автордың кітабын онлайн тегін оқу Помощник мойщика помойки
Информация о книге
УДК 821.161.1-32
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
В72
Я думаю, аннотацию к продуктам собственного сочинительства уважающий себя автор писать не может. А уважать себя все-таки нужно.
Каждым из рассказов я должен был сказать абсолютно все, что имел этим рассказом сказать, и не сказать ничего, что не имел. Если это не удалось — это проблема этих рассказов, и аннотацией тут не помочь.
Но я думаю, что удалось.
Хорошо заснуть и знать себя гребцом пироги, мерно, не рывками, но от простой работы весла тяговито идущей по озеру, неслышимому, спящему и бескрайнему, какими только бывают настоящие бескрайние озера, даже если в них работает такое весло.
Но было бы намного лучше очнуться и знать себя гребцом пироги, мерно, не рывками, но от простой работы весла тяговито идущей по озеру, неслышимому, спящему и бескрайнему, какими только бывают настоящие бескрайние озера, даже если в них работает такое весло.
УДК 821.161.1-32
ББК 84(2Рос=Рус)6-44
© Вольфсон В. Л., 2023
© ООО «Проспект», 2023
Мы, волки, не скулим, как шакалы,
и не лаем, как собаки.
Мы завываем, наводя ужас на весь лес.
РАССКАЗЫ
Отчаяние
Когда-то, когда мне было пять лет, я любил сидеть в комнате, слушая тиканье часов. Рядом сидела за столом мама и проверяла контрольные работы. Часы отбивали ход секундной стрелки с гнусной, плотоядной дискретностью — рассекая время на ломтики. Они не были старыми; и дело не в смазке механизмов, — просто такие это были часы. Так они шли. Так идут часы, говорил я себе поначалу.
Просто так они идут… Каждая секунда и — ударом натренированной, но нездешней кисти отнималась маковка, тыковка, помпончик.
Но как-то раз, сидя у часов, я признался себе, что скрываю от себя правду: ясно, что с таким лязгом и чревным уханьем могло совершаться только что-то очень жестокое. Это, подумал я, что-то такое жестокое, что может не остановиться перед самой страшной жестокостью.
Что же это? Не знаю… Что-то, что может возвыситься над тем, над чем не возвыситься человеку… Это страшнее смерти, сказал я себе. Смерть всё-таки самое страшное, но эта штука — она явно сильнее и страшнее смерти. Ведь она ничего, ничего не щадит. Секунда — и лязг, и обрубок времени катится, подпрыгивая, по ступеням пирамиды. И вскоре уже не виден. Но в следующую секунду — снова лязг. Ровно через секунду — новый. Пройдёт точно секунда до следующего. Лязг! И так будет всегда. Никакой пощады. Никакой — от слова никогда. И никогда от слова nevermore.
Это сила, которую я не могу понять, не могу назвать, не могу указать. Она много страшнее смерти. Я вдруг стал понимать, что глохну, а полутьма комнаты, освещённой только настольной лампой, стала выпуклой. Потом я представил, что все эти удары могут участиться, останутся столь же равномерно расставленными, но промежутки сократятся; как тогда это зазвучит?
Я закрыл глаза, прикрыл уши ладонями и зарыдал. Не от страха, потому что я находился по ту сторону страха, не от жалости — я знал, что мы обречены, а когда знаешь, что чего-то лишишься необратимо, никогда об этом не жалеешь. Я рыдал от отчаяния, от знания о бессилии.
По этой причине чаще всего и рыдают дети.
02.09.2015
Shitload of turtles
Однажды, завершая читать лекцию, Бертран Рассел заявил: «Тот, кто пытается говорить о первопричине мира и на этом основании проповедовать нам религию, ничем не лучше того индуса, который считал, что мир покоится на слоне, а слон стоит на черепахе; индуса спросили, на чём же держится черепаха, а он отвечает — давайте поговорим теперь о чём-нибудь другом. Об очищении души, например».
Сказав это, Рассел сходит с кафедры. И тут одна пожилая слушательница кричит ему на всю аудиторию: «Всё это та-акой бред, блин, вообще всё, что вы тут наговорили, мэтр. Да будет вам известно, чёртов мир покоится на слоне, а тот — на черепахе».
Рассел останавливается.
Аплодисменты стихают.
«А, да? — нехотя сощурился философ. — А черепаха та — на чём держится?»
