Сокращения [1]

АН БССР — Академия наук Беларусской Советской Социалистической Республики (Акадэмія навук Беларускай Савецкай Сацыялістычнай Рэспублікі)

АЭС — атомная электростанция (атамная электрастанцыя)

БГТ — Беларускае гістарычнае таварыства (Беларусское историческое общество)

БГАМЛИ (БДАМЛМ) Беларусский государственный архив-музей литературы и искусства (Беларускі дзяржаўны архіў-музей літаратуры i мастацтва)

БГУ (БДУ) — Беларусский государственный университет (Беларускі дзяржаўны ўніверсітэт)

БІНіМ — Беларускі інстытут навукі i мастацтва (Беларусский институт науки и искусства, Нью-Йорк)

БНР — Беларусская Народная Республика (Беларуская Народная Рэспубліка)

БНФ — Беларусский Народный Фронт (Беларускі Народны Фронт)

БСГ — Беларуская сацыялістычная грамада (Беларусская социалистическая громада)

БСРГ — Беларуская сялянска-работнiцкая грамада (Беларусская крестьянско-рабочая громада́)

БССР — Беларусская Советская Социалистическая Республика (Беларуская Савецкая Сацыялістычная Рэспубліка)

ВКП(б) — Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков), 1925–1952

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации

Главлит — Главное управление по охране государственных тайн в печати

КБС — Канфедэрацыя беларускiх суполак (Конфедерация беларусских ассоциаций)

КПБ — Коммунистическая партия Беларуси (Камуністычная партыя Беларусі), 1952–1991

КПБ(б) — Коммунистическая партия Беларуси (большевиков) (Камуністычная партыя Беларусі (бальшавікоў)), 1918–1925

КПЗБ — Коммунистическая партия Западной Беларуси (Камуністычная партыя Западнай Беларусі), 1923–1938

КПСС — Коммунистическая партия Советского Союза, 1952–1991

ЛіМ — «Літаратура i мастацтва» («Литература и искусство», еженедельник, Минск)

Наркомзем — Народный комиссариат земледелия БССР, 1923–1947

Наркомпрос — Народный комиссариат просвещения БССР, 1923–1946; после 1946 года — Министерство просвещения БССР

РКП(б) — Российская Коммунистическая партия (большевиков), 1918–1925

РСФСР — Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика

СБП — Союз беларусских писателей (Саюз беларускіх пісьменнікаў), с 1934 года

СВБ — Саюз вызвалення Беларусі (Союз освобождения Беларуси)

СПБ — Союз писателей Беларуси (Саюз пісьменнікаў Беларусі), с 2005 года

ТБМ — Таварыства беларускай мовы імя Францішка Скарыны (Общество беларусского языка им. Франциска Скорины)

ТМЛ — Таварыства маладых літаратараў «Тутэйшыя» (Общество молодых литераторов «Тутэйшыя»)

ХТС — «Хроника текущих событий», 1968–1983

FSO — Forschungsstelle Osteuropa (исследовательский центр «Восточная Европа», Бремен)

MHA — Modern History Archive (Архив современной истории)

Благодарности

Эта книга — расширенный вариант диссертации, которую я защитила в 2018 году в Грайфсвальдском университете (Universität Greifswald), одном из старейших университетов Германии. Множество замечательных и талантливых людей вдохновляли и помогали в моих исследованиях и во время работы над диссертацией, и позже, когда я перерабатывала ее в книгу.

От начала до конца этого проекта моим научным руководителем был Матиас Ниндорф (Mathias Niendorf), профессор кафедры восточноевропейской истории Грайфсвальдского университета. Он оказывал мне всестороннюю поддержку, проявляя немалое терпение и высокую компетентность. Преданный и скрупулезный исследователь Восточной Европы, профессор Ниндорф стал и навсегда останется для меня образцом для подражания. Мой второй научный руководитель Бу Исенберг (Bo Isenberg), доцент кафедры социологии Лундского университета (University of Lund), помог пересмотреть теоретическую и концептуальную структуру этой работы. Его комментарии были обдуманными, вдохновляющими и всегда уместными.

В университете Грайфсвальда мне также посчастливилось присоединиться к международной исследовательской группе «Балтийское пограничье» (Baltic Borderlands: Shifting the Boundaries of Mind and Culture in the Baltic Sea Region). Спикер проекта профессор Михаэль Норт (Michael North) совместно с координатором Александром Дростом (Alexander Drost) создали продуктивную и дружескую атмосферу в нашей группе.

Эта работа была бы невозможна без финансирования Немецким научным обществом (Deutsche Forschungsgemeinschaft), а фонд «Открытое общество» [2] предоставил мне дополнительный грант. В последние шесть месяцев работы над диссертацией я получала стипендию STIBET от DAAD (Deutscher Akademischer Austauschdienst, Немецкой службы академического обмена). Я также многим обязана месячной командировке в Архив Открытого общества имени Веры и Дональда Блинкен в Будапеште, спонсированной Вышеградским фондом (Visegrad Fund). Хочу высказать искреннюю благодарность этим организациям.

