Оглавление

Глава 1

За окном, в хрустальном царстве зимы, медленно кружились снежинки, словно невесомые перья, сорвавшиеся с крыльев ангелов. Они падали на застывшие улицы, укутывая город в белоснежное безмолвие.

Воздух был пронизан ледяным дыханием декабрьской стужи, а стекло холодное и прозрачное, словно слеза, отделяло Миру от этого застывшего мира.

Она сидела у окна, обхватив колени тонкими, почти прозрачными от усталости пальцами.

Её темные волосы, некогда шелковистые и ухоженные, теперь лежали небрежными прядями, будто забытые листья на осеннем ветру.

Глаза, глубокие и печальные, словно озеро, в которых утонуло солнце, смотрели вдаль, но видели лишь тени прошлого.

На столе пред ней лежала старая фотография, ее углы были слегка потрепаны временем, а поверхность — исцарапана частыми прикосновениями. На снимке — они. Арсений. Его улыбка, широкая и беззаботная, как летний рассвет. Рука лежит на ее плече и словно обещает, что ничто нас не разлучит. Его глаза — теплые, живые, полные надежды.

Теперь все это было лишь воспоминанием, хрупким, как лед на весеннем ручье.

До войны Мира была совсем другой — легкой, как летний ветер, и светлой, как утреннее солнце. Её смех звенел в воздухе, словно хрустальный колокольчик, а глаза, большие и теплые, цвета спелой пшеницы, всегда искрились живой радостью.

Она любила длинные платья с цветочными узорами, которые мягко колыхались вокруг ее стройных ног, когда она шла по улицам родного города, и широкие соломенные шляпы, отбрасывающие кружевные тени на её смугловатое лицо.

Её волосы, густые и темные, как ночь в середине лета, всегда были убраны в небрежную, но изящную косу, из которой то и дело выбивались непослушные прядки, будто стремясь к свободе. На запястье звенел тонкий браслет — подарок Арсения, а на пальцах иногда мелькали кольца с крошечными камушками, подобранные ею же на берегу реки.

Мира работала в маленькой библиотеке, где пахло старыми книгами, пылью и чем — то неуловимо загадочным. Она знала каждую трещину на деревянных полках, каждый потрепанный корешок, и казалось, что сама душа этого места откликается на её прикосновения. Читатели любили ее за терпение и умение подобрать именно ту книгу, которая нужна, даже если сам человек не понимал, что именно он ищет.

А еще она очень любила танцевать. Не на людях, не для кого — то — просто для себя. Когда в ее маленькой квартире никого не было, она включала старый патефон, и под трескучую мелодию вальса или задорные народные напевы кружилась по комнате, раскинув руки, будто пытаясь обнять весь мир.

И был Арсений. С ним все казалось проще, ярче, значительнее. Они гуляли, делились мечтами, смеялись над глупостями, а иногда, просто молчали, но вдвоем.

Он называл её «моё солнце», а она в ответ «моя гавань».

Но потом пришла война. И солнце погасло…

Год. Целый год с тех пор, как он ушел. Война забрала его, как осенний ветер уносит последний лист, не оставляя выбора. И теперь каждый день был наполнен тихим, ноющим ожиданием, как незаживающая рана.

Внезапно раздался стук в дверь — резкий, неожиданный, словно вырвавший ее из объятий тягостных дум. Мира вздрогнула, словно испуганная птица, и медленно поднялась, ощущая, как дрожь пробегает по ее телу.

За дверью стояли соседи — тетя Марина и Пётр. Их лица покрытые морщинами, словно карта прожитых лет, выражали тихую тревогу. Тётя Марина, в своём потрепанном, но аккуратно заштопанном платке смотрела на нее с материнской заботой, а Пётр, сгорбленный под тяжестью прожитых зим, держал в руках небольшой узелок — наверное, опять что — то из своих скудных запасов.

— Мира, дитя, — голос теть Марины был мягким, как шёпот ветр в листве, — мы просто хотели проведать тебя. В такие дни… особенно тяжело.

Мира попыталась улыбнуться, но её губы лишь дрогнули, выдавая внутреннюю боль.

— Всё хорошо, — прошептала она, отводя взгляд к окну, где снег продолжал свой бесконечный танец. — Просто… скучаю.

И в этих словах была вся ее скорбь — безмолвная, глубокая, как сама зима.

Снег валил уже третьи сутки, заваливая улицы Ленинграда белой пеленой, скрывая под собой обломки разрушенных домов, следы ботинок и слезы.

Такой жуткий январь 1942 года. Блокада.

Мира металась по квартире туда — сюда, пытаясь не подходить к окну. Но, как обычно — хочется ведь узнать, что там. Подойдя к окну она прижала ладонь к холодному стеклу. Замерзшие пальцы сливались с инеем, будто пытались стать частью этого ледяного мира.

Внизу, во дворе лежали трупы. Их не хоронили — некому было. Не было сил. Не было возможности.

