с ней говорит мать. А последние полгода и не только перед сном. Что значит — совсем не помнит ее?! Еще как помнит! Жалко только, что отец читать не разрешает и ничего не рассказывает. Да и книг у них совсем нет. Очень дорогие, наверное… А это правда, что там буквы другие? Она греческие видела. Ав показывал. И немножко даже учил ее писать палочкой на песке. Подумаешь, что глазам вредно!… Только это секрет. И еще у нее есть две серебряные монетки. А у Михаэля ни одной нет. Это ей отец подарил. Но это тоже… — Господи, как уже достали их секреты! Всюду у них тайны. Марии Константин великодушно отдал свою — лучшую и самую большую спальню в резиденции, в которой, как успел шепнуть ей центурион, несколько раз ночевал прокуратор, однажды римский консул, ну и Константин, конечно, всякий раз, когда здесь останавливается. С мраморным балконом над тем самым бассейном, в который спуститься можно только отсюда, по специальной лесенке. Когда в этом шикарном апартаменте поселяется особо значительный гость, вокруг бассейна устанавливают огромные щиты. Так что не только солдаты не могут увидеть гостя, но и сам он обречен общаться исключительно со звездами. Когда же в резиденции, как сегодня, останавливается родственник императора и над водонапорной башней поднимают черно-золотой флаг рода Юлиев, солдат, как сообщил ей центурион, вообще никуда не пускают, и они сидят, бедные, в своих казармах. В такие дни им запрещают даже громко разговаривать. Вот почему она никого в городке не обнаружила. На самом же деле здесь полно народу. И гостей будут старательно охранять. Он так и сказал — старательно. Непонятно только, от кого? Кому они нужны? Кто сюда сунется?…
Как это все-таки ужасно, что Михаэль остался в пустыне! Только ведь потому она и показала свои царские покои Аву, а то ж этот дурак глупый потом не поверит. А так бы она Ава сюда, конечно, не пустила. Больно надо! Если он ее теперь не любит… И канализацией, конечно, похвасталась. А что, нельзя, что ли? Где ж он еще увидит? Что значит — и у него тоже в комнате есть? Врет он все! Нет у него ничего! Только у нее может быть такое чудо! Больше ни у кого! И своей громадной постелью (Непонятно, зачем такой высокой? Неудобно же. Или удобно?…) похвасталась, на которой запросто мог бы разлечься весь их пиратский отряд. Ну, не похвасталась, а просто показала. Чтобы он потом Михаэлю подтвердил. А то ведь этот дурак будет говорить, что она все выдумывает!
Мария уже немного волновалась, предвкушая, как, завернувшись в настоящие персидские, пахнущие лавандой шелковые простыни, она всласть наревется и, усталая, под тягучий звон цикад, сделавшись воздушной и беззащитной, поплывет прямо в свой волшебный сон, который днем отпускает ее передохнуть, но иногда, вот как сегодня в карете, на мгновение просыпается и бессовестно шевелится у нее в животе. Из этого сна она последние полгода возвращается вся мокрая, испуганная и с пылающими щеками. И каждый раз обещает матери, что никогда больше не будет такие плохие сны смотреть. А мать успокаивает ее, гладит по голове и говорит, что ничего страшного, ей самой и не такое снилось, когда исполнилось двенадцать. Что Мария просто становится женщиной и что вовсе она не развратница… Как вдруг в дверь постучался и напросился на ночлег Гавриил. Вот тоже придумал! Тут шелковые простыни уже ждут, а он!… И в животе уже горячо стало… Сказал, что с детства боится спать один, что ляжет тихонько на полу и мешать никому не будет, что он вообще не храпит, разве только, когда на спине заснет, но это редко бывает. И что-то он еще говорил. На жалость бил, гад! Добрая душа, Мария, купилась задешево и впустила вруна, сказав себе, что наплачется и посмотрит свой преступный сон в другой раз. Тем более, что Ав сегодня ничего такого и не заслужил… Только предупредила Гавриила, чтобы он не обижался, если она на него случайно ночью наступит, ведь спросонья, может забыть, что на полу у нее спит мужчина. Она так и сказала — «у меня спит мужчина». И про себя еще раз повторила. А потом еще. И еще. И от этого в ее животе опять зашевелился кто-то ужасно бесстыжий. Уже второй раз за день. Или в третий? В общем, она готова была расплакаться уже и при Гаврииле. А наступила ночью на него вовсе не Мария…
И не будите меня больше по пустякам!
На молоденьком центурионе не было лица, когда он принялся будить Константина. Вот просто не было и все! Его путанные объяснения, идиотские извинения, все эти «медведь порвал» и «страшное несчастье», а главное, смертный ужас в остановившихся побелевших глазах… — Тоже мне офицер! Рохля какая-то. Сопляк!… — Константин уяснил одно, что разбираться в чем-то страшном ему придется немедленно и самому, потому что решительно ничего из сказанного дрожащим центурионом он не понял. С хрустом во всю пасть зевая и проклиная за все эти напасти почему-то Каифу, он завернулся в тогу, так и не сообразив, где у нее изнанка, на ходу отщипнул от огромной кисти винограда, лежавшей на серебряном подносе, кисточку поменьше и, пытаясь все-таки припомнить, где он находится и где уже видел этого белобрысого офицера, на негнущихся ногах поплелся вслед за провожатым, факелом освещавшим путь. — Точно, надо кошку завести. И вообще — жениться. Ворвался, кретин! А если б я не один тут был?… —
— Ну и что ты опять натворил? Вот не можешь ты по-людски!…, — в раздражении замахнулся виноградной кистью Константин на всклокоченную медвежью шкуру, пришпиленную к стене шестью копьями. В глазах солдат, уткнувших в косматый мех свое бесполезное оружие, читался все тот же знакомый ужас, неумело выдаваемый ими за непреклонную решимость. И оно понятно: Гавриил не выказывал ни малейшей агрессии, вообще не сопротивлялся, но, если бы ему вдруг захотелось сменить позу, почесаться, или если бы ему просто понадобилось выйти из камеры глотнуть свежего воздуха, эти шестеро игрушечных солдатиков со своими небольными булавками помехой ему точно не стали бы. Это было совершенно очевидно. И в первую очередь для них самих. — Они пришли убить Принцессу. С мечами пришли!, — пожаловалось мохнатое чудище, углядев, наконец, среди дрожащих посетителей зоопарка знакомое, кисло улыбающееся ему лицо. — — А ты бы на моем месте что сделал?
Судя по реакции воинов, ставившей под сильное сомнение миф о неустрашимости римского легионера, это были первые слова, произнесенные пленником. Храбрости им звук его голоса точно не прибавил. Скорее наоборот. Хотя ничего особенного в его голосе не было. Ну заговорил медведь. Что тут особенного? Так-то уж зачем пугаться? — Что бы я сделал?!, — с угрозой пошел на него Константин и солдаты забеспокоились, на их лицах появилось еще более зверское выражение, от страха, понятно… —
— Я бы на твоем месте не стал никого убивать!, — словно невыучившему урок школьнику начал он выговаривать Гавриилу, подойдя к нему совсем близко, хорошо еще, что за ухо его не взял. Солдаты с ужасом переглядывались, не зная, как себя вести. Умирать им не хотелось. — Сразу не стал бы, — уточнил Константин. — Ну и с кем мне теперь разговаривать? Ты думать когда-нибудь научишься?! Все, хватит! Надоело. К чертовой матери! В следующий раз один поеду.
Медведь обиженно засопел. — Как она?, — вдруг вполне человеческим, каким-то домашним голосом поинтересовался Константин, как будто рядом никого не было. На солдат ему было наплевать.
— Может не проснулась?, — с надеждой, виноватясь, пробасил пленник. — Ты бы сходил, проведал. Я старался не сильно шуметь.
— Он старался!
— Обидно, конечно, что третьего упустил.
— Обидно ему! Как это они умудрились тебя изловить?
— Споткнулся я… Босиком бежал, весь поранился, коленка болит… — заныл Гавриил. — Поскользнулся, — шмыгнул носом и скосил глаза на виноград
— Все с тобой понятно, — усмехнулся римлянин. — Босиком он бежал… — и протянул арестованному наполовину объеденную виноградную кисть. Увидев, что тому нечем ее взять, он перешел на латынь и не приказал, а просто посоветовал солдатам: — Хватит уже в него палками тыкать. Рассердится ведь может.
Сердить пленника никому не хотелось. Солдаты опустили копья и осторожно попятились к выходу. Гавриил с жадностью принялся за виноград
— Так что, собственно, случилось?, — зевая, поинтересовался Константин у центуриона. — Он вообще-то у нас смирный. Просто так и мухи не обидит. Ты же видел — он конюх. За лошадьми смотрит. У него и оружия-то никакого нет.
Вразумительного рассказа Константин от начальника гарнизона так и не услышал. Тот все мычал да охал. И от Гавриила на всякий случай старался держаться подальше. Порасспросив солдат, Константин узнал, что «этот дикий зверь» (к слову сказать, действительно невооруженный) каким-то страшным образом убил двух их товарищей и, когда погнался за третьим, во дворе был ими эффективно остановлен. Слава Богу, количество часовых по случаю визита высокого гостя было удвоено, а то неизвестно еще, чем дело закончилось бы. Константину особенно понравилось слово «эффективно». Кто был тот третий, что удрал, солдаты не знали и непохоже, что не хотели выдать его Константину. Скорее всего действительно не разглядели в темноте.
— Ну что ж, значит, и в самом деле быстро бежал. Счастливчик. Повезло человеку. Тогда пошли спать. Утром поговорим, когда найдете мне бегуна.
«Высокий гость» зевнул, взял Гавриила за локоть и подтолкнул его к выходу. Солдаты опасливо расступились.
— И не будите меня больше по пустякам!
На этом следствие по делу об убийстве двух римских солдат завершилось. Поднявшись в свой скромный апартамент, изначально предназначавшийся Марии, Константин осмотрел колено Гавриила и обработал порезы на его руках, груди и животе какой-то мазью из своей походной аптечки, после чего сказал, чтобы тот убирался с глаз, а если еще кому-нибудь решит оторвать голову или как-то по-другому набезобразничает, пускай с центурионом сам разбирается
Когда на рассвете прекрасно выспавшаяся Мария открыла глаза, она обнаружила свернувшегося клубком Гавриила крепко спящим на коврике возле своей кровати. Он и правда не храпел. Как обещал. И вообще ночь прошла тихо. Незаметно. Девчонка, разумеется, обратила внимание на то, что мебель в комнате как будто передвинута, а на полу зачем-то рассыпаны опилки. Вечером их вроде не было. Впрочем, гораздо больше ее в тот момент интересовало, — как сильно за ночь остыла в бассейне вода.
Друга повидать хочется
Центурион, на лице которого к утру появилось, наконец, какое-то выражение, потому как ночью не было никакого, увы, оказался посредственным дознавателем. Не то, чтобы недобросовестным, пытавшимся что-либо скрыть или кого-то отмазать, а просто бездарностью. К тому же бездарностью до смерти напуганной. Он не только не сумел предъявить Константину третьего, никем не узнанного и чудесным образом спасшегося солдата, но даже не предложил сколько-нибудь жизнеспособной версии того, за каким Дьяволом троим легионерам понадобилось напасть ночью на девочку, с которой они знакомы не были и о прибытии которой сюда знать заранее не могли.
На вопрос Константина — «Кто был в курсе, что мы с ней поменялись спальнями?» — этот дурачок внятного ответа также не дал. И тогда Константину захотелось произнести вслух настоящее, а, проще говоря, полное имя Марии. Взять и как бы нечаянно проговориться. После чего развалиться в кресле и посмотреть, что этот кретин станет делать, — вскроет себе вены или падет на меч. Интересно, и как он это сделает? Ведь для того, чтобы пасть на меч, надо быть достаточно мужественным человеком, настоящим воином, по крайней мере не тряпкой…
— Нет, сначала надо дать ему в морду, а затем уже залепить те самые — пять слов, — размечтался Константин, которому этот незадачливый офицерик испортил сегодняшнюю ночь.
