Михаил Левин

Фантазия в tempo rubato

Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Иллюстратор Александра Жернова

© Михаил Левин, 2018

© Александра Жернова, иллюстрации, 2018

Интеллектуальная мистическая книга о чувстве, которое выше, чем любовь. Роман о редких отношениях между мужчиной и женщиной.

О матриархальной тенденции в современном мире.

О женщине. О созидательной силе и доминировании женского начала.

О мужчине. О сильных сторонах мужского характера, которые многие считают слабыми. О его трудном пути к самому себе, без масок и театральных ролей.

О России от восьмидесятых и до нулевых. О красоте, музыке, любви в жизни людей… О том, о чем эти люди мечтают!

18+

ISBN 978-5-4493-3475-6 (т. 1)

ISBN 978-5-4493-3476-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Фантазия в tempo rubato
2. Часть первая Украденное время
   1. Гром в ноябре
   2. Мon cheri…
   3. Тедеум Витте
   4. Венеция — вдохновительница озарений
   5. Путеводные звезды
   6. Под теплым одеялом Спиридоновки
   7. Фрекен Бок
   8. Action plan, говоря языком современных маркетологов
   9. Помолвка в возрасте Христа
   10. Финское танго

Часть первая
Украденное время

Гром в ноябре

За офисным столом переговорной комнаты сидели двое мужчин, в возрасте около пятидесяти, хорошо, дорого одетые. Один говорил по телефону, другой… крутил свою визитку в руке. Вот-вот встреча должна была начаться. Борис задерживался. Его партнер Алексей извинился и предложил кофе. Один из гостей дал согласие, другой намекнул на зеленый чай. Эти солидные мужчины нуждались только в Борисе. Его партнер Алексей — нужен был так… постольку-поскольку. Мужчины вежливо согласились на предложенные угощения и терпеливо ждали.

Нестеров опаздывал часто. По разным причинам. Давали о себе знать и трудности московского трафика, и наследие предыдущих деловых встреч, но чаще всего, в таких опозданиях был виноват сам он. А точнее, его неумение распоряжаться временем, его понимать, как не парадоксально это звучит, дорогие читатели.

Да, да, Борис Владимирович Нестеров со временем никак не дружил, и кроме того, обладал поразительной и странной способностью говорить совсем не то, что есть на самом деле. Делал он это всегда без злого умысла и так непринужденно, что не только не страдал от этого сам, но и приучил всех окружающих относиться к этому спокойно, философски, с юмором.

— Ну ты где?? Ты скоро? — кричали ему в трубку мобильного телефона друзья и приятели в мангальном, шашлычном дыму, разливая по стопкам холодную водку.

— Да! Еще около часа, не больше! — бодро отвечал им Борис, находясь в двухстах километрах от искомого места.

Как у Селинджера…«иду в магазин покупать какой-нибудь журнальчик, а если меня вдруг спросят куда, я могу сказать, что иду в оперу…», помните?

Стоит заметить, что Нестеров далеко не всегда так по-варварски относился к времени. На заре его финансовых подвигов в Петердурге, а затем в Москве, да и не только, на некоторые деловые встречи Борис приезжал как минимум за полчаса «до того, как». А порой и за час. Требовал пунктуальности от себя, требовал пунктуальности от других. Но все только ради корысти, карьеры, денег… и только тогда, когда это нужно было только ему. Исключительно.

Время бежало. Нестеров шел по вехам крупной коммерции достаточно успешно, скакал по ним как по кочкам на болоте и не оступался. Расстояния между кочками преодолевал легко, непринужденно, с приличной форой. Его интуиция, чутье, интеллект, творческое начало, знакомства, полезные и не очень, которые росли с каждым днем как снежный ком, помогали ему в этой безумной скачке, да и сама судьба пока ему благоволила…

Нестеров прибыл в свой офис с небольшим, допустимым для него опозданием — в восемнадцать минут. Ворота офиса, медленно, внушительно, с чувством собственного достоинства, открылись, и мерседес«E» класса закатился внутрь. Нестеров вышел из машины во двор и на минуту остановился. Вздохнул. Он чувствовал себя не комфортно, тревожно и причину своего состояния пока выяснить не мог. Нужно было спешить, секретарша Валентина уже звонила ему и писала тактичное и вежливое сообщение с напоминанием — «Борис Владимирович, Вас ждут!»

Борис Владимирович Нестеров — тридцати двух лет от роду, московский коммерсант, совладелец фирмы, занимающейся финансовым консалтингом и имеющей весьма обширную клиентскую базу, начиная от страховых компаний, банков и крупных монополий и заканчивая медицинскими клиниками, театрами и просто состоятельными гражданами. Фирме Бориса недавно стукнуло восемь. Восемь лет, как он считал, безупречной работы. Восемь лет, один, а затем и с партнерами, он строил свое дело. Дело, как тогда казалось, всей его жизни. Именно, как ТОГДА ему это казалось…

Нужно сказать, что в отличие от бизнеса, в личной жизни Борису Владимировичу не очень везло. В деле, в работе, он плавал как рыба в воде, чего нельзя было сказать о его жизни вне офиса, вне переговоров, встреч и мозговых штурмов без минуты сна.

Рано похоронил отца, будучи еще студентом, не так давно маму, неудачно женился и соответственно удачно развелся. Все шло у него неправильно, комом, кувырком. А последнее время Борис Владимирович и вовсе пошел в разнос, окончательно став завсегдатаем различных московских кафе, баров, бань и клубов. Если в этот день, вечером, не планировались очередные переговоры, то он поступал так: садился в один из своих любимых ресторанов, например, в «Сырную дырку» в Архангельском переулке и начинал якобы ужинать, часов примерно в семь вечера, а иногда даже и в пять, и ужинал там до закрытия. После пары бокалов белого сухого вина или виски, в руки брался телефон, и выдавались звонки всем подряд, по списку. По избранному, разумеется, списку. На призыв Бориса немедленно прибыть в «Сырную дырку», как правило, откликались многие. Дни шли друг за другом, список кабаков и клубов расширялся. Количество встреч по работе становилось все меньше. Все чаще и чаще Борис их переносил, жертвуя ради очередного невыносимого желания выпить. Его бизнес пока не чувствовал этого внутреннего кавардака своего идеолога, совладельца и мозгового центра, но партнеры, особенно близкие, это чувствовали. Они кутили с ним по барам и клубам ночи напролет, но периодически, тактично намекали: «Борь, давай выпьем кофейку, поработаем. Сегодня встреча важная, нам без тебя никак… ну соберись.»

Никто из них не решался стукнуть кулаком по столу и сказать: «Борис! Бери себя в руки и завязывай!» Никто просто не мог этого сделать. Ему противостоять. Его внутренней силе, харизме, креативности. Твердо отдавая себе в этом отчет, партнеры тихонечко, а порой и не очень, конфликтовали сами с собой. Пытаясь найти выход, решение — как повлиять!

Креативным гением его считали многие: партнеры, близкие друзья, многие клиенты и даже сотрудники в офисе. И здесь на Таганке в «голове», в «ГЛАВКе» с его кабинетом, кабинетами партнеров, бухгалтерией, переговорной и на Новинском, в офисе «доводчиков», засекреченных людей, занимающихся скрупулезным сопровождением сделок.

Вершину этого самого гения украшали идеи, которыми Нестеров фонтанировал. Фонтанировал часами! Вокруг собирались партнеры, консультанты, юристы, бухгалтера, делались звонки. Шла мозговая атака. Штурм. Выпивалось море кофе и выкуривались тонны табака. Подобные интеллектуальные, изыскательные работы приводили к очередному, денежному пласту и являлись большим праздником для всех концессионеров без исключения. Идеи вываливались из Бориса одна за одной, фиксировались партнерами. Некоторые отбрасывались по причине невозможности исполнения, громоздкости. А некоторые, просто напросто, шли в разрез с УК. Главный бухгалтер, Людмила Николаевна, женщина в возрасте, говорила тогда: «Борис Владимирович… пять лет это стоит. Строгого режима! А мне еще сыну квартиру достраивать!»

Борис Владимирович мог, проходя мимо секретарши Вали, платонически не чаявшей в нем души, остановиться и завести длинную и непринужденную беседу о чем угодно, например каком-нибудь старом фильме, или рассказать об очередном забавном случае из его собственной жизни, коих было предостаточно.

Важные «цапли» из бухгалтерии и менеджеры проходили мимо и косились, не понимая, что происходит, а Валя краснела, давая понять, что у шефа очередной…

С ним было сложно, тяжело, но безумно интересно. На нем держался бизнес, клиенты, контора. За ним бежали, догоняли, пытаясь отдать портфель, который он только что забыл в кабинете. Водитель мчался и подвозил бумаги, забытые Борисом на столе. Валя искала его телефоны, ноутбуки, зарядные устройства.

Над этим, по-доброму шутили и дарили Борису Владимировичу разные забавные штучки со смыслом и напоминалки, типа кружки для чая со звуковым сигналом.

Если в машине, на панели приборов загоралась какая-то лампочка, особенно «красным», Нестерову становилось плохо. Спущенное колесо, странный стук при повороте руля, потухшие вдруг телевизор или кофемашина, ставили его в тупик, порою… даже в ступор.

Но в работе, в бизнесе, в любой ситуации, требующей мгновенного и правильного решения, он действовал лихо, точно, ощущая свою, родную стихию. Как когда-то давно, в своем реанимационном прошлом, в больнице, в «окопах», на «передовой». Смело, уверенно, красиво, не боясь чужого мнения, не боясь ошибиться.

Так он вытаскивал сделки, репутацию, дело.

Его уважали, любили, обожали, опасались, завидовали и ненавидели, а он горел, и считал именно такой образ жизни единственно правильным для себя. И даже единственное его высшее образование — медицинское, не имеющее ничего общего с коммерцией, не мешало ему продавать инсулины, оборудование, страховки. В итоге он стал финансистом. В одной самиздатовской книженции, вышедшей ограниченным тиражом, с щекочущим нервы названием — «Короли российского обнала», глава, завуалированно посвященная именно Нестерову, начиналась заголовком: «Анестезиолог-реаниматолог-схематолог».

Деревянные каблуки его модельных ботинок застучали по мраморной лестнице. На второй этаж. Он прошел мимо стойки рецепции и Валентины, только кивнув. Перспектива предстоящей встречи его никак не радовала. Борис вошел в переговорную, пожал руки всем присутствующим, сухо извинился.

— Ну вот, все и в сборе, — Алексей в качестве тамады начал встречу. Так было всегда. В их оркестре, дирижером и идейным вдохновителем которого был Борис, каждый музыкант знал наизусть свою партию. Вступал всегда Алексей. Нужно было почувствовать настроение, тему… Все было здесь важно и работало как часы.

Речь шла о возможном сотрудничестве с неким фондом, имеющим серьезные налоговые льготы. Его владельцы и идеологи, прибывшие на встречу, предлагали сотрудничество в виде возможности предоставления процентных ставок значительно ниже стандартных, банковских, на некоторые финансовые услуги при работе с фондом напрямую.

Мужчины вызывали у Бориса антипатию. Этот хорошо знакомый ему столичный лоск и абсолютная беспринципность, выдавали себя. Дорогие галстуки, запонки, оправы…

«Натянули на себя крышу благотворительности и „бабки“ на этом куют» — с раздражением думал Борис. Опытный Алексей уловил это состояние Бориса, но переживать особо не стал. Он и сам прекрасно понимал и чувствовал, что вряд ли они согласятся на предложение гостей. По указанным сделкам они работали по-иному. Отлажено, надежно и значительно выгоднее. Его больше огорчило другое, а именно — очередное изменение настроения партнера.

«Сколько им… по пятьдесят, наверное. А папа у меня умер в сорок девять. От инсульта. Прямо на работе. И такие вот запонки видел только в кино. А сколько сделал… каким был врачом. А эти… до сих пор землю топчут» — сердце Бориса вдруг сковал приступ такой щемящей тоски, грусти. Обреченности. Чувства эти в последнее время стали хорошо знакомы Борису. Рано, далеко не по возрасту.

Мужчины в запонках уходили, прощались. Приходилось пожимать им руки и обещать подумать, созвониться на днях.

— Борь, ну ты как? Что опять? — с тревогой в голосе, спросил Алексей, когда они остались в переговорной одни.

— Да ну, Леш… ничего. Хреново как-то. На душе. Как-то сдуваюсь я. А? — ответил Борис и так с надеждой, вопросительно взглянул на Алексея… а тот вроде и хотел ответить, но сбился или забыл, или просто не стал ничего говорить. Или решил перенести ответ на более позднее время.

— Ты на теннис поедешь сегодня?

— А… что? а… на теннис… — Борис задумался и как будто отсутствовал и не слышал вопрос Алексея… — Что? Теннис? А сегодня что…? А… вторник. Не знаю…

— Борь, сьезди, поиграй, я тебя прошу. У тебя сегодня Василич там… кажется. Посмеетесь, шары покидаете, — Алексей не любил теннис, вообще не любил спорт, кроме авто. Он любил только стрит-рейсинг.

— Не знаю… может и стоит

— Конечно! — ухватился Алексей. Сейчас он видел в этой тренировке Бориса некий для него выход, кратковременный, но выход.

— У нас есть еще что-то сегодня? Может пивка попьем… поехали в «Бавариу»с, — Борис посмотрел на часы. Они показывали 12.45

— А если нет там Василича? Что я там буду делать? С этими играть? — под словом «этими» Борис подразумевал молодых, начинающих теннисистов, которых им подсовывал тренер в спаринг на тренировках.

— Позвони, дядь.

Речь шла об одном старом приятеле, клиенте Бориса, шестидесяти лет, бывшем владельце одной очень крупной российской страховой компании и ныне свободном художнике, веселом человеке, балагуре, который проводил большую часть своего времени на теннисных кортах, горнолыжных курортах и в попытках, как он выражался «задрать штанишки девочкам».

Борис лениво набрал его номер…

— Геннадий Васильевич, привет! — Нестеров улыбнулся.

Алексей услышал в трубке Бориса голос Василича, который что-то оживленно и бодро ему рассказывал.

— Геннадий Васильевич, так я пока доеду, уж пол тренировки пройдет, сейчас пробки такие, я только что вернулся, еле до Таганки допер.

Тот продолжал тараторить.

— Ну ладно, ладно… ради тебя. Ладно. Уговорил… ну… сейчас… попробую выехать.

Алексей так был рад, что сразу решил, что называется, «ковать железо» не отходя от кассы». Он выскочил из переговорной к Валентине! — Валь, где Юра??

Юрий Николаевич, персональный водитель Бориса, пожилой человек, друг отца Бориса в прошлом, обстоятельный, отличный водитель, бросивший в свое время пить, требовался срочно…

— Обедать ушел, — растерянно ответила Валя, вставая из-за стойки.

Дверь открылась и появился сам Борис. Он уже набросил пальто и собирался ехать.

— Борис Владимирович, — немного испуганно протянула Валентина, высокая, длинноногая секретарша, очень исполнительная и беззаветно преданная фирме. Борис с Алексеем недавно помогли ей с мужем, снарядив грамотного адвоката по уголовным делам и полностью решив его проблему. Вообще, Нестеров, несмотря на свой махровый снобизм, подтрунивание над коллегами, партнерами, сотрудниками, колкие шутки на профессиональные темы, помогал многим. Это ценили и поэтому, и не только поэтому, работать у него считалось большой честью и настоящей удачей.

— Борь, обедать у нас ушел Юрий Николаевич…

— А, ну и отлично. Пусть потом едет домой. Я сам сяду за руль. Валь, где документы?

— Борис Владимирович, документы здесь, но я не знаю… готова ли машина… может я все так, и позвоню Юрию Николаевичу? — Валя окончательно растерялась. А Алексей был рад и думал: «Пусть едет сам за рулем, авось, поиграет в теннис, да и сюда вернется, ну или домой, но уж точно в кабак не пойдет!»

Когда Нестеров собирался ехать сам, то все, как правило, ходили на ушах. Витали тучи сложных вопросов: заправлена ли машина, все ли в порядке, ничего ли он не забыл и так далее, так далее, так далее… Он любил ездить сам, делал это прекрасно, мастерски, но все реже и реже.

Борис взял документы в кожаном портмоне и ключи.

— Все, уехал, Леш, пока, на связи, Валь, пока.

Нестеров вышел во двор особняка без вывески, в тихом Николоямском переулке. В середине ноября, на милость редкого, солнечного дня. Привычным движением приподнял воротник. Так… как всегда делал его отец.

Грусть сжала сердце длинными кусачками для резки электрических проводов, вызвав боль. Не резкую, но тянущую…

Он забыл про теннис и поднял голову. Так ему захотелось на Волгу, в родной когда-то город…

«Нет, нужно ехать… а может в Рыбинск махнуть? Или в Ленинград? Нет, нужно ехать. Или бросить машину? Завалиться в кабак?» — Борис стоял и ждал. Ждал решения, как манны небесной, словно оно, само по себе, вот-вот должно появиться из-за угла.

«А может… я форму забыл? Тогда уж точно не еду» — Борис даже просветлел от этой неожиданной и как казалось ему, умной мысли. Смело шагнул к багажнику мерседеса, открыл его… но нет — большая теннисная сумка с формой и ракетками одиноко лежала внутри.

Нестеров решительно бросил портфель на заднее сиденье авто и прыгнул за руль.

«Василич уже там, сумка в багажнике. Значит… нужно ехать.» И тут вдруг лицо Бориса как-то просветлело. «Стоп! А что он там говорил про «задрать штанишки? Аа… конечно… там снова эта принцесса, на дальнем корте, которая, как мне показалось, пару раз так пристально на меня посмотрела и даже, по-моему, подмигнула или улыбнулась… причем адресно, именно мне. А может мне показалось? Да да… она хороша. Не рассмотрел я ее лица, но фигурка… ммм… хороша. Нужно будет сегодня одеть очки и рассмотреть… да да, еду!»

Трехлитровый мотор его Мерина взревел. Тяжелые ворота уже раздвигались. Как шлюзы на Волге…

Борис надавил на акселератор, и мерседес, выдержав свою фирменную паузу в долю секунды, с рокотом помчался вверх по переулку. Далее направо на Николоямскую… там вниз. Вот и светофор перед Садовым.

Нестеров любил это место. Здесь всегда машина вставала, и можно было о чем-нибудь подумать, повспоминать…

Пальцы его руки, лежащей на ручке типтроника, вдруг нажали на клавишу аппарата газированной воды. Аппарат зашумел, загудел и холодная, простая вода без сиропа с ревом вырвалась наружу и с бульканьем заполнила до отказа стакан. У аппарата с водой в холле Дворца спорта «Метеор» стояли два модных молодых человека — Борис, по прозвищу «Длинный» — ученик 10 Б класса специализированной английской школы и его друг, Максим, по прозвищу «Макс» — студент первого курса местного технического института. В городе этих модных юношей хорошо знали, как детей уважаемых родителей, музыкантов, творческих личностей, спортсменов, а в некоторых кругах, как фарцовщиков.

— Длинный, ты видел, как она на тебя смотрела? — широко раскрыв свои черные глаза, кипятился Макс, стоя справа от аппарата и облокотившись на него рукой. А Длинный, осушив первый стакан, принимался за второй.

— Кто?

— Таня.

— Это высокая, светлая?

— Длинный, ты издеваешься? Какая светлая?? Темная!

— А… видел,

— Ну это же Та-ня!! Красавица из тридцатой школы, я же тебе показывал ее на слете! Короче так, давай так, сразу же после тренировки зовем их куда-нибудь… твоя Таня моя Ольга!

Длинный утолял жажду, напуская на себя безразличие.

Длинный и Макс занимались в секции тенниса. Первой секции большого тенниса в городе. Первой секции в городе, занятия в которой стоили двадцать пять рублей в месяц.

«Так… зеленый! Если сейчас там все будет свободно, то еду играть. И посмотрю еще раз на эту принцессу!»

Автомобильный поток по Николоямской, Яузская площади, Набережной двигался быстро. Почти летел. Не было почти никого, вплоть до Большого Каменного моста.

«Чудеса» — поймал себя на мысли Борис.

Тренировка уже шла.

Пиджачок «Hugo Boss» лег на вешалку, за ним брючки, рубашка. Извлеклись длинные теннисные шорты, носки, кроссовки, поло «Nike». Не получалось выбрать ракетку. Если под настроение, то старый, добрый и надежный «Head». В зеркало он обратил внимание на двухдневную, светлую щетину с уже пробивающимися седыми волосками. «Так даже лучше… девушкам нравится» -подумал Нестеров. Он высунул перед зеркалом свой, слегка обложенный белый налетом, язык. «Да… так себе… но продолжать, я думаю, можно.» -врач и пациент, часто выпивающий человек, вели диалог. В одном лице. Пациент показал доктору язык и доктор пошел пациенту на встречу.

Нестеров шел по коридору лужниковского «тюльпана». Широко дышал воздухом спорта, наполненным запахами резины, матов, кордовых покрытий. Скрылся за приоткрытой дверью. Оттуда летели голоса, крики, смех, удары мяча о ракетку и стенку.

— Здорово, Геннадий Васильевич. Здорово, Андрей! — Борис шел по корту и махал всем рукой.

— Борь, давай у стенки пока! Три минуты. Разминка! — кричал тренер Андрей.

«А принцесса здесь, на дальнем корте…» — отметил Борис.

«Да, да… я здесь» — улыбнулась принцесса.

Игра шла легко, хорошо. У Бориса «поперло». Он всухую «вынес», как говорят спортсмены, Василича и теперь «упирался» с тренером. Победы в геймах, словно переходящий вымпел, доставались то одному, то другому.

— Все! Перерыв! — буквально зарычал Борис, попав в сетку. Победа осталась за Андреем. Теперь на половину Бориса встал Василич.

Нестеров сел на скамейку, задыхаясь. Бессонные ночи, сигареты, алкоголь, давали о себе знать. Он «пляшущими» руками открыл бутылочку и жадно глотал воду. Дышал как загнанная собака, облизывая соленые губы. Андрей всегда советовал в таких ситуациях не садиться, а ходить, но Нестеров не мог. Он хорошо играл сегодня, можно сказать, был в ударе, но физически чувствовал себя отвратительно.

Борис достал из футляра очки.

«Нус, рассмотрим принцессу…»

Он аккуратно, в пол оборота, повернул голову…

Принцесса была действительно хороша.

«Выше среднего, примерно 170—172 см… прекрасно… чуть старше тридцати… ну или… не знаю… хорошо, со вкусом, одета, даже на корте…» — Борис поправил очки, съезжающие по влажной от пота переносице.

«Маечка, прелестная, теннисная, плиссированная юбочка, кроссовочки, носочки…»

Юбочка действительно так прелестно слегка приподнималась и следовала за своей хозяйкой во время ее активных передвижений по корту.

«Длинные, стройные ножки, небольшая, но выразительная грудь… слегка вытянутое личико, длинные, темно каштановые волосы, поднятые наверх… милый, заметный хвостик…»

И хвостик, как и плиссированная юбочка, действительно мило совершал маятникообразные движения в такт игре.

«Цвет кожи… ухоженной, матовой, с оттенком молодого персика… контрастирует, и весьма, гармонично, с белой формой… Недурно играет, явно лучше своей партнерши, короткой, приземистой, спортивной блондинки, несмотря на ее мощные икроножные мышцы и левую, неудобную для принцессы, хватку.»

Нестеров поймал счет и принялся «болеть»… «болеть» за НЕЕ.

Она уверенно выигрывала гейм на своей подаче и, погоняв соперницу по углам, окончательно наказала ее коротким и сильным «смешем» по центру площадки. Партнерши поменялись сторонами, и теперь принцесса играла уже к Борису спиной. «Она и спиной хороша… А ты, я смотрю, Борис Владимирович, разволновался… не на шутку… занервничал даже… что это с тобой?»

Борис вернулся в игру. Погрузился в свой гейм, на долю мгновения забыв о принцессе. Вдруг ТАМ, на женском корте, возникла какая-то странная пауза, замешательство. Кто-то из девушек… выдал «свечу». Высокую, неконтролируемую, неудачную. Мяч, взмыв под потолок и сделав траекторию круче, словно вписываясь в поворот, начал падение. В точку… на половине мужчин.

Нестеров швырнул в сторону ракетку и бросился за мячом. Их мячом. ЕЕ мячом. Принцесса сделала шаг к сетке… одарив сдержанной улыбкой человека, который так по-джентльменски вызвался помочь.

Борис держал в руке пушистый, желтый мячик, бессознательно затягивая процесс его возвращения. Он украдкой пытался рассмотреть Ее слегка усталое личико, нежную кожу, влажную, но не от пота, а от спрея-кондиционера, приподнятые, четко очерченные бровки, слегка выступающие скулы, удлиняющие лицо, придающие ему этакую западную аристократичность, хороший, свежий маникюр, длинные, тонкие пальчики…

Публика изумилась. Стены всего комплекса вдруг стали прозрачными. Ахнул весь «тюльпан»…

Не было никакой необходимости бежать за мячом, неудачно выпущенным с соседнего корта. Они валялись повсюду. Просто мячи. Но этот… упал откуда-то с неба.

— Девушки! Давайте парами! Три гейма! Идет?? — нашелся веселый, жизнерадостный, как и все тренера, Андрей.

Девушки, перебросились о чем-то друг с другом и направились к ним. Геннадий Василич взял себе в пару блондинку, а Борис… достался принцессе. Знакомиться не стали. Она встала у сетки, он — на заднюю линию. Он нервничал, волновался, ошибался. С какой-то внутренней нежностью Ее «страховал», боясь, что Она вот-вот оступится и тогда он понесет Ее на руках. Они победили. Принцесса обернулась, «похлопала» его по плечу… взглядом… укоризненно-игривым. Взгляд этот заставил Бориса сделать три подряд сокрушительные подачи, две из которых закончились «эйсами». И он собрался, как всегда он делал в подобные моменты и снова вошел в состояние удара. В крайнем третьем гейме он сделал три подряд сокрушительные подачи, две из которых закончились эйсами. Они выиграли.

У сетки, по традиции, все пожали друг другу руки. Праздник закончился. Борис постеснялся Ее задержать. Ему даже показалось, что Ее игривость и внимание персонально к нему… куда-то исчезли.

В раздевалке он много говорил, много смеялся. Опытные, в таких «амурных» делах, теннисные партнеры похлопали его по плечу…

— Если хочешь, я узнаю все о Ней. Она не так давно здесь появилась… да и играет неплохо, — предложил свои услуги Андрей.

— Ну… попробуй, — неуверенно ответил Борис. Растерянность и нервозность не покидали. «Что делать, бежать?»

Он бросил форму в сумку, второпях оделся, заправил в брюки наспех рубашку, набросил пиджак и пальто. Выскочил в коридор.

Гром разразился над его головой…

— Девушка, — тихо произнес Борис, проглатывая подкативший к горлу, «ком». — Девушка!

— Да? — Она повернула голову и остановилась.

— А Вы давно здесь? Вы давно сюда ходите играть? Вы давно занимаетесь? — споро забрасывал Ее вопросами Нестеров, стараясь оставаться спокойным, казаться самоуверенным.

— Меня зовут — Борис!

— Лариса… — удивленно произнесла принцесса. Протянула свою руку. Борис на секунду замешкался. Принцесса подала ему руку, запястьем вверх, а не ребром ладони для рукопожатия, как это делали обычно женщины на переговорах. Нет! Именно запястьем вверх и плавно опустив кисть. Теперь Ее рука застыла, ни на миллиметр не поднимаясь…

Гром ударил над ним во второй раз…

Нестеров справился с поставленной задачей, не сразу, не сию же секунду, но справился. Он опустил голову до уровня ее руки и поцеловал, точнее, робко прикоснулся губами.

Любовался Ее запястьем, кистью. Дивной, нежной кожей, пальцами, едва уловимыми, тонкими, подкожными венами, словно ветвями магического дерева или замысловатым рисунком причудливой реки.

— Да, я занимаюсь уже довольно давно, но здесь не давно. А Вы?

Борис сумбурно отвечал. Пока они шли к стоянке, он успел Ей рассказать о прелестях здешнего покрытия, о том, как хорошо играть здесь летом, о плюсах и минусах ракетки «Head».

Лариса слушала его и комментировала. Делала это кратко, метко, интеллектуально. Борис шел рядом, вытягивался и хотел говорить с Ней еще и еще.

Он проводил Ее до машины, BMW третьей серии, белого цвета. Она… в свободных брючках кремового цвета, курточке с меховым воротничком, лайковых перчатках и с теннисной сумкой «Вabolat», смотрелась пленяюще. Машинка встретила хозяйку, мило пикнув и приветливо моргнув «глазками». А хозяйка ждала… очередного, правильного, галантного жеста.

Борис, немного помешкав, опустил Ее спортивную сумку, словно корзинку с грудным ребенком в салон и, наконец, открыл перед Ней водительскую дверь. Ее чудные бровки чуть приподнялись…

Лариса, с уловимым облегчением, словно учительница, получившая наконец правильный ответ, села за руль.

— До встречи, Лариса.

— До встречи, Борис… — Она лукаво взглянула на него снизу вверх. Он прикрыл дверь, боясь хлопнуть и тут же, своей, но чужой рукой… постучал в стекло.

Лариса, положив локоток в удобный, кожаный выступ двери, опустила свой пальчик на кнопку. Не сразу, будто не слыша стука.

— Да, Борис…

Лариса, а можно… я оставлю Вам свой телефон? Ох, простите… или давайте обменяемся номерами… вдруг что-нибудь… с тренировками… и мы потеряемся… мне бы не хотелось… — он говорил с трудом, с огромными паузами.

Лариса, раздумывала. Шло время. Стрелка на наручных часах, меряя секунды, сбивала сердечный ритм.

— А почему бы и нет… — Она раскрыла золотистый «Nokia Sirokko» и так нежно, вкрадчиво, произнесла: — Давайте свой телефон…

Гром разверзся в третий раз…

Борис зачем-то полез в карман пальто, достал свой «Vertu», подаренный на день рождения клиентами, вместо того, что просто сообщить Ей свой номер… просто ответить на Ее вопрос.

— Диктуйте…

— 724 54 76…

Его телефон зазвенел. На экране высветились заветные цифры.

— Мне пора, Борис, до встречи.

— Да, Лариса… а могу… я Вам позвонить? Например, завтра… это удобно?

— Да, Борис, мне удобно… но перед тем как звонить, лучше прислать смс. Можно ли это сделать сейчас… договорились? И если я смогу Вам ответить сразу, я сообщу, а если нет, то я сообщу Вам время, когда это будет возможно… договорились?… -Лариса так прелестно закончила эту фразу-вопрос с подчеркнуто вопросительной интонацией… «Договорились?» Интонацией, когда за вопросом «Договорились», читается вопрос — «Ты меня понял?»

— Конечно Лариса… конечно… сначала смс, конечно!

— Вот и славно! До свидания, Борис.

Стекло поднялось, машина тронулась. Сделав круг и выезжая со стоянки, принцесса помахала ему рукой.

Борис стоял, окаменев. Гром поразил его трижды за этот день, точнее, за эти последние два часа.

Он вдыхал запах своей руки, пытаясь уловить запах Ее. Он держал в руке свой телефон и магические цифры. Запоминал.

Пальцы сами набрал сообщение: «Лариса! Вы прелестны, восхитительны! Очень рад с Вами познакомиться.»

А примерно через час он получил ответ: «Благодарю Вас, Борис. Я тронута, но для меня это не новость. Прошу Вас не забыть о нашей договоренности предупредить перед звонком. До встречи.» После слов «новость» и «встречи» стояли два смайлика.

Мon cheri…

Из четырехэтажного, гранитного здания в дворах Новинского бульвара, через переулок от старого здания американского посольства, с буквами на козырьке фасада, складывающимися в «говорящее», сложное, советское слово «ПРОМСЫРЬЕИМПОРТ[1]», вышли трое молодых мужчин. Двое в прямых, кожаных куртках. Один в пиджаке.

— Нестеров будет сегодня?

— Да хрен его знает. Вроде собирался. Но подтверждения, не было. Не звонил.

— Ну, ясно. Ты как поедешь?

— Попробую тупо, через Садовое.

— Да, пожалуй, бульвары стоят сейчас. А у меня и варианта нет, только по Кольцу.

— Короче, оба по Кольцу, один в одну сторону, другой в другую. Давайте, двигайте, аккуратнее смотрите, и сразу на базу. Как приедете, я ему позвоню. Завтра, кажется, раздача. Клиентский день… — резюмировал этот весьма содержательный разговор маленький, молодой мужчина с хитрыми глазами, в костюме, провожающий, время от времени поправляющий мягкие, редкие волосы.

Мужчины подняли воротники своих модных курток и, стуча каблуками полуботинок по мокрому, ноябрьскому асфальту, местами покрытому желтой пленкой из нападавшей листвы, направились к машинам. Каждый к своей. Щелкнули замки. Зашумели моторы. Первая, темно-синяя Нексия, дав резвый круг вокруг клумбы, растаяла в прозрачном осеннем, московском воздухе. За ней ринулся Опель.

Маленький, прищуренный человек в костюме и галстуке, докурив и бросив окурок в урну, поежился и скрылся за дверью. Он махнул рукой охраннику и поднялся на второй этаж. Зашел в туалет. Там, из окна коридора, отделанного белой, кафельной плиткой, сквозь остаточный сигаретный дым, оставленный только что вышедшими, смеющимися над очередным анекдотом, молодыми людьми, он посмотрел на «Белый Дом». На развивающийся, трехцветный флаг. Величие, на первый взгляд, увиденной картины, показалось ему циничным…

На Цветном бульваре, синяя машина, влилась в поток, движущийся вперед от Трубной площади к Садовому кольцу и в нем, словно камбала, пытающаяся найти уединение в огромном косяке рыб, плывущем, не думая, по течению, двигалась по крайнему правому ряду, выискивая место для парковки.

В маленькой офисной комнатке второго этажа одного из домов на бульваре, мерно работал аппарат, считающий деньги. С характерным шелестом он перебирал купюры. Бывший подводник, Сергей Юрьевич Зубов и его сослуживец Анатолий, оба не так давно принятые в бизнес Нестерова, дело знали, и свой этап отрабатывали на отлично. Здесь, в этом крошечном офисе, арендованным одной из фирм Бориса, некоторые сделки, которые он сопровождал, консультировал, или проводил по заказу клиента, проходили заключительный этап. Невидимый этап. Сюда, с одной стороны Москвы и других городов страны, курьеры Зубова привозили наличные деньги. Деньги, прошедшие очистку в Латвийских банках и Кипрских компаниях, для выплат комиссионных вознаграждений или расчетов с клиентами по ценным бумагам и договорам оказания услуг. С другой стороны Москвы, в соответствии с графиком, сюда мчались «доводчики». Финальным аккордом являлись «клиентские» дни. Проводились они, в зависимости от статуса и объема сделки, либо в офисе на Новинском, либо на Таганке. Представители клиентов, а порой и сами руководители, прибывали в четком соответствии с назначенным временем. Прибывали, привозя с собой портфели с бумагами, пакеты с ручками, рюкзаки, а некоторые — баулы.

Нестеров, потусторонним зрением видел все, чувствовал все, что происходило. С самого начала. От ступеней Новинского и до офиса на Цветном.

Те двое о нем говорили,

а третий их провожал.

Те двое… активно курили,

а третий — пассивно дышал.

А вот уже на Цветном… Евгений пытается припарковаться. Вот сверяются цифры, работает счетная машинка.

Он все видел и не волновался.

Другой сотрудник, Дмитрий, в это же самое время, на шестом этаже гостиницы «Варшава» делал то же самое. Но в чужом офисе, у чужих людей и по более высокой цене. С другими гарантиями выполнения. Не стопроцентными. Борис знал это и переживал по-другому, больше. Переживал, отдавая себе в этом отчет и постепенно, шаг за шагом переводя этот ответственный этап все своих сделок только к Зубову. По каналу, выстроенному с самого начала, от момента первого платежного поручения, Риги, Кипра и до получения наличных, собственными руками.

Борис взглянул на часы и телефон. Телефон радостно молчал. Директор его дополнительного офиса на Новинском, Леонид, не звонил. Это означало, что в гостинице «Варшава», и уж конечно на Цветном, все прошло штатно, спокойно.

Принесли счет. Возбужденно проглотив ланч в виде вермишелевого супчика и телятины в кисло-сладком соусе, он, вращая глазами, собирался погрузиться в деловой водоворот.

Окрыленный знакомством с прекрасной красавицей Ларисой, Борис примчался сюда. В «Джонку». В торец здания Доронинского театра, МХТ им. Горького, между Тверским бульваром и Леонтьевским переулком. В один из первых китайских ресторанов Москвы. На площадь Никитских ворот. В район, который хорошо знал и любил, где каждый дом служил вешкой в его сегодняшней и прошлой жизни, где он работал и отдыхал душой. Туда, где его ждали знакомые переулки, городские камни и люди. Его банк в Мерзляковке и здание ТАСС с офисами уважаемых особ, театр имени Маяковского и Московская консерватория, бардовский ресторан «Гнездо глухаря» и китайский «Джонка», баня в Среднем Кисловском, Калашный с диссидентской пивной в начале и жилым домом в конце, в цоколе которого Нестеров снимал когда-то свой первый офис в Москве. Каждый кирпич здесь, каждая подворотня о чем-то шептали, напоминали, тревожили.

Час назад, еще в Лужниках, отправив своей новой знакомой сообщение и сев в машину, он позвонил Алексею и радостно сообщил о том, что собирается поехать в банк, увидеться с Петровичем и Максимом, провести встречу с очередным клиентом, которая планировалась. Пообещал провести встречу на самом высоком, профессиональном уровне. Провести так, как он это умел! Ему вдруг безудержно захотелось… Эх… поработать! Напомнить о себе! Удивить! Партнеров, клиентов, а главное — Ларису, уже живую, не гипотетическую, ну а план действий — он появился сам собой. Махнуть в гущу событий, толчею, в привычный, но уже начинающий забываться, ритм деловой жизни, туда, на Никитскую, где его ждали бизнес и деньги. Там пообедать и окунуться. Вновь начать творить.

«Благодарю Вас, Борис, я тронута, но для меня это не новость. Прошу Вас не забыть о предупреждении сообщением перед звонком. До встречи.» — это сообщение, полученное от Ларисы, застало Бориса в шаге от великих свершений.

Ему оставалось только накинуть пальто и ринуться вперед. Оставалось только это. Один шаг, как вдруг… разверзлись небеса над его головой. Разверзлись через час после третьего грома, прогремевшего еще в Лужниках. Разверзлись дождем, ливнем, холодным, колючим. Сплошной, нескончаемый поток ледяной воды лился на Нестерова. Голова закружилась. У входа в ресторан его качнуло. Он схватился за водосточную трубу. Прячась от холода, содрогаясь в ознобе, вернулся внутрь, в теплый холл «Джонки». Там он сел на диванчик и опустил голову. Невидимая вода текла по его волосам и падала на пол. Намокшее пальто, прилипшие к коленям брюки, замерзшие, сырые ноги вселяли неуверенность и страх. Черные тучи над ним заслонили свет. В темноте Нестеров растерялся. Растерялся окончательно. Куда ему идти сейчас, о чем говорить, он не знал.

Творческий порыв и воодушевление, сменились беспомощностью и апатией. Стрелка внутреннего, душевного «манометра» упала на «ноль».

Трясущимися руками он держал телефон, перечитывал сообщение Ларисы, и, несмотря на свое кошмарное состояние, твердо отдавал себе отчет в судьбоносности знакомства. Но не было сил. Вдруг он ясно это почувствовал. Мысли ускользали как рыбки в аквариуме. Завтрашний день, день предполагаемого, первого свидания с Мечтой, погрузился во мглу. Сейчас ему хотелось одного: все отменить, забыться, забиться. В теплое место, подальше, поглубже. Забиться и ждать. Надеяться. На что-то…

Дрожащими пальцами он вставил в ухо наушник. В телефоне, напротив имени «Петрович», нажал клавишу «вызов».

— Алло, Петрович, здорово, — голос Нестерова говорил где-то слева от тела.

— Здорово, Борь! Ты будешь сегодня? Мы тебя ждем! Леха звонил! Обещал, что будешь! Человек скоро подъедет. «Человек» — крупный девелопер, клиент их банка, собирающийся подъехать и запускающий продажи квартир в очередном, только что построенном жилом комплексе в подмосковном Одинцове, ставил перед собой, а соответственно перед банком и Нестеровым ряд задач, связанных с оптимизацией налогооблажения, а иными словами, с легким обманом государства в части налогов.

— Слушай, Сереж, я вряд ли смогу. Давление… понимаешь ли… под двести. У врача сейчас… неважно себя почувствовал… поплыло все. Скажи, пожалуйста, человеку… что сегодня никак. Перенеси, пожалуйста, на любой, удобный для него, день, — голос слева выдавил эти вежливые слова и телефон отключился. Реакцию Петровича и его ответ Борис слушать не стал.

Предметы вокруг и люди расплывались. Сначала по голосу, затем по фигуре и наконец, рассмотрев внешность, в мужчине, сдающем пальто в гардероб, Нестеров признал Костолевского, знаменитого актера «Маяковки».

«Ну конечно… на съемку пришел. Театр + ТВ. Здесь идут съемки. В „Джонке“. По третьему каналу ТВ идет.» — Нестеров по-хорошему позавидовал актеру, его уверенности, спокойствию.

«Сейчас он в дневном полумраке закулисья. А вечером, откроется занавес и из темноты он шагнет в свет. Обретет себя. Или в очередной раз станет просто счастливым. Да… вот ради этого стоит жить. Ради вот таких вечеров, наступающих почти ежедневно… А что у меня? Где мое место? Где я? Где поднятый занавес? Где свет? Меня нет… есть только полярная ночь…»

Покинув «Джонку», совершенно забыв о машине, брошенной у нотариальной конторы в Леонтьевском переулке, Нестеров, опустив голову в поднятый воротник и пряча взгляд, поспешно зашагал по бульвару в сторону площади. Миновал здание ТАСС. На перекрестке, напротив кофейни, пугаясь пылающего красным «пешехода», знакомых лиц и просто взглядов, Борис опустил голову ниже.

Там, за переходом, в начале переулка, примыкающего к Большой Никитской, его ждала «нора». «Нора», принимающая посетителей до глубокой ночи. Посетителей разных, непритязательных, свободных. «Нора», в которой его никто не сможет найти. Не догадается искать.

— Триста грамм свиного шашлыка, соус, два пива, двести грамм водки, — сделал заказ на стойке голос, постепенно перемещаясь с левой стороны к центру.

Нестеров взял в освобождающиеся от дрожи, руки, тяжелый, нагруженный едой и напитками поднос и ринулся в самый дальний, обособленный уголок отшельника, словно в бой, с таким же рвением, с каким еще недавно собирался на подвиги. Он торопился, опасаясь недружественного появления претендентов на столик. Устроившись в заветном уголке, Нестеров расставил все на столе и сделал долгожданный глоток. Зажмурился, представляя себя маленьким хоббитом с мохнатыми ногами, героем Джона Толкина, с кружкой доброго эля в руках, в деревушке «Бриль», в таверне «Гарцующий пони» или Матвеем Петровичем Химиковым[2], героем Аверченко…

Волосы высохли. Пальто висело рядом на крючке. Озноб прошёл. Тучи над головой рассеивались. Время неторопливо текло, словно прохладный, лесной родничок. Сигареты закончились. Борис, движением кисти, бросил пустую пачку на край стола и извлек из кармана новую, размашистым движением доставая очередную сигарету и неловко вставляя себе в рот. Он неотвратимо и желанно хмелел.

«Благодарю Вас, Борис, я тронута, но для меня это не новость. Прошу Вас не забыть о предупреждении сообщением перед звонком. До встречи.» — прочитывал Нестеров в очередной, сотый раз, сквозь сигаретный дым, щурясь, не обращая внимание на огромное количество пропущенных разных вызовов, важных и не очень — двадцать три или двадцать пять.

«Я позвоню ей завтра. Конечно. Неоспоримо. Приглашу поужинать. Завтра же. В зависимости от предпочтений в плане места и кухни, выберу ресторан. Теперь цветы… тут не знаю. Буду думать завтра. Дальше… о чем говорить? Нестеров? Ты не знаешь, о чем говорить с девушкой? Женщиной? О чем говорить с девушкой, женщиной, я знаю. Но здесь… случай другой. Первый. Не знакомый. Не понятный. Здесь… ошибиться нельзя. Второго шанса, она может и не дать. Нужно напрячься, Борис Владимирович. Ну? Где твой хваленый интеллект?» — Нестеров настраивался, уже без страха, но нерешительно, чересчур осторожно, как канатоходец, стоя на краю пропасти и задавая себе одни и те же вопросы: — Это тебе нужно? Справишься? Сил хватит?

Его сознание вдруг начало листать. Листать страницы последних двенадцати лет. Почему-то начиная с двадцати, когда его, студента четвертого курса медицинского института, начинающего и довольно успешного, «перестроечного», молодого коммерсанта, в непотребном виде, вместе с друзьями одноклассниками и одногрупниками, слетевшимися к нему на двадцатилетний юбилей, с позором выставили из студенческого пансионата.

В трусах, накрытого ковром, сорванным им же со стены холла второго этажа, навстречу февральской вьюге, с пустым огнетушителем в руке и подарком под мышкой в виде плаката с праздничной надписью: «Вот тебе уж двадцать лет, а ума, пока что нет!»

Двенадцати кавардачных лет. С бесшабашным бизнесом конца восьмидесятых, начала девяностых и таким же крахом. Героической анестезиологией и реанимацией, продажами инсулина и страховок, Петербургом, Москвой. С сутками по двадцать пять, а то и тридцать часов. С коротким браком и рождением сына. С большим, теперь уже бизнесом, который много приносил и много уносил. С шальными доходами и такими же бездумными расходами. Попытками делать новые бизнесы, торговать вторичными квартирами, открывать вьетнамские рестораны в Адлере. С рыбинскими, ярославскими, московскими проститутками, которым он сердобольно подыскивал достойные работы и дарил однокомнатные квартиры. С дагестанской красоткой, Диной Мухамедовой, сменившей почему-то фамилию на Ардани, длинноногой, эффектной украинкой Оксаной Бондаренко, торгующей элитной, загородной недвижимостью и разбившей вдребезги его очередной мерседес, старшим юристом Транскапиталбанка Катенькой Апухтиной, актрисой Клименко, главным бухгалтером российского экспортера виски «Гленфиддик» Эммой Маркарьян… С ресторанами, кальянными, банями с шестами на Минской, Велозаводской… С Парижами, Римами, Флоренциями, Мальдивами, Пхукетами и Бали.

Двенадцати кавардачных лет, приведших к разочарованию, старению, пустоте.

Двенадцати лет, в которых год шел за два. Без выходных и отпусков. Стремительно примчавших его к душевной «пенсии». Приведших к тому, что теперь, когда его звали в баню, он пошловато, глупо отвечал: «А что я там, в бане, не видел? Ведь у всех баб вдоль… поперек вряд ли будет.»

Теперь он старался скрашивать досуг в одиночестве. В полном, или с малознакомыми людьми. Напиваясь, накуриваясь, нанюхиваясь. У себя в съемной, небольшой, но роскошной квартире-студии на Зоологической, слушая Баха или издавая душераздирающие звуки на электронных инструментах, бороздя пески Сахары без гида, пытаясь добраться до Эль-Аюна, забираясь на джипе по крутому, однокалеечному серпантину без твердого покрытия в марокканские горы «Атлас», устраивая стрит-рейсинг в потоке на Ленинском, валяясь на берегу Волги…

Чем дальше, глубже листались страницы, тем отчетливее звучал в его голове вопрос: «Чем я ЕЙ интересен? ЧТО мне ЕЙ о себе рассказать? Вопрос звучал, как вердикт.

«Бизнес? Империя? Вряд ли ТАКИМ бизнесом можно открыто гордиться… Состояние? Счета в „Parex-Банке“? Депозитарий в Банке Москвы? Квартира в Перово, которую отдал бывшей жене и сыну? Квартира в Питере… да… об этом можно упомянуть… но это в Питере, пусть даже на родимой Гороховой, но в Питере! Дом в Никульском? В глуши? За триста километров от Москвы? Толком недостроенный? Машины? Заинтересует ли ЕЕ ВСЕ ЭТО? А я САМ? Интересен ли я САМ? Искусство? Музыка? Игра на инструменте? Театр? Кино? Книги? Языки? Знакомства с творческими людьми, актерами, режиссерами, музыкантами, промоутерами, антрепренерами? Может жизненный опыт? Может спорт? А вдруг ОНА разбирается во всем этом больше?? И что тогда?»

Появлялись безумные мысли найти ресторан или кафе с живым инструментом. Любым фортепиано, путь даже не концертным, расстроенным. Электропиано любой марки… чтобы сесть и сыграть. Произвести впечатление. В идеале — потрясти. А дальше будет легче.

С чего начинать общение с Мечтой — оставалось для Нестерова загадкой.

«Спорт?» — он вдруг снова увидел перед собой Ларису, в соблазнительной, плиссированной теннисной юбочке, длинным, дразнящим хвостом из волос, собранным на затылке, с учащенным дыханием, розовыми щечками, прямым, породистым носиком и вздернутыми бровками.

Увидел Ее, с теннисной ракеткой в руке и ухмыльнулся, опуская голову и заглядывая себе под пиджак. Только сейчас Борис сообразил, что под неизгладимым впечатлением от знакомства со столь прекрасной девушкой, а затем, в процессе погони за Ней по коридорам лужнецкого «тюльпана», он забыл принять душ. Нацепил брюки, набросил рубашку, пиджак и пальто на себя просто так. На тело, изможденное игрой, душу, разрывающуюся на части потоком эмоций.

«Большой теннис… которым я начал заниматься больше чем пятнадцать лет назад, и не потому, что нравилось! А потому, что это было модно! Дорого. Круто! Горные лыжи… Встал на них первый раз еще в девяностом, а потом на них встали все! Тренд! Мать его так! Если и разговоры о спорте, то только о теннисе и о том — кто, когда и какой горнолыжный курорт посетил! А теперь бокс еще этот! Тьфу! Что же мне?? Перчатки напяливать?»

Борис Нестеров, на самом деле, неплохо играя в большой теннис и хорошо катаясь на горных лыжах, спорты эти не любил. А в глубине души — просто ненавидел. Кружка холодного пива после корта или бокал горячего глинтвейна на выкате с горы — вот все, в чем видел он смысл во всей этой спортивной кутерьме. Недолюбливал он и командные виды — футбол, волейбол, баскетбол. Сам играл неплохо, но принципы командной работы входили в конфликт с его естеством. Однако болельщиком, тем не менее, Нестеров был отменным! Знающим, авторитетным. Другое дело, его губила явная неприязнь к российским командам, российскому спорту в целом. Стойкое, воспитанное еще Владимиром Андреевичем, уважение к спорту советскому, сменилось выраженным негативом по отношению к спорту другому. Даже некий патриотизм, к коему взывали все те, с кем он «болел», не помогал. Растягивая слова, предавая им некий глубинный, невидимый и непонятный смысл, Борис говорил: «Не верю… знаю, как это делается. Все на бабки поставлено. Ситуация в спорте — слепок с общества» Все больше и больше, грустно наблюдая за окончанием матча, игры, соревнований с участием европейских клубов, сборных или спортсменов, в живую или по телевизору, он мечтал сделаться маленьким, запрыгнуть в одну из спортивных сумок и уехать… покинуть Россию.