Мою работу вдохновляли поступки и биографии всех талантливых женщин и мужчин, о которых рассказано в этой книге, — тех, кто стремился независимо мыслить и действовать вопреки перипетиям истории. Это исследование в принципе смогло состояться только благодаря их идеям и трудам. Здесь я также хотела бы упомянуть Игоря Бобкова (Ігар Бабкоў), выдающегося беларусского интеллектуала, который в 2005 году руководил моим дипломным проектом в Беларусском государственном университете и изначально поддержал мой интерес к интеллектуальной истории Беларуси. Олег Дернович (Алег Дзярновіч) во время визита в Грайфсвальдский университет летом 2015 года делился со мной содержательными идеями о нонконформизме и беларусской интеллигенции. Валентина Тригубович (Валянціна Трыгубовіч), Владимир Орлов (Уладзімір Арлоў), Сергей Астравцов (Сяргей Астраўцоў), Алесь Аркуш и Сергей Дубавец (Сяргей Дубавец) любезно нашли время для ответов на множество моих вопросов при встрече и по электронной почте и позволили перепечатать материалы из их коллекций.

Для меня была большой честью публикация первого, англоязычного издания книги в серии Historische Belarus-Studien («Исследования по истории Беларуси») издательства Harrassowitz. Этой возможностью я обязана основателю и координатору этой серии, энтузиасту изучения истории Беларуси Томасу Бону (Thomas Bohn), профессору Университета Юстуса Либиха в Гиссене (Justus Liebig University, Gießen). Я также благодарна выпускающему редактору Harrassowitz Publishers Михаэлю Фрёлиху (Michael Fröhlich) за терпение и поддержку.

Работая над этой книгой, я в значительной степени опиралась на источники, доступные в электронных собраниях книг, журналов и газет. Пока по всей Европе бушуют споры о политике открытого доступа, большинство беларусских интеллектуалов щедро предоставляют доступ к своим работам бесплатно и безо всяких ограничений. Несмотря на то что беларусское государство целенаправленно ограничивает свободу слова, всегда есть и будут те, кто сопротивляется этому. Беларусское историческое общество (Беларускае гістарычнае таварыства) в Белостоке собрало обширную цифровую подборку публикаций на беларусском языке. Благодаря несокрушимой энергии журналиста и издателя Ярослава Иванюка (Яраслаў Іванюк) она доступна по адресу www.kamunikat.org. Также важными источниками моей работы стали самиздатовские и неподцензурные публикации, собранные Архивом новейшей истории (Архіў найноўшай гісторыі) по адресу www.vytoki.net. Это совместный проект «Дыярыюша», правозащитного центра «Вясна», Ассамблеи неправительственных демократических организаций (Асамблея няўрадавых дэмакратычных арганізацый) и Центра исследований гражданского общества Беларуси (Цэнтр даследаванняў грамадзянскай супольнасці Беларусі). Также я использовала эмигрантские публикации, оцифрованные Беларусской библиотекой имени Франциска Скорины в Лондоне (Беларуская бібліятэка імя Францішка Скарыны).

Во время моих научных командировок в архив Forschungsstelle Osteuropa в Бремене мне щедро оказывала поддержку и давала полезные советы Мария Классен. Мои исследования в Архиве Открытого общества в Будапеште оказались плодотворными благодаря Каталин Гадорош (Katalin Gádoros), Оксане Саркисовой, Анне Мазаник и Роберту Парнице (Robert Parnica). Информацию о беларусских публикациях в Великобритании помог собрать священник Беларусской католической миссии в Лондоне отец Сергей Стасевич (Сяргей Стасевiч) и куратор коллекции Каралина Мацкевич. Сотрудники Музея старобеларусской культуры в Минске Николай Мельников (Мікалай Мельнікаў) и Надежда Демидова (Надзея Дзямідава) любезно помогли мне получить изображение для англоязычного издания книги.

Я благодарна Ирине Какeндес (Irene Kacandes) и Юлии Комской (Yuliya Komska) из Дартмутского колледжа и особенно — моей дорогой подруге и коллеге Виктории Хармс (Victoria Harms), доценту Университета Джона Хопкинса (Johns Hopkins University), за подробные комментарии и вычитку англоязычного текста. Части главы 3 и 4 в ранней редакции были опубликованы в книге Eastern Europe Unmapped: Beyond Borders and Peripheries («Восточная Европа вне карты: за пределами границ и периферий», 2018). Хочу поблагодарить издательство Berghahn Books за то, что дало мне право перепечатать ее.

