Бенкей играл так по кругу, словно заставляя сам себя, и играл все громче.
А потом встал, подошел ко мне и вдруг толкнул в плечо, опрокидывая на землю. Я гневно вскочил на ноги, а он все стоял надо мной и играл.
– Танцуй, тохимон, – сказал он, на миг отнимая флейту от губ. – Проснись и танцуй. Думай о хороших вещах, которые повстречались тебе в жизни. Вспомни красивых женщин, которые были с тобой в твоем дворце, о пальмовом вине, которое ты пил, о друзьях и близких. Танцуй!
– Оставь меня, глупец, – отвечал я гневно. – Есть ли что более пустое и глупое, чем танец?
Но он вдруг пнул мой меч так, что тот полетел в кусты на берегу ручья, и продолжил играть, держа флейту одной рукой, а второй выхватывая свой клинок.
– Танцуй, – повторил он снова. – Танцуй, а не то я тебя убью. Я тоже хочу плакать, а то и умереть, и потому мы должны танцевать. То, что происходит с нами, против природы. Потому – танцуй, тохимон!
И он снова приложил флейту к губам, после чего начал перебирать ногами и подскакивать на месте, размахивая мечом так близко от моей головы, что мне пришлось уклониться.
– Очень хорошо! – воскликнул он. – Танцуй! Танцуй и пой про козлика!
Снова свистнул клинок, а я с трудом отпрыгнул назад. Бенкей ударил вниз, и мне пришлось убрать ногу, иначе он бы перерубил ее.
– Прекрасно! Теперь – вторая! – крикнул он и махнул мечом.
Хотел я того или нет, но мне пришлось танцевать, убежденному, что друг мой сбрендил – а он играл свою проклятущую мелодию. Я пел и подпрыгивал, он скакал и играл, а кони наши остолбенело глядели на это представление. Мы танцевали очень долго, пока оба не оказались залиты потом.
И вдруг все миновало. Я еще чувствовал подавленность, но словно бы начал просыпаться и понимать, что Бенкей прав, а потому подпрыгивал, как обезьяна, и орал, выкрикивая глупую застольную песенку мрачным горным обрывам, туману и ручью, и печаль отступала от меня.
Ибо нет тебя… Утром в окно мое стучит день И сердце мое Глядит печально, как уходит тень Ибо нет тебя И всякой ночью будит меня от сна Память о тебе Часы тщетны, у ночи нет дна Ибо нет тебя Все слова – добры – исчезнут вместе с тобой Забудешь меня Забудешь меня На станции стану ребенком, что плачет над собой Ибо нет тебя Ибо нет тебя Ибо нет тебя Там, где в свете маяков мрак так нов Уложу спать Все те вещи, которых не сказать Уложу спать Таясь в часовом механизме, стану вновь Ждать тебя Все часы, что придется мне страдать Буду ждать
Никакой травмы, шока, никакой депрессии. Живем? И прекрасно. Они за свое получили? Значит, дело решенное. В моем мире таких людей нет уже давно. Это меня слегка пугает.
«Не переставай комбинировать, – повторял Левиссон. – Все время что-то делай. Импровизируй. Все является оружием. Безнадежные ситуации случаются очень редко».
когда начали нас разделять, душа моя сделалась тяжела, как камень. И чувствовал я еще, что в конце мне неминуемо придется идти в одиночестве в поисках своей судьбы. Потому что в одиночестве мы рождаемся и умираем, а тем, кто сопутствуют нам в дороге, обычно приходится выбрать собственную дорогу.
Я охотно даю тебе свободу, поскольку знаю, что любой, кто попытается взять тебя в неволю, закончит нищим на пепелище. Полагаю еще, что ты некто высокого рода с Юга, поскольку такие умеют убивать и жечь, даже не пошевелив пальцем, добиваясь того, что за них все сделают.
