ПРЕДИСЛОВИЕ

Наш сегодняшний день — единая Европа, но наша история по-прежнему уходит корнями в национальные государства и культуры, и это естественно, ведь и личный опыт, и общественные традиции, и политический выбор, и культурные ориентации, и все, что человеку близко и понятно в повседневной жизни, — все это, как и раньше, связано в первую очередь с той страной, где человек родился и где он живет. Так обстоит дело во всех европейских странах, хотя связь эта бывает разной степени интенсивности.

Но очевидно, что национальных рамок недостаточно для понимания истории ХX века, потому что важные процессы и тенденции при ближайшем рассмотрении оказываются не специфически национальными, а общеевропейскими феноменами. Как же можно объяснять исторические явления, выходящие за рамки отдельных регионов, — от империализма до Европейского союза, от великих диктатур до распространения европейской модели социал-демократии, от классовых конфликтов 1920‑х годов до молодежных бунтов 1960‑х и от последствий мирового экономического кризиса до экономического чуда 1950‑х годов и скачка цен на нефть в 1970‑х — только в категориях национального государства, когда очевидно, что это на самом деле общие для многих стран фундаментальные процессы, а национальными являются только их варианты?

И все же в Европе продолжает доминировать такой взгляд на историю, при котором национальное государство ошибочно видится как естественная форма исторического развития, и люди, как правило, стремятся трактовать национальные различия и особые пути, случайности и расхождения как нечто первичное, а процессы конвергенции и унификации — как вторичные.

С другой стороны, рассматривать Европу в XX веке априори как нечто единое и рассказывать ее историю в таком ключе — не менее проблематичный подход, ведь при нем тот идеал единого общеевропейского общества, который и ныне еще не достигнут, проецируется на прошлое, словно европейцы и раньше по сути существовали в пространстве некоего единого опыта, а национальное государство было всего лишь растянувшимся на последние сто пятьдесят лет отклонением от него. Рассказывать европейскую историю как единую — значило бы пренебрегать такими гигантскими контрастами между процессами развития национальных государств, которые сразу приходят на память, лишь только мы вспоминаем, например, даты «1917», «1933» или «1989». Но кроме того, это значило бы отрицать и возникшие вследствие несхожих исторических путей различия жизненного опыта людей: этот опыт несхож не только у представителей разных классов и полов, но — особенно в XX веке! — и у людей с разным гражданством и этнической принадлежностью. Просто невозможно понять XIX и ХХ столетия в Европе без учета особенностей истории национальных государств.

Чтобы уйти от этой дилеммы, серия «Европейская история в XX веке» пробует другой подход: истории европейских государств и обществ рассказываются каждая отдельно, но в то же время в контексте европейского развития и глобальных взаимосвязей. Чтобы усилить эту интеграцию, издатели серии и авторы договорились о единой структуре, которая — в более или менее четко проявленном виде — лежит в основе всех томов серии: повествование о политических, экономических, социальных и культурных процессах ведется в классической диахронической манере. Однако в некоторые исторические моменты, примерно одни и те же во всех томах, вставлены поперечные срезы, позволяющие представить состояние и условия в описываемом обществе синхронно и, таким образом, открыть возможность для сравнения его с другими странами. Такие срезы даны для времени около 1900 года, середины 1920‑х годов, Второй мировой войны, середины 1960‑х годов и периода после 1990 года. Отклонения от этой сетки обусловлены особенностями истории отдельных стран.

Благодаря этому решению в «концерте» томов серии появляется возможность увидеть различия и сходства, сближения и альтернативы, а национальные истории выводятся из самозамкнутого состояния, но при этом не упускаются из виду специфическая динамика каждой из них и самобытные традиции отдельных стран. При такой попытке совместить национальную историю с европейской перспективой многие читатели неизбежно сочтут, что чему-то уделено слишком мало внимания, да и вообще затея уместить рассказ об истории какой-либо страны в ХX веке в один том требует определенной смелости. Но только в такой форме можно описать диахронные процессы и провести через столетие некие важные линии, которые иначе были бы неразличимы среди множества разных тем и аспектов.

