Пустое место
Сергей Учаев

© Сергей Учаев, 2016

ISBN 978-5-4483-1472-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

29 августа

По заведенной неизвестно кем традиции открываю дневник указанием даты. Хотя датировать записи в какой-то мере глупо, особенно если не собираешься потом их перечитывать. В том, что каждая запись должна быть привязана к определенному числу, есть свой смысл только для того, кто склонен копаться в собственной истории. Что я там поделывал лет пятнадцать назад? И воспоминания встают перед мысленным взором как живые. О, сладостные дни моей юности, о, трогательные мгновения моей безвозвратно утекшей жизни!

Чушь. Я начинаю вести дневник не для этого. Данное собрание записей, а я надеюсь, что будет именно собрание, я не сдамся и не остановлюсь на первой или второй, – свидетельство моей окончательной капитуляции.

Ведение дневников до недавнего времени я считал делом не только напрасным, но и опасным. Дневники читают. Как правило, те, кому не положено. Это довольно распространенная практика. Людям любопытны другие люди. Хотя нет, иначе: людям любопытно исподнее других людей: страхи, оценки, сомнения, неуверенность, самокопание. А он вовсе не так крут, как кажется! Или наоборот – ты смотри, какая сволочь, всех обгадил.

Но подобного рода разоблачение меня не пугает. Фигура я невысокого полета, ничем не знаменит и среди знаменитостей никогда не тесался, не чистил им ботинки и не собирал посуду со стола, занося при этом в память застольные беседы великих людей. Моя жизнь ничем не примечательна, а о жизни значительных людей, столпов нашего времени, если вообще есть еще такие, я ничего сказать не могу. Журналисты знают много больше моего, покупайте газеты, пожалуйста.

Нет, дневник нужен совсем для другого. Не для того, чтобы его читали, а для того, чтобы в нем писали. Я вижу в дневнике совершенно иное назначение.

«Давай поболтаем?»

Разговор – вот что ценно. Конечно, беседа с самим собой, в какой-то степени признак сумасшествия. «Не пейте в одиночку». Помнится, это Кларк Гейбл советовал Вивьен Ли. Не разговаривайте в одиночку. Это тоже своего рода алкоголизм. Беседа в доброй компании похожа на легкую выпивку, всегда есть возможность остановиться, в конце концов, разгуляться тебе не дадут другие, которые тоже не прочь приложиться к горячительному току беседы. Поболтать. Разве не для этого собираются женщины, которые любят вино и шампанское?

Вести дневник в наше время старомодно. Блог, блог – вот это, пожалуйста.

У меня тоже есть блог. Профиль в «Фэйсбуке», профиль в ЖЖ. Профиль «Вконтакте» отсутствует, слишком много там моих ученичков околачивается. А я слишком устаю от них в школе, чтобы терпеть их еще и на своей странице. Вряд ли они смогут написать мне там что-то хорошее.

Но блог – это для конспирации и статуса. Я веду его, потому что я – культурный, социально конформный человек. Современен. Открыт общению. Несколько фоток для того, чтобы не выделяться на общем фоне. Пару раз в неделю посты на пошлые и без того уже ходовые темы: «Вынести тело из мавзолея», «РПЦ: друг или враг?», «Рубль продолжает свое падение», «Европа под гнетом мультикультурализма». Ну, вот, что-нибудь в таком духе. Не слишком остросоциальное, этого и без меня хватает, и не котиков, котиков тоже предостаточно. Несколько друзей, таких же вялых на интернет-общение как и я, коллеги, их немного, с обязательной пометой «исключить из ленты новостей», и полное отсутствие лайков.

Мой профиль сияет серостью и бессодержательностью, но в то же время показывает, что я бегу в ногу со временем, и не теряю памяти о своем высоком призвании интеллигента, который должен вещать граду и миру. «Я не ветошка».

Но настоящий Я будет здесь.

Раньше говорили – если тебя распирает от секретов, найди дупло и скажи в него. Вот, этот дневник и будет дуплом, потому что меня и в самом деле в последнее время стало распирать. Каких-то особых секретов у меня нет. Но слово – враг мой, так и лезет из глотки. Если подумать, то, по сути, каждое слово – секрет, выболтанная тайна о тебе самом. Но люди, слава Богу, не слишком любят думать, поэтому болтают без умолка, не подозревая, что тем самым свершают постоянный акт эксгибиционизма.

Сказанное, а тем более написанное всегда социально. Имеет интенцию на другого. Проблема блога в этом и состоит. Пишешь от себя и о себе, но всякий раз выходит для других. В итоге сам становишься другим. Можно, естественно, закрыть запись, «показывать: только я», но зачем тогда вся эта морока с регистрацией? Возьми тетрадку и записывай. Это лучше. В самом процессе письма есть нечто психотерапевтическое. Рука работает, из-под пера бежит ленточка букв. Это тебя успокаивает, вводит в медитативное состояние получше чтения каких-нибудь дурацких мантр или современных методик из области практической психологии. Ну а дальше, если все-таки разговор это главное, можно написанное перечитывать, полемизируя с самим собой, записавшим, с тем, кто по прошествии некоторого времени автоматически становится другим. Читаешь себя и свое, а все равно рождаются новые мысли, полемика, разговор. Как раз то, что нужно. Кто-то скажет интеллектуальная мастурбация, но это грубовато и далеко от действительности. Когда читаешь себя вчерашнего, ты имеешь дело уже с кем-то другим.

В то же время, ты всякий раз можешь быть уверен, что в отличие от блога, разговариваешь с настоящим бывшим тобой, потому что знаешь – писал ни для кого, ни на кого не рассчитывая, ни под кого не подлаживаясь.

Гамбургский счет, без тузов в рукаве. Разговоры с самим собой. Обычно беседуют с великими, но истина в том, что любой человек великим считает только себя. «С умным человеком и поговорить приятно». Велик и в подлости, велик и в униженном состоянии. Подлее всех, мерзее всех.

Нет, «роскошь человеческого общения» держит крепче бутылки. Гуссерль, с удовольствием: «Какая сегодня была жаркая дискуссия». Еще бы, когда все целую пару молчали. Слаще такого разговора при молчаливом собеседнике ничего не бывает. Ну а лучший молчаливый собеседник – это ты сам, отстоящий от тебя сегодняшнего во времени.

30 августа

Вчера я несколько ударился в эмоции. Но это вполне объяснимо. После того, как что-то много лет варится у тебя внутри, неудивительно, что слова начинают лезть из твоей черепной кастрюли подобно мишкиной каше. Горшочек слишком долго пытался многое уварить в себе. Но против природы не попрешь. И оно лезет, лезет, лезет. В этом есть даже нечто очаровательное. Открываешь в себе новые стороны и грани. «Молчание – начало всех начал». Правда начало не слишком впечатляет. Сперва, как из водопроводного крана (отключают каждое лето на месяц и более) идет ржавчина, грязь и всякая пакость. Просто слова, одно за другим, без всякого смысла и содержания. Это не должно продлиться долго. Надо дать волю себе. Спустить словесную жижу перед тем, как хлынет чистая кристальная, дарящая прохладу влага мысли, которая настаивалась во мне годами, никому не нужная и никем не востребованная. Хотя может быть все наоборот. Этот бессвязный поток и есть самое ценное. А затем пойдет затхлая, застоявшаяся гниль, все что скопилось и умерло во мне. Что будет в итоге, трудно предугадать. Не узнаешь, пока не вычерпаешь до дна, пока не вытряхнешь все наружу.

«Вот тебе и третья выгода».

Психоаналитическое проговаривание, свободные ассоциации, так это, кажется, называется. Вывалить все наружу, чтобы отыскать самое главное, а потом сложить уже все аккуратно и стопочками, прикрепить бирочки, как на складе или в архиве. Составить, что-то вроде психологической характеристики: морально устойчив, беспощаден к врагам Рейха.

Я уверен в себе. У меня нет оснований сомневаться в собственной объективности. Я так долго себя смирял и дисциплинировал, так долго взвешивал внутри себя все эти мысли, переживания, переливы настроений, что вряд ли могу обвинить себя в пристрастности. В конце концов, дело в том и состоит, что слишком многое отгорело, и теперь, сидя над этой тетрадкой я смогу спокойно и взвешенно взглянуть на весь накопившийся материал. Подивиться собственной глупости, рассказать о маленьких победах и постыдных поражениях.

Но об этом завтра. Я и так уже засиделся, делая запись. Жена раздраженно поглядывает в мою сторону. Отлично понимает, что я «опять что-то затеял, чтобы быть подальше от нее». Это стандартная формулировка для любого моего действия. Подобный комментарий сопровождает мои задержки на работе, чтение книг, просмотр телевизора, регулярные подвиги в виртуальном мире. Здесь же грех еще более явный – письмо. Нет никакого сомнения в том, что в ближайшее время она попытается раздобыть эту тетрадку. Заглянет ко мне в стол, аккуратно осмотрит сумку, с которой я хожу на работу. Будет шарить на книжных полках – вдруг я запрятал дневник среди книг, которые кроме меня в семье практически не читает. Странная вещь, письменное слово возбуждает куда больший интерес, чем устная речь. Стоит, к примеру, мне заговорить с женой, она сразу же перебьет меня, мигом заткнет мне рот. Но тетрадь будет прочитана от корки до корки, я уверен.

