автордың кітабын онлайн тегін оқу Инспектор. Городской роман
Роман Чикин

Үзіндіні оқу

Кітап туралы Тегін фрагмент

Роман Чикин

Инспектор

Городской роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Дизайнер обложки Елена Чикина

Редактор Сергей Васильченко

Автор знает о жизни большого города не понаслышке. Особенно о ее неприглядных сторонах. Главный герой романа — Инспектор — чувствует себя душой этого города. Города бомжей, ментов, алкоголиков, многодетных мам, пенсионеров и водителей трамваев. Города, погрязшего в равнодушии. И ему небезразлично то, что происходит вокруг. Он пытается сделать этот мир хоть чуточку лучше. Что ему поможет? Дружба? Сознание долга? Или одиночество и алкоголь?

18+

И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг.

Откровение Иоанна Богослова, 3, 14—17.

* * *

— Комиссия по делам несовершеннолетних и защите их прав, — я снимаю трубку надрывно дребезжащего телефона и громко и четко вбрасываю эту сакральную фразу в ухо невидимого собеседника.

— Почему у нас снег возле подъезда не убирают? Я вам уже третий раз звоню! Что это такое?! Мне что, ноги прикажете ломать?! Как я дойду в поликлинику?!.. Я инвалид, ветеран труда!.. — обрушивается на меня поток шипящей, будто струя мочи в снег, ругани. Я терпеливо выслушиваю инвалида и ветерана труда, затем мысленно выливаю из уха налитую в него несвежую старческую мочу и четко и громко повторяю заклинание:

— Вы позвонили в комиссию по делам несовершеннолетних. С Вашим вопросом Вы можете обратиться в отдел ЖКХ. Записывайте телефон…

Старушка немедленно прекращает свои словомочеизлияния, торопливо (я слышу, как в трубке шуршит затупленный карандаш по мятому тетрадному листку) записывает телефон и оставляет меня слушать короткие гудки. Я бережно кладу трубку на рычаг телефона и на вопросительный взгляд Маринки Петровой отвечаю:

— Фигня, нас опять хотели снег убирать заставить.

Все хорошо, все спокойно. Мне нет дела до снега и его уборки, пока, к примеру, какой-нибудь школьник-дурачок туго слепленным снежком или изрядным куском льда не пробьет голову своему однокласснику. Вот тогда я и примусь за дело, ведь я — инспектор комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав.

Да, если уж речь зашла о пробитых головах. Прошлым летом к нам пришел материал из Следственного комитета одной из соседних со столичным регионом областей. Пацан, житель нашего района, уехал на каникулы к бабушке и, гуляя в деревне, повздорил с местными мальчишками. Казалось бы, тут бы столичному жителю и огрести по полной — как известно, провинциальные школьники гораздо лучше разбираются, как вдарить в «солнышко» или под коленку, чем как скачать новую игрушку в «Эппл стор», но не тут-то было. Наш пацан не посрамил чести родного района, и после короткой словесной перепалки поднял с земли увесистый кусок кирпича и обрушил его на голову одного из обидчиков. Итог — тяжкий вред здоровью и отказной по сто одиннадцатой. Да ладно бы только это! Родители мастера кирпичного боя долго пытались переквалифицировать статью на менее тяжкую, писали, подавали, снова писали, а потом, видно, плюнули на все и отдали сынка в «Самбо-70». И правильно! Нехер кирпичами по голове бить, лучше голыми руками обидчиков поломать.

Было ли подобное в мое детство? Конечно, было! И в детстве моих родителей такое происходило, и детстве моих дедов и бабушек. Пацаны дрались всегда. Мальчишки из одной деревни лупили мальчишек из соседней — и наоборот. И носы разбивали, и ссадинами и синяками награждали друг друга немилосердно. И я дрался, да. Вот только конфликты эти решались тогда по-другому. Не писали заявления. Не ходили в суды. Сами решали, по-свойски, потому что все друг друга знали, и не нужно никому было выносить сор из избы. Синяки заживут, царапины затянутся. И скоро нечего будет делить, и никто, к примеру, Кольку «глистой» не обзовет. Ну, разве только в шутку, по старой памяти. Вырастут пацаны и научатся уважать друг друга без протоколов и отказных.

Снова дребезжит телефон. На этот раз это Надька — ну или, если угодно, старший инспектор отдела по делам несовершеннолетних нашего районного ОВД капитан полиции Соловьева.

— Привет, что у тебя?

— Вы на месте сейчас?

— Ну как бы да… Вроде вот говорю с тобой.

— Ой, пофигу. Короче, факс прими, там по «Подростку».

— Стартую…

Старенький «Панасоник» (с инструкцией на корпусе: «Обережно вставте папир. Неправильно пид нахилом…») начинает натужно скрежетать и втягивать «папир» внутрь себя. С обратной стороны вскоре показывается бумага с размазанным и сплюснутым эмвэдэшным орлом, аббревиатурой нашего ОВД и прочей необходимой делопроизводственной дребеденью. «Информируем Вас, что в период 26 — 28 февраля органами внутренних дел будет проводиться оперативно-профилактическое мероприятие «Подросток-Улица». Прошу Вас обеспечить участие представителя Вашего учреждения в данном мероприятии». Прекрасно. Если вкратце — надо будет шарахаться вкупе с нашей доблестной полицией по территории района и выявлять малолетних негодяев, нарушающих, распивающих, раскуривающих и т. п. В принципе — все как всегда. Единственное, нужно не забыть навестить все наши замечательные семьи, а их на учете в настоящее время двадцать две. Good bye, and hooray!

Быстро сажусь набросать план проведения оперативно-профилактического рейда — Маринка подпишет его, а Сан Саныч, председатель комиссии и одновременно — глава управы района — утвердит. Хотя в именовании должности Сан Саныча акценты нужно расставить с точностью наоборот — безусловно, в первую очередь он глава управы. Да если уж говорить честно и откровенно, нашу работу он считает если не полностью бесполезной, то достаточно безнадежной. Спорить с ним или поддерживать его мнение я пока не готов, хотя, если поговорить наедине с самим собой честно и откровенно… Но нет, нет, меня ведь ждет план!

План подписан и утвержден. Созваниваюсь с Надькой, и мы забиваемся на послеобеденное время возле ОВД — она пообещала, что нам дадут машину. Круто! Без мигалок, конечно, но серебристую служебную «стопятнадцатую» с меланхоличным водителем Антоном. Так-то оно если и не особо продуктивнее, зато гораздо комфортнее. А пока… вот уже и время обеда.