Если мы говорим о «ХХ столетии», то это надо понимать во вполне определенном смысле. Уже стало традицией в историографии считать Первую мировую войну водоразделом между веками. Это имеет свои преимущества, поскольку позволяет лучше разглядеть традиции «долгого XIX века», действие которых сохранялось и после войны. Однако для того, чтобы рассказать историю XX века, необходимо принять во внимание динамику глубоких перемен, происходивших между 1890 и 1914 годами. Она за очень короткое время набрала такой размах, что все европейские общества оказались охвачены ею и вынуждены отвечать на обусловленные ею вызовы. Эта динамика наложила отпечаток и на последующие десятилетия. Поэтому всякий, кто берется описать и объяснить рост идеологических диктатур, две мировые войны, Холокост и деколонизацию, должен вернуться к двум десятилетиям, предшествовавшим Первой мировой войне, чтобы проследить утверждение индустриального капитализма и все более мощных государственных аппаратов, а также подъем крупных радикальных массовых политических движений, которые имели такой разрушительный эффект в ХX веке. Таким образом, в книгах этой серии рассказывается история «долгого ХX века», с 1890‑х годов примерно до 2000 года, причем начальная его точка яснее, чем конечная.

Наконец, авторы и редакторы задались вопросом, как соединить две половины века, столь непохожие друг на друга, таким образом, чтобы были видны взаимосвязи между ними, но при этом не умалялось бы значение глубокого разлома 1945 года. Здесь различия между отдельными обществами очевидны. Но в то же время в многообразии политических проектов и радикальных альтернатив на протяжении десятилетий можно увидеть усилия людей ХX века, направленные на то, чтобы найти такие системы социального порядка, которые соответствовали бы вызовам современного индустриального общества. Это привело к появлению чудовищных государственных образований и ужасным жертвам.

Но можно также увидеть и то, что на многие вызовы, столь остро обозначившиеся в два десятилетия перед 1914 годом, в десятилетия после 1945 года были постепенно найдены такие ответы, которые оправдали себя и все чаще встречали одобрение. Это касалось и форм внутреннего политического строя европейских государств, и отношений между ними, и пропорции между экономическим динамизмом и социальной справедливостью, и отношения к массовой культуре эпохи модерна [1]. После 1960‑х годов западноевропейские общества становились все более похожими друг на друга в плане политической системы, социального устройства, культурных ценностей, экономического уклада и повседневной жизни. Подобные тенденции в зародыше существовали и в странах востока Центральной Европы уже во времена коммунистических режимов, а после 1990 года они начали стремительно набирать силу. Значение этих тенденций сближения и гомогенизации общественного устройства стран Европы более четко осознается в исторической перспективе, нежели оно осознавалось современниками. Но во многих случаях эти тенденции породили и потребность в различиях, потребность в ориентации на национальную историю.

В то же время после «золотой эры» 1950‑х и 1960‑х годов стала очевидной хрупкость индустриального фундамента этих обществ и появились новые вызовы, которые определяют наше настоящее и, возможно, в еще большей степени наше будущее: конец традиционной индустрии массового производства, экологические кризисы, развитие и последствия всемирной массовой миграции, новые мировые идеологические конфликты после окончания холодной войны, растущее значение наднациональных объединений и формирование глобальных сетей хозяйственной деятельности.

Насколько можно судить по состоянию на сегодняшний день, 2000 или 2001 год не будет представлять собой какой-либо яркой исторической цезуры. Но все же становится очевидно, что в последние двадцать лет ХX века завершилось что-то, что началось столетием раньше, и началось нечто новое, чему мы до сих пор не можем дать определение и что пока не можем увидеть в исторической перспективе.

ВВЕДЕНИЕ

Германская история в ХX веке поделена на две эпохи, как нельзя сильнее различающиеся между собой. Первая половина была отмечена войнами и катастрофами, подобных которым мир никогда прежде не видел. В центре их стояла Германия, с именем которой с тех пор связаны самые ужасные преступления в истории человечества. Вторая же половина привела наконец к политической стабильности, свободе и процветанию, которые после 1945 года казались совершенно недостижимыми. Попытка найти ответ на вопрос о том, как первая и вторая половины века в Германии исторически соотносятся друг с другом, составляет одну из аргументационных линий, проходящих через всю эту книгу. Если мы попытаемся указать символическую дату, по которой проходит это разделение на две эпохи, то, пожалуй, она пришлась на лето 1942 года, когда с началом «Операции Рейнхард» началось систематическое убийство почти всех польских евреев и одновременно с этим были начаты массовые депортации евреев из Западной Европы в Аушвиц [1]. Как развитие Германии могло привести от экономического и культурного процветания страны на рубеже XIX–ХX веков к такому падению — это один вопрос. Второй вопрос — как немцы в последующие шестьдесят лет выбирались из этого апокалипсиса.