В общем, Константин не сделал ни того, ни другого. И от невозможности разжать пружину чувствовал себя теперь несчастным. Почему этот самовлюбленный щеголь настаивал на том, что убийцы пришли именно к Марии, ему было понятно: никакой дядя, будь он хоть трижды сенатор, не спасет какого-то там командира заштатного гарнизона в далекой провинции, если до Рима дойдет, что здесь замышлялось покушение на принца. Август казнит не только этого дрожащего слюнтяя, но и его дядю в придачу, если тот посмеет вступиться за племянника. Да даже если и не вступится. Так, на всякий случай. И половину гарнизона заодно. Чтобы не думалось
— Господи, да что там за стук?! С самого утра ведь лупят по мозгам! А главное: стараются, идиоты, тихо долбить, чтоб «не побеспокоить»!…
Неприятность заключалась не в том, что центурион расследованию скорее мешал, чем помогал. Еще ночью принцу стало ясно, что ответы действительно придется искать самому. Ведь даже в том случае, если бы этот недоумок оказался нормальным человеком, а не набитым дураком, проку от него все равно было бы чуть. Уж больно особенная ситуация. И Константин на момент, когда одетый в парадное хозяин гарнизона явился к нему с завтраком, уже отработал семь вполне крепких версий произошедшего, ни одну из которых он не стал бы обсуждать не то, что с этим болваном, но и вообще ни с кем. Даже с императором. Три из них касались Марии и объясняли, из чего могла произрасти в чьем-то поврежденном, но вовсе не безумном мозгу мысль ее убить. Остальные имели отношение к нему. Всякое могло быть…
К бреду, который, не умолкая, нес начальник гарнизона, Константин очень скоро перестал прислушиваться, не позволяя этому болвану отвлечь себя от работы, которую любил, а, главное, умел делать. Если бы только не этот бьющий по нервам назойливый стук!… Надо заметить, что Константин вообще любил думать (здесь Ав зря на него нападал) и этого перепуганного офицера он презирал именно за его неспособность или нежелание напрягать извилины. Так уж получилось, что молчание гостя центурион расценил как согласие принца со своими нелепыми доводами, вследствие чего приободрился и рта уже не закрывал. Непрерывный мусорный фон, производимый им, однако, странным образом помог Константину сосредоточиться. Во всяком случае он отвлек его от доносившихся из-за окна звуков, в результате чего его посетила мысль, не пролившая свет на случившееся, но которая была любопытна сама по себе: что и в его, и в смерти Марии могли быть заинтересованы одни и те же люди. Точнее один человек. Ну, в его смерти — понятно почему. А в ее?… — Да, собственно, по той же самой причине. Отпустив фантазию на волю, Константин нашел даже некоторое изящество в том, как мог бы, оставаясь в тени, автор хитроумной каверзы одним точно выверенным уколом решить сложнейшую многоходовую партию, убрав со своего пути сразу двух опасных соперников. Ведь, если вдуматься, первым в дьявольском списке человеком, у которого имелся реальный мотив убить Марию, очевидность которого никакой нужды не будет кому-либо доказывать, является сам Константин!
— Однако, чтобы до такого додуматься, Октавиану Августу как минимум нужно было знать о ее существовании, — сказал он себе. — В то время, как Каифа божился, что только четыре человека на всем белом свете знают настоящее имя Марии: он сам; Константин, которому первосвященник неделю назад открыл свой страшный секрет; Сир; и еще один человек, имя которого первосвященник не вправе принцу раскрыть, но который — опасности не представляет, скорее наоборот, который эту девочку охраняет.
И Константин принялся просчитывать варианты. У него имелось предостаточно недругов, которым род Юлиев уже больше сорока лет перекрывал путь к верховной власти, подбрасывая мелкие кости в виде мало что значащих государственных постов на окраине империи да несколько мест в сенате и которым совсем нетрудно было бы представить дело так, что это именно он, Константин, устраняя своего прямого конкурента, попытался отправить в лучший мир несовершеннолетнюю родственницу. Такое злодеяние, несмотря на свою чудовищную развращенность и цинизм, народ Рима простить ему вряд ли сможет
— А что? — Очень логично, — размышлял он. — Все сходится, кроме одного момента: Мария ни в коем случае не должна была выжить. Ну не стану я императором. Вроде как и не особенно рвусь. Но ведь Август обязан будет сделать тогда императрицей ее. А оно ему надо? — Нет, конечно! И что из этого следует? — А следует то, что нужно ждать очередного покушения. Исправления ошибки. Причем ждать этого нужно сегодня же! Пока мы здесь… Господи, как все-таки достать того олимпийца? Бегуна нужно изловить во что бы то ни стало. Вот досада!…
Константин уже нисколько не сомневался в том, что минувшей ночью убийцы приходили именно к Марии. Не к нему. Так что центурион в каком-то смысле может спать спокойно. Покушения на принца действительно не было. И простой тому подсказкой было то, что девчонку не сумели убить. Ведь, если бы покушались на него, все сделали бы иначе — тоньше и наверняка! И никакой Гавриил от «несчастного случая» его уже не спас бы. Точно!
— Почему же они так топорно сработали?, — мучился Константин неразрешимым вопросом. — Кто на такое дело с мечами идет? Тут ведь и кинжала было достаточно… А проще — сонную артерию пережать… Двое держат — третий работает. Никто и не поймет, от чего девочка умерла. Просто не проснулась. Мало ли почему? — Может болела…
И вдруг мелькнула догадка
— Они не готовились! Однако все-таки пришли убивать. Да еще втроем! Показательная казнь. Вот, что это такое. Но за что?… Этот олух говорит… Да мало ли, что он говорит! Спокойно… Значит… каким-то образом они ее здесь увидели… И узнали… Сама виновата: обязательно нужно было нос везде сунуть!… Или этот придурок что-то все-таки ляпнул солдатам? И что-то там у них в головах щелкнуло, если уже через пару часов ввалились к ней всей ватагой. А может это ритуал какой? Нет, точно казнь! И, главное, никакого расчета. Одни эмоции. Все наспех. Вот оно — ключевое слово: эмоции! Значит точно месть.
Константин вздохнул и вдруг расстроился. Он даже услышал, как у него затрепыхалось сердце
— Ну а при чем здесь изнасилование?! Что за глупости он несет?… Итак, что мы имеем?… Значит, все-таки, правда: узнали и пришли отомстить. А, собственно, что они могли узнать? — Что какие-то люди приехали из Магдалы… И что с ними приехала… Господи, неужели это была она?! Ну конечно! Какой кошмар!… Как же такое могло случиться? Ну да, Ав же говорил… Праща… А она почти слепая! В их роду все девчонки слепнут… Что ж за болезнь такая?!… Бедная девочка. Все равно ведь когда-нибудь узнает. Переживет ли?… И что делать? Ну тогда тем более никуда отсюда не поедем, пока бегун жив. А главное, этот гад ведь заразен. Это он сейчас один остался, если один… А завтра? Тут надо бы все его контакты аккуратно почистить. Как бы ее прадед поступил? — Правильно: послал бы гарнизон на передовую. И чтобы все там героическую смерть приняли. Черт, и ведь войны поблизости никакой! Вот досада. Может устроить? Ну, такую, маленькую — скорую и победоносную… Так, ладно, пошутили и будет. Надо срочно что-то решать. Какой все-таки Ав умница, что надоумил меня Гавриила к ней послать! Словно почувствовал… Нет, ну правда, зачем он взял себе это собачье имя? Подсказать ему, что ли? А то уже и перед Леонтиной неудобно. Да и Августу как-то неловко будет его представлять… Интересно, а что оно означает? Какой-то месяц на арамейском, кажется… Кстати о Леонтине!…
Константин быстро, пока чувствовал силу, замуровал себя в потаенной комнатке на одной из своих вилл в Риме, в которой, играя в детстве, любил прятаться от матери, и запустил перед глазами ленту портретов. Троих солдат он узнал, но большинство наклеенных на нее лиц он видел сейчас впервые. Константин никого среди них не искал и ни на чем не настаивал. Наоборот, он даже как будто бы и не хотел их увидеть. Как будто боялся, что они против его воли…
И вот тогда они стали раскрывать глаза. Начали оживать. Чтобы он сумел прочесть в их глазах… Этот фокус с лентой ему когда-то показала тетка. Леонтина предупреждала его, нетерпеливого и непослушного, чтобы он не вздумал подсказывать ленте, кого ему нужно показывать
— Стоп!, — сказал он себе. — Что-то похожее я уже недавно слышал… Причем совсем недавно… Ах да, это же Ав говорил мне о том, что нельзя подсказывать… Так она что же, и сына теперь учит? — Ну так не сам же допер! А вдруг сам? Этот, похоже, до всего сам доходит… И нечего с ней соглашаться: надо мальчишку забирать и в Афины везти. Пусть его там говорить по-человечески научат. А то ведь над ним сенат потешаться станет, когда он им про муравьев начнет… А может лучше сразу его к этому отослать… как его? — В Александрию… В любом случае от Иосифа мальчишку нужно забирать! Причем срочно. Свихнется ведь пацан! И что еще он там говорил? Что-то о прозрачности… Про чистоту…
С прозрачностью и чистотой сегодня не сложилось. Увы. У солдат на картинках начали вдруг закрываться глаза, и они стали превращаться в зверей, чем-то отдаленно похожих на леопардов. Лента погнулась и начала рассыпаться. Если бы люди во дворе работали в полную силу, они давно бы уже все закончили и убрались из-под его окна, но, поскольку они пытались что-то там мастерить, не причиняя высокому гостю неудобств, именно этим своим осторожничанием они Константину и помешали. Все это время он непроизвольно к ним прислушивался. И еще. Его укололо и этим отвлекло какое-то слово. Какое? Его произнес этот дурень. Причем уже несколько раз. Но он много чего говорил… — Да что там у вас затевается?!, — раздраженно оборвал Константин центуриона, последние десять минут с воодушевлением убеждавшего его в том, что солдаты, придя к Марии, вовсе не собирались ее убивать. И ведь действительно полагал, дурачок, что гость все это время его внимательно слушал. Вот больше делать Константину было нечего!
— Так ведь…, — поперхнулся и как-то странно замялся офицер, — праздник же сегодня.
— Какой еще?… Вы там что, совсем рехнулись?! — Тут детей по ночам убивать ходят!… А что, собственно, за торжество?
— Так Диониса… виноделия… праздник… бога…, — заикаясь и путаясь в словах, залепетал центурион. Было видно, что он крайне смущен и вроде как опять чего-то испугался. —
— Я приказал не сильно шуметь. А что, стук беспокоит? Так они скоро закончат. Там дел-то… Или прогнать?
— Да нет, — зачем же гнать…, — вдруг задумался Константин. — Пусть себе работают.
Он еще не сообразил, что можно извлечь из того обстоятельства, что в одном месте сегодня соберется весь гарнизон, но понял, что упускать такой шанс нельзя
— Так, значит, у вас пьянка намечается… Веселье, значит… Это хорошо!
— Ну… Как сказать…, — заулыбался было центурион и тут же опомнился, поджался. —
— Конечно, не при вас!, — он жалел уже о каждом произносимом им слове. — Мы, разумеется, подождем, пока вы уедете.
Бедолага отлично понимал, что выглядит полным идиотом и несет околесицу, но ничего с собой поделать не мог. Принц ужасно его пугал, ведь из столь высоких фигур ему вблизи доводилось видеть только консула. Однажды. И два раза императора, правда, не вблизи, а шагов с двадцати. Притом что до Константина он мог сейчас дотянуться рукой
— Ага, значит, дожидаетесь, когда мы съедем. И отпразднуете тогда неудачное покушение… Мешаем, значит…
— Нет, ну зачем же так… Какое еще покушение? Не было никакого покушения! Я же говорю, они не убивать приходили. Это ваш конюх ошибся. Мы, как только вас проводим…, — окончательно стушевался офицер. Константину показалось, что он сейчас заплачет.
— Слушай, — вдруг мелькнула мысль, — а как он обычно проходит, этот ваш праздник?
— Ну, весь гарнизон выстраивается…, — дрожащим голосом залепетал центурион.
— Это сколько же народу?, — не давая начальнику гарнизона упасть в обморок, мягко подстегнул его Константин. — Ну давай, милый, соберись. Не засыпай! Так ведь хорошо начал.
— Центурия, — эхом отозвался офицер. — Две центурии.
— Ага, понятно. Так сколько, — одна или две?
— Две, по-моему…
— Ну ладно. Да ты садись. Значит что-то около двухсот человек…
— Ровно двести!, — выговорил офицер, падая в кресло.
— А тех двоих посчитал?
— Нет.
— Ну, значит, не ровно.
— Значит, не ровно…, — встал и собрался-таки заплакать тщедушный центурион. — Я больше не буду.
— Ну-ну, успокойся. Мы же о празднике говорим. Про веселье.
— Ну да…
— Итак, почти двести человек, — выстраивая что-то в уме, продолжил Константин, стараясь при этом говорить как можно мягче, чтобы этот молодец и в самом деле не рухнул на пол. — Какое оружие?
— Что?, — не понял его офицер.
— С каким оружием, спрашиваю, выйдут легионеры?
— А-а… С копьями и с венками.
— Что? С какими еще венками?!
— Ну, так положено в праздник Диониса. Из виноградных листьев
— Ага, ну ладно. Вот и хорошо. Вот и молодец. Да ты сядь. С венками — значит с венками. А вот копья, знаешь, это не очень хорошо.
— Почему?
Офицер присел на подлокотник кресла. Он уже не мог стоять.
— Ну, плохо и все.
— Понял
— Ничего ты не понял! Я пока что и сам еще не понимаю, почему это плохо. Наверное потому, что его бросить можно…
— Кого?
— Кого, — передразнил его Константин. — Копье! Ну а мечи?
— Что мечи?
— Мечи у них будут? Да не спи ты! Мы ж еще не уехали. Быстрее все сделаем, быстрее съедем. Ну так что — мечи?
— Нет, они без мечей выйдут. Только с копьями.
— Я тебе про копья уже все сказал! Не будет их. Забудь про них! Так, ладно, ну а дальше что? Выстроились…
— А потом я со вторым офицером… Мы вдвоем объезжаем строй…
— На чем?