31 августа

Последний день свободы. Завтра День Знаний – траурный день и для тех, кто учится, и для тех, кто учит. Хотя справедливости ради стоит признать, что свободы для обучающих нет уже почти неделю. Детишки догуливают последние деньки, а учителя уже тянутся по утрам гуськом на работу, моют, чистят и блистят. Слава Богу, в этом году у меня нет своего кабинета, и мне не надо ничего поливать, не надо бегать за тряпками и моющими средствами к нашему завхозу Марии Степановне. В этом году я гордый и ничем не обремененный, хожу до начала занятий в школу как в присутственное место, побалакать с коллегами. И пока та или иная дружественная мне учительница роется в старом стенном шкафчике, драит окна, балансируя на подоконнике, перебирает свои многолетние запасы тетрадей и записей, чтобы отправить их, наконец, в мусорку, я рассуждаю о высоком – о цели педагогической деятельности, трудности жизни вообще и своей в частности. Но, в общем-то, это да, пока свобода. С завтрашнего дня поболтать уже не получится, заскрипит несмазанная телега отечественного образования и начнется ежегодное взаимное издевательство учеников и учителей друг над другом.

Я – учитель. Признаюсь в этом со стыдом уже в первых страницах, потому что утаить этот факт, подобно тому, как рассказчик в «Братьях Карамазовых» утаивает наименование города, в котором разворачивается действие, не удастся. Скотопригоньевск, Скотопригоньевск.

Занятие постыдное. Хуже проституции. Что поделаешь, некоторые в наше время на жизнь зарабатывают и так. «Мы ничего не умеем, нас в колхоз нельзя, мы там все окончательно развалим».

Время от времени, в минуты приступов откровенности я говорю своей жене: «учитель – это первая профессия перед бомжом». Она начинает меня успокаивать: «Ну что ты такое говоришь?» Мне это льстит, конечно, и может быть я порой ради этого и вбрасываю провокационную фразу, чтобы меня пожалели, стали уверять, что я слишком сгущаю краски, но я действительно так думаю. Впрочем, не все так плохо. Путь в учителя – необязательно бесповоротный путь вниз. Лифт иногда поднимается и наверх. Кое-кто из учителей нынче довольно часто уходит в продавцы, и, на мой взгляд, это несомненное повышение социального статуса. Некоторые дамы, с которыми я начинал работать два года назад, уже стали работниками сферы обслуживания. В целом, довольны. И я за них рад. Черт меня угораздил родиться мужчиной! А ведь я мог бы также как и они встать за прилавок, чесать языком и зарабатывать себе на жизнь, дополнительно к основному заработку химича еще и со скидками. Однако общество неодобрительно смотрит на мужчин, уклоняющихся от трудностей. Оно ухитрилось и в меня вбить подобные предрассудки. Умом я понимаю, что надо искать, где лучше, но вот волевая составляющая хромает. Поэтому, встроившись разок в образовательную колею, я вряд ли вывалюсь из нее до тех пор, пока меня из нее не вышвырнут силком.

Порою мне кажется, что мыть полы в школе много почетнее. Когда в конце рабочего дня, я, вымотанный, собираю свои тетрадки и учебники, и потом шагаю по коридору мимо влажных свежих полос на бетонном полу, то с завистью гляжу на безымянных, неведомых неблагодарному человечеству тружениц ведра и швабры. Кто сказал, что это черная работа? «Эту привычку к труду благородную…» Кто забыл святой завет поэта «все работы хороши!» Я гляжу на неспешно выписывающих своими громадными тряпками письмена подлинной цивилизации и настоящей культуры техничек и завидую свободе и творчеству, которые свойственны их профессии. Никаких рефлексов, выработанных по Павлову. Звонки ничуть их не трогают, уборщицы просто не обращают на них никакого внимания. Какая сосредоточенность на влажных загогулинах, остающихся после каждого взмаха швабры! И какой нравственный смысл работы! На техничках держится весь мир. Люди погибли бы без них. Они ядро культуры и цивилизации. И при том единственные свободные художники. Их искусство актуально и теургично. Что за идиоты хотели изменить мир стихами и картинами? Подлинное современное искусство сосредоточено в этих преходящих импровизациях швабры и половой тряпки. Свобода художника, человеческая свобода. Нет, я им определенно завидую.

В работе технички для меня есть еще один большой плюс: она никак не связана с человеком. Поломойки, токари, сантехники, люди рабочих профессий не сознают всей полноты собственного счастья. Им есть чем гордиться. Их деятельность продуктивна, они всегда видят результат своего труда. Чистый пол, работающая батарея, выточенная деталь. Не то, что у тех, кто связан с производством человека человеком. Я в духовном аспекте, конечно. Физически-то здесь все в порядке. А вот в области духа вечная недоделка. Вечные полуфабрикаты и поточное производство, в котором ты отвечаешь только за пуговицы, и никогда не знаешь, получилось ли изделие в целом.

Жена советует: «Ты только училкам своим этого не говори, про бомжей и техничек. А то ума хватит. Тебя уже и так никто слушать не хочет».

Напрасно беспокоится. Я не говорю. Как будто кто-то собирается дать мне возможность открыть рот. Женщины болтливы без меры и считают себя умнее «каких-то там мужчин». «Мужчины, что они понимают в жизни?».

Нет, вряд ли бы меня стали сильно слушать, начни я лопотать как Заинька-паинька. Популярность у меня не отличается широтой. Ссориться даже не с кем, потому что с большинством я уже поссорился. Любая моя попытка «поумничать» на учительских собраниях вызывает в основном недовольные взгляды «коллег» и раздражение высшего руководства. Последнее, если бы оно было наделено способностями Зевса, уже давно испепелило бы меня молниями. Но таких талантов ему Бог не дал. Поэтому начальство медленно и верно, один год за другим, просто пытается стереть меня в порошок. Однако с последним они тоже не слишком торопятся, отлично понимая, что учитель русского языка и литературы – должность расстрельная. А потому: к чему тратить усилия? Может быть, все сложится удачно и они без излишней траты сил и нервов, с удовольствием расстреляют меня в конце этого учебного года «в связи с неудовлетворительными итогами сдачи ГИА». Вполне вероятно, что это будет наилучший исход дела и для них и для меня. Смертная казнь все-таки лучше пожизненного заключения. Очень уж не хочется походить на Валентину Николаевну – учителя биологии, из которой школа за сорок с лишком лет высосала не только мозги, но и душу. Застывшее, безмолвное ископаемое. Остов человека. Розанов прав, мы тупеем и немеем на этой работе. «Училки тупеют. Я немею».

Но не будем о грустном. Завтра будет только завтра.

1 сентября

«О черный день, тебя я проклинаю».

Я заговорил стихами, и это уже само по себе дурной знак. Потому что к стихотворной форме стараюсь прибегать только в исключительных случаях. Но о ненавистном лучше, чем нелюбимым не скажешь.

День как всегда хлопотный и совершенно бестолковый. Единственный раз, когда я чувствовал счастье в первосентябрьское утро, был тогда, когда сам в первый раз пошел в первый класс. Очаровательная наивность. Маленький, вытянувший головку за знаниями птенчик. Какой хорошенький, давайте дадим ему червячков! Вот тебе буковка, вот тебе циферка.

У меня даже фото сохранилось. Лопоухий, длинношеий, безмерно довольный первоклассник с огромным букетом цветов. Сейчас его отведут в темный класс, как, впрочем, и остальных таких же наивных жертв социального прогресса, сделавшего образование общеобязательной повинностью. «Как молоды мы были…»

Дальше отношение к первому сентября развивалось по убывающей. Не потому что не любил учиться, дело не в этом, тяга к знаниям у меня была с детства. «Мы не привыкли отступать. Вам разузнать о всем поможет киножурнал «Хочу все знать!» Просто, школа и знания – это разные вещи. Это я понял уже тогда, в детстве.

Впрочем, для меня как для учителя дата эта много прискорбнее, чем для того, кто учится.

Но это я под влиянием момента сгущаю краски. Для учителя как раз в этот день на самом деле все не так уж плохо, если он, конечно, не возится с первоклашками. Занятий минимум. А поскольку я вместе с кабинетом утратил еще и классное руководство, то и вообще – зашибись. Существуют, конечно, мероприятия. «Дети, сегодня Вы вновь оказались в стенах родной школы!» Но и это ерунда. Правда, в майские дни все-таки намного лучше. Программа освоена, ну примерно так, как, наверное, осваиваются где-нибудь бюджетные средства. Все мечтательно ждут лета, и ученики, сбавив темп внутривидовой и межвидовой агрессии, неспешно переписывают в тетрадку упражнения за упражнением. Я мечтательно смотрю в окно. «Идет-гудет зеленый шум».

Нынче шум наоборот отгудел. С середины августа падает на серый асфальт пожухлый лист, а утренняя прохлада напоминает о том, что не сегодня-завтра зазвенит по тебе пусть не колокол, а школьный звонок.

Дочь также не рада началу занятий. Хоть в чем-то мы с ней совпадаем. А так – сплошное различие. Идеологическое и культурное противостояние. 70-е годы, холодная война, с робкими попытками разрядки и настороженно-заинтересованным разглядыванием друг друга. Девочка своих лет. На вид современная, внутри – не уверен. Мы с женой постарались, испортили воспитанием. Но так, пока молчит, не скажешь. Все на месте. Обтягивающие джинсы на пухлой заднице. И когда успела попа подрасти? Неизменная жвачка. Какие-то висюльки-бирюльки и косметика, которая начала с недавних пор расползаться по лицу. Дитя на подросте.