Разумеется, за пятнадцать или двадцать лет до этого люди не знали и предполагать не могли, что произойдет летом 1942 года. Это относится даже к антисемитам и национал-социалистам, которых в то время было еще довольно мало. Это ограничивает вопрос «как такое могло произойти» и обращает наше внимание на открытость того, что произошло, на альтернативы и многочисленные окольные пути и боковые переулки истории. Еще в июне 1914 года Первую мировую войну можно было предотвратить. На выборах в рейхстаг 20 мая 1928 года национал-социалисты набрали всего 2,6 процента голосов. Еще осенью 1939 года судьба европейских евреев оставалась неопределенной. Те, кто интересуется только предысторией проблем современности (или того состояния, которое было современностью в некий момент), следуют скрытой телеологии и игнорируют те процессы, которые оказались прерваны, потерпели неудачу или сошли на нет.

В развитии событий между началом века и апокалипсисом массовых убийств нет никакой неизбежности, хотя силы, подталкивавшие к нему, четко прослеживаются. Но точно так же не было неизбежным после 1945 года и возрождение Германии, приход сначала ее западной части, а потом и всей страны к свободе и процветанию. Возможность экономического подъема нельзя было исключать, учитывая промышленный потенциал Германии, хотя, учитывая разрушения в конце войны, мало кто в него верил. Но то, что удастся вновь пробудить в этом народе и его правительстве чувство, позволяющее ценить демократию, правовое государство и человеческое достоинство, и реализовать их на прочной основе, казалось тогда почти немыслимым. Наблюдаемая в ФРГ медленная трансформация из общества, находившегося под определяющим влиянием национал-социализма, во все более западное либеральное общество, является одним из самых замечательных процессов этого столетия, который тем более поражает, чем яснее мы видим, насколько в действительности тяжелым было бремя кадрового и ментального наследия нацистской диктатуры.

Вторая половина ХX века тоже была разделенной, хотя и по-другому, и в результате этого разделения Германии жители ее восточной части получили возможность наслаждаться той свободой и процветанием, которые были у западных немцев, лишь в конце столетия. После 1945 года людям в Западной Германии жилось гораздо лучше, чем в Восточной, хотя в этом и не было их собственной заслуги: они были обязаны этим прихоти судьбы и оккупационных властей; и вскоре стало казаться, что немцам на востоке страны приходится в одиночку расхлебывать последствия войны. При этом история ГДР была не менее, а скорее даже более тесно связана с 1945 годом, чем история ФРГ, — потому что Германская Демократическая Республика была продуктом одновременно и оккупационной политики Советского Союза, и реакции немецких коммунистов на фашизм и войну. Представленный в этой книге очерк далек от того, чтобы претендовать на роль сравнительной истории двух немецких государств. Но совершенно неизбежным образом связи между ними, их переплетения и антагонизмы играют в описываемой истории не меньшую роль, чем различия и сходства.

Эта первая линия аргументации, которой следует данная книга, несомненно, имеет исключительно немецкую специфику. История Германии в этом веке отличается от истории всех других стран и не растворяется в европейской истории. Однако это и европейская история тоже, и поэтому вторая линия аргументации в этой книге находится в противоречии с первой, поскольку пересекает разлом 1945 года.

Эта линия связана со становлением индустриального общества на протяжении двух десятилетий, предшествовавших Первой мировой войне, и с влиянием этого фундаментального переворота на экономику, общество, культуру и особенно политику Германии в XX веке. В отличие от предыдущих десятилетий тенденции, присущие индустриализации, с начала века больше не ограничивались отдельными группами и несколькими регионами, как прежде, а меняли жизнь почти всех людей, причем меняли на протяжении жизни одного поколения и более всеобъемлюще, чем когда-либо в истории.

Интенсивность и динамика этих изменений ставили перед современниками необычайно трудные задачи. Политические, социальные и культурные движения последующих десятилетий, отличавшиеся большим радикализмом, следует понимать прежде всего как попытки отреагировать, ответить на эти вызовы. Изменения воспринимались, с одной стороны, как невиданный прогресс, но, с другой стороны, как глубокий, экзистенциальный кризис буржуазного общества. Поиск такой модели политического и социального устройства, которая отвечала бы этим стремительным изменениям и сулила бы одновременно безопасность и динамизм, равенство и рост, определил облик последующих десятилетий.