— Так вон же…, — кивнул офицер на окно, из-за которого доносился тот самый стук, что помешал Константину увидеть убийцу. — Колесницу готовят.
— А чего ее готовить?
— Так ведь, — от смущения центурион даже покраснел, — там бочка должна сзади стоять.
— Что еще за бочка?
— Ну, это… с вином.
— Ах да, конечно. Все понятно! И?
— Ну и… Я всех поздравлю, а второй офицер нальет каждому солдату по кратеру вина…
— Не обопьются?
— Да нет… Не должны…
Центурион, кажется, потерял всякую способность соображать. Или его жестокий гость издевается над ним или… Он уже не знал, как отвечать на его докучливые вопросы и готов был провалиться сквозь землю. Ну вот зачем ему понадобились все эти подробности?
— А вина-то хватит?
— Так бочка же! Целая. Специально вчера привезли. А что, не стоит?, — вдруг испугался он и окончательно потерялся
— Да нет, почему же…, — с внезапной серьезностью ответил его палач, напряженно о чем-то думая. — Вино — это хорошо… Если уж так полагается…
Судя по интонациям, в голове Константина к этому моменту уже созрел план
— А теперь слушай меня и постарайся ничего не напутать. Значит так, солдаты выйдут с мечами…
— Так ведь…
— Помолчи и не прерывай меня! Они выйдут с мечами. Ты меня понял? А копья оставят в казармах.
— Как же без копий? На празднике Диониса всегда ведь…
— Вот только не надо сейчас со мной спорить!, — повысил голос Константин, теряя терпение, и центурион кожей почувствовал, что лучше бы ему лишних слов не произносить. — Слушай внимательно и хорошенько запоминай. Копий не будет. Ни копий, ни дротиков, ни луков, ни ножей! Ничего!! Только мечи. Тебе понятно?
— Да, конечно, я все понял…
— На колеснице ты не поедешь. — А как же? Ведь поздравлять…
— Закрой рот! На колеснице ты не поедешь. И поздравлять никого не будешь. Тебе ясно?… Я спрашиваю, тебе понятно?!
— А второй офицер?
— Что — второй офицер?!
— Он один… вместо меня поедет?, — пролепетал вконец запутавшийся центурион
— Нет. Он тоже на колеснице не поедет. Вы оба будете обеспечивать порядок построения. Кстати, каков он?
— Четыре манипула в две линии.
— Давай-ка мы это дело переиграем. Сделаем так: выстроитесь глубокой подковой в одну линию, чтобы каждый видел всех. Праздник все-таки! Так будет веселее. Колесница въедет внутрь подковы и солдаты по одному начнут подходить к ней за своим вином. Подкову не запирать, чтобы в любой момент колесница могла оттуда беспрепятственно выехать. Тебе все ясно?
— Да… То есть нет.
— Ну что еще?!
— А кто же поедет в колеснице?
— Я.
— Как это?, — опешил центурион.
— У тебя что, есть возражения?
— Нет, разумеется! — Сколько моих денег хранится в гарнизонной казне?
— Что-то около двух талантов. Может больше. Я не помню. Много!
— Мне понадобится четверть таланта. Хочу подарить каждому солдату по три золотых монеты. Сложи их в какой-нибудь ящик посимпатичнее и поставь его в колесницу.
— Это слишком щедро…, — задохнулся центурион. Такого поворота он никак не ожидал. По правде говоря, до этой минуты он готовился к чему-то страшному, ожидая от Константина какого-нибудь зверства в ответ на неудавшееся покушение на его юную спутницу. Чего-то вроде децимации, когда по жребию казнят каждого десятого солдата обесчестившей себя воинской части. И теперь у офицера гора сваливалась с плеч. — Зачем же так много?, — ошеломленно прошептал он.
— Что значит — много?
— И по одной монете будет достаточно! Куда им три?
— Тебе что, моих денег жалко? Ну вот чем ты опять недоволен? Я уж не знаю, как тебе угодить. И так стараюсь, и эдак…
— Значит, — обрадовался центурион, — изнасилование?
— Что? — почернел лицом Константин и вдруг понял, что именно разрушило тот волшебный покой и выбило его из колеи, когда он раскручивал теткину ленту. То-то он удивлялся, что обыкновенный стук мог стать причиной неудачи. Нет, как выясняется, не стук. Этот кретин говорил об изнасиловании и, должно быть, несколько раз повторил это слово. И, хотя Константин его слышал, не особо вникая в смысл сказанного офицером, что-то в нем все-таки среагировало…
— Так ведь… солдаты говорят, что те трое не убивать ее приходили…
— Ах солдаты говорят…, — с угрозой, которой почему-то не почувствовал розовощекий хлыщ, процедил сквозь зубы Константин. И вдруг вскипел: — К двенадцатилетней?!
Он аж задохнулся. — Ей тринадцать только зимой исполнится… Она же еще…
— Ну да. А что? Эти еврейки уже с десяти лет вполне годятся и некоторые за пять динариев совсем не против…
— Я тебе вот что скажу, щенок…, — из последних сил сдерживаясь, чтобы не проломить центуриону череп, прошипел Константин. — Мы тут все солдаты. И мне много раз доводилось видеть, как убивают не только мужчин. Моему конюху, как ты помнишь, не очень понравилось, что кто-то захотел убить девчонку, которую он сторожил. Но уверяю тебя, никакого праздника здесь не будет, если кто-нибудь скажет ему, что эти скоты приходили к ней за чем-то другим.
— Почему это?
— А праздновать будет некому, — неожиданно улыбнулся Константин. — Потому что он тогда двумя солдатами не ограничится. Он вас всех перебьет. Не веришь? А потом он этот ваш поганый гарнизон сожжет к чертовой матери. И, заметь, я ему в этом мешать не стану. Пошел вон отсюда, идиот!!!
Через несколько минут в саду возле закрытого щитами бассейна Константин «нечаянно» натолкнулся на Ава, испуганно отскочившего от непроницаемой преграды, за которой слышался плеск воды и вполне узнаваемое попискивание. — Что так рано поднялся?, — спросил он мальчишку, сделав вид, будто не догадывается, зачем тот проковырял в щите дырку и почему его уши теперь красные. Их встреча действительно выглядела как случайность. Как будто сложно было вычислить, где следует искать Ава, если он вдруг понадобится!
— Да вот, искупаться хотел. А дверь никак не могу найти.
— А разве Мария тебе не показала, как туда можно войти?
— Да там — этот…
— Гавриил еще целый час будет с каретой возиться. Ремни какие-то решил подтянуть. Слушай, а у меня к тебе дело.
— Целый час?… А тебе чего надо?
— Да хочу, чтобы ты мне один фокус показал. Несложный.
— А он точно карету чинит? Не появится вдруг?
— Не должен. Да ты пойди проверь. Он за домом. Что может быть проще? Мне, знаешь, что от тебя надо…
— А она…
— Да не заметит она тебя, не бойся! Если не будешь с балкона свешиваться и снимешь, наконец, эту дурацкую тряпку с головы. Так сделаешь? Мне здесь одного приятеля найти нужно. Тысячу лет не виделись. Изменился наверняка. Боюсь, не узнаю. Дело пустяковое, но есть одна трудность.
— Какая?
— Видишь ли, он мне денег должен. И боюсь, что из-за этой ерунды не захочет, чтобы я его узнал. Стыдно, видишь ли, ему. Вот дурак, я про те деньги уж и думать забыл! Мелочь наверняка какая-то. Просто друга повидать хочется…
Праздник Диониса
Получив приказ на построение, солдаты покидали казармы с тяжелым сердцем. Ну еще бы! О случившемся ночью знали решительно все. До последнего солдата! Все в этом гарнизоне были в курсе. Все за исключением, разумеется, Иосифа, Сира и детей. То есть за исключением гостей. И легионеры прекрасно понимали, какие могут быть последствия. Если уж Валерия Грата здесь боялись до смерти… А Константин — не Валерий Грат. Его даже не боялись. Тут стоит подобрать уже какое-то другое слово, какое и на ум-то не скоро приходит. Октавиан Август за Константина может и головы всем поотворачивать. Запросто! Вот что все прекрасно понимали. А потому, когда центурион объявил, что копья, дротики и все прочее нужно оставить в казармах, о празднике никто уже не вспоминал. Готовились к самому худшему. Настроение слегка поправилось, когда прозвучала команда взять мечи. Значит, хоть не безоружными выведут. Но опять же эта проклятая подкова… Да еще в одну линию! Так уже было в Каппадокии, когда центурия Марка Луция нарушила приказ легата и отступила, а в довершение ко всему еще и знамя потеряла… Ох как же неохота жребий тянуть!… Тогда каждого десятого забили камнями. Свои же товарищи. Которым со жребием больше повезло. А здесь мечи. Оно, конечно, не так мучительно, но все равно не сахар…
Второй офицер, левую щеку которого нисколько не уродовал глубокий шрам (от брови, через глаз, до самой губы), подал знак приветствовать черно-золотой императорский флаг Юлиев, залихватски воткнутый в бочку, закрепленную на задке колесницы, как только та с грохотом выпрыгнула из-за конюшен. И пара сотен глоток дружно проорала «Слава божественному императору, отцу народа!!». Вольность неслыханная — колесницей ведь правил не император! К тому же воткнуть флаг Юлиев в бочку с вином — это уже перебор! Такого себе даже Август вряд ли позволил бы. Но Константин — не Август: после феерических побед под Дамаском и Вавилоном, ему теперь и не такое прощалась. На лице офицера не дрогнул ни один мускул, хотя нетрудно себе представить, чего стоило ему отдать приказ приветствовать разухабистого Вакха особым императорским салютом. Своим единственным глазом офицер прекрасно видел, кто правит квадригой, но все равно принял это смелое решение. Вот, кто был настоящим центурионом. А начальник гарнизона? Ведь это он должен был скомандовать… — Будем благодарны ему уже за то, что он не упал в обморок, завидев Константина, вырядившегося богом пьяниц, за спиной у которого игриво полоскался тот самый флаг, непочтение к которому приравнивалось к государственной измене и каралось соответственно. Коней Константин взял напрокат у Гавриила. И попросил выбрать тех, что посмирнее. Надо сказать, что справлялся с четверкой Константин весьма недурно. Опыт, судя по всему, у него был немалый. И особый шик его манере править квадригой придавал тот нюанс, что вожжи он держал в одной руке в то время как другой вообще ни за что не держался. Этот цирковой аттракцион был трюком до крайности рискованным, но именно он и создавал эффект той восхитительной небрежности, с какой положено гнать колесницу бесшабашному, слегка, а может быть уже и не слегка подвыпившему божеству, которому и держаться-то ни за что не нужно, потому как оно — божество. Что ему сделается?
Запряженные в ряд, с мутными безумными глазами, зверски храпящие кони (это те самые, которые посмирнее!) понесли квадригу прямо на правый фланг подковы. Начальник гарнизона в страхе попятился, и подвластная ему первая центурия, неверно расценив жест командира, послушно повторила его маневр, в результате чего строй нарушился. Подкова треснула. Ну и напрасно этот дурачок отступил: Константин прекрасно рассчитал траекторию. Никого бы он не зашиб. Левый фланг при этом не шелохнулся. Сконфуженные солдаты правого фланга, с укором и плохо скрываемым презрением поглядывая на своего беспомощного, впавшего в ступор командира, поспешили восстановить линию. Но общее впечатление было, конечно, смазано. И надо же было так опозориться!…
— Да ладно вам, веселее смотрите!, — со смехом крикнул солдатам Константин, когда диковинный экипаж с бочкой на задке, подняв облако пыли, лихо затормозил внутри подковы. — С кем не бывает? Праздник же. Мы сегодня ни с кем не воюем и убивать никого не собираемся. Красиво держать строй будете в другой раз и в другом месте. А сейчас давайте пить вино. Я привез вам привет от цезаря!
Сказав это, он показал большим пальцем куда-то себе за спину и было непонятно, то ли в подтверждение своих слов он ссылается на родовой флаг Юлиев, то ли под приветом императора он имеет в виду ту самую бочку с вином, которую якобы прислал солдатам непосредственно сам Август. Как бы то ни было, настроение без малого двухсот человек изменилось. Сначала на их угрюмых лицах стали появляться улыбки, потом раздался одобрительный гул. Когда же Константин сообщил, что привез с собой еще и немного золота, толпа взорвалась. И вдруг случилась тишина. Даже Константин не сразу понял, в чем дело. Вцепившаяся в него во время дикой скачки Мария, которую встречный ветер спрятал под полой его безразмерной тоги, сообразив, что больше никто никуда не едет, разжала объятия, смахнула с себя пурпурную ткань, встряхнула волосами и… взорам солдат предстала Богиня!