Дело в том, что организм Нестерова, применимо к спорту, был настроен на «циклику». Циклические виды. Эти гены передались ему от папы, отличного, в свое время, бегуна.

Четыре года Борис занимался плаванием в бассейне ВМФ на Васильевском острове, затем, вынужденно, по причине перенесенной желтухи, плавание бросил и увлекся лыжами, а затем перешел в биатлон. Три школы: двести седьмая английская, музыкальная имени Римского-Корсакова, биатлонная в Токсово, занимали абсолютно всю его ленинградскую жизнь. Переехав в Рыбинск в шестнадцатилетнем возрасте, в город, где биатлонное стрельбище видели только по телевизору, она начал бегать на лыжах за школу, бегать лучше всех, скучая по секундам, минутам, подъемам и спускам, привычной одышке и мокрой спине…

Некий дискомфорт под рубашкой и пиджаком, напомнил Борису о причине, по которой он сегодня промчался мимо душа. Отсутствие стульев за его столиком, разобранных прибывающими в пивную мужиками, нарастающий, людской гул, сгущающийся сигаретный дым и сильный запах кухни, напомнили ему о времени. Он шумно вздохнул, сделал несколько увесистых, тягучих глотков из кружки и посмотрел на часы. Не оценив должным образом положение стрелок, Нестеров схватил телефон, поставленный в беззвучный режим и, не придавая абсолютно никакого значения очередной дюжине свалившихся звонков, уставился в конвертик с именем «Лариса».

Сейчас он хотел Ей написать. Что-то. Просто так. Пытаясь привлечь Ее внимание. Написать прямо сейчас, а значит — внеурочно.

«А что написать? А ответит ли она? Ведь договаривались на завтра… А вдруг ЭТО будет ошибкой…? Роковой…» — рука, в страхе, одернулась. В дымной пелене перед собой он снова увидел Ее. Она улыбалась. Улыбалась молча. Сдержанно и строго, давая ему понять, что все идет своим чередом. Что все идет правильно… по какому-то, сверхъестественному, утвержденному свыше, плану.

Ее контуры становились не четкими, от этого еще более волшебными, чарующими, прекрасными. Не нужно было говорить. Не нужно было писать. Но только ждать.

Нестеров «поплыл», засыпая, «оттолкнулся от берега и поплыл», проживая текущие минуты, прямо к Мечте.

Уже там, вдали от реальности, вдруг… он увидел стрельбище, стенд, тренера, почувствовал учащенное, но ритмичное дыхание, «Бишку»[3] за спиной. Почувствовал положение стоя. Рука работала, досылая патрон. Щелкая, выскакивали гильзы, закрывался глаз, в диоптрийном прицеле появлялась мишень. Курок, выстрел, лязг пули, попадающей в «молоко», даже не в «габарит». Незакрытые черные, бездонные, зияющие точки. Штрафной круг. Еще один. Еще… Тренер сдвинул мишень. Положение лежа. Прицел, курок, отстрелянная гильза и та же картина. И снова штрафной круг.

«Вот так ты и живешь, мой бедный, бедный мальчик» — шептала Мечта… уже откуда-то из-за спины. «Вот так… бесконечно стреляя… и бегая штрафные круги».

«Странно!» — подумал Нестеров. «Штрафные круги… а ведь я любил стрелять. Мазал конечно по началу, но потом стрелял в большинстве случаев точно. Даже помню это ощущение, когда закрываешь все пять…»

«…Снится мне все это? Или кажется?» — Борис вдруг неуверенно поднял качающуюся голову. Осмотрелся. Людей в пивной становилось все меньше. Столики, загроможденные пустыми пивными кружками, тарелками, вымазанными красным кетчупом, с недоеденными кольцами лука, грязными вилками, скомканными бумажными салфетками, стопками и пустыми, водочными бутылками и графинами, пустели. Синий, вонючий дым бледнел. Пивная закрывалась.

Загудел виброзвонком и заерзал на ковре возле кровати, телефон. Нестеров опустил правую руку, точнее бросил ее на ковер. Голова, не помогая руке, смотрела в потолок. Вот… он где-то рядом… жужжит где-то здесь… «Ну давай, ползи ко мне» — скрипел мозгами Борис. На шестом или седьмом раскате вибрации, стыковка его руки и телефона состоялась.

— Алло…

— Здорово, пропажа… — Алексей погрустнел, услышав в трубке голос партнера, пропущенный через сотни медных когда-то, а ныне покрытых ржавчиной, труб. Но одновременно и обрадовался банальному факту живого ответа. — Где было-то вчера? Тебя искали все. Бухал? Ты же вроде после тенниса на встречу собирался? Что случилось-то опять, дядь? — в голосе появлялись нотки раздражения.

— Устал после игры как-то… решил немного отдохнуть… а потом… думал… — в этой фразе Бориса отсутствовал какой-либо смысл, связность, логика. Алексей такие вот его фразы слышал часто и удивлен не был. Что означало «Устал после игры», как он «решил немного отдохнуть» и где, о чем он «думал»? О том, что устал? — ответы на все эти вопросы оставались где-то глубоко, за кадром.

— Слушай, Борь, сейчас время — десять. У нас с тобой на сегодня запланирована встреча с новыми клиентами. От Тронькова. Помнишь? Разговор был на прошлой неделе. Сегодня в два часа в Киш-Мише[4]…

— От Тронькова? Да… вроде помню… — на самом деле, Борис Нестеров не помнил об этом ровным счетом ничего. — А что там? Схема? НДС?

— Да нет, все проще… бумаги хотят получить[5]… но объем вроде бы не плохой.

— Ааа… — голова Нестеров просто говорила, отвечая на вопросы, но не более. Никакого мыслительного процесса в ней не происходило.

— А ты вообще… в офисе сегодня будешь?

— Нет, — на этот вопрос Нестеров ответил с уверенностью. — Слушай, а может ты с этими «чертями» от Тронькова встретишься сам? Как бы… без меня…

— Нет! — с той же уверенностью отвечал ему Алексей. — Как бы без тебя… как бы не получится! Короче! Жду тебя в «Кише» в 13.30. Пообедаем заодно. Да?? — этот вопрос прозвучал настойчиво, с нарастающей обидой.

— Да, Леш… ну конечно, буду… даже если помру… — Нестеров так похмельно, эйфорично захохотал. Алексей повесил трубку.

Отбросив телефон, Нестеров посмотрел на часы и заложил руки за голову. Времени до встречи хватало с избытком. Пора было начинать играть в его любимую, утреннюю игру, которая называлась «пятнашки». Белый лист, или черный… его сознания, абсолютно пустой, начинал заполняться событиями предыдущего дня, словно квадратиками. Задача ставилась следующая — сложить эти квадратики в правильную последовательность и получить, тем самым, достоверную картину вчерашнего дня.

«Какая-то встреча… с кем-то, утренний офис, Василич, теннис, Лариса… пивная… «Джонка»…Лариса… холодный дождь… «штрафные круги»…Нет! «Джонка перед пивной… переставляем… холодный дождь тоже перед… а вот Лариса… Лариса… Лариса!»

Нестеров перечитал заветное СМС: «Благодарю Вас, Борис, я тронута, но для меня это не новость. Прошу Вас не забыть о предупреждении сообщением перед звонком. До встречи.»

Это было вчера. Значит… сегодня… это сегодня! Сегодня. Это нужно было делать сегодня. Ведь так сложились «пятнашки». Так сложился вчерашний день. А значит… именно сегодня, должна состояться встреча. С мечтой! И реальна ли она? Эта Лариса? Или это просто мечта?

Борис сел на краешке кровати. Сжался. Ему вновь стало страшно. Стало не по себе. Лариса… Мечта… Нужно ли ему все это? «Бойтесь собственных желаний…» — почему-то вспомнил Борис эту избитую и любимую российскую фразу.

Вспомнил он и о Химикове. Матвее Петровиче. Ведь вчера в том углу, это был он. Матвей Петрович Химиков, спрятавшийся от всех, закутавшийся в черный плащ.

Нестеров вдруг подумал о продолжении и грустном, трагическом окончании рассказа. О встрече Химикова с женщиной. О слабости его характера. Об отказе от прежней жизни, неподъемных тратах, немыслимых эмоциях, непонятной, новой жизни, ввергнувшей его в пучину небытия. Нестерову стало жалко Химикова. Стало жалко себя. Принятие решения откладывалось.

«А может вот сейчас? Нет. Одену тапки и тогда? Нет… значит в душ. Пора в душ!»

Горячая вода текла ему на плечи, спину, голову. Борис Нестеров безгранично любил принимать душ в ситуациях разных, смывая «что-то» или наоборот, приготавливая себя, настраивая, успокаивая…

Вода лилась. Борис трогал себя, гладил по грудным мышцам, шее… освобождал уши от влаги и снова слышал Ее голос… снова что-то о штрафных кругах…

«Стоп! А где машина?» — Борис вдруг понял, что не хватало одной «пятнашки».

Еще раз: «Утренняя встреча с какими-то мудаками из благотворительного фонда, поездка на корт, встреча с Василичем, Андреем, игра, сначала так… потом парами… Принцесса… Лариса… Мечта… Гром… а потом уже «Джонка» и пивная… с «сырыми» и «холодными» волосами. Значит машина… где-то там. А именно — возле «Джонки».

Борис любил «пятнашки». Они помогали ему. Например, вспомнить, где оставил машину, как сегодня. Или вспомнить, где фактически он находится сейчас. В каком городе. Или даже стране.

«Так! Все! Еду к двум в «Киш» на встречу. К двум! А перед этим… пишу этой Принцессе смс и звоню! Если конечно… ах… Она разрешит. А если нет… ну или ответит через пару лет… значит — так тому и быть! А точнее — так и должно значит быть! Еще вопрос! Еду или иду? Если еду, то значит «чапать» нужно в Леонтьевский… а потом… на обед… даже не выпить. Ужас. А если вдруг… встреча с Принцессой? Что? Тоже не выпить?? Да я от волнения с ума сойду!! Тем более… здесь все рядом, а в крайнем случае — поймаю тачку! Ну, или есть еще вариант — Леха! Он может забрать меня перед встречей. Нет! Пойду-ка я туда пораньше, к часу. Начну-ка я там есть! Ведь жрать уже начинает хотеться. И выпить еще до встречи успею, и Леха не заметит! А с Ларисой… встреча, если конечно она состоится, в любом случае вечером… и значит, будет самая нужная кондиция! — вода, падающая на голову Нестерова, заставляла приходить в себя, а мысли — шевелиться. И Борис этому радовался.

Босыми ногами он прошлепал через открытое пространство своей «студии» в район гардеробной. Чуть сумасшедшим взглядом красноватых глаз, он окинул свежие, развешенные рубашки, недавно привезенные из химчистки. Никакую другую рубашку кроме белой, выбрать он не смог. Цвета иные никак не «ложились» в гармонию с его разнообразными костюмами. Ну никак. В первый раз… никак.

Белая рубашка с запонками и темно-синий костюм. Без галстука. Короткое, шерстяное пальто. Коричневые, с длинными, но не острыми носами, ботинки. Толстый, длинный, вязаный шарф. Наушники. Поднятый воротник. Телефон и сигареты.

Нестеров залил себя духами, прыснул освежителем в рот и захлопнул дверь.

Поднявшись из подземного перехода под Садовым кольцом, Нестеров сунул сигарету в рот и зашагал вперед по Новому Арбату в сторону входа в чайхону «Киш-Миш». Для него наступал решающий момент. Своеобразный момент истины сегодняшнего дня. Или жизни… об этом он не знал, знать не мог, но чувствовал…

Чувствовал, шел быстро, размахивая руками, часто и глубоко затягиваясь. У входа снял перчатки. Решительно действовал и не хотел больше ждать. Посиневшими моментально пальцами, он взял телефон и написал: «Добрый день, Лариса. Это Борис. Я могу Вам позвонить? Умышленно, Борис Нестеров не указал — когда позвонить. Сейчас? Вечером? Он, как ему казалось, довольно дальновидно предоставил Ларисе возможность решить самой — «когда».

Отправив смс, Нестеров спешно сунул телефон в карман и взялся правой рукой за дверь. Ему хотелось скорее войти в тепло. Ответ, если он будет, можно прочитать и там.

Виброзвонок потревожил карман его пальто. Через несколько секунд после ТОГО САМОГО сообщения…

Нестеров остановился. Опустил правую руку. Пропустил вперед в ресторан какую-то пару. Остался на улице. Телефон прогудел один раз. Смс. От Нее? Так быстро? Этого не может быть. Не могло быть!

Он посмотрел на часы. 12.50.

«Ну конечно! Это Леха! Со своим очередным «Дядь, ты ничего не забыл? Встреча в Кише в 14.00! А мы с тобой в 13.30! Ну конечно!

Нестеров с неким облегчением достал телефон. Но Леха… ничего ему на этот раз не прислал. Он увидел конвертик с именем «Лариса».

Открывать, бежать, бросать телефон, кричать, что с этим делать, Борис Нестеров пока не понимал. Бориса Нестерова застали врасплох. Быстрым ответом. Очередным уверованием в то, что Мечта… все же существует. Она реальна. Он видел Ее вчера… и даже разговаривал. С Ней. С Мечтой. И вот теперь… Она ответила. Ответила сразу. А не через два года.

«Добрый день, Борис. Да.» — таков был Ее ответ.

Нестеров отошел от двери ресторана. Ему хотелось уединиться. Прогнать машины, прохожих. Выключить свет… и только потом звонить. Звонить и говорить.

— Лариса, добрый день еще раз, — говорил он спокойно, неожиданно спокойно. Все его слова проходили через «скрытый», незаметный «фильтр», который придавал им ровность, плавность, осмысленность, мужскую серьезность и очищал от безумного, зашкаливающего волнения, взявшего Бориса в свои суетливые, но железные тиски. — Вот… звоню Вам… сегодня… как договорились… хочу пригласить Вас на ужин… сегодня… Вы не против? — все паузы, которые он делал, звучали как музыкальные фразы, четко очерченные заданным ритмом и размерами.

— Да, пожалуй, у меня сегодня свободный вечер, тем более… вчера мы договаривались с Вами… — Борис Нестеров хорошо и отчетливо слышал Ее слова… и улыбку.

— Прекрасно… — он замолчал… глубоко, нежно, пытаясь передать Ей свое учащенное дыхание. — Прекрасно, тогда… выбирайте район… — Борис прижимал телефон к уху и динамик… слился с барабанной перепонкой в единое целое, так он хотел слышать Ее и не пропустить ни единого слова, буквы, звука, интонации…

— Никитская площадь… Тверской бульвар, — Лариса говорила, а он отчетливо «видел», как улыбка по-прежнему сияет у Нее на устах. «Никитская площадь» -подумал он. «Там, где я вчера наматывал штрафные круги…». Было ли это совпадением, а может мистикой, он тогда не знал. Да и не мог знать. Не мог и думать. Его мысли, стройными когортами двигались только вперед, натыкаясь на стены в попытках изменить движение, и продолжали идти. Уже уверенно. Уже к свету.

— Прекрасно! Никитская площадь! Осмелюсь предложить Вам на выбор: «Палаццо Дукале», «Пушкин», — Борис почему-то не задал заготовленного вопроса о пристрастиях в еде, но от этого только выиграл.

— Мм… тогда, пожалуй, «Пушкин»… «Аптекарский зал»… в семнадцать часов… я надеюсь, Вам удобно?

— Конечно!! Конечно, удобно! — между восторженными словами Нестерова читалось: Удобно? Вы еще спрашиваете об этом…

— Вот и чудесно! Тогда в семнадцать. Я надеюсь, Вы встретите меня у входа… и прошу Вас… без опозданий, — тон Ларисы окрасился в серо-голубой, стальной цвет. — Мужчина должен быть пунктуален, не так ли?

— Что Вы… Лариса… в семнадцать часов я жду Вас. Ресторан «Пушкин», «Аптекарский зал», у входа. Может быть Вас встретить? — он задал этот последний в своей тираде вопрос совсем неожиданно. Неожиданно, прежде всего, для себя. — Я могу забрать Вас, прислать машину… воздушный шар…, — его слова о воздушном шаре прозвучали мягче, ироничнее, но по-прежнему твердо.

— Воздушный шар? — Лариса так легко вздернула интонацию вверх, придав вопросу легкий налет ироничного удивления.

— Да! А почему бы и нет! — И Борис Нестеров… почему-то вспомнив, как кто-то рассказывал ему о таком аттракционе, вдруг поймал себя на мысли, что если бы вот сейчас Она, по какому-то неумолимому стечению обстоятельств, остановила свой выбор именно на шаре, то шар… был бы предоставлен.

— Ну нет, пожалуй, нет. Шар… оставим до следующего раза. Меня не нужно забирать, Борис, и машину тоже, присылать не нужно. В этом совершенно нет никакой необходимости. Мы встретимся с Вами, как и договорились. Вы меня поняли?

— Конечно! В семнадцать… я жду… Вас с нетерпением…

— У Вас очень приятный голос по телефону, — Ее колокольчатый тон переливался и повергал Бориса в новые, неизведанные ощущения, словно путешественника, впервые попавшего в страну своей давней мечты…

«Хм… как интересно. Как увлекательно. Как забавно, наконец… Не поинтересовался моими вкусами… Но сразу предложил два места. Сразу… словно был готов. Хороших места… „Палаццо Дукале“, „Пушкин“…Воздушный шар наконец… мило как. А вот насчет его голоса по телефону… поторопилась… ок… пусть это останется маленьким штришком… который потом сотру… а может быть и нет! Забавно… И звонил… ровно за десять минут до начала моей лекции… ровно за десять».

Лариса Виленкина действительно часто бывала в предложенных Борисом кафе. И любила их. И действительно получила смс от Нестерова с вопросом о звонке, именно в тот момент, когда шла по коридору третьего этажа корпуса романских языков Института имени Мориса Тореза. За десять минут до начала Ее лекции. Лекции в качестве преподавателя английского языка. С блеском в глазах она открыла дверь и вошла в аудиторию. В тишину, под восторженные взгляды мужской половины группы.

В ресторане «Киш-Миш» Борис Нестеров поздоровался с каждым. Даже с поваром, заглянув на кухню. Утолил горячую жажду, вызванную переживаниями от разговора, который состоялся только что на улице, водичкой из фонтана, зачерпнув ее рукой. Если бы Бориса Владимировича в том заведении не знали, возможно, был бы маленький конфуз. Он заказал уже на столик на двоих в «Аптекарском зале» именитого московского ресторана «Кафе Пушкин».

Официант Акмал проводил его в юбимую и оказавшуюся свободной, келью, задрапированную плотными, пыльными занавесками с восточными узорами.

— Дорогой мой Акмал! — начал Борис речь, словно поздравлял молодого официанта с большим юбилеем. — Дорогой Акмал! Ты даже не представляешь себе, как я люблю ваше прекрасное заведение! Как всегда, здесь вкусно, тепло и уютно! А особенно хороша здесь… столичная водка!!

Акмал расстроенно и растерянно улыбался. Он ожидал услышать слова благодарности о нем самом, в надежде на сегодняшние хорошие чаевые, в крайнем случае, теплые слова о их фирменном блюде — плове. Но никак не о водке. Тем более, о «Столичной».

Борис довольно хлопнул в ладоши перед двумя стопкам, до краев наполненные ледяной и дурманящей влагой. На столе стояли овощи и баклажанчики, фаршированные грецкими орехами и гранатами.

— Ты опять? — Нестеров услышал за спиной голос Алексея. Он появился раньше, предвидя этот незатейливый ход своего партнера.

— Всегда ты не вовремя, — вздохнул Нестеров, опуская на стол полную стопку.

— Дядь, переговоры скоро… забыл? Ну что ты как маленький? И потом… вот что ты сейчас делаешь, дядь. Опохмеляешься? Кто у нас врач? Ты или я? Тревожно как-то за тебя становится, дядь. Вчера видимо опять бухал… а ведь так все хорошо начиналось… с тенниса.

— Дядь, — передразнил партнера Бориса, — правильно ты говоришь! Начиналось все с тенниса! А чем большой теннис, как правило, заканчивается?

— Я не играю в него, — брезгливо отрезал Алексей.

— Вот! Ты не играешь в него и поэтому не можешь знать, что хорошая игра всегда заканчивается только одним — кружкой хорошего, холодного пива! Да ты у любого любителя спроси. Тем более у профессионала! И он тебе ответит: Пиво! Только Пиво! — Нестеров произнес эту трибунную, общеобразовательную, убедительную речь и сделал такое детское, невинное, вопросительное лицо… — Дядь… я выпью… а?

Алексей махнул рукой. Обе стопки упорхнули, одна за другой. В мгновение «ока».

Принесли горячую лапшу «Угра-Ош». Алексей только еще взялся за ложку, а Борис уже поглощал национальное, узбекское «первое» блюдо, закатывая глаза и «крякая» от удовольствия.

Оба молчали. Говорить пока было не о чем. Самым сокровенным Нестеров делиться не хотел.

Алексею позвонили без двух минут два и скоро, из-за занавесок их кельи, появились два мужичка. Полноватых, с пухленькими щечками, маленького роста, в костюмах и с толстыми, чем-то набитыми портфелями в руках. Оба они были похожи на запасливых бурундучков. Протянули визитки. «Бурундучки» оказались председателем и заместителем председателя правления одного Тульского банка. «Тульскими бурундучками».

— Леш… — Нестеров вопросительно посмотрел на портфели и демонстративно вставил в ухо наушник, отвечая на чей-то звонок и погружаясь в телефонный разговор, не обращая никакого внимания на гостей.

— Коллеги, — тихо заговорил Алексей, убедительная просьба к вам оставить свои портфели в гардеробе. Вы должны понять нас… Несмотря на рекомендации уважаемого нами, господина Сергея Тронькова. Только портфели. В нашем бизнесе есть определенные нюансы, связанные с безопасностью. Как нашей, так и вашей. То, что вы от Сергея, дает нам все основания полностью вам доверять, и поэтому я не прошу вас снять пиджаки, в которые, замечу, некоторые не благонадежные клиенты обычно прячут записывающие устройства. Поэтому… только портфели, господа, — Алексей открыто и широко, доверительно рассмеялся, пытаясь свести все в шутку, но шутку серьезную.

Воротилы тульского банковского бизнеса встали, взяв набитые, очевидно отчетностью, раздутые, кожаные баулы и удалились, утирая свои вспотевшие лбы, платками.

— Нус! Чайку? Или может быть, вы пообедаете? — бодро обратился Нестеров к вернувшимся тулякам. Те, очевидно еще не восстановившись от предложения оставить портфели, от обеда отказались и согласились на чай.

Акмал подал огромный, литров на пять, чайник и несколько цветастых пиал.

— Нус, приступим! — Нестеров, на правах ведущего переговоров, вынул наушник, уважительно отложил в сторону свой телефон и придвинул свой пуф, сокращая расстояние между собой, партнером и будущими клиентами.

— Дело в том, — почти дрожащим голосом начал один из «бурундучков», что мы банкиры, как вы уже поняли… и есть потребность…

— В наличных деньгах! — вдруг воскликнул Нестеров. Он встал. — Вы руководители банка, но не собственники, ведь так? Тульские самовары молчали. — И как это часто бывает в подобных случаях, возникает непреодолимое желание, некоторым образом, повысить свое финансовое благосостояние, и сделать это так, чтобы, по мере возможности, собственники остались, так сказать, в легком неведении, — недавний ответ Ларисы, предстоящая с Ней встреча и две рюмки водки окончательно превратили все хрящевые основы его языка в гибкую, желеобразную субстанцию. Алексей наблюдал за концертом, еле сдерживая улыбку и даже чуть открыв рот. — Кроме того, заканчивается календарный год и у вас, я полагаю, есть некоторые сомнения в выполнении собственников банка своих обязательств по выплате годового бонуса «топам», то есть вам. Иными словами, советскими словами, «тринадцатая зарплата» может и погореть!

— Все так, — пробурчал вдруг один из «пузатых самоваров».

— Прекрасно! Жить лучше… ну что же, вполне человеческое желание, которое даже, никоим образом не идет в разрез с принципами нашей сегодняшней морали. Вы беспокоитесь о… честности… этичности, что ли, будущего процесса… Я отвечу вам и на этот вопрос! Будет не честно, если я, сидящий напротив вас мой партнер Алексей, и вы договоримся. Затем вы перечислите деньги, а мы помашем вам ручкой. А Сережа Троньков попросту вас не узнает ну или, в крайнем случае, пожмет плечами. Вот это будет нечестно! И не этично! А если вы, как честные клиенты, нуждаетесь в этой, так скажем, деликатной финансовой услуге, то мы, как честные коммерсанты будем честно эту услугу оказывать. По оговоренной, сегодня, я надеюсь, цене и в оговоренные сроки. Оказывать, подчеркиваю, честно! — Борис Владимирович Нестеров важно расхаживал по кельи вокруг стола, заставляя всех поворачивать голову ровно на триста шестьдесят. Он даже снял пиджак и многозначительно сунул руки в узкие карманы брюк, оставив на виду только запонки.

«Тульские самовары», на самом деле, не задали пока не единого вопроса и уж тем более о честности или этичности, но речь Нестерова была вопиюще хороша!

— Далее, к делу, — Борис Владимирович наконец покинул воображаемую трибуну и снова сел на пуф. — Вы банкиры и собственники ваши, тоже. Поэтому схема: деньги — вексель — деньги, или как мы называем эту бумагу «венсель»[6], здесь не подходит. Она слишком наивна и понятна. Превышение служебных полномочий или хуже того, статья 159 УК РФ[7] и никакой годовой бонус вам уже ну совершенно ни к чему. Куда более актуальнее — теплое белье и сухари. Идем далее. Оптимизация налогооблажения, а соответственно сложные, аннуитетные схемы, вам просто не нужны. Отсюда остается только одно — простенький обнал, — здесь Борис позвал Акмала. — Акмальчик, будь так добр, еще пятьдесят граммулечек вкусного коньячку… ну и лимончик. Коллеги? — он обратился ко всем, соблюдая приличие.

Присутствующие отрицательно замотали головами, продолжая кивать и внимательно слушать Бориса.

— О какой сумме идет речь? — уже значительно суше спросил Борис.

Один из «бурундучков» написал на салфетке цифру.

— Ясно. Страхование. Какая есть фактура? — Борис посмотрел на всех сидящих вокруг, в том числе и на Алексея, уже привыкнув к тому, что подобные переговоры тщательно готовились с точки зрения необходимой информации.

— Здание банка находится в аренде, выдавил один из гостей.

— ДМС[8]? НС[9]? Каков у вас месячный ФОТ[10]? — первые аббревиатуры не говорили тулякам не о чем, а вот аббревиатура «ФОТ» отдаленно что-то напоминала.

На салфетке появилась очередная цифра. Нестеров принялся считать в уме. Делал он это быстро. Результат не заставил себя долго ждать.

— ДМС, тем более НС, не пойдут. Что есть еще?

Возникла пауза. Было страшно и смешно смотреть на лица «бурундуков». У них самих идей не было, не было у них идей вообще, а было лишь желание…

И вот теперь, им казалось, что вариантов, как стать чуточку обеспеченнее к концу года, уже и не было. «Венсель», загадочные ДМС, НС, все мимо! Уплывали деньги! Прямо из рук. Туляки выглядели настолько жалко и забавно, что Нестеров вдруг увидел над их головами нимбы, словно мыльные пузыри, в которых плакали их жены, оставшиеся без новогодних норковых шуб, а дети, не получившие на праздник очередные модели телефонов и приставок, тянули к несчастным папам руки. Он сдержал смех. Принесли коньяк и лимон. Нестеров опустошил стопочку, похрустел лимончиком и сделал такой обнадеживающий вид, от чего их незадачливые клиенты перестали вытирать лбы и уставились на него, в ожидании чуда. И оно свершилось.

— У вас по городу есть отделения?

— Дда… их четыре.

— А по области?

— Да, три отделения по области.

— И банкоматы?

— Да…

— Вы перевозите наличность сами?

— Да… инкассаторская группа и машины.

— А какая сумма месячной выручки проходит через инкассаторов? На круг…

Тут толстячки переглянулись. Речь шла о банальнейшей коммерческой тайне банка, о неразглашении которой каждый из них подписывал соответствующую бумагу. Нарушение каралось как минимум увольнением.

Но им так хотелось денег… Так много читалось в их взглядах, адресованных друг другу…

На салфетку легла третья цифра. Нестеров улыбнулся. Он не удивился.

— Вот и отлично. Тариф будет один и восемь. — Нестеров своей рукой нанес на салфетку цифру итоговую. — К перечислению, — он подчеркнул ее и показал всем сидящим за столом.

Радости «бурундуков» не было конца. Они уже не походили на тусклые самовары, пылящиеся на чердаке. Теперь они сверкали. Предложенная Нестеровым цифра к перечислению отличалась от заданной, то есть от суммы их финансовой Мечты, тысяч на триста, не больше, что совершенно не портило картину.

— Последний вопрос. Вам нужен «кэш» или «транзит»?

— Хотелось бы конечно наличные, — один за банкиров виновато посмотрел исподлобья.

— Стоить это будет вам восемь процентов. Это без торга, — отрезал Нестеров. В планы «бурундучков» видимо входил и торг… но… не в этот раз. — И мой вам совет, сразу «покрасить». И «покрасить» у нас.

— Что сделать? — банкиры пока явно не поняли смысл слова «покрасить»

— Придать купюрам более зеленый цвет, — работая зубочисткой во рту, молвил Алексей. — Перевести рубли в доллары сразу. И получить, соответственно в «баксах». Ну, если хотите, то можно и в «евро».

— Это решит вам сразу две проблемы, — продолжал «резать» Нестеров. — Первое: объем. Та сумма, которая будет причитаться к выдаче, особенно если не повезет и купюры будут не крупные, займет у вас два целлофановых баула. Знаете… есть такие баулы, с которыми в свое время «челноки» ездили в Польшу. Это раз. Ну и второе… «баксы»…есть «баксы». Ими набивать «левую» половицу куда приятнее… Так что? Красим?

Оба «самовара», синхронно, покивали головами.

— Вот такой вот у нас курс! — Нестеров еще что-то написал.

Товарищи из Тулы округлили глаза. Как банкиры, в курсе обмена валюты они ориентировались хорошо. То, что они увидели на салфетке, их явно не устроило и вот вот назревал бунт. Нестеров замолчал. Замолчал не просто, но демонстрируя своим «визави» окончание переговоров, а главное, его интереса к ним. Слов было не нужно. Все сработало. Банкиры послушно опустили головы. Бунта не случилось.

— Вот и договорились, — подытожил Алексей.

— Так, а сроки?! Сроки? — вдруг встрепенулись гости, явно пытаясь зацепиться хоть за что-то и вернуться к любому торгу.

— Три дня с момента перечисления. Место и время вам сообщат. Мы работаем четко, — Алексей встал и протянул руку. — На моей визитке есть адрес электронной почты. Пожалуйста, отправьте туда свои реквизиты. Я имею ввиду подробные реквизиты банка для составления договора страхования. Потребуется дополнительная информация для составления «слипов»[11] на каждую перевозку. Связь с вами буду держать я или наши помощницы.

Встал и Нестеров. Его длинная рука вытянулась.

— Ну, рады были познакомиться. Не смеем вас больше задерживать и надеемся на дальнейшее, плодотворное сотрудничество. Готовы ответить на любые, интересующие вас, технические вопросы. К сожалению… время. У нас с Алексеем здесь еще встреча. Всего доброго, — Борис закончил формально, но заинтересованно.

Гости уехали в Тулу. Узбекские занавеси задвинулись.

— А ты посмотри, какой я им курс объявил на «покраску»? — Нестеров ткнул своим пальчиком в одну из цифр на салфетке, вот ставшей уже документом. — Как раз тебе на новый «Zenith»[12], а то вон я смотрю, ремешок-то, пообтрепался.

— Дядь, дай я тебя поцелую! — в словах Алексея было все. Предвкушение удачи, очередного высокого заработка, восхищение партнером… искреннее восхищение, граничащее с любованием.

Борис, наконец, смакуя, не торопясь, почти демонстративно и свободно, проглотил содержимое коньячного бокала, уже давно томившегося на столе. Проглотил и только потер пальцем переносицу.

Тут он присел поближе к Алексею с видом, будто вот сейчас настал момент ему открыться. Поделиться тайной, очень важной, давно хранимой в глубинах собственной души. Просмотрел по сторонам, не подслушивает ли кто… вытаращил глаза…

— Лех… а ты знаешь, где я вчера был… после тенниса… на самом деле…, — голос Нестерова стихал от слова к слову, уходил в глубокое Piano…

— Где…? — Алексей отвечал ему таинственностью и желанием стать вторым хранителем…

— В зоопарке…

— Да? — Алексей был еще серьезен

— Да. Ну ты же знаешь… кто там есть. Самсон Гамлетович Ленинградов[13]… из моего любимого города… он уже больше десяти лет в неволе… в этой гребаной Москве… и вчера я был у него…

— Ну и как он? — лицо Алексея пока сохраняло спокойствие, но голос становился уже громче.

— Да никак… не дождался… он не вышел… наверное… не выпустили…

— Кто не выпустил? Дворники? — Алексей неохотно подтянул этот странный диалог к завершению.

— Да… дворники… суки…

— А пока ты ждал… тебе наливали?

— Да…, — и Борис Нестеров так виновато бросил голову вниз.

— А наливали…? — Алексей вопросительно обрезал фразу, ожидая ответа от товарища и уже начиная смеяться.

— Они же… дворники… суки…

Их плечи дрожали. Плечи обоих. От смеха. Тихого смеха. А Алексей еще и вытирал глаза.

— Дядь! — кричал Алексей в след убегающему по Новому Арбату Нестерову. — А «мерин-то» твой где?

— В Леонтьевском!

— А забирать-то будешь?

— Сегодня нет! Путь там пока поживет!

— Дядь! Ты снова в зоопарк?! — Алексей стоял на пороге чайхоны, курил и хохотал

— Нет! На встречу! С МЕЧТОЙ!

В «Садах Сальвадора» Борис Владимирович Нестеров купил сорок пять красных роз с символическим названием «Mon Сheri». Какие цветы предпочитает его Мечта он не знал. Заказ заранее не делал и поэтому выбрал те цветы, которые, по его мнению, могли произвести впечатление на такую девушку, как Лариса. Форма, цвет… соответствовали его представлению о Ней. О вчерашней… сегодняшней. Всего роз данного сорта в салоне было сорок шесть…

Он шел по Тверскому бульвару в сторону «Кафе Пушкин», держа огромный букет прямо перед собой. Маленькие, красненькие облачки сливались в одно… большое, летящее перед Борисом, словно указывая ему путь. Он не чувствовал рук, боясь повредить стебельки, не дышал, но прикасался к лепесткам губами… передавая те эмоции, которые вот скоро он отдаст Ей уже вживую, повторяя, повторяя слова… «Mon Сheri… Mon Сheri»

Ах, читатель, если бы Вы были на Тверском бульваре в тот момент… то не пришлось бы подбирать слова…

В Аптекарском зале знаменитого московского ресторана «Кафе Пушкин» для великолепных роз Нестерову предложили огромную, хрустальную вазу, по форме напоминающую гигантскую фиалку. Цветы опустили в нее, и ваза украсила маленький столик возле основного, обеденного стола, накрытого кипельно-белой скатертью.

Ровно в 16.58 Нестеров вышел на улицу, в костюме, без пальто, замотав горло шарфом и держа телефон в руке. Он многозначительно взглянул на молодого человека в ливрее, встречающего всех гостей заведения. Тот… с пониманием кивнул. Шли минуты…

Она шла по бульвару. По центральной е части и попала в поле зрения Бориса в 17.03.

В черном, длинном, ассиметричном, кашемировом пальто, с округлыми полами, на широчайшем поясе, с ниспадающими широкими концами, напоминающими листья кувшинок, модельных, дизайнерских сапогах, благородного… красного цвета. С распущенными, каштановыми волосами. Кисти рук скрывали красные, в тон сапожкам, перчатки. Она шла, позволяя потоку жизни вокруг двигаться быстрее, говорила с кем-то по телефону и дарила прохожим улыбки…

Зачарованный Нестеров следил за каждым Ее движением. На пешеходном переходе напротив ресторана Она вдруг оторвалась от земли. Не высоко. Не выше чем на пол метра… и плыла… так же медленно, как и шла…

А вот и Ее рука. Левая рука. Готовая к поцелую…

Совершенно новые эмоции, словно открытые только что космические звезды, не давали Борису прийти в себя, сосредоточиться, улыбнуться, даже начать что-то говорить, делать, ухаживать, наконец! Божественный шлейф Ее духов приводил Бориса в смятение окончательно. Лишь маленькие неловкости, погрешности, странно пощипывали… Он открыл дверь, но Она вошла не сразу, лишь улыбнулась и вошла только потом. Затем суетливая сцена возле гардероба… стола…

Теперь они сидели напротив, а высокий, молодой человек в строгом жилете и длинном, белом, строгом фартуке в пол и белых перчатках, открывал перед ними меню. Борис, изменяя себе, даже не чувствовал располагающей, уютной, атмосферы этого привилегированного ресторана. Портреты медиков на стенах, медные аптечные весы, микроскопы, книги, энциклопедии и медицинские атласы, игрушечный паровоз, книги, ароматы хорошей кухни, теплый воздух… все проходило мимо, оставалось незамеченным.

Буквы прыгали. В слова… они никак не складывались. Зато Лариса… не подавала и виду. Как само спокойствие, изучив меню, украдкой бросив взгляд на совершенно потерявшегося где-то Бориса, она сделала заказ. Подали карамельную свеклу, бутылку сельтерской, два бокала Camus и лимон.

Где-то фоном, соблюдая традицию русского ресторана, заиграли романсы. Зазвучала подборка. Вертинский, затем Пономарева…

«А напоследок я скажу…

Работу малую висок

Еще вершит, но пали руки…»

Звучал романс и Нестеров, словно сама бесприданница, Лариса Огудалова, подобрав ноги, приоткрыв рот, страстно смотрела на Паратова… тонула в его голубых глазах… ЕЕ глазах. Сейчас… Паратовым… стала Она. А он… как Огудалова, готов был отдаться, стать частью, кусочком, чем-то неживым и принадлежащим.

Его… Ее бездонные глаза ожили. Говорящие и умные глаза сказали: «Цыц»! Ноги Нестерова обмякли, позвоночник вытянулся, дрожь прошла. Губы и язык, руки, начали что-то чувствовать… Он повторял все точь-в-точь за Ларисой. Салфетка, приборы, локти…

— А здесь когда-то действительно была аптека. Она принадлежала немцам… Фишеру и Мейеру… — вдруг начал говорить Борис, уже не слыша и не воспринимая еще продолжающийся романс Ахмадуллиной.

— Да… да. Вот и портреты, Дидро, Вольтер, Сенека, Ломоносов… ученые, медики, мыслители, — с нескрываемым удовольствием поддерживала разговор Лариса.

— Вообще, то, что мы сегодня… здесь… даже символично… аптекарский зал, ведь я медик в прошлом, — покашливая, стараясь придать словам романтичность, продолжал Борис.

Голос его затихал, только что явившиеся первые лучики уверенности стали ускользать… Она дала ему возможность себя рассмотреть.

Узкая юбка, бледно-синеватого, «лунного» цвета, жакет с огромными, круглыми пуговицами, длинные, чуть вьющиеся, каштановые, с пепельным оттенком волосы… открытые фарфоровые ключицы в вырезе жакета… колье… чуть выше ключиц, из голубого топаза.

— Мм, — как это замечательно. Мужчина… врач… ведь именно эта специальность придает особые качества… — здесь Лариса остановилась, изучая собеседника. Теперь она повернулась к вазе с розами. Сделала Она это так, словно увидела огромный букет впервые. — Как мило! Как прекрасные… красные… розы… это… если я не ошибаюсь… Mon Сheri? — Борис, я прошу Вас, пока еще не подали горячее… чуть пройдемся, здесь рядом… — Она обезоруживающе улыбнулась, видя очередную волну волнения Бориса.

Он встал.

— Да… Mon Сheri… то есть… в переводе… Моя Дорогая… — он положил в эти слова все, что у него осталось на этот момент. Остатки живого тела, его самого.

Лариса, пальчиками, аккуратно, завладела несколькими розами, тремя или пятью… и прошла вперед, деликатно, словно наигрывая мелодию, стуча модельными каблучками по досчатому полу ресторана.

В углу аптекарского зала они остановились. Возле старого фортепиано. Борис, не ожидая подобного маленького события, стоял рядом, и все его естество желало призвать помощников… поддержать его за локти. Он не чувствовал ног, а главное рук. В голове пролетели последние мысли о вчерашнем плане что-то сыграть для Нее и тем самым, завоевать, но вот сейчас, здесь… увы… силы ушли.

— Посмотрите, какая прелесть! — Лариса открыла крышку.

— Да… — только и промолвил Борис… — наверное… Мюльгаут… начало девятнадцатого, раздвоенная дека, нижний демпфер… и, наверное, расстроенный совсем… — он так надеялся на здравый смысл.

— Конечно расстроенный. И совершенно непригодный к музицированию. Мы с Вами просто оставим здесь розы. Они свяжут… это место… этот инструмент… сегодняшний вечер… и нас…, — Лариса положила цветы прямо на пожелтевшую клавиатуру. — Но, если бы я попросила бы Вас… Вы бы сыграли. Я не сомневаюсь. После воздушного шара, — Она так мило засмеялась, — Сыграть для меня один из ноктюрнов Шопена… уверена, не составило бы для Вас никакого труда. Я права? — Она так лукаво подняла глазки.

— Да! Конечно… ведь я музыкант… заканчивал школу…

— Не сомневалась. У Вас такие руки… пальцы… музыканта.

Они стояли друг напротив друга. А розы… лежали сзади на клавиатуре старинного инструмента.

Подали палтус и зайчатину.

Лариса и Борис подняли бокалы с Camus. Чокнулись, не произнеся ни слова. Она только коснулась губками душистой маслянистой пленки, а Нестеров пригубил.

Предательски засветился экран его телефона. Звонил Сергей. Его школьный друг, проживающий ныне в Сан-Диего. Звонил он редко, на день рождения, в Новый Год. Звонок сегодняшний мог быть вызван только лишь чрезвычайными обстоятельствами. Но друг не ответил. Он не ответил бы, если бы на проводе был и сам Бог.

Экран засветился снова. Пришло сообщение.

Лариса не оставила это без внимания.

— Ответьте, Борис. Возможно что-то важное… ответьте… сейчас это допустимо.

Нестеров взял телефон в руку и в момент очередного звонка из штатов.

Разговор был коротким. У мамы старого, школьного друга возникли серьезные проблемы со здоровьем, а именно с позвоночником и требовалось срочная госпитализация в отделение неврологии областной больницы. А заведующим там, вот уже более десяти лет трудился не на жизнь, а на смерть друг Нестерова по институту — Андрей Владимирович Канаев.

Лариса Виленкина с интересом наблюдала за происходящим. Канаев ответил Нестерову как всегда угрюмо, по делу и велел перезвонить завтра.

Борис отложил в сторону вечно мешающий и вечно вторгающийся в личную жизнь, мобильный телефон.

— Андрей Владимирович Канаев, фигура весьма примечательная, — вдруг начал Борис. — Очень талантливый невролог, правда учился он восемь лет, вместо шести, уходил в академку, в армию… и вот… теперь лучший невролог в области. А вот однажды… после второго курса… ездили мы с ним в стройотряд… в девяносто уже втором году, в последний стройотряд нашего института, а в последствии… медицинской академии…

***

Боря Нестеров собирался в стройотряд, как тогда говорили, «за длинным рублем». Деньги, заработанные фарцовкой в конце восьмидесятых, были нещадно пропиты на первом и втором курсах института. Нещадно, рьяно, без остатка. Теперь нужно было как-то и на что-то жить на курсе третьем, а нового, интересного бизнеса пока не просматривалось. Андрей Канае, его друг, студент семнадцатой группы второго потока, рыбинец и сын мэра города, решил поехать на край ярославской области просто так, в поиске приключений.

Работали они в селе Выпуки Ярославской области, почти на границе с Вологодской. По сути… в начинающейся, северной тайге. В кормозаготовительной бригаде.

Все нравилось им по началу. И деревенская романтика, и глушь, и темные леса, и местные жители, коих было не много. И теплые бараки, тушеная картошка, замах дыма, черные деревенские ночи и звездное, северное небо. Нравилось им идти по деревне, высматривать мужиков, валяющихся в траве и заботливо переворачивать их на живот во избежание аспирации рвотных масс.

Уважали они ездить и за водкой в соседнее сельпо, после работы, останавливая «ЗИЛ», наполненный навозом, нежно принимая на руки вываливающегося из кабины Митяя, тридцатилетнего, но по виду тянувшего на старика, запихивать его обратно, ставить ноги на педали, придавливая акселератор кирпичём, а самим переключать ему скорости и помогать крутить рулем. Все было безоблачно в этих Выпуках и даже радужно. Однажды, Нестеров, имея к тому времени права категории «В» и опыт вождения, попробовал себя в кабинах трехосного «ЗИЛ-157» и старого, с элементами ржавчины, гусеничного трактора голубого цвета с широким, родинолюбивым названием «Казахстан». Старый, спивающийся бригадир, теряющий работников на носу кормозаготовительного «кира»[14] и ставший невольным свидетелем этого эксперимента, пообещал двадцатилетнему Нестерову некое повышение по колхозной службе, а именно — работу механизатора.

Сказано — сделано!

И уже через неделю Канаев остался с девчонками в поле скирдовать на зиму сено, а Нестеров пересел в кабину трактора. Начинал он работать с утра, как и все, часиков с восьми. Напарником его по полю, механизатор Петрович, в любое время года покрывающий свою буйную, не очень чистую головушку выцветшей, грязной кепочкой с якорьками, запускал барабан и лихо крутил баранку кормозаготовительного комбайна «Ярославец». Ровно в двенадцать дня, докашивая очередную полосу свекольной, жирной ботвы и переросшего клевера, с воем перемалывая зеленую массу в так называемый «силос», Петрович останавливал комбайн, лихо выскакивал из кабины и громко так, настойчиво, кулаком стучал по железной крыше трактора, ползущего рядом и тянущего огромную, силосную телегу, куда все это… и сыпалось.

Он стучал и словно контуженный, легко заглушая рокоты двигателей, орал: «Борька, бля! Харэ кировать на хуй! Пора кировать! Стоп машина бля! Вылезай!»

Увязать «харэ кировать» и «пора кировать» по смыслу… ну, наверное, могли только знатоки русского языка, да еще и увлекающиеся именно местным, ярославско-вологодским диалектом. На самом деле все было просто.

«Кировать» на сельскохозяйственном сленге означало — «косить». Смысл этого глагола уходил своими корнями в старое название барабанов кормовых комбайнов и косилок, а именно «киров». Ну а «кировать» на сленге деревни Выпуки, да очевидно, не только этой деревни, означало — «пить водку». Только и всего.

Борис, как по команде глушил трактор и вместе с Петровичем под тихое пение птичек, шум елей или аккуратное и усыпляющее накрапывание дождичка, постукивающего по железной кабине, размеренно пил. Все было у них слаженно, распределено. Не произносилось не единого, никому не нужного слова, даже звука. Борька разливал водку в граненые стаканы, протертые только что масляной тряпкой от травы и муравьев, а Петрович, так трогательно и по-домашнему чистил сваренные женой Людмилой, в крутую, белые, крупные, деревенские яички. На этом рабочий день «кировальщиков» заканчивался. Петрович спал в кабине или траве, если позволяла погода, а Боря, погрустив немного, пешком отправлялся в деревню. В каждый такой дневной «кир», уговаривалась, как правило, одна бутылка «пшена».

Пока хватало денег, хватало и водки.

Нестерова с Канаевым, единственных умных студентов, к тому же медиков, да еще и мужского пола, среди прочих девчонок, закончивших первый курс, в деревне уважали. За рассудительные, медицинские советы, измерения давления, пальпацию деревенских животов, вырывание нагноившихся ногтей, за то, что давали в долг деньги и никогда не отказывались от поднесенного стакана. Однажды даже, Боря Нестеров, за рулем трехоски, ночью, вытаскивал из огромной, лесной лужи, застрявший колесный трактор с наглухо пьяным и уснувшим «возницей»…

Оба привыкли к такой жизни и чувствовали себя в этой деревне нужными людьми. До тех пор, пока… председатель колхоза их не выгнал. Пнув каждого под зад своим грязным сапогом. Запустив еще и поленом. Лишив колхозного довольствия. Обещав не заплатить ни копейки. И даже написать «телегу» в институт.

Случилось это после того, как однажды, Нестеров сжалился над Фомичем, механизатором сеноукладчика, работающего в поле на скирдовании сена. В чьей бригаде был и Канаев.

— Вот ведь бля… -говорил Фомич… не везет мне бля… спиздить на этом сене никак… учет бля… вон Саныч… на картошке… пиздит и пиздит… а потом продает… и водяра тебе… и рублики…

Нестерову стало жалко Фомича и довольно скоро, он, Канаев, и Фомич осуществили незатейливое хищение пятнадцати рулонов колхозного сена, прямо с поля, реализовав их по соседним деревням, в этот же день. Выручив с этого опасного и безрассудного предприятия преимущественно водку.

Нестерова с Канаевым выгнали из колхоза, а Фомича сняли с трактора. Как еще тогда говорили… «временно отстранили от работы».

Было это так. В очередной обеденный «кир» с Петровичем, Борька Нестеров глушить свой трактор не стал. Боялся. Трактор его заводился только утром и если глушили его днем, то шанс завести его снова, как правило, был не большим. Глушить не стал, но полагающиеся полбутылки, как они говорили «пшена» и два яичка, он все же «отоварил».

Накрыл Петровича фуфаечкой и рванул на поле. Но не пешком, а на гусеницах. Он летел по лесу, таща за собой силосную телегу, как ветер. Летел на дело! Еловые ветки хлестали по стеклам. Чадила труба. Левая нога, обутая в высокий, до колена, сапог, самоотверженно давила на газ. Руки вцепились в рычаги. Пахнущая дымом их комнатки, куревом и потом, куртка с характерными надписями на спине «ЯГМИ. Лечфак. СО. 1992» вздымалась под фуфайкой, словно живая, и жаждущая подвигов. В разные стороны, из-под гусениц, летели огромные куски грязи. Трактор нырял носом вниз и вставал на дыбы, словно конь.

Он летел. Ему нужно было успеть. Успеть, до приезда учетчицы, дородной бабы Ольги Алексеевны, по-местному — Ляксеевны. Учетчица обычно приезжала в пять и считала рулоны, «скатанные» из переворошенного и пересушенного сена.

Оставалось еще полтора часа. Засыпав трактор грязью до кончика крыши, Боря примчался на поле. Трактор рычал и нес его прямо по центру, через остатки сена и нескошенной травы, под визги девчонок. Вместе с Фомичем и его укладчиком, они погрузили каждый третий, укатанный утренним комбайном сенный рулон в силосную телегу. Ночные бдения возле буржуйки в избе с расчетами, не подвели. В телегу поместилось ровно пятнадцать рулонов. Теперь нужно было «тикать».

— Давай хуярь в лес!! — истошно кричал Фомич. — Там глуши!! А сам назад хуярь! Один, без трактора, хуеплет! Ну смотри у меня, сука! — Стой!! — вдруг заорал он снова. — Стой! Бля! Дай в кабину сяду! — Фомич, расстегнув фуфайку добежал до трактора Бориса, залез в кабину и плюхнулся рядом. Черное, дермантиновое, тракторное кресло страшно заскрипело и опустилось до самого пола. — Хуярь вперед! Между березами! Там встанем в ложбине! Ты места не знаешь ни хуя! Хуярь! Тут направо! Мудило!