При этом либерально-капиталистическая модель в Германии в значительной мере утратила легитимность и убедительность после Первой мировой войны, инфляции и особенно после Великой депрессии. Она столкнулась с конкуренцией со стороны радикальных альтернатив и слева, и справа, противопоставивших множественности и разнообразию общественных форм принцип единства и дихотомичности, сформулированный в категориях класса или расы. Значительную часть истории Германии ХX века можно интерпретировать как историю этой конкуренции. В ней национал-социализм и коммунизм воплощали не «антимодернистские» общественные формации, а иные проекты установления порядка в модерном мире: такие, в которых либеральная триада — свободная экономика, открытое общество и ценностный универсализм — в каждом случае ломалась специфическим образом. Оба проекта следует рассматривать как сконцентрированные ответы на динамику изменений, нараставшую с начала века, радикализированные опытом Первой мировой войны и противостоянием с другими, конкурирующими проектами общественного устройства.

Благодаря победе и превосходящей военной и экономической мощи Запада, прежде всего США, принципы либерального, демократического капитализма были после Второй мировой войны восстановлены, и в Германии, как и во всей послевоенной Европе, они обрели такую притягательную силу, которой в 1930‑х годах и представить себе было нельзя. Но только когда свободная рыночная экономика и либеральная политическая система продемонстрировали в 1950‑х годах свою устойчивость и успешность, либеральный выбор фактически возобладал в Западной Германии. В обличье «социальной рыночной экономики» он явно конкурировал с концепцией советского социализма, реализовывавшейся в ГДР, и был интегрирован в глобальное противостояние холодной войны.

Так, в Западной Германии, подобно большинству западноевропейских обществ, постепенно сформировалась модель, которая объединяла капитализм и социальное государство, сочетала либеральные идеи со все более далеко идущими концепциями планирования и связывала ориентацию на национальное государство с участием в европейской интеграции. Она рассматривалась как история успеха, однозначности и последовательности и по-прежнему была ориентирована на вызовы индустриального общества, сложившегося в конце XIX века. Зенита своего развития классическое индустриальное общество достигло в 1960‑х годах, а затем стало все больше утрачивать свои позиции ведущей модели. Неоспоримое прежде главенство тяжелой промышленности и массового индустриального труда пошатнулось, и модель индустриального прогресса уперлась в свои границы — как в Западной Германии, где закрывались шахты, сталелитейные компании и верфи, так и в ГДР и других странах советской империи, которые в своем политическом и социальном устройстве были полностью ориентированы на тяжелую промышленность и массовый труд и которые тоже рухнули, когда разрушилось классическое индустриальное общество. Либеральный капитализм Запада оказался более гибким и с 1970‑х годов адаптировался к новым условиям эпохи, наступившей после окончания царства тяжелой индустрии. С тех пор в болезненном процессе трансформации стали обретать очертания зачатки новой модели, характеризующейся первенством сектора услуг, глобализацией экономики и возвращением радикально рыночных моделей. Исход этого процесса до сих пор во многом непредсказуем.

Эта вторая линия аргументации позволяет понять период между 1890 и 1990 годами, который мы называем «высоким модерном», при всех политических различиях и трансформациях, как историческое единство и связать друг с другом очень разные процессы в экономике и политике, обществе и культуре. Это позволяет разглядеть и понять связи между первой и второй половинами столетия, не игнорируя двух мировых войн, нацистской диктатуры, режима ГДР или триумфа социально обновленного, демократического капитализма.

Даже из этого краткого обзора становится ясно, что речь идет о транснациональных процессах; поэтому исключительный фокус на истории Германии, безусловно, требует оправдания. Еще несколько лет назад все было иначе, потому что интерес общественности и специалистов по современной истории в этой стране был, как нечто само собой разумеющееся, направлен на современную немецкую историю. Последовательность этапов — кайзеровская Германия, Первая мировая война, революция, Веймарская демократия, нацистская диктатура, Вторая мировая война, Холокост и, наконец, разделение и воссоединение Германии — содержала в себе такое количество великих и драматичных событий с такими далеко идущими последствиями (и непроясненными взаимосвязями), что под «историей XX века», как правило, понимали историю Германии. Несомненно, это европейское столетие невозможно понять без детального знания истории Германии. И даже если человек с большим подозрением относится ко всем историко-политическим конструкциям идентичности (тем более если они основаны на фикции естественных единств), все равно жизненный мир человека и его культура остаются связаны со страной, в которой он вырос и живет, и с ее историей.