Константин пустил квадригу медленным шагом, устроив для Принцессы своеобразный смотр подданных ее личной армии. Девочка блаженно улыбалась. Мария впервые видела римских солдат в таком количестве да еще так близко. Ее заворожила красота непривычных одежд и лиц. И все вокруг сверкало — мечи, шлемы, латы… Много ли времени ей понадобилось, чтобы всех их полюбить? И как горячо! С каким восторгом!… Солдаты, раскрыв рты от изумления, взирали на чудо в белоснежной тоге с горящей золотой пряжкой в виде орла, терзающего лису, которую имел право надевать на свои одежды только член императорской фамилии. Как потом рассказывали легионеры, им казалось, что девочка смотрела одновременно в глаза всем. При этом она еще гладила их всех по волосам, да так ласково, как гладят только те, кто любит по-настоящему. Вот этого, другого, третьего. Каждого в отдельности! Только его!! Так нежно, что мурашки бежали по спинам. Солдаты вдруг забыли и про этот легкомысленный праздник, и про свои недавние страхи насчет децимации, и даже про Константина в его пурпурной императорской тоге. Кстати, в тот момент они действительно перестали видеть в нем большого сановника. Теперь он был лишь возницей их Принцессы. Не более чем ее слугой! А кто ж замечает простого конюха? Магическая сцена объезда Принцессой ее войска продолжалась неизвестно сколько. Возможно долго, а может и нет. Время ведь остановилось. И происходило все это в абсолютной тишине. Невероятной!…
Почему-то и солнце перестало слепить. При этом совсем не было ощущения, что на маленьком пятачке собралось много народу. Потому как не было здесь вообще никого! Только она и тот, кому она разрешила пить изумрудный свет, струившийся из ее глаз. И еще запах фиалок. Каждый видел (или чувствовал? — не знаешь, как правильнее сказать) только ее и себя. Причем себя какого-то другого, не солдата, да и вообще неизвестно кого. Кого не знаешь сам… И незаметно ушла тяжесть всего того, через что за свою жизнь прошел и что этой самой жизнью зачем-то до сих пор называл. Звуки тоже исчезли. Вообще все. Остались только запах фиалок и эта необыкновенная тишина. Завороженность… И вот что было самым главным: сошел покой. Вдруг раз и пришел. Из ниоткуда. Как будто кто-то подошел сзади и вылил тебе на шею ведро теплой воды. Казалось бы, — что тут особенного? Подумаешь, покой… Вся штука в том, что это был не простой покой, а тот, который приходит к тебе вместе с пониманием, что никакого потом для тебя больше нет. Словно эта полная жизни и радости влюбленная в тебя девочка пришла за тобой. Что она — твой ангел. Прекрасный ангел в белоснежном саване. Странно, но совсем не было страшно. Никому! Только немного грустно. Даже не грустно, а как-то жалко, что так долго не возвращался домой. Почти уже и забыл его…
Каждый солдат увидел свой сон. А может все они увидели одно и то же? Море и почему-то костер… А потом вдруг послышалось блеянье козлят. Но им же здесь неоткуда было взяться! Стемнело… Притом, что сейчас полдень…
— Вот он — твой друг, — шепнула Мария Константину на мамином языке. Спрыгнула с колесницы и, радостно смеясь от того, что ей удалось что-то такое, в чем она до конца не была уверена, побежала к красивому долговязому солдату. — Ведь, правда же, тебя зовут Романо?, — сладко жмурясь, прижалась она лицом к его груди. — Какое у тебя красивое имя!
Лицо солдата, которого Мария назвала Романо, неожиданно исказила гримаса, изумившая его соседей, которые почли бы за счастье оказаться сейчас на его месте. Он захрипел, грубо оттолкнул от себя девушку, так, что она еле удержалась на ногах, выхватил меч и замахнулся… Двое солдат, стоявших рядом, среагировали мгновенно. В их руках также блеснули мечи. Один из них по рукоятку всадил свое оружие в спину Романо, а второй быстрым коротким ударом срубил руку, занесшую меч. Впрочем, они могли бы ничего этого не делать: Романо при всем желании не причинил бы Принцессе вреда, потому что в момент, когда его атаковали сослуживцы, он был уже мертв. Тяжелый, словно капля ртути, серебристо сверкнувший дротик, который метнул Константин, с нестрашным липким звуком поцелуя вошел в его переносицу и наполовину вышел из затылка. Его смерть был мгновенна и, к сожалению, безболезненна. Заливаемая кровью Мария некрасиво шлепнулась на землю. — Ноги отказали. И стало слышно, как где-то очень далеко кого-то распекает Иосиф. Как он кричит кому-то, что, пока эту чертову телегу чинят, его сын погибает в пустыне от жажды… И еще: ветер начал очень громко шевелить листья на дубе… Минуту она не плакала. Целую минуту! Только растерянно озиралась по сторонам, заглядывая в глаза своим солдатам, словно спрашивала их: — Что это? Зачем?
Ну а потом началось…
Мария не сразу почувствовала, как кто-то положил ей на плечо руку. Но услышала, как этот кто-то по-арамейски, нисколько не стараясь ее успокоить, сказал, что Принцесса не имеет права плакать.
— И вообще, когда на тебя смотрят, ревут только слабые девчонки. Всякие там дуры глупые. А настоящие принцессы никогда не плачут. Даже если коленку себе разобьют!…
Самое интересное, что это глупейшее подначивание сработало гораздо эффективнее всего того, что она могла бы сейчас услышать, и вернуло ее в чувство буквально за секунду. Одним щелчком. Через мгновение она, как ни в чем ни бывало, полная сил, вскочила на ноги, отряхнулась, поправила волосы, подняла с земли венок из виноградных листьев, надела его себе на голову, бесстрашно приблизилась к трупу и громко, так, чтобы все услышали, прокричала ему
— Дурак, ты мне такую красивую одежду испортил! Иди давай, сам ее теперь стирай!
Строй давно сломался. Солдаты с обнаженными мечами толпились вокруг Марии, заняв круговую оборону, готовые насмерть стоять, защищая ее. Непонятно, правда, от кого. Константин с полным кратером вина еле продрался сквозь кордон.
— А чего мы ждем?, — с улыбкой спросил он ее. — Пора уже и золото раздавать!
И вдруг выплеснул содержимое кратера прямо ей на грудь. Теперь Мария оказалась вся в вине. С головы до ног. Зато не в крови! Никто и не заметил, что она описалась. Вино спрятало все следы. В пурпуре теперь был уже не один Константин.
— Как это он догадался? А где же Ав? Только он мог… Миленький… Так и быть, разрешу ему сегодня поцеловать мое плечо…
Вот тогда и послышался ее смех. Тот самый. Привычный. И вернулись все звуки. И свет… И все опять стали прежними. Нет, все же другими! Поначалу солдаты даже прятали друг от друга глаза, стараясь не сразу забыть увиденное во сне. Пережитое…
— Так, подходите ко мне по очереди!, — раздался звонкий командирский голосок, — По одному, а то я все перепутаю. Вас так много у меня. Каждому по три денежки! Два раза не становитесь.
Когда они выбрались за гудящую пьяную подкову, с Марией случилось то, что не могло не случиться. Сначала ее вырвало, а потом… Константин едва успел подхватить девочку и дальше уже нес ее на руках. Ав еле поспевал за ними. Ящик, который ему доверили, был страшно неудобный, но, правда, не тяжелый. Он давно бы его бросил, да в нем оставались еще целых семнадцать монет. И еще в нем лежал тот черно-золотой флаг. Константин сказал, чтобы они дали Гавриилу семь аурелиусов, а остальные поделили меж собой. И чтобы никому ни о чем не рассказывали. Ав шел и мечтал только о том, чтобы это проклятое золото тащил сейчас Константин, а Марию нес бы он. Ему было ужасно неприятно видеть, что она у принца на руках. Не потому, что от нее пахло вином или что ее вырвало и они оба это видели, а потому, что ткань ее тоги была такая, что, когда она мокрая, то что она есть, что ее нет, — совсем прозрачная, — и Константин сейчас наверняка смотрит туда, куда воспитанный мужчина ни за что смотреть не станет. Даже если он взрослый. Вот он, Ав, — другое дело. Он бы ни за что не стал сейчас подсматривать, пользуясь тем, что Мария без сознания. А просто нес бы свою Принцессу. Бережно. Как несут большую драгоценность. Или свою невесту. Любимую… А, если бы что и увидел, то разве что совершенно случайно. Да он уже и видел сегодня! Хотя, что там можно было разглядеть? Сквозь ту дырку, которую он проковырял в щите. Потом, правда, с балкона было лучше видно…
Начальник гарнизона, спотыкаясь, понуро плелся позади, ведя под уздцы крайнего коня четверки и думая о том, что это, быть может, его последний день. Все было как-то размыто, как в тумане. И лошади тоже не могли понять, почему, раз уж они здесь, не забраться этим глупым людям в квадригу и не прокатиться с ветерком. Тем более, что бочки в ней уже не было. И еще центурион пытался вспомнить, откуда взялся мальчишка, который нес сейчас ящик. Когда Мария раздавала деньги, его точно не было. В подкову они въехали вдвоем. Он же не слепой! А теперь их трое! Правда, он выпил немного вина, от отчаяния, но все же…
Константин поставил на ноги еще слабую Марию у дверей ее спальни, лишний раз напомнил, чтобы они держали рот на замке, сказал, что обоим сейчас принесут чистые тоги, и ушел о чем-то разговаривать с начальником гарнизона. Успокаивать его, должно быть. Пока этот дурак чего с собой не сделал. Сначала они долго делили деньги, не решаясь… Потом Мария, пряча глаза, предложила Аву пойти искупаться. Перед дорогой. Она первая зашла в воду и крикнула оттуда, чтобы он тоже шел и что она на него не смотрит. На самом деле подглядывала, конечно. А потом подплыла к нему совсем близко и за что-то его поблагодарила. Он так и не понял, за что, потому что изо всех сил старался на нее не смотреть и вообще стал плохо в тот момент соображать. А, когда у обоих покраснели уши, она разрешила ему себя поцеловать. Что он и сделал. Быстро, пока она не передумала. Она же не сказала — куда можно. А что, вся Магдала знала, что Мария давно уже целуется с Михаэлем в губы! И никто не осуждал их за это. Наоборот, все только за них радовались. Были даже такие, кто своими глазами видел, как они целовались. И что любопытно, «свидетели» были искренне уверены в том, что они действительно это видели. Просто убеждены были, что не врали! Господи, как же она хотела, чтобы они действительно это видели! Чтобы так оно и было…
Мария чуть не утонула. Но ведь сама разрешила… И это было совсем не то, что оба себе представляли. Как случалось уже много раз в их снах. — В тысячу раз лучше!
Давайте играть втроем!
Понятно, что сходить с ума Иосиф начал еще перед завтраком, то есть практически сразу, как проснулся. Последовательно пройдя все стадии осатанения от относительно безобидного для окружающих язвительного сарказма и неопасно возмущенного раздражения до открытого бешенства и грубого наезда на всякого, кто попадался под руку, к обеду он сгорел и больше уже не кусался.
— Неужто все-таки поедем сегодня? А я думал, мы тут до субботы останемся. Всем ведь так весело!
Это все, чем он смог уколоть Константина, вчера за ужином пообещавшего, что они съедут отсюда на рассвете, и только сейчас, уже сильно за полдень, вышедшего из дверей богатой на сюрпризы гостиницы, приютившей на ночь эту веселенькую компанию. Провожал его глупо улыбавшийся центурион, заметно постаревший от всего пережитого
— То этот деревенщина затеет ремонт, который никому не нужен, — кивая в сторону Гавриила, ныл раввин, который просто не умел страдать молча, — то вы еще укатили на этот отвратительный языческий праздник, когда там мой мальчик на солнцепеке!…
Иосиф готов был уже расплакаться.
— Не трогай меня, чужеземец!, — с пафосом вскричал он, сбрасывая с плеча руку Сира, попытавшегося успокоить друга. — Где твоя беспечная дочь, лжец?! Ах, она плавает! Всем бы только развлекаться!