Нестеров резко оттянул правый рычаг, левой ногой держа педаль правой гусеницы на стопе, а правой газуя. Трактор, выстрелив очередной порцией грязи и сделав рытвину, бросился направо. Там, в глубокой и тихой ложбине, в перелеске, они остановились.

— Глуши! Сука бля! Скоро приедет эта пизда! Засыпемся! Глуши! — истерил неопохмелившийся накануне и злющий Фомич.

— Фом, не могу! Я-то заглушу! Не заведется он потом! Что делать-то, бля, будем?? — поймав волну Фомича, кричал Нестеров.

— Глуши, сука!! Тут эту халайму слышно за сто килОметров! Глуши! Не боИсь, бля! Я запущу!

— Под твою ответственность, Николай Фомич, еп твою мать, я вырубаю двигатель, — сбавив обороты, подвел итог Боря. Двигатель заглох.

— Все. Хуярим на поле. Ждем эту пизду. Пиздоболишь ты с ней! НЕ забыл? Я молчу в тряпку.

Ляксеевна приехала, как всегда. Около пяти. То есть вовремя. В черном, кургузом халате он слезла с лесенки синего колесного трактора. Как всегда, с какой-то тетрадкой и карандашом. Фомич демонстративно, перед ее носом, сорвав несколько огромных лопухов и сделав извиняющийся вид, направился в ближайшие кусты. Возле кустов он повернулся и моргал всеми имеющимися у него глазами, показывая Борису, что уже пора начинать с ней разговор.

Укладчица в это время, переставляя ножки-столбики в чистых, коротких, зеленых, резиновых сапожках, шагала по полю и считала рулоны. Закончив считать, она погрузилась в свою тетрадь. Что-то там у нее не сходилось. Раз от раза она поднимала голову, шевелила губами и продолжала отмечать что-то карандашом. Здесь, будто бы случайно рядом появился Борис. Он подошел на полусогнутых ногах. Несвежие, брезентовые брюки, сложенные «гармошкой» в коленях и небрежно заправленные в сапоги, подчеркивали полусогнутость ног. Он так аккуратно посматривал на учетчицу и попыхивал вонючим «Беломором». Его тогдашняя душа, характер, врожденный и старательно взращенный артистизм превратили «мажора» и фарцовщика Боба в Борьку, в работника кормобригады и механизатора. А сам он купался в метаморфозах. В этом был весь он!

— Здрасьте, Ольга Алексенна… — я… это… вчера-то… племяша-то вашего посмотрел… нет там ничего… спокойно все… гороха переел…

— Борь, ну и слава богу… а я-то думала, аппендицит у него… в город везти уж собралась, спасибо тебе, Борь…

— Ну и ладно… Ольга Алексеена… сегодня мы вроде нормально поработали… у вас там не сходится чего? — он так как-бы украдкой, но заметно для самой Ляксеевны, заглянул к ней в тетрадку. — Если там чего… ты вы скажите… я отвечу… а девки вон устали… домой хотят…

— Да не пойму… Борь… вчера вроде собрали 54…во вторник 55…а нынче…, — она снова зашевелила губами, тыкая в тетрадь карандашом, считая «палочки». — А сегодня…41…еще раз что-ли поле обходить…

— Так это… Ольга Алексевна… полоса то узкая сегодня была… вот и вышло меньше. Вы это… племяшу-то Вашему… порошочки сегодня не забудьте вечером дать. Я там написал все… регидрон… пусть пьет…

Тут Ольга Алексеевна, с долей легкой тревоги, выглянула из-за плеча Бориса, с желанием пойти на поле снова, но что-то ее останавливало. Казалось, нужно было сходить и пересчитать, но так не хотелось… так не хотелось, да еще и племяш этот с порошками и честный студент напротив, утверждавший, что все хорошо… что узкая полоса…

— Ладно! Время уже! Мне еще добираться! Все Борь, заканчивайте все тут и по домам! Завтра выходной… порошков-то надолго хватит?

— Надолго, Ольга Алексевна! — обрадовался Борис. Там все написано! На три дня — точно! Если что… еще пришлем! Ну бывайте! — Борис пожал ее руку и засунув руки в карманы, зашагал к скирдам.

Что такое «узкая полоса», не понял никто. Не учетчица, не Фомич, не девчонки, не сам Борис, ее придумавший. Узкая… и все тут. Ничего не попишешь.

По деревням поехали на тракторе. Некоторые дороги в перелесках для трехосного «ЗИЛА» были непролазными. Деревенские брали сено для разных нужд, а в основном, в сараи для коров, на зиму, для теплой подстилки на пол.

Расплачивались водкой, сигаретами.

После жесткого, короткого разговора с председателем и полена в спину, Нестеров с Канаевым задумались. Ехать в город им не хотелось. Это означало выходить на учебу, а главное… без денег. Покинувшим стройотряд раньше срока, да еще и по такой вот причине, деньги не полагались.

Они остались. Переехали из барака. Заняли заколоченную избу, оставленную уехавшими в город. Такие избы как раз полагалось занимать наемникам. В избе Нестеров с Канаевым облюбовали одну комнату на первом этаже с железной буржуйкой, которая быстро затапливалась и жарко грела. Постелили на пол матрасы. Дальше нужно было как-то жить. Что-то есть. Что-то пить.

Пригодился навык, переданный когда-то Борису дедом, а именно — косьба. Боря косил не так хорошо, как деревенский, но вполне сносно для городского. Через дом, у старенькой соседки Клавдии Николаевны, он подрядился выкосить огромный пустырь с крапивой, на котором в будущем году весной, она собиралась сажать картошку. Пустырь поражал своими просторами, и работы там хватало.

Каждое раннее утро, Борис Нестеров вставал и выходил на борьбу с уже начинающей желтеть, крапивой. Высокой. Уже почти не жгущейся. С толстыми, мохнатыми стеблями. Огромными каплями росы на колючих, уродливых листьях. Почти живой. Хором качающейся на малейшем ветру. Каждое утро ожидающей своего «косца».

Утреннюю, холодную землю, вытоптанные десятилетиями тропинки, покрывал туман. Воздух пах резко, наступающей осенью, печалью, величием среднерусской природы.

Он брал косу всегда в одном месте, здесь, у забора, с «ножом», опущенным в ведро с водой. Клал в карман «точило». Дышал паром. Кутался в фуфайку. А о прежней жизни, еще совсем недавней, девочках, сигаретах, ресторанах, шмотках, кассетниках, даже не вспоминал. Перед ним стояла стена крапивы, которую нужно было косить. И сегодня, и завтра… Косить и получать за это еду и самогон. Была в этом утреннем, простом труде за еду и выпивку, самая обычная сермяжная правда.

Помахав косой пять минут, намочив сапоги дождем из росы, летящей с листьев, Нестеров останавливался и смотрел в небо. Эта сермяжная правда и простота, незатейливость их нынешнего существования ему нравились… но от неба, в которое смотрел, он ждал другого. Совсем.

Каждый день, за каждый выкошенный кусок крапивного поля и напиленные дрова, Клавдия Петровна кормила студентов. Утром яичницей из двадцати пяти, тридцати деревенских яиц и сала, днем жареной картошкой с вареными, а потом обжаренными сморчками, вечером… просто солеными огурцами и квашеной, прошлогодней капустой.

На день она выдавала им полуторалитровую бутыль самогона. Разовой очистки. Полтора литра отвратительного, дурно пахнущего пойла. Для того чтобы это проглотить, находчивые Канаев и Нестеров разработали целую схему. До краев наливался граненый, деревенский стакан из помутневшего, толстого стекла. Стопками эту мерзость пить было невозможно. Именно целый стакан. Затем, тот, кто собирался пить, морщась от жуткого запаха сивушных масел, подносил стакан ко рту и, собравшись с духом, спрашивал: «А что Семен Израилевич?» Тогда тот, кто помогал, подскакивал и заискивающе глядя в глаза, отвечал: «Семен Израилевич уже умер!». И тогда первый мужественно опрокидывал стакан и начинал пить. Не просто пить, а еще и произносить следующую фразу: «Ай-яй-яй… какое горе!». Пить и произносить. Пить и произносить. Весь фокус состоял в том, что во время вынужденной артикуляции мозг, нос и вкусовые рецепторы на мгновение переключались на речь, и пить становилось легче. Затем собутыльники менялись.

Так и жили они в Выпуках. Нестеров и Канаев. И ждали прощения.

***

— Ну как? Вас простили? — спросила Лариса

— Простили конечно. В сучкорезы записали. «Дружбисты»[15] пилили, а мы теми же пилами резали сучки.

— Да… в этом стройотряде, Вы, Борис, приобрели массу полезных навыков, — тут Лариса как-то странно, серьезно, вдумчиво улыбнулась. Прищурилась, словно человек, снявший очки…

Ломоносов, Дидье, Вольтер, Сенека, не скрывали своих улыбок, удивляясь услышанному, развеселившись…

«Ужас… что я рассказал… о чем… в первый вечер…» — вдруг обреченно подумал Борис. Но глядя на Ларису, начинал таять, упиваясь каждой минутой…

— А знаете, что спросил бы сейчас Михайло Васильевич? — Лариса подняла пальчик, обращаясь к висящему за спиной портрету Ломоносова. «Все мне яснО, ОднО не яснО» — Лариса, профессиональный лингвист, вдруг так забавно заговорила, по-холмогорски, прямо как сам Ломоносов…

— Девушки? — выпалил Нестеров, угадывая вопрос. — Девушки были… но секса не было… студентки… из нашего института. Ну, во-первых, они и так-то у нас красавицами не слыли, ну и во-вторых… фуфайки… платки…

— Так! Попросите, пожалуйста, счет! — приподнятое настроение Ларисы чувствовалось во всем…

А Борис… перестал быть Борисом, но просто влюбленным мужчиной, без имени, внешности… прошлого.

Нестеров расплатился, положил щедрые чаевые и закрыл коробочку. Приблизился к Ларисе, насколько это было возможно.

— А знаете, кажется, в Америке изобрели такую интересную штучку, поднимающую настроение. Она крепится на стол, на липучке, ну или на шкаф… или на подоконник…

— И что эта штука делает? — Лариса очень внимательно слушала его.

— Она издает разные звуки. Сопровождает все, что делает человек, разными забавными звуками. Например… вот поставил он коробку… и вот звук, — тут Нестеров хлопнул губами… — Убрал человек бумагу в стол… и тут же звук… — тут Нестеров сделал так… «шшик»…и так далее. Нестеров привел еще несколько примеров и пощелкал языком. — Очень забавная штучка… как в комедийных фильмах или мультиках… Вы представили себе?

— Да. Я слышала об этом. Но штуку эту придумали не американцы… а кажется японцы. И она, по-моему… очень и очень дорогая! — Лариса тепло смотрела на Нестерова.

Теперь он хотел задуть все свечи… остановить, звучащий в зале ресторана, революционный этюд Шопена… и остаться с Ней… как минимум до ночи… до утра. Околдованный, очарованный, влюбленный Борис…

— А когда мы с Канаевым вернулись из стройотряда, через полтора месяца в город, с засохшими остатками сморчков в окладистых бородах, с рюкзаками за спинами и говорящими только на «мате», то не могли понять… куда мы вообще попали.

Лариса Виленкина смеялась и что-то отвечала ему. Они удалялись по бульвару.

Под руку… Сама Мечта и тот, кто Ее ждал… и наконец-то встретил.

Пара приближалась к дому на Большой Никитской и замедляла ход. Становилось понятно, что Лариса живет где-то здесь.

— А вот и мой дом… — произнесла Она наконец.

Нестеров замолчал.

— Вот здесь? Это Ваш дом?

— Да… именно! Это мой дом… — Лариса несколько снисходительно смотрела на Бориса и любовалась его неожиданной и такой искренней реакцией.

— А знаете… однажды… мы с Канаевым ехали в студенческий пансионат. В зимние каникулы четвертого курса. Я тогда уже в очередной раз начал хорошо зарабатывать. Точнее не ехали, а шли. Десять километров по зимней дороге со спортивными сумками и шмотками. Ну и конечно… прихлебывая водку. И шли и шли. А вокруг… — Борис, словно опытный рассказчик раскинул руки… — Вокруг поле. И вот мы идем и поем… «Полеее!! Русское полеее!!»…Идем… вдруг видим, что где-то там… в этом поле… сидят люди и машут нам руками. А те, которые поближе, почему-то с коловоротами в руках, кричат… «Ну что вы орете, суки! Какое поле?! Это же озеро!» Вот… Поле это… Плещеевым озером оказалось….

Лариса смеялась. Так, как сейчас, впервые. Смеялась и пальчиками, затянутыми в красную лаечку, касалась уголков глаз… Вдруг она взяла Нестеров за воротник пальто и довольно резким движением поправила его, подтянув к себе…

— Знаешь, Борис, ты… развеселил меня сегодня. У меня прекрасное настроение… такого настроения у меня не было уже давно… — Она помолчала, пристально смотря ему в глаза… — И знаешь… на будущее… когда мы с тобой в очередной раз пойдем в ресторан… ты откроешь мне дверь… с правой стороны, а сам, встанешь чуть спереди, так, чтобы тебе было видно все, что происходит в холле ресторана. Но и чтобы мне… было удобно войти. Надеюсь… ты меня понял?

— Да… — сердце Бориса Нестерова билось и уже толкало не кровь, но малиновый… сладкий мусс…

— Мы перешли на «ты», точнее… я…а тебе, ведь еще неловко пока. Да? Да… я вижу… и это прекрасно. Ведь существует субординация… негласная… и мы будем ей следовать. Пока… и скоро… мы оба перейдем на «ты окончательно. Оба… Пока… Я замерзла… Иди домой и ты… и подумай в следующий раз о театре. Я давно не была в театре. А с тобой… никогда. А мне бы очень хотелось… — Лариса так на мгновение сложила губки в прощальный, вечерний поцелуй.

«Умен… Не очень ухожен, но это поправимо. Помят… выпивал вчера, видимо от волнения, но скрыл все под белой рубашкой с запонками… которые, кстати, я очень люблю. Необычен… забавен… Породист, но не аристократичен. Прекрасный пластилин. Будем лепить. А сердце… ммм… я сошью ему фартучки с сердечками вместо грудки… он будет прекрасно в них смотреться… помешивая мне по утрам овсяную кашку… И главное… никто до него… в первый вечер… не смог так близко приблизиться ко мне… никто…» — несколько возбужденно рассуждала Лариса Виленкина, прижавшись к стене лифта своего престижного дома в центре Москвы и закрыв глаза.

Тедеум Витте

На следующее утро Борис Нестеров стоял возле окна у себя в кабинете. Встречая рассвет. Он любил это делать — встречать рассвет. Летом, когда-то с друзьями и в пьяном угаре, в больнице, дописывая ночные дневники. Сейчас, когда ноябрьская, черная ночь, поднималась, как занавес, уступая дорогу дневному, тусклому свету, освещающему мигающие светофоры, появляющиеся машины, зажигающиеся окна в офисах, напротив. Москва просыпалась. Нестеров так любил это время. Время, когда Москва была с ним особенно откровенна. Была с ним на «ты». Сегодня… она отчетливо понимала, что Борис банально не спал, не спал ни минуты. Она не баюкала его, нет, но откровенничала. А он стоял и разговаривал: «Доброе утро, Москва. Как ты?» — спрашивал он у нее. «Доброе утро, Борис. Да, все как всегда. Как всегда, я открываю новый день. Ноябрьский… и выйдет ли солнце к обеду, я пока не знаю. А что с тобой? Почему ты такой? Ведь я приняла тебя когда-то… больше чем пять лет назад, и ты обещал мне быть сильным, активным, не сдающимся и не сгибающимся. И ведь ты выполнил свое обещание. А я… дала тебе все, что ты попросил. Что ТЫ попросил. А что сейчас? Лариса? Да… Она москвичка, настоящая, рожденная в Москве, но это не я. Дала тебе Ее не я… Нет… Ты переживаешь из-за Нее? Ты не спал ночь? Что случилось, Борис? Что с тобой? Снова «Teдеум Витте»?

***

«Шестерка с двигателем 1,6, цвета «коррида» двигалась по заснеженным улицам города. Не расчищенным улицам. По снежному накату. Борис Нестеров, не обращая никакого внимания на «подтаскивание» задней части авто на каждом повороте или пробуксовку на каждом трогании с места на «зеленый» сигнал светофора, довольно свободно крутил маленький, спортивный руль. Он ехал с «точки». С «точки», где стояли его игровые аппараты. Собрав дневную выручку, раздав двум счастливым кассиршам, уповающим в это «черное» время только на него, причитающуюся им с выручки часть в равных долях и переодевшись, он шмыгнул с «задов» кинотеатра на заснеженную тропинку, ведущую к домам и ждущему его автомобилю. Переодевшись. Сменив потертые тренировки с лампасами, фланелевую рубашку в крупную клетку, домашние тапочки с задниками и крупно-линзовые очки на резинках на джинсы, фирменную толстовку, кроссовки и куртку.

Весь этот маскарад нравился Борису даже больше, чем все остальное. Больше чем выручка в руках. В нем, в этом «театре», переодеваниях, был сам он. Его настроение, душа, характер. Минуты перевоплощения стоили больше, чем часы всей остальной его жизни. Каждый раз, каждый выходной, когда Борис Нестеров приезжал в город после института и отправлялся за деньгами, он действовал по заранее придуманному им плану. Известному только ему одному. Оставлял машину далеко. Во дворах близлежащих рыбинских пятиэтажек. Скрипел снегом по тропинке к зданию кинотеатра. В туалете для работников переодевался. И выходил на «точку. Кассирши, продающие билеты для игры на автоматах местным пацанам к этому «хэлуину» привыкли. И суть, логику, цель, понимали прекрасно. Как только появлялись бандиты, «шестерки», а чаще «шестерки шестерок», пред ними вырастала своеобразная «смерть», напоминание о человеческом горе — дебелый парень, в старых, нестиранных тренировках, рубашке, заправленной в тренировки и натянутой почти до подбородка, в домашних тапках, пахнущих почему-то жареной рыбой и очках с крупными, роговыми, коричневыми оправами с резинкой вокруг головы, страхующей их носителя от падения, и крупными линзами в них. У этого дебелого паренька были взъерошенные волосы, тряслись руки, в углу рта торчала сигарета без фильтра с обнадеживающим названием «стрела», и капала слюна. Он был «красавец», словно Левий Матвей, сборщик податей, этот сборщик выручки, поставленный некими супостатами из Москвы, из некой фирмы «Сталь», установившей здесь эти никем не учтенные аппараты для игры. Каждый раз этот паренек доставал из нагрудного кармана рубашки визитку «супостатов», ронял ее на пол и каждый раз местные «шестерки» раздраженно матерились, громко сообщали ему о том, что с нетерпением ждут истинных хозяев всего этого беспредельного бизнеса, плевались и уезжали, помахивая ему кулаками. Тронуть его физически у них не поднималась рука. И каждый раз, проводив «злую силу», дебелый паренек улыбался.

Борис Нестеров учился уже на «шестом» курсе. Вовремя скрылся от всех бед, связанных с продажей списанного медицинского оборудования. И сейчас, скромно, по собственной идее, сам, без партнеров и помощников, ставил игровые автоматы в кинотеатры. Списанные, он покупал их за бесценок, практически даром, прямо в игровых залах Варшавского шоссе в Москве. И ставил в провинциальные, пустые кинотеатры. А еще и продавая попутно лимонад. Дело потихоньку шло. Брошенные кинотеатры, до сих пор еще не приватизированные, наполнялись шпаной, не имеющей возможностей играть в «телеприставки» дома. Нужно было только менять кассеты с играми, поломанные «джойстики» и собирать выручку. Здесь большого ума было не требовалось. За все это Нестерову не хотелось платить и до определенного момента, тапочки, пропахшие рыбой и очки на резинке, защищали его как щитом. Эти «шестерки», «шакалы, Нестерова не знали. И его заслуг перед зарождающимся бизнесом города и знакомствами шестилетней давности, не знали тоже.

Перед тем, как покинуть кинотеатр, он позвонил. Татьяне. Бывшей вожатой, с которой он вместе работал, а теперь… на этом шестом курсе института, вместе жил. Она попросила заехать его в магазин. Список продуктов, продиктованный Татьяной, лишь добавил грусти. Его брови сдвинулись еще. Вообще, Нестеров, вот уже давно, после смерти отца и медленного умирания мамы, был угрюм. Морщины на лбу и вокруг глаз вдруг отчетливо, не по годам, разрезали его кожу. Брови сдвинулись, казалось, навечно. Он был похож на быка… или на вола. Ведь сравнивают иногда человека с животным. Только женщин — с пантерой… или рысью… обращая внимание на грацию и легкость, а мужчину, часто с быком, носорогом или волом. Нестеров стал вдруг волом. Веселый, странный, он вдруг стал волом. Ему даже казалось, что это нормальное теперь его состояние — вол. Девушка Татьяна, натруженный, однообразный секс, сон в теплой, маленькой спальне квартиры его бабушки на Набережной, учеба в Ярославле, ремонт в квартире, угнанная «девятка», как остаток прежней, московской роскоши, учеба на завершающем курсе с понедельника или вторника по пятницу, поддержание мамы, бизнес, ночная работа в качестве «такси», ночные дежурства в детской реанимации просто так, на будущее, для опыта.

В плане разнообразия и «вкуса» жизни, тапочки и очки иногда спасали его. Иногда копченая кура. Неожиданный, поднесенный непонятно-кем, стакан водки. Копченые куры он покупал в одном или двух местах города. Покупал, словно «беременная» женщина. Покупал под девизом — «если сейчас не съем, то подохну».

Одно такое место базировалось на железнодорожном вокзале. На кухне бывшего ресторана, которого уже не существовало. Теперь эта кухня готовила чебуреки, беляши, пирожки и копченые куры. Что-то они готовили сами, а что-то привозили, но повар местной кухни, Нестерова знал, еще когда-то по «Шексне». В зале ожидания вокзала Нестеров встретил знакомую пару. Они сидели в отдаленной части зала ожидания и целовались. Здесь было тепло. На иные места средств не у пары не хватало. Борис Нестеров вошел, помахивая брелком от «шестерки». Смело подошел, не стесняясь, прервал их любовные, публичные утехи.

«Леонид Викторович, еп… в… мать, здорово! Привет, Наташ»! — Нестеров обратился к паре. К Леньке, с которым они дружили вот уже больше пятнадцати лет и были ближе, чем родные. К Наташе, нынешней девушке Леньки, с которой у Нестерова был когда-то кратковременный роман. И постель. Но время шло, девушки менялись, ротировались, оставались только месяцы, река, города и друзья…

— «Bee Gees» дать послушать? — спросил Ленька, облизываясь, давая слегка посиневшим от неопытных и страстных поцелуев, губам отдохнуть, как ни в чем не бывало, будто здесь на вокзале они целовались с Наташей всегда и всегда видели здесь Бориса.

— Да засунь ты свой «Beе Gess» в задницу подальше.

— А… ты ведь у нас теперь ничего не слушаешь… не узнать тебя… — говорил Ленька, так немного с презрением, окидывая взглядом потертую, кожаную, но дорогую куртку Нестерова и брелок от «шохи» на пальцах. –Чаго?! Из Питера-то уже винил не возишь?? Музыку не слушаешь? Я уже не говорю про «играешь»…! — гневливо вдруг заговорил Ленька, отодвинув Наташу, которая на Бориса даже не смотрела, а только раскрыла рот и дышала. То ли от поцелуев Леньки, то ли вспомнив Бориса. Не смотрел на нее и Борис.

— А ты знаешь, что такое «Тедеум Витте»! — почти закричал Нестеров, на весь железнодорожный зал ожидания. — Знаешь? Отвращение к жизни! Не знаешь ни хера! А завтра, кстати, ваш праздник! Четырнадцатое февраля! А помнишь, как мы с тобой ставили сценку в школе? Поздравляю вас, Леонид Викторович и вас, Наталья Николаевна! — тут он сделал такой глубокий реверанс, уже довольно активно привлекая внимание всех сидящих в зале.

Взяв из открытой двери кухни копченую курицу в просаленной бумаге, купив блок жевательной резинки и пачку сигарет, он вскочил в свою «корриду», выжал сцепление и долго вылезал на прямое движение, выбрасывая снег задними, «лысыми» колесами из глубокого заноса, напоминающего «полумесяц».

***

В офисе, стоя у окна, он говорил только с Москвой. Вокруг не было никого. Он никого не ждал. Никого не хотел видеть. Его брови висели вниз. Он снова напоминал вола.

Еще вчера, он размахивал золотыми медалями, слушал внутренний гимн в свою честь и прыгал на пьедестале. Вчера состоялась встреча с Мечтой, которая, как оказалось, последней не стала.

Но сегодня…

Он нарассказывал Ей кучу нелепых, алкогольных, мало кому понятных историй о себе и Канаеве. Подарил букет из цветов, красивых, но весьма сомнительных. Вел себя странно. Откуда-то возникла история про «липучку», имитирующую звуки… Да, они говорили немного о нем, о его бизнесе, совсем чуть-чуть, о Ней, о Ее работе, институте… но вскользь, так мало, так несерьезно…

«Тедеум Витте», отвращение к жизни, диагноз, как ему казалось, преследующий его множество лет, и, как правило, по науке, заканчивающийся суицидом, вдруг снова помнил о себе. И это после вчерашнего вечера! После встречи с Мечтой!

Вошел Алексей.

— Здорово, финансовый гений! — Алексей был не по времени дня, весел. — Я смотрю, ты даже «мерин» свой забрал! Поздравляю! Ты делаешь успехи. Как прошла встреча с мечтой?

Нестеров молчал. Он не хотел говорить. Он даже радовался, что сегодня, встречи с Ларисой запланировано не было. Была лишь Ее просьба позаботиться о театре. Но разве это сегодня? Нет. «Значит… сегодня я Ее не увижу??». Радость и грусть. Грусть, перерастающая в тоску. Нестеров скучал. Безумно скучал. Не думал об этом, но скучал. Сейчас он хотел говорить только с ней. И о «Тедеум витте» — в первую очередь!

Нестеров схватил пальто и выскочил на улицу. Он должен был увидеть Ее. Прямо сейчас. Только Ее. Никто в этом мире не представлял для него интерес.

В холе института имени Мориса Тореза они ждал Ее два часа.

Лариса появилась.

— Борис? Ты? — она увидела его издали, отвернула голову и странно фыркнула.

Она подошла к нему. Он встал. Взял Ее за руки. Лариса не сводила с него глаз.

— У тебя все в порядке?

— Нет, — честно отвечал Борис.

— Расскажешь? Что-то случилось?

— Нет, — так же твердо и так же честно отвечал Борис.

Лариса продолжала на него смотреть. Он отвел не мигающие, сухие глаза в сторону.

— Так! Жди меня здесь. Еще ровно пятнадцать минут.

Ларисы Виленкиной действительно не было еще около пятнадцати минут.

— Так! Сегодня у меня должны были быть занятия индивидуальные с учеником. Я перенесла их. Назвав весьма вескую причину. Надеюсь, она действительно веская. Едем в чайную к саду Эрмитаж. Малая Дмитровка, 24, строение 2, сразу за садом. Ты на машине?

— Да…

— Прекрасно. Я не хочу ехать вместе с тобой сейчас. Садись к себе и поезжай. Встретимся там! Все! — Лариса резко развернулась и удалилась. Ее коротенький пиджачок выглядел столь соблазнительно, но Борис… даже не обратил не это внимание. Он видел Ее, говорил с Ней, и этого было достаточно. Чтобы не погибнуть.

В полумраке ВИП-кабинета известного в Москве чайного салона, Лариса Виленкина сидела в ротанговом кресле, облокотившись на сотню тысяч маленьких, китайских подушечек, заботливо принесенных и устроенных китайскими девушками в атласных, длинных, цветастых платьях.

Борис сидел напротив, вытянувшись, потирая от волнения руки, с интересом и удивлением озираясь по сторонам. Здесь он был впервые.

— Милое местечко… не правда ли, — мурлыкала Лариса, отпивая уже поданный чай, маленькими глоточками. Она ждала разговора. Но Нестеров, не мог даже моргать. Он проклинал все. Ему хотелось сбежать.

Несколько раз он пытался начать говорить сам.

— Лар… Ларис… — и осекался. Останавливался. Снова прихватывал чашечку и пил. Жадно пил. А Лариса наблюдала, не теряя самообладания.

— Ты позаботился о театре, милый? — вдруг спросила она. Словно не было всего этого. Не было его неожиданного и взволнованного появления в институте, не было этого скомканного, а может быть от того и прекрасного, дня, уже вечера, не было чайного салона…

— Нет… — Борис так виновато посмотрел на Лару, снова боясь моргнуть.

Лариса придвинулась, отставила чашу и взяла его под руку.

— Это плохо, милый. Хорошо… я займусь этим сама. А скажи мне, если бы я, так скажем, настоятельно попросила бы тебя… пойти на курсы чайной церемонии. Трехдневные. Тебя бы научили правильной рецептуре, сервировке, подаче… — тут Лариса скосила глазки на девушку, обслуживающую соседний столик… — Подаче, уходу за посудой… ты бы пошел? Для меня… — она добавила эти два последних слова так, что чай в чашке… от Ее дыхания… стал более прозрачным… огонек, поддерживающий чайник заварочный, чуть стих, его язычки начали стелиться…

Борис замолчал совсем. Он и до этого произнес всего несколько слов, но здесь… после этого неожиданного вопроса…

— Конечно! — вдруг выстрелил он. Именно выстрелил. Сказал быстро, громко, уверенно. В этом ответе он не сомневался!

Здесь он вспомнил что-то, а она, это произнесла…

— Ну ты прямо как главный инженер рыбного завода Ляпин! Помнишь… — она вкладывала ласку, понимание в каждое свое слово. — Помнишь? Когда он на сейнере вышел в море, а невеста ждала на берегу. Его спросили… про любовь… и он ответил, подумав, но так однозначно, вот как ты сейчас… «Конечно!» — Лариса засмеялась. Ей понравилось то, что она вспомнила и то, как на это реагировал Борис.

Дар речи вернулся к нему. Закончив с Ляпиным, заговорили о кино. Он увлеченно рассказывал о том, что городок Унчанск, о котором ведется повествование в фильме «Мой друг Иван Лапшин» его любимого режиссера Алексея Юрьевича Германа, очень походил на район, в котором его папа когда-то провел свое детство. И о том, что смотря фильм, сквозь то, что происходило в кадре, он видел отца, в маленьких валеночках и пальтишке…

Борис и Лариса подняли свои чайные чашки. Они приближались друг к другу. Говорили о кино. Поднимали чашки. Смотрели друг другу в глаза. Нестеров просто выключил телефон. Выключил себя для других.

— А однажды… знаешь… в Париже… — тут сердце Нестерова так терпимо, но приятно сжалось, — в Париже… на берегу Сены… я видела баржу Пьера Ришара, там, где он живет… это к слову о кино, — Лариса вдруг рассмеялась. — Кстати, ты знаешь, что Пьер Ришар, это всего лишь его имя, а фамилия — де Фе… знаешь?

— Нет…

— Мы поедем с тобой туда…

— Да… обязательно…

— А кстати! О Ришаре! С его участием, правда давно, был один замечательный фильм!

— «Не упускай из виду!» — Нестеров прокричал название фильма, словно участвовал в конкурсе… Он угадал. Это было победное очко в конкурсе, устроенном Ларисой… устроенном в этот вечер. Устроенном по наитию… без репетиций, мыслей и подготовок.

— Да… милый… «Не упускай из виду»… там героиня… — Лариса говорила не торопливо, донося до Бориса, до каждой струнки его души… именно то, почему именно сейчас… и именно здесь всплыл именно этот фильм… — Там героиня фильма… Жанетт… ее играла Джейн Биркин… в гостинице… привязала своего любимого Пьера….к стулу. Веревкой… от портьеры… и заклеила пластырем… ему рот. А сама… покинула номер. Привязала для того… чтобы он не наделал глупостей…

Борис Нестеров вдруг поднял руки. Одну выше другой. Не произвольно. Густо краснея. Лариса поймала его правую руку за запястье…

— Какой частый пульс… а сердце? — она завела своей рукой его кисть… за пиджак… — Она привязывала его вот так… — и Лариса, пальчиком, обвела несколько раз воображаемый стул… и вот так… — снова жестикулируя пальчиками… — она заклеивала его прелестный и возбуждающий ротик…

А Нестеров, где-то далеко… краешком сердца… или души… или просто сознания… вспомнил, как он с родителями, когда-то очень давно, смотрел этот фильм в кинотеатре «Стерео» на Невском проспекте и как ему, потом… снилась капризная и требовательная парикмахерша Жанетт… и этот эпизод… в гостинице…

Венеция — вдохновительница озарений

Мелькнули, промчались лето восемьдесят пятого, ленинградская, влажная жара последней недели июля, Невский проспект, боль от пластины, исправляющей прикус, и волшебный вкус сладкого «Дюшеса», выпитого перед сеансом в буфете кинотеатра.

Боря Нестеров, пока был мальчиком, проводил свое лето всегда по одной и той же схеме. Заканчивал учебный год и сразу отправлялся на Волгу, к бабушке и деду, родителям папы. В деревню, где старшие Нестеровы счастливо жили весь летний сезон, как настоящие, пожилые, вдумчивые дачники, с начала мая и до глубокой осени. И с самого начала мая, под пение соловьев, жужжание пчел на своем первом, весеннем облете, среди душистой, воздушной «чащи» желтых одуванчиков, подступающей к дому «махровым», чуть липким ковром, ждали внука. Внук приезжал, когда ночами еще стояли заморозки. Его встречали теплый дом и любящие старики. И день за днем, следуя за солнцем и летним теплом, деревня наполнялась людьми. Дачниками. Дачниками с детьми. Собиралась компания. И все вокруг было для них. Все, что можно только придумать для самого лучшего детства на свете. И даже взрослея, оказываясь на курортах вместе с родителями или в одиночку, в спортивных, летних лагерях, мысленно Борис оставался именно там. Среди прудов, берез, лабиринтов околиц и широкой, янтарной реки.

План на каникулы, утвержденный большой семьей Нестеровых был прост и в то же время — хорош. Лето делилось для Бори на три части. С июньских холодов и дождей и вплоть до июльской жары и теплой воды, в которой можно было торчать без посиневших губ, Борис находился в объятьях дачной благодати. Находился безвылазно. Два или три раза за все это вяло текущее время, дед брал его с собой в маленький город на рынок и несколько раз в соседний поселок «Песочное» за белым хлебом. Постепенно, день за днем, мальчик становился «аборигеном». Заслышав звук трактора, он, бросив все, бежал к дороге и ждал. Ждал, когда очередной дядя Саша или дядя Валя, или дядя Сережа, пыхтя из трубы черным, «солярным» дымом и разбрасывая в разные стороны грязь, мчался на своем стальном колесном или гусеничном коне по ухабам деревенской дороги домой. Трактор обязательно останавливался и его сажали в кабину.

Отпуск Владимира Андреевича, как правило, начинался с середины июля и длился до середины августа, а вот отпуск мамы, как педагога, летом тянулся бессрочно. Шли каникулы.

Традиционно, консервативно, с первых дней отпуска папы, родители Бори приезжали в деревню. Навестить сына, стариков, покупаться, насладиться здоровым и вкусным столом, пообщаться, попить парного молока, походить на рыбалку на зорьке. Длилось это дней десять, а затем, молодые Нестеровы, вместе с сыном, уезжали домой, в Ленинград. Борис ждал этого момента, по мере приближения, ждал каждый день. Наслаждения летним большим городом. Нагретым Невским проспектом, дворами, пахнущими не сыростью, но ветреным теплом, ожившими, чудесными парками, мороженным, кино, сладкой и прохладной пепси-колой, темной Невой, в которую даже можно было нырнуть, спустившись на городской пляж под Петропавловской крепостью, буйством фонтанов в Петродворце. Городом, большим, так вкусно пахнущим, с троллейбусами, важно ползущими друг за другом, пассажирами с газетами в руках. Городом летним, беззаботным, радушным, родным. Городом, в котором его ждали родители мамы с тетей Таней в пятиэтажке на проспекте Обуховской обороны, с тушеной картошкой и пирогами. В течение учебного года Борис навещал их почти каждой выходной, но летом… летом это были ощущения особые.

Папа ходил с сыном в кино, в центральный городской парк имени Кирова, мама и бабушка в кондитерскую «Север» и Гостиный двор. Правда походы по магазинам несколько утомляли мальчика, но и здесь он находил себе развлечение, прячась от взрослых в запутанных переходах «Перинной линии».

Ожидаемое блаженство, связанное с коротким возвращением домой, согревалось и еще одной мыслью. Мыслью о возвращении назад. В этот дом с прудом и лиственницей. Уже в августе, с «медовым спасом», ранними яблоками и звездным небом.

Тогда, когда его родители собирались во вторую часть отпуска, уже свою, уединенную, без присутствия сына, а его отправляли обратно в рай, но уже в сопровождении бабушки и сумок, наполненных продуктами. Антонина Ивановна везла внука в деревню с удовольствием, вырвавшись из города, мечтая побыть на природе.

Нестеров и тогда, и потом… вообще любил получать удовольствие от циклов, сезонов. Мысль об отъезде, а затем о возвращении куда-то, всегда согревала. Он даже завидовал учителям и актерам театров, которые отдыхали летом и каждый раз возвращались к сентябрю. К очередному, новому сезону.

На московском вокзале их провожали и поезд, идущий из Ленинграда до маленького города на Волге ровно одну ночь, отправлялся. Расставляя сумки с мясом и колбасой в купе. Только теперь Борис начинал понимать, для чего он, вместе с мамой и бабушкой столько времени стоял в очереди в ненавистном ему магазине с незамысловатым названием «мясо-птица»…

Подрагивала вода в стакане. Звякала чайная ложка, стуча о подстаканник. Откуда-то поддувало. Бабушка похрапывала. Ворочался наверху мужик. Еще одна женщина на верхней полке, кажется, читала… или спала, разобрать было трудно, во всяком случае, ее ночник горел. Во время остановок, в тишину ночи прорывались крики дежурных диспетчеров.

Боря Нестеров не спал. Он думал о фильме… о том фильме, который вчера, днем, они с родителями смотрели в «Стереокино» на Невском, 88. «Не упускай из виду», Клода Зиди. Пластину, исправляющую прикус, на ночь он снимал, отчего думать, становилось немного легче. Неприятные ощущения и дискомфорт от нее, уже не мешали.

Борис вспоминал, кадр за кадром, как героя Пьера Ришара и его спутницу, очаровательную Жанетт, выловила из Ла-Манша английская рыболовная шхуна. Именно очаровательную. Боря, даже в свои одиннадцать, уже познавший поцелуй в женские губы, о девочках думал часто. Даже слишком. Учеба, музыка, спорт, конечно, отвлекали его от этих дум, но при каждой малейшей возможности, тем более при появлении «объекта», не важно, представал ли этот объект в живую, или Борис видел его в кино, мысли о прекрасном поле или конкретной, может быть, даже, осязаемой девочке, моментально занимали все его мозговое пространство. Очаровательная Жанетт в исполнении Джейн Биркин, уже превратилась в красавицу. Ее короткий, рабочий халатик парикмахерши и длинные волосы добавляли силы химизму, творившемуся сейчас в его возбужденном, не желающем засыпать, подобно окружающим, сознании. Ее решимость, активность и, в конце концов… появление этого вероломного плана в самый ответственный момент, когда, казалось бы, ее дружок, банкир Пьер уже стоял на пороге разгадки, беспокоили еще больше. Ну а пена в ванной, она сама, ее лукавая, хитрая улыбка, доводили просто до исступления.

Перед его широко раскрытыми глазами, стояли гостиничный номер с накрытым столом, длинный шнур из-за портьеры, сама Жанетт, уже в соблазнительном, махровом, отельном халатике, ее тонкая рука, засовывающая в рот бедному, протестующему, плюющемуся Пьеру мерзкую рыбу с тарелки, не оставляя ему шанса возразить, откуда-то взявшийся широкий пластырь, которым она так ловко залепила его губы… Отчетливо слышалась сакраментальная фраза Жанетт: «Я делаю это, глупенький, ради тебя!»

Боря вертелся. То, накрываясь простыней с головой, то наоборот, переворачиваясь с боку на спину и сбрасывая ее с себя совсем. Одеяло уже давно валялось на полу. Матрас наполовину съехал со скользкого дивана купе. Все вокруг доставляло ему раздражение, беспокойство. Занавески, станции, стук колес, стакан, простынь, одеяло, даже собственная кожа…

Что происходило с ним на самом деле, он не понимал. Его внутренне состояние походило вот на эту постель. Постель с бардаком.

Ему так хотелось, за чаем или по приезду, обсудить все это с кем-то. Но с кем? И там, в деревне… да и по возвращению…

Вообще, Боря Нестеров рос очень впечатлительным мальчиком. Иногда это мешало ему. Однажды он, вместе с папой, в новогодние каникулы, будучи в гостях как раз у стариков, катался на лыжах за городом. С довольно высоких, по местным меркам, горок. Боря, как начинающий лыжник, старался делать это легко, свободно, с удовольствием. С соседнего спуска, который сейчас бы назвали «черным», крутым, с проплешинами в виде голой земли и жухлой травы, местные, деревенские, великовозрастные ребята съезжали на так называемых «ватрушках», а именно — накаченных, резиновых камерах от самосвалов. Один из них, при неудачном спуске и падении сломал себе ключицу. Повреждение определялось невооруженным взглядом. Гематома нарастала. Владимир Андреевич оказал поломанному юноше первую помощь. Приятели вынесли его на дорогу к «скорой». Пацан этот кричал от боли, плакал… матерился. Молодой, с длинными, не очень мытыми, светлыми, мягкими волосами. В тонкой болоньевой куртке, толстом свитере и цветастой рубашке.

Борис переживал то, что увидел, еще в течение нескольких дней. Ему было так жалко этого сельского юношу, что он плохо спал, плохо ел. Поднялась температура… Он вспоминал его жалобы, стоны, торчащую ключицу…

А однажды, дедушка Андрей Андреевич, под закат уже августа, за несколько дней до отъезда Бориса в Ленинград, свозил внука на старое кладбище и показал ему могилу своей мамы, то есть пробабушки Бори. На кладбище младший Нестеров побывал впервые. И через два месяца, на отчетном концерте третьего класса музыкальной школы имени Римского-Корсакова, маленький Боря играл пьесу Петра Ильича Чайковского с грустным названием «Болезнь куклы» из знаменитого «Детского альбома». Играл… и видел перед собой ту самую могилу. Играл и плакал сам… Играл так, что всхлипывал весь зал. Играл на «бис»…

***

Нестеров метался по кабинету от стены к стене. Садился, вскакивал и ходил. Туда-сюда. Он клял себя за порывистое желание помчаться на работу к Ларисе, за то, что отвлек Ее от урока, заставил куда-то ехать. Он пытался восстановить каждое мгновение вчерашнего вечера в китайской чайной, все, что Она ему говорила, выражение Ее лица, интонации. Он терзался, мучался! «А вдруг что-то было не так? Ведь он приехал без предупреждения. Как Лариса это восприняла? Что Она подумала?» — думал несчастный Борис.

А этот разговор о кино… «Не упускай из виду»…и тот эпизод. В гостинице. Воспоминания, которые, мелькнули тогда и ушли, а сегодня… вернулись обратно.

Борис сел в кресло и обхватил голову руками. Смятая простынь из купе, подстаканник и крики диспетчеров на ночных станциях стояли где-то рядом, за дверью. Тогда он не спал, думая о том, с кем поделиться впечатлением от той сцены. Прошло больше двадцати лет, а ничего не стало другим. Только тремор в руках. И сигарета, нервно прикуренная со стороны фильтра. Пиджак висел на спинке кресла. Нестеров нервно снял запонки с манжет рубашки и не высоко закатал рукава. Зачем? Никто этого не знал. Сигарету, прикуренную с фильтра и неприятно запахшую, он отбросил в сторону. Закурил следующую. Нервозность продолжалась. Она нарастала, словно «цунами». И позвонить Ларисе он не мог. Боялся. Боялся усложнить, выглядеть нелепо, огорчить, прогневать… Часы показывали одиннадцать утра. Она точно сейчас в институте. И наверняка… читала лекции очередным молодым лингвистам. Или проводила занятия. С группой. Может быть с учеником. С кем… совершенно не важно. Звонить было нельзя. Можно было написать, но и этого он сделать не мог. Слова почему-то не выстраивались. Даже самые короткие. Ни к чему не обязывающие.

О сегодняшней поездке в Тулу, Ларисе он ничего не сказал. Не забыл, а просто не решился. Вчера в чайном, китайском салоне они говорили совсем о другом. Между словами и строками… о Тедеум Витте. Словами… о друг о друге. О кино. О Пьере Ришаре, привязанном к стулу в гостиничном номере. Вчера они просто поговорили. Просто. Не о чем. Но именно вчера Нестеров переступил черту. Черту раздумий, страхов, нерешимости, усталости и однообразия. Шагнул через черту на другую сторону жизни. Здесь, на другой стороне стало светлее, лучики солнца пробивались сквозь тучи, но усилился ветер, волны захлестывали. Нестеров теперь думал только об одном… Теперь он боялся Ее потерять. Оплошать, ошибиться, смалодушничать или наоборот, оттолкнуть Ее своими, порой резкими действиями, странными словами, испугать огромным, серым мешком, висящим за спиной, с торчащими, острыми углами, набитым под «завязку» «хламом прошлой жизни».

В каждом своем самостоятельном поступке, опытный и умудренный жизнью Борис Владимирович, не смотря на свои тридцать два, начинал сомневаться. «А что на это скажет Она»? — витало в его голове. Сомневался, словно человек, который никогда в своей жизни никаких решений не принимал, и даже не пытался. Он ловил себя на этом странном ощущении. Он, который только и делал, что рисковал. Рисковал в одиночку. Рисковал, постоянно балансируя на грани.

Модная формулировка «командный игрок» никак не подходила к Борису. И уж тем более не слыл он исполнителем. «Одиночка» — так говорили о нем «за глаза». Безусловный лидер, лидер харизматичный, но «одиночка». Одиночка… от слова «одинокий», но не от слова «один».

Нестеров вдруг остро, явно и неприятно ощутил, что если сейчас он уедет в Тулу, пусть до вечера, но уедет… и ничего не сообщит об этом Ларисе, то что-то нарушит. Ту грань, которая уже образовалась. Нить, которая уже была протянута. Черту, которую он внутренне переступил, приняв самое важное решение для себя, преследуемый неукротимым желанием стать ближе к Ларисе, оставалась рядом, за спиной. Опасность сорваться, быть отброшенным назад, не давала покоя.

Паника шефа нарастала. Офис затих.

— Дядь, ну что с тобой? Может коньячку? Что случилось? — кружил вокруг партнера Алексей. Запланированные на земле самоваров и пряников две важные для дела встречи, сорваться никак не должны. Но состояние Нестерова…

Алексей выскочил из кабинета, словно срикошетившая пуля, так тяготила его атмосфера внутри. Никакого влияния на Бориса оказать сию секунду он не мог и потому растерялся.

— Валь… ну сделай с ним что-нибудь. Выезжать ведь через полчаса… Настроить его как-то нужно. Что с ним случилось… понять не могу… Валь… — Алексей говорил так грустно, взывая то к ней, то к настроению компаньона.

До желаемого выезда действительно оставалось тридцать минут. Водитель Анатолий и охранник Игорь, сотрудники охранного предприятия, работающего с фирмой Нестерова, уже прибыли в офис. Сегодняшняя поездка предполагала наличие сопровождения. Когда-то, еще и не так давно, на пике конкурентных войн, Борис Владимирович и по Москве перемещался не один. Тогда, когда дул «ветерок из могилы». Когда он «залезал» своими длинными, музыкальными пальцами в сферы, уже поделенные. В таможню, железную дорогу, крупные банки. Слава богу, тот пик прошел. Нестеров, природно умеющий знакомиться, общаться, договариваться, завладел своим «куском» в этом сложном, непредсказуемом и небезопасном бизнесе.

Прибегать к разовым услугам ЧОПа приходилось и потом, но только к разовым. К таким, как, например, сегодня.

Цель подобных сопровождений состояла в следующем: максимально обезопасить планируемую встречу с точки зрения утечки информации. Да, да… как у шпионов. Особенно, если подобная встреча проводилась, например, в общественном месте. Ну во-первых — обезопасить самого Нестерова в случае возникновения каких-то нелепых, непредвиденных ситуаций, потенциально несущих в себе серьезную опасность. Придать солидность — во-вторых. Ну и главное… всегда иметь возможность незамедлительно отреагировать на появление правоохранительных органов, особенно, например, в момент передачи наличных денег. Именно отреагировать, то есть… сделать звонок адвокату, который находился на связи в постоянном, круглосуточном режиме.

По «негласной», ненаписанной инструкции, такой звонок и в такой ситуации сделать обязан именно охранник. Он не должен мешать правоохранителям выполнять свою работу, он должен просто позвонить. Отойти на безопасное расстояние и, не привлекая к себе никакого внимания, позвонить.

В столице самоваров и пряников Нестерова ждали «бурундучки», давшие свое согласие на все условия, озвученные им в чайхоне на Новом Арбате несколько дней назад и бывшие бандиты, контролирующие все междугородние и областные автобусные пассажирские перевозки из Тулы. В ленте билета, выдаваемого каждому пассажиру, указывалась никому непонятная страховка в размере от десяти рублей и выше, в зависимости от стоимости самого билета. Схема, придуманная когда-то Борисом Владимировичем, состояла в том, что эта, так называемая страховка от несчастного случая на время поездки, на самом-то деле и являлась не более чем «так называемой». Деньги пассажир платил за билет, не вникая в ненужные, мелкие буквы. И та часть, приходящаяся как раз на эту мнимую страховку, отправлялась на счета страховой компании, а затем… за минусом определенных, оговоренных процентов, возвращалась, очищенной от налогов, в более симпатичном для заказчика услуги, наличном виде. И составляла эта часть, надежно скрытая от бдительного и недреманного ока налоговых органов страны, около тридцати процентов от всей стоимости. Суммы, накапливаемые таким вот образом, огромными конечно не были, но составляли самые вкусные, разнообразные крупицы, на которых и строилась вся империя Бориса. Сам он любил повторять: «Наш бизнес, как огромная, снежная куча, которую можно перекидать большой лопатой, а можно и маленьким совочком… Лопатой значительно быстрее, но опаснее. Можно устать, шумом привлечь к себе внимание других, сорвать себе спину или получить инфаркт. Совочком медленнее, но безопаснее, а главное, надежнее. По маленькой горсточке, сбоку, незаметно… кидать и кидать.»

И в известном смысле он был прав…

Секретарша Валя судорожно соображала, уловив растерянное состояние Алексея. Вместе они подошли к деревянной двери кабинета Бориса. Валя, собравшись с духом и очевидно разработав в своей секретарской, симпатичной головке какой-то коротенький, незамысловатый план, уже потянула руку к ручке двери, как вдруг оттуда послышался голос хозяина. Он говорил с кем-то по телефону. С кем и о чем, не было слышно. Валя… опустила руку и прислушалась. Алексей словно копировал ее действия. Теперь они оба стояли у двери кабинета шефа, создавая звуконепроницаемый щит, не подпуская никого даже близко, заговорщицки держа указательный палец прижатым к губам.