Я благодарю моих друзей и коллег за разностороннюю поддержку. Вот лишь некоторые имена: Таня Артимович (Таня Арцімовіч), Алина Баравикайте (Alina Baravikaite), Виталь Быль (Віталь Быль), Владимир Володин (Уладзімір Валодзін), Константин Ерусалимский, Инге Кристенсен (Inge Christensen), Ольга Демидова (Вольга Дзямідава), Марта Гжечник (Marta Grzecznik), Игорь Иванов (Ігар Іваноў), Антон Левицкий (Антон Лявіцкі), Саймон Льюис (Simon Lewis), Маттиас Мюллер (Matthias Müller), Виктория Осипчик, Оксана Остапчук, Ирина Романова, Ольга Сасункевич, Селина (Selena) и Марко Смилянич (Marko Smiljanic), Юлия Штромайер (Julia Strohmeyer), Тильман Платт (Tilman Platt), Кристиан Вустрау (Christian Wustrau). Также я благодарна моим коллегам из Гердеровского института исторических исследований Восточно-Центральной Европы в Марбурге (Herder Institute for Historical Research on East Central Europe in Marburg): директору института Петеру Хаслингеру (Peter Haslinger), моей руководительнице Хайди Хайн-Кирхер (Heidi Hein-Kircher), а также Анне Веронике Вендланд (Anna Veronika Wendland), Ксении Бржезицкой-Станицкой (Ksenia Stanicka-Brezicka), Славеку Бржезицкому (Sławomir Brzezicki), Элизе-Марии Химер (Elisa-Maria Hiemer), Денисе Нештяковой (Denisa Nešťáková). За работу над картой, опубликованной в этой книге, я признательна Кристиану Лотцу (Christian Lotz), Марку Фриде (Marc Friede) и Шарлотте Гор (Charlotte Gohr). Кристина Гороль (Christina Gorol) познакомила меня с архивом фото- и видеодокументов Гердеровского института. Ян Липинский (Jan Lipinsky) любезно поделился своими знаниями о коллекциях самиздата.

Самую горячую благодарность за любовь и доброту я выражаю моей дорогой семье — Людмиле и Наталье Островским, Марине и Владимиру Сидоренко, Вадиму и Вере Матусевич, Евгении и Николаю Островским, моим замечательным тетям Зое Молотовник, Галине Ажель, Людмиле Шимко. Я хочу сохранить память о моем дорогом отце Владимире Островском (Уладзімір Астроўскі) и любящей бабушке Евгении Гуйда (Яўгенія Гуйда), добрейшей из тех людей, кого я знала. Во время работы над книгой я часто думала о моем деде Серафиме Гуйде. В его обществе я еще дошкольницей каждый вечер переносилась через железный занавес, слушая передачи «Немецкой волны» [3] на коротких радиоволнах. Лишь гораздо позже я поняла, что́ значили эти тихие голоса из радиоприемника и что за непрерывный шум их сопровождал.

Выражаю особую благодарность Алесю Беляцкому, который смог прокомментировать текст рукописи беларусской версии этой книги, изданной вскоре правозащитным центром «Вясна» вслед за англоязычной; отмечу, что многие дополнения, появившиеся в беларусском издании, включены в настоящий перевод книги на русский.

Я также благодарю сотрудников издательства «Новое литературное обозрение» и всех, кто работал над актуальным изданием — переводчика Роберта Ибатуллина, научного редактора Ольгу Романову и редактора серии Игоря Мартынюка — за мотивацию, комментарии и вопросы, которые позволили значительно доработать и дополнить это издание.

Мой муж Олег каждый день делил со мной трудности и успехи этого исследования, поддерживая меня своей любовью, непоколебимым энтузиазмом и постоянным интересом к моей работе. Я бесконечно благодарна ему и нашим детям Софии, Стефании, Давиду и Рафаэлю за те радость и вдохновение, которое они вносят в нашу жизнь.

Татьяна Островская (Таццяна Астроўская)

Марбург, август 2019 — апрель 2025

 

 

Введение

Тема и предмет исследования

Беларусская Советская Социалистическая Республика (БССР) «считается республикой, где национальные чувства слабы, а русификация достигла наибольших успехов», — отмечал в разгар перестройки один из современников, комментатор Радио «Свобода» [4]. Культурное развитие республики, а тем более альтернативные идеи и интеллектуальные дискуссии эпохи позднего социализма до сих пор привлекали мало внимания. В еще большей степени это относится к феномену неподцензурной издательской деятельности — так называемому «самиздату», который до сих пор редко ассоциировался с советской Беларусью.

Постсоветское политическое развитие страны и ее экономическая нестабильность часто отбрасывают тень на ее прежние демократические амбиции и интеллектуальные достижения. Установление популистского авторитарного режима в 1994 году зачастую объяснялось слабостью национальных чувств и недостатком демократических устремлений [5]. Подобным образом краткосрочные попытки беларусского общества в период распада СССР и сразу после него обратиться к демократическому пути и несоветскому прошлому зачастую объяснялись как результат внешнего давления, а не изменений внутри самого общества [6].

Интеллектуальная оппозиция и культурное инакомыслие занимают важное место в истории Советского Союза, и Беларусь тоже нуждается в такой истории. Переосмысление практик культурного сопротивления в советской Беларуси необходимо само по себе, но оно также позволяет лучше понять политическое и культурное развитие страны в постсоциалистический период [7].