Город умирал…

Она машинально потрогала карман, где лежала хлебная карточка. Эти клочки бумаги стали дороже золота. Хлеб 125 граммов!

Потеряешь — умрешь. Украдут — умрешь.

Вчера на базарной площади повесили мародера. Он вырвал у старушки паёк и тут же был схвачен. Люди, едва стоявшие на ногах, собрались вокруг виселицы и молча смотрели, как болтается его тело. Никто не плакал. Никто не кричал. Просто смотрели.

Голод, словно превращал людей в тени…

— Мира, — голос тёть Марины был хриплым, как скрип двери в промерзшем доме. — Слышала? Говорят, по Ладоге оправляют машины. Может, скоро привезут муку…

Мира кивнула, не отрывая взгляда от улицы.

«Дорога жизни». Ледовая трасса через Ладожское озеро. Единственная ниточка, связывающая Ленинград с «большой землёй». Но немцы бомбили колонны. Каждый рейс — лотерея.

Она знала, что Арсений где — то там, на фронте. Может под Москвой. Может уже…

— Нет! Нельзя так думать. — отдергивала себя от плохих мыслей.

В квартире было ужасно холодно. Печь не топили — дрова кончились. Сожгли книги, мебель, даже половицы. Теперь жевали столярный клей, варили «суп» из кожаных ремней.

Мира взяла фотографию Арсения. Его улыбка казалась теперь чем — то нереальным, как сон.

— Вернись… — прошептала она.

Но ответом была лишь тишина.

Город молчал.

И в этой тишине слышалось только одно — мерный, неумолимый звук метронома.

Он отсчитывал время.

До весны…

До победы…

До смерти…

Глава 2

Зима сжимала Ленинград в ледяных объятиях, вытягивая из него последние капли жизни.

Февраль 1942 года. Воздух был густым от мороза и отчаяния, каждый вздох обжигал легкие, словно лезвие. Мира шла по Невскому проспекту, вернее, по тому, что от него осталось. Брусчатка, некогда ровная и гордая, теперь была изрыта воронками, засыпана битым кирпичом и стеклом. Над разрушенными фасадами домов зияли черные глазницы выбитых окон, словно город смотре на нее пустотой.

Дойдя до места получения пойка она заметила пожилую женщину, которая стояла, опираясь на резную трость с потускневшим серебряным набалдашником. Её пальцы, тонкие и изможденные, судорожно сжимали карточку, будто это была последняя нить, связывающая её с миром живых.

— Ты новенькая? — хрипло спросила женщина, поворачивая к Мире лицо, изрезанное морщинами, словно старый пергамент.

— Нет, я… я живу здесь, — ответила Мира, с удивлением замечая, что голос старой женщины звучал неожиданно твердо, не смотря на слабость тела.

— А, значит ты еще не знаешь, что хлеб сегодня с опилками, — усмехнулась она, и в глазах её мелькнула горькая ирония. — Я, Лидия Семёновна. Раньше работала в музее. Хранила старинные книги. Теперь вот… — она махнула рукой в сторону разрушенного здания, — хранить нечего. Разве что память.

Её платье, когда — то дорогое, бархатное, теперь висело на ней, как на вешалке, а на шее болталась тонкая цепочка с медальоном. Мира заметила, как Лидия Семёновна время от времени касалась его, будто проверяя, на месте ли он.

— У вас в медальоне, наверное, кто — то важный… — не удержалась Мира.

— Фотография сына, — ответила ей женщина, и ее голос дрогнул.

«Самые страшные потери — не те, что подтверждены похоронкой, а те, что повисают в ледяном воздухе между «пропал без вести» и «может быть жив»…

Каждый день встречаясь на месте получения хлеба, два дня подряд Мира заметила, что не приходит за хлебом Лидия Семёновна.

Узнав, где она живет, Мира отправилась к ней.

Лидия Семёновна не поднималась с постели третий день. Мира оставалась у нее. Приносила ей воду, растопленную из снега, и крошечные порции хлеба, которые та отказывалась есть, настаивая:

— Тебе нужнее, дитя. Я уже своё отжила.

Но сегодня, она неожиданно села, цепко схватив Миру за руку. В её глазах, обычно мутных от голода, вспыхнул лихорадочный блеск.

— Я должна тебе показать…

Медальон открывался со скрипом. Внутри, под потрескавшимся стеклом, лежала не фотография, а миниатюрный портрет — парень в военной форме, нарисованный акварелью.

— Андрей. Мой сын. Он художник… — пальцы её дрожали, касаясь стекла. — Ушёл добровольцем в июле 41 — го. Последнее письмо прислал из под Тихвина — писал, что их часть переводят на Волховский фронт. Дальше… а дальше — тишина…

Мира всмотрелась в лицо на портрете :

— Он такой… такой…

— Красивый? — улыбнулась Лидия Семёновна. Всегда все теряли дар при виде Андрюши.