Кому, собственно, всем? И почему сразу развлекаться? Ему бы так развлечься…
Градоначальник давно уже занял свое место в карете. У дальнего окна. Сидел он там тихо, как мышь, машинально объедая кусок запеченного мяса, украденный раввином с кухни для сына и внимательно прислушиваясь ко всему, что творится снаружи. Даже его куриных мозгов хватило на то, чтобы, наконец, догадаться, в чьем обществе ему «посчастливилось» отправиться в это страшное путешествие. Еще бы он не догадался, когда Гавриил в специальную штуковину на крыше воткнул штандарт Юлиев! Обливаясь вонючим потом не столько от жары, сколько от периодически накатывавших приступов тошнотворного ужаса, он старался припомнить, что в точности говорил вчера Константину, в чьем присутствии теперь и сидеть-то боялся. Не вызвал ли он, часом, гнева столь влиятельного вельможи? И как он мог принять «его высочество» за какого-то там жалкого посланца Каифы?! Где были его глаза?!!…
Неслыханно дерзкое, просто-таки хамское поведение Иосифа в отношении высочайшей особы градоначальник трактовал теперь не просто как безумное, а в свете непростых отношений Ирода с Римом как возмутительное и политически вредное. И, конечно же, решительно осуждал раввина. Про себя. Ему было страшно представить, чем безрассудство Иосифа может обернуться для Израиля (рассуждал он теперь глобально, ну а как, — попав в такую компанию!) и лично для него, ведь он был свидетелем, который не одернул распоясавшегося хулигана и не высказал принципиально иной, куда более лояльной точки зрения, не дистанцировался от обезумевшего смутьяна, ну и так далее. В общем, как и глупо улыбавшийся центурион, градоначальник чувствовал себя глубоко несчастным. Только не улыбался. А почему, собственно, офицер выглядел таким затравленным, что на него было больно смотреть? — Да потому что Константин, отдохнувший, посвежевший и вообще какой-то весь светящийся, последние минуты в самых высокопарных выражениях, на какие только был способен, благодарил его за великолепный прием и за интереснейшую культурную программу, за предоставленный гостям «поистине волшебный покой» и прочие радости. Он так и сказал, изверг, — «волшебный». С абсолютно серьезным лицом. Короче, благодарил центуриона словно близкого друга. Удивительно, как еще не расцеловал на прощание! При этом он выразил сожаление, что со вторым гарнизонным офицером, который ему чрезвычайно понравился, в суматохе праздника перекинулся лишь парой слов. Сказал, что в следующий раз непременно и с огромным удовольствием познакомится с этим достойным воином поближе и попросил передать ему сердечный привет. Константин решил было уже поинтересоваться, нет ли, случайно, у того офицера деток, но в этот момент Ав ухватил его за рукав и со словами — «Хватит уже издеваться над бедным животным. Иди за мной. Я понял, как она это делает!» — потащил кузена за угол, подальше от зрителей. Слава Богу, сказал это мальчишка по-арамейски. Константин лишь безвольно махнул офицеру рукой, каковой его жест в зависимости от настроения мог трактоваться или как «Прощай, милый друг! Сердечное тебе спасибо за все!», или как «Исчезни уже с глаз, кретин!». Как прочитал его центурион неведомо, но, стараясь казаться элегантным и вполне бодрым, он неуклюже, чуть не упав, развернулся на пятке и опрометью бросился к дверям. Кажется, рыдая… Иосиф и Сир наблюдали эту сцену со смешанным чувствами. Больше этого горемыки никто живым не видел…
— Кстати, на праздник все были званы!, — только сейчас через плечо огрызнулся на предыдущую реплику Иосифа относительно языческих развлечений уводимый Авом от кареты Константин. — И зря не пошли. Там деньги раздавали.
— И помногу?, — живо откликнулся Иосиф, забывший вдруг о своих несчастиях.
— Тебе сколько досталось?, — поинтересовался у Ава Константин.
— Пять аурелиусов.
— Сколько?!, — не поверил своим ушам Иосиф, умудрившийся даже с двадцати шагов услыхать тихий ответ мальчишки.
— Пять монет, — громко повторил Ав. — А что?
— Ты хоть соображаешь, что это — огромные деньги?! Я за целый год зарабатываю только два аурелиуса!
— Полтора, — осторожно поправил его Ав. — Конечно, соображаю. Это в шекелях будет…
— И ты вот так собираешься их носить? В кармане?!, — сорвался на крик Иосиф. — Ведь потеряешь!
— Если ты не против, — вежливо попытался встрять в разговор Константин, — мы собирались немного посекретничать.
— Да подожди ты!, — отмахнулся от него раввин, — Он же деньги может потерять!
— Это — его проблема. Не ребенок уже.
— Я всегда знал, что тебе плевать на него!, — патетически всхлипнул раввин. — Тебе на всех нас наплевать, потому что ненавидишь евреев!
— Дядя Иосиф…, — начал было Ав.
— А ты помолчи!, — наехал Иосиф уже и на него. — На вот, держи, — протянул он Аву один аурелиус. — Пусть он будет с тобой. Так и быть. А остальные я для тебя сберегу, — и ловко ссыпал золото в свой карман.
— Отдать только потом не забудь, заботливый ты наш, — как-то криво улыбнулся Константин. — Ладно?
— Ты на что это намекаешь?! Вот будут у тебя дети…
— Так не забудешь? Я проверю.
— А что, и правда деньги всем давали?, — повернулся Иосиф к мальчишке и пристально посмотрел ему в глаза
— Всем, кто в очередь встал, — подтвердил Ав. — Только офицеры к Марии не подошли. Если только ты им чего-нибудь не дал, — обернулся он к Константину. — Ты ведь тогда разговаривал с обоими… И еще три солдата не получили… Откуда, собственно, лишние аурелиусы и образовались… Ну, те, понятно, почему… Им уже ничего не надо. А офицеры почему свои деньги не взяли?
— Подожди, — остановил его раввин. — С какой это стати деньги всем подряд давали? — Иосиф ну никак не мог успокоиться. — Что, и мне бы дали?, — продолжал он задавать вопросы уже непонятно кому
— Обязательно, если бы ты не поленился туда пойти!, — весело крикнула ему Мария, выходившая в тот момент из дверей. — Это ведь я раздавала золото. Всем, кто меня любит. Уж как-нибудь не обидела бы тебя. Так что напрасно вы не пошли. Было весело. И вина целая бочка!
На ней была новая тога. И золотой орел, пылавший под ее левой грудью, снова раздирал когтями лису. Проходя мимо Гавриила, она, не особенно прячась, всыпала ему в карман горсть золотых монет и, крикнув, — Кого ждем? Поехали!, — впорхнула в карету.
Поговорить Аву с Константином так и не удалось.
Еще не выехав за ворота, Иосиф опять загундел: — Несправедливо это…
И от возбуждения толкнул Константина локтем.
— Что?, — вскинулся принц.
— Волосатому чудищу денег дала, а нам нет. Как будто мы ей — никто. Ему-то за что?
— Заслужил значит, — веско отрезал Константин, полагая, что ставит этим точку в глупом разговоре. Закрыл глаза. Собрался поработать. Не тут-то было…
— Чем это он заслужил?!, — взвился раввин. — Он ведь тоже на этот проклятый праздник не пошел. А она ему отвалила не меньше, чем шесть монет. А то и все семь! Я видел!
— Дядя Иосиф, — вмешалась в разговор Мария, которая, конечно же, все слышала, — Гавриил очень хотел с нами пойти. Но ему нужно было под каретой что-то там делать, чтобы нам сейчас мягко ехалось. Он и лошадей нам дал, чтобы все было красиво. А вы отказались идти к солдатам. Это не одно и то же.
— Все равно несправедливо. Лошади казенные…, — не слыша ее, продолжал гнуть свою линию уязвленный Иосиф. — Чем он лучше нас?
— Тем, что дело свое знает, — не выдержал Константин.
— А я?! Да я!…
— Ну что — ты?!…
— Я!!…
Неизвестно, чем закончилась бы перепалка порядком уже доставших друг друга врагов, если бы колесница первосвященника не остановилась. Они подъехали к тому самому месту, где посреди мрачной пустыни вчера вечером безжалостным римлянином был брошен на произвол судьбы, то есть на верную погибель несовершеннолетний сын Иосифа. Картина, представшая взору измученного страшными предчувствиями родителя, заставила умолкнуть его на полуслове. Увидеть такое он явно не был готов. Вполне себе здоровый и благополучный Михаэль восседал у костра на походном солдатском стульчике и с аппетитом уплетал с косточки жареное мясо. Ягненка, кажется. Из палатки, рассчитанной на восемь римских легионеров, на звук подъехавшей кареты выбрались разомлевшие стражи. На песке валялись пустые фляги, в большом количестве и, похоже, не только из-под воды. Судя по выражению лиц, им совсем не хотелось отсюда уезжать. И вообще, стало непонятно, кому в эту ночь комфорта, а, главное, покоя досталось больше.
Мария, радостно улыбаясь, выскочила из кареты и, подбежав к Михаэлю, протянула ему сверкнувший на солнце аурелиус. Она даже покраснела от гордости и удовольствия. Михаэль поднялся, молча взял монету, взвесил ее в руке, поднес к глазам, внимательно осмотрел. Подбросил ее в воздух и… отвернулся. Монета упала к ногам Марии, а Михаэль в это время уже с невозмутимым видом взбирался на козлы. Не было произнесено ни единого слова. Мария отвернулась, чтобы зрители, с интересом наблюдавшие за происходящим из кареты, не увидали, как из ее глаз брызнули слезы. Именно брызнули. Двумя фонтанчиками. Она опустилась на корточки и какое-то время сидела, глядя на монету. В задумчивости что-то рисуя на песке. Потом резко встала, прикусила губу, чтобы та не кривилась и быстро пошла к карете, забыв, что у нее мокрые от слез щеки. Смотреть на нее было больно. Ав рванулся было подобрать тот проклятый аурелиус, но Константин остановил его взглядом. Мария, стараясь казаться спокойной и не слишком громко шмыгать носом, заняла свое место у дальнего окна. Напротив градоначальника. Стражи тем временем уже заливали костер водой из фляжек. Взобрались на запятки кареты. Палатка, складной стульчик, недоеденное мясо… — Кто все это будет убирать? — Очевидно тот, кто все это сюда и доставил. Итак, можно отправляться. Гавриил, однако, медлил. Иосиф не выдержал и, наступив на ногу Константину, выскочил из кареты. Через несколько секунд она таки тронулась
— Я отдам ему твою монетку, — заверил Марию Иосиф, пряча подобранный в песке аурелиус в свой карман. — Потом. Ты не бойся, он возьмет.
Это были первые слова, произнесенные кем-либо за всю сцену
— Можешь взять аурелиус себе. Мне все равно, — холодно ответила ему девочка, глядя в окно.
— Ты хоть бы извинился, — тихо произнес Сир. — Это перед кем?…
Извиняться перед Константином Иосиф, конечно же, не стал. Но хотя бы больше ему не хамил, сообразив, что никто другой не мог отдать приказ позаботиться о его сыне. Да еще как позаботиться! Атмосфера вообще изменилась: она разрядилась. И стало тихо. Взрослые больше не разговаривали. Каждый погрузился в свое. И никто никому не мешал. У Марии и Ава вдруг начали гореть уши. По-разному, но одновременно. У Ава — сильнее. Константин улыбнулся своим предположениям на этот счет, закрыл глаза, глубоко вздохнул и принялся разворачивать ленту. Каждую вторую среду он задавал ей специальную тему. По привычке. Сегодня была не среда. Но как еще убить время в дороге? Он просто не умел бездельничать. А думать о случившемся в гарнизоне ему больше не хотелось, так что… Сосредоточиться как следует, впрочем, ему не дало надоедливое шушуканье, раздававшееся с дивана напротив. Противнее всего было то, что болтуны шептались. Уж говорили бы в полный голос! — А почему это вы снова без меня играете? — Никто ни во что не играет. Он сам… — Ну что ты врешь?! Как будто я не вижу… Это же — наша игра! — Ты всегда видишь что-то не то. — Так я еще и дура слепая получаюсь?! — Ну кто тебе сказал, что ты слепая? Вовсе не слепая… — Ты! Вот только что!… Сами вы все дураки глупые!
— Ну ты еще зареви! Ты же знаешь, как он тебя любит. Оттает. Зря ты ему монету…
— Но я же просто… У него ведь не было…
— А теперь он решил, что ты хотела его подкупить.
— Как это? Зачем мне его подкупать?
— Ну, чтобы он сделал вид, что ему тогда все показалось.
— Так ведь не было ничего!
— Вот теперь, боюсь, он в этом и не уверен…
— Ты же ему ничего не скажешь?…
— Смотря чем заплатишь…
— А ты чего хочешь? Хочешь я тебе аурелиус дам?
— У меня уже есть.
— А чего тогда?
— Как будто сама не знаешь…
— С ума сошел?!… Ни за что!… Когда?… Но только один раз… И руки будешь за спиной держать! Нет, ну ты смотри, он точно в нашу игру играет! Только я не пойму, чего он хочет. Он же сам себе все время мешает.
— Это вы мне оба мешаете, идиоты!, — не выдержал Константин и открыл глаза, чем спугнул беспардонно разглядывавших его подростков. Мария юркнула на свое место у окна, но скоро поняла, что все равно попалась и прятаться глупо. А потом любопытно же! Подползла обратно. Какое-то время соображала, с чего начать.
— Мы думали, ты спишь, — сказала она, наконец.
— Очень умно, — облил ее презрением Константин и перешел на латынь. — Какие же вы все-таки бесцеремонные! Я, вообще-то говоря, был чем-то занят.
— Нет, правда, — с легкостью перешел на тот же язык Ав: — Так плохо играть можно только когда не умеешь… Ты все время пропускаешь самое главное.
— Вот спасибо! Очень деликатно с твоей стороны…
— Ты только не обижайся, — поддержала Ава Мария, не заметив того, что тоже заговорила на латыни, — но ты уже и правда три раза промазал.
Градоначальник сделал вид, что ему решительно все равно, уткнулся в окно и стал с вниманием разглядывать унылую, давно осточертевшую ему пустыню. А может ему уже и в самом деле было все равно, тем более, что он понятия не имел, на каком языке сейчас говорит Мария. Сира также вдруг до крайности заинтересовал вид проплывающих за окном скучных песчаных дюн, каковой пейзаж ему, правда, сильно загораживал затылок градоначальника, так что непонятно, на что именно он смотрел. Ну а Иосиф?… — Да наплевать на то, что он сейчас подумал! — Достал уже!…
— Не понял, — растерялся Константин
— Ну, мы, конечно, не совсем в такую же игру играем, — начала издали Мария, ничуть не смутившись того, что без разрешения влезла в чужие мысли и была поймана с поличным на месте преступления. — Нам религия не позволяет…, — на мгновение она запнулась, подбирая правильные слова, — играть с такими картинками.