Несомненно, до 1987–1988 годов открытые протесты в среде беларусской интеллигенции случались нечасто, а количество публикаций в неподцензурном самиздате и заграничном тамиздате было не очень велико по сравнению с советской Россией, Польской Народной Республикой или Чехословакией. Но в послевоенной советской Беларуси жили и работали такие выдающиеся интеллектуалы, как Василь Быков (Васіль Быкаў, 1924–2003) [8], один из лучших военных прозаиков этого времени; Алесь Адамович (Алесь Адамовіч, 1927–1994), бескомпромиссный активист антивоенного и антиядерного движения; Лариса Гениюш (Ларыса Геніюш, 1910–1983) — поэтесса, узница сталинского ГУЛАГа и автор уникальных (и все еще малоизученных) неподцензурных воспоминаний; Зенон Позняк (Зянон Пазьняк, р. 1944), историк искусства и радикальный антисоветский мыслитель, выступивший за независимость Беларуси уже в 1974 году. Даже в широком и разнообразном контексте восточно- и центральноевропейского нонконформизма все они представляют собой исключительно интересные примеры для изучения.

В случае с БССР сложно однозначно разделить интеллектуалов на враждебные лагеря конформистов и коллаборантов, «борцов с режимом» и «приспособленцев», функционеров Коммунистической партии и противников партийной монополии, приверженцев русификации и «национально сознательных». Напротив, эти как будто противоположные роли сосуществовали, представляя примеры чуть ли не всех возможных комбинаций внутри узкой группы нонконформистской интеллигенции сравнительно небольшой восточноевропейской нации численностью в десять миллионов человек. Например, Максим Танк, талантливый поэт и активист Коммунистической партии Западной Беларуси (Камуністычная партыя Заходняй Беларусі, КПЗБ), стал партийным функционером высокого ранга; в то же время он придерживался высоких моральных стандартов, поддерживал своих репрессированных коллег, в том числе Ларису Гениюш, поэтессу с последовательно антисоветской позицией. Другой поэт, тоже коммунист и партократ, Нил Гилевич (1931–2016), был одним из самых пламенных защитников беларусского языка в послевоенный период. В 1970‑х годах он написал смелую самиздатовскую поэму, где высмеял отношения между государством и интеллигенцией. При этом самиздатовские и тамиздатовские тексты не только призывали к свободе и демократическим переменам, но и могли требовать возврата к ленинским идеям, обвинять русских демократов или демонстрировать антисемитизм.

Нечеткие, не всегда определенные границы между приспособленчеством и сопротивлением могут показаться характерными именно для беларусской интеллигенции, но и другие страны социалистического блока дают множество подобных примеров [9]. Учитывая этот факт, мы можем изучать инакомыслие не как простой набор протестных действий и идей, а как процесс принятия решений и переговоров, встроенный в систему отношений не только между интеллектуалами и властью, но и между разными группами интеллектуалов. К тому же для понимания феномена культурного сопротивления важен и уникальный жизненный опыт, комплекс идей и представлений каждого отдельного интеллектуала.

В этой книге основное внимание уделяется писателям и писательницам, литературоведам, историкам, активистам и активисткам, которые осознавали себя представителями национальной культуры, писали и печатались преимущественно на беларусском языке и воспринимали себя глубоко укорененными в беларусской культуре. Хотя советская национальная политика до некоторой степени стимулировала культурное разнообразие [10], в конечном счете она подавляла свободное развитие национальных культур, что не могла принять национальная интеллигенция.

В современной истории Восточной Европы национализм описывается как могучая сила, придавшая советским республикам дополнительный импульс в их борьбе за независимость в годы перестройки и сразу после нее. В то же время по-прежнему недооценивается его роль как критического пункта расхождения между интеллигенцией и властями на протяжении всей советской истории. В связи с этим важно отметить, что первоочередное внимание к национальному и реактуализация связей внутри определенного в терминах этничности сообщества уже к середине 1980‑х годов сделали требование национальной самореализации политическим [11].

Аналогично недооцениваются возобновившиеся в послесталинское время попытки интеллектуальных элит советских республик восстановить преемственность с досоветской историей. Для радикально нового общества, которое, как декларировала советская идеология, возникало на этом пространстве, эта преемственность казалась ненужной и даже вредной. Однако усилия историков и литераторов протянуть историю своего народа за пределы, очерченные официальной историографией, даже принуждали последнюю к пересмотру этих границ.

«Слово „самиздат“, как и слово „интеллигент“, на другие языки надо переводить с русского», — писал видный литературный критик Лев Аннинский, как будто траектория распространения самиздата началась в русском языке и всегда выстраивалась вокруг него [12]. История русских диссидентов и их издательской деятельности, как бы она ни была важна, на долгое время затмила нонконформизм в других советских республиках. Потому в центре данного исследования — «периферийное» диссидентское движение и родившиеся в советской Беларуси нонконформистские идеи, которым историческая наука до сих пор не уделяла достаточно внимания. Хотя неподцензурная беларусская литература сравнительно невелика количественно, она затрагивает множество тем — от экологической и социальной ситуации в БССР до критики советского антисионизма [13].