Я — чиновник. Как это ни странно, занимаясь подобной социально-ориентированной работой, я имею статус государственного служащего. Да! С одной стороны, я государственный служащий — человек на службе государству, системе, человек в костюме и галстуке, с корочкой и грузом ответственности на плечах. С другой стороны, я — чиновник, эдакое безразмерно обнаглевшее тело, сидящее на шее простых граждан нашей многострадальной России и свешивающее огромное и лоснящееся от взяток брюхо на глаза этих же беспорочных и святых граждан. Двоякое впечатление, при котором, как правило, превалирует второй вариант. Поверьте, я не в обиде, все закономерно.

Но это лишь эмоции.

Если же говорить «по чесноку» (а давайте говорить именно так), я — практически нищий в этой стране человек. Судите сами — а свидетелями и господами присяжными заседателями будут не подростковые экзальтированные эмоции и озлобление пропахших дешевыми лекарствами пенсионеров, а голые и беспристрастные факты и — более того — не политизированные ни на йоту цифры.

Итак.

Те, кто когда-либо был связан в своей жизни с вооруженными силами или иными силовыми структурами, неважно, советского или российского периода (а если прикинуть, таких людей, живущих на просторах нашей страны, можно по лапкам многоножки считать — и ножек не хватит), знают, что ежемесячная зарплата военнослужащего (денежное довольствие, или, как острят прожженные вояки, «денежное удовольствие», ) состоит из нескольких элементов. Традиционно это две основных составляющих: оклад по должности (механик-водитель БМП ты или командир дивизии авиации дальнего действия), и оклад по званию (есть разница, согласитесь, сержант ты или полковник). Дальше идут разнообразные надбавки: за выслугу лет, за особые условия, за секретность — ну и еще какая-нибудь неведомая фигня. К чему я это? Зарплата современного чиновника складывается точно таким же образом.

Мой оклад по должности составляет шесть тысяч двести тридцать рублей.

Мой оклад по классному чину (см. «воинское звание») составляет две тысячи пятьсот рублей.

За выслугу лет я получаю целых девятьсот тридцать четыре рубля пятьдесят копеек.

Надбавка за особые условия труда равняется пяти тысячам шестисот семи рублям.

Моя ежемесячная премия (ну это вообще мутная тема, видимо, чтобы совсем не нищенствовать) представляет из себя аж целых двенадцать тысяч четыреста шестьдесят рублей.

Если суммировать все вышеозначенные цифры, мы получаем двадцать семь тысяч семьсот тридцать один рубль пятьдесят копеек — и все бы ничего, но ведь нельзя забывать про такую штуку, как подоходный налог, равняющийся в нашей стране тринадцати процентам. Я до сих пор не могу осознать всю суть этого шедевра финансовой мысли наших государственных мужей (или жен в последнее время). Я работаю на государство. Государство платит мне за это деньги. И тут же часть этих денег забирает вроде как на свои нужды. Иероним Босх, напиши картину!

В итоге на руки ежемесячно я получаю двадцать четыре тысячи сто двадцать шесть рублей. В общем и целом, — наверное, не самый худший вариант — да вот только совершенно случайно я знаю, что, к примеру, администратор программы на телеканале получает в два раза больше, а корреспондент там же — в три.

Такая вот математика!

А на тот случай, если нищие чиновники начнут возмущаться, мол, жить нам, сирым и убогим, не на что, существует эдакое хитрое число, которое официально называется прожиточный минимум. То есть, если в месяц ты имеешь эту самую сумму дохода, определенную аж целым постановлением правительства — все, друг, ты в шоколаде! За коммуналку заплатить можешь, на пожрать денег хватит. Ну, а все остальное — от лукавого. И учитывая, что на данный момент величина прожиточного минимума в столице составляет пятнадцать тысяч триста семь рублей — я могу себе ни в чем не отказывать сверх того еще на целых девять тысяч! Ну, негодяйский чиновник, зажрался просто! Так что я вполне неплохо себе живу. Вот только, если вдруг сломается стиральная машинка или холодильник — и мне потребуются новые… А еще, если… А, стоп, чайник уже вскипел.

Сегодня в Москве настоящая зима. За выходные небо в озлоблении вывалило на зажравшихся столичных жителей не меньше трех месячных норм осадков, и теперь впору запрягать розвальни и катить с лихим ямщиком к цыганам, а не карабкаться в летних туфлях и легких брючках по колено в снежном месиве. Угрюмые дворники-таджики неторопливо сгребают тяжелый, успевший напитаться влагой оттепели снег с тротуаров на проезжую часть, затем по улице с ревом лихо проносится трактор «Белорус» с белорусом Сашей за баранкой, и весть снег опять оказывается на тротуаре. Голые озябшие деревья терзает сумасшедший беспризорный ветер, пахнет влагой, снегом, бензиновой гарью и булками с недалекого хлебозавода. Февраль!

Успев насквозь промочить ноги всего за десять минут пути, я подхожу к нашему районному ОВД. Старое здание, построенное в бывшем селе лет шестьдесят назад, не без претензии на определенное архитектурное изящество того периода, рассыпается прямо на глазах. В округлых чердачных окнах нет стекол, огромной проплешиной смотрится часть стены с отвалившейся штукатуркой. Вообще, вид здания наводит на мысль о неоднократном и, в конце концов, удачном штурме отдела какой-нибудь залетной бандой с юга нашей страны. И даже светодиодная табличка с надписью «Полиция» не спасает ситуацию.

У ворот отдела уже стоит под парами серебристая «стопятнадцатая». Антон в желтом пуховике задумчиво смотрит в зеркало заднего вида на копошащихся с лопатами таджиков, а Надька стоит возле машины и усердно пытается втиснуть пачку бланков протоколов в пластиковую папку-чемоданчик. Я подхожу, снова обмениваюсь приветственными воплями с товарищами полицейскими, и «стопятнадцатая», свистнув ремнем передачи, вслед за трактором месит колесами слякотный снег.

— Куда едем? — спрашивает Антон.

— Давай к метро, там хлебное место, — отвечает с заднего сиденья Надька. — Там четко пятнадцать метров на парковке. Не придерешься.

Антон включает поворотник и уходит под эстакаду. Мимо мелькают серые, заляпанные зимой и усталостью дома, трамваи и перила набережной.