– С праздником тебя! – успеваю бросить, стоя полностью экипированный для выхода в Зону, в дверях.

– Взаимно, – скорчив кислую мину, отвечает она. Вид еще постельный. Из будуара. Ну да, она учащаяся, ей можно прискакать и под звонок, не то, что нам, бедолагам – труженикам мела и интерактивной доски.

Тем более ей совсем в другую школу, в нашу, ту, что поблизости в двух домах от нашего двора. Это хорошо, что мы с ней не в одной. Хотя вряд ли бы она бегала ко мне в кабинет с криками «Папа! Папа!» Не в таком духе мы ее воспитывали. Сколько каленого железа извели.

Со вчерашнего дня в школе практически ничего не изменилось. Что-то кумачовое, в духе почти вековой советской традиции два наших подсобных рабочих уже успели приладить над входом, а больше ничего обычно не требуется. Школа у нас заштатная – великое начальство не заедет, а родители не оценят. Тем более если за их счет. Естественно царило оживление. Первое сентября – святой день! Народу за счет родителей первоклассников перед школой было вдвое больше обычного. А так, все то же, ничего такого, чего бы я ни видывал.

Стоило мне появиться в холле школы, как непонятно откуда возникшая Яблонская, жгучая брюнетка, будущая знойная женщина – мечта поэта, стремительно набухающая плотью во всех местах, а не только сзади, как дочь моя, приветственно заголосила, так что многие аж заоглядывались: «Здрасте, здрасте, Николай Петрович! Сколько лет, сколько зим!» Это у нее юмор такой. Если не обращать внимания, все пройдет нормально. «Здравствуй!» Здесь нужно холодно, без всей этой игривости типа «ой, как ты за лето подросла, Симоночка!», а то привяжется еще, не дай Бог! Холоднее, дипломатичнее. Чтоб отвяла к лешему. И по имени не называть. Имя ее особенно электризует. Симона. Надо же, как родители постарались в отношении ребенка. Наверное, Кузьмина в детстве переслушали. Помню-помню, в свое время у нас в пионерском лагере без конца орало: «Симооона! Девушка моей мечты! Симооона! Королева красоты!»

Хотя по годкам, конечно, поздновато, для увлечения Кузьминым. Время зачатия располагается где-то в районе нулевых. Но, с другой стороны, почему бы и нет? Кузьмину, как и любви, все возрасты покорны. Тем более, шанс, что сей хит запал им в душу, имелся. Родители Симоны не могли уже похвастаться молодостью тогда, когда обзавелись своей дочуркой. И, может быть, воспоминания о бурной юности конца 80-х, когда советской молодежи крутили эту песенку, пробуждая к началу нормальной половой жизни, сподвигли на увековечивание памяти в своем ребенке. Самый заурядный алкоголик и мама-продавщица вряд ли вдохновлялись при наименовании своего чада восхищением перед авторшей «Второго пола».

Яблонская – странный фрукт. Несомненно, что с возрастом она станет той еще штучкой, если не сколется и не сопьется, конечно. А к последнему генетическая предрасположенность есть. Сладу с ней почти никакого. Я ломал ее через колено. Доводил до слез и истерик. Непедагогично. Но иначе-то никак. Слава Богу, и родители, и администрация только поддерживали. «Вы с ней пожестче, пожестче, Николай Петрович!» – долбили в унисон и завуч, и папа с мамой. – «Она от этого только лучше будет». Собственно, так и есть. Женщина-тесто, чем больше бьешь, тем лучше, не забудь плетку и все такое. Яблонская как-то от рождения впитала все эти прописные истины.

В общем, весь позапрошлый год и часть предыдущего шло у нас с Яблонской реалити-шоу «Укрощение строптивой». Получилось все почти по классику, за исключением того, что покладистой она стала только по отношению ко мне и больше никому. Но ведь так вроде бы и должно было быть по Шекспиру, или я что-то забыл? Теперь уже дневники и ручки летали по классу в кого угодно, только не в меня.

Впрочем, следует откровенно признать, вести она себя и в самом деле стала чуть лучше, хотя, как говорят ученые-физики в американских фантастических сериалах, оставалась нестабильна. Мучился я с ней долго, но своей заслуги в том, что она сбавила обороты, все равно не чувствовал. Списывал все на возраст. Взрослеть начала, вот и дурь вся стала испаряться. А так, умная девка, толковая, ужас. Если бы не характер, горы бы свернула.

Поднявшись по лестнице, я увидел стоящего у окна, напротив моего бывшего кабинета, Антона Краснухина. Еще один экзотический представитель шестого, а с этого дня седьмого, «В», одноклассник Яблонской. Правда, только по журналу, с точки зрения официальной. Друг другу они были полностью безразличны. Делить нечего, сидят достаточно далеко, чтобы Яблонская могла что-нибудь стащить у Краснухина или как-то по-другому напакостить ему. Различие темпераментов. Полное несовпадение. Разновекторная направленность. Яблонская – это просто динамит ходячий с подожженным бикфордовым шнуром. А этот спокойный, основательный, крепенький. Маленький русский Кинг-Конг.

«Здравствуйте!» – приветствовал он меня, на секунду отвлекшись от созерцания школьного двора. Удивительные ясные глаза, незабываемое широкое, лопатой, лицо. Ни единой мысли. Хорошо, наверное, живется на свете Краснухину.

Как и все мои бывшие ученики, Краснухин был из семьи самой обыкновенной, из простонародья. Пролетарские дети. Мама и папа у него не блистали интеллектом. Но я не видел в этом особой проблемы. Руки у них были приставлены к тому месту, к какому надо. Сам убедился в этом еще в прошлом году, когда делали ремонт класса. Да и Сергей Сергеевич, наш дед-трудовик был Краснухиным очень доволен: «Уникум! На всю школу только он и Патрушев из 8 „Б“ руками могут что-то сделать!»

Краснухина в классе то и дело дразнили толстым. Но он, конечно же, никаким толстым не был. Среднего роста, плотный, имел стальную мускулатуру. Боюсь, что если бы меня посадили померяться с ним силой в арм-рестлинге, он победил бы на первых же секундах.

– Тебе надо что-то? – спросил я его на всякий случай.

– Нет, я просто стою и гляжу, – ответил он, даже не поворачивая головы.

– Ну, стой-стой, ради Бога.

Я зашел в кабинет.

Ах, эти школьные кабинеты. Они кажутся тесными и маленькими, когда их заполняет два с лишком десятка ребят и необъятными, громадными, когда ты сидишь в них в одиночестве.

Краснухин и Яблонская приветствовали меня скорее по привычке. Они еще на перекличке узнали, что переходят к новому классному руководителю. Случай почти небывалый при работающем-то учителе. Тем более невероятный, что это я сам отказался дальше с ними работать. Учитель-предметник, крепостной, получивший вольную, – этого наш директор Геннадий Павлович очень не любил. Но поделать с этим ничего не мог. Имею право, хрен оспоришь. Если я вообще уйду, кто же вместо меня работать-то будет? Вакансий много, а дураков нет. Поэтому он поскрипел зубами, сделал для себя против меня еще одну зарубку и заменил молоденькой англичанкой. Ох, и трудно ей придется. Но время филантропии прошло. Я устал уже жить во имя высоких идеалов. Пора подумать и о себе. Я уже прожил почти два десятка лет в дурдоме, именуемом образованием, но это не повод для того, чтобы и дальше плотно общаться с буйнопомешанными. Можно найти контингент и потише.

День выдался рутинным. И это хорошо. Все неожиданности только к худшему. «Счастливы народы, не имеющие истории». А тут как по рельсам: линейка, урок чего-то там, не то патриотизма, не то гетеросексуализма. Обязательные первые звонки или как это там теперь называется. Никогда в памяти удержать не мог. Уныло, конечно все это, аж скулы сводит.

«Дорогие ребята…»

Нет, слава Богу, что я в этом году ничего не готовлю. Классы у меня средние, один только старший. Ну и я только уроки веду. Нет никакого классного руководства, спасибо тебе Господи. Теперь я смотрю на действо, именуемое школьной жизнью, почти что со стороны. Отвлеченный наблюдатель.

И директор, и завуч, Анатолий Сигизмундович, задвинули, как обычно, речь. И у того, и у другого она ничем не отличается от прошлогодней. Это хорошо, это правильно. Единственный рациональный момент во всем этом первосентябрьском безумии. Экономия.

Ученики еще потоптались немного после ужасающего утренника, иначе не назовешь, и разбежались по домам. Молодцы. Что им еще здесь делать? Впереди еще целых девять месяцев в нашей псевдознаниевой утробе.

Ну а как все ученички разошлись, наши учителя, особенно из числа особ приближенных к императору, то есть директору, потянулись на пьянку. Учительская пьянка в этот день – нечто промежуточное между стандартным казенным банкетом и поминками. «Пати, пати, пати, йе, йе, йе!»