В этой работе я показываю, что распространение самиздата и диссидентских идей происходило не только односторонне, от центра к периферии [14]. Я хочу выдвинуть на первый план идею «многонаправленности культурных отношений», сформулированную Михой Перри и Ребеккой Фосс [15]. Я намерена проследовать более сложными маршрутами, которые проложили себе неподцензурные идеи на Востоке и Западе, в центре и на периферии, в прошлом и настоящем, в официальной и нелегальной литературе.

Я уделяю основное внимание альтернативным идеям, циркулировавшим в среде беларусской интеллигенции, и задаюсь вопросом: кому они были адресованы и в каком объеме могли транслироваться? Меня интересует, могли ли они влиять на периферийный и консервативный культурный ландшафт советской Беларуси и если да, то каким образом. Помня, что национальная солидарность была одной из главных опор антикоммунистической оппозиции в Восточной и Центральной Европе, я задаюсь вопросом: как и при каких условиях культурное инакомыслие возникло и развилось среди интеллигенции — в ситуации, когда большинство граждан БССР были лояльны советскому режиму?

Другой принципиальный вопрос, на который я ищу ответ в этой работе, связан с происхождением идей, циркулировавших в самиздате. Были ли диссидентские движения в соседних странах и во всем социалистическом блоке нормативными для беларусского инакомыслия? Или, напротив, оно ориентировалось в первую очередь на критику реалий социалистической Беларуси, русификацию и местные проблемы? В 1970 году видный русский литературный критик и самиздатовский автор Григорий Померанц с горечью отметил: «Борьба с местными нелепостями провинциализировала наш дух» [16]. Было ли влияние этой борьбы еще сильнее на советской периферии, где она сосредотачивалась на «узких» проблемах национального самоопределения и отстранялась от более универсальных вопросов? Каким образом интеллигенция в неподцензурных и официальных публикациях спорила и договаривалась о границах между разрешенным и запрещенным, одобряемым и неодобряемым? И наконец, каким образом интеллигенты (исполняя или не исполняя свою функцию представителей общества или борцов за права непредставленных социальных групп) справлялись с конкретными вызовами письма и мышления внутри социалистической системы? [17]

Фредерике Кинд-Ковач и Джесси Лабов обращают внимание на то, что идеи, сложившиеся в подпольной и нонконформистской литературе, не следует изображать как реликты героической эпохи политической оппозиции и протестных движений [18]. Борьба за собственные культурные и политические права могла оборачиваться невниманием к интересам и правам других групп. Действительно, один из самых проблематичных аспектов демократического и национального движения — его отношение к поощряемым, пусть и не всегда на официальном уровне, антисионизму и антисемитизму.

Чернобыльская катастрофа — еще одна тема, в первые годы перестройки вызвавшая острые дискуссии в среде нонконформистской интеллигенции. Катастрофа произошла в апреле 1986 года, но общество забеспокоилось только с лета 1988-го [19]. Кое-какая информация доходила до населения из государственных или неподцензурных источников, но по большей части реакция была неадекватна масштабу катастрофы. Согласно позднейшим отчетам, семьдесят процентов от общего количества радиоактивных осадков выпали в Беларуси; до тридцати процентов территории республики были в той или иной степени заражены радиацией. В связи с этим я пишу в этой книге о том, как писатель и профессор филологии Алесь Адамович предпринял одну из редких попыток разрушить эту стену молчания.

Хотя история интеллигенции в советской Беларуси имела свои особенности, в ней проявились и более общие тенденции, характерные для всего СССР и стран «народной демократии». Поэтому, рассказывая историю беларусской нонконформистской интеллигенции в позднесоветскую эпоху, я по возможности рассматриваю ее в более широкой перспективе — например, прослеживаю связи с русской и украинской интеллигенцией и с беларусским эмигрантским сообществом. Было бы трудно вовсе проигнорировать политическую изоляцию (а в БССР ее проявления во многом были еще более сильными), однако следует признать, что маршруты культурного взаимодействия были гораздо более сложны и запутанны. Как показывают последние научные работы о периоде холодной войны, железный занавес не просто разделял мир на две непроницаемые части — он также создавал возможности для неожиданных культурных связей, существовавших поверх этой границы и вопреки ей [20]. Кинд-Ковач и Лабов в своей работе 2013 года предлагают

интерпретировать систему циркуляции самиздата и тамиздата как нечто большее, нежели простой поток контрабандного материала с Востока на Запад или с Запада на Восток; это была сеть пересылки и распространения, перевода и обратного перевода, усиления и искажения, и наконец, коллекционирования и архивирования… [21]

Я также рассматриваю в книге идеологическую борьбу за лояльность интеллигенции, описанную, помимо прочих, Чеславом Милошем и Надеждой Мандельштам [22]. В конечном счете, история интеллигенции при советском режиме была по большей части историей конформизма. Коммунистическая партия принуждала интеллигенцию служить себе террором, но также склоняла к сотрудничеству перспективами признания и жизненных благ. Насилие, сопровождавшее установление советской власти в национальных республиках в конце 1920‑х и 1930‑х годах, повторилось, хотя и с несколько меньшей интенсивностью, на новоприсоединенных территориях (включая части Украины и Беларуси) в 1939–1940‑м и в послевоенный период. Беларусские интеллектуалы, зачастую происходившие из неполноправных и бедных крестьянских семей, ценили образование и материальные блага, приобретенные ими при советском режиме. Как соотносились между собой нонконформизм и конформизм? Каким образом человек делал шаг наружу из круга конформности? Ведь из множества рассказов и воспоминаний хорошо известно, что нонконформизм редко передавался «по наследству», он требовал пройти долгий путь, полный разочарований и размышлений, падений и взлетов [23].