Надька работает в отделе недавно. Когда она первый раз пришла к нам представиться-познакомиться и стала рассказывать про себя, на фразе Надьки «ну я до этого в округе работала», Маринка жестом руки остановила рассказ и, не особо церемонясь, задала вопрос в лоб:

— А чего из округа-то на землю погнали? В чем накосячила?

Надька тут же как-то сдулась, красноречие ее спряталось за отворот форменной шапки, и она без особого энтузиазма начала оправдываться.

— Да нет, почему? Ну я просто в округе на картотеке была, а что это за работа? Ну, я как-то посерьезней чего-то захотела, а на земле и есть самая работа…

Но нам уже и так все было понятно: в наш районный ОВД Надьку отправили в ссылку. Да и пускай — лишь бы не заваливала тоннами дурацких протоколов, в которых-то и состава нет и не было, как делала ее предшественница, фантастически бестолковая девица в очках на заостренном носике.

Вот мы и у вестибюля станции метро. Круглое, будто циркулем вычерченное здание безо всяких архитектурных излишествк принимает в себя и одновременно выплевывает из крутящихся прозрачных дверей кучки разнообразных пассажиров. Нас, однако, интересует определенный контингент. Это школьники старших классов или студенты-первокурсники. Те, кому еще нет восемнадцати, но которые уже вовсю балуются сигаретками перед тем, как зайти в метро, тем самым нарушая федеральный закон об охране здоровья граждан от вредного воздействия табачного дыма. Чтобы оперативно подорваться и застукать этих негодяев в момент совершения правонарушения, Антон паркуется практически напротив входа в метро. Снег перестал, небо немного прояснилось, и Надьку в форме на заднем сиденье очень хорошо видно.

— Блин, че мне делать-то? Тут такое палево!

— Ну ты бушлат сними.

— А че толку? Я же все равно в форме.

— Блин, ну да. Ну шапку сними хотя бы.

Пока Антон с Надькой решают невероятно важный вопрос маскировки, мое внимание привлекают два мужика, пытающиеся войти в вестибюль метро. Обоим за полтинник, оба одеты невзрачно и пьяны в щи. Поддерживая друг друга и нелепо размахивая руками, они почти доходят до дверей, но один вдруг как будто что-то вспоминает и начинает двигаться в обратном направлении, прямо к нашей машине. Второй, увидев такой маневр товарища, что-то буровит в его сторону и тоже, неверно ступая и пошатываясь, устремляется вслед за ним.

— Вон, смотри, какие красавцы!

Антон с Надькой прерывают свой диалог и тоже с интересом начинают наблюдать за алконавтами.

А те и не подозревают о нашем существовании! Остановившись всего в двух метрах от капота, прямо посреди парковочной площадки, на виду у спешащих кто куда добропорядочных граждан, бухарики с трудом расстегивают ширинки и принимаются обильно поливать снег и асфальт пенящейся и брызгающей в стороны мочой.

— Блин, вот придурки! — Антон начинает ерзать на сиденье. — Совсем уже охренели!

— Хорошо хоть, не на машину ссут.

— Да их вообще принять можно запросто. Где сейчас наш патрульный экипаж?

— Да ты пока звонить им будешь, они уже свалят сто раз. Ну или метровские их примут.

Антон все равно не выдерживает этого вопиющего беззакония и отрывисто сигналит несколько раз. Один из бухариков медленно поворачивает голову в нашу сторону, затем неторопливо встряхивает, застегивает ширинку и, окликнув собутыльника, также благополучно завершившего полив парковки, ковыляет к метро.

— Блин, ну это пипец, конечно, — резюмирует Надька. — Вообще, это чисто работа ГНР.

— А с другой стороны, — начинает размышлять Антон, — вот нахера таких забирать? На прошлой неделе у нас на земле опять одного местного наркота приняли. Спиздил он опять что-то. ГНР за ним выехала, а он обдолбанный в хлам. Ну, его в отдел повезли, а пока ехали, он прямо в машине обосрался. Как мужики потом тачку отмывали, я не знаю.

— Жесть какая!

— А он вообще конченый уже, ему тридцатник, наверное, а мозги уже все растеклись. Просто дебил стал.

— А нельзя с ним что-то сделать?

— А смысл? Он же постоянно отделу палки делает. То хранение, то кража, то еще какая-нибудь херня. Ценный кадр, хоть и наркоман.

Пока мы обсуждаем будни сотрудников полиции, на нашу машину, припаркованную почти у самого вестибюля, наконец обращают внимание постовые из метро. Видимо, их привлек сигнал Антона, призванный спугнуть ссущих алкашей. Из прозрачных дверей неспешно выходит небольшого роста молодой сержант и вальяжной походкой следует к «стопятнадцатой». Надька открывает дверь; сержант, увидев капитанские погоны, несколько сдувается и бормочет:

— О, коллеги… Здрасьте!..

— Здрасьте. А у нас тут «Подросток-Улица».

— А, елки! А у нас «Подросток-Метро».

Все четверо, мы весело ржем, и сержант отправляется к себе в вестибюль. Я замечаю:

— А ведь мы у них тут клиентов перехватываем. Конкуренция!

А вот и клиенты. К метро подходят два пацана, что-то пьют («Ну-ка, что там? Коктейль? А нет, блин, газировка»), затем вынимают сигареты и беспечно закуривают.

— Все, есть! Пошли! — Надька хватает форменную шапку и пластиковую папку-чемоданчик с протоколами.

— Да погоди ты, — осаживает ее Антон. — Пацаны вроде взрослые.

— Все равно надо проверить, — торопит Надька. — Давай!

Антон меланхолично вздыхает, снимается с ручника и с визгом подлетает к опешившим пацанам. Мы с Надькой выходим из машины; пацаны, которые явно старше восемнадцати, быстро смекают, в чем дело, и стремительно отпрыгивают подальше от вестибюля.

— Вот, пятнадцать метров, все четко! Без претензий! — бородатый нарушитель ухмыляется довольно, но вежливо, и с явным наслаждением затягивается, как я успеваю разглядеть, «Парламентом лайт».

— Ребят, рискуете же, — ворчит недовольная сорвавшимся протоколом Надька. — Соблюдайте федеральный закон!

Пацаны стремительно докуривают и исчезают из нашего поля зрения. Мы садимся обратно в машину, Антон дает заднюю и останавливается на прежнем месте.

— Я же говорил, — Антон потягивается и звучно зевает.

Надька молчит; она категорически не любит признавать себя неправой. Однако молчание длится недолго — у Надьки угрожающе громко звонит телефон.