Она сжала медальон в кулаке:

— Официально он «пропал». Но я знаю — он жив. Чувству. Вот тут чувствую. — Постучала себе по груди. — Он унаследовал мой характер. Моё упрямство. Выжил. Должен был.

Под матрасом Лидия Семёновна хранила потрепанную карту. Красным карандашом были помечены места, где велись бои осенью 1941 — го: Тихвин, Волхов, Кириши.

— Я ходила в военкомат каждый месяц. Пока могли ходить ноги… — её голос сорвался. — Один офицер шепнул мне: «Если бы погиб — нашли бы. Значит в плену». Но это…

Она не договорила. Оба знали: немцы не брали пленных под Тихвином.

Расстреливали на месте.

— А если раненый? — вдруг сказала Мира. — Могли ведь эвакуировать в другой госпиталь, потерялись документы…

Лидия Семёновна посмотрела на неё с благодарностью, но а глазах читалось:

«Перестань меня утешать. Я всё понимаю»…

Так сидя у кровати Лидии Семёновны и размышляя заснула и Мира. А на утро, принявшее ночью решение она решила привести в действие.

Она пришла в районный комитет Красного Креста. Очередь из женщин, таких же исхудавших, как она, тянулась вдоль обледеневшей стены.

— Опыт есть? — спросила суровая медсестра с тетрадью.

— Нет. Но я быстро обучаема.

— На фронте учиться некогда, дитя. Будешь здесь, в госпитале. Разносить бинты, убирать…

Мира лихорадочно перебирала вчерашний диалог с Лидией Семёновной и выпалила покачав головой:

— Я хочу на Волховский фронт…

Собиравшаяся уходить женщина развернувшись подняла бровь:

— Родные там?

— Да, — Мира коснулась кармана, где лежал портрет Андрея. — Очень дорогие.

Придя домой, Мира рассказала всё Лидии Семёновне, та безуспешно умоляла её отказаться от этого плана:

— Ты не понимаешь, что там! Там АД!

— А здесь? Разве здесь не ад? Чем лучше тут? — ответила Мира со слезами на глазах.

Она оставила ей половину своих хлебных карточек и банку столярного клея — « на чёрный день». В последний момент Лидия Семёновна сунула ей в руку медальон :

— Если найдешь его… Если случится что…

Мира в голос заплакав обняла Лидию Семёновну — ее одежда сё еще хранила запах лаванды от мирного времени.

— Я найду его. Мы вернёмся. Может даже и…

Поцеловав её она рывком выбежала смахивая слёзы. На улице её ждала грузовая машина с красным крестом. Она спросила водителя:

— Сколько тут будем стоять?

— Очень не долго. Минут 10 максимум. — Ответил водитель.

— Мне хватит! — сказав побежала попрощаться с тётей Мариной и Петром.

Еле отбившись от рук тёть Марины, Мира вернулась к машине.

— Садись, сестра! Через Ладогу надо успеть до темноты — немцы охотятся за санитарными колоннами.

Мира в последний раз оглянулась на город. Где — то там, в снежной мгле, оставались Арсений — возможно мёртвый, Лидия Семёновна определенно умирающая и её собственная жизнь, которую она добровольно меняла на крошечный шанс хоть кому — то помочь, а не сидеть сложа руки…

Грузовик рванул вперед…

Глава 3

Волховский фронт. Март 1942 года.

Госпиталь размещался в полуразрушенной церкви. Стены с фресками святых теперь укрывали не молящихся, а стонущих от боли раненых. Воздух был густым от запаха йода, гноя и крови раненых…

Мира, в пропитанной коричневыми пятнами форме медсестры, перевязывала очередного бойца, когда услышала крик снаружи:

— Санитаров сюда! Живого офицера принесли!

Она выбежала наружу. На снегу лежал мужчина в рваной шинели. Лицо — бледное, с резкими чертами, губы — синие от холода.

Но самое страшное — живот, перевязанный грязным бинтом, уже пропитанным кровью.

— Срочно в операционную! — крикнула она, хватаясь за носилки.

Его зрачки сузились от боли, когда его подняли, но он не застонал. Только рукой поманив Миру к себе прошептал ей в ухо:

— Не тратьте на меня время и бинты…

Находясь так близко к нему она взглянула на его лицо под другим углом — и сердце её дрогнуло.

Глаза. Те самые глаза, что на портрете в медальоне у нее на шее…

Она ему в ответ на ухо:

— Ты сын Лидии Семёновны? Андрей?

Но он упал в беспамятство.

Все эти дни Мира суетилась около него, ухаживала и делала все, что могла для него.

Он бредил. Кого — то сильно ругал. Разговаривал с мамой.

Он выжил. Чудом. Пуля прошла в сантиметре от позвоночника.

Троя суток. Эти самые ужасные и длинные три дня в жизни Миры. Она его вымаливала у смерти. И вот, он открывает глаза, первое, что он увидел — это её, спящую на табуретке по