Беларусская диаспора на Западе, в отличие от украинской и тем более польской и чешской, не играла решающей роли в формировании инакомыслия внутри республики. Хотя статьи и эго-документы эмигрантов и показывают, что в диаспоре существовал устойчивый интерес к событиям в советской Беларуси, благодаря доступности советской периодики в западных библиотеках их знания о ситуации внутри республики были довольно обширными. Важнейшую роль здесь играли Институт изучения СССР (Institut zur Erforschung der UdSSR) в Мюнхене и исследовательский отдел Радио «Свободная Европа» / Радио «Свобода» (RFE/RL) [24], где в разные времена работали такие интеллектуалы-эмигранты, как Янка Запрудник (Янка Запруднік), Антон Адамович (Антон Адамовіч), Владимир Глыбинный (Уладзімір Глыбінны), Павел Урбан (Паўла Урбан) и Станислав Станкевич (Станіслаў Станкевіч) [25]. Но все же сравнительно малое число беларусских эмигрантов, политические разногласия внутри их сообщества и слабый интерес Запада к «беларусским вопросам», остававшийся на низком уровне вплоть до подъема политического движения внутри республики в 1988 году, в целом ограничили их возможность влиять на национальное сопротивление в БССР [26].

Было бы ошибкой переоценивать влияние и распространенность инакомыслия и нонконформистских дискурсов. Алексей Юрчак утверждает, что с начала перестройки многие интеллектуалы считали необходимым подчеркивать и даже культивировать мифы о собственном инакомыслии [27]. В новых условиях многие постфактум склонны были преувеличивать свой героизм, смелость и влиятельность своих прежних действий и заявлений [28]. Эта логика сохраняется во многих национальных пантеонах антисоветского сопротивления, в том числе в Беларуси. Кроме того, в связи с тем что сопротивление властям в Беларуси продолжается и сегодня, разновременные истории инакомыслия могут пересекаться или затмевать друг друга.

Особое внимание в книге я уделяю писательскому сообществу и нонконформизму внутри него, что обусловлено особым положением писателя в советском обществе. Благодаря специфической издательской и читательской культуре СССР писатель имел больше доступа к своей аудитории, чем кто-либо еще. Кроме того, в некоторые периоды писатели имели возможность договариваться о границах дозволенного в советской культуре. Также они выступали защитниками «безмолвных», слабо представленных групп населения [29]. С точки зрения беларусского советского писателя реально и метафорически непредставленными, лишенными права голоса были и советские колхозники, и простые (бывшие) участники войны, да и беларусский язык и культура в целом.

Вацлав Гавел определил диссидентов как людей, «склонных к интеллектуальным занятиям» или «пишущих»: это «люди, для которых письменное слово есть главный и зачастую единственный политический инструмент, которым они владеют» [30]. Так же и философская мысль на Западе зачастую ставила знак равенства между интеллектуалами и писателями [31].

Союзом писателей (Саюз пісьменнікаў) БССР, который был основан 1 июня 1934 года, руководили партийные функционеры. Он зависел от политики центральных властей, однако в послесталинский период стал обладать частичной автономией. Его роль была двойственной [32]. С одной стороны, Союз ограничивал свободу творческой интеллигенции. С другой — гарантировал писателям привилегированное положение в обществе, обладал некоторым моральным авторитетом и стимулировал творческую продуктивность. Еще в 1988 году писатель и критик Владимир Колесник (Уладзімір Калеснік, 1922–1994) указал на эту амбивалентность:

Мне нравится наша литературная среда, потому что всегда, насколько я помню, в ней была внутренняя свобода, иногда смелость, в худшем случае юмор, чтобы, даже допуская компромиссы, понимать, что это дело паскудное [33].

Coюз был местом, где случались острые дискуссии, а его члены иногда проявляли определенную солидарность. Неслучайно негосударственный Союз беларусских писателей (Саюз беларускіх пісьменнікаў) независимой Беларуси считает себя преемником Союза писателей БССР [34].

Понятия и подход

Слово «самиздат», первоначально предложенное поэтом Николаем Глазковым и популярное в среде послевоенной советской интеллигенции, обозначает старый, но никогда полностью не исчезавший феномен [35]. В течение XIX века, до русской революции 1905 года (и даже после нее), беларусская интеллигенция, как и многие другие революционные группы и национальные ассоциации, часто публиковала, пересылала контрабандой и распространяла неподцензурную и запрещенную литературу.