— Да! Привет. Да, я с Антоном. Мне Гришин разрешил. Нет, я ему еще с утра сказала, что у меня рейд. Он сказал: бери машину. Я вообще-то за весь отдел сейчас статистику поднимаю! А нахрена ему машина? Он сам в округ съездить не может? Не знаю. Ладно. Антон сам тебе перезвонит.

Во время Надькиного разговора Антон понимающе кивает, затем достает из кармана желтого пуховика свой телефон.

— Я же говорил, что этому придурку будет нужна машина. Я ему даже сказать ничего не успел.

— Ну а зачем ему в округ ехать?

— Ну типа вызывают свободного зама. Планы какие-то надо отвезти.

— Блин, бред какой-то. Я в округе тоже каждую неделю бываю — я что, машину себе требую?! Охренел в конец уже.

— Говорят же, что он олень полный.

— Да наши опера так и советуютговорят его на три буквы слать. Только что толку? Рейд-то у меня срывается!

— Позвони Гришину. Так и скажи ему прямо: мне не дают выполнить ваше указание.

— Ладно, тебе же все равно ехать. Просто вопрос: его только отвезти, или еще ждать придется?

— Блин, Надь, я не знаю. Если я быстро освобожусь, я тебе наберу. Где вас высадить?

Я — сторонний наблюдатель будней ОВД. Я вроде есть, а вроде меня и нет. Я слушаю этот диалог и понимаю, что мне совершенно незачем все это знать — кто из замов начальника отдела мудак, кто может ездить к вышестоящему руководству на общественном транспорте, кто мешает отвезти какую-то тетку на продувку, а кому приходится в выходной выписывать топливные талоны для патрульной машины и ГНР. Я — будто растворен в этом низком угрюмом февральском небе, устало нависшем над моим городом; я — будто безмолвные стены грустных панельных домов с зассаными бомжами и малолетними дураками (наш контингент) подъездами; я — среди сетки проводов над проспектом и в куче влажного грязного снега на тротуаре, который в очередной раз сгреб лихой бесшабашный белорус Саша с выбитым в пьяной драке зубом; я — в этом густом, пропахшем бензиновой гарью и ароматами дешевого парфюма воздухе; я — среди вас, ни о чем не думающих и ни на что не глядящих суетливых прохожих; я — душа этого города. Я молча еду на переднем сиденье серебристой «стопятнадцатой» нашего районного ОВД и ни о чем не думаю — ведь если очень много думать, придется опять тратить мою нищенскую зарплату на непомерно дорогой в наше время алкоголь — а ведь нужно еще заплатить за воду, электроэнергию и капремонт. Всуе упомянул!

Антон останавливает машину недалеко от перекрестка с проспектом, мы с Надькой вываливаемся на тротуар.

— Ну что, куда пойдем? Погода-то совсем мерзкая.

Не могу с этим не согласиться. Пока сидели в машине, ботинки немного подсохли, и ноги согрелись, а теперь опять месить снег и мокнуть… Но и отработать по плану нужно, нас же ждут — не дождутся наши подучетники. Я топчусь в кучке мокрого снега, критически осматриваю снова начавшие мокнуть ботинки и вздыхаю:

— Ну пошли к Меркулову. Какие у нас еще варианты?

Семья Меркуловых — это просто песня. Такого херового сюжета семейной жизни при всем желании придумать не получится. Он — пятидесятилетний бывший мент, инвалид. Незадолго до ухода на пенсию служил участковым в нашем районе. На своей территории Меркулов выявил неработающую гражданку Украины без регистрации, да к тому же еще и бухающую. Это была она — его будущая супруга, которая оказалась моложе Меркулова на пятнадцать лет. Принялись они бухать вместе, а вскоре и поженились. Меркулов ушел на пенсию, оформил инвалидность, и на его-то две пенсии молодая семейная пара и стала… бухать. Бухали они всегда шумно, с компанией, собирали у себя практически половину районных алкашей. Бывшие коллеги Меркулова старались особо жестко его с женой не прессовать. И все бы было хорошо и замечательно, если бы неожиданно у них не родился сын. Радость по поводу важного семейного события была такой безудержной, что в гости к новоиспеченным родителям вместе с ГНР приехали и сотрудники ПДН, которые быстро оформили пять-тридцать пять на каждого. Произошло сие знаковое для комиссии событие целых восемь лет назад.

Мы входим в темный, пропахший застоявшимся сигаретным дымом и кошачьими испражнениями подъезд. Квартира на втором этаже, грязная, с порезанной ножом обивкой, вместо кнопки звонка — торчащие проводки. Я стучу кулаком в дверь, Надька тем временем расчехляет свои корочки, чтобы не сплоховать перед бывшим коллегой-алкоголиком. За дверью — могильная тишина.

— Странно. Время уже три, ребенок сто раз должен был из школы вернуться.

— Ну хрен их знает. Щас еще постучу.

— Если действительно нет никого, пошли тогда к Смирновой.

— Ну пошли. Где их носит? Где ребенок?

Мы начинаем спускаться по лестнице, когда со стороны квартиры Меркуловых раздается щелчок замка и вслед за ним — глухое перханье. Надька тут же выхватывает из кармана удостоверение, а я уже, взметнувшись по ступенькам вверх, толкаю перед Меркуловой приветственную речь.

— Виктория Васильевна, здравствуйте! А что же Вы так долго не открывали? Да, я из кэдээн, вот Надежда Владимировна из полиции. Мы к Вам, хотим посмотреть, как у Саши дела.

Саша — сын Меркуловых. Ему восемь лет, он перешел во второй класс, но учеба, как и вся жизнь, дается ему непросто. Маленький, худой, вечно озлобленный и агрессивный, будто кусачий маленький зверек, он живет в атмосфере постоянных и безобразных пьянок, семейных разборок, ругани и драк. Когда пьяная Меркулова орет и матерится на мужа, пеняя ему на отсутствие денег на водку, Саша заступается за отца и материт мать. Когда протрезвевший Меркулов начинает учить жизни свою непутевую жену, Саша лезет с кулаками на отца и лупит его по больной ноге так, что Меркулов орет и матерится уже на сына. В соседней комнате просыпается тоже периодически впадающий в запой взрослый сын Меркулова от первого брака, и семейная ругань вскоре переходит в пьяную, ожесточенную потасовку.