Я от императора стал лицом удаленным, не оправдал мужского доверия («мы – мужики, должны держаться вместе!») и меня никто теперь туда не зовет. Впрочем, не только меня. Нас таких по школе наберется достаточно разного возраста, правда, пола одного, женского, оппозиционных верховной власти уже по факту своего существования. Вот и соседка моя по кабинету весь прошлый год, Светлана Викторовна, географичка, уже пошла домой, а не на совет к нечестивым. За ней вся началка. В фаворе у директора только завуч по начальным классам – боевая валькирия образования, обладательница больших габаритов Марина Бесчастных, которую за глаза называют Бесчестных. Злые языки утверждают, что поста своего она добилась вовсе не за трудовые заслуги. Но я так не считаю, по нынешним временам, оказание интимных услуг начальству – это прямая обязанность подчиненного. С точки зрения морали, здесь, конечно, дело нечистое. Но, с другой стороны, я свечку не держал, и хотя интрига в духе Блина Клинтона вполне могла случится – Геннадий Павлович – мужчина в полном расцвете сил, да и Мариночка ему под стать, прямых доказательств ни у кого нет. Признаков директорской спермы на необъятном пиджачке или брюках Марины Ивановны никому обнаружить еще не удалось.

Врут, клевещут. Может быть и такое. Бабы. Завидуют чужому счастью. Кусают локти, что не они-с первые. Вот и сплетничают. Тут уж как хочешь уши закрывай, а все услышишь. Ну а при моей-то незаметности, молчаливости и крайне ограниченной популярности меня и вовсе не замечают. Пустое место. Болтают, особо не стесняясь. В итоге, я невольно в курсе всего – разладов в семье, цен на нижнее белье, вчерашнего досуга и финансовых проблем отдельных членов нашего не вполне дружного педагогического коллектива. Да что я, кажется, все ученики все это знают отлично. Ведь они тоже своего рода пустое место.

Мне предложить Палычу по части интимных услуг нечего. Староват я для такого рода нетрадиционных отношений, да и он, впрочем, тоже к ним не стремится, у него для этого Анатолий Сигизмундович есть. Шутка.

Поэтому я сижу сейчас дома, пишу вот этот дневник и наблюдаю краем глаза за тем, как разворачивается действие в «Доживем до понедельника».

Alone Traveller.

2 сентября

Школа, как ни странно, не занимает много места в моей жизни. Я там получаю деньги. И больше ничего. Что бы еще мог мне дать, этот второй дом? Работный. Пообщаться там не с кем. Дети учиться не хотят. Ну, так всегда было. В принципе, это ерунда, но это их нежелание страшно мешает тебе зарабатывать деньги. Не просто препятствуют, вроде бревна на дороге. А делают это активно, напористо, с выдумкой и задором. Хотя чаще всего совершенно бессознательно. Натура у них такая. «Дети – это маленькие кричащие механизмы». Выматывают донельзя. «Так ведь он за это сантики получает» Каждый день как Незнайка у доски. Впрочем, среди нас очень много Козликов, особенно женского пола, которые, не моргнув глазом, получают свою долю оплеух, а потом, честно-честно, в самом деле, бегут за этими самыми сантиками. Без излишней рефлексии, без моральных сомнений. Получили по морде и опрометью два раза в месяц, пятого и двадцатого, к банкомату (всех теперь на карточки перевели) получать. А затем шлеп-шлеп, в дом в семью кормить родное чадушко. Или два. Муж ведь тоже большой ребенок.

Героизм и самоотверженность, соседствующие с чисто утилитарным подходом. Психология проститутки. Брать-давать. Я так не могу. Мою конструкцию отчего-то усложнили, поэтому это скорее они, а не я бегают в школу за деньгами. Моя исходная посылка (я делаю это только за деньги) – так, преувеличение, желание казаться циничным и твердым как сталь. Этакий последний герой боевиков, чандлеровский детектив – золотое сердце в грубой обертке цинизма. Во мне нет ни практичности, ни героизма, которые свойственны нашим женщинам.

Я. Что я здесь забыл? Ответить на вопрос трудно. Наверное, просто задержался, потому что уже нигде больше не берут.

Так вот, детей приходится воспитывать. Многие, в том числе упомянутые выше Козлики женского рода, полагают, что без этого можно обойтись. Мол, протерпи урок – и все. Это, конечно, в корне неправильная позиция. В школе, как в зоне, надо показывать характер. Только с умом. А не то тебе устроят темную. Ну не в прямом смысле, но все-таки. Когда-то, антипедагогично, в духе «воспитывать не надо», рассуждал и я. Но это до того, как мои мечты разбились о педагогические реалии. Так что все кончилось хрестоматийно: «Гуэрески, гив ми ля фромбула».

Подход «воспитание как средство самозащиты», кстати сказать, исповедуют многие наши здравые учителя – числом три штуки, ну или пять, не зараженные буржуазным гуманизмом. Ученик, в сущности своей – животное, и как всякое животное требует строгого обращения с собой. Строгого, не в смысле «хлестать по морде», хотя и это лучше чем ничего (страдания ведь очищают и закаляют?), а в смысле простоты и четкости указаний. Тумана оно не любит, деградируется в неопределенности требований. Становится плохим животным, человеком. Так что нагрузка в виде ценных указаний должна быть постоянной.

Впрочем, что это я все о работе, да о работе?

Это, наверное, потому, что первосентябрьский синдром не прошел для меня даром. Не для жалоб же на свою школьную судьбинушку я завел дневничок. Но, увы, если окинуть взором всю мою невзрачную жизнь – описать совершенно нечего. Совершенная серость. Законопослушен. Всегда был, и, скорее всего, буду таким. Особыми способностями не обладаю. Не был, не состоял, не участвовал, не привлекался. Даже на оккупированной территории не проживал, равно как и мои родственники. Позор.

3 сентября

Сегодня до дневника добрался лишь поздно вечером. Проклятая работа отнимает слишком много времени. Собственно уроков не то чтобы так уж много, мне ведь дали ставку, не больше. В глазах общественности, которая стабильно тянет по полторы, по две – явный показатель опалы. С удовольствием дали бы и меньше. Но меньше по деньгам не устроило бы уже меня. В общем, в итоге получилось и много, и немного одновременно, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть. По идее работать нетрудно. Если учесть, что к урокам я не сильно-то и готовлюсь. Зачем? Дело здесь не в том, что я – эрудит и светило в области педагогического мастерства по меркам среднестатистической школы. Просто я не вижу смысла особо лезть из шкуры. Никто не оценит. На самом верху подавай инновационные методы, нашему директору, понятное дело, успеваемость, а самим ученикам все пофигу и фиолетово. Вести уроки на полную катушку, это что-то сродни наступлению на фронте, когда соседи и слева и справа отстают от твоего темпа и завязли где-то далеко в тылу. Возрастает риск окружения. Коллеги также этого не одобрят. «Не рви жилы, а то нам план подымут».

В общем, надо к людям помягче, на вопросы смотреть ширше. Но до какой тут широты, когда житья не дают! Хочешь пофилонить чуток, расслабиться за своим столом, в окошко глядючи, но нет, не дозволяется. Вот и втягиваешься в педагогическую работу на свою голову.

Однако я не об этом, а о том, почему раньше прийти домой не получилось.

Причина тривиальная: Палыч с Сигизмундычем обрушили на нас внеочередное собрание педагогического коллектива. Что-что, а собираться они любят. В кабинете ведь сидеть скучно. Уроки вести неинтересно.

Сигизмундыч информатику преподает, у него точно скучно. Дети руководство пока еще боятся, а обсуждать в этой самой информатике особо нечего. Все сосредоточено тыкают пальчиками в кнопки. Тишина.

Палыч ведет историю с обществознанием в старших классах. Там все тихие у них.

Власть применять никакого резона. А вот баб наших заставить побегать хоть какое-то развлечение. «Учение с увлечением».

Народ проявил некоторое словесное недовольство в кулуарах: «Какого, ёпрст, рожна? Ведь пять дней назад собирались. А есть, кто и первого еще в тесной и не только дружеской обстановке».

Когда такого рода экстренные собрания скликают на большой перемене, мне это нравится. В перемену все равно не укладываемся – бабы у нас обычные, а значит говорливые и бестолковые. Вон одна Костылева Надежда Ефимовна, которая по домоводству, оно же технология, как начнет переспрашивать, так меньше чем полчаса не займет. Да и директор не торопится, ведь здесь вопросы, в основном, все его – бумажки всякие, «к нам едет ревизор», организация праздников и дней памяти. За ученье с него не спросят, а вот за бумаги и активную гражданскую позицию – это да. Бабы за это тоже очень переживают. Хотят смотреться хорошо, ну, или не хуже, чем соседние школы. Не все, конечно, но большинство. В итоге залезаем в бурном и заинтересованном обсуждении аж на пол-урока. Абстрактно, с высот педагогической этики, плохо, а так хорошо: «солдат спит, служба идет».

Но сегодня-то, сегодня не то. После уроков оставили.

Мне вдвойне хуже, я свое резво оттрындел с утра. И потом два урока маялся в ожидании: в кабинете не останешься, там расселись другие учителя. Куда бескабинетному податься? Не в учительской же сидеть, слушать вестник домашней жизни заштатных педагогов. Или того хуже «как я провел лето». А до своего дома лень бежать – только придешь, чайку попьешь – и уже одеваться. Да и нет там никого, днем-то, а одному тем более бессмыслица.

Пришлось болтаться по магазинам. Изучать ассортимент и радоваться полным полкам. «Никогда еще мы не жили так хорошо».