Говоря о нонконформистах и производителях самиздата в советской Беларуси, я часто использую слова «интеллигенция» и «интеллектуалы» как синонимы [36]. Но там, где это возможно, я использую термины «интеллигенция» или «творческие работники», потому что они более адекватно отображают специфику изучаемого периода, подчеркивая влияние русского интеллектуального наследия XIX века на советскую культуру.

Русская культура — и особенно литература XIX века — имела значительное влияние на мировоззрение беларусской интеллигенции. Не менее важными были идеи беларусского национального движения (или «адраджэння» — возрождения) начала XX века, связи с другими национальными культурами, особенно польской и украинской, традиционная крестьянская мораль и опыт множества войн и оккупаций.

В конце 1980‑х годов, когда ослабла цензура и распространились западные идеи, поменялась и саморепрезентация интеллигенции. Интеллигенты из национальных республик, увлеченные открытием западной интеллектуальной культуры, пытались дистанцироваться от доминирующей русской культуры и предпочитали называть себя «интеллектуалами» [37].

Сергей Ушакин исследовал трансформацию позднесоветской и постсоветской интеллигенции в свете предложенного Антонио Грамши деления интеллектуалов на «традиционных» и «органических» [38]. Ушакин утверждает, что советская интеллигенция совмещала оба этих типа [39]. Она сохраняла верность традиционным ценностям и в то же время была органичной частью современного ей общества, служа посредником между властью и народом:

Социалистическая интеллигенция, созданная социалистическим государством, — будь она активно поддерживавшей его силой либо подпольной оппозицией — причудливым образом сочетала в себе апелляции к традиционным ценностям и нормам со специфической органической сенситивностью, позволявшей наполнять исторические формы современным содержанием [40].

Но похоже, что решающее значение для нонконформистской интеллигенции в СССР играло не сочетание органицизма и традиции, а конфликт между ними. Поиск моральных авторитетов был стабильно присущ интеллигенции на всем протяжении XIX и XX веков независимо от политических обстоятельств. Именно эти вдохновляющие поиски моральных ориентиров отличают русскую литературу, что ярче всего проявляется в творчестве Льва Толстого и Федора Достоевского. Советская интеллигенция унаследовала традиции русской демократической мысли и русской культуры XIX века с ее стремлением к справедливости и правде. В то же время она представляла собой продукт социалистической системы, мобилизованный на поддержание ее стабильности. Отсюда — трудноразрешимое внутреннее противоречие, подталкивающее к разрыву с системой.

В 1975 году чешский философ Ян Паточка написал, что «жизнь в правде» должна служить основой как политики, так и повседневной жизни [41]. Под влиянием Паточки другой чешский интеллектуал и диссидент Вацлав Гавел настаивал, что «жизнь в правде» («život v pravdě») есть акт мирного сопротивления, всегда доступный слабым [42]. В Советском Союзе Александр Солженицын с его призывом «жить не по лжи» противопоставил правдивую жизнь аморальности коммунистического режима [43]. То же искание правды было основным принципом литературной деятельности для таких беларусских писателей, как Василь Быков и Алесь Адамович. Принципом, к которому они пришли через практику письма и во многом раньше Солженицына и Гавела. Быков, Адамович, а также и многие другие представители национальных литератур видели главной задачей литературы говорить правду, даже (и прежде всего) если эта литература выходит в госиздате.

Историк Олег Дернович применил понятие нонконформизма к контексту советской Беларуси, включив в него разнообразные способы выражения несогласия с господствующей системой. Дернович объясняет:

Нет нужды создавать миф о широком антитоталитарном движении в советской Беларуси 1953–1985 годов, но столь же неадекватными являются и заявления о социальной апатии беларусского общества и, соответственно, об отсутствии внутренних ментальных ресурсов для саморазвития [44].

В этом контексте термины «культурное инакомыслие» или «культурное сопротивление» (cultural dissent) и прилагательное «нонконформистский» представляются наиболее адекватными для понимания и описания разнообразных практик интеллектуального сопротивления в советской Беларуси, необязательно связанных с открытой политической борьбой. Эти примеры культурного сопротивления не всегда можно маркировать как случаи откровенного политического «инакомыслия», но они характерны для советского общества не менее, а может, и более, чем последние. Как утверждали литературные критики Александр Генис [45] и Петр Вайль, «культурное инакомыслие» предшествовало в СССР всем остальным формам инакомыслия и было самой действенной его формой [46].

Я обращаюсь к идеям тех интеллигентов, которые публично или подпольно представляли себя в своих сочинениях (или другой творческой деятельности) в качестве трансляторов культурного инакомыслия и как-либо противоречили официальной точке зрения. Они зачастую обладали влиянием в своей профессиональной области и стремились сообщить свои идеи широкой публике. Они расходились с официальной точкой зрения в своих антитоталитарных, демократических устремлениях, требовали свободы слова, печати, собраний и религии и призывали к свободному развитию национальных культур и языков. И делали это, согласно удачному обобщению Бенджамина Натанса, в той или иной степени пытаясь жить и писать как «свободные люди» в несвободной стране [47].