— С какими еще — такими?
Константин, если честно, был совсем не в восторге от того, что ему не дали поработать. В конце концов имеет он право остаться наедине с самим собой? Хотя бы на час! Его и так уже сегодня изрядно поели! Причем все! А работу за него делать никто не будет.
— С живыми людьми, — посветив в него зеленым и облизнувшись, ответила Мария. — У тебя, конечно, игра красивее нашей, — и вдруг надулась. — А что это вы опять собрались без меня играть?, — скривилась. И губы задрожали. — Только не забывайте, что это я его тогда нашла! Вы мне, кстати, так и не сказали, почему он на меня кинулся.
— Сумасшедшие везде есть, — взял ее за руку Ав, чьи уши, загорались как фонарики и не сразу потом гасли всякий раз, когда Мария словно бы «случайно» касалась его ноги коленкой. А может и правда случайно, карета ведь покачивалась…
— Это точно, — согласился с Авом Константин, уже сообразивший, что отвязаться от этой прилипчивой парочки ему не удастся. — А почему, собственно, нет?, — подумал он, — Заодно кое-что проверим… — Бог с вами, давайте играть втроем! Только вот что: я не скажу, кого и зачем ищу.
— Больно надо!, — был ему радостный ответ…
Валерий Грат
Кони уже час неслись во весь опор. Огромная черная туча загородила солнце, поднялся ветер и сделалось как-то холодно. Карета удирала от грозы. Но зачем было так гнать? Даже Иосиф сообразил, что лошадям давно положен отдых. А Гавриил все гнал и гнал. Константин что-то торопливо писал, держа на весу в ладони папирус. Ав, ухватившись одной рукой за дверцу и с трудом балансируя, другой держал баночку с тушью, в которую Константин нервно макал остро отточенную кедровую палочку. Отвлекать его было бессмысленно: — он сейчас никого не замечал. Листы исписанных пергаментов валялись на пустом диване рядом с Авом. Мария жалась к дальнему окну и на резких поворотах уже несколько раз больно съездила градоначальника ногой по колену. Он при этом отчаянно продолжал делать вид, что спит. И что его вообще здесь нет.
— Мы едем не в Ершалаим, — испуганно прошептал в ухо Сиру Иосиф.
— Я уже и сам догадался, — ответил ему Сир, глядя поверх головы градоначальника в окошко и пытаясь определить их новый маршрут. — Кажется, к морю повернули.
— А зачем нас останавливали солдаты?
— Это мы их остановили, — поправил его Сир.
— А почему они едут сейчас за нами?
— Потому что Гавриил воткнул в крышу второй флаг. Ты что, не видел?
— Ну, видел… Красный. И что?
— А то, что любой римский гражданин обязан приблизиться к карете и выполнить приказ, который ему будет дан.
— С какой это стати?
— Ну ты же видел, какой там еще флажок имеется.
— Какой?
— Не валяй дурака!
— Нет, правда, что все это значит?
— Это значит, что в карете едет будущий римский император. И что сейчас он нуждается в помощи.
— Ты поедешь со мной, — не отрываясь от писания, негромко проинформировал Ава Константин. — Переоденься во что-нибудь попроще. И застежку сними.
— А почему нельзя в белом?, — спросил его Ав.
— Потому что нельзя! Делай, как говорю!
— Я тоже с вами хочу, — тут же попросилась Мария.
— Исключено!, — отрезал Константин, даже не повернув в ее сторону головы. — И не надо на меня так смотреть, — сказал он, продолжая писать. — Достань ему желтую тогу, — ткнул он локтем в бок Иосифа. — Под тобой лежит.
— Нет я с вами поеду!, — с легким нажимом попробовала настаивать Мария.
— Послушай…, — обратился к дочери Сир.
— Я поеду!!, — вдруг закричала Мария и стало ясно, что в следующую минуту все несогласные с ней умоются ее горячими слезами. Губы ее во всяком случае уже дрожали. Градоначальник дернулся «во сне», но на всякий случай решил не просыпаться.
— Дай ей тоже что-нибудь неприметное, — снова ткнул локтем Иосифа Константин, прикинув, во что ему обойдутся споры с Марией. И что дешевле будет все-таки взять капризную девчонку с собой.
— Там больше нет желтых, — растерялся Иосиф
— Любую дай, только не белую! И пряжку сними, — последняя фраза была адресована Марии.
— А почему это я должна ее снимать?, — возмутилась девчонка, почувствовав свою власть. — Ты ж мне ее подарил!
— Будешь спорить — останешься здесь, — произнес Константин таким тоном, что она мгновенно согласилась.
— Отвернитесь!, — весело приказала девочка мужчинам и выхватила из рук Иосифа бледно-голубую тогу. Боковым зрением Константин проследил за Авом, который, как и все, включая «спящего» градоначальника, послушно отвернулся от Марии. Константина позабавило, как уши мальчишки стали менять цвет, ведь этот прохиндей нагло подглядывал за раздевающейся девочкой, прекрасно видя ее отражение в отполированной до зеркального блеска медной пластинке, закрепленной на дверце. Кстати, момент переодевания самого Ава, в памяти Константина почему-то не отложился. Вот только что мальчишка был в белой тоге и на тебе — уже в желтой. Как можно было такое проморгать — загадка. Однако — факт! При этом Константин хотя бы обратил на эту странность внимание. В отличии от остальных…
Карета остановилась. Гавриил и Михаэль спрыгнули с козел и кинулись распрягать взмыленных, опасно уставших коней. Римский отряд приближался с запада. Четырнадцать всадников сопровождали квадригу. Еще три лошади скакали в кавалькаде без седоков. Константин, мельком проглядев исписанные папирусы и пергаменты, быстро разложил их на две стопки. Первую, свернув трубочкой, засунул себе за пазуху, вторую вручил Сиру со словами — «отдашь Каифе, если мы задержимся». Валерий Грат с волнением ожидал прибытия Константина. Он ничего не понял из письма, с которым примчался к нему нарочный, но тем не менее отдал все необходимые распоряжения. Рабов уже гнали на галеру. Туда же спешно грузили бочки с пресной водой и сушеное мясо. Через час легкая как стрела лодка должна была отправиться в Рим. Плыть ночью — не самое веселое, что можно придумать, тем более, что море беспокоилось, однако обсуждать приказы принца прокуратор не привык. С Константином его связывали давние и на удивление крепкие отношения, хотя назвать их дружескими, а тем более приятельскими, было нельзя. — Кто он, и кто Константин! — И все же…
Валерий понимал, кому он был обязан своей карьерой. Август ни за что не назначил бы его префектом Иудеи после той досадной ошибки в Месопотамии, если бы не заступничество Константина, который мог стереть его в порошок за гибель двух легионов, но вместо этого дал ему еще один, из своих, и подсказал совершенно сумасшедшую, чудовищно рискованную комбинацию, позволившую молодому стратегу за неделю выиграть три сражения подряд и таким образом реабилитироваться перед императором. Что они испытывали друг к другу? — Доверие. И это немало. А что? — Это ведь такая редкость теперь — не ждать удара в спину! Единственное, о чем Грат сожалел, так это о том, что он не в состоянии отплатить чем-то стоящим Константину, которого в последнее время военные головоломки совершенно перестали занимать. Скажем так, теперь он решал уже не узко военные задачи, поскольку завоевывать стало нечего. Вдвоем с Августом они достроили империю. Ведь, строго говоря, даже великий Гай Юлий императором не был. Он был цезарем. Великим цезарем. Но империей — настоящей империей — Рим стал совсем недавно — при Августе. И Константина теперь заботило не бессмысленное ее расширение на север или восток, к чему Августа настойчиво подталкивал сенат, а создание надежного щита, позволившего бы удерживать завоеванное не одними мечами. Торговлю и дипломатию Константин считал весьма эффективными орудиями как защиты, так и нападения. Но главное оружие, способное не только порабощать, но и удерживать в повиновении покорившиеся народы он видел в чем-то другом. Эта его странная идея сделать всех жителей империи римскими гражданами… И чтобы у всех был один Бог… (Которого он имел в виду? — Зевса, что ли? — Непонятно…) — Да, в большой политике Валерий Грат мало что соображал. Совершенно очевидно, что здесь нужны были другие мозги. И амбиции. А главное, понимание того, какими средствами делается, — нет, неправильно, слишком грубо сказано, — из чего может само родиться то, чего еще нет и без чего все прекрасно обходятся. Сегодня! Но без чего завтра расслабленные роскошью и доставшейся даром свободой сибариты могут стать легкой добычей голодных варваров, думающих по-другому. Или никак не думающих, а просто голодных, которым тоже хочется золота и побольше вкусного вина. Прокуратору трудно было представить, какие мысли последние годы занимают его могущественного покровителя. Задачи какой сложности он перед собой ставит. Вот, к примеру, — что этот баловень судьбы потерял в Иудее? Чем она ему так уж понравилась, что он теперь чуть ли не по полгода проводит здесь? Всякий раз, как стремительная сорокавесельная галера Константина бросает якорь в Кесарии Стратоновой, Ирод начинает паниковать и сходить с ума, Иудею лихорадит, а командиры всех девяти римских гарнизонов от неизвестности теряют сон, ожидая чего угодно. Хорошо бы войны, — так ведь нет же ее!
Куда Константин ни приедет, с кем ни заговорит, везде настает этот ужасный мир. Так же никаких нервов не хватит! Сидел бы себе в Риме. Там и климат лучше. И жизнь интереснее… Нет, надо было ему сунуться в самую толпу этих повернувшихся на ожидании какого-то там Мессии сумасшедших оборванцев! Да еще ведь и без охраны везде ездит!… А что здесь можно искать? Что вообще бывает сильнее золота и надежного меча? Или, может быть, он уже что-то нашел?…
Тяжелая бесформенная туча, беременная, похоже, не только ливнем, но и градом, почему-то передумала и обошла Кесарию стороной. И даже солнышко выглянуло. Как раз в тот самый момент, когда на горизонте запылила кавалькада, посланная прокуратором навстречу Константину. Впереди летела двухколесная квадрига. Лошади, запряженные в нее, были не такими лютыми, как гаврииловы, но скорость, с какой они несли легкую колесницу, была несравненно выше той, с которой перемещался по пустыне громоздкий золоченый крейсер Каифы. Валерию трудно было разглядеть, кто правит квадригой, но он догадался: такую бешеную езду может позволить себе только один человек. Всадники эскорта сильно отстали и ворвались на ипподром, примыкающий непосредственно к резиденции римского прокуратора, когда высокий гость был уже в здании, а квадрига проехала не менее двух стадий по круговой дорожке, собирая недоуменные взгляды случайных зевак. Управляла ею Мария. То есть Константин, разумеется, строго настрого запретил Аву давать девчонке вожжи, но, как только реальные властители Иудеи удалились и занялись обсуждением своих взрослых дел, между подростками случился странный торг, в результате которого вожжи оказались таки в руках Марии. И два круга она честно проехала шагом…
— Тит Флавий и Саллюстий. Этих ты закуешь в железа, а Марка Сцепиона…, — дверь отворилась, и Константин, недовольный тем, что кто-то посмел прервать их разговор, резко обернулся. — Я же приказал не беспокоить нас!, — рявкнул он на вошедшего. — Что там еще за шум? Господи, из одного сумасшедшего дома — в другой… Нам дадут спокойно поговорить?!
— Прошу прощения, принц, — поклонился ему начальник тайной стражи. — Думаю, тебе стоит на это взглянуть, — кивнул он в сторону окна.
— Я уже побывал сегодня на одном празднике! Благодарю покорно, с меня довольно!
Константин развернулся к прокуратору, собираясь продолжить инструктаж, но начальник тайной стражи продолжал мяться в дверях, посылая теперь уже прокуратору какие-то знаки и настойчиво показывая глазами на окно, через которое в зал проникали громкие звуки беснующейся во дворе толпы. — Попроси этих бездельников веселиться в другом месте!, — начал терять терпение Константин, однако начальник тайной стражи все не уходил. Валерий Грат, наконец, поднялся и подошел к окну. Выглянул и застыл с довольно странным выражением на лице. — Что, нас атаковала персидская конница?, — поднял бровь Константин.
— Полагаю, тебе лучше самому это увидеть, — деревянным голосом ответил ему прокуратор.
— Ну что там у вас?!, — Константин быстро встал и приблизился к окну. — Остановить!!!, — вдруг заорал он, — Немедленно!! Разобьются ведь! Это же — дети! Что ты стоишь, болван?!
— Как?, — тихо спросил его начальник тайной стражи.
— Что как?!
— Как это можно остановить?
Константин рванулся из зала. Бегом…
Я поцеловал ее.