Купил себе булочку, мы такие называли раньше «Веснушками», в девяностые они стали едва ли не «Шахтерскими» по прозванию. Сейчас – «ванильные». Ну это потому что про шахтеров уже неактуально. Как и про зайцев. Ничего необычного – сладковатая сдоба, мякоть с желтизной, липнущая на зубах. Поверх маленькой булочки обязательная корочка коричневого с черноватой почти глубиной отлива, на мой взгляд самое невкусное, я всегда ее съедаю прежде всего. Самое сладкое, самое вкусное на потом. Так правильно.

Нет, не тот вкус. Не та булочка, как в детстве. Сахара явно не хватает. Экономят. Да и яйцо, есть ли яйцо в достатке? Я не разбираюсь. Вот жена, та могла бы сказать. Все-таки печет.

Я жевал булочку стоя на улице и смотрел на бесконечный поток людей. Будний день, а народу, народу-то сколько. Весь транспорт забит. И маршрутки, и муниципальный. А в детстве была тишина. Пустынный двор, редкие прохожие в рабочий полдень на улице. Шумная толпа по бульварам только в праздники и выходные. В кино и по магазинам. А тут людей пруд-пруди. Шатаются, и никто не работает. Вот страна-то и разваливается от неиспользования человеческого ресурса. Все спешат куда-то, движутся, направляются. Из пункта A в пункт B как в математической задаче. Все в процессе перехода, скитания, поиска. Никто не достиг еще своего пункта назначения. И только я, жующий плохонькую булочку, свободен от этого потока.

Жена мне время от времени говорит: «Ешь в столовой, желудок испортишь». Ну, положим, желудок испорчен у меня уже давно. В остальном же она права, не следует усугублять положение. Какая забота. Кроме нее кто еще подумает о моем здоровье? Наверное, в этом и состоит человеческое счастье: кто-то начинает заботиться о тебе, в то время, как ты сам о таких мелочах не думаешь. Женщины счастливы в этом, забота у них получается органически, было бы желание и подходящий объект. А я вот ничем подобным не могу похвастать.

Разве я думаю о том, как она там обходится в плане питания на работе?

Я впервые вдруг осознал, что мне никогда до этого не было никакого дела. Когда она закрывала дверь за собой, поспешая со всех ног в свое заваливающееся не первый год бюджетное учреждение, или когда я уходил первым, она словно бы переставала существовать для меня. Словно ее отключали. Как свет, как лампочку днем. Горит только по утрам и вечерам. В дневное время и так светло. Без нее.

Все-таки она у меня замечательная. И чего связалась с таким ничтожеством как я, что там себе нашла, что разглядела? Попользовала бы для здоровья, да и бросила бы на произвол судьбы. Тайна, загадка. Любовь зла, полюбишь и козла.

Вообще это интересно насчет любви. Наговорено ведь страсть как много. Песни, книжки (я постоянно имею дело с книжками, поэтому спец), разбухают от любви, а описать никому до конца не удалось. Воздыхания, стоны плоти, отношения. Все это подано избито, пошло, стандартно, ненатурально.

Соотнося с жизнью, такой какова она есть, всякий раз не нахожу соответствия. Верно обратное, люди в жизни строят любовь под книжное. Свечи, ухаживание, танцы в «Голубой устрице» или «Голубой лагуне», прочая дрянь и пошлятина. А вот противоположное – от жизни к литературе – встречается редко, почти не встречается. Любовь нелепа. Наверное, это будет самое лучшее определение. И в случае подлинного чувства (пошловато написал) она иной и быть не может. Непонятной, несуразной. Взяли, да прилепились друг к другу. Отчего, для чего? Если задуматься, то и не объяснишь. Откуда-то приходит это ощущение, что вот, с этим человеком жить можно. «Кого бы ты взял с собой в разведку?» Встречаются, само собой, и ошибки. Но, мне кажется, это от того, что никакого ощущения не было. А было стремление приобрести. Ну вот, как я только что приобрел булочку в магазине. И потом жуешь человека как булочку, и, дожевав (можно бросить и на середине), приходишь к выводу: не то, не то. Почему «не то»? Здесь уже много рационального. Потому что не вписывается в шаблон, в стандарт, в эмпирические формальные признаки. А любовь как ни странно лишена формальных признаков. Живут, значит любят. Онтология.

Здесь я поймал себя на жульничестве. Да, рассуждение красивое. Но по сути, что в нем? Самооправдание. Свое безразличие, отсутствие заботы возводится в высший идеал. Я – самый большой любовник, потому что формальных признаков любви лишен. Как себя, однако, хочется обмануть. Нет, самое первое суждение было самым верным. Любовь нелепа. Но разве свечи не нелепость? Или вынести мусор, помыть чашки – вечная классика семейного быта. Выпаривая весь этот абсурд, сводя все просто к абстрактному совместному проживанию, прикрываешь собственную пустоту и безлюбовность. Глупые и пошлые знаки любви все-таки остаются чем-то более ценным, чем отвлеченное духовное бытие вместе. Да, в этом «поешь что-нибудь» – подлинность, а у меня, получается, ничего. Я все булочки кушаю, и надеюсь, что кто-нибудь добавит в них сахара по моему вкусу. Очень эгоистично.

Выходит, что я жену и не люблю. Она ведь постоянно на меня ориентирована, а я стою, в облаках витаю, и сердце у меня не движется и не колышется: «Как она там?» Абсолютно спокоен.

Какое печальное открытие. Как страшно жить с этим. Но что же делать? Ведь, несмотря на это, я без нее никак не могу.

В чем же дело? Может быть, в том, что у меня КПД низкий. Мне и одного абстрактного бытия достаточно. А вот ей надо всю полноту. Я очень мелкий и маленький человек, получается, в сравнении с ней. Прочитал кучу книг, думаю, гигант мысли, а она, мне порою кажется, и вовсе не думает, а все равно при всей кажущейся поверхностности глубже и обширнее меня. Отрежь от меня все это накиданное сверху – культуру, чужие мысли, выделенные кем-то в окружающую среду в незапамятные времена, что от меня останется? Ничего. А у нее все то же. «Ты покушал?»

Бог ты мой, какое неприятное открытие. Но полезное.

Она много говорит, страшно болтлива. «Скажи что-нибудь умное», – в душе прошу я. Дурак. Она ведь только умное и говорит. Это ты все со своими Толстоевскими глупости рассказываешь. Думаешь, что круче всех. А что сказать? Сказать-то по существу и нечего. «Поешь чего-нибудь». Да в этом морали больше, чем в каком-нибудь категорическом императиве. Практическое главенствует над теоретическим, деятельность и воля над сознанием и рацио. Вернее, определяет их.

Можно оправдаться и кинуть мысль, что это сырая дорефлексивная воля. Но она есть как практическое действие, как цельный факт. А все мое рациональное сознание и моральные разглагольствования перед учениками каждый день – это пустой звук. У меня нет ни веры, ни соответствующей деятельности. Буквы и звуки, за которыми нет ничего. «Лучше помолчи!» – хором подумали пассажиры».

Собрание началось, как положено, в три часа. Но я в кабинет Людмилы Ивановны пришел много раньше. На счастье уроки у нее уже закончились, и все те, кто, как и я, слонялись без дела, уже сидели за свежевыкрашенными партами, вдыхая исходящий от них жесткий аромат краски.

Обычно нас набивается к Людмиле Ивановне целый класс с горкой. Педагогические сборища напоминают мне классные часы. Вещь столь же ненужная и бессмысленная. Мы же взрослые люди, неужели невозможно порешать проблемы в рабочем порядке? «Если бы директором был я…», мы бы не сидели пустые «окна» в этой чертовой школе. И вообще, поменьше имитации демократии, все равно Палыч с Сигизмундычем все решают у себя в кабинете. Но бабоньки эту имитацию любят. Часть, конечно, со мной солидарны во мнении. Но большинство позаседать просто обожают. Неужели никуда не надо? Борщ, муж и другие прелести жизни. Хотя может быть именно поэтому они особо и не торопятся. Протирание юбок и штанов на такого рода сборищах избавляет их от забот по домашнему хозяйству.

Как это уживается в них? Я всегда с удивлением наблюдаю за тем, с какой обстоятельностью они дают по телефону инструкцию по приему пищи своему чаду, а потом, как ни в чем не бывало, ведут изнурительное обсуждение какого-нибудь незначительного вопроса, совершенно не выказывая беспокойства о том, правильно ли их дите откушало, да и вообще, чем занимается в их отсутствие.

Хорошо, что я пришел рано. Есть возможность занять места за последней партой. Такая дислокация в одинаковой степени устроит и меня, и руководство. «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» – это Палыч сказал, когда я 6 «В» кинул. Аналогично. Я разместился с удобством. Сумка со мной. За окном тепло, почти лето сегодня, солнышко припекает, чижики бодро летают, словно август и не кончался. Золотое времечко.