«А та черепаха, умник, — хихикнула старушка, — держится на другой чёртовой черепахе».
«А, да? Ну а та чёртова черепаха? На чём она?»
«Та чёртова черепаха, — победоносно заявила собеседница, — естественно, держится на третьей чёртовой черепахе. F*cking shitload of turtles down there, you know. Ещё остались вопросы?»
20.12.2015
Дачное чтение
На дачах все немного чтецы.
Ненужные книги и журналы сами ложатся в руки, как котята. Они просятся, ластятся, дурманят ароматом настоящей затхлости, нежной немытостью старосоветской бумаги, привычностью даром что блёклого шрифта, и я уверен, что есть те, кто пробует их на вкус — украдкой посасывает, к примеру.
Их хочется. И они вовсю манят. Сулят блаженство. И вы знаете, что это безошибочный выбор, хотя выбираете то, что будете читать впервые. И потом это интеллигенты перечитывают. А вы-то хотите читать.
Но чтение — только имя для этого способа всасывания. Вы берёте незнакомую вещь, каковую, вы думаете, стоило бы закавычить, но нет. Не вещица и не текст, а вещь. И я говорю о хороших вещах, иных не выбираю, поверьте.
Запоем, залпом, на одном дыхании — это о дачном чтении. Нет никакой необходимости вникать во фразы. Вы упиваетесь, вы проглатываете и, пожалуй, окормляетесь. Но не смакуете, нет. Ведь добродетель вкуса — в его волнистости.
Но в конечном счёте — она в его оконечности.
Когда листочки томика, которые, сколько вы себя помните, колыхались, стоило открыть дверь на веранду, найдены будут не на своём месте, а — уверенно, через миг, — возле печки, вы даже удивитесь тому, как сильно вы не удивитесь.
Вы стали чертовски взрослый пацан, подумаете вы удивлённо.
30.03.2016
Замыкание контура
В годы ученичества, когда надоедало мне слушать, я вырывал лист и вырисовывал изрезанные, испещрённые змеистыми бухточками берега островной страны. Траектория по умыслу, но без усилий теряла всякий тренд — всякое лицо теряла траектория; но через полчаса остервенелого гомеоморфизма я горделиво соединял неспособные, казалось бы, к замыканию контуры.
Я был способен — и я замыкал.
И вот как-то раз, — как раз вот, думаю, 25 июля 2009 г., — мне исполнилось 44 года. У меня был очередной (но один из первых в гомеоморфной серии) крах личной жизни и очередной (но один из последних в серии) трип по Юго-Восточной Азии. Включая второй месяц в любимой островной стране, конечно. Первый же месяц я праздно шатался по Камбодже, Малайзии, Лаосу и прочему, пытаясь бывать в тех местах, где ещё не был, но поди ещё найди такие.
Я шёл — и я находил.
Ослику Иа в такой день подарили его хвост, он почти вымолил его у друзей. Хвост положили в горшочек и вручили ослику. Но я делаю себе подарки всегда сам, да и друзья, друзья, если бы они у меня и были, то не 25-го же июля, — к этому привыкаешь быстро.
Привык и я. Что же было потом?
Потом я долго гулял по грязным, не знавшим набережных лаосским берегам Меконга.
Зашёл в Ват Сисакет, посмотрел на Будду.
Сел в поезд, пересёк границу.
Потом был ночной экспресс в Бангкок. Зачем-то я взял первый класс; в другой половине купе, перегороженного на тайский манер ширмой, занимались любовью.
Я пошёл в вагон-ресторан и взял пива.
Пена спеленала мне горло отчаянием. Я подумал: дальше ехать мне никуда не стоит. Зачем мне ещё месяц в Индонезии?
Мне некуда ехать. Разве, продолжая вести эту линию, уводя её виртуозными волнами, зазубринами, зигзагами от той точки, где она была в прежний миг, я не увожу её в каждый миг, следующий за ним, от самого же себя?
Приеду в Бангкок, пойду утром в кассу авиакомпании, заплачу 100 евро и обменяю билет. Вернусь домой раньше.
Но тогда контур не будет замкнут. Остров не состоится. Море смешается с твердью. Языки утратят грамматику. Когда мои карты выйдут официальным изданием, проекция недосомкнутого контура будет обозначаться курсивом. Разрядкой.