— Ну и зачем ты устроил этот цирк?, — спросил у Ава Константин, когда накормленные невероятным зрелищем и пришедшие в исступление солдаты внесли на руках пьяную от счастья Марию во внутренние апартаменты римского прокуратора, где она сразу же попала под деликатную опеку начальника тайной стражи. Что такое бассейн, канализация, бешеная езда и странным образом понравившаяся ей тяжесть золота, гревшегося в специальном карманчике под тогой, она уже узнала. Причем за один день. И от всего этого у нее кружилась голова. Но что такое римские бани и сводящий с ума массаж эфиопских девушек-знахарок — ей только еще предстояло для себя открыть. Со всеми их едкими пахучими маслами, бесстыдством упругих скользких бедер, дурманящими курениями, нашептываниями, покусываниями и поцелуями… Они почти не прикасались к ней руками… Мария даже не поняла — сколько их было. И что именно они с ней делали? Не сон ли — все это? Кто и когда украл у нее волю? И куда подевалось ее тело? Впервые, хоть и было за что, она не стала просить прощения у матери. Более того, требовала еще и еще. И ей не отказывали. Запретов здесь никто не знал. Каждый раз, перед тем, как закричать, она царапалась, пыталась драться. И рыдала… Голые, словно вырезанные из эбенового дерева, жаркие колдуньи давали ей несколько минут отдыха, больше похожего на беспамятство, а затем, не зная стыда и жалости, затевали новую пытку. Их было так много на одну!…
Заметим, Константин не спросил Ава о том, что именно произошло на ипподроме или как мальчишка все это устроил. Хотя, понятное дело, интересовать его могло только это. И, надо сказать, он правильно поступил. Мудро. Ведь в лучшем случае он услышал бы очередную байку про муравьев. А в худшем и наиболее вероятном Ав просто замкнулся бы в своей невидимой скорлупе и стал изворачиваться, отрицая свою причастность к случившемуся. Поначалу, собственно, он так и собирался поступить, но уже через четверть часа, сбитый с толку квалифицированными хождениями вокруг да около, весь красный от обиды уже кричал на Константина
— А разве ты когда-нибудь слушал меня?! Ты ведь только с ней теперь разговариваешь! И веришь каждому ее слову! Притом что она врет постоянно.
— А разве она неправду сказала? — Что это я заставил ее погнать лошадей? Зачем мне нужно было это делать? — Я же до смерти боюсь быстрой езды. Ведь чуть не вывалился из этой проклятой колесницы!
— Так это не ты сделал?, — начал потихоньку сворачивать на главное Константин.
— Что сделал? Ничего я не делал. Она сама…
— Да я же не ругаюсь, чего ты… Просто девчонка так странно… Она ни за что не держалась…
Осторожно, шаг за шагом Константин выводил Ава на откровенность. Здесь важно было не пережать. Но и прозевать нужный момент для атаки тоже было нельзя. Главное — интонации. Не выдающие своей заинтересованности. И в этом Константин был мастер
— На тебя, должно быть, насмотрелась. Собезьянничала. А что, собственно, произошло?
— Ну, тебе виднее. Ты же был рядом с ней. Ничего странного не приметил? Я издали не все разглядел.
— Я просто хотел, чтобы с ней ничего плохого не случилось.
— Все правильно. Молодец. Слушай, а сам-то ты держался за поручень?
— Ну разумеется! А как можно было за него не держаться? Страшно ведь! Это только ты умеешь…
— Обеими руками?
— Ну да…
— Не понимаю, как все-таки она могла висеть в воздухе? Мне так понравилась. Да и солдатам. Ну ты видел. А ведь кроме тебя… И за спиной у нее никого не было… Расскажи кому — не поверит. Ведь в самом деле девчонка ни за что не держалась. Я собственными глазами видел. И не только я. Все видели. Чего народ и взбесился. Такой шум подняли… Я, конечно, только за, раз всем понравилось, но… Как это возможно?
— Понятия не имею.
— Правда не знаешь?
Константин терпеливо, боясь спугнуть, продолжал заговаривать Аву зубы. Сама доброжелательность. Вот уже и руку ему на плечо положил
— А может Иосифа спросить? Он — человек умный. Все-таки ваш учитель. Вдруг что-нибудь скажет? Как думаешь? Понятно объяснит… А разве не ты сделал?
— Ну…
— Не бойся, скажи, как было. Нас никто не слышит. Ты ведь знаешь: я умею хранить секреты. К тому же мы братья… Твоя работа?
— Ну…
— Я тебе сейчас башку отверну, паршивец!!
— Моя!, — выпалил Ав, испугавшись того, что Константин и впрямь перейдет к решительным действиям. Перед его глазами проплыл тяжелый дротик, летящий в переносицу солдата, поднявшего на Марию меч.
— И как же это тебе удалось?, — снова мягко заговорил Константин, плавно перемещая свою руку с плеча Ава на его горло, словно бы для того, чтобы помассировать ему шею
— Я просто хотел, чтобы с ней ничего не случилось, — залепетал побледневший мальчишка.
— Это я уже слышал. А теперь скажи, — как… ты это сделал? Или, может, это все-таки она сама?…
— Да нет, — я… наверное…
— Ты что же, не уверен?, — пальцы Константина стали небольно перебирать шейные позвонки Ава.
— Похоже, я…
— А чего тогда изворачиваешься, как не знаю кто?!… Ты же не украл ничего. Скажи просто, только без всяких «похоже» и «наверное»: «это сделал я». И обещаю, тебе за это ничего не будет. Если хочешь, я никому не скажу
— Хорошо. Ты пообещал. Только руку убери. Это я сделал. Но я ничего не делал.
— Не хватит уже издеваться надо мной?
— Правда. Я просто, как и тогда, на празднике, хотел, чтобы с ней ничего плохого не случилось
— И что? От твоего желания она вдруг на два локтя поднялась в воздух? И умудрилась при этом не вывалиться из колесницы?
Константин все же убрал руку.
— Ну, как бы да… Это, правда, не совсем желание…
— Только про муравьев не начинай!
— Вот ты никогда не даешь мне сказать! Как и тогда, когда мы солдатам вино везли.
— А ты разве хотел что-то сказать?
— Да я три раза начинал!… А ты все мне — «Гляди внимательно!», «В оба смотри!», как будто я забыл про наш уговор. Мы ведь еще не подъехали, как я его уже увидел. Хотел тебе сказать, а ты меня совсем не слушал. Только о ней думал! Обидно, знаешь…
— Бог с ним, с праздником. Мария ведь показала ту мразь. Так что можем о нем забыть. Ты мне лучше про фокус с колесницей…
— Кого она тебе показала? Как и потом в карете…
— То есть как это — кого? — Ну, этого… моего друга… Кого я просил, чтобы ты мне показал…
— Ну вот о чем ты сейчас? Она же все напутала. Я собирался тебе потом сказать, но ты его и сам нашел.
— Кого?
— Да друга своего! Ты что, вообще меня не слушаешь?! Ты же стоял с ним в сторонке и разговаривал. У которого брата еще убили… Филиппом, кстати, его брата звали. Я запомнил. Он раньше как раз той самой центурией командовал, которой теперь этот, глупый, над которым ты все время издевался…
— Подожди, — нахмурил брови Константин. — Я что-то не понял…
— Ну, раньше этим гарнизоном два брата командовали. Что тут непонятного? Одного из них ты искал и нашел. А старшего убили. Недавно. И вместо него прислали… начальником… Он теперь в том гарнизоне самый главный
— А тот, Романо…, — растерялся Константин, — который на нее с мечом набросился?…
— Да наплевать на этого Романо! Их там еще двое оставалось! Тех, кто видел, как Филиппа убили. Не Романо, так кто-нибудь из них попытался бы сделать то же самое. Хоть они и вино потом вместе со всеми пили. И деньги у нее взяли. Я видел. Чего и караулил Марию все то время, пока ты со своим другом болтал? Боялся, как бы с ней чего не случилось. Хотя этого и нельзя делать. Нельзя ведь подсматривать…
— Интересно, и как бы ты это сделал?, — не без ядовитого скепсиса пробурчал Константин, при этом кулаки его сжались. — Они ведь с оружием были.
— Да так и сделал. — Жива ведь. При чем здесь твое оружие вообще?! Слушай, ты меня совсем, похоже, не понимаешь. Что я тогда перед тобой распинаюсь?
— Хочешь сказать, что, если бы я этого Романо не уложил…
— Вот именно!
— То есть как? А, ну да… Его бы тогда те двое остановили, что рядом стояли
— Не знаю, что и кого остановило бы, но Мария в любом случае выбралась бы оттуда живой. Вот, что я хотел тебе сказать. И мне совсем нетрудно было это сделать. Вообще ничего не стоило! Ведь я знал, что скоро напьюсь из нее. Понимаешь, я вдруг понял, что ей это нужно больше, чем мне. Ну, чтобы я из нее пил… Так что я тут ни при чем. Мне оставалось только подождать. Я ведь умею в долг… Главное, не забыть потом отработать, то есть проснуться, а то голова будет сильно болеть. Я же и раньше из нее пил, когда она об этом не знала. То есть я-то думал, что она знает, раз предлагает всем, кому нужно…
— Что предлагает?, — переспросил Константин. Он уже перестал понимать Ава и смотрел на него с тревогой. — Чего ты должен был из нее напиться?
— Ну, ее золота. Того, что пахнет этими, как их… Цветами. Ты что — не понимаешь?
— Не понимаю. А при чем здесь аурелиусы?
— Какие еще аурелиусы?! — Ты сам сказал про золото
— Ладно, забудь, неважно… Главное, когда мы с ней вдвоем поехали, я точно знал, что ничего плохого с ней не случится. Видишь — научился. Тогда на празднике все еще по-другому было: я тогда хотел. А на ипподроме мне уже и хотеть не нужно было.
Ав расхвастался. Словно ребенок. Аж покраснел от удовольствия.
— Знаешь, а у меня в последний раз намного больше сил было. Потому что мы не торопясь… это сделали… И стоять было удобно… А то в бассейне я задыхался… Никогда еще так много не было! Два раза за один день! Представляешь?
— Честно говоря, не очень. А при чем здесь бассейн?… И куда это вы не торопились? Ты лучше скажи, откуда у тебя сила взялась? А то запутал меня совсем.
Боясь спугнуть мальчишку, Константин старался задавать вопросы осторожно, без нажима. Чтобы побудить Ава к откровенности, он даже включил свою коронную интонацию из коллекции «задушевные разговоры», обычно ломавшую ледок и развязывавшую языки даже тем, кто делать этого не собирался.
— Не скажу, — вдруг закрылся Ав. Он очнулся и понял, что сболтнул лишнее. Было заметно, что он жалеет об этом.
— Чего это ты?, — грамотно отступил Константин, на всякий случай изобразив обиду.
— Не скажу и все, — уперся мальчишка, при этом уши его предательски покраснели.
— Ну вот еще…, — протянул Константин, соображая, как спасти разговор. — Только ведь разговорились. Какие между нами могут быть теперь секреты? Мы же братья…
Константин неожиданно вспомнил, как в детстве приятель тайком провел его на греческий мистический обряд. И они тогда много чего увидели! Но, во-первых, то эротическое действо закончилось чудесами попроще, если уведенное вообще имело отношение к чудесам, а во-вторых, участники той запрещенной мистерии, больше напоминавшей оргию, были значительно старше.
— А знаешь, Мария очень красивая, — бросил он шар на пробу. — И уже совсем взрослая стала. Прямо невеста. Даже и не скажешь, что ей всего двенадцать…
— Уж почти тринадцать!… — Ав облизал губы и его уши опять сделались малиновыми.
— Ну так… Что же в ней?…
— Да не могу я тебе сказать!, —
— Ты что ли их Богу дал какое обещание?, — сделал обманный финт Константин и вспомнил о Каифе, разговорами о щите и девчонке, обладающей каким-то невероятным даром, заманившем его в Иудею. И подумал: — А вдруг старый лис прав? Вдруг он не придумал то пророчество, и все — правда?…
— Какое еще обещание? А-а, нет. Никому я ничего не давал. Просто стесняюсь сказать. Неудобно, знаешь… Она же девочка.
— Ничего себе… Неудобно ему, — и понял, что самое время прорезать.
— У тебя что-то с ней было? Клянусь, я не скажу Михаэлю.
— Правда?
Аву и самому было трудно держать секрет в себе. Очень уж хотелось им поделиться. Хоть с кем-нибудь
— Слово римского гражданина! Не то, что Михаэлю, — вообще никому не скажу!
— Ну смотри, ты пообещал. Я…
— Ну давай уже!
— Я поцеловал ее.
— Когда?
— Перед тем, как мы сейчас поехали. В колеснице. И раньше еще, в бассейне. В бассейне я вообще в первый раз… Она разрешила, — ты не подумай! Это скорее ей надо…
— И все?
Константин был явно разочарован. Странное дело, — а чего он ждал? Ведь только что он был готов удовлетвориться любым ответом. Что, собственно, изменилось? А ведь что-то изменилось. Последние минуты он мало что понимал из того, что говорил ему мальчишка, а теперь и вовсе как будто выключился.
— Ну да — все.
— И дальше все сделалось само? То есть ты Марию не держал?
— Угу.
— Не верю.
— Твое дело. Но ты же все видел. А чем, собственно, я мог ее держать?
— Ну ладно…, — потерял интерес к этой теме Константин. Не поверил. Или чего не понял… — А что, говоришь, она там… в карете? Что-то не то сказала? Ну, когда мы ехали из гарнизона.