Неподалеку сидят Татьяна Николаевна и Светлана Сергеевна – коллеги. Тоже, как и я, тянут лямку словесности. Отношения у меня с ними деловые, то есть самые лучшие: «Здрасте, здрасте!» Ну, замутят когда у нас какую-нибудь олимпиаду, так здесь пересечемся, сделаем. «Партия сказала, комсомол ответил есть». Хорошие девчата, мой возраст почти, понимаем друг друга с полуслова. Татьяна Николаевна вся из себя такая плотненькая, роста невысокого, в очках. Говорит плавно. По всем статьям литератор. Нрав спокойный, характер, как там обычно в книжках пишут – уравновешенный. Наш майор Мак-Наббс, и тоже в юбке. Замужем. Имеет дочь, как обычно указывают в анкетах. Дочка маленькая, прибегает к ней время от времени в школу. Подвижная и худая, не в пример маме, кожа да кости, ну да как все дети до подросткового возраста. Больше подходила бы по фигуре Светлане Сергеевне. Вот та детей не имеет, но муж тоже в наличии. Светлана Сергеевна – Татьяне Николаевне полная противоположность. Ростом повыше и за счет этого смотрится не просто худой, но словно бы страдающей анорексией. Притом желчная, быстрая, энергичная и любознательная. Кабинет у нее недалеко от моего бывшего, дальше по коридору. Весь тот год так и норовила выйти за рамки деловых отношений. Каждое утро здоровалась с намеком: «Заходи, мол, Николай Петрович побалакать». Я и заходил пару раз для приличия. Но только чтоб не обиделась. В этом году, наверное, опять донимать будет. Хотя сложнее, я теперь сила мобильного развертывания, «нынче здесь, завтра там». Чего ей надо – не пойму. Ну да женщины у нас, как положено, загадки, и их тянет на огонь как мотылиц. За счет своего изгойства получился я ярким. Ну да хоть в этом отличие. В любом нормальном коллективе хватило бы принадлежности к мужскому полу, но благодаря директору и завучу, у нас в сравнении с другими школами этого барахла навалом. То есть выходим за рамки обычного лимита – трудовик и физкультурник.

Помимо двух подружек в классе сидит сама Людмила Ивановна, женщина в теле и основательная. С интеллектом у нее правда есть проблемы, ну да за это ее дети и любят. Ум в работе с детьми противопоказан. Средняя параллель души в ней не чает.

На первой парте примостилась Ирина Александровна. Ей все равно, где сидеть. Она математик и составляет вместе с большей частью нашего педколлектива так называемое болото, за которое, будь у нас Конвент, следовало бы разворачивать политическую борьбу при голосовании. Однако у нас форма правления непарламентская, времена поздне-раннего бонапартизма, поэтому Ирина Александровна никого не интересует. Ею даже мужчина ни один не заинтересовался. Она, судя по всему, этому не слишком огорчается, и с заинтересованным видом проверяет тетрадки – все меньше домой тащить.

За второй партой в среднем ряду сидят дружественные нам силы – Ольга Геннадьевна, учитель истории и обществознания. Она из молодых. Взгляды в хорошем смысле прогрессивные. Хотя не без присущего юности либерализма. В прошлом году мне пришлось с ней тесно общаться, потому что она вела историю в моем шестом «В». Я бы подсел к ней для дружеской беседы с легким налетом эротизма. Но она не одинока. Сейчас придет Вова Уткин, ее собрат по цеху. Поговаривают, что у них там производственный роман. Или служебный. Не знаю как правильно, надо у жены спросить, не специалист я в таких вопросах. Но то, что там нечто есть такое эротическое, очень может быть. История сближает не только страны и народы. Как человек в большем возрасте, на четвертом десятке, по-отечески, всячески желаю им счастья. Ребята они хорошие, и непонятно каким ветром занесло их в наши пенаты. Надеюсь, Вова в этом году возьмет на себя супружеские обязательства и Олечка выпорхнет отсюда на свободу с чистой совестью и каким-нибудь очаровательным малышом.

Нет, везет все-таки женщинам. Смысл жизни, как и забота, сваливается на них сам собой. И только мы с князем Мышкиным в этом хороводе жизни не можем в отличие от женщины и самой последней мошки отыскать свое место.

Рядом с дверью сидят силы уже нам не совсем дружественные. Госпожа Шимановская – француженка, но, как вы понимаете не потому, что она прям с городу Парижу. Ее соседки – приятельницы, англичанка Дударева и биологичка Лариса Алексеевна. Они меня презирают, я их тоже. Да их собственно все презирают. Директорские подстилки. В метафорическом смысле, естественно, не как с Бесчастных. Кадровый резерв.

Постепенно кабинет заполняется. Со мной усаживается Трофимыч – физрук. Хороший дедок. Из Щукарей. В школе, наверное, как в партии, с 1896 года. Не знаю, каким он был в молодости, но роль хитроватого старичка из народа освоил в совершенстве. Амплуа настолько классическое, что с ним примирились даже Палыч с Сигизмундычем. Маленький и тщедушный, ходит он неспешно с неизменным свистком на шее, болтающимся поверх олимпийки. Вреда от него никакого, равно как и пользы. Ребят он гоняет, но не так чтобы слишком. Физкультура, которую он ведет, обеспечивает ему стойкую репутацию. Негативную в малом количестве школьной популяции – среди отличников и толстух. Позитивную – у большинства, энергичных, подтянутых дуболомов обоего пола. Трофимыч из года в год обеспечивает школе призовые места по баскетболу и шахматам на районе, поэтому начальство его ценит и ставит в пример более молодой Елене Станиславовне, которая ведет уроки физкультуры в классах поменьше.

– Слышь, твои-то опять без формы ходят, – сразу, без обиняков, заявляет мне Трофимыч.

– Моих теперь нет. Шестой, пардон, седьмой «В» теперь не мой, – отвечаю я ему.

– А чей? – изумленно спрашивает он. По его морщинистому лицу и глазам я вижу, что он что-то там такое припоминает из слышанного еще летом на последнем педагогическом собрании.

– А кто ведает, – откликаюсь я, между тем все отлично зная, но не желая вести разговор о своем бывшем классе.

От Трофимыча еле слышно пахнет табаком и несет легкой стариковской кислинкой. Но, как по мне, этот запах много приятней той фабрики дешевых духов, которая окружает каждую из наших дам. Трофимыч продолжает дальше что-то рассказывать из своей педагогической практики, ассоциативно переходя от Яблонской и Петракова из 6 «В», на дела давно минувших дней. Рассказывает он обычно живо и с юморком, но я сегодня слушаю вполуха, лишь изредка кивая и поддакивая для приличия.

Между тем, постепенно, кабинет набился, едва ли не битком. Какое-то время стоит гул разговаривающих между собой учителей, но он сразу же смолкает, как только в дверь вплывает начальство.

«Мы с Тамарой ходим парой»

Сигизмундыч и Палыч как Тру-ля-ля и Тра-ла-ля, или графини Вишенки из «Чиполлино». Всегда вместе и всегда неразлучные. Сиамские близнецы административного ресурса. Мне порой даже трудно представить их порознь. Поэтому в те случаи, когда мне приходится разговаривать с каждым из них по отдельности, я испытываю легкий дискомфорт, меня всегда сопровождает ощущение, что чего-то не хватает, что кабинет, в котором мы сидим, без кое-кого неполный.

В этой паре трудно определить, кто главный. Формально, конечно, Палыч. О своей руководящей и направляющей роли он спешит заявить при каждом удобном случае, независимо от того, какого рода разговор случается, официальный или нет, прилюдный или так, с глазу на глаз. Однако, сдается мне, что тот, кто и в самом деле пуп земли, особо об это не распространяется – и так все ясно. Есть, свербит Палыча темная мысль, о том, что Сигизмундович по факту главнее и держит все ниточки сложной педагогико-административной игры в своих руках.

Это отчасти объяснимо. В свои пятьдесят, Сигизмундыч уже успел где-то подиректорствовать. Да не в одной школе. Сидел, поговаривают, даже на хорошей должности в отделе образования. Но вся эта блестящая карьера с течением времени свернулась также, как и у Павла Ивановича Чичикова. Как утверждают, опять-таки злые языки, а уж таковых у нас всегда хоть отбавляй, по совершенно тем же причинам. Власть и презренный металл развратили Сигизмундыча абсолютно, настолько, что, в общем-то, даже в наш толерантный век его сослали за грехи и нецелевое расходование средств туда, куда Макар телят не гонял, то есть в нашу школу. И вот, пользуясь своим опытом и возрастом, на десяток лет был он старше Палыча – моего ровесника, забирал он власть в свои руки, и как было видно даже мне невооруженным взглядом, планировал свое возвращение с острова Эльбы на командные высоты городского образования. Страшный человек. Мне Палыча даже было отчасти жалко. Хотя это, наверное, совершенно излишний гуманизм. Будучи человеком недалеким и жадным, последний сам не подозревал анекдотичности своего положения. Хотя, кто знает, не такой уж он идиот все-таки, раз заполз на директорское место. Как бы то ни было, в педагогике Палыч разбирался как свинья в апельсинах, и один Бог ведает, каким ветром занесло его к нам из управления культуры, в котором он обитался до этого своего первого директорства. Впрочем, в материальном плане особо жалеть его было нечего. Машинка у Палыча вполне неплоха, да и вообще жизнь в материальном плане в шоколаде. Возглавив школу, он быстренько приспособил свою жену на место психолога. Я даже и не знал, как она выглядит и как ее в точности зовут-величают. Да что там я, почти никто из наших учителок ее не видел, – насколько часто она являлась на работу. Но денюжку получала исправно, чем бесила наших дам невероятно. Вслед за женой перевел он в школу и своих многочисленных отпрысков – числом аж четыре штуки. При таком обилии маленьких Палычей (все сыновья, сыновья), я даже удивлялся тому, что не попал ни на одного из них. Двое учились в началке, один в средней параллели, в классе, который как раз был закреплен за Светланой Сергеевной, а другой в 10-м.