Однако требование ориентироваться на национальную историю как на нечто само собой разумеющееся является анахронизмом, даже если многообразные попытки уйти от немецкой истории и от ее последствий путем утверждения европейской или универсальной идентичности признать попытками бегства. Уже одно только постоянное обращение к таким категориям, как «индустриальное общество», «урбанизация», «империализм», «миграция» или «холодная война», показывает, что историю этого века невозможно понять в рамках национальной парадигмы, и это особенно относится к Германии, при всей ее специфике.

Тем самым мы возвращаемся к проходящим через всю книгу двум линиям аргументации: они показывают, что не может быть какого-то одного-единственного тезиса, которым можно было бы обобщить опыт немецкого XX века. Такой обобщающий тезис не соответствовал бы разнообразию, противоположно направленным движениям, нечеткости и, прежде всего, случайности рассматриваемых здесь процессов. Но есть некоторые темы, которые прослеживаются на протяжении более или менее длительных периодов: это и уже упоминавшийся вопрос о взаимоотношениях между индустриальным обществом и политическим строем, и вопрос о подъеме и упадке немецкого радикального национализма; вопрос об отношении к модерной культуре и массовому обществу, вопрос о динамике насилия и войны; вопрос об отношениях между своим и чужим; вопрос о конвергенции развитых индустриальных обществ. В книге сделана попытка интегрировать друг с другом различные классические области исследования — политику, общество, экономику и культуру — и показать взаимосвязи между этими областями. Культура при этом понимается в широком смысле — как рефлексия и переработка общественных процессов в искусстве, науке, общественных дискуссиях и образе жизни.

Кстати, противоречивое разнообразие ХX века проявилось и в попытках выбрать броское название для этой книги. Все эти попытки не увенчались успехом, потому что нельзя свести к одной фразе весь XX век. Было, пожалуй, одно исключение: автор хотел бы назвать книгу «Годы, которые вам знакомы». Это аллюзия к книге Петера Румкорфа 1972 года, в которой тот объединил свои воспоминания о 1960‑х годах со стихами и всевозможными размышлениями. Но это заглавие защищено авторским правом, тем более что книга Румкорфа была переиздана в 2000 году, и в таком захвате названия, несомненно, было бы что-то неприличное. Так получилось, что эта книга теперь сухо называется «История Германии в ХX веке», и этим точно сказано, о чем она. Однако заглавие «Годы, которые вам знакомы» указывало бы на сложные отношения немцев со своим ХX веком — с той современной историей, которая никогда не проходит. Пусть год выхода этой книги отделяют от начала Второй мировой войны 75 лет [2], но если вы посмотрите газеты и телевизионные программы, то не будет ни одного дня, когда не поднималась бы тема войны, послевоенных лет или нацистского режима. Первая мировая война началась 100 лет назад, а сегодня, в юбилейный год, она заполняет обложки журналов и ей посвящена, наверное, не одна сотня новых книг. И даже события, обозначаемые кодом «1968», вовсе не считаются ушедшими в прошлое: все, что в Западной Германии идет не так, по-прежнему надежно объясняется ссылкой на то, что происходило тогда. Даже те, кто не имеет почти никакого представления (или, во всяком случае, верного представления) об этой истории, имеют о ней мнение. Поэтому у истории Германии в XX веке очень специфический круг современников, который почти не зависит от возраста и на который необходимо обращать внимание, хотя бы критическое. Задача этой книги не в том, чтобы представить читателям нечто новое, сенсационное. Преимущество исторического взгляда заключается скорее в том, что благодаря расстоянию и множественности перспектив можно открыть новые взаимосвязи и обнаружить долговременные процессы и изменения в условиях жизни, политических ментальностях или культурных ориентациях, значение которых часто даже не осознавалось современниками.

Книга разделена на пять частей, границы между которыми приходятся на 1918, 1933, 1945, 1973 и 1990 годы. Внешняя структура следует политическим датам, а ход авторской мысли — как правило, нет. Как и во всех томах этой серии, в каждую часть вставлены главы, дающие синхронный поперечный срез времени. В них отдельные годы или периоды — 1900, 1926, 1942, 1965 и 1989–1990 — рассматриваются более подробно и вне связи с политическими процессами.