Скоро голос Нестерова стих. Валя сверхделикатно постучала… вложив в этот стук все свое безграничное уважение к шефу и трепет.

— Да, да! — послышался бодрый голос из-за двери.

— Борис Владимирович, может кофейку? — Валя говорила громко, словно ничего и не происходило.

Алексей и Валентина не верили своим глазам. Борис сидел, откинувшись в своем кресле и в буквальном смысле слова — сиял. Алексей не поверил в увиденное так, что даже зажмурился, а открыв глаза, стал вдруг выискивать на столе, на полу… или где-то рядом с Борисом, белые крошки кокаина. Он стрелял глазами, косился на партнера, но ничего похожего на остатки порошка, не находил. Только кокаин, Алексей был уверен в этом, мог привести хозяина кабинета в такое неожиданное состояние. Черная полоса прошла, будто ее и не было. Теперь сияла белая. Алексей, привыкший к частым сменам настроения у Бориса, такое преображение видел впервые.

Борис действительно светился, словно старый фонарь, найденный на чердаке, начищенный влажной тряпкой, заполненный свежими батарейками и зажженный.

— Так! Лех! Валь! Елки-палки… а чего же вы молчите?? Ведь время! Выезжать пора! Мужики уже здесь? — Нестеров имел ввиду сотрудников ЧОПа. Он вскочил, расправляя закатанные рукава рубашки, торопливо всовывая в петлицы запонки и скидывая пиджак.

«Если не кокс, значит телефонный разговор. Ведь он только что с кем-то говорил…» — подумал Алексей.

И он оказался прав. Единственной причиной такого резкого сдвига настроения Бориса в лучшую сторону, был разговор. По телефону. С Ларисой Виленкиной.

Она… вдруг позвонила ему сама. Словно чувствуя… видя… осязая… предугадывая.

Борис схватил один из своих телефонов и отвечал.

— Привет, неожиданный гость, — смеялась Лариса. — Никто еще не приезжал ко мне в институт просто так… как это сделал ты вчера. И никто до тебя еще не смел так менять мои планы на день, — Лариса говорила не строго, ласково, улыбаясь. — Как ты? Чем занимаешься? Что планируешь сегодня делать? — теперь Она спрашивала, не скрывая серьезность, заинтересованность.

— Лариса… Ларис… да все в порядке! Ты прости меня… за вчерашнее… прости пожалуйста…

— Ну конечно прощаю… — Лариса отвечала быстро, с удовольствием. Ей нравился разговор. Она хотела услышать его голос. Именно сейчас. Именно в этот момент.

— Лариса… Дорогая… — «Дорогая»…вырвалось у Бориса впервые.

Оба замолчали. Замолчали… пытаясь друг друга понять, ощутить.

— Так чем мы сегодня заняты? — по-матерински задала вопрос Лариса.

— Ларис… я в Тулу сейчас уезжаю. Встречи там… по бизнесу… я должен ехать.

Лариса молчала. А Борис… холодел. И только слушал. Ждал Ее реакции… ответа.

— А почему вчера не сказал? — игриво… именно неожиданно игриво спросила Лара.

— Ларис… не решился. Правда… вчера был такой замечательный вечер. Кстати… китайская чайная… потрясающее место, — Борис констатировал это нарочито серьезно, даже важно, пытаясь скрыть свое сверхъестественное волнение.

— Борь… послушай меня… я тебя прошу… пожалуйста… всегда говори то, что есть на самом деле… всегда говори то, что чувствуешь. Не бойся… я прошу тебя… очень.

Борис уже стоял у окна кабинета и слушал… слушал… слушал… краснел, бледнел и теперь точно знал, что всегда… он будет говорить Ей то, что есть на самом деле. То, что чувствует. Отныне всегда. Пока жив.

— Поезжай, конечно. Дела есть дела. Будь аккуратнее. И пиши. Захочешь позвонить, ты знаешь, что делать. И еще… Борис… — она сказала чуть строже, — У меня к тебе настоятельная просьба… сообщать мне обо всех своих крупных передвижениях. Всегда. Чтобы у нас с тобой больше не возникало таких ситуаций, как сейчас. Ты уезжаешь в Тулу, а я не в курсе. Прислать сообщение… занимает не так много времени. В итоге я спокойна и ты… спокоен. Спокоен и продуктивен. И еще… утром… пожелание «доброго утра». А вечером… «спокойной ночи». Это не обременительно. Ведь так? И не трудно. По возможности я буду отвечать. Это… в твоем положении… признак, если хочешь, хорошего тона. А сейчас… поезжай. Удачи тебе. И напиши, пожалуйста, когда приедешь. Все же дорога… Ну все… мне пора… пока. До связи.

Борису оставалось только сесть в кресло, расплыться в улыбке и засиять.

Игорь передернул затвор пистолета «ТТ» и щелкнул предохранителем. Водитель Толя уже сидел внизу, за рулем представительской «Volvo S 90» кофейного цвета. Алексей достал из сейфа две огромные пачки долларов, перетянутые резинками. Под резинки он всунул желтые, липкие бумажки с нарисованной красным маркером буквой «Т». Пачки бросил в портфель Бориса. Алексей делал все быстро, с удовольствием, даже спокойствием. Он так и не обнаружил не единой крошки белого кокаина, да и уровни жидкости чайного цвета в бутылках «Camues XO» и «Martell XO», стоящих в баре кабинета, не сдвинулись.

Партнера можно было спокойно отпускать в эту не простую поездку. Алексей набросил свое кремовое, кашемировое пальто и сбежал вниз. Борис… тоже в пальто, держа портфель с бумагами, телефонами, зарядными устройствами и деньгами, балагурил с Валентиной. Выдерживал паузу, пока Алексей… инструктирует сотрудников ЧОПа и греется машина.

Вольво, попыхивая белым дымком, стояла уже напротив двери офиса. Анатолий устраивался в салоне, за рулем, настраивая под себя зеркала. Алексей разговаривал с Игорем.

— Ничего не забыл? Разрешение на оружие… телефон… гарнитура… наушник… все работает?

— Да все нормально… не переживайте. Доедем и вернемся.

— И вот еще… постарайтесь не затягивать возвращение назад. Он все закончит… и сразу домой… по возможности конечно. Ну и смотрите… аккуратнее там…

Телефон Игоря зажужжал.

— Он спускается, — Валентина четко выполняла инструкцию, предписанную в подобных случаях.

Работа Игоря, как охранника, началась. Он отвлекся от наставлений Алексея, открыл дверь офиса и шагнул вперед. Услышав шаги Нестерова, спускающегося вниз, оценил взглядом лестничный пролет и занял положение между открытой задней дверью машины и дверью офиса. Поправил наушник. Кобура с «Тульским Токаревым» под мышкой едва заметно топорщилась под короткой курткой.

Нестеров, в пальто на распашку, с портфелем в правой руке и шарфом в левой, выскочил на улицу. Его улыбка походила на карикатуру.

Карикатуру одушевленного арбуза. Он бросил вперед, в открытую дверь машины портфель. Затем пальто, шарф…

— Ну, дядь… ты как… готов? — Алексей все еще не верил в великое преображение Бориса в течение нескольких минут после телефонного звонка.

— Конечно! Все в порядке! Еду… отзвонюсь по результатам.

— Да уж, пожалуйста… — Алексей мало что понимал в происходящем, но не верить в то, что видел собственными глазами, он не мог.

Борис нырнул в машину. Телохранитель закрыл за ним дверь. Тут же поднялись задние шторки. Игорь занял свое место рядом с водителем. Машина тронулась, вплотную приблизившись к воротам. Алексей махнул рукой и скрылся за дверями особняка. Он медленно поднимался по лестнице. Хмыкая, удивленно пожимая плечами.

— Ну? Как?? — выбежала к нему Валентина.

— Уехал… как… а дальше не знаю. Я вообще ничего не понимаю… что с ним было такое… я уж встречи хотел отменять… вернее пытаться… — Алексей понимал, что отменить встречи он сам… не мог. Такими возможностями обладал только его старший партнер. Да и сделать такое… отменить встречи без видимой на то причины, мог снова… только он.

— Так! Мужики! Ведь через Люсиновскую поедем?

— Да, Борис Владимирович, — четко отвечал водитель, уверенно управляя автомобилем, перестраиваясь из одного ряда в другой и посматривая в зеркала.

— Вот, шикарно. Значит, тормознем на секундочку у Макдональдса, я кофе возьму. Кофе хочу! А там, кстати, классный кофе. А то в офисе не успел ни хрена… Закрутился совсем… — Борис говорил радостным, довольным голосом.

Машина сделала разворот, по Ордынке пересекла Садовое кольцо и сразу в начале Люсиновской улицы, прямо рядом с МакАвто, остановилась. Игорь выскочил первым и открыл дверь со стороны Бориса.

— Вам взять?? — собираясь выбираться из машины и бежать за своим кофе, бодро спросил сопровождающих Борис.

Игорь окинул его коротким взглядом. Взглядом профессионала. Многозначительным, подчеркивающим всю нелепость фразы, произнесенной только что.

— Ох… да… что это я, — Борис, не одевая пальто, не взирая на начавшийся дождь вперемешку со снегом, ринулся к окошку, в котором маячил паренек в очках и красной кепке с козырьком и хорошо узнаваемой надписью. Машина стояла вдоль других, припаркованных авто. Нестеров купил большой бумажный стакан «Американо». Его очередные, модельные, коричневые ботинки на деревянных каблуках скользили по мокро-снежному асфальту. Он протискивался между грязных машин, гордо неся перед собой стакан с кофе, а Игорь, тем временем, перекрыл движение крупному мужчине, который, очевидно, пытался пройти к своему транспортному средству. Игорь так неожиданно для мужчины перекрыл ему дорогу рукой и дождался, пока Нестеров, вместе с кофе прыгнет в авто.

Вольво помчалась по Люсиновской улице вперед, к Варшавскому шоссе, прорываясь в сторону Тулы.

Нестеров сделал вожделенный глоток горячего напитка. Откинул голову на кожаный подголовник. Закрыл глаза и расплылся в улыбке. Теперь… можно было не торопясь подумать, поанализировать, помечтать…

Сейчас он был похож на капризного, болезненного малыша, которого вытащили из песочницы, вымазанного песком, глиной и кошачьими фекалиями и приволокли домой, а дома, сунули под душ и мыли… мыли… мыли. Мыли, а он рыдал! И теперь, его, чистого, прозрачного и душистого, высушенного огромным, полотенцем, нагретым на батарее в ванной, отпустили к себе в детскую комнату и дали любимых солдатиков. Теперь он в них играл, забыв обо всем.

В его голове снова проплывал вчерашний день, китайская чайная и Лариса. Он вспоминал, как хорошо Она чувствовала его, когда он, забываясь и закатывая глаза, рассказывал о фильме «Мой друг Иван Лапшин», а чувствовала и понимала потому, что сама прекрасно, практически наизусть, знала этот киношедевр. Для Нестерова все это было важно. Он истосковался по общению не только с красивой, но и с умной женщиной. А Лариса, Она была хороша во всем.

«„Не упускай из виду“…да… этот фильм… эта сцена… почему-то Она вспомнила именно о ней… мистика какая-то… ведь я отлично помню… тот летний просмотр в Стереокино и ту ночь в поезде… а потом… ведь я не раз в мыслях, мечтах, возвращался к этому фильму. Легкому, довольно пустому, старому, с молодым и великолепным Ришаром… и той сценой в гостинице… со стулом, рыбой… шнуром и пластырем…»

***

«Не упускай из виду». Борис вдруг разобрал эту надпись, сделанную карандашом на трехчасовой видео-кассете «BASF». Он нашел ее в разделе «Комедии» на верхней полке маленькой комнатки видео-проката. Молодой человек, жующий жвачку и надувающий клубничные пузыри, сложил кассеты, взятые Борей в стопку и посчитал деньги. Нестеров брал фильмы обычно на два дня. В пятницу вечером, когда возвращался домой из Ярославля, с учебы. Он привозил уже с собой, как правило, несколько кассет, взятых у новых приятелей по институту и кроме этого, направлялся в видео-прокат.

Догорал сентябрь девяносто первого года. Шел второй курс. Борис… уже больше месяца жил отшельником. Весь первый курс института он гулял и пьянствовал, пропивая деньги, заработанные фарцовкой. Учился и пьянствовал. Все успевал. По ночам раскалывал «орешек знаний» анатомии и физиологии, уткнувшись в Атлас Синельникова, по пятницам пил в Ярославле, с друзьями новыми, уже институтскими, по субботам и воскресениям в Рыбинске с друзьями старыми, а в дни остальные, после занятий, бегал в поисках разливного пива или крепленого вина. Молодой, натренированный организм Нестерова пока с нагрузками справлялся и только ойкал, получая очередную дозу в виде бессонной ночи либо с учебником в руках, либо с бутылкой.

Закончился первый курс, закончились и деньги. Бездарно закончились.

Не спас Бориса даже заработок, привезенный из первой поездки в Крым в стройотряд, на консервный завод. Этот заработок… он сумел потратить в течение одного дня. Точнее двух. Последних субботы и воскресенья августа. У себя в усадьбе. Напоив тридцать или сорок человек.

Собрались стихийно. Поводом послужила мысль об окончании лета и скором начале очередного, учебного года. Нестеров и его школьные друзья отмечали начало именно курса второго, а кто-то, кто тоже был там, начало третьего. А кто-то — четвертого. Кто-то отмечал окончание техникума, а кто-то… пил просто так.

Сама деревня Белово, приходившая в упадок после объявления о сносе в связи с прокладкой газопровода, содрогнулась от страха, словно юная девственница при виде джигита. А дачники, радующиеся последним, теплым денькам, тишине, грибам и яблокам, не спали ночь, опасаясь, что их дома попросту сожгут. Соседи не стали прибегать к активным действиям. Вызывать кого-то или брать в руки колья. Семья Нестеровых слишком много значила для них. Андрей Андреевич, который и формировал вокруг себя этот дачный конгломерат, Владимир Андреевич, лечивший всех и Нестеров младший, Боря, которого знали здесь все без исключения, а некоторые носили его на руках… еще совсем крошечного. Соседи только стояли у окон и качали головами.

«Эх… Боря, Боря…» — говорили они.

Ровно сутки в их доме грохотала музыка. Два дня подряд, вокруг, на поле, возле прудов горели костры. Большие… организованные в бочках, маленькие на которых кто-то жарил мясо, кто-то хлеб с колбасой, а тем, кому не доставалось не того ни другого, жарили лесные грибы и коренья.

Два дня по деревне, округе, лесам и полям… шатались какие-то пьяные личности, падая в траву, припадая к березам и засовывая пальцы в рот для вызова рвотного рефлекса. Всем было весело вокруг, а группа юношей даже пыталась угнать моторную лодку…

Периодически ревел мотор «Уазика», подаренного заводом прославленному Андрею Андреевичу, бессменному главному инженеру, а затем и директору, когда провожали на пенсию. Машина пролетала мимо домов то в одну, то в другую сторону несколько раз. Рулил сам Борис, держа неизменную сигарету в зубах. Соседи замечали только, как странно менялась его одежда. Днем футболка, затем вызывающая рубашка с невнятным рисунком, вечером фуфайка и красная бейсболка американского гольфклуба. Сигарета и вытаращенные глаза только оставались прежними. Последний раз огоньки фар проскакали уже поздно вечером и только потом шум мотора стих.

Сын мэра города Андрей Канаев, тоже студент-медик, окончивший, как и Нестеров, первый курс, проходивший летнюю, санитарскую практику не в больнице, а почему-то на мясокомбинате, привез с собой эмалированное, двенадцатилитровое ведро маринованного мяса. Его одноклассник, студент местного авиационного института и сын одного из городских, милицейских начальников, привез себя, шампуры и подругу. Девицы… еще какие-то харчи, в виде банок с зеленым содержимым, а школьный друг Бори, Леня — огромную кастрюлю натушенной мамой картошки с мясом. Все остальное — водку, пиво в бидонах и пластиковых бутылках, жаренные эскалопы и ромштексы, сыр, колбасу, оплачивал и доставлял сам Боря. Ну а помидоры, огурцы и яблоки привозить было не нужно. Они лежали в ящиках и радостно ждали гостей.

Приехали утром в субботу. Первая группа молодых людей уединилась сразу, захватив с собой почему-то батон белого хлеба, банку майонеза и несколько бутылок «Пшеничной». Уже через час двое из той группы остались лежать между грядками, прикрытые для тепла картонками и лопухами.

На другой стороне дома, Канаев созвал всех девиц вокруг мангала и театрально жарил шашлык. Девушки подносили ему стакан, заполненный водкой примерно на треть, с интервалом в пятнадцать минут. Канаев, как хирург, с поднятыми руками, засученными рукавами, нанизывал мясо на шампуры, а девицы, сопровождая это все звонким хохотом, опрокидывали ему водку прямо в рот. Через пару часов, на виду у всей изумленной публики, по дороге в сторону лыжной базы, прокатился мотороллер «Муравей», на котором когда-то, Андрей Андреевич любил перевозить сено, часто привлекая к вождению внука. Но ни деда, ни внука там не было. Рулил неизвестный молодой человек, в штанах, сапогах, выправленной рубашке, толстовке и почему-то в вязанной шапочке на голове, а сзади, в кузове, сидели другие неизвестные, группой из пяти человек, напротив друг друга. С нахмуренными бровями они тихо пели песню «Комсомольцы-добровольцы» и пили водку прямо из горлышка. Пили аккуратно, сосредоточенно, передавая бутылку из руки в руки, стараясь ничего не пролить.

Все стихло часам к пяти утра воскресенья. Дом затрясся от храпа и стонов.

Утром… солнышко сменилось моросящим дождиком. Стало совсем тихо. Из дома никто не выходил. Соседи начали успокаиваться и даже забывать все то, что на их глазах происходило еще вчера.

В районе одиннадцати часов утра на тропинке, поднимающейся в деревню от ручья, появилась девушка. Стройная, симпатичная брюнетка с прямыми, длинными волосами, в джинсах в обтяжку и курточке. В руках она несла большой, яркий пакет с иностранными надписями. Лицо выражало явное недовольство. Поднявшись в деревню, она остановилась, озираясь. Кто-то из проходящих мимо показал ей, где находится усадьба Нестеровых…

Девушка с пакетом постучалась в дверь крыльца и, не дождавшись реакции, вошла. Ее встретили темный, длинный коридор, запахи меда, яблок, теплых, нагретых летом, бревен, скрип широких, деревянных половиц. В темноте просматривались двери, массивные, высокие, справа и слева. За одной из них девушка услышала голоса и звон посуды…

В самой большой комнате, обращенной окнами в сад перед домом, с огромной, русской печью с лежанкой, камином и круглым столом, сидели люди. Человек около семи. Исключительно молодых людей. Без девушек.

На столе, покрытым тканью с разноразмерными, разноцветными пятнами от еды, мало напоминающей скатерть, стояли чайник, чашки, стаканы, огромное блюдо с кусками холодного мяса и лука, грязные тарелки, несколько бутылок водки, целых, непочатых, заполненных на половину или на треть. Беспорядочно разбросанные вилки вполне гармонично сочетались с огрызками от яблок, надкушенными кусками белого и черного хлеба, сыра. В комнате висел стойкий запах перегара, смешанный с запахами березовых дров и печного дымка.

Вошедшая девушка окинула взглядом всех и Бориса нашла не сразу. Он не сидел, а лежал. На диване, за спинами сидящих. Лежал на боку, поджав ноги, в подсыхающих джинсах и толстовке, точно так же, как и полтора года назад, зимой. На свое семнадцатилетие…

Девушка, ничуть не смутившись, достала из пакета бутылку шампанского и водрузила ее по центру стола, нарочито воткнув в лужицу меда.

Теперь… «натюрморт» был завершен.

Личности, которые сидели вокруг стола, замолчали. Все это больше походило на театральную мизансцену из спектакля по очередной пьесе незабвенного Островского.

Сидят за столом люди, говорят и появляется гость. Все присутствующие умолкают.

Красавица, оттенившая перегар ароматами французских духов, свежести, утренней прогулки, с бутылкой шампанского «брют» и виноградом, на фоне людей, трезвеющих и не очень, в одеждах, попорченных кетчупом, майонезом, маслом от шпрот, крошками, кольцами маринованного лука и пятнами от рвотных масс, выглядела словно «святая» среди безумных и страждущих.

«Крутые», черные кудри Канаева, напитанные алкоголем, поднимались над головой и напоминали пух одуванчика, готовый взлететь при малейшем дуновении ветра. Леня, в грязно-зеленом, вязаном свитере с рисунком в виде каких-то людей, встречающих некий летательный аппарат и машущих руками, с рыжими, всклокоченными волосами и влажным от спиртовых паров, лбом, открыл от изумления рот, обнажив еще не проглоченный кусочек сыра. Он никак не предполагал увидеть здесь, утром… девушку, такую красивую, да еще и работающую учительницей в школе, которую недавно закончил. Что-то отдаленно напоминало ему, что у друга его Бориса когда-то был с ней роман. Настоящий, школьный роман.

Канаев, вспомнив о вежливости, поднял левую руку, словно робот и совершенно молча, жестом, пригласил девушку к столу.

Леня, не отрывая от нее своих замутненных, влажных глаз, не закрывая рот, правой рукой стал пытаться нащупать спину или плечо друга, который валялся за его спиной.

Нестеров оторвал голову от подушки. Оторвал с трудом, превозмогая себя. Голова, оказавшись в вертикальном положении, закачалось. Открылись отекшие глаза. Они всматривались в Елену. Борис часто моргал, очевидно, пытаясь убедиться в реальности происходящего. В реальности увиденного. Навернулись крупные слезы.

Она присела на край поданного кем-то стула. Тишину нарушил хлопок вылетающей пробки из бутылки шампанского. Забулькала водка. Зашумел чайник. Закряхтели люди. Появились добродушные, наивные улыбки. А Боря… Боря молчал и смотрел на Лену, не отрываясь.

Молодые люди, прихлебывая водку, шампанское и чай, пожаловались появившейся фее на своих неблагодарных подруг, которые, оценив масштаб бедствия с точки зрения предстоящей уборки и воспользовавшись их крепким, чудодейственным сном, рано утром, под покровом тумана, покинули дом и деревню.

Красавица, слушая это, звонко смеялась. Нестеров только улыбался и по-прежнему молчал.

После полудня, протрезвев или похмелившись, все дружно мыли посуду и наводили порядок. Хохотали, рассказывали похабные анекдоты. К вечеру торжественно уехали. Забрали с собой тело Канаева, не справившегося со вторым, тяжелым, захлестнувшим его окончательно, приступом опьянения. В доме остался Борис. И она. Елена Николаевна Лебардина. Учительница английского языка начальных классов спецшколы.

По голове его стучали большие, деревянные киянки из школьных мастерских. «Почему она решила приехать?» «Как она добралась?» «Зачем…?»

— А ты видел, в каком состоянии машина? Она стоит за домом… видел? — вдруг спросила она.

Начинало темнеть. Дождь прекратился совсем. Становилось почему-то теплее. Деревня пустела. Минутки воскресенья таяли.

За домом стоял брошенный «Уазик». Именно брошенный. Не запертый на ключ. Весь залитый грязью. Комья земли лежали на капоте и тентовой крыше. На лобовом стекле, забрызганном коричневыми пятнами, выделялись два треугольника, обращенные основанием к низу, вырезанных щетками.

— Скажи… Борь… только честно, ты не встретил меня сегодня утром, потому что не смог?

Ответа не последовало, только перестали стучать киянки. Боль стала проходить. Наступала ясность. Вчера, Борис Нестеров, поздно вечером, в состоянии сильного алкогольного опьянения, сев за руль, отправился на базу. Помчался, освещая дорогу фарами и поднимая потоки грязной воды из луж до небес. Он хотел позвонить. Позвонить ей… Он хотел увидеть ее. Прямо сейчас. А она, вопреки его желаниям, смогла приехать только утром, и он… обещал ее встретить. Обещал, но как это часто бывает в таких ситуациях, об обещании забыл. «Хотел, как лучше. Но получилось как всегда» — именно эта знаменитая фраза отражала суть произошедшего.

Елена покачала головой.

— Дурак ты, Нестеров. Дурак… и плохо кончишь.

Елена сидела на переднем сидении грязного «уазика». Мотор работал. Борис закрывал двери. Сумерки сгущались. Звучно хлопнула дверь, и машина тронулась. Они медленно ехали по дороге вдоль поля. Борис управлял неуверенно. Его левая нога еле-еле дважды выжимала сцепление, а правая рука, слабая, словно после инсульта, натужно, рывками, переключала передачи. На стекло летели листья. От лета не осталось и следа. Длинные, уже желтеющие травины, крапива, торчащие между проторенными колеями склоняли свои головы под тяжестью надвигающейся «горы». Стальной и пахнущей горячим мотором, и бензином.

Машина спустилась к реке и остановилась. Речная вода, которую Борис зачерпывал в пластмассовое ведро, холодила руки, трезвила, добавляла сил. Он уже живее, более споро, поднимался с наполненным ведром от кромки реки наверх, на мыс, к автомобилю. Лена сидела рядом, на камне, покрытым мхом, смотрела на противоположный берег и не торопливо курила.

Вот здесь, пять лет назад, впервые, он ее поцеловал…

С капота стекала речная вода, выплеснутая из ведра. Загорелись бакены. Тихо и пусто было вокруг. Чуточку тоскливо. Неопределенно. Листки ушедшего времени перелистнулись быстро, на одном только вдохе. Не один из них не выпал, только загнулись уголки…

Борис и Елена словно прощались с этим местом. С этой рекой. И друг с другом.

Поверхностно смыв пугающую грязь, они отправились дальше, в сторону базы, откуда еще вчера Нестеров звонил Елене. Там она оставила свою беленькую «восьмерку» и, не дождавшись Бориса, прошагала полтора километра пешком. Она могла и уехать, но все же пришла…

Ключи от «уазика», по давней традиции, Борис оставил у техников на базе. Они повесили его на крючок.

Вечерние краски сгустились совсем. Опускался туман. Перед белой машинкой, подсвечивающей пространство позади себя красными фонарями, открылись ворота. Машина поднялась на гору и окончательно скрылась из вида. Хлопнула дверь будки возле ворот. Залаяли собаки.

Казалось, что время остановилось совсем. А оно… просто летело с бешеной скоростью.

В городе они решили — если дома у Нестерова никого, то он быстро поднимется в квартиру и украдкой, словно вор, соберет вещи, оставит записку о том, что уехал в институт и исчезнет. Исчезнет у Лены. Побудет у нее до завтра, до понедельника и только потом поедет в институт. Его не контролировал никто. Уже давно.

Так и случилось. Его окна не горели. Елена ждала его в машине.

У нее дома, в уютной и почему-то теплой квартире, Борису стало плохо. Он попробовал что-то съесть и его несколько раз вырвало.

— Дурачок ты, Нестеров… и плохо кончишь, — в очередной раз повторила Елена, постелив ему в комнате на диване.

Он пытался заснуть, дрожа и натягивая на себя теплый плед. В комнате, в которой когда-то, впервые, под звуки видеоклипа песенки «Wonderful life», он стал мужчиной. В шестнадцать лет. В комнате, в которой он, впервые, прикоснулся к «оголенным проводам» отношений, скрытых от посторонних глаз.

Теперь… спустя почти месяц, он брел один, с пакетом, наполненным видеокассетами. С наушниками в ушах и «Depeche Mode» на кассете в плеере «Sony Walkman». Брел в полном одиночестве. Не узнавая города, в котором заканчивал школу. Не узнавая лица прохожих, погоду, запахи. Не встречая знакомых. Все здесь вдруг стало чужим. Неузнаваемым. Телефоны молчали. Кто-то уехал в Америку, кто-то собирался жениться. Кто-то просто покинул этот город. Елена уволилась из школы и уехала. Навсегда. Ему ничего не сказав. Ему никто и ничего не говорил. Так быстро все развалилось, закончилось, исчезло, сломалось.

Борис шел быстрее, стараясь скорее покинуть улицу. Спрятаться в своей комнате в родительской квартире. Запереться. Занавесить окна и поставить кассету…

Так протекали его выходные уже на протяжении месяца. В абсолютном одиночестве и отрешенности. Каждую пятницу или субботу он приезжал домой. Отвечал на одни и те же вопросы родителей, ел и уходил в свою комнату. На кровать, к видео-двойке Sony, напоминающей о былом, фильмам… и грусти к самому себе, мыслям, мечтам, ожиданиям. Его руки уже скоро как год не касались клавиш…

Борис скрылся за дверью подъезда. С радостью «маленького» человека, сбежавшего от людей. Через ступеньку, прыжками, поднялся на третий этаж. Он хотел, как можно скорее добраться домой. Родители лежали в гостиной на разобранном диване перед телевизором и молчали. Он тихо насыпал в тарелку сваренные макароны, бросил кусок сливочного масла, натер туда сыра и юркнул в свою комнату. Теперь… можно было оставаться с собой как минимум до утра. И с фильмом «Не упускай из виду», за которым Борис решил спрятаться от мира, как за высокой, непроницаемой стеной. Он выключил свет и поставил кассету. Застывшее сердце ожило. Борис сел вплотную к маленькому телевизору и взял в руки пульт. Полетели вперед кадры. А вот и рыболовная шхуна, рыба в сетях, гостиничный номер… и коварная улыбка очаровательной Жанетт. А вот и стул… растерянный Пьер… а здесь… «стоп».

Снова мелькнул перед глазами Невский… и бессонная ночь на вагонной полке. Стало даже не по себе. Он лег, оставив кадр «висеть». Закрыл глаза. Жанетт и Пьер согрели его, став лучшими друзьями. Вся эта сегодняшняя жизнь стерлась, как мел со школьной доски.

Через пару часов кровать его заскрипела. Он сел, поставив свои босые ноги на прохладный, паркетный пол. Его руки повисли на коленях, словно сухие ветки. Видеомагнитофон и телевизор уже давно перешли в спящий режим, закрыв глаза, задернув шторы, напоминая о себе только красными, приветливыми огоньками. Его голова опустилась. Руки крутили невидимый калейдоскоп. Причудливые, поражающие воображение, узоры вдруг рассыпались. Цветные осколки не складывались, но сбивались в уродливые, ужасающие картинки.

***

Машина мчалась по Варшавке. В крайне левом ряду, помигивая фарами, предлагая уступить дорогу. Нестеров, загородившись от дороги шторками, ровно так, как когда-то он загораживался от повседневного бытия французским фильмом, о котором вдруг вспомнила вчера Лариса, сложил руки на груди, наклонился, затем снова откинулся. Он не находил себе места. Волны тепла, вызванные недавним Ее звонком, воспоминаниями о вчерашней встрече сменялись холодом, темнотой, преследовавшими его все последнее время. Он словно попал в свою внутреннюю весну… в конце календарной осени, в весну, когда на солнце становилось уже тепло, а в тени, падающей от домов, было еще откровенно холодно.

Он снова покрутил калейдоскоп и заглянул внутрь. Темные, невыразительные цвета сменялись на светлые, песочные, нежно розовые. Появлялись рисунки, напоминающие улыбки Ларисы… Жанетт. Трубку можно было крутить смелее и не бояться заглядывать.

В Туле Нестеров прекрасно провел обе встречи. Работал вдохновенно, на душевном подъеме. Обсудил с банкирами все детали предстоящих транзакций, нюансы договоров. Шло все своим чередом и с тульскими бандитами. Они получили деньги и тут же нарисовали ему новую «тему», связанную с Новомосковским химкомбинатом. Нестеров, словно опытный гимнаст, ухватился за брошенный шест и тут же выдвинул профессиональное предложение о том, как по нему забраться. До самого верха. Забраться и вытянув руку, снять, подвешенную высоко под потолком, корзинку с золотыми монетами.

Водитель и телохранитель четко, по минутам, как предписано, без единой помарки, выполняли свою работу. Не возникло задержек, осложнений, опасностей. Он сообщал обо всех своих передвижениях Алексею… и Ларисе. Он отказался остаться. Отказался от предложенной бани с девочками. В районе полуночи вернулся в Москву и сразу поехал домой. Дома, сбросив ботинки и пальто, он плеснул в бокал коньяк и доложил Ларисе о том, что приехал. Написал сообщение и получил нежный, ласковый ответ. Пожелал Ей спокойной ночи… и прошел к окну. Изменил его сложную геометрию, дав возможность свежему, уже почти зимнему, ночному, московскому воздуху вторгнуться в его холостяцкую, шикарную нору. Нестеров глубоко дышал и вслушивался. Где-то там шумело Садовое… а за ним… засыпала Лариса. Он чувствовал Ее запах в этом духе ночной Москвы.

Год неумолимо приближался к своему завершению, финишной черте. Нестеров зашел на последний «круг», на декабрь. Последние несколько лет он давался ему плохо, отнимая от «закисленной» души последние силы. Борис проходил этот круг с надрывом, сменив бег на шаг, считая метры до ленточки.

Он делал так всегда, суеверно принимая тридцать первое число за некую, очередную, жизненную черту. Черту, которую требовалось преодолеть. Черту, за которой всегда будет легче. За сутки или двое до нее, он традиционно садился в кресло в кабинете и перелистывал страницы ежедневника. Ставил точку. За несколько часов до полуночи он принимал душ, смывая с себя пот, усталость, старясь забыть о пройденной дистанции. Думая уже о новой, веря в то, что вот на этот раз, он пройдет ее лучше, быстрее, ворвется в следующий сезон победителем. Но годы шли, а форма так и не приходила. Сил становилось все меньше. Мечты о глобальном, вселенском успехе таяли, как утренние грезы.

На этом последнем круге, Нестеров, как правило, становился невыносим. Вечно раздраженный, неудовлетворенный, больной, лающий, он становился обузой, помехой для всех. Даже для партнеров, которые жили за счет его дела. Ведь все готовились встречать новый год, настраивались, бегали по нарядной Москве в поиске каких-то приятных вещей. А он… расплескивал деготь вокруг себя и на всех, не делая исключений.

Борис походил на странного лыжника, которого гнали на финиш, сообщая отставание, а он только ругался, порой не прилично, пытаясь ткнуть палкой каждого, кто напомнит о времени…

Второе дыхание открылось впервые. Нестеров перестал огрызаться на тех, кто его подгонял. Он только бежал, бежал быстрее, отыгрывая секунды, несмотря на то, что пройденная дистанция стала одной из самой тяжелой в его жизни, трудной, изматывающей.

С Борисом произошла странная метаморфоза. Он больше не нуждался в подгоняющих и криках «Давай, давай!». Он работал сам. Работал, словно знал о награде. Награде, которую неожиданно посулила сама судьба. Открылось даже не второе, но третье дыхание.

Борис, на радость партнеров, а особенно Алексея, вдруг сам, именно САМ составил список лиц, которых он собирался поздравлять. Туда вошли и старые клиенты, и недавние и даже те, с которыми только шли переговоры. Кабинет заполнялся красивыми коробками, пакетами, корзинами, бутылками вина, шампанского, коньяка. Нестеров, прямо с утра, брал список и вычеркивал людей, которых навещал накануне. Отмечал тех, к кому собирался сегодня. Пил кофе, воодушевленно и с удовольствием курил. Обсуждал все текущие дела. Много подписывал. Генерировал идеи и хорошее настроение. Симфонический оркестр под названием «Империя Нестерова» снова заиграл стройно, мощно, заставляя слушателей переживать. На столе, перед ним, теперь лежали все его мобильные телефоны, заброшенные в дальние углы еще совсем недавно. И как прежде они звонили с промежутком в несколько минут или секунд. Звонили, гудели, то один, то другой. И Нестеров отвечал. Отвечал на каждый вызов. С нескрываемым удовольствием, неподдельной заинтересованностью в голосе, готовый решить любую проблему, придумать идею, просто поболтать или пожелать хорошего дня. Он дышал, розовел, креп. Финишный круг давался ему неожиданно легко. Так легко, что казалось — изнуряющей, опустошающей, драматической дистанции, которая предшествовала, вовсе и не было.

Они не встречались. Лара принимала зачеты, закрывала семестр, занималась с учениками. Они не встречались, и Нестеров относился к этому хорошо, вдумчиво, легко, отгоняя все ненужные, запрещенные мысли. Это получалось. Он довольствовался сообщениями в течение дня, пожеланиями доброго утра и доброй ночи, короткими звонками. Он жил, держа в руке телефон, тот, от которого начинался хрупкий мостик к Ларисе, словно талисман. Канаты мостика становились толще, прочнее. С каждым днем их становилось все больше. Мостик качался, но канаты держали.

Почти каждый день, вечером, Нестеров, проезжая по Большой Никитской, останавливался возле дома Ларисы и всматривался в окна. Втягивал ноздрями воздух. Посылал невидимый поцелуй. Дома… он дышал рядом с открытым окном, словно повторяя какую-то мантру, придуманную им самим.

Звонили старые подруги. Что-то предлагая, высказывая горячее желание увидеться, задавая неудобные, но вполне ожидаемые вопросы. Борис отвечал, ощущая себя Костиком из «Покровских ворот». Рассказывал о длительной командировке. О Ноевом ковчеге, о спасении мира. Об эмиграции и Храме Весталок.

Он работал топором, разрубая опоры мосточков через ручейки. Становился заправским минером, взрывая опоры крупных виадуков, оставляя нетронутым лишь один, хрустальный мост…

По мере приближения законного финиша, Нестеров все больше мечтал, фантазировал, представлял. Он думал о тридцать первом числе. О ночи с тридцать первого на первое. О том, о чем он будет с Ней говорить, чем радовать, чем удивлять. Не давал покоя и фильм… которого они коснулись там в чайной и который повис в воображении у Бориса… вероломной улыбкой, но не Жанетт, а Ларисы. В том числе и об этом можно было поговорить в эту ночь. Конечно вообще о кино и об этом простом, даже глупом французском фильме. Затронуть его вновь. Вскользь. Деликатно. Попробовать разобраться в таинственной, неясной природе этого странного совпадения, которое кололо. Словно инородное тело.

Нестеров даже сделал несколько звонков в рестораны Москвы, славящиеся именно уютом, романтичностью, дающих возможность женщине и мужчине уединиться, поговорить о сокровенном.

Он мечтал и звонил, но у Ларисы не спрашивал. Неожиданно Она сказала об этом сама.

— Ты знаешь… Борь, у нас есть традиция. Уже несколько лет, на католическое Рождество, мы с мамой уезжаем в Италию. На новый год мы там и возвращаемся, как правило, числа пятого января. А уезжаем… числа двадцатого, двадцать второго.

— В Италию…? — Борис содрогнулся. Нахлынул жар. Тяжелый, наполненный до краев, бокал, словно выскользнул из рук, готовясь к стремительному падению на твердый пол и разрушению.

— Да… в Италию. Подруга мамы, Инесса, там живет. В Вероне. Мы каждый год ее навещаем. Летим в Милан, а затем едем в Верону.

Нестеров молчал.

— Вот что… дорогой. Я не говорила тебе об этом раньше и это конечно плохо. Не было подходящего случая. Я тебя понимаю… ты огорчен… немного расстроена и я. Но Борь, я тебя очень прошу запомнить все, что я сейчас тебе скажу. Я тебя очень прошу не делать НИКАКИХ выводов в связи с этим. НИКАКИХ. Абсолютно никаких. Ты меня понял? Это наша традиция. Две недели пролетят незаметно, — Лариса говорила эмоционально, проникновенно. Борис чувствовал Ее легкое волнение. Ласковую улыбку, когда она говорила о двух неделях, которые пролетят. Это передалось… Жар сменился ознобом. Пальцы удержали бокал.

Нестеров явился сам себе прыгуном с вышки. Но не в воду, а на ту сторону мрачной жизни. На сторону светлую. Нужно было собраться и прыгнуть. До прыжка оставались минуты. Но вдруг… песочные часы кто-то перевернул и отсчет пошел снова. Нестерову дали еще время насладиться предвкушением прыжка, полета, погружения в свет. Он отошел от края, обмотался теплым полотенцем, чтобы согреться.

— Ларочка… может нужна моя помощь? Вас проводить? — Нестеров говорил это радостно, чуточку услужливо.

— Боренька… мы вылетаем двадцатого… утром… провожать не стоит. Мамин водитель нас отвезет. Не беспокойся, пожалуйста. И не о чем плохом не думай! Будь хорошим мальчиком… — эта последняя фраза прозвучала впервые.

— Конечно, конечно, как скажешь! Я буду хорошим мальчиком… — он выдавил эти последние слова из себя не натужно, но легко, словно хвастаясь, со слепой гордостью выставляя напоказ то, что так долго скрывал. — И буду ждать… Лар…

— Вот и умничка! А мы двадцатого и двадцать первого побудем в Милане, а потом в Верону. А там посмотрим… возможно съездим в Венецию на Рождество…

— В Венецию?

— Да… в Венецию… — чуть удивленно отвечала Лариса, чувствуя перемену в голосе Бориса. — Уверена, что ты там бывал, хоть и не рассказывал, я права?

— Да… Лар… бывал.

— И в Милане? И в Вероне? Катался на лыжах?

— Да… и на лыжах, тоже, — Нестеров отвечал неуклюже, скомкано.

— Я приеду, и мы поделимся ощущениями… ведь ты хочешь мне все рассказать? Я догадывалась о том, что ты ТАМ был, но не знала наверняка… только догадывалась. Северная Италия… одно из моих любимых мест в Европе.

— Конечно… Ларочка.

Борис вздохнул. Его тяжелый вздох смешался с рыком. Словно у льва, некогда дикого, но прирученного, сидящего на тумбе и жаждущего прыгнуть в горящий обруч.

Он действительно был там. Полгода назад, весной. В течение целых двух месяцев. Не отдыхал, не катался на лыжах, но скрывался.

Двадцатого декабря Виленкины улетели. Рейсом на Милан, в девять утра. Самолет взлетал, а Борис Нестеров, будучи уже в офисе, смотрел в окно, на декабрьское, утреннее, подернутое темно-голубой дымкой, небо и провожал. Мысленно он был там. В том самолете. С Ней и Ее мамой, которую рисовал только в воображении.

Заскучал. Неистово. Сразу, как только самолет поднялся в воздух. Стало труднее дышать. Он закурил, затянулся и почувствовал себя не важно. Закружилась голова. Борис не стал докуривать, бросил сигарету и попытался отвлечься. Кто-то позвонил.

Через три часа Лариса написала ему сообщение. Коротенькое, но такое ясное, солнечное. Сообщила о благополучном прилете.

Переписка между Россией и Италией наладилась. В том же режиме. Борис работал, поздравлял, встречался, всех поражал и писал. Писал Ларисе сам и отвечал на письма Ее. Писал эмоционально, вкладывая себя, все что знал и чувствовал в каждую букву, запятую, точку, многоточие…

Двадцать второго Виленкины прибыли в Верону. А еще через день, Лариса сообщила Нестерову о принятом решении все же на Рождество поехать в Венецию.

Однажды Нестеров написал: «Ларочка… вы уже там?»

«Да, Боренька, уже в Венеции. Вот только недавно приехали», — Она добавила смайлик.

«Лар… а где вы сейчас?»

«Площадь Рима… Борь… а где же еще… садимся в катер-такси…»

Нестерову стало нехорошо. Он отставил в сторону тарелку с куском мяса. Сделал глоток воды, смочив моментально высохшие губы и рот.

— Дядь… что случилось? Ты бледный…

***

Трое импозантных мужчин, вышедших на станции Санта-Лючия из поезда Милан-Венеция, почти синхронно, одели солнцезащитные очки.

Алексей Тихомиров, Сергей Статный и Максим Монин прибыли в Венецию из Милана. Еще сегодня утром их провожала апрельская Москва. Нагрянули эти щеголеватые господа с одной целью — найти Бориса Нестерова. Найти и договориться. Настоять на возвращении в Москву. На восстановлении отношений. Деловых, партнерских, дружеских наконец. На восстановлении общего дела.

Около трех недель назад в офисе банка в Мерзляковском переулке они крупно, размашисто поссорились. Отвесив друг другу взаимные оскорбления. Монин, который играл в ссоре «первую скрипку», назвал Бориса «наглым щенком».

Максим владел контрольным пакетом их общего банка. Борис имел в нем одиннадцать процентов и являлся младшим партнером. В структуре собственников страховой компании, промежуточных брокеров, консалтинговой фирмы, которые все без исключения имели расчетные счета в банке Макса, картина отличалась зеркально. Нестеров владел контрольным пакетом везде, а пресловутый Монин, вместе с Тихомировым и Статным, наоборот — пакетом блокирующим. Статный занимал должность заместителя правления банка, а Алексей — заместителя генерального директора страховой компании. Оба получали зарплату, как ведущие менеджеры. Оба получали доходы от бизнеса. Все вместе дружили, но Алексей тяготел к Нестерову и в работе, и по духу. Сергей Петрович Статный, самый старший из концессионеров по возрасту, Нестерова безмерно уважал, но держал нейтралитет. Монин же… в силу своего неуемного, напористого, беспринципного характера и маленького роста, слыл «Наполеоном». Он старался доминировать, подчинять, зарабатывать больше остальных и никогда и никому не доверял.

Теперь Монин посчитал, что Нестеров его обманул. Остальных, а главное — его. Скрыл прибыль. Вывел на свои счета в Латвию. Больше чем пол миллиона долларов по итогам первого квартала. Нестеров, предъявленного обвинения не принял. Обиделся и даже не попытался доказать обратное. А мог. Но не стал. Не захотел. Сила нанесенной Максом обиды затмила все, даже здравый смысл и способность трезво рассуждать. Оба пришли в ярость. Статный и Тихомиров молчали. Молчали, догадываясь о правоте Нестерова, но только догадываясь. Опровергнуть идущего в атаку Монина фактами, они не могли и поэтому, просто молчали. Борис в приталенной рубашке в крупную полоску, купленную недавно в Париже, синем костюмчике по фигуре, без галстука, вскочил. Покрылся пятнами. Сунул руки в карманы элегантных брюк. Посмотрел на всех не мигающими, какими-то почти не живыми глазами и вышел из переговорной, хлопнув дверью.

Через два часа, в кофейне на Малой Дмитровке напротив театра «Ленком», Нестеров заливал в себя коньяк. Заказывал сразу два бокала по пятьдесят и заливал. Заказывал снова. Рядом остывало кофе. А напротив сидела растерянная Эмма Маркарьян, в сером офисном пиджачке, белоснежной блузке, с уже смягченным, «вечерним», «уставшим» воротничком, курила, разговаривала с кем-то по телефону, будто отвлеченно и умышленно затягивала беседу. Она, молодой, но уже главный бухгалтер, пыталась настроиться на спектакль. Состояние театрального спутника не радовало, вызывало опасение, легкую тревогу, а главное — разочарование. Эмма прекрасно знала, как Борис реагирует на возникающие проблемы. Что с ним происходит. Как он меняется в лице, замыкается, становится странным, уязвимым, словно рыжий котенок, взъерошенный, загнанный в угол толпой ребятишек в детском саду. А сейчас этот «котенок» еще и нещадно пил. Говорить не хотел. Только пил. До начала спектакля оставалось еще минут пятнадцать и молодая, но уже смышленая Эммочка, коротала время в телефонных разговорах, не обращая на Бориса внимание. Делая вид, что не обращала. А Борис это ценил. Они встречались не чаще раза в две-три недели, но с каким-то редким, трудно поддающимся описанию либо сравнению, удовольствием. Удовольствием двух людей противоположного пола. В большом городе. Понимая абсолютную бесперспективность встреч. Бесперспективность еще и потому, что Эмма, коренная москвичка, но потомственная, ортодоксальная, григорианская армянка, посещающая храм, искренне симпатизирующая Нестерову, замуж за него, даже если и захотела, выйти бы никогда не смогла. И даже те редкие, дневные сеансы постельной любви, в номере «Люкс» гостиницы «Сретенская», проводились в строжайшем секрете, под завесой тайны, без регистрации.

Нетрезвый, подавленный Нестеров честно и мужественно отбыл первую часть спектакля вплоть до самого антракта. Огорчать Эмму он не хотел, но и остаться на вторую часть никак не мог. Он должен был думать. Думать о завтрашнем дне. Думать о следующем «шахматном ходе», не понаслышке зная, как делается бизнес в столице. И как быстро принимаются решения, стремительно меняется ситуация. Нестеров чмокнул Эммочку в округлую щечку с черной родинкой и исчез. Эмма облегченно выдохнула и осталась.

Он шел по Малой Дмитровке в сторону Садового кольца, курил. Там он хотел перейти на противоположную сторону и поймать машину. Где-то посидеть и освежиться пивком. Отправиться домой и уже завтра вступать в следующий поединок. Нестеров чувствовал, как Максим Монин, придя в себя после дверного хлопка, помчался на встречу с Романом Кухмистеровым, рейдерских дел мастером и «решалой» по своему основному роду деятельности, имеющим папу — генерала Управления по борьбе с оборотом наркотиков и тесные связи с саранскими «отмороженными» пацанами. Помчался в надежде приструнить партнера. Довести дело до «ума», до ЕГО «ума». До логического завершения. Утереть Нестерову, на виду у всех, его длинный арийско-еврейский нос.

На следующий день, рано утром, в офисе на Таганке появился адвокат Нестерова, некий важный «хлющ» с удостоверением высокого чина из Симоновской прокуратуры и крупный представитель Солнцевской ОПГ. Они ждали гостей. Любых. Нежданных, которые вскоре и появились. Рому Кухмистерова в сопровождении папы и крепких, вооруженных молодых людей из лесистой Мордовии. Представитель «Солнцевских», выявив старшего из мордовских ребят, дал пояснения в отношении нецелесообразности всей затеи. Те удалились. Их «сдуло» ветром. Смыло в водоворот унитаза напором воды. Молодой подполковник прокуратуры предложил генералу ОБНОНа взвесить все возможные, в том числе и уголовные риски, связанные с его появлением в весьма сомнительном офисе в центре Москвы. Адвокат разговаривал с Романом. Как отец, как старший товарищ, безэмоционально, но цветисто увещевая подумать своих оппонентов о последствиях столь решительных, а главное — безрассудных действий. Кухмистеров «кипел», но, теряя тяжелую конницу в виде папы и мордовских бойцов, вырваться «пару» наружу окончательно, не позволял.

Сам Борис Нестеров в этой замечательной компании так и не появился. Умышленно.

В этот момент, шагая по «зеленому коридору» аэропорта «Шереметьево» в направлении паспортного контроля, он мысленно прощался с родиной. На всякий случай, допуская невозвращение. Пугающая «темнота», сгущающаяся, вызванная резким и весьма болезненным ухудшением отношений между концессионерами и непредсказуемой реакцией одного из них, наводила Бориса на мысли. Далеко не радужные. Любые действия, даже отдаленно сопряженные с каким-либо насилием и тем более — ограничением свободы личного пространства, вызывали у него выраженное, беспокойство, граничащее с паникой, необузданным страхом. Лихие годы бизнеса, управление крупными деньгами, высокие, неконтролируемые доходы и игры по «мужским» правилам ничуть не закалили Бориса. Его «кожа» не стала грубой, толстой, непробиваемой, но еще более уязвимой, чувствительной… воспаленной. Стучало сердце чаще обычного. Пропадал аппетит. Волнительные вспышки «разбирали» Нестерова по частям. Он начинал усиленно принимать алкоголь и искал одиночества. В нем мозг работал лучше, четче, спокойнее, правильнее. Нужно было его только найти… это одиночество. Одиночество… и безопасное место.