— А Саши сейчас дома нет, — еле ворочая языком, говорит Меркулова и пытается прикурить. Она пьяна в хлам, еле держится на ногах, руки дрожат, и она никак не может высечь из зажигалки искру. В квартире нечем дышать; воняет табаком, перегаром, давно не стиранными вещами и блевотиной.

— Виктория Васильевна, ну сколько раз Вам говорили дома не курить! Ну у Вас же ребенок всем этим дышит. Вы что, не понимаете, что это ничем хорошим не закончится?.. — Надька раздосадована не только видом снова пьяной Меркуловой, но и отсутствием дома Саши. Ведь без него пять-тридцать пять не составишь — события нет! Хотя если отбросить в сторону все рабочие моменты, Надьке Сашу, конечно, жалко, и уж лучше, действительно, пусть он меньше видит своих бухих родителей.

— Так где Саша-то, Виктория Васильевна?

— Они с отцом поехали… в этот… центр, как его… соцзащита который…

Мы с Надькой поочередно начинаем подсказывать:

— Цэсэо? На Станкевича?

— Или «Отрада»?

— Может, «Северная звезда»?

Меркулова хлопает пьяными, водянистыми глазами, сокрушенно мотает головой и шепчет:

— Нет, вроде не то… Не могу вспомнить… У них там занятия какие-то…

Что делает алкоголь с людьми! От регулярных возлияний, от дешевой дряни типа «Виноградного дня», «Алко» или просто сивушной водки она из молодой черноволосой хохлушки, какой я ее впервые увидел четыре года назад — а было ей тогда тридцать три года — она превратилась в пропойную, опустившуюся старуху. Бессмысленный взгляд водянистых глаз, выцветшие вылезающие волосы, явственно обозначившаяся плешь, неестественная худоба, обрюзгшее лицо, тошнотворный запах перегара, немытого тела и слащавой туалетной воды — вот портрет матери восьмилетнего сына, никогда не работавшей и безразличной ко всему происходящему вокруг.

Я вручаю Меркуловой бланк профбеседы, ручку, и прошу поставить автограф. Она долго не может понять, где ей нужно расписаться, приходится тыкать в бумажку пальцем, и тогда дрожащей рукой Виктория Васильевна начинает выводить замысловатую вязь. Надька с интересом следит за процессом чистописания, даже наклоняет голову в попытке разобрать, что пытается изобразить Меркулова на листе, и опять же не без интереса спрашивает:

— Виктория Васильевна, а сколько Вы сейчас выпили?

Та прерывает свое занятие и поднимает на Надьку мутные глаза.

— Я? Выпила? — язык с трудом ворочается во рту, ручка падает на пол. — Да, я выпила! Рюмку водки! У меня… это… зуб болит!..

— Мда… — Надька обреченно качает головой. — Перестаньте уже пить. И не курите в квартире, сто раз говорили же!

Мы прощаемся, захлопываем за собой грязную, изрезанную дверь и поскорее выходим на свежий воздух. Я нюхаю рукав пальто, и меня чуть не выворачивает прямо в сугроб перед подъездом.

— Твою ж мать! Я весь этим дерьмом провонял!

Надька тоже брезгливо поводит носом.

— Фу, правда. Как там вообще можно жить?

— Ну что, идем к Смирновой? — спрашивает она немного погодя.

Я в ответ обреченно вздыхаю. А какие у нас есть варианты? Единственное, было бы неплохо успеть до конца рабочего дня — нет никакого желания задерживаться с этими субъектами, да еще и в промокшей обуви. Надо домой, и рюмочку перцовки!

У Надьки вдруг начинает трезвонить телефон. Отлично — к Смирновой таки мы сегодня не идем. Надьку вызвонила дежурка и попросила ее подойти в соседний с домом Меркуловых продуктовый магазин: рьяные общественники подсунули недалекой продавщице рослого шестнадцатилетнего пацана, которому та, не моргнув глазом, продала бутылку пива и пачку сигарет. Надьке нужно составить протокол, поэтому мы прощаемся и расходимся до завтра — ведь впереди еще шесть дней рейда!

Я сую под мышку папку, а руки — в карманы, бросаю взгляд на свой молчаливый телефон и стремительно начинаю дрейфовать среди снежно-слякотного месива в направлении дома. Ведь дома меня ждут сухие носки и рюмочка перцовки!

* * *

Впервые инспектором я стал не здесь, в комиссии по делам несовершеннолетних, а в наших доблестных органах внутренних дел. Ну а куда, скажите, было деваться свежеиспеченному лейтенанту, стремительно уволенному в запас через месяц после выпуска из училища? Правильно, именно в милицию. Когда я пришел в отдел кадров транспортного УВД, подполковник Паршин, перелистывая странички моего диплома, задумчиво спросил:

— Вот ты знаешь, чем отличается армия от милиции?

— Да цветом формы, пожалуй.

— Именно! В точку сказал! Поэтому возьмем мы тебя на замполита роты. У нас только немного иначе называется: заместитель командира роты по кадровой и воспитательной работе. А что, зато четко по специальности!

Вот так я и попал в милицию. Правда, через четыре месяца она превратилась в полицию, а я был назначен не замом по КиВР роты ППС, а инспектором отдела морально-психологического обеспечения самого управления. И именно на этой должности немало поспособствовал этой невероятно серьезной реформе.

Наше государство постоянно страхуется от всякого рода возможных утечек из бюджета по вине простых, ничем не примечательных россиян. Наверное, именно поэтому в силовых структурах придумали особенные обстоятельства нахождения на испытательном сроке вновь поступивших на службу. Неважно, на какую должность ты пришел — обычный постовой, или инспектор отдела управления, или командир роты охраны — ты все равно в течение трех месяцев будешь числиться стажером по должности, и денежное довольствие в отсутствие полноценного назначения на должность и специального звания, а равно как и без учета выслуги лет, ты будешь получать чрезвычайно смехотворное — чуть меньше трети своего будущего ежемесячного удовольствия. Тебе потом, конечно, произведут перерасчет и выплатят все то, что задолжали, но впахивать первые месяцы службы за копейки… Да и действительно, это будут месяцы! Ведь сначала тебя назначат, наконец, на должность. Потом в министерство пойдет представление на тебя к первому специальному званию. Потом, наконец, тебе это звание присвоят. И вот только тогда тебе и произведут перерасчет: ешь, пей, веселись! Я ждал этого события вместо трех обещанных месяцев полгода! Блин, а вот если бы у меня были жена и ребенок?.. Какой там прожиточный минимум, говорите?