Сперва я думал, что это сделано так, для удобства и лучшей успеваемости, сыночки Палыча умом не блистали, и в предыдущей школе из троек почти не выбирались. Но потом оценил все глубину замысла нашего великого кормчего. Насадив своих чад едва ли не по всем параллелям, Палыч, не только улучшил их успеваемость, но и получил дополнительное средство контроля над школой. Не было нужды в стукачах извне. Собственные детишки успешно поставляли информацию обо всех училках в необходимом объеме. Идеальный, практически тотальный контроль.

И как я только прошел сквозь сито? Непонятно. Чудо, чудо господне. Жизнь в прорехах. Мы – Крысы из нержавеющей стали.

Ну ладно, что-то я расписался. Это все лирика. Пора переходить к тому, ради чего нас собрали.

Сигизмундыч с Палычем уселись за столом и начали вещать. Поначалу шла текучка, все жеваные-пережеванные из года в год вопросы. Подготовка классов к новому учебному году, благодарности за Первое сентября (отметили всех любимчиков, за бортом остались Сергей Сергеевич, трудовик, без которого ничего бы не стояло и математичка Светлана Анатольевна, дрючившая все последние дни августа горе-чтецов и учащихся, выступавших на концерте с номерами). Напомнили о необходимости пересмотра рабочих программ.

– Всех попрошу зайти ко мне сегодня-завтра, – проскрипел Сигизмундович. – Нужно будет выполнить все по новому образцу, есть изменения в часах. Это и вас касается Ольга Геннадьевна и Владимир Валентинович.

Ясно, опять обществоведам чего-то подрезали.

– Николай Петрович, Татьяна Николаевна, – мы аж встрепенулись. – Не забывайте, в ваших классах в этом году ГИА, так что начинайте плотную подготовку уже с сентября месяца.

– Да-да, конечно, Геннадий Павлович, – откликаюсь я бодро с последней парты. Энтузиазм в голосе! «Готов служить»! Смело мы в бой пойдем! Ваши приказания будут выполнены, господин директор!

Да уж, с ними наготовишься. Ну да кого это сильно интересует. Главное бодро отрапортовать и показать готовность к выполнению любых задач и поручений. «Человек – это животное, способное на все». А выполнять их или нет – это уже дело десятое. В принципе, все и так знают, что высоких результатов ждать не приходится. Да они, в общем-то, и не особо нужны. Главное, чтоб завалов не случилось. А это вещь посильная, если тот же Сигизмундович, великий спец по информатике, не будет лезть со своими дурацкими советами в нашу, словесников, епархию. Ребята у нас, не ахти, настоящие троешники. Но дурь из них повывести нетрудно, если заниматься делом, а не педагогическими технологиям.

– Николай Петрович, пусть они у вас приобретают сборники заданий по сдаче ГИА. Скажите учащимся и передайте родителям, хотя бы через классных руководителей.

«Ну, вот уже началось», – подумал я. – «Без сопливых разберемся. Кому, чего и как». Но вслух, естественно, не сказал. По большому счету это вообще можно было мимо ушей пропустить, прокаркано ведь не для дела, а для удовлетворения начальственного восторга. Помни, Коленька, кто здесь самый главный. Да уж не забыл.

Слово снова взял Палыч:

– А теперь перейдем к главному, к вопросам рейтинговой оценки преподавателей учащимися в процессе внутришкольного мониторинга по оценке качества. По этому поводу попросим высказаться Анатолия Сигизмундовича.

Училки все обратились в слух. Зашуршали ежедневниками, ручку наизготовку – стенографировать, ловить святое слово дорогого руководителя. Сигизмундович ради такого поднялся и протелепал к учительскому столу, за которым обычно сидела Людмила Ивановна, хозяйка кабинета, развернул свои бумажки, похрустел ими и забубнил про то, что надо переходить к новым методам работы, открытости, субъект-субъектному взаимодействию в процессе обучения и к адекватной форме оценки качества оказания образовательных услуг. Слова «эффективный контракт», «министерство образования» так и замелькали.

Смысла приводить здесь его речь нет никакого. Чай не Сталин «Братья и сестры». Да и особым ораторским мастерством Сигизмундыч не блистал: многолетняя бюрократическая практика научила говорить его долго, блекло и пафосно. Суть выступления сводилась к следующему: задули ветры перемен, новое, теперь уже педагогическое, мышление и все такое, мы – оказываем услуги, потребители их оценивают. Про потребителей, конечно, не звучало, это я сам уже тут пишу, но смысл примерно такой. «Надо разработать рейтинговую шкалу и продумать пункты, по которым будет осуществляться оценка преподавателей». Прям так и сказал: «продумать пункты»

«А веревку и мыло с дому принести не надо?» – так и подмывало спросить меня.

Трофимыч легонько ткнул меня в бок: «Мы что, ради этой хрени собрались?». Я кивнул и ухмыльнулся: «а как же!».

Послать бы Сигизмундыча на три веселые буквы с его рейтингом, но у наших баб голова работает в другую сторону. Они уже во все катушку начали обсуждать, кого и как оценивать. Впрочем, голос разума сегодня не дремал.

– А зачем все это? – задала витавший в воздухе вопрос математичка Анна Николаевна.

«Вот молодец, наследница тоталитарной педагогики» – подумал я про себя. – «Прям в точку лупит. Сталинская прямота и четкость. Ходячий атавизм народной демократии». Впрочем, дело было не только в этом. Возраст у Анны Николаевны уже несколько лет был как пенсионный, пенсию с собеса носили регулярно. Дочка у нее руководила чем-то в молочной компании (все магазины в городе ее продукцией затоварены) и зарабатывала дай Бог каждому. Поэтому за свое место математичка не особо держалась. «Да пропади оно все пропадом» – говорила она мне в минуты откровенности, когда я забегал к ней в кабинет на второй этаж проведать. – «Разве ж это работа?»

– Анна Николаевна, – одернул ее Палыч. – Опять вы за свое. Вы же педагог с громадным стажем. Могли бы понять, что школа не должна стоять на месте. Надо двигаться в ногу со временем. Таково новое требование педагогики. Все школы уже перешли на рейтинговую оценку преподавателей учениками и родителями, одни мы…

Про педагогику Палыч, положим, мог бы и помолчать. Не ему поучать Анну Николаевну, с ее-то многолетним опытом работы.

– А если все пойдут топиться, мы тоже как все будем? – поинтересовалась Светлана Сергеевна.

– Что за глупости? – подхватила знамя протеста молодежь в лице Вовы Уткина (прям так и сказал, о молодость, о дерзость!). – Выборы в окопах. Мы же знаем, чем это закончилось.

Олечка с восхищением смотрела на своего трибуна революции.

Еще немного и власть Временного правительства падет?

Впрочем, это вопрос чисто риторический. Минутка демократии завершилась быстро. И вот уже вместо Сигизмундыча затараторила Лариса Александровна, завуч по воспитательной работе, типичная посткомсомольская метелка одноразового использования. Раньше таких отправляли в вожатки, хороводить дружиной. Теперь они отвечали за досуг школьников. Весь вид ее соответствовал функциональному назначению. Зайдите на сайт любой школы, увидите, что их прям будто в одном инкубаторе выращивают, этих самых завучей по воспитательной работе. «Come on Barbie, let’s go party».

– Давайте не будем попусту спорить товарищи, а лучше разберемся, кто за что будет отвечать. Ребятам, а это классы с пятого по одиннадцатый…

– С пятого? Да они ж сопляки совсем, – не унималась Анна Николаевна.

Некоторые рассмеялись. Это верно. Ученик нынче пошел с гонором, но такой несамостоятельный.

– Анна Николаевна! Выбирайте выражения, – сделал замечание математичке Палыч.

– Так вот, – продолжала Лариса Александровна. – Они будут только заполнять листы, но их еще нужно разработать.

– А что, пускай сами и разрабатывают, – внесла свои, пять копеек, уже географичка Светлана Викторовна.

– Ну что вы такое говорите, Светлана Викторовна, – посетовал Сигизмундыч. – Они же еще маленькие.

– Оценки ставить преподавателям большенькие, а разработать анкету или как там ее, таблицу, маленькие?

Но Лариса Александровна упорно продолжала:

– Так вот мы здесь посоветовались и решили вынести следующие кандидатуры на составление пунктов анкеты: Бурцева Людмила Ивановна, Чухлонцева Екатерина Сергеевна и Матвеева Ольга Геннадьевна.

Ха, Олечку накрыли.

– Анатолий Сигизмундович, я не могу, – забеспокоилась Ольга Геннадьевна.

– Почему?

– По принципиальным соображениям. Я вообще против этой идеи.

О, как завернула «по принципиальным соображениям». Какая молодежь растет! С другой стороны, а что еще скажешь? «Неохота», «Вы, ребята, тут идиоты все»? В принципе последнее и сказала, только культурно, себя выделила – принципиальная, а никого не опустила. Тонко.

– Ольга Геннадьевна, это же несерьезно. Вы все-таки преподаватель обществознания, кому как не вам здесь приложить свои теоретические знания?

– Это скорее к социологам. А я историк по образованию.

– Какая разница. Кроме Вас больше некому, так что возражения не принимаются. Да и остальные ваш самоотвод не поддержат.