Пока адвокат разъяснял Роману Кухмистерову реальное положение вещей вокруг возникшего конфликта, Борис уже жадно поглощал шереметьевский Гинесс в зоне Duty Free. Он скинул солнцезащитные очки, скрывающие лицо от апрельского солнца и посторонних людей, потер уставшие, «красные» глаза и посмотрел на часы. Посадка в самолет, вылетающий в Рим, должна начаться через двадцать минут. Борис оглянулся. Мирно беседующие и ждущие своих самолетов люди, подозрения и опасения не вызывали. Оставалось только следить за стрелкой часов. Третий бокал темного, вкусного, хмельного пива, приветливый тон диспетчеров, ароматы кофе и парфюма, погружали в неожиданное, сладостное состояние собственной неузнаваемости. Картина вокруг менялась, плыла. Какие-то серьезные мысли или решения, разом зависли.

«Пошли все к черту… надоели…» — подумал Борис.

Самолет взлетел и понес его подальше от беды, тоски, опасности, неудовлетворенности…

Из Италии он позвонил. Сделал более сотни звонков. Разным людям, имеющим отношение к его бизнесу. Крупным «китам», средним, зубастым «акулам», «рыбам» по скромнее. Оповестил своих на Кипре, в Латвии. Откликнулись все без исключения. Остановились платежи. Некоторые клиенты, уже совершившие переводы, согласились подождать. Никоссия и Рига встали. Десятки расчетных счетов обреченно застыли. Курьеры и люди в нарукавниках разошлись по домам. План злобного новосибирского парня Максима Монина провалился. Кухмистеров, несмотря на свою глупый, молодой возраст и иллюзии величия и дозволенности вышел из игры, мотивируя свои действия незначительной суммой возможного куша. Роман бравировал, но голос его дрожал. Его папаша, невольно втянутый сыном в «разборки», впервые потянулся за собственный ремень, укрощая в себе желание выпороть недальновидного сына.

Не мог предвидеть Монин такого исхода. Гонимый испугом, он собрал всех на Мерзляковке. Статного и Тихомирова. Спустя две недели после исчезновения Нестерова. Закрылись, пили вино и кофе. Статный философски грустил. Алексей чуть не плакал. А Монин разбрасывал бумаги на столе, гремел гранитной пепельницей несмотря на то, что сам не курил и метался по переговорной. Доходы таяли. Деньги, эти пресловутые деньги, являющиеся смыслом бренной жизни для каждого из них, уплывали из рук, словно невесомые, бумажные кораблики, подгоняемые порывом ветерка.

Монин решил позвонить Нестерову сам. Услышать его. Понять его настроение, состояние. Но привычный, милый, женский голосок в очередной раз сообщил о том, что абонент не находится в зоне действия сети и более того — не желает туда возвращаться.

Макс швырнул телефон и замолчал. Напоминал о себе чей-то живот. Алексей беспрестанно курил. Статный подбрасывал не переносице очки и несколько нервно причесывал бороду. Свет не проглядывался. Все вместе и каждый в отдельности, не сговариваясь, понимали — нужен Борис. Во что бы то ни стало. Алексей этого страстно желал и в глубине души стоял на стороне давнего приятеля, почти уже друга и партнера. Статный просто скучал… по деньгам и Борису. А Монин… уже был готов признать себя побежденным. В этой частной битве. Но пока не в войне.

Им всем нужен был Нестеров сам. Такой вывод напрашивался. Такой вывод сделал каждый из них.

— Врядли он в России, — пробурчал в усы Статный.

— Да, я прозванивал все его точки здесь, да и жене бывшей звонил. Его нет в стране, — с облегчением включился в беседу Тихомиров.

— В Италии он. Я пробивал. Во всяком случае, улетел в Рим. Дальше… не знаю… — добавил Монин.

Каждый начинал дозировано выдавать информацию, единственную, которая что-то стоила во всем этом сегодняшнем разговоре.

— В Италии… я узнавал у Ганиевой. Он, как всегда, покупал через нее билеты, а предупредить, видимо, забыл… -объявил Алексей.

— Торопился… творческий человек… — задумчиво вставил Петрович.

— Италия большая… — рассуждал Монин.

— С ним Оксана, — окончательно выпалил Тихомиров.

— Какая Оксана? — поинтересовался Максим.

— Какая… Бондаренко… домами торгует…

— Блондинка? Которая тебе участок делала на Новой Риге? — Монин обратился к Петровичу.

— Да… она… такая эффектная, длинноногая блондинка… в прошлом мастер спорта по прыжкам в высоту.

— Та, которая разбила ему «мерин»…тот еще… шестисотый… после того как проводила его в «Шарм»…кстати, у нее там у самой, кажется, дом… — со знанием дела, добавил Алексей.

— А почему вы решили, что она сейчас с ним? — Монин нервно заерзал в кресле. Завистливо ухмыльнулся. Его огромная голова, аккуратно лежащая прямо на плечах, покрытых розовой рубашкой, словно ровный шар из теста, скатанный и прилепленный прямо на туловище, закачалась. Залысины похотливо лоснились. Монин, не имеющий успехов у женщин, всегда одинаково реагировал на подобные разговоры.

— Ганиева делала ей билеты. По его просьбе. Вот недавно она улетела туда. Я вчера… так… по наитию ее набрал и попал в самую точку… — продолжал рассуждать Тихомиров.

— Наташа Ганиева… молодец какая… никакой конспирации с ней, — посетовал сердобольный Петрович.

— Да нет… не верю я, что забыл он Наташу предупредить. Не забыл… скорее просто ничего не сказал… понимая, что в любом случае, рано или поздно, мы все узнаем. Специально так сделал… как, блять, обиженный ребенок! Спрятался, блять, в кладовке за занавеской, а кеды торчат! Смотрите… мол… я обиделся. Все равно начнете искать… и мириться… а вот он я! — с досадой, уже почти кричал Монин. И в известном смысле, он был прав.

Оксана Бондаренко, высокая, яркая, обольстительная девица, с длинными ногами, скорее напоминающими шарнирные ходули, украинка по своим глубинным корням, москвичка в третьем поколении с явно выраженными меркантильными склонностями, живущая в Зеленограде, агент по элитной, загородной недвижимости, встречала московских гостей на станции Санта-Лючия, возле банкоматов BNP, прямо под электронным табло, информирующим пассажиров о ближайшем прибытии либо отправлении поездов.

Она выделялась даже на фоне пестрой, итальянской и туристической толпы. Выделялась ростом. Эпатажными, ярко-голубыми джинсами, с какими-то красно-оранжевыми аппликациями в виде насекомых. Насыщенно-синей, кожаной, короткой «косухой». Брендовой сумочкой. Загорелым лицом, длинными, белыми волосами, челкой и вызывающим маникюром. Некоторые мужчины-итальянцы оборачивались, трогали ее глазами, отпускали комплименты, глотали слюни. Ее прохладное, чуть уставшее, даже раздраженное выражение лица не менялось. Стекла очков в пол лица поблескивали на апрельском, венецианском солнышке.

— Ну здравствуй, — Петрович широко, бородой улыбнулся и обнял ее за плечи.

Отметился дружественным поцелуем Алексей. Монин же сухо поприветствовал, как-то не красиво облизнувшись, словно девственник, который щупал резиновую куклу.

Вся процессия двинулась на площадь перед вокзалом. В объятия великого города… Все, кроме встречающей девицы в голубых джинсах, подняли головы к небу. Рассматривая взлетающих чаек и бакланов. Любуясь отражением воды… и вечности.

На вокзальной площади мирно и с удовольствием толпились люди. Уезжающие, провожающие, встречающие. Двое полицейских подпирали столбы у моста, старались исчерпывающе отвечать на все вопросы гостей этого прекрасного города, сопровождая ответы гостеприимными жестами, указывающими направление движения: Fondamenta Rizi, Fondamenta Rossa…

Казалось, что все они были счастливы. И равны… перед воротами в рай.

На пристани Ferrovia маленький отряд, разыскивающий пропащего Нестерова и «проводник» в красивом, женском обличье, погрузились в катер-такси. Затарахтел мотор. Забурлила темно-бирюзовая, меняющая оттенки каждую долю секунды, венецианская, священная вода. Пассажиры стояли, не решаясь сесть. От необъяснимого волнения, вызванного полетом свободных, адриатических птиц, нахлынувших чувств, передаваемых этими средневековыми стенами. От толпящихся мыслей. От тревоги за предстоящую встречу. От страха… за собственное, обозримое благополучие.

На протяжении всего водного пути пассажиры молчали. Да и мотор катера шумел. Только Петрович говорил что-то Оксане, стараясь приблизиться, коснуться своим носом и бородой ее белых волос, которые трепал ветер. Она смеялась. Остальные погрузились в «свое». Быстро смыв присутствие посторонних запахов, дорожной усталости, ощущение беспокойства потоками горячей воды, бросив сумки, мужчины сбежали вниз. В кафе на первом этаже гостиницы Bonvecchiatti в переулочке Carlo Goldoni 4488, они встретились снова. Эти мужчины и Оксана Бондаренко. Спустившиеся судорожно заказали выпить. Оксана уже потягивала терпкий, ароматный эспрессо и смачивала губы хорошим коньяком.

Время поджимало. Нужно было начинать разговор о главном.

— Для чего я приехала сюда, до сих пор не пойму, — Бондаренко сама, не стесняясь и не дожидаясь дежурных и сложных фраз, перешла к делу. — Позвонил, попросил все бросить и прилететь. Вспомнить былые времена. Я понимаю… у вас там разборки, но я-то здесь причем? Бросила клиента вместе с домом на Николиной Горе, прилетела. Встретил. Пьяный на столько, что ключом еле попал в зажигание. Пока ехали, я трижды с жизнью прощалась, а потом просто стало смешно… — Оксана вытянула губы, всунула в них сигарету, и Алексей щелкнул зажигалкой. Он сидел рядом. –Во «Флориан»е выпили по бокалу «Просекко»…точнее бокал выпила я, а он — несколько, — Оксана с нескрываемым наслаждением, легко и романтично выпустила сигаретный дым. Слушатели подняли брови. Каждый мысленно взялся за счетную машинку. Бокал «Просекко Брют» в знаменитом и самом старом венецианском кафе на площади Святого Марка, которое посещали Казанова, Гете, Хэмингуэй, в утренние часы стоил порядка пятнадцати евро, а чашка кофе тянула на десять.

— Ну ну… — все ждали продолжения рассказа.

— А потом он пропал… появился ночью… я уже спала. Проснулась от того, что что-то шевелилось в ногах. Это что-то… был он. Он так и заснул. Валетом… Так и проснулся… утром мы почти молча позавтракали, и он ушел. Больше я его не видела, — Оксана засмеялась. Задорно, чуть закатывая глазки, погружаясь в недавнюю, забавную историю и в тоже время с грустью. Ее собеседников, а особенно Монина уже интересовал не столько сам Нестеров, сколько сама ситуация с красавицей Оксаной… а именно — был ли все-таки секс?

Оксана повествовала, лениво потягивалась к пепельнице, изящно приоткрывая спинку с огромной татуировкой в виде цветной, сказочной птицы. От всего этого мужской половине становилось как-то не по себе. Глупое и простое возбуждение, желание обладать этой блондинкой, боролись с завистью. С ощущением чего-то запрещенного, чужого…

Умная и взрослая девочка Оксана Бондаренко понимала все и так и без слов.

— Да… так и проснулись мы с ним… валетом. Ноги к голове… — она говорила задумчиво, будто сама с собой. — У него вообще… давно… с этим проблемы, кстати. То есть, то нет… как на вулкане… да пьет еще, как лошадь. Но он… знаете… как я люблю повторять… все равно остается самой родной «задницей»… — Бондаренко словно давала кому-то интервью. Интервью о Нестерове. — Вот я в Москве… поболтаюсь, погуляю, а потом возвращаюсь к нему. Я так и отвечаю… когда меня спрашивают: «Ты куда?»… «Поближе к родной «заднице»…к своей.

— Романтично ты как его называешь… — съязвил Монин.

— Да ни хуя вы не понимаете… — ненормативная лексика из пухлых уст соблазнительной блондинки, звучала даже с некоторым шармом.

— А вам-то он зачем? Давно не виделись? — Оксана стряхнула пепел и затушила сигарету.

— Да вот… уехал… ничего не сказал… — попытался объяснить все Петрович. — Да и давно в Венеции не были. Решили спонтанно.

— А… — многозначительно протянула блондинка. Все видели, что откровенного разговора с ней уже не получится. Борис… был ей по-своему дорог и близок. — Я побуду здесь еще пару деньков, отдохну от Москвы, — она бросила на стол кредитку. — Вот… вручил сразу, как встретил. — По магазинам пошляюсь, да и домой. Хорошенького… как говорится… помаленьку, — она говорила ЕГО словами. Становилась похожим на него… — Чистый лист бумаги есть?

Все засуетились. Алексей достал какой-то клочок бумаги из кармана пиджака.

— Город знаете? — она взяла ручку, не дожидаясь ответа. — Начните с Дорсодуро. С набережной. Fondamento Zaterre, — Оксана произнесла это так по-итальянски. Красиво, распевно. Любимое место его… и Бродского. Набережная неисцелимых. Слышали?

Петрович важно кивнул. Он знал все пристрастия Бориса И его любовь к великому поэтому. Оксана что-то набрасывала на листок. Очевидно карту памятных мест.

— О, кей, там есть несколько кафе. Друг за другом. Попробуйте найти его там. Я бы начала оттуда. Так… дальше… Галерея Пегги Гугенхайм… может быть там внутри, а может где-то рядом. Вокруг Академии… площадь Святого Стефана… — длинноногая мадам продолжала вспоминать и чертить. — Конечно Сан-Микеле… — здесь она даже сделала акцент. Многозначительно замолчала. Потом улыбнулась, что-то вспомнив. — Там, понятно, три места… три могилы… ну или на лавочке… Так… Еврейское гетто конечно, это в Канареджо. На площади… или в Gam Gam… ресторанчик это его один из любимых. А вообще… Венеция не такая уж и большая. Найдете… Да… забыла… в Casa Caburiotto он еще может быть. В женском монастыре, около тюрьмы… набережная Rizi — Оксана хихикнула. Нарисовала стрелку от площади Рима. — Монашки комнаты сдают и вот он там… с богом общается. Ну да ладно… устала я с вами. Утомилась.

Она встала, стряхнув с колен мельчайшие крошки пепла. Тихомиров, Статный и Монин сидели и молчали. Рассказанное Оксаной почему-то задело, даже обидело. Уж точно не прибавило радости. Внесло в головы сумбур.

— А однажды… год назад… он так же пропал, как и сейчас. Правда только на сутки. Я увидела его случайно… у сада Биеналле… он там с местными клошарами на электро-фоно играл. С шапкой для денег… Играл, кстати, божественно просто. «Strange Meadow Lark» Брубека, будто знал… я стояла и слушала… вместе со всеми. Весело было, — эту последнюю фразу про «весело» девушка произнесла с грустью в зеленых глазах. Глаза грустили, но губы смеялись. Она повесила сумочку на плечо. — А вообще-то у него «фиат» стоит в Трончетто на стоянке. Он может сесть и уехать. Например, в Рим. Или Флоренцию. А может в Кремону. Это Европа, мальчики. Он здесь, как дома. Чао… рогацци!* — Оксана направилась к выходу, покачивая высокими бедрами, обтянутыми джинсами, на ходу надевая очки. Помахала ручкой официанту. Хлопнула дверь.

Алексей взял оставленный на столе клочок с картой-планом поиска Бориса. Что-то задумчиво подрисовал. «В сердцах». Пытаясь материализовать своего старшего партнера прямо сейчас, здесь, в этом кафе. Компаньоны, осушив бокалы с вином и расплатившись, решительно взялись за поиски. Разделились. Монин и Статный зашагали в сторону Fondamenta Novo и одноименной пристани. Там… набережная города и остров покоящихся душ соединялись вечным маршрутом 4.1 и 4.2*. Алексей, в гордом, но неуверенном одиночестве выдвинулся в направлении противоположном. В сторону Академии, а затем и набережной Zaterre. В богемный район Дорсодуро.

Стрелки часов колокольной башни на площади Сан-Марко, неторопливо, величаво перешагнули «экватор». Со стометровой высоты им открылась второе полушарие дня. Более теплое, почти безветренное, приветливое…

У кафе на набережной, возле пристани Spirito Santi, кружили чайки. Алексей, уставший, с гудящими ногами, заказал пиво. Пиво подала вечно болтающая итальянка. А еще кукурузные чипсы и орешки. Хотелось забыть обо всем. Лицезреть эту красоту… не думать о плохом. О цели приезда сюда. О том, что будет дальше. Он прошел почти всю набережную от памятника Вивальди и человека, похожего на Бориса, не встретил. Плескались водоросли вдоль камней. Их резкий запах порой врывался в ноздри с дуновениями свежего ветерка.

Не увенчалась успехом и поездка на остров «мертвых». Петровича и Макса встретил покой. Пение Птиц… хозяек острова. Солнышко, слизывающее лужицы с каменной крошки возле памятников и капельки с увядающих цветов на могиле Петербургского поэта. На крючках висели зеленые, пластмассовые леечки. Они висели здесь и год назад… и два… и десять. Леечки, наполненные тишиной и странным счастьем…

Искатели встретились на площади, около Дворца. «Подмигивал» вечер. Они стояли, крутили головами. Их утомленные, уставшие глаза, умытые красотой, продолжали искать. Пытаться заметить в толпе знакомые черты. Не было обиды, злости… но желание ему что-то сказать, в чем-то признаться, намекнуть на раскаяние, ошибку. Поужинали в гостинице. Прилично захмелели. От выпитого вина, нервов, бессонной ночи, дороги, тревоги…

Нестеров попался им только на следующий день, утром. На почти пустынной, еще сонной площади Святого Стефана. В кафе прямо напротив Базилики. Из посетителей, Нестеров был один. С бутылкой «Кьянти», выпитой больше чем на половину. Он говорил с поваром кафе, шатеном, высоким, пожилым, колоритным венецианцем. Говорил громко, на английском… свободно, вкрапливая в речь итальянские слова. Собеседники хорошо понимали друг друга. Они обсуждали какой-то рецепт аутентичной пасты. Обсуждали горячо, бурно… Повар, надышавшийся винными парами, которые источал Борис, пустился в монолог. Монолог сопровождался размахиванием руками. Казалось, что вот сейчас они оба… прямо здесь, на площади, пустятся в готовку.

Не причесанные, густые, вьющиеся волосы Нестерова напоминали копну из свежего, недавно скошенного и высушенного под июльскими, жаркими лучами, сена. Наспех сложенную. Краснота глаз его, мятоватый, вельветовый пиджак с замшевыми заплатами, светлая щетина, чистая, но не очень опрятная рубашка с расстегнутыми двумя верхними пуговичками, странноватые, короткие, тесные джинсы, очевидно купленные здесь же, намотанная, на манер шарфа, ткань, больше похожая на сорванную в попыхах занавеску, придавала Борису образ отшельника. Бегущего от людей. Образ неухоженный, но безумно притягательный…

Нестеров заметил их первым. Выплеснул остатки вина в бокал, заполнив его почти до краев. Встал. Взял бокал, отведя в сторону локоть, зафиксировав руку параллельно столу, словно грузин. Не отрываясь, выпил. Закрыл глаза и сделал глубокий, длинный, вдох, а затем и выдох. Веки поднялись. Цвет глаз вторил цвету вина. Ясность взгляда исчезла совсем, притаившись за бархатными «шторами». На носу висели очки с заляпанными стеклами. Повар куда-то исчез. Зато Монин, Статный и Тихомиров стояли напротив, жестикулируя, пытаясь отдернуть занавес… и сообщить о себе.

— А… ну здорово… вороги… — тембр голоса спустился в контр-октаву и басил. Он неуверенно сел. Обмяк. Веки совершали свои движения все медленнее, печальнее. Наконец они остановились совсем. Нестеров погрузился в сон. Лечебный сон… на свежем воздухе.

***

— Ах… мам… посмотри… туда… — Лариса вдруг остановилась.

Перед рядом из столиков. Прямо напротив базилики.

Накрапывал дождик. Газовые фонари согревали воздух, дарили тепло и уют. Светловолосый мужчина, привлекший внимание элегантных дам, сидел спиной. За бутылкой. В одиночестве. Он выпивал и что-то кушал. Лариса опустилась на ближайший, плетеный стульчик. Подбежал официант. Дамы заказали кофе. Лариса… не отрывала от незнакомца глаз.

— Мам… ты видишь?

— Что случилось? Ларочка? — мама непонимающе спрашивала и смотрела то на дочь, то вперед, в сторону того мужчины, который сидел к ним спиной.

— Ах… мне показалось… что это ОН, — Лариса изменилась в лице, побледнела. Сняла перчатки, расстегнула пальто, сделала глоток из маленькой, белой чашечки.

— Ты подумала о нем? Лар… что случилось? На тебе нет лица… — мама говорила, внимательно наблюдала за дочерью, не отрывала глаз. Она понимала Ее состояние.

О себе напомнил мобильный. Он загудел. Затем мелодично зазвенел. Лариса взглянула и закусила губу. Несколько секунд Она размышляла. Экран Ее золотистой Нокии то вспыхивал, то гас…

— Да, Саш… привет. Ты что-то хотел?

Тот, кто звонил, что-то Ей говорил. Она слушала. Но не слышала. И не хотела… Она думала о нем. О том, кто сидел впереди. Спиной. С бутылкой «Кьянти». Она думала о Борисе.

— Встречать не нужно, Саш. Нет… не нужно… ничего не нужно. И я прошу тебя… Саш… не беспокой меня больше… пожалуйста.

Саша говорил что-то снова.

— Нет, Саш… не будем это выяснять. Да… с наступающим… и тебя… спасибо… До свидания, — тон Ларисы заледенел окончательно. Заморозил того, кто звонил.

«Приветик тебе из Венеции, малыш… Как ты? Как у тебя дела? Как настроение? Я начала по тебе скучать» — Лариса отправила Борису письмо. Наблюдая за тем мужчиной напротив. Вложила в письмо свою нежность, симпатию, запахи… музыку, желание скоро увидеться. Музыку… которая зазвучала вдруг на площади… Вивальди… музыку знаменитого венецианца.

Дамы ступали по торговой улочке De Capitello. В сторону площади. Под руку, мелодично стуча каблучками по камню. Весело смеясь, скрывая полями от шляп свои красивые лица, разговоры и секреты от посторонних глаз. Привлекая мужские взгляды и вздохи. У магазинчика кружев с острова «Бурано» они остановились. В витрине, на манекенах висели фартучки. Разные, милые, симпатичные, сшитые вручную, отделанные кружевом. На грудках красовались надписи в виде женских имен… Клаудия, София… а на полочках — чепчики в тон. Дамы переглянулись. Дама постарше, не снимая тонких, лайковых перчаточек, продемонстрировала несколько жестов, глубинный смысл которых понимала только «подруга», держащая ее под руку.

— Вот так… подчеркнуто на талии. Широкие плечи… корона… в виде чепчика… кулинарная книга в руках… ммм… какая прелесть. Настоящий король на кухне! Или просто паж…?

— Пока только ученик…

Декабрьский, рождественский, венецианский вечер подул влажной прохладой. Дамы шептались и прижимались друг к другу. Что-то хорошее произошло с ними совсем не давно. На площади Святого Стефана. Тот, о котором они говорили… или мечтали… начинал приобретать свои невиданные, но вполне реальные очертания.

В 23.30, тридцать первого декабря, Борис Нестеров влетел в ресторан «Петров-Водкин» на Маросейке. Стук его сердца заглушал музыку. Уши горели.

ОНИ поздравляли друг друга с Новым годом около часа назад. Заранее. Предусмотрительно, делая скидку на возможную загруженность линии в полночь. Борис ждал следующего письма и собирался писать Ей сам уже в следующем году. А сейчас, за пол часа до окончания «бега», можно было посмотреть и вокруг. Поздороваться. Поприветствовать всех. Алексея с подругой, других… Понаслаждаться текущим моментом. Посмаковать. Зная о главном. О том… что это «главное» уже свершилось и оставалось только немного подождать. И следовать далее. За проводником…

«Вырос» официант со стопочкой водки. О том, что перед ним самый важный гость и распорядитель кредитов, он догадался. Начались тосты. Провожали год. Трудный, изматывающий, даже драматичный. Ведь Нестеров мог больше и не вернуться. Но теперь все было в порядке. Все сидели за столом. Улыбались. Старались оставить все в прошлом. Да и будущее казалось уже более определенным и радужным.

О появлении Ларисы в жизни «патрона» знали не многие. Кто-то догадывался и не решался спросить. Алексей, осведомленный более чем другие, хранил тайну о личной жизни старшего партнера и тихо радовался сам. Теперь, во всяком случае на какое-то время, о серьезных проблемах, связанных с самым главным, а именно с деньгами, можно было и забыть. Уверенно не думать. Надолго ли, Алексей не знал. Но даже и такое незнание хорошо согревало.

Нестеров произносил речь. Говорил, делая важные паузы. Вздыхал. Подбирал красивые слова. В какой-то момент даже прослезился, желая донести все свое настоящее, внутреннее торжество.

Скоро Борис дождался отчета о доставке. Человек, который в его жизни стал самым дорогим, поздравления наконец получил. Получил и ответил.

«С Новым годом, малыш! Целую тебя…»

Нестеров, закутавшись шарфом, позабыв все на свете, ни с кем не попрощавшись, исчез. Он бежал по ночной Москве, только что перевалившей за очередную, календарную черту. Встречая веселых людей. В сторону Тверской и Большой Никитской… Вприпрыжку, часто дыша, выпуская пар, вдогонку за падающим снегом… и Ларисой. Он видел Ее силуэт, уходящий вниз… в сторону площади Святого Марка. Ее спинку и тонкую талию, очерченную широким поясом от кашемирового пальто. Ее шляпу… Он шел за ней. Строго за ней. Его ноги перескакивали через препятствия, словно у спортсмена, бегущего кросс.

На Тверской кто-то подал ему прямо в руки бумажный стаканчик с холодным шампанским. Откуда-то донеслась музыка… новогодняя мелодия Таривердиева. Услышав знакомые, милые ноты, Нестеров смахнул снежинки… неуловимым движением… с Ее волос. Попытался обнять Ее за плечи. Но Она выскользнула… и летела вперед. Неумолимо вперед. У дома на Большой Никитской, он остановился. У Ее дома. Пытаясь уловить знакомые запахи…

«Ларочка, а помнишь… в той замечательной чайной… мы говорили с тобой о кино. О том фильме… с Ришаром…» — это письмо он написал мгновенно, вдруг, стоя, как вкопанный, напротив подъезда. Написал, словно крикнул. И письмо улетело.

«Конечно помню… малыш. Милый, старый, французский фильм. И милая сцена в гостинице… а почему ты спросил?»

Нестеров читал и дышал, так часто, что становилось жарко.

«Почему… не знаю…»

«Она все правильно сделала… малыш, если ты об этом… мужчина должен слышать свою женщину… и слушаться. И принимать все, что эта женщина делает. Делает в том числе… и ради него. Только ради него. Но я, кстати, привязала бы к стулу… иначе. Надежнее…» — сообщение заканчивалось длинным многоточием и обилием смайликов. Все было в нем. И эмоции и симпатия и забота… и Ее характер, его властные черты. А обилие правильно расставленных запятых придавали посланию особую серьезность, граничащую с морем нежности. Целым морем, заполнившим венецианскую бухту.

Новогодние огни большого дома слились за пеленой слез в большое и яркое пятно. Борис пытался найти окна без света. Окна Ее… но не мог.

«Ты еще не дома? Бегом домой, замерзший малыш… и забирайся в кроватку. Уже сегодня начнется год… и скоро мы снова будем вместе.»

Она протянула ему руку. Незримую, но твердую, теплую. Он подал Ей руки свои. Часто моргая и щурясь, пытаясь осушить свои глаза, Борис шел вперед, аккуратно, боясь оступиться, вытянув руки вперед, словно слепой.

Путеводные звезды

Неторопливо, сладко пробуждался Цветной. Пустой, тихий… этим январским, субботним утром. Необычно тёплым для середины зимы.

Будто вымерла Москва. Погода баловала теплом остатки прежней, новогодней удали, празднеств, одиноких прохожих, влюбленные парочки, уже сидящие на лавочках на бульваре. Такие зимы Борис любил. Европейские, мягкие, оттепельные, бесснежные, дождливые. Он не отвлекался на холод… но думал, размышлял.

На Цветной он приехал на метро. Белорусская, Проспект Мира, Новослободская… запахи резины, потоки воздуха, стремящиеся разметать, разрушить любую, даже самую сложную и надежно уложенную прическу, шум поездов… В этом причудливом, подземном мире Нестеров получал истинное наслаждение, погружаясь внутрь себя, отгораживаясь с одной стороны от мира и пристально наблюдая за ним, с другой. В выходной день, утром, когда поезда идут полупустыми и люди в них никуда не спешат, Борис спускался вниз. Обстоятельно, торжественно, вдыхая ароматы большого города, прислушиваясь к звукам, смотря на окружающих людей.

Метро он любил с детства, ленинградское, а затем московское. Любил как символ большого города и когда жил в провинции, по «подземке» скучал.

Справедливости ради следует отметить, что сегодня… Бориса загнала в «подземку» не только жажда удовольствия. Его пытало похмелье. Сесть за руль он собирался, но не смог.

Нестеров и Кулемин часто общались неформально, можно сказать, по-дружески, но встреча, на которую Нестеров ехал сегодня на метро, дружеской не была. Закрывалась сделка, которую заказывал банк Кулемина, а исполняла компания Нестерова. Сделка «интимная», завершающаяся передачей наличных и с такими клиентами, как Кулемин, Борис предпочитал делать все сам. От начала и до самого конца. Он лично вел переговоры, лично договаривался обо всех условиях и самых щекотливых деталях, включая конечные проценты по всем этапам. Все условия скрывал и держал в голове. Скрывал от всех, включая партнеров. Так поступать заставляла его сама жизнь.

Машинка мерно работала, с мягким, щекочущим слух, шумом, перелистывая купюры. На кожаном стуле сидел сотрудник одного из его маленьких офисов по имени Анатолий, в брюках, рубашке и модных нарукавниках.

— Борис Владимирович, может коньяк?

— А есть? Да… пожалуй… — слегка оживился Борис, с неким удовольствием взглянув на часы. — Десять… суббота, съезжу к Евгену, а дальше свободен. Совершенно свободен… Толь… ну плесни… и полегче станет… да и день закончится скорее…

Ларису он не видел уже неделю. Неожиданно для него и прежде всего для самой себя, Она заболела, сдалась в руки вируса… или простуде.

Ларочка почувствовала себя неважно почти сразу после Рождества, на следующий день после возвращения из Италии. Она слегла, говорила с Борисом по телефону грустным, осипшим голосом, придающим особое очарование своей обладательнице, и не позволяла ему себя навестить. Лариса держала паузу…

Нестеров скучал, даже тосковал. Она не покидала его мыслей. После каждого разговора с Ней он успокаивал свое сердце, каждое сообщение перечитывал по нескольку раз, возвращаясь мысленно к Ней, глазам, рукам, жестам, словам… Влюбленность росла в геометрической прогрессии, увеличивалась в размерах, словно прекрасное растение, политое теплым дождем.

Неожиданно настал момент, когда расставание, вызванное неожиданной простудой, сыграло злую шутку. Старые привычки Бориса Нестерова и его неуравновешенный и расшатанный жизнью, характер, напомнили о себе.

После очередного разговора с уже выздоравливающей Ларисой, Борис вдруг быстро собрался и выскочил на улицу. Рысью, как-то бездумно он побежал в сторону Тишинки, затем свернул направо, на улицу Красина, и в ресторане «Ветвь Сакуры» торопливо занял первый попавшийся, свободный столик. Мгновенно опрокинул в себя поданный тут же стакан виски без льда. Захрустел зеленой оливкой. Принесли суши. Приехал Алексей.

Что им двигало тогда, сказать было сложно, даже невозможно. Он позвонил Ларисе значительно позже, из туалета ресторана, тщательно скрывая посторонние звуки…

Она… весьма холодно пожелав ему спокойной ночи, отключилась.

Вернулся домой Борис уже под утро, в тяжком, тошнотворном состоянии.

Она не ответила на его сообщение и сегодня.

Борис заволновался…

Так хорошо было на улице. На тихом, странном, непривычном бульваре, с мокрым асфальтом, остатками липкого снега, следами ушедшего праздника, еще горящими фонарями, растерянно моргающими, привыкающими к утреннему свету…

Нестеров остановился. Постояв, обернулся, посмотрел по сторонам… и стал прозрачным совсем. Душу его… можно было рассмотреть.

Зеленоватый брикет в запаянной когда-то, а ныне разорванной пачке, лежал в белом пакете с надписью — «Ашан». Борис держал его в руках и бережно нес к входу в метро. Темно синее, короткое пальто, намотанный шарф, отрешенный, хмельной вид и брендированный пакет с именем известного магазина в руках без перчаток. Пачка творога или макарон? Музыкальные диски или журналы? А может… коробка с женской обувью? Или мужской? Нет, читатели. Все было гораздо прозаичнее, по-московски банальнее что-ли… В пакете лежали деньги. Доллары. Около четырехсот тысяч.

Нестеров соблюдал закон «тишины». Делал все для того, чтобы не привлекать внимания. Шел один, без машины, суеты и охраны. Просто с целофанновым, непрозрачным пакетиком. С отстраненным, лирическим, видом. Видом… без какого-либо намека на таинственность или секретность, а тем более… незаконность.

Коньяк грел, создавая уют, трансформировал душу в такое воздушное, летучее состояние, за которое Нестеров всегда цеплялся, ловил, фиксировал, всеми душевными фибрами старался как можно дольше оставаться в нем, не позволяя исчезнуть.

Рука цепко держала пакет.

Нестеров пересек бульвар и снова спустился под землю.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция „Чеховская“»

На «Чеховской» он сделал переход на «Тверскую» и двинулся по зеленой ветке вниз…

По Кожевнической Борис шел уже быстрее. Дома, уставшие от новогодних праздников, стояли вдоль улицы, чуть подбоченясь…

Ароматы Павелецкой шаурмы щекотали нос и вопреки всем учениям о здоровой пище, будили аппетит. Все тяжелее становилась ноша…

А вот и Летниковская улица, знакомое здание, симпатичная секретарша на седьмом этаже, которая механически, но вполне радушно улыбнулась Борису и традиционно предложила каркаде.

Нестеров ловким движением приклеил желтую бумажку с цифрами прямо на стол. Сумма, снятые проценты, проценты за «покраску».

«Покраской» назывался процесс перевода рублей в доллары. В зеленый цвет. Эту формулировку придумал сам Нестеров и с какого-то момента все его партнеры и клиенты по телефону говорили, ну или задавали вопрос… «Это с покраской?»…словно звонили не в финансовую контору, а в автосервис.

— Борь… не важно ты выглядишь. Замучили праздники? Ты уезжал? — Женя Кулемин обстреливал Бориса взглядом своих хитрых, глубоко посаженных, да еще и прищуренных глазок, напоминающих бойницы средневекового замка. — А мы со Светкой успели покататься, еще в марте поедем. Ты не собираешься?

— Жень, у тебя вроде «Оtard» был… — вдруг улыбнувшись и переведя тему разговора в другое русло, сказал Нестеров.

— Ради тебя, дорогой, есть и «Оtard», кстати, ты Наталье не звонил? Она тут у Светки спрашивала про тебя… мол куда пропал.

— Да никуда я не пропал, Жень… ну где твой «Оtard»?

Евгений достал из бара початую бутылку коньяка, плеснул в два бокала, себе и Борису.

— Ну, с новым годом, дорогой. Как там у вас…«Лехаим»?

— Да… ладно, с новым годом, Жень.

— Ну? — Кулемин слегка поморщился… — Когда в баню?

— Как скажешь… давай через пару недель, -отмахнулся Борис.

О деньгах они не говорили. Ни слова. Главная тема встречи оставалась где-то далеко за кадром, в черной тени портьер…

Евгений просто бросил взгляд на наклеенную бумажку и убрал пакет в сейф.

Борис погружался в себя, думая о Ней. Она проникала в его душу все глубже, завладевала сознанием, сердцем все сильнее. Не сработало даже упоминание Евгения об актрисе Наталье Клименко, кемеровской подруге и однокласснице его жены, с которой у Бориса еще недавно вспыхивал короткий роман…

Борис сделал еще глоток и откинулся в кресле.

Выглядел он действительно неважно, но притягательно, можно даже сказать — эстетично. Молодой, но взрослый уже мужчина, уставший от жизни, осунувшийся, в голубых джинсах, коричневых ботинках, с щетиной, беспорядком вьющихся светлых волос, белым, поэтическим, шерстяным свитером с высоким воротом, в дымчатых очках со стильной оправой и синими глазами.

В какой-то момент хозяин кабинета даже поежился, вдруг почувствовав некое интеллектуальное превосходство гостя.

Осушив бокал, Нестеров смачно охнул и протянул банкиру руку.

— Ну, будь здоров.

— Борь, твой процент… или уже не нужно? — Кулемин прехитро оскалился, перегибая пачку долларов и отсчитывая купюры — около трех тысяч.

— А, да. Мерси…

Сунув деньги в свой лучший и самый надежный кошелек, а именно в правый наружный карман джинсов, Борис набросил пальто, накрутил шарф. Сегодня он заработал два раза — вместе со всеми, закрыв сделку, и персонально, получив гонорар. Борис не стеснялся, мимолетно и легко обманывая партнеров. Себя он оценивал по-особому, эгоистичному тарифу. Брал плату за ум, идею, личную ответственность, меру которой знал только он один.

После банка что-то оборвалось совсем.

«Эти „черти“ сейчас бессовестно купят аптечную сеть с производствам… на эти деньги, выведенные в „черную“…выведенные мной. А что нужно было сделать? Отказаться? От денег??» — мысли Нестерова становились все холоднее, депрессивнее, мрачнее…

«А идти-то теперь куда? Домой? Лариса… Она так и не ответила…»

Стало вдруг больно. Кошки скребли…

«Что я наделал вчера… идиот!! Куда-то ходил, пил… обманывал! Она все поняла… теперь не отвечает! Не пишет… Может позвонить? А вдруг не ответит… не ответит совсем… Тогда все??»

Он позвонил. Не Ларисе… но старому другу.

— Здорово, родное сердце. Ты как? С прошедшими тебя, дорогой друг. Ты дома? Никуда не уезжаешь?

Все сидели за партами. Им объявили, что учеба будет длиться еще год и теперь все переходят в одиннадцатый класс, одиннадцатый класс «Б.» Ученики десятого «Б» выпуска 1990 года…

Борис открыл глаза, влажные от слез. Этот сон снился ему в очередной, сотый или тысячный раз. Его любимые друзья, девицы, учителя, все собрались снова вместе, откликнулись на предложение судьбы стать еще раз счастливыми. Еще раз… и последний…

Десятки раз видел Нестеров этот сон, и десятки раз просыпался с мокрым от слез лицом.

Он ворочался под белым, легким, но теплым гостиничным одеялом, на огромной кровати коттеджа отеля «Взморье». Взъерошенная голова неподвижно лежала на подушке с влажным, солоноватым пятном. В ней… медленно поднимался занавес. Вчера он дозвонился до друга, а тот предложил приехать и Нестеров, вызвав такси, прямо с Летниковской улицы уехал из Москвы… уехал… и Ларисе так и не позвонил.

Дальше была дорога в четыреста километров, свиной, жирный шашлык из магазина, много водки, мужские разговоры по душам. Сколько раз он это проходил, сколько раз он, как марионетка, поддавался этому мистическому чувству, желанию куда-то поехать, увидеть близких когда-то людей, опуститься на колени на родной земле, вдохнуть забытый воздух, забыть обо всем. Заливая в себя это безотказное средство от тоски, скуки, душевных мук и творческого кризиса, Борис, как правило, начисто забывал обо всем и всех посылал. Грубо, далеко, надолго…

Вчера, в списке посланных оказалась Лариса. Оказалась… вопреки его желаниям. Случайно. По глупости…

«Господи… что я натворил…»

Нестеров взял в руки мобильник. То, что он увидел на экране, окончательно раздавило его. Рабочая поверхность гидравлического пресса в виде отвратительного физического самочувствия, душевного опустошения, одиночества, чужой спальни, утреннего сна, нелепости самой ситуации, его бизнеса, которым он, как ядом, отравился за много лет и отсутствия Ларисы рядом, ломала, гнула, словно хрупкую лампу, оставленную внутри камеры техником гидравликом, ремонтирующим пресс…

Пять пропущенных вызовов, из них три от Ларисы и два с неизвестного номера завершили эту грязную работу. Лампа лопнула. Свет погас. Все стихло. Борис Владимирович Нестеров остался лежать раздавленным, внизу… где-то там…

Пять неотвеченных вызовов. Нынешний смысл его жизни был окончательно повержен пятью ударами молнии, пятью ударами финского ножа.

Борис торопился на улицу, на воздух, старясь не думать… не оценивать… не вспоминать о прошедшем. Он не мог попасть рукой в рукав пальто, качался, путаясь в проводах сорванного со стены домофона, стараясь не наступить на уроненный пульт.

Много раз он приезжал сюда. Сюда, в это счастливое место на земле, где когда-то стоял пионерский лагерь, слышались детский смех, музыка из репродуктора с клубной стены. Он знал здесь каждый кустик, каждую веточку сосны, каждую березу, каждый камешек на берегу моря, каждую травинку. Времена сменились и лагерь продали и разрушили. На его месте построили отель. И сегодня… в нем… он остался один. Друзья, которые еще вчера веселили его и веселились сами, куда-то исчезли, будто их никогда и не было.

Его, одинокого, ноги несли туда, где когда-то пионеров и педагогов встречали северные ворота…

***

В сторону ограды лагеря бежал человек. Девушка… с длинными, белыми волосами. Она бежала и падала. Скорее девочка, пионерка первого отряда. Ее звали Алла. В этот год она выросла, возмужала, похорошела, стала красавицей. Ее воспитатель Боря Нестеров отпустил ее ровно на час, сразу после отбоя. Так она просилась. Воспитатель, как опытный педагог, знал, что делал. Он договаривался со своими юными подопечными, как с партнерами, но не как с подчиненными. Это работало. Его отряд козырял дисциплиной, а главное, забирал все призы во всех спортивных соревнованиях, конкурсах, эстафетах и КВНах. Его портрет уже давно и не первый год, висел на почетном месте в фотогалерее «Наши лучшие педагоги.»

К Алле приехал ухажер из близлежащего города, семнадцатилетний Артем. Приехал не с пустыми руками, но с двумя бутылками перестроечного, поддельного портвейна. Алла уважала Бориса и несмотря на то, что выпила целую бутылку одна, и почти утратила способность передвигаться самостоятельно, обещание свое выполнила. Она преодолевала футбольное поле, стараясь успеть ровно к полуночи. Она падала и поднималась… в ее руке… не хватало гранаты… ну или пионерского горна. От северных ворот Борис свою пионерку из четвертой палаты на плече, как мешок, а ее белые, длинные волосы почти касались земли.

***

Нестеров снова нес мешок, но не Аллу, но мысли, боль, растерянность. Он взялся за голову и вернулся в дом. Поспешил в тепло, почувствовав озноб…

Догорал камин, потрескивали дрова. Залился звоном коттеджный телефон. Борис взглянул на часы — до check out оставался один час.

«Что им нужно?» -Борис даже не тронулся с места. Телефон замолчал.

Через минуту он потревожил Бориса снова, уже настойчивее.

— Борис Владимирович, к Вам гости… Вы ожидаете?

— Нет! Но… пропустите… — раздраженно, даже разозленно выкрикнул в телефонный динамик Борис, и не дожидаясь ответа администратора и информации о том, кто же все таки его решил навестить, бросил трубку и лег, повернувшись на бок.

«Кто это…? Ваня…? Леша? Михалыч?…кто… да все равно, кто бы не был… кстати, а как я поеду в Москву… опять на такси? А может и не ехать туда вообще? Может… ну ее на хрен… эту Москву… Поживу тут недельку…» — мысли медленно и заторможено двигались, дискомфортно покалывая… — Гости еще какие-то… а не пошли бы все!

В дверь позвонили. Нестеров встал.

Что это? Ведение? Мираж? Наваждение?

На пороге дома он увидел… Ларису и рядом с ней… незнакомую женщину старше себя.

В стильных джинсиках, короткой автомобильной кремовой дубленочке, с волосами, строго убранными назад, почти без макияжа, с глазами, чуть покрасневшими, возможно от прошлой простуды, бессонной ночи или слез — Лариса выглядела так прелестно, так обезоруживающе, так восхитительно!

Красивое лицо Ларисы, своими чертами… скулами, разрезом глаз, выражением наконец… походило на лицо яркой дамы, стоявшей рядом. Черные волосы дамы в остром каре, куртка с меховым натуральным воротником, брючки, сапожки завершали образ острой, высокой шпильки, способной покарать беглеца…

«Боже… мама! Дина Яковлевна… я часто слышал о ней, а увидел впервые! И в какой ситуации… совершенно нелепой… некрасивой…» — Борис даже и помыслить не мог о том, что Лариса приедет сюда, а уж тем более с Диной Яковлевной. Встречу с мамой своей возлюбленной он представлял себе совсем не так, но жизнь… она в очередной раз внесла свои коррективы.

Борис опустил голову и сделал шаг назад, освобождая дорогу в дом. Он не мог ничего говорить, да и дамы не ждали от него слов.

Лариса прошла, оставив за собой легкий шлейф таких знакомых и любимых Борисом духов.

— Дина Яковлевна, — дама протянула руку Нестерову так же, как когда-то это сделала Лариса, тогда на корте, запястьем вверх. Нестеров опустил ниже свою повинную голову и прикоснулся губами к женской руке. Едва-едва… стыдясь запаха изо рта.

Лариса прошла в гостиную дома и села ближе к камину. Дина Яковлевна опустилась в кресло. Женщины даже не сняли обувь…

Все замолчали.

— Лариса… Дина Яковлевна… простите. Ради бога… — сдавленно нарушил Нестеров эту гнетущую паузу.

— Мам, поедем. Мне все ясно. Но я бы перекусила… — Лариса говорила тихо, ей это давалось не легко…

— Так, Борис, так кажется Вас зовут, где здесь ресторан или кафе?

— Там не берегу..в виде пристани.. — Борис говорил тихо, пряча себя.

— Да, мам, мы повернули направо, а это налево. Я видела указатель.

— Ты не замерзла?

— Нет…

— Тогда пройдемся…?

— Да… пожалуй

Борис молчал. Он не знал, что ему делать, что говорить. Этот «лев», «акула» коммерции растерялся, как маленький котенок перед лужицей.

— Голубчик, что с тобой? Ты решил остаться? — заговорила вдруг мама.

Борис окаменел…

— Мы пройдемся и зайдем перекусить. Собирайся… и мы ждем тебя в ресторане… и приди в себя, все что мог, ты уже сделал…

— Да да, конечно! Сейчас! — Борис, как зависший компьютер, вдруг заработал…

— Поторопись и не оставь здесь ничего…

За обедом все молчали. Не решался говорить и Борис. Он закончил обед раньше, сославшись на то, что ему еще нужно сообщить администратору об отъезде.

Администратор, пожелала Нестерову счастливого пути. Оказалось, что все дополнительные расходы по дому, понесенные накануне в ходе дружеской, мужской посиделки на угли, воду, что-то там еще, были уже оплачены. Ларисой… и Диной Яковлевной.

Борис, прикрыв дверь дом, вышел на улицу. Лара с мамой ждали его уже в машине, мама за рулем и рядом дочь. Борис сел назад, и машина упорхнула, оставив в прохладном. Прозрачном, сыром воздухе тающее облачко теплого пара.

Женские ароматы, смешанные с запахами кожаного салона, окутали Нестерова.

Что-то кольнуло его, кольнуло приятно. О нем подумали, вспомнили, нашли!

«Лариса здесь… боже… она приехала за мной САМА» — восхищенно думал Борис… — «И Дина Яковлевна…»

Они ехали не быстро… Лариса иногда смотрела в окно

— Лар, как себя чувствуешь…? — заботливо спросила мама

— Нормально мам, ничего… получше…

— Ларочка, Дина Яковлевна… — вдруг решился Нестеров… — А можно… мы заедем на кладбище к отцу… тут совсем рядом… и по дороге… я не знаю… когда в следующий раз… я покажу вам могилы… -это был смелый, но благородный поступок. Так решил для себя Нестеров.

— Я знала папу твоего, Владимира Андреевича… когда-то очень давно мы работали с ним вместе в одной больнице. Владимир Андреевич был замечательным доктором, врачом от бога…

Борис посмотрел на Ларису, а она даже не изменилась в лице. Ему показалось, что для нее это не было новостью…

Как реагировать на то, что он услышал, он не знал. Ему вдруг захотелось обнять эти женские плечи, встать на колени, попросить прощение…

— Ларис, заедем? Ты как?

— Конечно… конечно… — Лариса отвечала безэмоционально. Все эмоции были выжаты, выдавлены. Она волновалась, переживала, но сейчас все прошло, и оставалась только усталость.

Перед кладбищем Нестеров купил цветы. У могилы Бориного отца, Лариса стояла, кутаясь и пряча голову в воротник дубленки. Она была так прекрасна! Дина Яковлевна сама положила Владимиру Андреевичу цветы.

Они стояли втроем, и все стало понятно без слов. Их уже что-то связывало, что-то прочное, на долго…

Заезд на кладбище окончательно поставил точку во всех сомнениях Бориса. Он решил сделать ЭТО сегодня, не откладывая! Сказав папе «до свидания», Нестеров поблагодарил Бога за все. За тот вчерашний день, за приглашение друзей, за это любимое место, за все.

Машина мчалась, поднимая клубы влажной, грязной пыли с мокрого, гладкого асфальта. Лариса дремала под успокаивающий шум очистительных щеток, оставляющих нетронутые, тонированные островки на лобовом стекле мерседеса. За все время она не обратилась к нему ни разу, а он и не ждал…

В старинном, русском городе Переславле-Залесском, а это составляло примерно половину пути, решили сделать остановку и выпить кофе.

Теща заглушила мотор. Никто не выходил. Первым спохватился Борис, чуть запоздало, но первым, как и положено галантному кавалеру. Он выскочил из машины и открыл двери сначала Ларе, затем Дине Яковлевне. В кафе он помог снять верхнюю одежду, попросив у официантки вешалки.

— Мам… я бы выпила бокал глинтвейна…

— Ты что-нибудь выпьешь? — вдруг спросила Нестерова теща.

Эти слова дошли до него не сразу… — «Что это? Провокация?»

— Да, Дина Яковлевна, пожалуй… я бы выпил немного коньяка…

— Я не буду кофе, мам, чай с лимоном…

— Два кофе, чай с лимоном, вот этот глинтвейн… и сто грамм «Арарата» пять звезд… — сделала заказ Дина Яковлевна.

«Момент настал. ЭТО нужно делать сейчас… или не делать вовсе! И уже никогда…»

Нестеров поднял бокал, потянулся к Ларисе…

— Лариса, Дина Яковлевна…

Лариса подняла бровь. Оставаясь спокойной, холодной, божественной

Нестеров впервые видел Ее такую, как будто в первый раз…

— Лариса, Дина Яковлевна… я хотел сказать… точнее предложить… я хочу попросить..Вас… Дина Яковлевна… Лариса! Выходи за меня замуж… — он произносил все это не стройно, сумбурно. Но чувствительно.

Возникла пауза.