И все бы ничего — но меня ведь могли взять и без испытательного срока! Я имел воинское, настоящее звание, и должность эта соответствовала моей специальности. Но, нет, слишком легко я захотел стать ментом. Сначала нужно было посидеть на голодном пайке, впахивая при этом без всяких скидок на опыт и прочие нелепые и бесполезные отмазки. И поэтому процесс превращения старой, зачуханной милиции в новомодную и высокопрофессиональную полицию я встречал стажером.

Весь этот невероятный процесс обозвали страшным словом «переаттестация».

Переаттестацию должны были пройти все сотрудники сплошь: от главы ведомства до простых пэпээсников. Она включала в себя тестирование по физподготовке, выполнение нормативов по стрельбе, кристально чистую биографию и, конечно, тест на знание нового закона «О полиции». Угадайте, на какой отдел возложили проведение последнего этапа? Правильно, на наш отдел МПО! И я, естественно, тоже оказался включенным в этот процесс.

Как прогнать через решение компьютерного теста, состоящего из пятидесяти вопросов, пять тысяч человек в предельно короткий срок? Правильно, составить график прохождения тестирования между отделами управления и территориальными отделами и оборудовать кабинеты для прохождения тестирования в нескольких местах. Так мы и сделали. Один кабинет мы устроили прямо по соседству с кабинетом начальника управления — в конференц-зале, а второй — в совершенно другом здании управления в четырех кабинетах нашего отдела МПО. И меня, как пока еще стажера, отправили контролировать процесс превращения милиционеров в полицейских на менее ответственную точку — на второстепенную территорию.

Вот так я и оказался причастным к этой великой реформе. В течение недели ко мне приезжали по нескольку десятков человек в день из розыска, центра кинологической службы, ОСБ, территориальных отделов, криминалисты, дознаватели и начальники отделов. Это были мужики, девушки, сержанты, лейтенанты, майоры, прапорщики, и все они с мольбой в глазах садились за экран компьютера и тихонько спрашивали:

— Ну, это, поможешь?.. За нами не заржавеет!

И я помогал. Я заранее, несколько дней напролет прорешивая эти тесты, выучил все вопросы и все ответы на них. Я сразу спрашивал, на какую оценку претендует тот или иной сотрудник, подсказывал ответы и дипломатично предлагал сделать ошибку в том или ином вопросе — при этом было важно, чтобы вопросы были плевые, не содержащие основополагающих моментов закона. К тому же ошибки еще и должны были соответствовать служебному положению тестируемого. Сержант-кинолог, к примеру, вполне мог ошибиться при ответе на вопрос, какие спецсредства могут применять сотрудники ОМОН при пресечении беспорядков во время проведения массовых митингов: слезоточивый газ, резиновые пули или водометы. А вот старшему оперу, майору с выслугой более десяти лет, никак нельзя было ошибиться при ответе на вопрос, в каких случаях при проведении оперативно-розыскных мероприятий он имеет право применить табельное оружие. Большинство сотрудников, безусловно, были мне, стажеру, благодарны за такую квалифицированную помощь, и к концу всего процесса тестирования мой бюджет пополнился не на одну тысячу рублей, а домашний бар — не на одну бутылку вискаря. Вот так бывшие милиционеры становились высокопрофессиональными некоррумпированными полицейскими. Стоит ли говорить, что мне тоже пришлось пройти этот тест, и я нарочно не сделал в нем ни одной ошибки.

Под подушкой начинает громко и упрямо вибрировать телефон. Я с трудом разлепляю глаза, поднимаю тяжелую, как полный цинк семь-шестьдесят два, голову. На подушке большое темное мокрое пятно — и изо рта тянется тоненькая паутинка слюны. Я ошалело шарю под подушкой, наконец, ловлю уже в третий раз завибрировавший телефон. Звонит Тарасов.

— Ало, дядь, ты че там, дрочишь, что ли? — раздается в моем покрасневшем отлежанном ухе бодрый голос Макса.

— Бля, Тарасов… Я еле ворочаю языком. В горле пересохло (слюна-то вся вытекла!), безумно хочется пить и спать. — Какое дрочишь? Я сплю уже! Сколько время-то?..

Тарасов задорно ржет в трубку.

— Дядь, какое «сплю»? Че ты там хрипишь? Четкость звука настрой! Мы же договаривались на сегодня!

Блин, точно… Еще дней десять назад, перед тем как Тарасов уехал в командировку, мы с ним созвонились и договорились увидеться и по-человечески посидеть и поболтать у меня. Со своей безумной работой я напрочь забыл об этом важном мероприятии и теперь, выпив в целях профилактики простудных заболеваний грамм двести перцовки, спал уже какое-то время на диване. Видать, крепко меня срубило.

— Дядь, ну ептыть… Я вот выезжать собираюсь. В силе все?

— Да, Макс, конечно… Давай, через сколько ты будешь?

— Через час двадцать буду восседать за твоим столом, а крепостные откупорят нам пару бутылок домашних настоек и зажарят на вертеле кабаний бок, все правильно?

— Хм… Насчет кабаньего бока я сомневаюсь, но выпить и закусить точно найдется.

— Ну и отлично! До скорого!

— Погоди, Максим, время-то сколько?..

Но Тарасов уже отключился, и я еще несколько минут сижу в темноте и никак не могу одуплиться. Голова гудит, дерет пересохшее горло, левая нога затекла от неудобного лежания. Так сколько время-то?..

Максим Тарасов — мой однокашник и лучший друг. После окончания училища он загремел на Балтийский флот — предполагалось, что он распределится в штаб Ленинской военно-морской базы, но пока он летел из Питера в штаб флота в Калининград, его должность сократили. Кадровик, прожженный морской волк, предложил Максу единственную должность: заместитель командира взвода учебного полка морской пехоты в Выборге. И хотя должность эта была по организационно-штатной структуре сержантской, Тарасов, склонный изведать в жизни все, что ни пошлет ему судьба, согласился. После полугода в задрипаной части и на съемной квартире с крысами по соседству, за которую он отдавал половину своей зарплаты, Макс перевелся на корабль старшиной трюмной команды и зажил в каюте с крысами же. Зато бесплатно, и жрать давали тоже бесплатно на камбузе. Спустя еще полгода в «Русском репортере» напечатали фото Тарасова с сигаретой в зубах, развалившегося за столом и выложившего на оный ноги в уставных ботинках в кают-компании крейсера «Аврора», после чего ему в достаточно вежливой форме предложили написать рапорт по собственному. С дипломом военного журналиста его сразу взяли корреспондентом в военную программу Николая Сладкова на втором канале, потом Тарасов ездил за полярный круг снимать рекламные ролики для одной компании, занимающейся добычей нефти и газа, теперь он снова устроился корреспондентом на один из центральных телеканалов и ведет свою программу. И через час двадцать этот человек позвонит в мою дверь.