— Да, в общем, все то…
— А чего тогда напраслину на девчонку наводишь?
— Все время только она и говорила. Вы мне рта не давали раскрыть
— Ну и что б ты добавил? Она опять на кого-то неверно показала?
— Да нет, все верно…
— А что тогда?
— Да просто вы все время мимо одного игрока проходили. Такого, без бороды, немолодого уже. Я даже удивился. А он ведь у вас перед глазами был! Вернее за спинами стоял. Ну, у тех, кого Мария тебе называла. Вы его оба как будто нарочно не замечали. Но ведь есть же правило — никаких исключений! Забыл, что ли?
— Одного прозевали — нестрашно. Подумаешь… Зато всех остальных…
— Да как сказать… Он в этой игре не какой-нибудь там случайный дядька, кого не страшно прозевать. Он обо всем, что те семеро хотят, с самого начала знал. Понимаешь, они как игрушки для него. Считают, что это они придумали игру. А ничего подобного! Придумал ее как раз он. Чтобы в конце все проиграли, а он чтобы выиграл. Все выиграл! Всю игру. Очень красиво играет! Один против всех. Я тоже так люблю. Немного сложнее, но интереснее же! Опять-таки выигрываешь больше… Да сразу все выигрываешь!
— Я что-то не пойму… Если он против них играет, то, стало быть… Он за меня?
— Нет. Ну как?… Я же сказал, что он против всех играет.
— То есть и против меня тоже?
— Ну разумеется!
— А какой ему в этом резон?
— Это уж тебе должно быть виднее. Ты же нам с Марией ничего про эту твою игру не рассказал. Откуда нам знать, какие у вас там тонкости могут быть? Кстати, один из этих семерых, ты еще про него сказал, что он самый главный враг…
— Сцепион.
— Точно! Так вот, он не совсем такой, как те семеро.
— Что это значит? Он один из них.
— Да я понимаю! Только…
— Ну что еще?
— Они тоже думают, что он один из них. То есть вы все…
— Да он главный у них!
— Вот все так и думают. И ты тоже попался…
— Да это же Сцепион придумал всю эту!… И остальных втянул
— Ну вот что ты споришь со мной! Я же сказал тебе… Ничего он не придумывал. Понимаешь, он вместе с тем дядькой играет. И этот дядька ему кое-что пообещал, если они всех вас переиграют.
— Нас?!
— Ну конечно!
— И меня тоже?
— Господи, ну какой ты глупый! Тебе что, по двадцать раз нужно повторять? Эта игра, собственно, против тебя и придумывалась. Ты что, не понял? Если этот дядька выиграет, ты больше всех проиграешь. Кстати, он этого твоего…
— Сцепиона.
— Да. Он ведь и его тоже обманывает. А этот дурак верит… В любом случае, ты уже почти проиграл. Так что этот дядька — молодец.
— Бред собачий!
— А чего ты обижаешься?
— Да потому что ты ерунду говоришь! Неоткуда еще одному игроку взяться!
— Подумаешь, проиграл… Меня Михаэль сто раз обыгрывал. Я же из-за этого не кричу на него. В следующий раз умнее будешь. А насчет сроков Мария все правильно сказала. Тут я согласен. Все начнется через две недели.
— Любопытно, ну и кто же этот твой хитрец? Я его знаю?
— Ты их всех знаешь.
— Я не про всех! Я про этого твоего… гения
— Ты его не просто знаешь. — Ты с ним дружишь. А чего ты так разволновался? Это ведь всего лишь игра.
— Что, прямо так и дружу?
— Господи, да у тебя ближе него никого нет!
— Не понял… А ты не мог бы мне его показать?
— Запросто! Какой ты недогадливый. Вот этот, — сказал Ав, улыбнулся и вытащил из карманчика тоги золотую монету, — А вы на что играли? Мы с Михаэлем и Марией обычно на грецкие орехи играем. Или на финики, если у кого есть.
— Август?!!…
Мария уже с лишним час, как пребывала в раю. Впрочем, если быть точнее, счастье накрыло ее раньше, еще на ипподроме, когда она, как богиня, вдруг взмыла в воздух и стала парить над всем тем, что однажды закончится… Соображала ли в тот момент девчонка, что это не совсем она правила четверкой лучших скакунов средиземноморского побережья, подаренных прокуратору девятью богатейшими коммерсантами Ершалаима, которым он в порядке исключения выдал лицензию на торговлю с Александрией и в складчину уже купившим два корабля? — Маловероятно. А что она думала по поводу того, почему ее ноги оторвались от пола? — Ничего она не думала. Вернее, думала, но не о том, почему это случилось, и что это, вообще-то говоря, сильно смахивает на чудо, а о том, как бы Ав не перестарался и не оставил на ней опять синяков. Как неделю назад — во сне. Она ведь потом три дня купаться с мальчишками не ходила. — Как бы кто не заметил. Он и в этот раз так же крепко ее держал!… О том же, зачем он ее поднял, — тут и думать не о чем. А правда, зачем? — Чтобы ее все увидели. Ну конечно! Зачем же еще? И держал… Кстати, она с ним честно расплатилась. Причем заранее. Прямо там. Перед тем, как они поехали. Стоя в той самой квадриге. Он еще сказал, что никто не увидит, как они целуются. И поэтому руками делал все, что хотел. Чтобы из нее скорее полилось…
А что — зрителей ведь и в самом деле прибавилось! Это поначалу за нарезавшей круги взбесившейся прокураторовой квадригой в остолбенении наблюдал лишь позорно отставший эскорт. Но потом к нему присоединилась еще и кавалерийская ала, так кстати возвратившаяся домой. В конце концов кто из нас удивляется во сне, почему он вдруг взял и полетел? И, еще не окончательно проснувшись, мы пытаемся покрепче запомнить, чего не надо бояться, как отталкиваться и как правильно держать локти, чтобы продолжать летать и днем, в нормальной жизни. И других, как нам еще кажется, мы будем потом учить. Рассказывать им, что это совсем несложно. Это ведь когда приходит понимание, что сон закончился…
Но он же не для всех заканчивается! Есть и такие, кто умеет хотеть сильнее других. По-другому.
Тебя ждет повышение
Валерий Грат не успел отплыть далеко и развернул галеру прежде, чем на берегу зажгли сигнальные огни, повелевающие ему вернуться в Кесарию. — «Надо же, как вовремя мы оба спохватились.» — Он, однако, ошибся: Константин, занятый совсем другими мыслями, даже и не заметил того, что Валерий впопыхах увез с собой вещицу, которая ни при каких обстоятельствах не должна покидать пределы Израиля — формальный символ власти римского прокуратора. Власти единоличной, тотальной. Тот, в чей указательный палец вгрызался когтями этот зловещий красавец, являлся реальным правителем Иудеи. Двадцать четыре дивных африканских бриллианта, которыми была выложена в профиль голова орла, — того самого, что рвет лису на черно-золотых штандартах Юлиев, — являли собой печать, оттиск которой на клочке папируса мог начать или прекратить войну с соседним государством, вынести или отменить смертный приговор любому израильтянину, разрешить или запретить кому-либо морскую торговлю и так далее.
А еще с помощью этого ювелирного шедевра решались спорные религиозные вопросы. Когда какой-нибудь оборванец с воспаленными глазами, говорящий исключительно цитатами из Исаии, надевал перстень прокуратора и в сопровождении двенадцати римских солдат, обойдя весь город, выходил из Ершалаима через Сузские ворота, очень скоро всем становилось понятно — Мессия он или самозванец. И все вопросы снимались. Валерий с удовольствием давал поносить казенную драгоценность любому желающему, тем более, когда об этом его просил Каифа. Ну, может быть, давал он ее без особого удовольствия, но пока что не отказывал. Только требовал, чтобы перстень потом тщательно мыли. Все-таки с трупа снимали…
Странно, камни вроде бы чистейшей воды… Холодные как лед и прозрачнее слезы… А, когда безумца вели через рыночную площадь, пылал он почему-то рубиновым огнем, да так, что глазам становилось жарко… Народу нравилось. Завораживало. Полгорода сбегалось посмотреть. Говорят, немыслимых денег тот перстень стоит. Вполне возможно. Ав наверняка и это тоже назвал бы игрой. Впрочем, он много чего называл этим словом. Но, что любопытно, не он один окрестил это форменное зверство игрой. Потому что это и была Игра! Та самая…
— Кое-что изменилось, — мрачно поприветствовал Константин своего недавнего собеседника, который в это время, чтобы не опоздать, должен был уже на всех крылах лететь в Рим. — Все гораздо веселее. Дело завернулось так, что даже и не знаю, как нам с тобой теперь головы сохранить. Так что подумай, прежде чем соглашаться.
А задуматься Валерию Грату было о чем. Легко ли, скажем, администратору далеко не самой спокойной провинции империи, находящейся под пристальным вниманием метрополии, приехать в Рим незамеченным? Так, чтобы о его приезде не узнал император. Чтобы вообще никто не узнал! Ни одна живая душа!! И это — пока что самое простое из того, что ему предстояло сделать. А вот устроить встречу, причем так, чтобы об этом опять же никто не узнал, с шестью заговорщиками, которые будут тебя заведомо ненавидеть, потому как в курсе, с кем ты водишь компанию, и на этом свидании уговорить их не убивать Августа — задача уже несколько иной степени сложности. Вдобавок злоумышленников нужно будет еще убедить самих по-тихому избавиться от их главного, седьмого подельника, а именно от Сцепиона, доверие и уважение к которому они испытывают безграничное. Причем сделать это они обязаны без промедления!
Так ведь и это еще не все! Наутро наши герои должны отправиться в сенат и честно признаться своим коллегам, сенаторам, что они готовили беззаконную расправу над венценосным отцом всех римлян. И уж собрались было, помолясь… Но тут случилось неожиданное: накануне Валерий Грат, которому был волшебный сон, примчался в столицу умолять их не причинять вреда тишайшему императору, который больше собственной жизни ценит свободы своих сограждан, покой и счастье благословляющего, — чего там стесняться, правду нужно говорить!, — боготворящего его простого люда, а так же искренность, нестяжательство, возвышенное искусство, театр, хорошие книги и что там еще… Что ночью они, потрясенные до глубины души открывшейся им правдой и прозревшие (при чем здесь правда? — да, в общем, ни при чем, просто слово уж больно удачное…), ужаснулись своему чудовищному заблуждению и в сердцах закололи любимца сената и народа Рима — доблестного Сцепиона. За то, что тот не убоялся, не струсил, как они, а, упорствуя в своем яростном безумии, решил в одиночку идти с мечом на кроткого, исключительно миролюбивого и потому безоружного Августа. (Кроткого — это уже перебор. Хотя, почему нет?… Очень даже можно такое слово вставить.) И остановить его иначе ну никакой возможности не представлялось. Короче, сознаться в том, что они гады и сволочи. А теперь вот решили покаяться и стать хорошими. Наконец, кульминация спектакля — точка невозврата: после проникновенной, вышибающей слезу покаянной речи заговорщики должны поскорее разойтись по домам, не дожидаясь, пока их схватят стражники, и еще до заката солнца вскрыть себе вены. Ни много, ни мало! Или принять яд. Кому как больше понравится. На выбор. Это не принципиально. Главное, успеть до заката… Такой вот план: быстренько сгонять в Рим и потолковать по душам с добрыми милыми людьми, которые только и ждут, чтобы какой-нибудь умник-солдафон с расстройством сна явился к ним посреди ночи и вырвал их из сладких объятий чужих жен. Да еще объяснил, что смерть гораздо слаще жизни, кратера дорогого фалернского вина и тех самых объятий… В общем, что может быть проще? Пустяковое в сущности поручение…
Через час легкая галера бывшего прокуратора Иудеи уже снова была в море. Двадцать четыре весла, в каждое из которых вцепились по два раба с располосованными бичами спинами, гнали ее на северо-запад. И, что удивительно, Валерий Грат был совершенно спокоен. Ну абсолютно безмятежен! Как ребенок. Даже чему-то улыбался… А с какой стати он должен был волноваться? В конце концов не на разбой же отправился. И разве он собрался кого-то обманывать? — Ни в коем случае! Константин настоятельно советовал ему забыть про всякие увертки и политесы, военную хитрость и прочую ерунду, производящую впечатление исключительно на плебеев и слабоумных. Говорить с заговорщикам из высшего света нужно открыто, предельно просто и понятно. Искренне и без лишней экзальтации. Разве что под конец чуть-чуть добавить дрожи в голос. Для пафоса. Якобы от волнения. Задача — поведать этим ослам то, что они прекрасно знают и так: Август ищет повод объявить себя диктатором. (Подумаешь, новость!…) И под занавес, когда все заскучают, начнут чесаться и вспомнят, что дома у них суп на огне выкипает, вывалить им на голову то, чего они не знают и что прокуратору Иудеи чудесным образом удалось подсмотреть во сне, а именно: что надежный и неподкупный Сцепион, угадавший в императоре родственную душу, за четырнадцать золотых талантов взялся Августу в грязном деле помочь, состряпав заговор против своего патрона и сделав сагитированных им исполнителей покушения пешками в дьявольской игре. Полгода этот поганый кукловод сколачивал команду, руководствуясь довольно странным для проведения подобных операций к