Лариса слегка изменилась в лице…

— Maman, il pleasante?[16]

— Non, lne pleasante pas…[17]

Дамы говорили весьма многозначительно и без тени улыбки, а Нестеров смутился и густо покраснел. Он знал немного французский, но от неожиданности растерялся и перевести не смог…

— Il est tres gentil…[18]

— Qui, maman[19]

— Борис, ты нашел явно неподходящее время для подобных предложений и поэтому, не нужно прямо сейчас ждать от меня ответа… — это была первая фраза Лары, адресована Борису за всю дорогу… за весь день. — А как ты прокомментируешь то, что вчера вечером я трижды звонила тебе, но ты не отвечал!? А мама дважды! — уже сердясь, задала вопрос Лара. Ее глазки сверкнули, бледные щечки так чудесно зарделись, а губки поджались. Гнев Ее был прекрасен!

— Ларочка… дорогая… Дина Яковлевна…

— Все. Не нужно ничего говорить. — Лариса опустила чашку на блюдце.

— Борис, голубчик, то, что ты сейчас сказал, безусловно, заслуживает уважения. Браво. — взяла слово Дина Яковлевна… -Но серьезен ли ты сейчас? Может в тебе говорит хмель? — она произнесла эти слова после огромной, внушительной паузы.

— Дина Яковлевна… серьезен как никогда. — взяв себя в руки, ответил Нестеров.

— Хм… отдаешь ли ты сейчас сам себе отчет?

— Да… вполне. Я просто не решался… понимая, что ситуация сейчас не очень подходящая… -Но… -Борис задумчиво водил пальцем по краю коньячного бокала…

— Дорогой мой… ведь брак, семья… это труд и колоссальная ответственность! — учительским, слегка менторским тоном продолжала теща. — Жизнь истинного, настоящего мужчины, а не типичного представителя мужской братии, лежащего на диване, всегда делится на две части — до брака и после! — Дина Яковлевна чуть прибавила обороты — Ты это понимаешь? Готов ли ты трудиться и нести ответственность?

— Да, Дина Яковлевна… уверенно, убедительно ответил Нестеров. Он не был похож на себя сейчас…

— Хм… мама чуть скривила губки и сделала глоток…

— Так, пора ехать! С капризной ноткой в голосе сказала Лариса.

— Ларочка… — Нестеров посмотрел на Лару уже снизу вверх…

Не дождавшись ответа, он вскочил и принялся торопливо снимать с вешалки Ее дубленку, стараясь услужить, загладить, получить одобрение. Подошла официантка со счетом. Дина Яковлевна жестом велела Борису не отвлекаться на такие мелочи, как счет, продолжать ухаживать за дочерью и расплатилась сама.

Лариса решительно направилась к выходу. Борис подал верхнюю одежду маме.

— И вот что, молодой человек, на твоем месте, сейчас я бы вспомнила «Собачье сердце», речь профессора Преображенского, обращенную к мсье Шарикову… помнишь? «Молчать и слушать, молчать и слушать!»

— Да… Дина Яковлевна… я хорошо помню Булгакова…

— Вот и чудесно. А о твоей выходке вчерашней с отъездом, мы еще поговорим! Ларка вчера не спала из-за тебя всю ночь! — отчеканила Дина Яковлевна и тоже направилась к выходу.

Какое время в дороге все молчали. Борис обдумывал происходящее. Он не на йоту не сомневался в правильности содеянного. Сегодня с ним был сам Бог…

Сделав предложение Ларисе, Борис вдруг успокоился. Раздвоение, разтроение закончилось. Он сделал первый шаг… навстречу самому себе.

— Борис Владимирович, — вдруг заговорила Дина Яковлевна… — А что ты планируешь делать с той квартирой на Шмитовском…?

— Там ремонт идет, Дина Яковлевна… — уже бодро отвечал Нестеров. Вопрос этот от мамы Ларисы вселил в него неожиданную радость. «Значит, есть шанс…»

А дочь дремала или делала вид, что спит. Делала вид… обдумывая все происходящее.

В Москве сначала решили отвезти Ларису домой. Она уже пожаловалась на головные боли, усталость. После болезни, ночных переживаний Она была еще слаба. Нестеров поцеловал ей ручку и открыл дверь подъезда. Лариса не сказала ни слова. Не попрощалась. А ему оставалось только радоваться, расценивая такое Ее поведение, как все же данный ему шанс…

Борис вернулся в машину. Они перемахнули Садовое и свернули на Брестскую.

— Она переживала. Ты понимаешь? Я тоже волновалась… — говорила дама.

— Я все понимаю, Дина Яковлевна…

— Вот что, дорогой… ты собираешься реабилитироваться?

— Конечно! Воскликнул Борис.

— Завтра рабочий день… в какое время ты собираешься в офис…?

— Часов в десять…

— Тебе завтра ровно ко времени? Есть встречи? Или ты можешь опоздать?

— Нет… завтра, кажется, обычный день.

— Прекрасно. Утром перед работой заедешь к нам. В 9.00, ровно. Адрес напомнить? — широко и одновременно коварно улыбнулась Дина. В домофон позвонишь не в квартиру, а консьержке — код 00. Она откроет, я ее предупрежу. Я надеюсь, что тебе не стоит напоминать о цветах… цветы, которые нравятся Ларе, ты уже знаешь… и еще подберешь два букета на свой вкус… заодно и посмотрим… как ты с этим справишься.

— Дина Яковлевна… три букета?

— Да, три. У нас в доме пока три женщины. Ты так любопытен, голубчик!

— Дина Яковлевна… конечно… я все сделаю… но будет ли это уместным?

— Дорогой мой, я знаю мужчин, а еще… я прекрасно знаю свою дочь. Может быть, ты не собираешься исправляться??

— Что Вы… я буду завтра! — вытянувшись и с готовностью выполнить все сказанное, выпалил Нестеров.

— Ты задаешь слишком много лишних вопросов, Борис. Завтра жду тебя ровно в 9 утра. До завтра.

Борис опустил голову к поданной для этикетного поцелуя, женской руке.

Поднявшись в квартиру, он снова потянулся к бутылке, сделал глоток… только один глоток.

Проваливаясь в сон, Борис видел женские лица. Они шли друг за другом, словно конвейер. Милые, красивые, симпатичные лица… девочек из детского сада, начальных и средних классов школы, девушек из старших классов, секций, баров, дискотек, института… Лицо Ларисы предстало перед ним самым крупным и ярким драгоценным камнем… в этой череде маленьких, разноцветных камушков… как в трубке калейдоскопа.

Утром Нестеров встал рано и долго стоял под душем. Волнение, пробившись ростком, увеличивалось в размерах. Разбухало, как в учебных, ботанических фильмах.

Темно синий, почти черный костюм, голубая рубашка с запонками, почему-то без галстука, гладко выбритое лицо, легкий, ненавязчивый парфюм — казалось… Борис учел все предпочтения, которые уже успела высказать ему Лариса за короткий период их знакомства.

Цветы Нестеров купил в круглосуточном «Монэ» на Новинском бульваре. Роскошные, длинные лилии с тонким ароматом Ларисе, орхидеи маме и чайные розы даме номер три.

«У нас в доме пока три женщины…» -вспоминал Борис. Дальше он не думал. Даже боялся. Его короткие мысли упирались в деревянный забор из фраз о любопытстве.

Садовое кольцо встретило его пустым. Подмораживало. Стучало сердце. Вот поворот на Большую Никитскую и вот он дом. Номер «43». Да, да, тот самый, знаменитый, кирпичный, девятиэтажный дом, элитный когда-то, с элитными когда-то жильцами, а сейчас с родственниками элитных жильцов, в котором та самая Калугина встречала Анатолия Ефремовича Новосельцева.

Вы помните? «Служебный роман…»

Здесь жили Виленкины. И дом, и утро, и предстоящая встреча внушали Нестерову трепет…

Он припарковался, забрал с заднего сиденья букеты, выдохнул и без одной минуты девять позвонил в домофон.

— Да… — услышал Нестеров женский голос консьержки.

— Я к Виленкиным.

— Да, я в курсе… Проходите…6 этаж, направо от лифта, квартира 25…

В дверях квартиры 25 Нестеров увидел Виленкину старшую.

В длинный в пол, роскошном, стеганном халате, насыщенно бордового цвета, на поясе, завязанном сбоку на талии на небольшой, аккуратный бант. Под халатом угадывался брючный шелковый костюм. Ноги венчали домашние туфли. Чистое, ухоженное лицо отдыхало от макияжа…

— Доброе утро, голубчик, ты вовремя. Может и правда ты встал на путь исправления, дорогой? Раздевайся… и говори, пожалуйста, тихо — негромко наставляла теща.

Борис, неловко отложив цветы, снял пальто, ботинки, снова взял в руки цветы и застыл.

Ларисы не было.

Борис поцеловал Дине Яковлевне руку, протянул орхидеи.

Она улыбнулась: — Мм… орхидеи, мило… подожди здесь…

Дина Яковлевна удалилась с букетом орхидей. Лилии и розы остались у него.

У Нестерова появилось время на то, чтобы посмотреть вокруг. Квартира Виленкиных, та самая…

Большая квадратная прихожая в темных тонах, высокие потолки, огромное зеркало…

Тепло, мягко, непривычные, но чарующие запахи. Тихо. Приглушенный настенный свет. «За дверью гостиная…» — подумал Нестеров.

Дина Яковлевна уже вернулась и жестом велела следовать за ней, в другой коридор, короткий, заканчивающийся очередной дверью… уже сплошной, глухой. За ней открылась кухня…

Такую кухню Борис видел впервые.

Светлые шкафы из натурального, усталого дерева, кафельный пол из крупной плитки в шахматную клетку, четырех-комфорочная фирменная плита, а отдельно — духовка. Все было настоящим, деревянным, необычным… Борис… он никак не мог представить на этой кухне Ларису, или маму…

— Познакомьтесь… Борис… Галина Николаевна. Она работает в нашей семье уже много лет, — Дина Яковлевна представила Бориса женщине… с видом старой девы, с умными, изучающими глазами, в серой, свободной юбке чуть ниже колена, скромной, но безупречной блузке, в очках… Она встретила их в кухонной зоне.

— Очень приятно, а это Вам… -произнес Нестеров, протягивая букет с розами женщине…

— Приятно, взаимно, какие розы… — Галина Николаевна сдержанно улыбнулась, — Благодарю Вас, Борис.

Ее немного старомодный наряд украшал фартук. Чистый, безупречный, льняной, со старорусскими узорами, ручной работы, женственный. Найти такие фартуки или заказать можно было только в магазине «Вологодский лен» на Старом Арбате.

— Борис, голубчик, ты готов? Ты готов окончательно встать на путь исправления, и по-настоящему заинтересовать Ларису…? Ведь она пока не озвучила тебе своего решения относительно твоего вчерашнего предложения… если я конечно не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь, Дина Яковлевна, — Борис смутился. — И я готов…

Отступать было некуда. Да и не хотел он никуда отступать! Он вдруг понял, что не хотел. Не хотел даже двигаться вправо или влево. Не были никакого желания, да не было и сил… Оставалось только одно — идти за ними. За Ларисой, ее мамой, как за путеводными звездами. Идти только вперед.

В руках Дины Яковлевны мелькнул какой-то предмет. Логичный, соответствующий обстановке, настроению, духу, а именно — фартук. Точную копию служебного аксессуара домработницы.

— Вот и прекрасно… разожми, пожалуйста, руку… отдай мне цветы, прекрасные, замечу, цветы, которые, я полагаю, предназначены моей дочери? И снимай пиджак…

Борис растерянно озирался, перевел взгляд на лилии, которые сжимал в руке.

— Лариса встанет через час, и поверь… завтрак в твоем исполнении, да еще и правильно поданный, ее порадует. Это будет наш с тобой маленький сюрприз! С этого начнется твоя реабилитация! Все зависит теперь только от тебя, голубчик, и если ты хочешь снова понравиться Ларисе — дерзай! Я спрашиваю тебя еще раз и этот раз будет, поверь, последний… ты готов??

— Да…

— Подойди ближе ко мне. Теперь подними руки… вот так.

Дина Яковлевна, четкими движениями затянула длинные завязки на талии Бориса и сделала круг. Грудка этот сложного, женственного, даже вычурного фартука переходила в наплечную часть, напоминающую прямоугольную пелерину. — Мы не готовились заранее к твоему приходу, поэтому сейчас ты в том, что есть у нас… и кстати, по такой вот пелеринке, в Смольном институте Благородных Девиц определяли опрятность воспитанницы… — Дина Яковлевна зловеще улыбнулась, словно Мачеха в рисованном, американском мультфильме про Золушку.

— Галина Николаевна знает меню завтрака и будет тебя учить. Хорошо, если ты что-то знаешь, но я не думаю, что эти знания, а тем более навыки, у тебя на высоте, и поэтому, будь добр, внимательно слушай и выполняй все ровно так, как она говорит. А теперь, удачи тебе! Дерзай! Я не буду вам больше мешать… — она улыбнулась и бросив короткий, но многозначительный взгляд на свою домашнюю, преданную сотрудницу, удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.

— Поздравляю, Борис. Вам повезло, если конечно, Вы серьезно намерены завоевать Ларису и влиться в эту семью… Здесь… всегда вливались мужчины. Всегда и во все времена… и и никак не наоборот. Итак… у нас сегодня сырники с бананами, салат красоты, апельсиновый фреш и зеленый чай… подойдите ближе к сюда, к рабочей зоне, и начнем. Возьмите шапочку и перчатки, — Галина Николаевна обратила внимание Бориса на две коробки, стоявшие на краю рабочей зоны. Стоявшие, очевидно, здесь постоянно. Борис нерешительно и даже неохотно взял в руки одноразовую прозрачную шапочку и разовые, тонкие, прозрачные перчатки.

— Шапочку оденьте на голову, волосы всегда должны быть прикрыты, когда Вы находитесь на кухне. Перчатки — на руки. Они обязательны, если Вы касаетесь холодных продуктов рука правила… запоминайте, — мягко, глядя поверх очков, говорила эта новая учительница Бориса.

Борис стоял возле нее совершенно потерянным, но это состояние не было для него плохим, скорее это походило на взлет. На орбиту, орбиту, возможно, всей его жизни. Туда… где не продают обратных билетов.

— Вы здесь, молодой человек?

— Да… да!

— Пол килограмма нежирного творога, половинка банана, манка, запаренный изюм, белок, — первый кулинарный урок в его жизни начался.

Речь шла не о шашлыке, который, кстати, Нестеров готовил великолепно. Его приглашали в царство женских блюд.

— Манка лучше, чем мука. Сырники из манки делаются более диетическими и не такими жесткими.

Галина Николаевна плавно перемещалась по кухне. Борис старательно лепил сырники, очищал апельсины для фреша. Измельчал грецкие орехи для салата красоты. Борис не чувствовал себя, фартука, шапочку на голове, перчатки на руках. Он становился воздушным, легким, гибким, невесомым, даже невидимым.

Лишь изредка он посматривал на плотно прикрытую дверь, ожидая увидеть Дину Яковлевну и похвастаться, но никто не появлялся. Нарочито не появлялся…

Ожила даже дверь, ловя на себе все его взгляды. «Вы так часто смотрите на меня, Борис Владимирович. А зачем? Вы только теряете время. Ведь у Вас много дел. Много их и у Хозяек, которые Вас сюда привели. Но дела у них… другие.», — дверь говорила низким, женским голосом. «Я здесь на страже тишины, сосредоточенности, прилежания и спокойствия».

Запахи нагретой сковороды, чистых передников и полотенец, вдруг приобрели какую-то символическую окраску. «Другая страна. Страна, в которую визу получить… дано не каждому» — подумал Борис, предоставляя законам этой новой для него страны, всего себя.

В углу кухни он увидел сервировочный столик из красного дерева, резной, и с большими колесами. Галина Николаевна легким, выверенным движением перекатила его в середину кухни и приступила к сервировке. Заваренный зеленый чай в чайничке, накрытый для тепла аккуратно сложенным, небольшим белым махровым полотенцем. Приборы, чашечка для чая с блюдцем, апельсиновый фреш в высоком бокале, мед, салат красоты в креманке, два аккуратных сырничка в тарелке, прикрытой серебряным колпаком. Из шкафа Галина Николаевна достала белоснежную салфетку и ловким движением скрутила, скрепив ее кольцом. Завершила композицию женского завтрака, готовящегося к подаче в спальню, длинная, изящная фаза с лилиями.

Открылась дверь. Появилась Дина Яковлевна.

— Мммм… какая прелесть! Борис старается? — вдруг сменив тон на более строгий, спросила Дина Яковлевна.

— Да, он старается, — улыбнувшись, спокойно ответила Галина… — Старается. Не все у нас пока получается, но он старается.

— Вот и умница… главное желание. А всему остальному можно научиться. Если, конечно, захотеть! Ну а если нет, то всегда найдутся более умные и более твердые люди, которые заставят! И нет ничего лучше для мужчины, чем доказывать свое расположение и любовь к даме делами, а не словами. Ведь так?

— Конечно… Дина Яковлевна… я и правда… стараюсь.

— Вот и прекрасно! А теперь наш внешний вид, мужчины так часто забывают об этом… — хозяйка семьи изучающе взглянула на Нестерова.

— Фартук для готовки меняем на передник для подачи… — Дина Яковлевна говорила, а Галина Николаевна действовала.

Бориса окольцевали уже другим предметом из гардероба прислуги. Передником… с тонким кружевом, без грудки, с широкими завязками, из которых сзади руки домоуправительницы сформировали пышный бант.

— Этот фартук так любила моя мама… на папе, когда он подавал ей кофе в постель! И ты, голубчик, должен сейчас… этим гордиться!

Борис залился «краской».

— А теперь — последний штрих, — Дина Яковлевна, как маг, извлекла из кухонного ящика перчатки — белые, хлопковые, тонкие перчатки… -Чистота, гигиена, эстетика! Всегда, везде и во всем!

У Бориса пересохло в горле. Затряслись руки.

— Вот так, — женщина поправила манжеты на рукавах рубашки Бориса. Его запонки… вместе с этими белыми перчатками смотрелись прекрасно. -Прикроватный столик ставим вниз, на первый этаж сервировочного.

В завершении этого обряда сервировки, Галина Николаевна повесила на ручку столика аккуратно сложенное, беленькое, миленькое полотенчико.

Борис Владимирович Нестеров, теперь полностью снаряженный, готовился к подвигу. Настоящему подвигу, не очередному, не традиционно мужскому, но рыцарскому, истинному! Его охватывала гордость. Не каждый мужчина мог отважиться на такое…

Ему поправили ему воротник и передник.

— Я зайду первая, голубчик, дверь чуть прикрою, и ты все будешь слышать. Будь рядом… и как только услышишь два хлопка… вот так, — Дина Яковлевна негромко дважды хлопнула в ладоши. — Сразу вперед. Ты меня понял, голубчик?

— Да. Конечно… Дина Яковлевна… а вдруг я не услышу…?

— Ну что ты… услышишь. Ты умный мальчик и хороший ученик. Ведь ты хочешь услышать?! Поэтому стой тихо, себя не выдавай и держи ушки на макушке! И кстати… у тебя что-то со слухом? — вдруг шутливо спросила строгая мама. — Хороший муж должен быть всегда чутким на слух и слышать звон колокольчика жены… — главное действующее лицо этого утра пристально взглянула на Нестерова и прищурилась.

— Ну все, время. Поехали!

Борис следовал по коридору за ней, толкая перед собой столик, аккуратно шагая, деликатно держа за ручку, стараясь миновать швы плиток пола на кухне и прихожей.

Возле приоткрытой двери, за которой скрылась Дина Яковлевна, он остановился. Замер, вслушиваясь в звуки.

Он слышал женские разговоры, воркующие голоса Ларисы, мамы…

Два отрывистых хлопка вторглись в эту убаюкивающую тишину словно выстрелы, рвущие воздух в мирном дворе.

Борис вкатил столик в спальню и появился сам пред очами той женщины, о которой он думал все это время… думал… даже во сне. О женщине — будущей судьбе.

Лариса догадывалась о сюрпризе, а может быть даже и знала, но играла блестяще, как истинная женщина. Как актриса…

— Доброе утро, Ларочка… — Нестеров покраснел. Горизонтальная черта на его лице поднялась, как на градуснике…

Ларочка нежилась в огромной постели, полулежала ну или почти сидела, подложив под спину огромные подушки, в шелковой ночной рубашке, закрытой, нежно кремового цвета, с тончайшими бретельками.

Ее каштановые волосы беспорядочно спускались вниз, на грудь. Ясные глазки сияли, подсвечивая сонное, но отдохнувшее личико. От вчерашних усталости, признаков простуды, не осталось и следа… Ее белые, открытые, ровные, расслабленные плечики просились на холст.

Она вдруг так умильно сложила губки. Ее глазки торжествующе блеснули.

— Доброе утро, мой дорогой любитель спонтанных, а главное — несогласованных путешествий, — в Ее голосе не было раздражения.

— Лар, тебе пора завтракать… — слегка потревожив взаимные флюиды Ларисы и Нестерова, вторглась Дина Яковлевна… — Приятного аппетита, моя дорогая…

Мама покинула спальню.

— Это и был ваш с мамой сюрприз…?

— Да… Лар… скорее это мама… но я… тоже. Я так виноват перед тобой…

— Да уж… — улыбнулась Лариса, — Но об этом позже… Ну что ты замер, милый мой, у тебя внизу столик, ставь его сюда и накрывай полотенцем. Оно висит у тебя на ручке… не стесняйся… -игриво щебетала Лариса.

Борис суетливо выполнял.

Лара протянула руку и взяла салфетку. Расправив, она положила ее на себя..

— Налей мне чай… — Она изучала Бориса. То, что она видела, ей безумно нравилось!

Нестеров налил чай. Подал чашку ей прямо в руки. Лариса не совершала лишних движений.

Правой рукой, жестом, Она поманила Бориса. Ниже, еще ниже… Чуть наклонилась сама, убирая левую руку с чашкой в сторону. Максимально приблизившись, Она поцеловала его. Впервые. В губы…

Она подвела его к черте, за которой терялось сознание. Он так и стоял, склонившись, боясь пошевелиться, увековечивая вкус ее нежных, горячих, утренних губ, «опрокинутый» навзничь этим сладким поцелуем примирения.

— На будущее — салфетку… всегда будешь стелить мне ты… сам… и в спальне, и за столом. А теперь ступай, дорогой. Кстати, тебе так идут наш семейный передничек и перчатки… — Ларочка замолчала, давая понять, что Ее речь еще не окончена. –И никогда, слышишь? Никогда не расстраивай меня больше! Ступай… тебе пора на работу… Я жду твоего звонка сегодня в обед… Ступай…

Он подносил к лицу свои руки, опускал голову, стараясь коснуться рубашки, пытаясь уловить все запахи — Ее рук, белья, сырников, фартука, запечатлеть этот короткий кадр, снятый неизвестным, невидимым режиссером. Кадр, отозвавшийся в его собственной вечности.

Под теплым одеялом Спиридоновки

Почти целую неделю Лариса держала Нестерова на расстоянии, после того утра, когда он, на пике раскаяния, подавал ей сырники из манки в белом переднике, под чутким руководством Дины Яковлевны. Почти неделю назад. Вечность назад. Неделю, которая оказалось самой длинной в его жизни. Она напоминала реку в байдарочном походе. Широкую, чистую и очень медленную. Вот еще совсем недавно точно такое же расстояние, но по узкой, быстротечной реке и даже с крутыми порогами, преодолевалось желанно быстро, в понятный, ожидаемый срок. Но вот они — широкие берега, заключительная часть и вода, словно по заказу застывшая. Так же застыло и время…

Он звонил Ларисе ежедневно. Она отвечала. Они мило общались. Каждый раз он предлагал увидеться, и каждый раз получал отказ. И вот только сегодня, в субботу, они встретились. Утром… в одном из любимых ресторанов Ларисы на Спиридоновке. Она сообщила ему об этом накануне, вечером в пятницу, почти перед сном, перед тем, как в очередной раз пожелать друг другу «спокойной ночи». Сказала сама… неожиданно.

Борис давно не решался сделать предложение о встрече, боясь вдруг нарушить эти хрупкие стенки фигуры из папье-маше, собираемой сразу по возвращению из того злосчастного путешествия, скульптором которой, как ему казалось, был он сам. Не собираемой, но восстанавливаемой. Их отношения, которые были почти уничтожены безумной выходкой Нестерова, его внезапным исчезновением из Москвы, вновь находили прочность… так медленно, неуверенно, с высоким риском эту прочность потерять, разрушиться и теперь уже окончательно, как раз были похожи на скульптуру из папье-маше. Тонкую, еще влажную, не застывшую, и поэтому Борис, боялся дышать…

— Может, мы увидимся завтра, милый? Ты не против…? — вдруг так исподволь, тихо, вкрадчиво сказала Ларочка по телефону.

— Да… да… да… дорогая, конечно… ну конечно! Завтра!..-Борис осекся, так он был взволнован. -…Давай поужинаем завтра… или пообедаем! Где? Или может, давай просто погуляем или сходим в кино, — Нестеров тараторил, а сам при этом уже парил, как голубой, воздушный шар под потолком. Или розовый…

— Вот и прекрасно, но я предлагаю встретиться утром… и позавтракать. Как ты на это смотришь?.. — Лара спросила таким тоном и с такой интонацией, что, наверное, любой человек, получив это приглашение, вскочил бы, даже со смертного одра.

Накануне встречи Борис Владимирович не спал. Не спал ни минуты. Его сердце сковывал страх. Он боялся не встретить завтрашний день. Не встретить будущее…

Нестеров, как опытный коммерсант с большим стажем, относился ко всем рискам, связанным с его профессиональной деятельностью, спокойно, толстокоже, философски. Когда-то он сказал себе сам… «Я уже ничего не боюсь. Да и терять мне нечего.»

Но в эту ночь, вдруг, он испугался. По-настоящему. Он, почти крадучись, прошел по своей шикарной съемной квартире в кухню и выпил воды. Его руки тряслись. Ходили ходуном. Он прислушивался к каждому звуку… «Время 4.30 утра… вот сейчас должна подъехать машина… хлопнут двери… и в дверь позвонят. Все остановится, закончится, разрушится. Новая жизнь, которую он так ждал, не наступит. Лариса исчезнет.»

«Обычно они любят приходить под утро. Везут в изолятор без пробок, оставляют в камере. А в девять приезжает следователь и клиент…» — адвокат Нестерова, конечно, имел ввиду, конечно, своего клиента, «…психологически подавленный и уставший от бессонной ночи, уже готов к конструктивному разговору. Психология! Наши менты, они же психологи, знают, когда и в какое время нагрянуть…» — эта, сказанная когда-то, адвокатская, предупреждающая фраза, в эту ночь приобрела новое значение, почти роковое. Она резала мозг. Резала, словно тупым и длинным ножом.

Борис смотрел на часы.

Завтра утром в 10.00. он должен увидеть Ларису. Точнее уже сегодня, через пять с половиной часов. Но эти пять с половиной часов нужно было прожить. Очень нужно было…

Леденящий страх уже «скрутил» сердце и подступал к горлу.

Борис приоткрыл окно. Защищаясь от страха, сделал глубокий вдох. Свежего, январского, морозного, ночного воздуха, который стал вдруг другим, теплым, сладковатым, волжским, мартовским…

***

Болели ссадины на коленях и бедре. Пустынный проспект. Худое, натренированное, стройное тело Бориса. Воздух, уже с отчетливыми нотками наступающей весны, ворвался в комнату и смешался с теплыми, восходящими от большой батареи центрального отопления, потоками. Борис сделал глубокий вдох. Пахло окончанием зимы. Пахло Катей. Борис каким-то самым отдаленным краем своего зрения поймал ее дом, который можно было увидеть из окна его комнаты. Поймал на долю секунду. И дом, и ее запах из открытой форточки. Шлепая босыми ногами, он вернулся и лег на низкую постель. Кровать так знакомо скрипнула, и Борис замер, заложив руки за голову. В темноте комнаты с высокими сталинскими потолками угадывался письменный стол с вулканом «Килиманджаро» на нём из какого-то школьного хлама, кресло, полки с книгами, огромный катушечный магнитофон «Revox», двухкассетник Sharp, школьная и спортивная сумки, ворох брошенной одежды на кресле, платяной шкаф…

До поступления в институт оставалось три месяца. Три месяца оставалось до начала другой жизни. Борис Нестеров не оценивал ее как новую, скорее, как просто другую. Лучшую ли, он не знал. Во всяком случае, сейчас, он был круглым счастливчиком. О том, что будет потом, когда он поступит в медицинский институт, даже не задумывался. Даже и не пытался. А вот сейчас, с этими мартовскими флюидами и «воем» первого троллейбуса, в комнату ворвался испуг. Не украдкой, но ворвался и завладел Борисом целиком.

В медицинский институт Борис Нестеров мог и не поступить. Ведь к поступлению он не готовился, ну или не готовился почти. Всё его драгоценное время занимали бесконечные репетиции в «Архиве», выступления и концерты в «ДК» и на дискотеках, большие «романы» и маленькие влюбленности, КВНы, спектакли, веселая игра в большой теннис и баскетбол, работа в ресторане, на «скорой» и в больнице, фарцовка, участие в школьных соревнованиях. Родители его, занятые собственными проблемами, погруженные в нескончаемые семейные конфликты, на сына и его дела не обращали никакого мало-мальски должного внимания. А сын летел… счастливо, но безудержно. Но вчера утром, перед тем, как Борис отправился в очередной раз защищать интересы школы на крупных, региональных соревнованиях по лыжным гонкам, очередной и очевидно последний, у Бориса состоялся разговор с отцом. Разговор ужасный, пугающий. Разговор по душам. Отец пришел с ночного дежурства, мать еще спала. Владимир Андреевич курил в форточку и разговаривал с сыном. Он говорил о том, что сейчас у них с мамой трудное время, но они справятся, говорил о том, что не нужно так наотмашь верить всем слухам о его романе с директором детской школы искусств, о том, что он рад созидательным способностям сына, имея ввиду музыку, спектакли, творчество, но и о том, что для того, чтобы продолжать созидать, нужно учиться, а он, его отец, не вечен. Он курил в форточку одну сигарету за другой и говорил. К такому разговору Борис не был готов.

В автобусе, который вёз Нестерова к месту старта гонки, Борис молчал. Молчал совсем. Он не балагурил с девочками болельщицами из младших классов. Знакомым сухо кивал. Этот утренний разговором его подавил. Ему не хотелось бежать целых десять километров по сложной трассе с крутыми спусками и затяжными «тягунами», ему хотелось курить. Его фирменная «Germina», на которой он бегал именно на соревнованиях, стояла рядом в чехле и видимо, тоже, как и хозяин, не хотела преодолевать эту трассу с жестким мартовским настом и то и дело приваливалась к его плечу.

Нестерова не узнавали. В фирменной «Аляске» с меховым воротником, кофте-талисмане с буквами СССР на спине и гербом в левой части груди, подаренной благодарными спортсменами его отцу, он сидел, согнувшись, забившись в угол автобуса. Взъерошенный, с красными, воспаленными, глазами, Борис был явно испуган, да и не скрывал этого. Точнее… он себя этим не утруждал.

Перед гонкой Борис медленно шел в зону старта, таща на плече лыжи и палки. Вяло перехватывая руки, он здоровался без всякого энтузиазма, радости и обычного залихватского выражения лица с пленительной поволокой на глазах, предназначавшейся для окружающих девочек. Нестерова знали здесь почти все, как неплохого лыжника, имеющего приличный зачет по «очкам» и часто попадающего в призы. Знали его еще и как лентяя, «раздолбая» и «мажора», выезжающего на прошлых, еще ленинградских тренировках и некоторых способностях. Как человека, который променял спорт на фортепиано и хвастуна. Часто над ним подтрунивали. Но сегодня он вызывал только жалость.

Нестеров прекрасно пролетел по стадиону первые триста метров и сделал поворот. Дальше начались первый подъем и первая осечка. Бессонные ночи за инструментом на концертах, дискотеках и в ресторанах, в постелях с возлюбленными, на «скорой», сигареты и первый алкоголь, вдруг именно сейчас дали о себе знать. С этим подъемом, правда не без труда, Нестеров справился и в общем, первые три километра он прошел не плохо, даже улыбнулся сам себе, мол «щенки вы все еще… меня со счетов сбрасывать». И даже, увлекшись коньковым ходом и самой гонкой, он начал подзабывать утренний разговор. Не ощущал он, как будто, и усталости. Вторая треть первого пятикилометрового круга начиналась длинным «тягуном». И здесь он почувствовал то, что обычно спортсмены называют «отказом». Одышка выше обычного, пульс чаще обычного, жжение, сильная, режущая боль в левом подреберье, тошнота и на пике этого комплекса характерных и «прекрасных» ощущений, претворяющих неспособность спортсмена показать хороший результат и демонстрирующих его не готовность и растренированность, мышцы отказывают окончательно. Лыжник или бегун готов просто останавливается, а Борис еще хотел и заплакать. На пик «тягуна» он поднимался почти шагом, превозмогая боль и усталость. «На зубах». На «морально-волевых». А впереди еще круг, еще больше чем пять километров. Дальше спуск, можно чуть и отдохнуть, но ноги, его ноги тряслись. Дальше участок по равнине, небольшой, а затем снова спуск, от деревни к реке, к живописной, извилистой, лесной реке Колокше, спуск крутой, длинный и со сложным поворотом в конце. А за спиной Нестерова шел уже номер «94». Этот номер «94» из лыжной школы № «16» тренировался, не курил, не занимался «ерундой» и уж точно не «лабал» на синтезаторе на дискотеках по ночам и разницу в 15 секунд, которые давались на старте, у Нестерова благополучно и с аппетитом «сожрал». Борис помчался по спуску вниз. Там нужно было работать ногами, чтобы войти в поворот и не упасть. И вот именно ТАМ и случился этот «отказ». Ноги свело. Нестеров упал на наст. Мартовская лыжня для свободного хода представляла собой почти асфальт, укатанный, жесткий. Для лыжников такая трасса давала возможность набирать бешеные скорости, но в случае падения, как говорилось, «до финиша доезжали только уши». Так случилось и с Борисом. С отборным матом и характерным треском он пропахал на боку вдоль лыжни и воткнулся в жесткий сугроб. «94-ый» пролетел мимо. Со свистом. С коротким поворотом головы. В сторону Бориса. Тот встал на колени, потекли слезы. От боли, обиды, злости, от злости на самого себя.

И снова всплыл почему-то этот разговор утром с отцом. Борис поднялся, закричал: «…Ааааааа…» — так громко, неистово! Мчался уже «95-ый»…

Борис кричал, поднимаясь на «бой». Зазывая окружающий лес, деревья, кусты. Зазывая, собирая всех в единый, симфонический оркестр. Грянула «Зима» Антонио Вивальди. Да, да… знаменитая «Зима» из «Времен года».

Грянула так, что Нестеров услышал. Музыка всегда действовала на него самым волшебным образом, под ее воздействием силы его утраивались. Борис встал на лыжню, оттолкнулся, смахнув слезу правой рукой, оттолкнулся еще раз, начал набирать скорость. Толчок за толчком… он сцепил зубы и пошел… пошел.

Этот разговор с отцом стоял перед ним. Он слышал Антонио Вивальди и должен был довести гонку до конца, несмотря на то, хотелось только одного — закончить весь этот бег, выйти к финишу, плюнуть на все результаты, плюнуть на школу… общий зачет. Но теперь он должен был завершить эту гонку. Завершить и начать новую жизнь. Такой первый вывод он сделал из этого разговора, ведь нужно было с чего-то начинать. Борис нашел темп, преодолел следующий подъем, спуск, прошел экватор дистанции. Нестеров накручивал себя, гнал, громко ругаясь в слух, сделал «95-го». На очередном, длинном «тягуне», Владимир Николаевич, тренер и школьный учитель географии, бежал рядом и кричал: «Боря! Боря, давай! Давай! Поднажми, Боренька! -12 идешь! Давай»! И Нестеров давал, дышал как загнанная лошадь, вспоминал разговор и давал…

Финишировал гонку Нестеров двадцать седьмым. Из почти ста участников. И был один. Одинок. Грустен, так меланхоличен, одинок. Все куда-то пропали. А спустя несколько часов, он боролся с ночью, с испугом, мыслями о будущем, туманном, пугающем. «Если я не поступаю в институт, то иду в армию… но папа… поможет с армией… или нет. Нет… он не станет… это не в его принципах. А если всплывет фарцовка… то колония… отец проклянет окончательно… колония для несовершеннолетних… „Одлян[20]“…я ведь один… сегодня никто не позвонил… я так упал, так больно, чуть не убился, упал но собрался и доехал гонку… почти герой, но один. А что впереди… что впереди…?? нужно все изменить, нужно учиться, учиться и создавать… папа… мама… и мне нельзя их подвести. И себя…»

***

У Нестерова застучали зубы. От страха или холода. Или от всего вместе. Посмотрел на часы. Было уже почти шесть. Осталось четыре часа до десяти. Никто не приехал. В дверь не позвонили. Не забрали. Жизнь не закончилась.

«Так ли это? Я жив? Да… я жив… и скоро я увижу Ларису. Даст ли она мне согласие…? Да… наверное. Иначе… зачем мы сегодня встречаемся. Ведь она предложила сама. Значит… значит… есть надежда. Или даже уверенность…»

Нестеров решил выйти раньше. Скорее покинуть квартиру, которая становилась для него уже ненавистной. Вырваться на улицу, на свободу, туда, где уже никто и ничто не смогут помешать осуществлению всех его мечтаний и стремлений о новой жизни, которую он связывал только с одним человеком — Ларисой. Вырваться из квартиры, которая сейчас будила в нем только страх, неуверенность не только в завтрашнем дне, но в следующем мгновении. Которая ассоциировалась с уже прежней жизнью, когда-то увлекательной, яркой, а теперь безысходной и граничащей с бездной.

Происки конкурентов, завистников, преступников, правоохранительных органов, виделись ему уродливыми чудовищами, подстерегающими его в телефоне, за дверью, в гардеробной. С наступлением темноты, они свои убежища и стройными рядами наступали, надвигались, тянули к нему свои худые, серо-синие, холодные, затхлые руки.

Только они могли его похитить сейчас и бросить в тюремную камеру, а может и сразу в преисподнюю и лишить его главного — возможности долгожданным, сегодняшним утром встретиться с Ларисой, услышать ее согласие и начать новую жизнь. Начать… и в след за ней, отправиться в рай.

Нестеров знал этих чудовищ, видел их руки, чувствовал их холод. Они уже приходили к нему тогда, семнадцать лет назад, после той гонки, но в виде отрывков музыки, стучащего ритма, бессонных ночей, смеха девиц, воя сирен, нотаций учителей, пустой модной школьной сумки с одной тетрадкой и без единого учебника.

Минуты истекали, капали, приближая Нестерова к свету. К выходу из дома на Большой Грузинской улице. Он сделал добрый глоток виски, посмотрел на себя в зеркало. Эстетичный casual, узкие брюки, черная тонкая водолазка, замшевый пиджак, мягкие ботинки. Борис набросил куртку, накрутил шарф, дежурно прыснул на себя любимым парфюмом и вышел, заперев за собой дверь на все замки. Спрятав по карманам все ключи. На улице он оглянулся, прошел за угол, поднял воротник, чуть спрятав голову и съежившись…

Опасность окончательно миновала на Садовом кольце. Нестеров распрямился и закурил. Похлопал по карманам. С ним было все: бумажник, права, ключи от машины, который остался в подземном гараже, паспорт один и второй, словом всё.

Втянув в себя морозный, субботний, московский дух, он ощутил вдруг счастье. Фантастическое, беспрецедентное! Его жизнь, прожитая до этого момента, стоила дорого. Это «дорого» имело свою цену. До этого момента. До сегодняшнего.

В ресторан «Velvet» на Спиридоновке, Борис Нестеров пришел первым. Заказал «американо» и пятьдесят грамм коньяка. Вот теперь можно и ждать. Здесь его уже никто не тронет. Никакие страхи не заберутся. Ведь они боятся света. И настроения.

Оставалось только ждать. Ларису. Счастье…

— Вот если еще недавно, меня бы спросили: «Есть ли такое время, Борис Нестеров, в твоей жизни, куда бы ты хотел вернуться?», то и я однозначно бы ответил: «Да!», и тогда бы меня снова спросили: «А что ты готов за это отдать? За то, чтобы туда вернуться?», а я бы ответил… «Все. Все что у меня есть…» — ответил бы не задумываясь.

— Недавно? — Лариса так слегка удивленно подняла свои тонкие брови… — А как давно, это «недавно»?

Нестерова поражала сверхъестественная способность Ларисы предугадывать ход его мыслей, ведь и сейчас определяющим словом его длинного предложения, которым он так торжественно приоткрывал перед своей принцессой очередную страницу своей жизни, было слово «недавно». Акцентом именно на этом «недавно» он хотел подчеркнуть те перемены, которые случились в его жизни. Нестеров даже замолчал. Анализировал. Лариса молниеносно, точно уловила его главную мысль. Она не спросила его о том, в какое конкретно время он хотел бы вернуться и ради этого пожертвовать всем. Нет. Она в очередной раз совершенно точно сделала акцент на этом слове «Недавно…»

— Четыре месяца назад… пять… пол года… год… — Борис так многозначительно посмотрел на Ларису. Более слов было не нужно. Женщина и мужчина понимали друг друга и без слов.

— Ты рассказывал мне о своем сне… помнишь? То время, в которое ты хотел вернуться, это старшие классы в школе? Ведь так, малыш…? — слово «малыш» Лариса произнесла так нежно, так доверительно, так проникновенно, что Борис вдруг ощутил над собой и Ларисой невидимый полог, который на мгновение скрыл их от всего окружающего мира.

Этот полог набросила на себя и Бориса, Лариса. Да, мой читатель, это сделала Она.

— Да, Ларис, это так. Старшие классы… Ты знаешь, ведь старшие классы я провел в новой школе, когда мы переехали в Рыбинск из Ленинграда. Это было счастье, абсолютное счастье…

— Да, милый… я знаю.

Бориса охватило странное, но уже привычное чувство. Он много говорил. Вот уже неделю при каждом разговоре с Ларисой, будь то очно или по телефону, он много говорил. Много, спешно, порой сумбурно. Делал он это не вполне осознанно, но вполне осознанно ждал ответа на его предложение о замужестве, которое он сделал Ларисе в том знаменательном кафе под Переславлем. Сделал уже больше недели назад. Его простили, но ответа не дали. И он ждал. Каждый день, час, минуту, мгновение. В каждом телефонном разговоре, смс-сообщении.

— Да… милый… я знаю… -так ласково произнесла Лариса… Я бы отправилась с тобой в это путешествие… в те годы, в старшие классы. Ты взял бы меня с собой?? — Лариса задала этот вопрос вдруг громче, четче, с вопросительно-уточняющей интонацией в конце.

— Конечно… дорогая… конечно… -Борис ответил так утвердительно, даже с гордостью, наполнив ответ абсолютным смыслом, как это делал когда-то, отвечая на вопросы «опричников» и «казематных крыс» великий карбонарий Афанасий Бубенцов.

Ты знаешь, малыш… я выйду за тебя замуж… — Лариса так буднично поставила уже пустую, тонкую чашечку на блюдце и жестом пригласила официантку… -Я хочу еще чай… — продолжала Лариса абсолютно ровно, как будто бы и не прозвучала только что, эта «поворотная», главная фраза!

Лариса обернулась к официантке именно в тот момент, когда Борис, уже был готов встать на колени, расцеловать, вручить себя Ей целиком и навсегда. Наконец стать птицей и парить. Но краем глаза или просто всей поверхностью своего чувствительного тела, она это видела. Не только чувствовала, а видела. Во всех деталях и красках.

— Вот что, милый… -продолжала Лариса, не давая возможности Борису что-либо сказать… — Сейчас мы закажем мне еще чай, тебе бокал белого сухого вина, и… пожалуй… -Лариса вновь повернулась к Борису и чуть придвинулась, наклонилась, приблизилась к нему… — И мы совершим это путешествие сейчас, но не надолго. У нас есть время, еще пару часов. Потом мы поедем с тобой в одной место. За рулем буду я, а потом, возможно, мама… Тебе не нужно утруждать себя вождением и задавать лишние вопросы… — проговорив эти гипнотические слова, Лариса сдержанно улыбнулась, Ее глаза блеснули.

Борис вдруг увидел, или ему показалось, как Ее зрачки, на долю секунды, стали вертикальными и бросили луч, пронзивший его на сквозь, запечатавший его рот, замазавший его. Он был обездвижен.

— Сделай глоток вина и рассказывай… ведь я хочу знать о тебе все, мой дорогой…

В руке Борис почувствовал прохладный бокал, сделал большой глоток, снял очки. Ночь без сна, согласие Ларисы стать его женой, Ее слова, голос, взгляд, Ее восхитительный свитер с кокетливым воротом, подчеркивающий соблазнительные формы ее груди, неожиданно нагрянувший хмель и Ее этот взгляд… все это повергло его в уникальное состояние, не знакомое до этих пор. Черты Ларисы вдруг потеряли четкость, они стали зыбкими, прекрасными! Лариса предстала пред ним эльфийской красавицей, бессмертной, недосягаемой. Она позволила ему говорить, и он говорил.

***

Семья Нестеровых воссоединилась в этом городе на Волге в 1987 году. Родном для Владимира Андреевича Нестерова. В небольшом, в котором ему, кардиологу Ленинградской больницы №31, предложили заведовать сразу отделением. Предложил директор одного из крупнейших местных заводов, инфарктник и гипертоник, его пациент. Сами родители Бориса познакомились в Ярославле, где Владимир Андреевич учился в медицинском институте, а мама, студентка Ленинградской консерватории, приезжала туда в гости к родителям подруги, учившейся с ней вместе на одном курсе. Родители Владимира Андреевича жили в том самом городе на Волге. Городе Рыбинске, что в ста километрах к северу, а родители мамы, Ирины Георгиевны, в Ленинграде. Их любовь была похожа на пионерский костер, огромный, жаркий, высокий, шумный, трещащий, выбрасывающий, как вулкан, огромные искры в ночное летнее небо…

По окончании медицинского института, папу распределили под Воронеж, в кардиологический санаторий, а мама последовала за ним, как за декабристом. Жажда к медицинским знаниям, работа в санатории, по достоинству оцененная старшими коллегами и появившиеся в связи с этим возможности, позволили получить место в ординатуре, а затем и в отделении интенсивной кардиологии в больнице №31 города Ленинграда. Нестеровы перебрались в Ленинград, и Ирина Георгиевна вернулась домой, поближе к своим. Ее тетка переехала к сестре, в «двушку» на проспекте Обуховской обороны, а молодые Нестеровы — в теткину, большую комнату в коммунальной квартире на улице Дзержинского, вернувшей в последствии себе название «Гороховая», в дом №3. В подъезд во втором по счету от улицы «колодце», на шестой этаж, по высоте сопоставимый с современным девятым, с потолками в четыре метра двадцать сантиметров, с окнами, открывающими вид на причудливый лабиринт питерских крыш с уютно воркующими вечными, северными голубями и волнующим соседством с Адмиралтейством и Исаакиевским собором.

Мама с дипломом родной Ленинградской консерватории осуществила свою мечту, став преподавателем по классу фортепиано в музыкальной школе. Папа свою, получив место врача в большой городской больнице большого города, а Боря отправился в первый класс л школы №207, с углубленным изучением английского языка, в первый класс музыкальной школы имени Римского-Корсакова и в лягушатник бассейна ВМФ в секцию плавания.

Так сложилось, что класс Бори Нестерова состоял больше чем на половину из детей еврейских интеллигентных родителей, научных работников, преподавателей, юристов. Дети эти с самого начала имели четкую установку на учебу и зубрили предметы. В этом классе было модно учиться хорошо.

Боренька Нестеров в эту «ботаническую» моду вписался прекрасно. Дни его, начиная с первого класса, были расписаны буквально по минутам. Школа, уроки, музыкальная школа, занятия на большом, черном «Ростове» с желтыми клавишами, занятия в бассейне, сначала три раза в день, а затем и чаще. Завтрак, обед, ужин. В выходные поездки к бабушке, а в понедельник — все сначала. Класс Бориса никак нельзя было назвать дружным, но дружелюбным. Все общались со всеми. Кучковались по интересам, любимым предметам. Борис дружил с Лизой Циммерман…

Жизнь его делилась на две большие части: учебный год и лето. На лето он уезжал на Волгу к родителям Владимира Андреевича. Его дедушка, известный и уважаемый в городе человек, в прошлом главный инженер порта, директор единственного в то время в советском союзе завода гидромеханизации, депутат, имел возможность приобрести в деревне огромный дом с большим участком, обустроить его, и на пенсии проводить бОльшую часть времени со своей женой, Галиной Семеновной Нестеровой, Мироновой-Друкер в девичестве, бабушкой Бориса. Там, в деревне, он занимался пасекой, садоводством, огородом. Этот дом стал, своего рода, фамильной усадьбой Нестеровых. Семьи, в которой арийские, северные, прибалтийские корни деда уживались с еврейскими бабушки.

В деревне Белово, где проводил лето Борис, было решительно все, что представляло интерес для мальчика. Например, деревенские дома, в количестве восемнадцати, примерно половина из которых принадлежала еще «местным», живущим там круглый год и имеющим хозяйство — кур, гусей, коров, а вторая половина — дачникам, преимущественно приятелям деда Нестерова, купившим дома здесь исключительно по его содействию и рекомендациям. И просторная Волга, и маленькая речка Колокша, в которой можно было ловить щук и язей и наблюдать за бобрами, и пруды и старинный барский дом с развалинами колокольни поодаль, и старым кладбищем, и лесом вокруг. Была там и компания. Веселая, большая, шумная компания детей. Мальчиков и девочек, разных возрастов, детей и местных и дачников. Это и были настоящие друзья Бори Нестерова на тот момент. Один из них, Максим Коробовский, родители которого снимали на летние каникулы половину дома в Белово, дружил с ним с первого дня своего появления в деревне. Он жил как раз в Рыбинске, был на год старше, тоже учился в музыкальной школе, но по классу ударных инструментов.

Деревенская общественность выразила строгое порицание юным Нестерову и Коробовскому, а Андрей Адреевич оттаскал их обоих за уши однажды за то, что они завалили дорогу, точнее самое узкое место дороги в низине над ручьем, старыми, почти сгнившими столбами из старого забора. Импровизированный завал этот преградил путь дяде Саше, знатному и вечно пьяному механизатору, жившему в Белово, и приезжающему каждый вечер домой на своем стальном коне. Боря с Максимом готовились к этой акции заблаговременно, поглощая в огромных количествах зеленый горох и запивая простоквашей, ведь их коварный замысел не ограничивался простым завалом дороги. На бревна, которые были сложены поперек в виде угрожающей баррикады, мальчики помочились, а затем, свидетели этого преступления — соловьи и дятлы долго наблюдали за двумя, нависшими над бревнами, белыми задницами, и слышали шлепки ладошек, отгоняющих от них комаров.

Дядя Саша попался на эту не сложную уловку незадачливых мальчиков, когда выбрался из кабины и попытался растащить завал. Подвыпивший механизатор тряс свои испачканные руки, страшно матерился, а мальчики хохотали, сидя на березах и рассматривая эту трагикомичную ситуацию в бинокли.