Того ли я хочу? И ведь эту карту после издания уже никуда будет не деть — и ничего нельзя будет на ней стереть или подправить.
Что-то не то, воля ваша, есть в людях, отменяющих путешествие, сдающих или меняющих обратные билеты, выходящих на пенсию.
Вместе со второй бутылкой я попросил у официанта лист бумаги и карандаш.
А потом я выпил третью.
А потом четвёртую.
Я пил и пил.
А утром я приехал в Бангкок и улетел в Индонезию.
03.04.2016
Апрель
Ещё чуть потеплее, и можно будет выходить с книгами и с мониторами — садиться на лавочки или даже стоять у оград. Метафорически курить, глядя в тихую добрую темень.
До сих пор не знаю здесь каждый излом асфальта, не знаю расположение каждой лужи, не могу сказать, какого цвета отражение каждого дома. Шлялся за коим-то чёртом по всему миру.
Улыбаюсь. Метафорически курю. Многозначительно молчу. И дальше я иду гулять.
Иногда даже кажется, что меня закинули сюда как десантника — правда, не на самолёте, а на ковре-самолёте. И сами спешно смылись.
И художник Саврасов тут как тут — таращится из окошка:
— Глядь! Грачи прилетели.
— Это ты глядь, — говорю я, отряхиваясь, — внимательнее. Нет тут твоих грачей, братан.
04.04.2016
Десять с половиной
Десятая порывалась уйти из семьи. Ей это почти удалось, но через три дня после нашей помолвки она её расторгла. Я достал c антресолей свою переносную гильотину, не спеша разобрал, как ветеран разбирает свой наградной «макаров», смазал боевые и вспомогательные части. Собрал, выпил стакан водки. Дожёвывая огурец, убрал газеты с плахи и тщательно вымыл руки. Потом поплевал себе на ладоши, пристроился и ловко отрубил себе голову.
Девятая тоже готова была на всё. Но нашу переписку прочитала восьмая — даже, пожалуй, с половиной. И как назло — ближайшая подруга девятой. Она поставила мне ультиматум: откажись от девятой, или она всё узнает. Я не захотел отказываться, да и с ультиматумами надо как-то бороться. Поэтому я всё сам рассказал девятой. Девятая, как и предрекала восьмая с половиной, не поняла. Я достал гильотину и отрубил себе голову. Как они живут, понятия не имею.
Седьмая отправилась со мной в Стамбул, но после второй ночи, когда наутро я сказал, что предпочёл бы любоваться цветением тюльпанов в Гюльханэ и в Эмиргане без неё, а банкоматы, если что, на каждом углу, переселилась в другой отель. Я тогда ещё подумал, что рублю себе голову в последний раз.
С шестой у нас была разница в возрасте. Она любила меня безмолвно и безнадежно, да и сейчас любит именно так. Но однажды она одержала победу над собой. А спустя год и надо мной. Зато напрочь проиграла собственному отцу. Несколько раз она устраивала себе новые отношения, но сама их расстраивала. Тогда мы решили устроить себе помолвку. Однако папа и на сей раз победил, и шестая окончательно капитулировала.
Пятая была этнической марсианкой, причём из той части Марса, где чтут традиции и дочерей выдают только за марсиан. Впрочем, с ней мы тоже были помолвлены. Пятая очень меня любила. Перед отлётом на Марс она позвонила и сказала: «Я желаю тебе счастья». Я промолчал. Думаю, у неё всё хорошо, в марсианских терминах.
Четвёртая тоже едва не прервала замужество, возникшее всего за три месяца до нашей активной фазы. Но вовремя одумалась. «Воспитывает сына».
Третья стала моей женой. Я от многого отказался и многим вложился. Покинул Петербург. Но через год она решила «некоторое время побыть одна». Два месяца я молчал, а потом подал на развод. Ещё через год она сообщила, что чувства живы, и что хочет вернуться. Но на своих условиях. Я ответил, что не обсуждаю ультиматумы, поскольку это удел проигравших. «Будь ты проклят, тварь», — написала она. Недавно я зашёл на её страницу — и узнал, что она замужем. Правда, за обитателем далёкой планеты Плутон, куда давно отлетела. Детей нет и уже не будет. Да и потом, видали мы этих мужей.
Со второй мы были совсем недолго. Мы, однако, были помолвлены и собирались подать заявление, но её вовремя увёл у меня мой лучший друг. У них родился ребёнок, а спустя пару лет они расстались. Они тоже за границей, в разных странах. Оба одиноки. Нашли меня, хотели добавить в друзья, но я проигнорировал.
