Аристотелевская метафизика ограничивает людей вместе с создаваемым ими государством узкой полосой теоретической территории между звериным и божественным. Как высшие животные, обладающие логосом и богоподобными фигурами, достигающие самодостаточности в «мышлении, мыслящем самое себя», люди Аристотеля (а они, безусловно, мужчины) предшествуют пониманию того, что значит быть человеком, начиная с повседневных отношений: между любовниками, матерью и дочерью или сыном, между братом и сестрой, отцом и дочерью или сыном. Не говоря уже о том, что, когда речь заходит о категориях метафизики, не достигших человеческого уровня, растение остается без внимания.
Во-вторых, из этого следует, что после тысячелетий западной философии и вслед за этим провалом «человек» еще не мыслится, не представляется и не переживается как (по меньшей мере) двое, с различием между мужчинами и женщинами. Узурпация неопределенного понятия «человечество» одной половиной вида, то, что я назвал лукавой синекдохой, подразумевает неизмеримо больше, чем простое исключение женщин из его сферы. Она указывает на то, что человек до сих пор ошибочно воспринимался как сущность, а не как отношение одного к другому. Представление о человеке через его иерархически низшее или высшее положение по отношению к животному и божественному несовершенно, поскольку односторонне. Исключение женского не просто обедняет человечество, но и полностью уничтожает его как значимую конструкцию.
Третий смысл прозрения Иригарей заключается в том, что человек — это не культурная, а тем более не биологическая данность, а всё еще невыполненная задача. Мы увидели эту уникальную миссию в квазируссоистском стремлении культивировать желание, совершить переход от природы к культуре, не отказываясь от материальности роста, воплощения и половых различий. Для того чтобы выполнить эту миссию — и спорно, может ли она когда-либо быть доведена до конца, — необходим человек. По словам Иригарей: «Остается завершить работу: построить дом, изобрести любовь, взрастить дух» [419]. Иными словами, она призывает к дому, oikos, который не изолировал бы нас от остальной окружающей среды и ее экологии, к любви, несводимой к гормональным колебаниям или всплеску влечений, и духу, который не требовал бы жертвоприношения природы в целом для ее же расцвета.
В ответ на нынешнее увлечение постгуманизмом, с его главным утверждением о том, что человек был превзойден благодаря технологическим достижениям прошлого века, Иригарей справедливо утверждает, что мы еще не стали людьми. Поступая так, она оказывается в негласном согласии с Карлом Марксом, который в своих ранних работах рассматривал ход событий, предшествовавших всеобщей эмансипации рабочих, как «предысторию человеческого общества» [420]. Разделение человечества на двоих далеко от разделения ранее существовавшей категории людей пополам. Напротив, изобретение человека в системе отношений, лишенных простого единства, позволяет каждому расти по отношению к другому так же, как и к себе, и способст