Каждый раз, Боря, скрепя сердце, возвращался к новому учебному году в Ленинград, втягивался в учебный ритм, успокаивался и вновь становился примерным учеником спецшколы. У него получалось все. Он получал хорошие и отличные оценки в школе, всегда отличные по английскому. Был он и способным учеником в «музыкалке», имел и третий взрослый разряд по плаванию. Борис рос, и казалось ему, что что-то не так, он больше прислушивался к себе, к голосу души, ее каждому шевелению. Его жизнь начала казаться ему рутиной, неинтересной, тоскливой, унылой. Он стал общаться больше с одноклассниками и не на школьные темы, чаще провожать Лизу, а однажды, в подъезде ее дома на Адмиралтейском проспекте, он ее поцеловал. Отрывисто, в щечку, едва коснувшись губ. Лизонька молчала, смотрела через очки в сторону, ее иссиня черные волосы так романтично обрамляли ее белое личико. Молчал и Борис, а сердца их стучали так громко, что отзывались эхом в этом огромном каменном чертоге старого дома девятнадцатого века с запахами старой лестницы и прокуренного подоконника.

Еще через год Нестеровы переехали на Васильевский остров, на Финский залив, на улицу Кораблестроителей, в дом №40, где Владимиру Андреевичу дали отдельную однокомнатную квартиру. Боренька сменил секцию, уверованный в то, что лыжные гонки будут даваться ему лучше. Была в этом решении и истина, так как узкие Боренькины ноги и тонкие руки не очень-то вписывались в физиологический процесс плавания. Ритм его жизни еще ускорился, так как в него добавились еще поездки на электричке в Парголово в лыжную секцию, а в музыкальной школе добавились новые предметы, но Боря успевал все и чем напряженнее был ритм, тем больше он успевал. И даже по какому-то странному и необъяснимому стечению обстоятельств времени на общение с Лизой Циммерман стало еще больше. Да и дети становились «меньше» детьми и в свое «четырнадцать» Боренька и Лиза по воскресениям стали бегать в «Сайгон»[21]. Днем, не вечером, но в «Сайгон» и пили там «маленький простой», с наслаждением крутили головами по сторонам, в надежде встретить там Науменко, Гребенщикова, Кинчева, Цоя. Ходили они и на улицу Рубинштейна, на концерты знаменитого Ленинградского рок-клуба. Однажды, Боря и Лиза сидели на лавочке в крошечном скверике прямо перед их школой, выходившем на улицу Маяковского, в субботу, после генеральной уборки, в сентябре, в единственный на неделе свободный вечер у Бориса. Тяжелое ленинградское небо нависло над домами. На улице было так необычно тепло, безветренно, что создавалось впечатление комнаты, уютной, родной, такой близкой, с безмятежными, сидящими рядышком, жителями…

Через год семья Нестеровых покинула Ленинград.

***

— Ты знаешь, Ларочка, когда я пришел в свой новый восьмой класс на первое сентября… я так волновался. Ну еще бы… восьмой класс, новые девочки, мальчики, как там меня все воспримут… — увлеченно рассказывал Борис.

— Я так думаю, малыш, ты начинал волноваться еще раньше, летом… недели за две, не иначе! — Ларочка так изящно отправила в свой ротик кусочек тунца.

Нестеров вдруг поймал себя на мысли, что он не отдавал себе отчет в происходящем, совершенно. Он не знал, не чувствовал, не видел, что происходило вокруг. Его интересовала только Лариса. Нестеров уже научился слышать и слушать себя, и теперь он с великой радостью погрузился в водоворот, уносящий его навсегда. Нестеров даже не заметил, как Лара сделала очередной заказ, и официантка принесла салат с тунцом для Лары, салат с ростбифом для него, еще чай и еще один бокал белого сухого вина.

— Да-да-да-да! — соглашался Борис. — Какое там! За месяц! Слава богу, что все лето перед этим выходом в новую школу я отдыхал в деревне, наслаждался, не о чем не думал, гонял на мопеде и принимал поздравления от всех с переездом… но и правда, за месяц, зуб на зуб не попадал! Все успокаивали меня… но моя нервная система…

— Такая тонкая, малыш… ммм… нервная система выпускника музыкальной школы имени Римского-Корсакова… -Ларочка сказала это так ласково, но с явным желанием подчеркнуть достоинства Бориса того времени.

— Освоился я быстро, очень быстро. И ты знаешь, что-то вдруг со мной произошло. Какая-то метаморфоза. Я вдруг стал другим…

— А может ты просто захотел стать другим…? -этот вопрос Ларочки, как инструмент хирурга, приводящий все в порядок в операционном поле, как выверенный прием психоаналитика, заставили Бориса сделать короткую паузу в своем повествовании и на мгновение задуматься.

Борис Владимирович Нестеров отдавал свою душу Ларисе Виленкиной, как врачу, отдавал искренне, как и должно быть в отношениях «врач-пациент», не скрывая ничего, а Лариса принимала этот дар со всей ответственностью.

Она тщательно собирала анамнез, осматривала «больного», составляла план «лечения». Борис Нестеров был пациентом, которого Лариса ждала всю свою сознательную жизнь, мечтая создать семью и отношения будущего.

— Да, пожалуй… ведь еще будучи в Ленинграде я был совсем другим, почти примерным, спокойным, целеустремленным. За плечами английская школа, музыкальная школа, плавание, лыжи, два года биатлона… и кстати, в новом классе я был выше ростом почти всех мальчиков…

— И симпатичнее…? -в этом вопросе не было ничего такого, но Лара задала его так, что Борис густо покраснел.

— Ну, наверное, хотя были там молодые люди, очень симпатичные и тоже, высокие и спортивные… — Борис улыбнулся и продолжал… -И вот я попал в класс, в котором не было никакой моды, никакой тенденции, ни к чему. Хорошая английская школа, хороший класс, несмотря на то, что родители были все разные, и я… первый новый ученик, который пришел к ним с момента формирования класса. Для них это было целое событие, о котором они знали еще в прошлом учебном году. Это было интересно… и я действительно, вдруг захотел стать другим. Таким, каким мне тогда хотелось стать… свободным от всего! Независимым от всяких комплексов. От любых! Захотелось лететь, творить, заниматься любимыми делами, крутить романы… я даже забыл, что пришел в школу. В школу, а не куда-нибудь, где прежде всего нужно учиться! А скоро и в институт поступать! Да еще в какой. В медицинский! Правда, только через три года, здесь Борис так хитро улыбнулся… — Короче, свалил с себя груз прошлой ответственности, а каким я был раньше, здесь никто не знал… -он вдруг задумался.

— А давай мы попробуем с тобой составить таблицу, ну или шкалу значимых для тебя вещей в те годы, в порядке убывания. На первом месте музыка? -Лариса задала этот вопрос так неуверенно, осторожно, тихо.

— Да… Ларочка, музыка… наконец-то я получил возможность заняться этим всерьез, ведь мне еще в Питере сначала в плавании, а потом в «лыжах» тренера чуть ли не каждый день задавали один и тот же вопрос… «Музыка или спорт! Выбирай!» А там я сразу пошел заниматься в дополнительный класс музыкальной школы, занимался с шикарным преподавателем, джазом увлекся, потом меня взяли в ВИА «Галс», ведь в «Радугу» я не попал… при ДК «Вымпел», потом гитара… -Борис говорил это, в очередной раз понимая, что душа его, сознание, память, прочно находятся Ее руках.

— На втором месте девочки? -«скальпель», состоящий из Ларочкиных вопросов, работал безошибочно, верно, четко. Все маленькие тайны Бориса Нестерова, сокровенные воспоминания, высыпались наружу, как маленькие жемчужинки из надрезанного мешочка.

— Да… девочки.

Официантка принесла счет. Нужно было платить. Борис чуть ли не схватил Ее за руку, боясь упустить этот момент в пылу своего путешествия во времени. Нужно было ехать. Куда? Борис не знал. И знать не хотел. Куда — знала Лариса. Они вышли из ресторана, и Лара взяла его под руку, а он зафиксировал свою руку так, будто бы на нее наложили «железный» гипс, так он боялся потревожить руку своей Королевы. Они шли к машине Ларисы. Борис открыл дверь и помог Ей сесть за руль. Сам он сел справа и машина тронулась.

Нестеров говорил, смотрел на Ларису, не отводя от Нее взгляд, и краем глаза ощущая зимнее солнце и дома, каждый из которых радовался им, как старым знакомым.

Минут через пятнадцать BMW Ларисы остановилась перед шлагбаумом. И только сейчас Нестеров посмотрел за окно, пытаясь понять, куда они приехали.

— Борюсь, малыш… -пора заняться твоей внешностью. Ты прекрасно выглядишь, но ты должен понимать, что всегда есть что-то, что можно исправить, скорректировать, подчеркнуть… ну и понимать то, что женщине всегда виднее… -Лариса произнесла это вкрадчиво, даже возбуждающе, придав голосу такие низкие, слегка томные нотки.

— Прекрасно, что ты все понимаешь! Вперед!

Лариса шла чуть впереди, чуть, на треть шага. Шла уверенно, быстро, Нестеров старался быть сбоку, старался поймать Ее выражение лица и взгляд. Ее короткая шубка на поясе, который двигался в такт ее шагам, ослепляла Бориса. Ее ароматы вот-вот могли заставить его прыгать, словно резвого щеночка, или выполнять любые команды, отдаваемые хозяйкой.

Они вошли в особняк в Трехгорном переулке без вывески, в котором их встретила приветливая девушка на стойке рецепции.

— Добрый день, Лариса Константиновна! — девушка расплылась в лучезарной, радужной улыбке.

— Добрый, Светочка… мы были записаны на сегодня на 13 часов.

— Да, да! Проходите, Инна и Алена Вас ждут! Прошу… может быть чай, кофе?

— Нет, нет, мы уже спешим.

Фешенебельный салон красоты располагался на двух этажах. Современный, светлый и просторный зал на первом этаже, но Лариса и Борис в сопровождении Светы поднялись на второй и оказались в зале, уже разделенным на более уютные зоны. Две дамы ждали наверху. Они широко улыбнулись.

— Лариса… красавица моя… -протянула руки навстречу Ларисе одна из дам, полноватая, лет пятидесяти, но в гламурной свободной рубашке и брючках, старшая по возрасту и очевидно по статусу, которую звали Инна. Инна выглядела ярко, безупречно, ухоженность ее лица и рук не давали малейшего повода даже предположить о том, что ей было уже пятьдесят. Алена, мастер, явно моложе, тоже радовалась появлению Ларисы. Все трое обнялись.

— Познакомьтесь, девочки, это Борис…

Дамы уважительно подали руки Борису и он, в соответствии с деловым этикетом, начертанном для подобных случаев, аккуратно пожал протянутые для знакомства руки дам из салона.

— Очень приятно!

— Боренька, нам нужно поговорить… побудь пока здесь… -Ларочка так непринужденно, но в то же время безапелляционно махнула своей ручкой в сторону кресла для ожидания.

Борис не слышал, о чем они говорили, долетали только обрывки фраз о времени и стрижке. Он даже не пытался вслушиваться. Весь внутренний мир его и мысли сейчас были заняты разговором, который состоялся недавно, согласием Ларисы и неожиданными воспоминаниями, предвкушением нового, большого, вечного.

Подошла Алена, пригласила Бориса уже в рабочее кресло. Белый пеньюар, огромный, мягкий, шуршащий окутал его почти с ног до головы. Хрустнула липа на шее. Кресло развернули и Бориса повезли. Легко, непринужденно. К мойке для волос. Он слышал стук Алениных шагов. Шелест брюк и длинного, блестящего, стильного, салонного фартучка. Алена развернула кресло, мягко опустила сначала его, затем голову Бориса, нежно коснувшись висков. Она делала все быстро, профессионально, но аккуратно, не тревожа клиента. Нестеров успел рассмотреть ее лайковые брючки, топик под фартучком, множество карманчиков, наполненных каким-то предметами, яркие белые волосы средней длинны, уложенные в стильной стрижке.

Он закрыл глаза. Текла теплая вода. Алена, массирующими движениями втирала в голову шампунь, а затем смывала. В какой-то момент Борису показалось, что сейчас он может просто уснуть, так он был напряжен и взволнован только что. А сейчас уже все было позади!

Алена подняла кресло и накрутила на волосы Бориса толстое белое махровое полотенце на манер тюрбана и повезла его к месту стрижки. У зеркала оставила, вернувшись к Ларисе и Инне, и снова Борис не слышал разговор. Теперь его навестила Лара. Она так доверительно наклонилась к нему…

— Борюсик, дорогой, сейчас тобой будут заниматься. Ничего не бойся, будь умничкой и не отвлекай девочек от работы своей глупой болтовней, — Лариса, предвидев реакцию Бориса на слово «глупой», парировала сразу — Ну ну, малыш, конечно «глупой»! Вот в такие ситуации, как сейчас, все мужчины, и ты не исключение, хотя… ты понимаешь… если бы ты не был исключением… — здесь Лариса многозначительно остановилась, давая возможность своему малышу с гордостью понять, что он вовсе не исключение, — вот в такие ситуации мужчины начинают болтать. Не «говорить», а болтать! Именно этот глагол — «болтать». А раз болтать, значит сотрясать окружающий воздух болтовней. А разве болтовня бывает иная?? Конечно, нет. Только глупая! Ты согласен со мной?

— Да, моя Дорогая, — Борис Нестеров ответил так в первый раз, с такой, неподражаемой интонацией — в первый. И этот первый успех отразился и на Ее прекрасном личике.

— Новая стрижка тебе понравится… а главное мне, дорогой. Ведь это главное… я права? — Лариса забивала «гвоздики» мастерски, сильными, хлесткими ударами.

— Конечно, конечно, Ларочка, главное, чтобы нравилось тебе! -Борис от радости и возбуждения сказал это довольно громко.

— Тсс… а я скоро я вернусь и заберу тебя. Мы поедем дальше!

— Дорогая… Лар… а когда ты вернешься?

— Через час или два, малыш… и давай договоримся на будущее, по крайней мере на сегодня, что это был твой последний вопрос… О кей? Ты сегодня был потрясающим рассказчиком и тебе пора отдохнуть. О кей? — говорила Лариса уже чуточку холоднее и раздраженнее.

— Да, Ларочка… конечно, прости меня… я сегодня сам на себя не похож…

— Ну что ты, милый, сегодня ты как раз похож на себя!

Борис хотел ответить, но Лариса приложила свои божественные, тонкие пальчики к его губам… -Тсс, малыш, набираем в ротик водичку… а теперь я уезжаю, а ты остаешься с девочками. Веди себя хорошо и меня не подводи…

Нестеров с обожанием смотрел на Нее и готовностью целовать Ее пальчики. Лариса выпрямилась и вышла. В зеркало он увидел, как перед самым выходом на лестницу она повернулась, они встретились взглядами, ее прямым и его через зеркало и Лариса послала ему воздушный поцелуй… такой сладкий, невесомый, направленный в самое сердце и попавший точно в цель. Лариса исчезла.

«Странно», — подумал счастливый Борис… «А ведь я даже не поинтересовался, как будут меня стричь?? Не спросили даже, как стригли меня раньше, хотя раньше я ходил в классный салон и к одному и тому же мастеру. Нет, не спросили… да и зачем? Зачем? Что интересного я мог им сказать…? Что волосы назад?» — Борис улыбнулся сам себе. И потом… Лариса все сказала им сама, а значит, можно оставаться спокойным. Совершенно спокойным.

Борису посушили волосы и снова перевезли, рядом в кабинет, больше похожий на офисный с косметологическим осветителем и лупой. Появился новый сотрудник этого милого заведения — дама-косметолог, в белых брюках, белоснежном медицинском пиджаке от «Pastelli» и белых босоножках, в которых можно было разглядеть пальчики с качественным педикюром. Ухоженная блондинка лет тридцати пяти остановилась рядом с ним, положила руки в накладные карманы пиджака и чуть наклонилась.

— Добрый день, Борис. Меня зовут Яна. Я главный косметолог нашего прекрасного салона. Давайте, я Вас посмотрю, и мы решим, чем мы с Вами будем заниматься…

— Конечно, Яна, добрый день, очень приятно… -ответил Борис, вдруг не узнав своего голоса. Он стал тихим, каким-то сладким. Борис даже решил прокашляться и попробовать снова.

— Да, Яна, конечно! — сказал Нестеров как-бы более грубо, но так натужно, что решил просто замолчать, вспомнив еще и наказы Ларисы.

Косметолог Яна правой рукой, пальчиками так легко взяла Бориса за подбородок, чуть приподняла ему голову, а левой рукой придвинула осветитель.

— Да… Борис, проблем у нас масса. Сухая кожа, нуждающаяся в чистке и ежедневном уходе. Вы мой клиент, Борис. Прекрасно. Я Вас посмотрела, сегодня Вы у нас на стрижке, но время терять мы не будем, Лариса Константиновна вернется через пару часов и у нас с Вами есть время.

Бориса снова переместили к Алене и она, вместо стрижки, одев прозрачные перчатки, приступила к нанесению на влажные волосы Бориса теплой, белой, кремообразной массы, очевидно, как подумал Борис, маски для волос. Он с некоторой грустью отметил, что названное время, это два часа. Только через два часа вернется Лариса, а не одна, даже самая сложная стрижка не может продолжаться два часа, а это значит, что с Борисом будут делать что-то еще. «И пусть…!» -уже с радостью отметил про себя Борис. «У меня сегодня такой день. Я буду думать о Ней… только о Ней, с благодарностью и нарастающей любовью…»

Волосы упаковали в прозрачную ткань, одели поверх причудливую, нейлоновую шапочку и укутали еще теплым махровым полотенцем, соорудив снова большой тюрбан, но уже значительно надежнее, плотнее, закрепив наверху булавкой. Нестерова перевезли к стене зала, к журнальному столику и оставили. Еще через минуту, Алена, видимо от косметолога, принесла поднос с баночками, сложенной махровой салфеткой, очевидно горячей с поднимающимся паром, ватными тампонами и одноразовыми салфетками для лица и поставила все рядом. А вот и Яна, цокая каблучками, приблизилась к Нестерову и наклонилась. Очистила лицо лосьоном и осушила, накрыла теплым компрессом. Сняв компресс, она взяла в руки одну из баночек.

— Прекрасный, очень сильный, питательный крем для сухой кожи. Рекомендую Вам пользоваться им каждый день, вечером. Он легкий, не жирный на вид и на ощупь, прекрасно впитывается, и остатки его, удаляются очень легко. В принципе им можно пользоваться и чаще, особенно в выходные и даже в будни перед работой, совсем чуть-чуть, на кончики пальчиков и нанести на лицо, минут через тридцать, если будут остатки, промокнуть салфеткой и Ваше личико питается, особенно сейчас, в зимнее время. А вечером, когда лицо уже очищено, можно взять на пальчики и больше, нанести на личико по массажным линиям. Кремчик нанесен и Вы можете продолжить дела. Он не будет Вам мешать. Ваша сухая кожа питается, а Вы моете посуду. Делаете так каждый день и Вы… как огурчик! — Яна произнесла это так восторженно и в тоже время по-учительски, сопровождая многие свои слова жестами, показывая, как правильно наносить крем на лицо и потом, с кремом, руками мыть посуду. Она так водила своими ручками, по часовой стрелке, как-бы показывая Борису его движения во время мытья. Получилось мило, но Борису стало «не по себе».

Он внимательно ее слушал, молчал и удивлялся. Удивлялся себе. Что с ним? «Какой крем? Какая посуда?» Но удивлялся он не раздраженно, а наоборот, как удивляются дети каждому новому дню, несущему всегда только счастье. Да и говорить он не хотел, так как к новому тембру своего голоса он еще не привык. И стыд, смущение вдруг нахлынуло, ощущение счастья не испарилось, нет, скорее исчезло из поля зрения, но не ушло на совсем. Борис хотел, чтобы Яна ушла, ушла как можно скорее, так он был смущен!

Яна, тем временем, нанесла на очищенное и увлажненное компрессом лицо Нестерова крем. Все поставила на столик, и теперь он точно был готов вскочить, убежать, сорвать с себя этот пеньюар, но был готов мысленно, но не физически. И стыд этот, смущение, как разовый хлопок сотрясли Бориса и отступили.

— Ну вот, Борис, питайтесь и отдыхайте. Уставшая, мужская кожа ежедневно нуждается в уходе, особенно зимой… -Яна произнесла эти слова, которые, как струйки воды, почти окончательно затушили остатки огоньков смущения, превратив их лишь в дым. На горизонте снова появились Алена и сама Инна, мило помахали ему руками и вместе с Яной удалились, оставив Нестерова наедине с собой, своими мыслями и новыми, странными ощущениями. Необычный и довольно резкий, но вполне приятный запах, белый пеньюар, вес на голове, не приносящий дискомфорта, но фиксирующий голову.

Нестеров ощутил вдруг себя причастным к чему-то светлому, а главное — правильному. Ощутил себя не одиноким, впервые за многие годы. Ах… то, что сегодня Нестеров рассказывал Ларисе, он боялся вспоминать и сам. Боялся растревожить себя, боялся выйти из этого равновесия. Да, может быть неправильно настроенного, но равновесия.

***

Огромные, коричневые, оттепельные лужи, подернутые весенним ветром, рвались на тысячу брызг, мелких и крупных, разлетающихся по разные стороны и превращающих сугробы вокруг в темные и бесформенные горы. Желтое когда-то, грязное городское такси, «Волга», мчалось по набережной. У школы такси остановилось. Вода текла с колес, бампера и брызговиков машины, мотор не глушился и характерно стрекотал. На вечерний концерт-дискотеку в свою школу приехал сам Борис Нестеров, организатор и основной музыкант этого мероприятия. Темно, одинокие фонари освещали парк перед набережной.

— Да, Борька, посадят тебя, как пить дать… — водитель такси принял от Бориса трешку и скомкав ее, сунул в карман. Ты думаешь, по возрасту не посадят? Вот хер тебе. Обязательно посадят. Ты даже не переживай. Колонии для малолетних есть. Только не для таких, как ты. Чо ты там делать-то будешь… мудак?! Пижон! Батя то твой, не знает, поди, ничего.

Несмотря на то, что Борис Нестеров жил в этом городе только третий год, он стал здесь своим. Да и город стал для Бориса родным. Он чувствовал себя здесь не просто как дома, а как в коммунальной квартире, в которой когда-то жил в Ленинграде, где все друг друга знают. Все у него было уже здесь свое. Друзья, школа и музыканты, и спортсмены, и просто разные люди и даже этот таксист, которого Борис вызывал очень довольно часто…

Покатилось последнее десятилетие уходящего века, 1990 год. Десятый класс, оттепели в преддверии весны, концерт в честь дня Святого Валентина в единственной в городе английской школе, был событием грандиозным. Это была не просто дискотека, но концерт с живой музыкой в исполнении электро-поп группы «Архив», созданной фарцовщиками Маскимом Коробовским, Борисом Нестеровым, Максимом Ивановым больше года назад и уже пользующийся большим успехом в домах культуры и на танцевальных площадках города. Самым знаменательным было то, что дискотека эта проводилась совершенно бесплатно, в честь школы, в которой учился Борис.

Нестеров вышел из машины. Слова вертелись в голове. Борис остановился и закурил. Сзади взревел мотор такси, агрессивно щелкнула первая передача и машина рванула с места. Нестеров спиной почувствовал, как водитель такси махнул на него рукой, подумав, что все, что он сказал, было впустую…

Нестерову стало так грустно, гадко, тревожно, от глубокой затяжки замутило. Казалось, что не было сил. Где-то вдалеке он слышал бухающие звуки музыки, разогревающей молодежь перед началом концерта. Он двинулся вперед. «501-ый Levis» на «болтах», тонкий фирменный свитерок, короткая голубая куртка, белые кроссовки Trening, его любимые, как раз для таких случаев. Нестеров вошел в школу, прошел вперед по коридору, в темную и не освещенную учебную часть, поднялся по лестнице. За кулисы огромного актового зала на втором этаже, где проходил концерт, попасть можно был через сам зал или с другой стороны школы, через лабораторию класса биологии. Борис предпочел именно этот вариант, желая пройти незамеченным. Он сомневался, получится ли это у него в субботу вечером, но двери уже кем-то были открыты.

За кулисами были уже почти все. Короткие рукопожатия. И сами музыканты, и новые друзья Нестерова одноклассники, одноклассницы. Катя, которая обиженно смотрела в сторону. И Борис не смотрел на нее. Сегодня днем установили аппаратуру, усилители, пульт, комбик, кассетную деку, колонки, переходники, сами инструменты, ударную установку, два синтезатора, гитары, которые привезли из «ДК». Попробовали, настроились и разошлись. Скоро пора было начинать. Играла музыка, молодежь в зале прибывала, сбивалась в кучки и начинала танцевать. Борис, Макс, еще один Макс, Андрей, Сергей, Костя, в имидже таких сладких мальчиков, будто «королей» поп-музыки с красивыми прическами и начесанными коками, выходили на сцену под одобрительный свист. Опустились микрофоны, все занимали четко отведенные места. Костя привычным движением на пульте убрал звук, а Боря взял в руки микрофон.

— Всем добрый вечер! Добрый вечер! Мы начинаем…! В честь дня Святого Валентина! Праздника всех Влюбленных! Единственный раз в этом году! В этой школе! Храме английского языка! Мы начинаем… и переносимся в Лондон! На праздник Святого Валентина! В день первой любви и первого смущения! Группа Talk Talk… Such a shame! Поехали!!! И Костя поднял на пульте звук — понеслась музыка. Толпа взревела, и дискотека началась. Сколько раз они проходили это. Сколько раз. Нестеров получал неземное наслаждение от этого полета, от творчества, слаженности в работе друзей, реакции публики. Кульминацией дискотеки всегда являлась живая музыка популярной здесь электро-поп группы «Архив» и начиналась она, как правило, первыми аккордами Нестерова на синтезаторе «Roland D50». Так было и сегодня. Как всегда. С первыми арпеджио Нестерова, сладкими голосами, подражая Мортену Харкету, знаменитому солисту группы «A-HА», запели в микрофоны Андрей и Максим: «Touch me......belive me........the sun always shines… on tv»

Весь огромный актовый зал пустился в бешеный танцевальный ритм. Музыка, зал, народ в очередной раз растоптали все скверные мысли Бориса, повергнув его в эйфорию. Но тревога оставалась, как червоточина. Тревога, неспокойствие, неуверенность. Борис крутил головой, словно разыскивая кого-то. «Через неделю еще гонку бежать…» -подумал он после первого блока живой музыки, опуская на уши наушники и показывая жестами Косте, какая композиция пойдет следующей…

***

— Боренька, у тебя все в порядке? Как ты себя чувствуешь…? -голос в наушниках, женский, незнакомый и так знакомый одновременно. Волшебный, который вдруг рассеял. Все тревоги и сомнения. Музыка ушла, появились свет и тепло, головой стало трудно крутить, а руки, как будто были чем-то оплетены. Борис опустил голову и не увидел рук, только белое полотно пеньюара, а голос, он доносился оттуда. Борис поднял голову. «Боже…! Инна, Алена, Яна… и… Дина Яковлевна! Не Ларочка! А Дина Яковлевна! Как она здесь оказалась?» Борис захлопал глазами и чуть приподнялся в своем кресле. Теща направилась к нему. В сапожках, твидовой юбке и пиджаке, она выглядела как всегда безупречно.

— Здравствуй, Дорогой. Ларочка не смогла сейчас за тобой приехать. Смена караула… -и она так приветливо улыбнулась. — Рада тебя видеть, дорогой. Сейчас тебе снимут масочку с волос, сделают стрижку, а я пока побуду здесь, потом я бы хотела, чтобы мы съездили с тобой к тебе туда на Шмитовский, а потом к нам. Лара подъедет уже туда… -Дина Яковлевна не давала возможности Борису что-либо ей ответить… — Ин! А сколько ему еще с масочкой, время уже два…!

Как приторно звучало это слово «масочка». Но как упоительно!

В голове Бориса метались мысли, но метались по крошечному, замкнутому кругу. Не на один вопрос, который у него возникал в голове, ответа не появлялось. Борис вдруг решил, что поводов для беспокойства никаких нет, ведь ничего не случилось, новая жизнь идет. Уже идет вовсю! Своим чередом. Да, он не ждал свою будущую тещу, но с другой стороны, он обещал сегодня Ларисе не задавать лишних вопросов, а значит, обещание нужно выполнять и выполнять с радостью!

— Десять минут еще, Дин…

— Хм… -Дина Яковлевна внимательно посмотрела на Бориса и столик с журналами, подошла ближе, взяв пару журналов в руки. — Тебе, Боренька, нужно учиться проводить любое время с максимальной пользой! Даже в такие моменты, как сейчас. Странно, что ты не подумал об этом сам, а в будущей семейной жизни, тебе пригодится это, как никогда. Перед тобой прекрасные, а главное полезные журналы! Почему бы тебе не взять один из них и не полюбопытствовать? Может быть в них есть что-то полезное для хорошего мужа? Как ты считаешь?

— Да, Дина Яковлевна, почему бы и нет… -голос Бориса снова стал таким же сладким, тихим, каким-то скромным, не своим или наоборот, настоящий, свой голос наконец-то дал о себе знать…

— Вот, например, прекрасные рецепты крем-супа из тыквы! И ноги… ноги… поставь пожалуйста правильно… -отчетливо, тихо, так, чтобы ее слова были слышны только Нестерову, Дина Яковлевна сделала Борису замечание, постучав уголком журнала по правой его ноге, положенной на левую.

— Нус… где твои руки?

Борис спешно стал пытаться достать свои руки из-под большого, лежавшего на нем слоями, пеньюара.

— Быстро не получается? Мешает пеньюар… мммм… словно семейные оковы! Как это мило! Иногда слово «оковы» может и так мило звучать, — Дина Яковлевна рассуждала словно сама с собой и с наслаждением наблюдала за бедным Борисом.

Наконец-то он достал свои руки и тут же получил журнал с рецептом крем-супа из тыквы. Борис опешил от натиска. Его сегодняшний разговор с Ларисой располагал совсем к другому настроению, но с другой стороны, ведь новая жизнь реально началась, а новая жизнь предполагает и действия! Все теперь сложилось в его голове, он почти успокоился, и даже поведение Дины Яковлевны не стало для него каким-то сдерживающим фактором, наоборот, он стал чувствовать в этом теплоту и заботу, до сих пор ему неведанную.

Скоро Алена освободила его и от маски, и от журналов и занялась стрижкой. Ее легкие руки порхали, Борис смотрел на себя в зеркало и улыбался. Играла негромко современная музыка, какая, Борис даже не знал, но она ему нравилась, он влюбился во все, что с ним происходило с сегодняшнего утра.

Платить Борису не пришлось, не сделала это и Дина Яковлевна, да и он не стал спрашивать — почему. Инна лично провожала гостей, оценивая новую стрижку Нестеровая, которая, впрочем, понравилась и ему — много волос на верху, уложенных в таком художественном беспорядке, более короткие волосы на затылке и висках. Общий вид напоминал стильную шапочку на голове. Инна говорила о том, что времени на маникюр и педикюр сегодня не было, о том, что этим они займутся позже и очень может быть, это будет просто обучение для того, чтобы Борис, в последствии, делал все себе сам.

В машине Дина Яковлевна протянула руку Нестерову для поцелуя. Он сделал это, склонившись к ее руке, украшенной маникюром и золотыми ювелирными изделиями, перстнем с дорогим камнем и парой золотых колец.

— Поздравляю Вас, Борис Владимирович… — громко сказала она, управляя машиной… — Я знаю, Лариса, сегодня, дала тебе согласие. Да, знаю. Откровенно говоря, я не ожидала, что она сделает это так скоро… я уговаривала ее подождать и понаблюдать еще за твоим поведением. Но она… Ты должен быть счастлив и благодарен ей за это! Особенно… после твоей нелепой выходки двухнедельной давности! Я думаю, ты догадываешься, какое количество поклонников было у Ларисы всегда и во все времена. Но я ценю ее выбор… искренне ценю. И вполне одобряю! — это прозвучало словно вдруг. — Мы будем говорить с тобой об этом, Борис. У тебя, кстати, ключи с собой? Нет? — Дина Яковлевна резко сменила тему разговора.

— Нет… нужно заехать к прорабу… — Нестеров выдавил ответ пересохшим от волнения ртом.

В квартире Бориса в Третьем Красногвардейском проезде, возле Шмитовского проезда и «Сити», в жилом комплексе «Трианон», была только бетонная стяжка. Дина Яковлевна вела себя там, как заправский строитель. Врач по первому образованию, чиновник и бизнесмен, она прекрасно в этом разбиралась и очень быстро оценила перспективы ремонта, расположения квартиры и сдачи ее в наем.

— Она у тебя оформлена на юридическое лицо?

— Да, именно… аффилированное юрлицо.

— Аффилированное… прекрасно. Завтра же покажешь документы. С этим нужно что-то решать и начинать делать ремонт.

Нестеров кивал головой и восхищался. С этим как раз он был на «Вы».

Домой к Виленкиным они вернулись уже ближе к шести. Вдвоем. От Лары не было не звонков, не сообщений.

Борис и Дина Яковлевна поднялись в квартиру, в которой Борис уже был больше недели назад. Он помог теще раздеться.

— Ступай на кухню и поставь чай. Я буду в гостиной, мне нужно еще сделать пару звонков. Дина Яковлевна скрылась за дверью комнаты. Все происходило так обычно, обыденно, так спокойно.

Борис зашел в кухню Виленкиных, зажег свет и замер. Он вновь оказался на территории домработницы. Неожиданно появилась Дина Яковлевна.

— Ну что ты застыл? Снимай пиджак. Вот чайник, вот вода, вот плита. Здесь чай. Заваришь вот этот… его завариваешь дважды. Накроешь полотенцем. Все на столик и сразу подавай. Будем пить чай и ждать Ларису… — теща смягчилась…

На спинке стула висел сложенный белый фартук, завязками вниз, Борис сразу обратил на него внимание и мысленно не хотел думать об этом, но думать пришлось. Дина Яковлевна сняла передник со стула и расправила.

— Подойди ко мне. Ты забыл? Дина Яковлевна собственноручно завязала на талии его талии тугой и ощутимый бант. Быстро, несколькими уверенными движениями. Передник оказался белым, простым, без грудки, с нижней частью в виде ровного ромба и на широких завязках. Это был другой передник, не тот, в котором он подавал завтрак в то злополучное… и счастливое утро.

Борис сделал все, как сказала Дина Яковлевна. Он накрыл уже знакомый сервировочный столик и прикатил все в гостиную. Она заканчивала с кем-то разговор и взглянула на будущего зятя с некоторым недовольством. Отложив в сторону телефон, она сделала ему замечание… — В следующий, раз, дорогуша, стучись. Если ты видишь, что дверь закрыта, а тебя позвали или тебе нужно что-то подать, необходимо стучаться. Стучаться и ждать ответа! Надеюсь, это понятно?

— Да, Дина Яковлевна… конечно… просто я подумал…

— А здесь не нужно думать. Нужно просто знать правила и четко их выполнять, вот и все. Столик вот сюда… налей мне чай. Сам бери стул и садись. Чашку я возьму сама… — она жестом показала на место, куда нужно было Борису поставить стул и сесть. Уставшая Дина Яковлевна говорила слегка раздраженно.

Борис поставил стул в указанное место и аккуратно сел.

— Нам о многом нужно поговорить. И о квартире… и о тебе. Я убеждена, что все вместе… мы многого достигнем… — тон Дины Яковлевны стал теплее, однако она снова не преминула сделать Нестерову очередное замечание о его позе на стуле и ногах. Сделала она это замечание не словами, а движением, продемонстрировав ему, как нужно правильно сидеть, выпрямив спину и сложив коленки вместе. Борис тотчас же все повторил.

— Вот так, Боренька… а теперь о твоей квартире, которую мы видели сегодня.

Борис старался четко отвечать на все ее вопросы о составе юридического лица, на которое была оформлена квартира, об особенностях договора купли-продажи. В какой-то момент Нестеров забылся снова и его снова одернули.

— В следующий раз я положу тебе на голову книгу и возьму в руки указку!

Позвонил телефон, это была Лариса. Нестеров замер. Вытянулся в струнку, сложил коленки вместе так, что они хрустнули и замер.

— Боренька, быстро оденься и спустись вниз, приехала Ларочка, нужно запарковать ее машину. Живо одевайся, сейчас она уже будет внизу.

Борис накинул пиджак, куртку и помчался вниз. Ларисы еще не было. Нестеров ждал, всматриваясь в проезжающие по Никитской улице, машины. Наконец-то он увидел знакомый силуэт. Она свернула с улицы и подъехала к дому. Борис открыл дверь и подал Ей руку. Лариса вышла. Она улыбалась. Ничего не нужно было говорить. Борис прыгнул в Ее машину и тронулся. В зеркало он видел, как Лариса подходила к подъезду, говоря с кем-то по телефону. Поставив машину и все проверив, Борис с удивлением отметил, как он справляется с таким колоссальным волнением и делает все так правильно и ответственно. Закрыв авто, Борис побежал обратно к подъезду, где стояла Лариса. Они встретились, молчали, Лара поправила ему шарф.

— Возвращайся домой, мы так устали все сегодня.

— Конечно… Лар… там Дина Яковлевна… мы пили с ней чай… и ждали ТЕБЯ.

— Поезжай домой… а завтра я тебя жду. Приготовь, пожалуйста, свой загранпаспорт, у меня есть одна идея. Еще мы завтра поедем к портнихе… и нам нужно определиться с датой… с датой подачи заявления. Это все завтра… милый, а теперь поезжай. И позвони, как приедешь… — Лара подала ему руку, он наклонился и прильнул к ней… и губами… лицом… сердцем.

Подняв голову, он увидел Ее лицо, так рядом. Их губы приблизились. Маленькие снежинки падали на Ее лицо и волосы.

— Королева… Богиня… — шептал потрясенный Борис.

Их губы встретились. Лариса чуть прикрыла глаза. Нестеров сорвал этот плод. Райский, сказочный, невиданного вкуса и наркотического действия, висевший на высоком, высоком дереве, до которого еще нужно было добраться. Борис поднял глаза и застонал… еще выше были и другие плоды, еще причудливее и еще фантастичнее!

Дверь подъезда закрылась перед его носом. Вкус Ларисы, ее запах остался у Бориса на губах. Падал снег, билось сердце, и Борис смело шагнул в распахнутые перед ним двери жизни. Он не протискивался в них, как делал это всегда, а смело шагнул.

Он шел по улице, в неизвестном для себя направлении и смотрел на небо. На январское, вечернее небо с падающим снегом. Когда-то в Питере, Борис Нестеров с Лизой Циммерман, взявшись за руки, поднимались по винтовой лестнице на смотровую площадку Исаакиевского собора. Они шли и шли, преодолевали эти двести шестьдесят две ступеньки. Сегодня эта узкая лестница жизни для Бориса Нестерова закончилась. Он вышел на открытую площадку и дальше был только свет… и ровный путь в рай.

Фрекен Бок

Борис шагал по Большой Никитской, в советские времена именуемой улицей Герцена. Распахнутые ворота в новую жизнь остались позади. Навсегда позади. Улица действительно раскрасилась удивительным свечением, которое видел только он один.

Нестеров остановился, достал из кармана пальто тщательно спрятанную пачку крепких сигарет и закурил. Дым, выпущенный после первой затяжки в морозный воздух, с яркими, освещенными, огромными, как звезды, снежинками, вдруг застыл в причудливом облаке и остался на месте… медленно, медленно растворяясь. Казалось, что даже дым, отпущенный легкими Бориса, впитал ликование его души.

Падающие, снежные хлопья, вот еще только что лежали на волосах Лары. Лежали, сверкая и таяли. Нестеров закрыв глаза и приоткрыв рот, наслаждался воспоминанием с самой короткой экспозицией в несколько минут и пытался запомнить затихающие ноты Ее запахов, удержать на своих губах вкус Ее губ.

Неопределенное направление его движения вполне определилось — в сторону Садового кольца и Кудринской площади.

«Она согласилась. Согласилась! Согласилась. Этого не может быть… Так ли это? Не сон ли?» — рассуждал взволнованный и счастливый Нестеров. Ему был так хорошо, что он даже не обращал никакого внимания на пощипывание мочек ушей, чуть прихваченных вечерним, январским морозцем. Он не поднимал воротник пальто, не втягивал голову, не прикрывал уши руками, а только блаженно улыбался и курил, а ноги несли его сами вперед. Периодически, резко, несуразно, он вскидывал руки, поднося их к лицу, снова и снова пытаясь насладиться ароматами салона, крема, чистоты и света. Он был странным, этот человек, идущий по Москве вприпрыжку, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг и с блаженной улыбкой юродивого.

Возле «Кофемании», напротив «Высотки» на Кудринской, он остановился.

«Прямо… домой на Зоологическую? Время? Почти семь часов… Завтра утром… не забыть паспорт? А он где? В офисе… В офисе! Зачем мне тогда домой? Переодеться… Но, ведь я могу переодеться и в офисе, там есть и костюмы, и джинсы, и брюки, свитера и рубашки. Завтра к портнихе… дата подачи заявления… не сон ли это опять?» — думал Нестеров.

«Домой на Зоологическую… так не хочется…» — вчерашние страхи снова агрессивно вторглись в сознание Бориса, словно десятки маленьких, уродливых монстров… «Если домой, то снова не спать, слушать звуки, представлять, ждать утра… Но у меня там внизу машина… да и бог с ней. Завтра утром приеду в офис и заберу Гелик…» — размышлял Нестеров.

«Нет!» — решительно сказал он сам себе. «Сейчас, когда Лариса дала согласие, когда начинается новая жизнь, а старую хочется забыть, вот именно сейчас, любые риски необходимо свести к минимуму!» — окончательно определился Борис, вспоминая наставления знакомых силовиков в отставке, которые часто рассказывали ему о том, что настоящий разведчик, даже в метро, ожидая поезда, будет стоять от кромки перрона только на значительном расстоянии.

«И поэтому — только в гостиницу!»

В этот момент длинный, пешеходный светофор на внутренней стороне Садового кольца наконец то переключился на «зеленый» и Нестеров зашагал на противоположную сторону Кудринской площади к «Вдовьему дому». Перейдя Кольцо, он повернул свои стопы направо, в сторону Маяковки.

«Что тут у нас ближайшее…? О! «Пекин». Конечно «Пекин» — Нестеров снова сверил часы. «Кстати и Антон Львович может еще у себя в офисе» — вспомнил вдруг Нестеров своего хорошего знакомого, клиента, отчасти партнера, «зубра» шоу-бизнеса, владельца одной из самых крупных Российских промоутерских компаний, привозившей в Москву и Питер Патрисию Каас, Гару, Queen и Depeche Mode, Паваротти и Каррераса, человека, которого он безмерно уважал и с которым обожал общаться. Его офис находился как раз в гостинице «Пекин» и сам он мог находиться там сейчас, поскольку любил задерживаться на работе допоздна.

Нестерову хотелось рассказать о сегодняшнем дне всему миру, но он решил быть сдержанным и счастьем своим, пока не делиться ни с кем.

«Со Львовичем было бы здорово сейчас пообщаться, но так, на разные темы» — Нестеров вспомнил очередную, молодую его жену, этакую московскую стерву, которая крутила своим новым мужем, значительно превосходящим ее по возрасту, а он благосклонно позволял ей это делать.

«И звонить я ему не буду, если он там, нагряну так, ему будет приятно» — Борис улыбнулся и прибавил ход. До гостиницы «Пекин» оставалась сотня метров.

— Антон Львович у себя? — задал вопрос Нестеров шикарной блондинке, встретившей его на шестом этаже «Пекина».

— Нет, к сожалению, Антона Львовича нет. Он уехал пару часов назад и будет только завтра. Я могу Вам помочь? С ним связаться? Сообщить, что Вы приехали? У Вас была назначена с ним встреча? — тараторила блондинка.

— Нет, нет, не нужно. Ничего страшного. Мы не договаривались с ним, я заехал просто так. Не нужно его беспокоить. Я позвоню ему сам. Всего доброго, — Нестеров вернулся к лифту, ничуть не расстроившись.

«На нет и суда — нет» — радостно подумал Борис, спускаясь вниз, на первый этаж, на рецепцию отеля.

Просторный, одноместный номер гостиницы «Пекин», в стиле «советский ампир» встретил Бориса атмосферой тихого, теплого, роскошного, спрятанного от посторонних глаз, логова. Такая атмосфера, как нельзя кстати, подходила сегодняшнему Нестерову. Она прекрасно гармонировала с его внутренним состоянием.

За вечерним городом можно было наблюдать через высокое окно. Нестеров сразу прошел к нему, сняв ботинки и оставшись в пальто.

Театр Сатиры, Филармония, вход в станцию метро «Маяковская», Тверская, огоньки машин, мчащихся по Садовому кольцу в тоннель и из него, автомобили, выстроившиеся в ряд сразу под гостиницей, слева, перед выездом на Кольцо с Брестской улицы.

Герметичные стеклопакеты, качественно установленные в окна гостиничного номера, не пропускали воздух и уличный шум совершенно. Нестеров любовался Москвой в абсолютной тишине. «Любимый город сделал главный в моей жизни подарок — Ларису. Москва подарила мне яркую жизнь, самореализацию, свободу, возможности, новые знания, интересных людей… и вот теперь, самое главное — Ларису.» — Так думал он. Он был в этом совершенно уверен.

Нестеров, не являясь москвичом от рождения, но наоборот, покорителем, преданно любил этот город, дружил и беседовал с ним подолгу, отдавая этой дружбе всего себя, изучал его историю, здоровался с ним каждое утро, говоря: «Ну привет, Москва. Как ты? Все у нас с тобой сегодня будет хорошо?»

И Москва отвечала ему шепотом, едва уловимым среди шума улиц, ветра или дождя.

И вот теперь Москва открыла ему Ларису. И если раньше Нестеров с каким-то особым трепетом прислонял свои руки к стенам театров, домов, старых дворов, то сейчас он хотел обнять этот город целиком, встать перед ним колени.

Нестеров вообще любил города, в которых жил и в которых бывал. Родной Ленинград, который помогал ему думать, Париж и Флоренция, которые помогали ему мечтать, Рыбинск, который помогал ему просто жить и теперь Москва, подарившая ему женщину жизни.

Он взял в руку телефон. Томительно тянулись гудки…

— Ларочка, добрый вечер. Ну вот, я на месте, готовлюсь к завтрашнему дню… как ты? Как ты себя чувствуешь? — Нестеров говорил с Ларисой и не слышал своих слов, они звучали странно, непривычно, но он ничего не мог с этим поделать. Почему-то «добрый вечер…

— Да, Борь, милый, все хорошо, прекрасно себя чувствую, у нас сегодня с тобой был очень хороший и очень трудный день, я устала, но это приятная усталость, поверь, не беспокойся. Ты дома? — неожиданно задала вопрос Лариса.

— Дда… да, конечно, я тоже так устал, я так счастлив, Ларочка, сегодняшний день… я так его ждал, поверь…

— Умница, мой милый… -Лариса вдруг сказала это чуть изменившимся тоном… — И я тебе верю. Где бы ты сейчас не находился, ты уже рядом со мной, а теперь, послушай внимательно наши планы на завтра, перекуси и ложись отдыхать… — Лара произнесла это тихо, вкрадчиво-томно, усталым, но весьма серьезным голосом. — Кстати, ты уже покушал?

— Нет, Лар… еще не успел

— Обязательно покушай, ну или дома, или спустись и перекуси в кафе, но обязательно покушай. И быстро в постельку, милый, ты меня понял? — этот вопрос прозвучал так заботливо и поучительно. Борису даже показалось, что он, перед Ларисой сейчас как на ладони и что его крошечный обман в отношении гостиницы, не остался для нее незамеченным.

— Конечно, я обязательно перекушу!

— А теперь по поводу завтрашнего дня…

— Да, дорогая… я слушаю тебя внимательно… — Борис встрепенулся, отогнав от себя это маленькое лукавство, которое допустил только что. Он совсем не хотел говорить Ларисе, что он в гостинице. Не хотел, потому что не знал, как ему это объяснить.

— Завтра приезжай ко мне в 9 утра, поедете с мамой к портнихе, я собиралась сама, но у меня появились неотложные дела на первую половину дня, и я думаю, что так будет лучше. Потом маму отвезешь на вокзал, у нее командировка в Питер, а потом вернешься к себе в офис. Кстати, мама хотела показать тебе нашу клинику. Когда она вернется, обязательно посмотрим, да, милый? — Лара говорила, и Борис чувствовал, как она прикрывала глаза от усталости и улыбалась… — И паспорт не забудь, я говорила тебе сегодня об этом. А теперь ложись спать и не о чем плохом не думай, все теперь будет хорошо. И ничего не бойся, трусишка… — эти Ее слова, как самое сильное и действующее лекарство поразили Нестерова в самую цель. «И ничего не бойся…» — эти слова звучали как пророчество.

— Да, Ларочка… конечно… — Борис замолчал. Эмоции его переполняли настолько, что слова теперь уже не имели никакого смысла, да и сказать что-то в ответ Нестеров уже не мог…

— Спокойной ночи, милый… и до завтра!

— Спокойной ночи… Лар… до завтра… сладких тебе снов… до завтра. Завтра в 9.00 я у тебя. До завтра! Целую… — Борис добавил «целую» не сразу… и не решительно…

— Целую… — нежно ответила Лариса и отключила телефон, а Борис еще долго слушал в трубке тишину и приходил в себя.

«Перекусить… да! Именно перекусить. Напоминание Ларочки об этом возбудили у Нестерова аппетит. Тем более, ему было значительно легче думать об этом, так как сама Лара говорила о том, что нужно перекусить. А Ее слова, даже сказанные в такой необязательной форме, воспринимались Борисом как руководство к действию.

«Ресторан отеля? Нет».

Когда-то ресторан «Пекин» был знаменит, пафосным был он и сейчас, но настроение Бориса было иным.

«Конечно „Пильзнер“, здесь за углом. Прекрасный выбор, Борис Владимирович!» — Нестерову нравилось сейчас все, каждая минута, секунда прожитого времени. Лифт отеля, люди, которые спускались вместе с ним на первый этаж, погода, машины, сияющая огнями Тверская.

В пивном ресторане «Пильзнер» Нестеров занял небольшой столик на двоих в конце зала ресторана у окна. Он всегда любил сидеть в ресторане или кафе именно у окна, коротать время, смотреть за людьми на улице, но сейчас он был занят другим. В своей руке он держал телефон, держал не выпуская, боясь пропустить звонок или смс. Звонок или смс от Ларисы. Принесли меню. Нестеров отложил в сторону телефон, так чтобы видеть его и быстро сделал заказ — картофельные кнедлики с мясом, «Бехеровку» в качестве аперитива и кружку темного фирменного пива. Знание здешнего меню позволило заказать еду, практически не отрываясь от дисплея мобильного телефона. Несмотря на то, что еще совсем недавно они пожелали друг другу спокойной ночи, Нестеров ждал чего-то еще. Он чувствовал, что Ларочка еще не спит и думал о ней. Думала о нем и Лариса. Сидя в гостиной в кресле, с книгой Фолкнера в руках, она вдруг встала…

— Лар, тебя что-то беспокоит? — Дина Яковлевна внимательно взглянула на дочь поверх очков из кресла напротив.

— Мам… все в порядке, мне нужно собраться с мыслями… лягу сегодня спать пораньше, очень устала…

— Хорошо, я зайду к тебе в спальню позже, пожелать тебе спокойной ночи. Сегодня не буду тебя беспокоить. Я все понимаю, дорогая… — слова Дины Яковлевны пролились на дочь светом глубокой любви и понимания самого близкого человека. Мама и дочь, как две разные половинки одного огромного целого дополняли друг друга, питали друг друга энергией, слышали друг друга без слов и лишних звуков.