Поскольку работа над рукописью, неоднократно прерывавшаяся, заняла гораздо больше времени, чем планировалось, автор был вынужден постоянно бежать вдогонку за историей и историографией: рассказ приходилось исправлять с учетом вышедших новых исследований, расширять или по-другому расставлять акценты. Bonmot о том, что Сизиф на самом деле был счастливым человеком, явно придумал не тот, кому довелось писать обзорную монографию по современной истории. Порой, работая над более поздним периодом, приходилось переделывать и то, что было написано о более раннем. Никогда еще автор так ясно не осознавал, чтó значит, когда говорят, что история — это конструкт. И все же источники и люди прошлого, чьи голоса звучат в них, постоянно напоминали ему о том, что их история действительно была и что этос историка требует всерьез отнестись к ответственности, которую это на него налагает.

Часть первая: 1870–1918 годы

1. ГЕРМАНИЯ НА РУБЕЖЕ XIX–ХX ВЕКОВ: ПРОГРЕСС И ЕГО ИЗДЕРЖКИ

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ПОДЪЕМ

Период, на который оглядывался Гельферих, даже с сегодняшней точки зрения предстает фазой исторически беспрецедентного подъема, шедшего почти без задержек в течение двадцати с лишним лет и превратившего Германию на протяжении жизни одного поколения из аграрного государства в индустриальное и изменившего ее структуру и облик так, как этого никогда ранее не случалось в ее истории.

Этот колоссальный экономический рост, становление промышленного производства и увеличение дохода на душу населения были в последней трети XIX века общеевропейскими явлениями. В период между 1860 и 1910 годами самый высокий рост валового национального продукта показали несколько небольших европейских стран — Бельгия, Дания, Швеция и Швейцария. Среди крупных государств, какой бы индикатор мы ни использовали, Германия всегда входила в число стран с самыми высокими темпами роста и за два десятилетия до 1900 года и после него вошла в тройку ведущих экономик мира наряду с США и Великобританией.

Этот в самом деле поразительный рост не в последнюю очередь объясняется тем, что ведущие промышленные страны в предшествующие годы так сильно расширили рынки сбыта своей продукции. Технические усовершенствования в транспортировке товаров по суше и воде, ускорение связи с помощью телеграфа и телефона, интенсификация торговых отношений с другими промышленно развитыми странами и с колонизированными регионами мира привели к интернационализации экономического обмена — «глобализации», как стали это называть с 1980‑х годов, когда всемирная сеть торговых связей достигла нового уровня интенсивности и плотности. Характерной чертой развития после 1900 года было также постоянное сравнение экономических, технических, научных и культурных достижений «передовых» стран — проявление «мирной конкуренции» между нациями, в которой даже свидетельство о большей плотности деревьев или о большем размере железнодорожных вагонов воспринимали как доказательство превосходства одной нации над другой [2].

В Германии удивление вызвала прежде всего быстрая индустриализация. В период с 1870 по 1913 год промышленное производство выросло в шесть раз. Еще в 1860‑х годах доля Германии в мировом промышленном производстве составляла всего 4,9 процента, в то время как доля Великобритании — почти 20 процентов. В 1913 году доля Германии составляла уже 14,8 процента — выше, чем доля Великобритании (13,6 процента), но значительно ниже, чем доля другой быстро растущей экономики тех лет — США (32 процента). В области мировой торговли в 1910 году Германия тоже входила в тройку лидеров, наряду с Великобританией и США [3].

Этот процесс роста шел в Германии с большими различиями в зависимости от времени, региона и сектора экономики. Характерным, однако, был короткий период времени, в течение которого произошли эти далеко идущие изменения. Это придало описываемому здесь процессу тот впечатляющий драматизм, который поражал современников и отличал развитие Германии от процессов, происходивших в это же время в других странах, где путь от начала промышленной революции до пика индустриализации часто занимал больше времени. Еще в 1867 году более половины всех работающих жителей Германии (точнее, тогда еще Германского союза) трудились в сельскохозяйственном секторе (8,3 миллиона человек, 51,5 процента), тогда как 27 процентов (4,3 миллиона человек) были заняты в промышленности, ремеслах и торговле; они были сосредоточены в нескольких центрах — в крупных городах, в Силезии и Рейнской области. К 1913 году общее число работающих людей значительно увеличилось, в том числе в сельском хозяйстве, где теперь работало 10,7 миллиона человек — но они по-прежнему составляли лишь чуть больше трети всех работающих. Число же занятых во вторичном секторе за тот же период почти утроилось и составляло 11,7 миллиона человек, что соответствует доле в 37,8 процента [4].