Я прихожу в себя. Встаю с дивана, включаю ночник; щурясь от его неяркого света, смотрю на стенные часы. Двадцать два сорок четыре. Ну почему бы и не нагрянуть в гости в это время? Иду на кухню. Что тут у меня? Перцовки осталось маловато даже для одного, поэтому… Я ставлю стул, взбираюсь на него и вытягиваю из недр самой высокой полки плотно закупоренную литровую бутыль. В ней — еще дедов самогон. «Ананасовый рай», как говорил муж отцовой двоюродной сестры. Половину я сразу отливаю в пузатый графинчик, ставлю его в холодильник. Самогон тягучий, цвета очень бледного тростникового сахара, и действительно пахнет как-то сладко. На стол я ставлю старые, старше моего отца, рюмочки, похожие на перевернутые широким концом вверх пулеметные гильзы. В зависимости от освещения и напитка в них, они могут быть фиолетовыми или бледно голубыми, как осеннее небо. Мне очень нравятся эти рюмки.

Теперь надо подумать о закуске. В морозилке есть бабушкино сало, есть еще горчица и несколько зубцов чеснока. Картошки сварить, что ли… Успею же! Я шарю в глубинах кухонного шкафа и вскоре нахожу литровую баночку бабушкиного же ассорти: огурчики не длиннее пальца, помидорки, болгарский перец, маленькие патиссоны и морковка кружками. Прекрасная баночка! А вот есть ли лук… Да, находятся и две луковицы. Я открываю банку с соленьями, выуживаю крепенький, хрусткий огурчик и большим удовольствием закусываю им очередную сегодня рюмку перцовки. Настойка жжет нутро, разгоняет тепло по всему телу, а огурец так восхитительно пахнет летом, бабушкиным домом и детством… Голова начинает работать в полную силу, и я понимаю, как ничтожна и никчемна была мысль просто нарезать сало и сварить картошку. Лук есть? Есть! Пару яиц найдем? Так точно! А не забацать ли нам в этой связи народное литовское блюдо кугялис? Еще как забацать, товарищ инспектор!

Я в приятном возбуждении и предвкушении сытной, горячей закуски под дедов самогон и журналистские байки Тарасова потираю руки, набрасываю в раковину лежалых, начавших прорастать картофелин… Главное — не тупить и делать все быстро.

А делать надо вот что. Картофель чистится и натирается на крупной терке. Пока происходит процесс натирания, необходимо параллельно запускать второй процесс, для которого сало нарезается мелкими кубиками, а лук — несколько покрупнее. В сковороде сало растапливается и превращается в шкварки, а лук обжаривается в растопленном сале. После этого свеженатертая, еще не успевшая потемнеть картошка отжимается от жидкости и укладывается в глубокую форму для запекания. К картошке мы добавляем сало с луком и шкварками, два сырых яйца, обильно все перчим и слегка (если сало соленое) солим. Смесь хорошенько размешивается и отправляется в уже разогретую до ста восьмидесяти градусов духовку, где ей предстоит простоять ровно шестьдесят минут. Спустя вышеозначенное время на вашем столе оказывается кугялис — незатейливое, но невероятно вкусное и сытное блюдо, прекрасным дополнением которому станут бородинский хлеб, домашние соленья, дедов «ананасовый» самогон и компания Максима Тарасова. Лучше и не придумаешь!

Раздается звонок в дверь. Кугялис уже дымится на столе, запотевший графинчик занимает свое почетное центральное место, старинные рюмочки заманчиво переливаются густым фиолетовым оттенком. Я бодр и свеж, и готов к бессонной ночи — бабушкин огурчик и готовка в стахановском темпе вполне привели меня в должное состояние, и даже начавшие было проявляться признаки простудных заболеваний куда-то стремительно исчезли при одной лишь угрозе продолжения терапии народными средствами. Тарасов, лысый и бородатый, с неизменным рюкзаком за плечами и серьгой в левом ухе, шумно приветствует меня, галопом рвется пописать, а затем дрейфует в направлении кухни, не переставая засыпать меня вопросами.

— Дядь, че трубку-то не брал? Дрочил, стопудово!

— Как дела-то у тебя?

— Опять кого-нибудь родительских прав лишил?

— Как там алкоголики твои поживают?

— Инспектор, бля!..

Мы усаживаемся за стол. Уже скоро час ночи, но в фиолетовые рюмочки льется тягучий напиток из запотевшего графина, по тарелкам разложены благоухающий кугялис и разноцветные соленья, и Тарасов, взяв в руку рюмку, принюхивается и на всякий случай уточняет:

— Сэм, что ли? Тогда по половиночке.

Пьем по половиночке, едим. Хрустят огурцы, быстро дуется на горячий кугялис, отламываются кусочки хлеба. Молчим. Наконец Тарасов нарушает молчание. Он тянется через стол и пытается похлопать меня по тому месту, где когда-то у меня был небольшой пивной живот.

— Ну что, пузо, а? — Тарасов довольно ухмыляется и трясет рыжеватой бородой. — Как твои дела-то, а?

— Да у меня как всегда. Что может произойти сверхъестественного? Ты как съездил?

— Я заебись съездил. Но погоди. Я все время спросить хотел… — Тарасов делается невероятно серьезным. — Вот если бы у тебя был ребенок, а ты бы тут бухал, тебя бы можно было лишить родительских прав? Или ты бы сам себя лишил?

Макс ржет, довольный очередным подколом, я устало машу на него рукой, и мы снова выпиваем по половиночке.

— Давай, за твою работу.

— И за твою.

— За наши работы!

Как хорош дедов самогон! Тарасов тоже вполне это прочувствовал, а потому предлагает вновь наполнить рюмки, но все равно не отстает со своими дурацкими расспросами.

— Ну ты все равно мне объясни, как это все происходит? Что я могу делать, а что нет? Кого могут привлечь там, лишить, посадить?

— Ну как тебе сказать? Ситуации у нас бывают всякие. Ну, к примеру. У тебя есть ребенок…

— Не, у меня нет.