Не, остальные точно не поддержали. Ольга еще что-то бурчала и пыталась сказать.

Но к ней особо не прислушивались.

Лариса Александровна:

– Давайте определимся с кандидатурами. Есть возражения? Может быть, кто-то хочет тоже поучаствовать?

Само собой никто не хотел. В такого рода делах педагоги удивительно похожи на своих учеников – полная пассивность, принцип «лишь бы не меня». В результате проголосовали как надо. Большинством скорее послушным, чем агрессивным. Я, Трофимыч и Светлана Викторовна воздержались. Анна Николаевна вовсе не стала подымать руку, всем видом демонстрируя несогласие с произволом администрации. Олечка с Вовой высказались против. В общем, список утвердили. Цель достигнута. И картина в протоколе хорошая: есть и против, и воздержавшиеся – демократия, свобода, гласность.

– Ну что ж, тогда повестка собрания исчерпана. Все могут быть свободны, кроме членов группы, которая займется составлением вопросов мониторинга, – подвел итог Сигизмундович.

Мы, наконец, выползли на волю.

– Во дают, – ухмыльнулся Трофимыч. – Анна сегодня что-то совсем разбушевалась.

– А толку-то.

– Да хоть позабавились, все не зря сидели.

– Я бы лучше «Санта-Барбару» посмотрел дома на диванчике.

– А что, она еще идет? – не понял шутки Трофимыч.

– Да, нет, это я в том смысле, что дома лучше.

– А, это… Кто ж спорит?

На том и разошлись. Я включил мобильник. Жена уже успела позвонить раза три. Плюс два звонка от дочери. Это одно и то же. Забота.

И смс напоследок, как пинок для скорости: «Сколько можно заседать! Купи сосисок на ужин и туалетное мыло обязательно».

Есть, сэр!

4 сентября

Вчерашняя запись получилась довольно большой. Пришлось делать ее в два присеста. Вечером начать, а заканчивать сегодня. Для этого я взял тетрадь с собой в школу. Все равно у меня окно. Равно – окно. Вполне учительские вирши. Как ни странно в пустом кабинете пишется намного лучше, чем дома. С одной стороны, время подгоняет – через сорок пять минут следующий урок. С другой стороны, ничто не отвлекает – ни телевизор, ни вечный непрекращающийся поток новостей и интеллектуальных озарений от жены, ни дочь Маша с очередной порцией малолетних музыкальных дебилов отечественного производства из колонок на всю квартиру. (Таня запретила слушать музыку в наушники, вычитала где-то в интернете, что это ведет к преждевременной потере слуха). Раньше Маша демонстрировала полное безразличие к сладеньким поп- мальчикам и не стоящим на ногах рокерам отечественного производства, а теперь поддалась групповому давлению: все в классе слушают, не хочется выглядеть белой вороной, надо приобщаться к культурке.

Пустой наполненный творческим молчанием класс и чистый тетрадный лист перед собой. Теперь я понимаю стариканов, которые глядят на тебя со стены кабинета литературы. Строка сама льется из тебя, и твоя задача всего-то в том и состоит, чтобы направлять ее в нужном направлении. Это как поливать из шланга. Или еще из чего-нибудь поливать…

Пишу я быстро, но времени запечатлеть все события прошедшего дня все равно еле-еле хватило, потому что в начале несуществующего для меня урока ко мне пришла Екатерина Сергеевна Чухлонцева. Одна из тех, кому доверили или поручили, можно сказать по-разному, составлять этот проклятый список.

Быстро же завертелись маховики-колеса инноваций на местном уровне.

С Екатериной Сергеевной за два года моего пребывания в школе мы как-то особенно близко не сошлись, хотя, как правило, соседствуем кабинетами. В том году сидели рядышком на втором этаже, в этом переехали вместе на третий, где у меня в основном идут все уроки. «Здрасте, здрасте,» – это обязательный для нас обоих каждое утро ритуал. Я здороваюсь, проплывая мимо ее открытой двери. В школе она появляется раньше меня. Но удивительно даже не это, а то, что с самого утра у нее в кабинете толкутся ребята. У Екатерины Сергеевны двое детей. Классика – мальчик и девочка. Беленькие, как и она. Тоже спокойные. Девочка постарше – восьмой класс, если не ошибаюсь, мальчик заканчивает началку. Вежливые и покладистые. Темперамент такой же, как и у нее. Екатерина Сергеевна, как правило, невозмутима и по большей части молчалива. От нее веет мягким безразличием, какой-то обволакивающей ленцой. Пухлые белые руки. Руки убийцы. Это я опять пошутил.

Хотя как сказать. Говорят, что у каждого врача есть свое кладбище, а какое кладбище у нас, преподавателей, это один Бог ведает. Сколько юных душ загубили, сами не знаем. Может статься, что и всех. Одна радость – никто не видит. Только кольнет иногда совесть, когда вот так вот сидишь в пустом кабинете. Но не всех.

– Николай Петрович, я к вам.

Она неспешно подошла к моему столу и мягко села за первую парту. Уверенно и привычно, словно делала это каждый день. Улыбнулась. В юности ее улыбка, должно быть, была очень хороша. Такие улыбки подкупают. А сейчас это просто доброе расположение женщины на пятом десятке.

– По какому поводу?

– Да все по тому ж, – вздохнула она. – Вчерашнему. Вы же видели, Анатолий Сигизмундович поручил мне составить анкету.

Я сразу подметил: «Анатолий Сигизмундович». Это почти как пароль среди наших, среди своих, адекватных. Школьный Краснодон и Армия Трясогузки вместе взятые. До «красных дьяволят» мы еще не доросли. Водораздел между нашими и ненашими в школе, нормальными людьми и так, директорской шушерой, пролегает собственно в этой плоскости. Нормальные и наши откровенно признают, что главнюком в наших пенатах является Сигизмундыч. Жополизы и прочая околодиректорская шелупонь делают вид, что верят в великого абсолютного монарха – Палыча, никогда не признают что на самом деле у нас монархия конституционная, что все в школе делается по слову Сигизмундовому.

Умная женщина. Одним росчерком дала понять: «Спокойно, свои». Я расслабился. Почти. Доверять нельзя даже себе самому. Но и то хорошо, что дальше можно разговаривать без всей той показухи, за которую обязательно надо держаться в официальном общении: «Я как и весь советский народ поддерживаю и горячо одобряю…» Можно разговаривать о деле, не занимаясь пустыми славословиями в адрес того, кто их не заслуживает и вряд ли когда-либо заслужит их в дальнейшем.

– Конечно же, видел, и даже слышал. А что?

– А я к вам за помощью.

Как все у них просто. Вот моя бы жена ни к кому так запросто бы на работе не подвалила. Это я точно говорю. А тут «я за помощью» и подкупающая улыбка.

– Вы же такой умный, Николай Петрович. По вам сразу видно.

Это уже сладеньким помазали. Елей пошел. Нет, действительно мудрая женщина. Собирается залезть на меня, запрячь и поехать по собственной нужде, а все с лаской, с добрым словом. Нашему руководству у нее бы поучиться. Стоит ли удивляться тому, что ребята ее так любят, и бегают к ней задолго до уроков.

– Вы все-таки, наверное, не по адресу, – говорю (вот еще не хватало чужими делами заниматься) – у меня же русский язык и литература.

– Вот и поможете сформулировать.

– Смеетесь вы надо мной Екатерина Сергеевна, – покачал я головой. – Неужели сами не составите грамотно и как положено? У вас же та же филология.

– Сформулирую. Но я по-женски, – опять улыбка. – А вы все-таки мужчина начитанный.

Лесть, конечно, копеечная. Но зато какая действенная. В жизни вообще все простые вещи самые действенные. Тут даже крутить особо ничего не надо. Так в сказках с незапамятных времен пишут, так и нынче. Не в уме между людьми разница, а в умении. Один человек умный, а дурак дураком как за устройство жизни возьмется. А другой, вроде не семи пядей во лбу, а так ловко дела ведет, только шуба со свистом заворачивается.

Просто жить на свете таким как Екатерина Сергеевна. Она всего добрым словом и так добьется без всякого пистолета. Ей бы в завхозы вместо Марии Степановны – все бы пробила что надо и не надо. Заходила бы вот также в кабинетики и мило улыбалась. «А ты помоги мил-человек, помоги, Бог тебя и наградит».

– Вы же знаете, я этой инициативы не одобряю, – решил я поиграть в олечкины игры, сходить в несознанку.

– Так и я не одобряю, – парировала она. – Уверена, что она никому вообще не нравится. Но сделать надо. Что вам стоит Николай Петрович? Сами же знаете – побалуются разок и забудут. Это ж бумажка и больше ничего.

– Вы так думаете?

– Ну конечно. В первый раз, что ли, подобные вещи у нас затеваются – бросила она и добавила. – Вы не беспокойтесь. У меня уже и начато. Я к вам не с пустыми руками иду. Давайте посмотрим.

Отказывать прямо в лоб вот так я не стал. И дело совсем не в том, что я не способен сказать «нет» человеку. Да очень даже способен. Просто оснований для твердого отказа нет. Наше время такое, когда ничего до конца не знаешь, ни в чем не уверен. Ни да, ни нет. Плохое время, неопределенное. Все качается и ходуном ходит под ногами, как на болоте, ни одного места твердого и прочного. Можно, конечно, рогом упереться, проявить принципиальность. Но благодаря пр

...