Динамика создания добавленной стоимости демонстрирует изменения еще более ярко. В 1873 году она составила 16,3 миллиарда марок, треть из которых приходилась на промышленность, ремесла и горное дело. К 1900 году она удвоилась (33,1 миллиарда марок), а к 1913 году утроилась (48,4 миллиарда марок). Доля промышленности, ремесел и горнодобывающей промышленности составила при этом уже 44 процента.

На фоне таких цифр развитие сельскохозяйственного сектора выглядит довольно кризисным, и даже современные наблюдатели — правда, главным образом представители аграрного лобби — предупреждали об упадке или полном крахе сельского хозяйства. Решающими здесь были две тенденции: с одной стороны, сельскохозяйственное производство также расширялось, добавленная стоимость удвоилась с 1875 по 1913 год, а число занятых увеличилось более чем на четверть. Были внедрены новые технологии производства, такие как использование искусственных удобрений или молотильных машин, хотя механизация сельского хозяйства в Германии происходила гораздо медленнее, чем, например, в США. Производительность и урожайность с гектара увеличились, сельскохозяйственное производство выросло за период с 1873 по 1912 год на 73 процента. И наконец, в сельском хозяйстве возобладала ориентация на рынок, как на национальный, так и на мировой, что стало возможным, прежде всего, благодаря развитию транспортных путей — железнодорожных линий, шоссе, каналов.

Однако по отношению к экономике в целом, и особенно по сравнению с промышленным сектором, значение сельского хозяйства снизилось, и оно в течение короткого времени утратило свое некогда доминирующее положение в экономике Германии. Доля сельскохозяйственного производства в общем объеме созданной добавленной стоимости упала с 37 процентов (1875) до 23 процентов (1913), а доля работников, как мы уже видели, с более чем половины до трети. Однако и после начала ХX века около 18 миллионов человек в Германии все еще жили за счет сельского хозяйства [5].

В промышленном секторе основой быстрого роста оставались добыча угля и черная металлургия, то есть ведущие отрасли первого этапа индустриализации. Одна только добыча каменного угля выросла с 8 миллионов тонн в 1865 году до 114 миллионов тонн в 1913‑м, а число занятых в этом секторе — с сорока тысяч до почти полумиллиона человек. В 1870–1874 годах производство чугуна в Германии составляло 1,6 миллиона тонн в год; тридцать лет спустя, в 1900–1904 годах, — уже 8 миллионов тонн, а перед началом войны — 14,8 миллиона тонн [6].

Однако отличительными чертами рубежа веков стали уже новые отрасли промышленности: химическая и электротехническая, которые, будучи ведущими отраслями второй фазы индустриализации, определили необычайный динамизм и интенсивность роста, характерные для этого периода. В химическом секторе Германия быстро стала ведущим мировым производителем, на долю которого приходилось 28 процентов мирового экспорта. В этой отрасли были заняты 250 тысяч работников (на 1907 год), а ежегодные темпы роста составляли более 6 процентов. Особенно выделялись три тенденции: развитие электрохимии, благодаря которой стало возможным производство алюминия; производство синтетических красителей и развитие фармацевтической промышленности. Германские производители, которые вскоре объединились в крупные вертикально интегрированные химические концерны, особенно преуспели в двух последних областях. В период между 1900 годом и Первой мировой войной доля Германии на мировом рынке производства красок составляла от 80 до 90 процентов.

В электротехнической отрасли электрификация общественного и частного освещения, электродвигатели и внедрение трамваев и подземных железных дорог с электрическим приводом открыли широкие возможности для роста. Ведущую роль здесь играли две крупные фирмы — Siemens и AEG, основные заводы которых находились в Берлине. Как и в химической промышленности, решающее значение имела в их работе тесная связь между наукой, технологическими разработками и производством: новые изобретения, например в области высоковольтной техники, быстро внедрялись и превращались в промышленные продукты. К 1910 году все крупные города и большая часть сельских регионов уже были подключены к электросети. В то время на долю немецких компаний приходилась треть мирового производства электротехнических товаров. Соответственно, высокими были и темпы роста: 9 процентов в 1890 году и 16 процентов в 1900‑м [7].