Первая работала секретаршей в школе, где я учился. Мне только что исполнилось 16, а ей — 20. На первой же вечеринке, куда я её привёл, она заперлась в комнате с одним из гостей, чтобы, как она потом это объясняла, меня успокоить. Произнеся это слово, она посмотрела в мои глаза и поспешно меня поцеловала. Мы стояли в дверном проёме у школьной библиотеки. С другой стороны к дверям приложила уши библиотекарша, которая была влюблена в меня, но я об этом не знал, никогда не узнаю и даже не могу догадываться.
Секретаршу, конечно, нельзя не понять. Но и меня можно понять, когда я стоял перед запертыми дверьми в той квартире. О чём так долго можно секретничать с незнакомым человеком? Ведь я не подслушивал. Я не знал и не мог догадываться. И поэтому стоял долго. А когда догадался — молча зашнуровал ботинки, оттолкнул друзей и зашагал к дому.
И моя жизнь навсегда стала другой, сука. Потому что я потерял голову.
Иногда я захожу на страницу первой. Она много путешествует. Я вижу, что у неё нет семьи, нет детей. Наверняка это не следствие её поступка. Она сломала мне жизнь, но не только об этом не знала, но и не могла догадываться. И я не помню, чтобы желал ей зла. Да и жизнь моя отлежалась, отряхнулась, поплелась, заковыляла, а потом поскакала на костылях — догонять мою голову. А что ей оставалось?
Через год я и думать забыл о первой.
02.09.2016
Каминг-аут
Не знаю, что испытывают гомосексуалисты, делая свои каминг-ауты, но нельзя не признать, что гомосексуализм — удобнейшая из религий, доступная в наше время.
Был бы я гомосексуалистом, я бы буквально каждую неделю устраивал каминг-ауты. Но с одним условием — каминг-аут имеет национальный режим. То есть каминг-аут, выполненный на Фиджи, порождает последствия каминг-аута только во фиджийской, но ни в какой другой юрисдикции. Таким образом, создалась бы ситуация, когда можно было бы переезжать из страны в страну для совершения каминг-аутов. Разумеется, подключалась бы медийная поддержка, заблаговременно об ивенте делалась рассылка в СМИ. На мои каминг-ауты съезжались бы селебритиз, заказывались лофты в модных местечках, раздавались флаеры с WolfsonWorld, разыгрывались лексусы и тойоты. Дизайнер Татьяныч выиграл бы конкурс на создание логотипа каминг-аутов Вольфсона, Аэрофлот стал бы официальным перевозчиком, а Вosch — официальным холодильником.
В странах, где Вольфсон ещё не сделал каминг-аута, развернулась бы острая конкурентная борьба за право принять следующий каминг-аут Вольфсона. Тут я бы ограничил периодичность каминг-аутов двухлетним сроком. Обделенные моим каминг-аутом страны стали бы именоваться NCOC (non-coming-out countries). На картах в соответствующих статьях Википедии территории этих стран обозначались бы белым цветом. Был бы учрежден международный комитет, который проводил бы выборы будущей столицы каминг-аутов Вольфсона. Но ходили бы упорные слухи, что жюри конкурса послушно некоему административному ресурсу; так, нельзя было не заметить, что каминг-ауты значительно чаще проводились бы в странах Юго-Восточной Азии и Полинезии, чем в Европе.
Само собой разумеется, я бы продолжал открыто предаваться своим гетеросексуальным слабостям в «белых странах», поскольку юридически никаких последствий каминг-аута там не наступало. В прочих же странах я, вероятно, предпочёл бы их не афишировать, но лишь на уровне «дразнить гусей», — на самом деле, всё общество, разумеется, знало бы о моих склонностях. Увидев меня на первой полосе таблоида с какой-нибудь красоткой, люди в мерседесах качали бы головой: «всё не угомонится», а люди в электричках возмущались — «какая гадость!».
Но никто из них, никто и никогда не поверит, что мне нужна только ты. И поэтому я об этом молчу. И поэтому у меня нет ничего.
У меня только четыре стены, окно, стол, ложе. У стола стул. На столе кувшин воды, стакан вина, буханка хлеба и ноутбук.
На стуле я.
За окном всегда Мойка.
16.09.2016