— Ну, у Васи Пупкина есть сын. Гражданин Пупкин пришел с работы заебанный, сел ужинать — а жена ему котлеток нажарила. Сочные такие котлетки, мясные, с корочкой. И под эти замечательные котлетки изволил гражданин Пупкин выпить две рюмочки. Не пьяный стал, нет. Сытый и добрый. И решил он тут спросить, а как у Василь Василича Пупкина, то есть его сына, дела в школе. И узнал гражданин Пупкин, что Василь Василич двойки получает, девчонок за косички дергает и кнопки на стул учителю кладет. И решил тогда гражданин Пупкин непутевого отпрыска научить Родину любить, вытащил из брюк широкий ремень и вдарил оным по мягкому местуа Василь Василича всего-то два раза. А все дело было в том, что Василь Василич к тому моменту хоть и продолжал дразнить девчонок, но все двойки исправил и перед учителем извинился. И стало поэтому Василь Василичу сильно обидно, что многоуважаемый папаша за просто так коснулся его мягкого места своим широким ремнем, и заревел Василь Василич от обиды белугой на весь многоквартирный дом. И как на грех, за стенкой от квартиры гражданина Пупкина жила пизданутая старушка Антонина Ивановна, кормившая возле продуктового магазина пшеном голубей и державшая в своей квартире тринадцать драных, вечно голодных и всюду ссущих кошек, которая, услышав вопли Василь Василича, судорожно схватилась одной рукой за сердце, а второй рукой — за телефонную трубку, и вызвала службу «02». В дежурной части районного ОМВД вскоре приняли сообщение об избиении несовершеннолетнего по такому-то адресу, и бравые полицейские в составе ГНР и инспектора по делам несовершеннолетних стремительно выдвинулись по указанному адресу.

На этом увлекательном месте я шумно выдыхаю, хватаю оставшуюся с половиночкой рюмку и, не чокаясь с Тарасовым, стремительно ее осушаю, пытаюсь заесть румяным помидором и роняю его с вилки на колено. Под мои отчаянные матюки помидор сползает с колена и с влажным чпоканьем шлепается на пол. Тарасов ржет, пьет свою половиночку, трясет в разные стороны бородой и спешно закидывает в рот начинающий остывать кугялис. Картина маслом.

Я, конечно, тоже ржу, подбираю с пола растекшийся помидор и продолжаю прерванное повествование.

— Ну так вот. Пизданутая старушка вызвала «02», и к гражданину Пупкину на сообщение о жестоком обращении с детьми приехала ГНР вкупе с инспектором по делам несовершеннолетних. Сотрудники полиции, бесцеремонно гремя АКСУ, не разувшись и не надев на ботинки бахилы, проследовали вглубь квартиры Пупкиных и застали там хотя и неприглядную, но относительно спокойную картину. Василь Василич, дважды слегка ударенный отцовским ремнем, еще всхлипывал больше от обиды, чем от боли, благоверная супруга надрывно капала в рюмку валерьянку, а глава семейства хотя и был вполне разумен и адекватен, источал таки из себя запах рюмочек иного содержимого. Мужики из ГНР сразу откровенно заскучали, а тетенька старший лейтенант, не усмотрев в произошедшем состава преступления, предусмотренного статьей сто пятьдесят шесть Уголовного кодекса Российской Федерации, быстренько состряпала протокол об административном правонарушении по части первой статьи пять-тридцать пять Кодекса об административных правонарушениях Российской Федерации, приложив к нему объяснения на отдельных листах самого гражданина Пупкина, его благоверной супруги, потерпевшего Василь Василича и пизданутой старушки Антонины Ивановны. Итог всего этого безобразия — постановка на учет в ОВД на полгода и на год в КДН, визиты домой работников соцслужбы и прочие прелести. Вот так вот, ептыть.

— То есть у нас в стране ювенальная система работает-таки?

— Да что ты, какое там! Ювенальная юстиция — это когда произошел вот такой же случай, как в семье Пупкиных, только там никто протокол составлять не стал, а ребенка тупо сразу изъяли и поместили в приют. И на следующий день в суд вышли с иском об ограничении негодяя папаши в родительских правах. А у нас — что ты, такого никогда не будет! У нас, даже когда реально надо ребенка из семьи забрать, опека пальцем в носу ковыряется и ждет у моря погоды. Вот, к примеру, есть у нас тут семейка алкашей. Ребенок дома одним сигаретным дымом дышит, у них драки постоянные, скандалы, родители не работают, один из них вообще инвалид на пенсии — а никто не собирается их родительских прав лишать. Нахера? Все ж нормально!

— А ты что, не можешь их лишить? В своей комиссии?

— Нет, не могу. Эти полномочия есть только у органов опеки. И мы на них влияния почти никакого не имеем. Хотя и работаем в тесном межжжведоссственм заимодейсссвии. А, ну в жопу это все. Наливай!

— А я вот в этот раз в Нижнем был, — неожиданно начал свой рассказ Тарасов после очередной половиночки. — Ездили снимать на красную зону, где один молодой священник добровольно занимается с ними всякой просветительской работой. Ты прикинь, да: сидят там эти взяточники, менты продажные, сволочи конченые, а им батюшка про любовь там, смирение, добродетель вещает. Хотя, с другой стороны, ему это просто по приколу, походу. Я ему такой: «отец Дионисий, отец Дионисий», а он в ответ: «Да ладно, че ты паришься, зови меня просто: отец Дэн!». Вот так, отец Дэн, бля!

Графин опустел уже наполовину. Закуска остыла, я ставлю кугялис на плиту, чтобы разогреть. Жрать во втором часу ночи — занятие, конечно, сомнительной пользы для организма, но жить вообще, знаете ли, вредно, так что…

— Так что давай еще по половиночке, Макс!

Борода опять мотается из стороны в сторону, хрустят огурцы, и Тарасов продолжает.

— Потом, когда уже все отсняли, я у отца Дэна спрашиваю, мол, простите, может Вы не в курсе, но вдруг знаете — где у вас тут заведения есть нормальные, чтобы и поесть, и попить прилично? А он в ответ: «Да не парься, у меня брат на трассе, на выезде из города, толковый кабак для байкеров держит, я там тоже у него пару раз в неделю тусуюсь, так что угощение для тебя бесплатно». Я на него вылупился, а он так мечтательно глаза закатил и продолжает: «Эх, в молодости, помню, тоже нехило борогозили, и на байках, и по-всякому… Ну а сейчас не то уже, конечно».

...