Термин «третье (или промежуточное) пространство», заимствованный из постколониальной теории Хоми Бхабхи, применим, на мой взгляд, и для беларусской интеллигенции внутри советской системы [48]. Интеллигенция маневрировала между инакомыслием и конформностью, между самодеятельными публикациями и государственными издательствами. Временами границы между разрешенным и запрещенным размывались. Две популярные характеристики беларусской нации ХX века — «тутэйшыя» (местные) и «партизаны» — хорошо подходят и к среде беларусской интеллигенции [49]. Художник и писатель Артур Клинов (Артур Клінаў) охарактеризовал партизанскую тактику как единственную форму сопротивления, возможную в Беларуси в последние два столетия [50]. Подобным же образом суть беларусской культуры ухвачена в идее «неприсутствия» (непрысутнасці), предложенной Валентином Акудовичем (Валянцін Акудовіч) [51]. Интеллигенция, тесно связанная с актуальными вопросами местной жизни (такими, как упадок беларусской деревни или судьба беларусского языка), в большинстве случаев не была готова к открытому неповиновению и часто выбирала тактику компромисса, обходных путей, неприятия, а то подрыва навязанных сверху границ и правил поведения.

Идеи, появлявшиеся в самиздате, проходили извилистым путем влияний и перетолкований. Они отражали дух времени, следы которого сохраняются до наших дней. Своеобразные переговоры о рамках возможного происходили, хотя и в меньшей степени, также в официальной литературе: эзопов язык (аллегории), многомесячные споры с редакторами, рецензентами и цензорами, прикрытие идеологически корректными фразами — список таких приемов далеко не полон [52]. Во время перестройки и в начале периода независимости эти идеи трансформировались в мощные политические программы и интеллектуальные проекты.

В этой книге я доказываю, что многие официальные публикации были не менее подрывными для советской системы, чем некоторые самиздатовские. Один из лучших примеров в беларусской советской литературе — военные повести Василя Быкова, большинство из которых было опубликовано в госиздате. Тем не менее сочинения Быкова ни в коей мере не избежали цензурных изъятий и ожесточенной критики в советской прессе. Его повести не попадали в категорию запрещенных, но служили образцами нековенционального мышления, предлагавшего пересмотр официального дискурса о войне.

Следуя идее Дипеша Чакрабарти из его работы «Провинциализируя Европу», мы можем оценивать периферийные диссидентские идеи и практики не как «вторичные» и «отстающие», но как фундаментальную часть разнонаправленного движения сопротивления социалистической системе в Восточной и Центральной Европе. В этом случае развитие на периферии, несомненно, испытывало влияние центра, но во многом выстраивалось по своим законам и имело свою динамику [53].

Уолтер Миньоло и Мадина Тлостанова доказывают, что локальные истории и альтернативные варианты модерна обычно воспринимаются как «зависимые и суррогатные компоненты триумфального шествия глобальной истории модерна» [54]. Но изучение локальных, периферийных культур должно опираться на идею пограничного мышления, которое противостоит господствующим нарративам и открывает многовариантную, поливерсальную, а не универсальную реальность. Такое пограничное мышление позволяет переоформить «эту историю и внести свой вклад в многовариантный мир, где могут сосуществовать множество миров» [55].

В беларусской интеллектуальной традиции Беларусь как пограничную зону, где пересекаются, взаимодействуют и сталкиваются культурные влияния, первым описал Игнат Абдзиралович (псевдоним Игната Канчевского, 1896–1923). В своем эссе «Вечным путем» («Адвечным шляхам») Абдзиралович предложил мыслить беларусскую культуру как текучую и «льющуюся», но сохраняющую свою суть во времени, подобно вечному огню Гераклита Эфесского [56]. Беларусская культура, локализованная на границе между Западом и Востоком, католицизмом и православием, подверженная их политическим и религиозным влияниям, сохранила свои уникальные особенности [57]. С точки зрения Абдзираловича, локализация на пограничье грозит поглощением более крупными культурами, но в то же время дает шанс взрастить уникальную творческую энергию [58].

В 1999 году, развивая идею Абдзираловича, философ и постколониальный мыслитель Игорь Бобков (Ігар Бабкоў) объяснил, как можно заниматься исследованием такой культурной поливалентности, или, его словами, транскультурности:

если попробовать обозначить источник транскультурности беларусской традиции, то в разные исторические эпохи они будут разными. Но два фундаментальных момента остаются константными: существование в зоне цивилизационного разлома и колониальные — нео- и постколониальные практики [59].

Самиздат и нонконформистская литература как объекты исследования — ценный источник для изучения семантических границ между различными культурами производства и контроля знания [60]. Такие границы всегда подвижны, поскольку смысл текста «меняется в зависимости от условий его производства и распространения» [61]. «Самиздат» означает и неподцензурные тексты, и сам акт нелегального, запрещенного производства, размножения и распространения идей. Поэтому он позволяет плодотворно изучать пограничные, промежуточные дискурсы и практики, границы между которыми иногда трудно определить. Как пишет о советском «архипелаге Самиздата» Вольвганг Айхведе,

границы между мирами разрешенного, терпимого, не разрешенного и запрещенного были текучими. Они могли меняться от места к месту. От периода к периоду [62].