Лара вышла из гостиной, остановилась в холле напротив огромного зеркала, внимательно изучая себя. Завела руки за голову, сделала грациозный прогиб и сладко зевнула, наслаждаясь собой. Мысли ее, не смотря на вечернюю усталость, работали четко и выполняли указания своей хозяйки, послушно раскладываясь по полочкам. Психологическая совместимость — на одну, визуализация и физиологическая привлекательность — на другую, план конкретных действий на ближайшую и среднесрочную перспективу — на третью, советы мамы — на четвертую. Лариса Виленкина прекрасно отдавала себе отчет в том, что сейчас нужно делать, а что нет, и каждый ее шаг был рассчитан математически точно. Было одно маленькое «НО…»

Уже в спальне, за туалетным столиком, напротив зеркала, уже будуарного, Ларочка вдруг ощутила это маленькое «НО» и это «НО» — был сам Борис.

Лариса закрыла глаза, провела рукой по длинным, распущенным волосам, коснулась брови, шеи, тонкий шелк вечернего пеньюара и внезапно появившиеся мурашки, вызывали безумно приятное ощущение прохлады. Она думала об этом «НО…», о Борисе и с легким замиранием сердца отметила, что в ее математической формуле, результирующим вектором которой был именно он, появились знаки геометрической прогрессии.

«Управлять им… ммм… это дорогого стоит. Но способна ли я? Научилась ли я управлять собой ТАК, чтобы управлять им…?» — Лариса рассуждала, медленно, медленно откручивая баночку с кремом…

Короткий стук и дверь в спальню открылась, на пороге появилась мама. Она подошла к дочери сзади и мягко обняла ее за плечи.

— Он душка, немного не отесан, но душка. Я тебе помогу, дорогая, а теперь ложись отдыхать, ты действительно устала сегодня. Завтра, я в Питер, пообщаюсь с профессурой, а в выходные едем на дачу. Как вернусь, поговорим обо всем. Нам с тобой нужен план, пока буду ехать в Питер и обратно, кое-что я накидаю. Спокойной ночи, моя дорогая… — мама поцеловала дочь в макушку…

— Спокойной ночи, мам… — Ларочка ответно коснулась губами маминой руки, подняла глаза и улыбнулась.

Дина Яковлевна покинула спальню Ларисы, выключив большой свет и притворив за собой дверь.

— Да… он душка… -вторила словам мамы, Лариса. Она взяла телефон.

«Nokia» Бориса загудела, пришло смс, от Нее. Закрытый конвертик появился на дисплее телефона, фон которого украшало фото Ларисы. Фото, сделанное Борисом в новогодние каникулы во время одной из прогулок и установленное им сегодня, почти сразу, когда Ларочка ответила ему — «Да». Фото, сделанное в профиль. На нем Лариса смотрит вдаль, с явным оптимизмом изучая будущее и одной рукой поправляя волосы, лежащие на меховом воротничке ее очаровательной шубки.

Полученное от Ларисы СМС явилось для Нестерова дождем, точнее, ливнем. Он уже докуривал сигарету в «Пильзнере» и собирался возвращаться в отель. Борис не решался открыть полученное сообщение. Каким «ливнем» окажется смс, присланное Ларисой, он не знал. Холодным и отрезвляющим, возможно уничтожающим или, наоборот, светлым, солнечным.

«А вдруг что-то изменилось, и она передумала? А вдруг завтра уже не нужно приезжать к 9 часам утра и придется ехать в офис, снова в этот холод и мрак? — виски Нестерова стучали.

«Как ты? Покушал? — вопрос в одну строчку подбросил Нестерова до небес. Он вскочил.

«Все в порядке, Ларочка, покушал! А как ты?» — Нестеров набрал смс не слушающимися пальцами, сунул телефон в карман пальто и почти бегом покинул ресторан, стараясь как можно скорее вернуться в отель и подняться в свой номер, так он боялся слукавить в очередной раз.

«Прекрасно. Засыпаю… и жду завтрашнего дня. Как будешь в постельке, напиши мне.» — это сообщение Нестеров открыл через несколько минут, завернув за угол и практически влетев в здание гостиницы.

«Да, да! Обязательно. И я тоже жду завтрашний день. С нетерпением жду, Ларочка!»

В номере он сбросил с себя одежду и нырнул под одеяло с заветным телефоном в руке.

«Я уже лег, Ларочка, жду завтра!» — Нестеров писал это сообщение и его распирало от пионерской честности и обязательности.

«Умничка, милый. Спокойной тебе ночи. Завтра жду ровно в 9.00. Опаздывать не нужно. До завтра… — сообщение было завершено смайликом, изображающим поцелуй. Предложения в смс заканчивались сухими, безэмоциональными точками и Нестеров заметил это. Лишь смайлик в виде поцелуя в конце.

«Вся та же фирменная строгость и ласка вместе. И забота… забота» — подумал Нестеров, укладывая трубку рядом с собой, с будильником, установленным на 6.30 утра.

«В 7.00 позавтракаю и поеду в офис, буду там к 7.30. Встречусь с Лешей, поговорим… и к девяти… — Нестеров расплылся в счастливой улыбке… — К девяти к Ларисе! Так! Позвонить Леше, а то собрался я с ним встретиться в 7.30, он раньше одиннадцати никогда не появляется.»

— Леш, привет, не спишь еще?

— ЗдАрово! Да что ты! Какое спать! — Алексей ответил бодрым голосом, традиционно сделав акцент на букву «А» в слово «Здорово». Как всегда, фоном шумел очередной ночной клуб, смеялись девицы, громко играла стучащая музыка.

— Слушай, а ты не можешь приехать завтра часиков в восемь?

На другом конце возникло непонимание и пауза.

— Леш, очень тебя прошу. Это важно. Есть разговор…

— Ну буду конечно… что-то случилось? У нас все в порядке?

«Тьфу!» — подумал Нестеров.

«Как только я намекаю о том, что речь пойдет о важном, почему-то он всегда думает, что у нашего бизнеса начались или уже есть какие-то проблемы. Тьфу. Только о своих деньгах и думает.»

— Да нет, все в порядке. До завтра тогда, Леш, не загуляй сегодня, утром жду в офисе. Пока… — Нестеров закончил разговор, положил телефон рядом с подушкой и закрыл глаза.

Гудела голова, тепло и темнота гостиничного номера убаюкивали. Ночных монстров не пускали плотные шторы и Ее слова. Нестеров засыпал.

Утром Борис впервые поймал себя на мысли, что делает все точно по минутам. Он принял душ, тщательно расчесал волосы перед зеркалом в ванной, старательно пытаясь восстановить формы прически, сделанной ему вчера, оделся, спустился вниз и позавтракал. Он постоянно поглядывал на часы и на телефон, снова опасаясь получить неожиданное и все отменяющее смс, отменяющее надежду, мечту.

Ровно в 7.15 Бориса оповестили о подъехавшем такси. Он набросил пальто и так сентиментально, уже в дверях, попрощался с номером. Номером, который стал для Нестерова телепортационной камерой. В этот номер вошел Борис Нестеров однажды, несколько часов назад и переместился из жизни одной в жизнь совершенно другую.

Нестеров сел в такси и отправился на Таганку. Волнение подступало. Не душило, ввергая в оцепенение, но томило, постепенно и мягко окутывая, заставляя двигаться не быстро, но четко и ответственно, превращая Бориса в овощ на гриле, сохраняющий все свои полезные характеристики, вкус и чудесный вид. Нестеров оценил это новое для него состояние. Сердце билось частыми, наполненными и ритмичными ударами, румянец на щеках, удивительная ясность в голове, отсутствие даже намека на сонливость или усталость. Лариса, которая занимала всю его голову, сердце, душу. Ожидание очередного следующего шага, как «небесной манны».

В офис он приехал первый, Алексея еще не было. На часах — 7.40. Сонный охранник с удивлением поприветствовал Нестерова и проводил его взглядом, сверив часы. Нестеров открыл свой креативный кабинет, в котором побывало чуть ли не половина Москвы и сразу прошел в следующую дверь, туда, где все было предназначено для отдыха, в уютную комнату с диваном, душем, шкафом с одеждой, обувью, вешалками для костюмов.

Кабинет встретил своего хозяина настороженной тишиной, ароматами табака, дорогой мебели и вещей, интимным духом ниш и полок, асимметрией, фотографиями Нестерова, его партнеров и друзей, его духом и идеями. Этот кабинет был воплощением мечты покорителя Москвы, расположившийся на Таганке, с дизайнерским ремонтом, выраженным в нестандартных цветовых и пространственных решениях, мебелью, тщательно и мучительно подобранной в общий стиль.

Необходимую одежду, которую Нестеров планировал одеть накануне, он нашел на месте, в шкафу. Брюки, белый свитер крупной вязки, коричневые ботинки, длинный шарф. Там же было несколько пар джинсов, футболок. Борис переживал, понимая, что все могло быть и по-другому — желаемой одежды в этом шкафу его кабинета могло и не оказаться и тогда ему, в течение дня, в любом случае пришлось бы заехать туда, домой, на Зоологическую, и кроме того, уже через час, предстать перед Ларой в том же самом виде, что и накануне, что не могло не вызвать у нее вопросов.

Борис, сделав себе ароматный, черный кофе из «машины», с маленькой чашечкой подошел к окну и достал сигарету, первую сигарету за сегодняшний день. Таганка еще спала. Скоро на рецепции офиса послышались бодрые шаги Алексея.

— ЗдАрово! Ну, я здесь, время — восемь, ужас! Пытка. Что случилось-то, дядь? — Алексей сразу пролетел к кофемашине и снова знакомые звуки и запахи наполнили кабинет.

— Привет, Леш. Да нет, ничего, но как тебе сказать… — Нестеров повернулся от окна к Алексею.

— О, что с тобой? Ты отлично выглядишь… ну или как-то не так… Не так, как всегда… на голове что-то новое… тебе идет! Ну! Колись давай, — Алексей с неподдельным интересом, не отрывая взгляд от Нестерова, сел в кресло за переговорным столом.

— Леш… помнишь, я тебе говорил о Ларисе…

— Дядь, я последнее время перестал запоминать все твои симпатии. Голова может лопнуть. Лариса… а, это недавно… та, с которой ты на корте познакомился, но ты о ней ничего и не говорил. Так, в двух словах, что внешне хороша…

— Да… Леш… я так думаю, что все теперь у меня изменится…

— Да ладно! — Алексей произнес это с явным удивлением, понизив тембр голоса.

— Да, судя по всему, это так.

— Ну так зае… сь!! Давно тебе пора. Когда познакомишь?? Я теперь тебе через нее мозги буду промывать! — Алексей засмеялся.

— Ну подожди… время еще нужно… хотя… тут все уже от нее будет зависеть. Леш, я бы хотел постепенно посвятить ее в наши дела. Уверен, это будет полезно для всех и для нашего бизнеса тоже. Тем более… у нее маман с огромными связями… да и сама она, весьма умная тетка. Нам пора на новый уровень выходить… — Нестеров говорил все это Алексею с явным интересом, чувствуя, что новость, которую он только-что сообщил, явно нравилась партнеру.

— Супер, дядь! Так… подожди… так ты жениться собрался? — Алексей задал этот вопрос таким тоном, словно его только что осенило.

— Не знаю… Леш, — неуверенно ответил Борис… — Я надеюсь, что да.

— Слууушай… вот это новость. Ну супер. У нас с тобой на следующей неделе переговоры, помнишь? Теперь за итоги я спокоен! У тебя глаза горят… дядь… я рад! Наконец-то. — Алексей вполне искренне выражал радость и удовольствие от этой утренней новости.

— Леш… да… мне повезло… трудно пока все это правильно оценить… я обязательно с тобой поделюсь, но мне нужно еще самому в себя прийти.

— Так, это нужно было рассказать мне в 8 утра? Ты чего-то темнишь, дядь…

— А… да нет. Просто у меня с ней скоро встреча. Я возьму «Гелик». Домой пока не хочется возвращаться. У нас с ней будут на сегодня дела, так что ты отпусти меня, тем более, сегодня-завтра… вроде ничего серьезного нет.

— Нет вопросов, дядь! Я останусь на хозяйстве, да и Новинский сегодня проведаю. Давай, дуй! Поздравляю!

— Спасибо тебе! Леш, просьба, как время будет, забери «мерин» мой с Зоологической, ключи здесь. Я пропаду… с твоего разрешения… но может быть сегодня, я еще и приеду, не знаю, я позвоню.

— Борь, конечно заберу. Может, все-таки, что-то случилось? Ты странный какой-то….

— Да нет, наоборот! Леш… я так счастлив…

— Да я вижу. Ну супер. Езжай давай к ней. Мерин я заберу… не хочешь ехать туда?

— Не хочу. Не могу. Нужно будет квартиру менять… ну или в «Трианоне» срочно начинать ремонт делать…

— Говорил ведь я тебе, что пора там уже начинать мастырить. Была бы сейчас у тебя шикарная холостяцкая хата, туда бы ее и привел. Говорил ведь!

— Да… Леш… согласен… но пока не знаю… с ней посоветуюсь.

— Посоветуйся, посоветуйся! Давно уже тебе пора голову иметь вторую! А то что-то ты у нас сдавать сдал. Проблемы могут начаться. А так, знаешь, как говорится «Чем бы дитя не тешилась…»

— Нет, Леш, это серьезно… давно так не было.

— Да ладно, ладно! Шучу я! Ну правда рад, правда, дядь… поздравляю! — Алексей так радушно улыбнулся…

У Нестерова в голове снова появилась Лариса. «Так! Время! Лариса! 8.20. Переодеваться и ехать! Скорее.»

Думать о работе он уже не мог. Или пока не мог…

Первое «блюдо» трапезы, приготовленное Ларисой, было подано. Нестеров, крошечной, серебряной ложечкой отломил самый первый кусочек этого божественного лакомства…

— Так, бегу, переодеваюсь!

— Давай, давай! Во сколько встреча у вас? И что ты собираешься надеть? Покажись-ка мне сначала, дядь! — Алексей считал себя человеком, разбирающимся в стиле и моде больше, чем его старший партнер.

— В девять! Свитер белый одену, брюки серые, ботинки поменяю на коричневые… — Нестеров кричал уже из гардеробной за кабинетом.

— В девять?? А где? Время! А то так вы не встретитесь никогда. Ты вообще в курсе, сколько сейчас! — Алексей задал этот вопрос спокойно, отпивая маленькими глотками вкусный кофе, прекрасно зная беду Нестерова со временем и все проблемы, сопряженные с этим.

— На Никитской, успею! — слышался голос партнера.

— На Никитской?? Хороший выбор, дядь. Поздравляю еще раз! — Алексей, сделав очередной глоток, с явным удовольствием задумался.

Борис Нестеров, в белом свитере и с новой прической выглядел стильно, мило и в тоже время мужественно.

Прыснув парфюм и надев пальто, он постучал по карманам. Схватил большой пакет с ручками, в который он бросил джинсы и вообще все, что увидел на полках, в том числе и крем для бритья, набор одноразовых лезвий и станков.

— Так… ключи, документы, деньги, телефон, сигареты… -проговаривал Нестеров, а Алексей, осматривал его с ног до головы.

— Нормуль все, Борь, давай двигай. Время! Ларисе твоей привет. За дела не беспокойся, я на связи. Позванивай! Давай… — Алексей засмеялся снова, провожая Бориса.

А ему было уже не до дел, офиса и вообще каких-либо проблем. Он мчался навстречу своей судьбе и мечтам.

Сев за руль черного, брутального Мерседеса Гелендвагена, которым он не пользовался почти месяц и, запустив мощный мотор, Нестеров все же бегло проанализировал разговор с партнером, который состоялся только что, и остался им доволен. Главную новость он сказал, просьбу озвучил, многое конечно стало понятно и без слов. Борис и Алексей, работая вместе много лет, научились понимать друг друга без слов.

Он положил руки на деревянный руль. Нестеров любил этот автомобиль, но любил непостоянно, «ветренно», как юную девочку, раз от раза, то вспоминая о нем, то забывая. Мрачный черный цвет, пневматический пистолет в бардачке. Брутальность и мужественность этого автомобиля то радовали его, то наоборот, навеивали тоску и даже страх. Нестерова терзали мысли о правильности выбора авто именно сегодня, когда нужно было ехать к Ларисе. Его серебристый «седан» стоял в гараже на Зоологической, и выбора другого просто не было. Ну, и, кроме того, где-то в глубине своего сознания, Нестеров хотел произвести на Ларису дополнительное впечатление или усилить уже произведенное. Этот автомобиль, по его мнению, был способен ему в этом помочь. Теперь он решал, какую поставить музыку, ведь она должна была понравиться Дине Яковлевне и конечно Ларисе. Нажатием клавиши, Нестеров вдохнул жизнь в CD-проигрыватель и диски, подряд, друг за другом, начали считываться.

Какой-то романтический сборник, еще один, сборник классической музыки, затем, почему-то, пятый концерт Густава Малера, Бранденбургские концерты Баха, а вот и джаз, сборник, составленный и подаренный когда-то Борису одним его хорошим, московским приятелем, Чик Кориа, Телениус Монк, Арт Тейтум — джазовая фортепианная музыка. А вот и Кейт Джаретт и его знаменитый Кельнский концерт.

«Вот. Пожалуй, это. И почти на сорок пять минут.»

Салон его автомобиля, по объему похожий на дом, наполнился первыми, фортепианными звуками «Кельнского» концерта. Сочный звук, ясность и глубина, мелодия, ее тональность и ритм вполне отображали состояние и настроение Бориса. Но это было не главным. Нестеров, в своем безудержном желании нравиться Ларисе, был похож на «шахматный» торт, разрезанный на кубики, черные и белые, и теперь каждый из них должен быть передан новой обладательнице в дар, из ладоней в ладони, друг за другом, не проронив ни крошки. Борис хотел это сделать как можно скорее, сейчас, доказывая свою искренность и желание быть рядом, быть с Ней навсегда. Доказывая серьезность, готовность идти туда, куда скажет Она. И он строил, наводил мостики от собственной души, по которым, как по каналам, он собирался передавать Ларисе всего себя.

Снова нахлынуло желание говорить с Ней, делиться всем, рассказывать и рассказывать, передавать, отдавать, растворяясь в незнакомом ему до сих пор и прекрасном нектаре.

Нестеров снял очки, закрыл глаза и потер веки пальцами левой руки. Затем, открыв, он посмотрел на себя в зеркало заднего вида, часто поморгал и вернул очки на место. Навернувшиеся вдруг слезы отобразили ощущение первых, робких результатов титанического трехмесячного труда и перехода собственной души от состояния еще недавней какофонии, хроматической гаммы, единичных, режущих слух звуков, вызванных неумелым нажатием на белые и черные клавиши в состояние гармонии, уверенности, умиротворенности. От состояния первоклашки, впервые севшего за инструмент, в состояние ученика, прошедшего азы музыки и сдавшего первый экзамен на «отлично».

Борису казалось, что справиться с этой трудной задачей по строительству «мостиков», соединяющих две души, одному ему сейчас не под силу, и он приглашал себе в ассистенты весь, окружающий его сейчас мир, вот эту машину, красивый белый свитер, Кельнский концерт…

«Гелик» выехал на Николоямскую улицу и двинулся вниз, под Садовое кольцо. Нестеров решил ехать через Набережную, будучи уверенным в том, что в такое утро там точно будет все свободно, и он без проблем доберется до Никитской минут за пятнадцать. Так все и случилось. Центр его любимого города в это время еще не бодрствовал, уже пробуждался, но еще дремал. Набережная была свободной, на Боровицкой он поднялся, и за Библиотекой имени Ленина, напротив манежа, повернул налево…

Нестеров ехал неторопливо. Без лишних рывков. Он успевал смотреть по сторонам с наслаждением, огромным интересом ко всему происходящему и следить за черным капотом, который проглатывал метры черного, мокрого асфальта. Щетки смахнули с лобового стекла капли воды. Вот и заветный дом, здесь налево, во двор, к воротам. Борис вышел из машины и посмотрел на окна. Только сейчас он поймал себя на мысли, что вчерашний морозец закончился, и начиналась очередная короткая оттепель, так хорошо отображающая современные московские зимы. Январь финишировал, и скоро ему стукнет «тридцать три». «Возраст христа… это так символично» — подумал Борис, не без удовольствия, представляя, что в этот знаковый день рождения он будет уже не один.

«Так, время…8.59…пошли секунды» — Борис следил за стрелкой часов. Ровно в 9.00 он позвонил в домофон. Кто-то снял трубку, Нестеров почтительно склонился к домофону с желанием пожелать доброго утра, но вдруг голос осекся, да и дверь открыли, не дожидаясь какого-либо ответа. Консьержка пропустила его, и Нестеров поднялся на этаж.

Дверь открыла Галина Николаевна. В огромной прихожей Нестеров увидел Дину Яковлевну, приоткрытую дверь гостиной…

Галина Николаевна стояла поодаль здесь же, в прихожей. Те же запахи, дух строгости, традиций, величия, аристократизма.

Из коридора, ведущего в спальню, по которому десять дней назад Нестеров катил столик, сервированный завтраком, вышла Лариса.

Нестеров растерялся совсем.

— Доброе утро, Боренька, — Дина Яковлевна, с удовольствием замечая растерянность Бориса, протянула к нему руки. Нестеров снова не знал, что ему делать, пожать руку или поздороваться просто, но Дина Яковлевна помогла ему и приобняла за плечи, так аккуратно, с достоинством. Еле касаясь.

Теперь он повернулся к Ларисе. Она, в домашнем шелковом костюмчике, благородного кофейного цвета, состоящим из брючек, короткой домашней куртки на поясе и премилых домашних туфелек на коротком каблучке, сделала шаг ему на встречу.

— Доброе утро, милый… — она обняла его более доверительно, за шею и их губы слегка коснулись друг друга. Горячие, нежные губы Ларисы и бледные, суховатые — Бориса.

— Доброе утро, дорогая… — Борис почти прошептал. Сколько он вложил в эти три слова, было ведомо только ему одному. Лара слегка улыбнулась, пристально изучая человека, о котором она думала весь вчерашний вечер и утро после пробуждения.

Дина Яковлевна взяла паузу, дав возможность им сказать друг другу несколько слов.

— Передаю тебя в распоряжение мамы. Поедете сейчас к портнихе, затем отвезешь маму на вокзал, а потом, я жду твоего звонка. Сразу, как проводишь маму. Ты меня понял, милый?

Ясность миндалевидных глаз Ларисы и серьезный взгляд добавляли огня в «гриль», на котором вот уже три месяца «фаршировался» Борис. Слегка похолодели руки и пробежали мурашки.

— Да, дорогая, конечно! — Нестеров смотрел только на Ларису.

— Время, дети мои! — Дина Яковлевна прервала эту милую сцену встречи будущих мужа и жены.

— Боренька, помоги мне с сапожками и подай шубу. Галочка…

Нестеров, как робот Вертер, повернулся к Дине Яковлевне и осветил ее искренней, лучезарной улыбкой.

Дина Яковлевна уже сидела в кожаном кресле прихожей, а Галина подала черные, начищенные до блеска сапоги. Поставив сапоги рядом с креслом, она подошла к Борису и сделала жест, говорящий о том, что ему будет удобнее, если он снимет сейчас пальто.

— Давайте Ваше пальто, Борис, так Вам будет удобнее, — они пояснила свое намерение словами.

Нестеров послушно сбросил пальто, которое осталось в руках у Галины. Посмотрел на Ларису. Поймав его взгляд, она сделала удивленное лицо.

— Милый, что случилось? Мама ждет… — Лара, уже чуть раздраженно опустила руки в карманы своей шелковой домашней курточки

Борис рухнул, как подкошенный, на колени перед будущей тещей.

Непослушными, не своими руками он взял один сапожок и принялся аккуратно надевать на правую ногу. Застегнул молнию, стараясь ничего не задеть. Теперь так же на левую.

— На будущее, дорогой мой зять, когда ты помогаешь одевать обувь даме, всегда держи при себе чистую тряпочку на тот случай, если вдруг, ты обнаружишь на коже обуви неровный блеск или свежую пыль и тогда ты сможешь сразу, прямо на ножке, это устранить, — Дина Яковлевна наклонилась к Борису, приподняв его голову указательным пальчиком за подбородок. Глаза ее источали заботу, желание дать правильный совет и коварство, одновременно.

— Ты услышал, что тебе сказала мама? — уточнила Ларочка, по-прежнему держа свои очаровательные ручки в карманах.

— Да, дорогая… да, Дина Яковлевна, я исправлюсь, — Нестеров говорил, а голоса своего не слышал.

Галина Николаевна распахнула шкаф, в котором висела длинная, из тонкой норки, на поясе и с капюшоном, шуба мамы. Она висела сразу, чуть выделенная среди другой одежды.

Нестеров, почти прыжком оказался у шкафа и медленным, волнительным движением снял шубу с вешалки. Дина Яковлевна уже стояла к нему спиной и ждала…

— Мамочка, позвони мне сразу, как сядешь в «Экспресс». Удачи тебе!

— Обязательно! И тебе сегодня удачно провести занятия. Будь уверенной в себе и не принимай все так близко к сердцу…

Дина Яковлевна одевала шубку, а дочь смотрела на себя в зеркало, но они говорили, как две разные головы, но одного, единого целого.

— Qui, maman, il n est pas encore a la maison, сomme un petit baturd, — Лариса вдруг перешла на французский

— Oui, c’est vrai, mais ce n’est pas effrayant. Vous l’éleverez pour vous-même, et je vous aiderai, — подхватила французский Дина Яковлевна.

— Oui, maman, je vais devoir essayer, mais je pense que le jeu en vaut la chandelle

— Bien sûr! Un tel chéri, intelligent, charismatique, mais en même temps, complaisant, éduquer, et la race se fait sentir. Grande argile! De là, vous pouvez façonner un excellent mari, un gendre et un homme exemplaire en général. Et d’ailleurs, mon cher, les mois de votre communication et votre influence sur lui n’ont pas été vains, comme je le vois. Il semble qu’il soit amoureux de vous, ce qui s’appelle «jusqu’aux oreilles». Félicitations, — будущая теща хлопнула в ладоши и обняла дочь.

— Oh, maman, maintenant il est trop tôt pour dire … — Ларочка задумалась

— Je suis amoureux, je n’en doute pas. Et vous …? Il me semble que vous serez heureux avec lui. Je suis tellement content… vous avez finalement fait le bon choix, — Дина Яковлевна говорила уже почти шепотом, почти на ухо Ларочке и глядя Ей в глаза…

— Tu as beaucoup aidé ma mère, c’est notre choix commun… et je te suis reconnaissant…[22]

Мама поцеловала дочь в щеку. Галина Николаевна, очевидно понимающая французский, сдержанно улыбалась, а Борис стоял, совершенно окаменев и не понимая ни слова. Ему не было стыдно, обидно, он просто врос в пол и как молодое дерево, долго стоявшее в тени, наслаждался появившимся, наконец, солнцем.

— Так! Время! Чемодан! — одевая черные, тонкие, лайковые перчатки, Виленкина старшая указала Нестерову на небольшой, кожаный чемодан, на колесиках и с ручкой, стоявший прямо возле входной двери.

Этот чемодан Нестеров заметил не сразу и по команде Дины Яковлевны перелетел к чемодану и взялся за ручку.

Она открыла ему дверь.

— Вперед. Вызывай лифт и жди меня там, — слова Дины Яковлевны сыпались, словно крупный град.

Нестеров только успел влюбленно взглянуть на Ларочку и она помахала ему ручкой, не проронив не слова. Оказавшись на площадке у лифта и нажав на кнопку, Борис краем уха еще слышал женские разговоры за дверью Виленкиных, а затем смех и хлопки в ладоши. Дина Яковлевна появилась ровно за несколько секунд до прихода лифта.

На улице Борис поставил чемодан тещи в багажник своего внедорожника и открыл ей переднюю дверь.

— Боренька..нет, нет. Я сяду назад. И привыкай, пожалуйста, предлагать даме первоначально заднюю дверь и только если она пожелает сама, дверь рядом с собой. И что это у тебя за авто? Катафалк? Я сама очень давно предпочитаю автомобили только этой марки, но ты не когда не задумывался над тем, что машина должна соответствовать характеру своего владельца? И тут дело даже не в статусе, а именно в характере… Нет? Не задумывался? — Дина Яковлевна подала Борису руку и села в машину.

Нестеров вскочил за руль и «катафалк» тронулся.

— Да, Дина Яковлевна… наверное Вы правы… но тут дело в том, что… — Нестеров осекся, вспомнив об истинной причине своего появления именно на этом автомобиле.

— Наверное?? — дама так удивленно посмотрела на мужчину за рулем. — И в чем же тут дело?

— Дина Яковлевна… не скрою, хотел, так сказать… удивить… в какой-то степени, — говорил Нестеров немного не складно, так же, как и только что подавал Дине Яковлевне руку, усаживая ее в авто, зажато, неуклюже, будто бы никогда не делал этого впредь. И слукавил он сейчас, рассказав о желании удивить, неуклюже, робко, неуверенно. Нестеров взглянул на Дину Яковлевну в зеркало, точнее только поднял взгляд и тут же вернул его на дорогу. Спиной он чувствовал проницательность своей будущей тещи.

— Так, сейчас едем в район Павелецкого вокзала. Большой Строченовский, — Дина Яковлевна, как очень мудрая женщина, тему о лукавстве Бориса развивать не стала. — И кстати, тебе очень идет белый цвет. Ты в нем мил, — она констатировала этот факт с явным удовольствием, присматриваясь к внешнему виду Бориса и делая для себя какие-то выводы.

«Гелик» нырнул на Садовое кольцо и на Маяковке сделал разворот в обратную сторону. Нестеров чуть прибавил звук в динамиках.

— Мм… Джаррет! Прекрасный выбор, детка. У нас есть виниловая пластинка с этим концертом. Под определенное настроение — это просто прелесть, как звучит.

У Нестерова кровь прилила к вискам.

«Я угадал с выбором! Очередное совпадение. Очередная точка соприкосновения!» Нестеров даже не обратил внимание на слово «детка», к которому уже привыкал. Это слово, как фальшивая нота, еще недавно резало ему слух, но затем, постепенно, оно стало вписываться в новую гармонию его души «секундой», пусть резким, акцентированным, но стройным аккордом.

— Боренька, я сегодня еду в Петербург… и…

— Да, Дина Яковлевна, я знаю, я обязательно отвезу Вас на вокзал и провожу.

Вдруг Дина Яковлевна недовольно замолчала.

— Боренька… детка… ты меня перебил. Что с тобой сегодня? Я прощаю тебя, голубчик, на первый раз. Впредь будь внимателен и всегда внимательно слушай то, что говорит тебе Лариса или говорю тебе я. Слушай внимательно и дослушивай все до конца. И только потом, может быть, ты сможешь что-либо прокомментировать или задать вопрос. МОжет быть! Ты меня понял?

— Да, Дина Яковлевна, — Нестеров тихо ответил. Это ее «МОжет быть» и интонационно и по смыслу совпадало с аналогичной фразой героя знаменитого советского детектива Евгения Воронцова, роль которого исполнял Георгий Менглет.

«И вот когда ты вдоволь нанюхаешься тюремного воздуха, то тогда, может быть, моожет быть, ты получишь право разевать пасть!» — эта фраза вдруг так отчетливо всплыла в памяти Бориса.

Они шли по длинному холлу второго этажа небольшого бизнес-центра в Большом Строченовском переулке. Дина Яковлевна шла чуть спереди, расстегнув шубку, Нестеров чуть сзади, расстегнув пальто. В офисе номер 204 их ждала фирменная портниха семьи Виленкиных — Вероника Андреева, полная, статная дама бальзаковского возраста, с огромным опытом работы портнихой в самых престижных модельных домах Москвы, в том числе и самого Вячеслава Зайцева и открывшая уже давно собственный, пошивочный бизнес.

Вероника Андреева встретила гостей сама. Она традиционно обнялась с Диной Яковлевной, так по-московски, совершенно предсказуемо для Нестерова. Гости оказались в большом, но уютном и светлом помещении, наполненном ароматами свежего кофе, манекенами, швейными приспособлениями, образцами тканей, другим оборудованием, о назначении которого Борис даже не догадывался, кожаными диванами и креслами. Откуда-то вдруг появилась помощница и приняла у гостей шубу и пальто.

— Вот, Вика, привела. Познакомься — Борис Владимирович Нестеров, мой будущий зять. Надеюсь… — добавила Дина Яковлевна, выдержав паузу.

— Очень приятно, — Вероника протянула Нестерову руку. Борис аккуратным движением ее пожал и очевидно сделал правильно, получив немое одобрение тещи. — Будете кофе?

— Вик, у нас с ним мало времени, спешим на поезд…

— Да, да, Диночка, конечно. Очень рада познакомиться. Как вообще у вас дела? Как Лара? А Вы, молодой человек, проходите вот туда, за штору, — портниха показала на одну из примерочных.

Борис зашел за штору, в специально оборудованную примерочную с большим зеркалом, сантиметровыми лентами и просто лентами из тесьмы. Он сразу обратил внимание на небольшой, герметичный, блестящий пакет, украшавший маленькую полочку под зеркалом, в котором лежало что-то свернутое, темно-синего цвета.

Женские голоса продолжали звучать, но уже значительно тише и Борис с трудом мог разобрать суть разговора. Пока, насколько он понял, дамы просто болтали, обсуждая текущие новости, которыми можно было делиться. Затем Нестеров услышал шаги, кто-то быстро приближался к его примерочной «келье». Штора чуть приоткрылась, и Борис увидел Веронику.

— Молодой человек, Вам нужно раздеться. Вот плавки, они приготовлены специально для Вас, — штора резко задернулась.

Нестеров на мгновение замер, пытаясь прислушаться к разговору женщин, но на этот раз не удалось уловить даже сути, дамы снизили тембр и громкость. Снова шаги. Борис спохватился и бросился суетливо расстегивать брюки. Но шаги стихли, раздался мелодичный звон посуды, и зашумела кофемашина. Аромат кофе усилился и пьянящими и даже возбуждающими аппетит нотками, наполнил воздух.

Нестеров разделся, раскрыл пакет и нацепил предложенные плавки. Они оказались длинными, на половину колена, из тонкого, дорогого нейлона, почти профессиональными, спортивными шортами для плавания. Борис замер, держа руки по швам в ожидании появления портнихи. И снова волнение, снова мурашки, переходящие в приятный, покалывающий озноб…

Штора открылась на половину, а затем, плавным, но быстрым движением, полностью. В кабинку прошла Вероника, и Борис вынужден был отступить в глубину, ближе к зеркалу.

Далее все то, что с ним происходило, напоминало американскую сказку о превращении бедной, деревенской девушки в невесту столичного и богатого принца. Талию Бориса зафиксировали лентой. А затем, начиная с шеи и вниз, уже сантиметровой лентой, снимались размеры. Шея, руки, начиная с предплечий и заканчивая кистями, грудь в нескольких местах, живот, бедра, колени, голени, щиколотки и стопы. Последним штрихом был отмечен лоб и полностью вся окружность головы.

Руки Вероники работали быстро, четко, безукоризненно. Глаз ее фиксировал размеры и диктовал помощнице, которая стояла сзади, вне примерочной. Последовательно назывались цифры, их было великое множество.

Нестеров вдруг ощутил себя скрипкой великого Амати, с деки которой, Антонио Страдивари пытался сделать копию и, будучи застуканным за этим неблаговидным занятием, стыдливо диктовал своему старому учителю размеры деки наизусть. Сорок три точки промера, сорок три магические цифры и всего одна ошибка, но здесь, почти через триста с лишним лет, в действиях рук и глаз мастера Андреевой ошибки быть не могло.

За спиной помощницы внезапно появилась Дина Яковлевна, держа в руках чашечку кофе. Борис, погрузившись в себя и ощущая себя музыкальным инструментом, кроме цифр Вероники, ничего уже не слышал. Звуки скрипки, запах дерева, цифры и ничего более. В голове его звучали сейчас начальные такты скрипичной прелюдии Скарлатти и поэтому появление Дины Яковлевны он смог уловить только визуально. Музыка остановилась. Нестеров опустил глаза и уже через мгновение Дина Яковлевна дипломатично растворилась. Все, что она хотела увидеть и возможно понять, она увидела… и поняла.

— Одевайтесь, — короткая история о скрипке закончилась. Штора задернулась. Нестеров медленно выдохнул. Во время снятия мерок он старался не дышать и не мешать работе мастера. В начале процесса он просто повиновался ее командам задерживать дыхание, а затем, окончательно превратившись в великое творение, перестал дышать вовсе.

Снова голоса, но слышны они были более отчетливо. Борис различал некоторые слова и целые фразы… «А вот это просто прелесть!», «Как мило!», «Замечательно, Вик!» «Давай начнем вот с этих вариантов», «Попробуем без примерки», «Над этим я подумаю еще».

Нестеров оделся, посмотрелся в зеркало, поправил волосы и вышел в салон. Вся эта процедура, казалось ему, длилась вечно.

Под мышкой Вероники Нестеров увидел довольно пухлую папку-файл с оранжевой коркой, состоящую из скрепленных листов формата А4. На титульном листе папки, выведенные желтым маркером, красовались буквы: «Д. Я. В. Эскизы».

В какой-то момент Нестеров ощутил себя преступником, готовым выложить за эту папку любые деньги или даже целое состояние, но затем, вдруг учеником, который стоял перед мучительным выбором — открывать или не открывать тетрадь с оценкой, полученной за отвратительно написанный, накануне диктант.

Состояние «ученика» оказалось сильнее, и Борис подхватил шубу у помощницы, которая уже собиралась подать ее теще.

До отправления «Невского экспресса» с Ленинградского вокзала, оставалось чуть более 40 минут, и нужно было спешить.

Выскочив на Садовое, минуя Павелецкий вокзал и вынырнув из тоннеля на Земляном Валу, Нестеров увидел хвост огромной, поднимающейся наверх, к площади Курского, пробки.

Этот «хвост» никак не входил в его планы по своевременной доставке Дины Яковлевны к поезду. Он взглянул на часы. Время поджимало. Лицо Дины Яковлевны застыло. Она отвернулась к окну, предоставляя Борису возможность любым способом исправить сложившуюся ситуацию.

Нестеров перестроился вправо и спустился на набережную. Там ситуация начала выправляться и через несколько минут их автомобиль уже мчался по улице Радио, приближаясь к Доброслободской. Еще через семь минут, справа показался задний двор Казанского вокзала.

— Боренька, я буду в Санкт-Петербурге два дня, возвращаюсь завтра вечером самолетом. Встречать, пожалуй, меня не нужно. Есть ли у тебя возможность, дорогой мой, показать мне там твою квартиру? Не сочти это, пожалуйста, за излишнее и преждевременное любопытство и уж тем более за меркантильность, просто мне бы хотелось посмотреть на твой дом и возможно, если это потребуется, и ты воспримешь это нормально, дать тебе несколько житейских советов.

Нестеров, вся его сущность и сознание, с нетерпением ждали от Дины Яковлевны именно чего-то подобного, подобного по смыслу, и сказанного именно вот так тепло, искренне и заботливо. Каждая такая фраза, слово, произнесенное Диной Яковлевной или Ларочкой, погружали его все глубже в водоворот бытия, которого он так ждал и о котором мечтал.

— Конечно, Дина Яковлевна! О каком любопытстве и тем более меркантильности может идти речь! Не обижайте меня, пожалуйста, такими словами. Я с радостью покажу Вам квартиру и прислушаюсь ко всем Вашим советам. С радостью!

— Вот и слава богу, вот и чудесно, — Дина Яковлевна уважительно взглянула на своего собеседника и водителя одновременно.

— Алло! Саш… приветик, Саш, ты можешь говорить? Ага… отлично… слушай, ты в Питере? Отлично. Тебе завтра позвонит Дина Яковлевна, это моя… родственница… — Нестеров и Виленкина доверительно улыбнулись друг другу… — Она позвонит тебе завтра и у меня к тебе просьба, дай ей, пожалуйста, ключи от Гороховой и расскажи, когда можно посмотреть квартиру, пока Людвига нет, учитывая график его. Да… конечно, его нет с утра и до вечера, — Нестеров засмеялся, — Ну добро, сделай, пожалуйста. Хорошо, да, пока, до связи!

— Людвиг, это главный инженер «Балтики»? Ты, мне кажется, рассказывал об этом квартиранте…

— Да! Представитель Карлсберга на Балтике. Один живет. Уже довольно давно, аккуратный, и с ним не было никогда проблем, да и деньги всегда вовремя перечисляет, так что…

— Вот и отлично! И кстати, ты сказал «Питер»… я не ошиблась? Ведь ты жил там долго, восемь лет? Коренные петербуржцы или ленинградцы, как называют себя многие по старой, ностальгической памяти, насколько я знаю, никогда его так не называют. «Питер»…они называют его — Петербург… разве я не права?

Дина Яковлевна оказалась права, как всегда, а Нестеров, с такой трогательной гордостью, считавший себя причастным к Великому городу, был вынужден признать и принять этот короткий, обучающий «прием» уважаемой Дамы.

Борис остановился на платной парковке прямо напротив Ленинградского вокзала. Выскочил из машины, открыл дверь со стороны Дины Яковлевны и подал ей руку. Затем достал ее чемодан, закрыл машину и поспешил за ней.

— Боренька, вот еще что я хотела тебе сказать, — они шли по перрону, вдоль Экспресса уже медленно, поезд отправлялся еще только через десять минут. Борис катил за собой чемодан, а Дина Яковлевна держала его под руку. — Вот еще что я хотела тебе сказать. Ты ведь прекрасно помнишь тот инцидент с твоим таинственным исчезновением. Как мы волновались, помнишь, и как мы были вынуждены бросить все дела и приехать за тобой, вырвать тебя, наконец, из плена этих всех твоих вредных иллюзий и привычек. Спасти тебя, спасти тебя от самого себя… Ты согласен? Ты помнишь? — Дина Яковлевна говорила очень серьезно, не поворачивая голову и смотря только перед собой.

— Конечно… помню… — Нестеров вдруг замедлил ход, его не слушались ноги.

Стройная, возрастная, высокая, красивая, ухоженная дама и молодой кавалер, которого она держала под руку, поравнялись с нужным вагоном и остановились поодаль от проводницы, проверяющей билеты.

— Но теперь, слава богу, все изменилось, дорогой мой Боренька. Ты становишься другим… значительно лучше, поверь! Ты стараешься и это видно! И пока я буду в Питере, а Ларочка будет занята своими делами, прошу тебя, сделай паузу. Сейчас, на мой взгляд, это просто необходимо для тебя. Остановится, осмыслить все, подумать, оценить свое счастье наконец… ведь это и есть счастье, Боренька! Ларочка, семья! Ты сделал выбор, но сделала его и Лариса. И поверь, ей это было не легко… И поэтому, Борь, сделай паузу… и может быть даже, тебе нужно поделиться с кем-то, побывать у папы… побыть одному… это важно для тебя сейчас, — слова Дины Яковлевны врезались в голову Нестерова, как дротики, пропитанные мощнейшим катализатором, заставляющим мысли Бориса принимать самые причудливые формы и менять свое движение вспять.

Нестеров посмотрел на тещу по сыновьи влюбленными глазами. Она попала в точку. В самую точку. Поделиться… съездить к отцу… взять паузу… просто побыть с самим собой. Нестеров за вчерашний и сегодняшний день уже успел заблудиться в лабиринте счастья, построенным Ларочкой и предложение Ее мамы были ключом к переходу на следующий уровень.

— Да, Дина Яковлевна… пожалуй… я хотел еще сказать Вам, Дина Яковлевна… — скорость слов Бориса нарастала, как лавина.

— Не нужно, Боренька, я все поняла и так, дорогой мой, — его будущая теща улыбнулась, — Да и время… есть еще минута. Боренька, мой тебе совет, позвони сейчас Ларочке и можешь быть свободен. Поезжай, сделай паузу, отвлекись, но и подумай. И еще, ты должен знать — я не принимала никакого участия в решении Ларисы сказать тебе «да». Никакого. Она все сделала сама. А я, откровенно говоря, поддержала ее. Ты достоин, Боренька, просто тебе нужно будет много трудиться, чтобы доказывать ей это вновь и вновь, но ты будешь стараться, и ты справишься! Я верю в тебя. И я обязательно вам буду помогать. И с бизнесом, что немаловажно — в отношениях. Я опытна, у меня есть связи, и я подарю все это вам. Ты обрел семью, настоящую семью, заботу, мой дорогой, что само по себе большая редкость в наши дни. Семью, в которой, в отличии от многих других, друг друга не предают. Ты это понимаешь?? А теперь, Боренька, будь умничкой, поезжай, и мы ждем тебя в Москве ровно через день, не считая сегодняшнего. Поедем на выходные на дачу. А потом… помолвка? — Дина Яковлевна задала этот последний, проверочный вопрос не без доли легкого ехидства.

А Бориса уже не было рядом с ней. Он уже летал. Летал над зданием вокзала, над Комсомольской площадью, поднимался все выше и оттуда кричал… — Да! Да!! Да!!!

Дина Яковлевна, предъявив билет проводнице, решительно махнула Борису рукой. Нестеров подхватил чемодан и бросился в вагон.

— С Вами «провожающий»? Через минуту отправляемся, — строго спросила проводница.

— Да, провожающий, он успеет, — Дина Яковлевна, широко улыбаясь, шагнула в вагон вслед за Борисом.

Поезд ушел, а Борис, устроившись в своем «катафалке» и включив музыку, буквально медитировал. «Дротики» из слов, оставленные Диной Яковлевной, мягко давили, направляли мысли только по одному пути, не давая им разбредаться в стороны. Следующий уровень лабиринта Виленкиных, путь к которому указала Борису будущая теща, казался ему еще более удивительным и прекрасным чем первый.

Теперь нужно было позвонить Ларисе. Немедленно, ровно так, как просила она сама и как велела ему Дина Яковлевна, сразу после того, как отправится Экспресс.

Первый вызов не увенчался успехом. Борис услышал короткие гудки. Нужно было выждать и набрать повторно.

«Возможно, она разговаривает с мамой…» — размышлял Нестеров. Подождав, еще пять минут, он позвонил снова.

Лариса ответила не сразу, Нестеров вынужден был слушать томительные, тревожные гудки.

— Ларочка, Ларочка, привет, дорогая! Как ты? Дину Яковлевну я проводил, все в порядке. Были у портнихи, там, кажется тоже, все было в порядке. Как ты? Ты занята? Можешь говорить? — Нестеров частил, боясь что-либо пропустить, боясь показаться невнимательным или безответственным.

— Да, малыш… я уже в курсе. Ты был умничкой сегодня…

Услышав эти слова, Борис обмяк, прикрыл глаза. Душа его нежилась. «Малыш»…отзывался эхом в каждом ее уголке. Лариса, словно в камеру наблюдая за Борисом, позволила ему насладиться моментом и несколько секунд молчала.

— Борюсь, мне мама говорила, что ты собрался поехать на могилу к папе… если ты собираешься меня об этом спросить, то я говорю тебе «да», конечно поезжай. Это нужно тебе сейчас. Нужно и важно. Поезжай… только будь, пожалуйста, аккуратен в дороге, сейчас так часто меняется погода, то мороз, то оттепель. А там — тем более.

— Да, Ларочка, дорогая моя… я, наверное, поеду… я…я… Лар… уже очень по тебе скучаю. Очень.

— Я знаю, малыш… и чувствую это. И скучаю тоже. Поэтому поезжай и скорее возвращайся. В пятницу… поедем к нам на дачу… ты хочешь? — Лариса говорила устало, неторопливо, нежно, ее голосок будто нашептывал, убаюкивал…

— Ларочка, конечно хочу! Очень хочу… и на дачу и быть вместе… очень.

— Вот и чудесно. Будь на связи в дороге. И в опорных точках, пожалуйста, звони и если я не отвечаю, значит занята на лекции, тогда остановись и напиши смс, где ты находишься и все ли у тебя в порядке. Только, пожалуйста, пиши смс не на ходу. Опорные точки у нас: Переславль, Ростов, Ярославль… целую тебя, пока.

— Целую… буду звонить и писать… целую.

— Звонить ИЛИ писать, — Ларочка звонко рассмеялась. –Все милый, до связи!

«Боже… что со мной!» — подумал Нестеров, как будто бы желая проснуться. Но нет, солнечный, оттепельный день, не характерный для конца января, Комсомольская площадь столицы и черный Гелендваген, были реальностью.

— Алло! Здорово родное сердце! — закричал в трубку Нестеров, позвонив своему старому другу Ивану.

— Здорово, пропащий! Ну, давненько я тебя не слышал! — бодро отвечал Иван.

— А ты чем сегодня занят, дорогой ты мой друг?

— На работе сейчас… потом домой, ничем не занят. А что стряслось?

— А Михалыч? Тоже, небось, в банке своем? Вы давно с ним виделись?

— Ну вот когда ты недавно приезжал, тогда и виделись. Ты же сам знаешь, мы собираемся только тогда, когда ты приезжаешь!

— Вот что, дорогой друг, я вот сейчас стою на Комсомольской площади в Москве около Ленинградского вокзала и прямо сейчас собираюсь выехать к вам, так сказать, в родные пенаты!

— А что случилось? Ведь недавно же был, невтерпёж уже? — Иван засмеялся, скорее просто заржал.

— Да! Невтерпёж! Хочу с самыми близкими друзьями увидеться. Имею право!

— Да ладно, случилось чего?

— Случилось! Приеду, все расскажу. Это очень важно! Вань, только, пожалуйста, не пропадай сегодня вечером никуда, очень тебя прошу. Очень хочу тебя увидеть. И Михалыча. Окей?? — Нестеров задавал этот вопрос не праздно, но зная, что друг его Ваня элементарно может загудеть сам и не дождаться его приезда из Москвы. Так уже бывало и Борису приходилось разыскивать его по злачным местам, а потом, обнаружив друга, самому в ускоренном темпе набирать необходимую алкогольную кондицию для того, чтобы сравняться с ним в «весовой категории» и говорить на одном языке. Но сегодня, с учетом буднего дня и бодрого голоса, Борис был уверен, что друг его дождется.

— Тогда выезжаю! И Михалычу прям сразу сейчас набери, а то он, собака такая, спать завалится в семь часов вечера. Ну, давай! О, кстати, я завтра на кладбище собрался… со мной поедешь?

— Ну… не знаю… заманчиво… можно попробовать отгул взять… ну ты давай лучше двигай, а там решим. И из Ярика брякни, что едешь, чтобы трусы нам наглаживать уже начинать, — Иван заржал снова.

— Добро! Выезжаю. Из Ярика брякну. Михалычу звони! Пока!

Черный Гелендваген вылетел на Переславскую улицу, пробиваясь на Ярославское шоссе и всем своим настроением копируя хозяина. Его радиатор улыбался, мотор весело ревел, музыка гремела в салоне, щетки лобового стекла пустились в пляс. А сам хозяин громко пел. Он видел свое сердце, которое уже вырвалось наружу, упрямо, не смотря на встречный ветер, устроилось на капоте, прямо на фирменном значке и освещала ему путь.

Сразу после МКАДа, Нестеров набрал Алексея.

— Леш, здорово еще раз! Слушай… я уехал. До конца недели меня не будет. Буду в понедельник. Не ругайся, прошу тебя, очень нужно. Скоро все у нас попрёт еще больше! Я постоянно на связи. Звони по любому поводу.

— Хм, давай, — Алексей призадумался, мало понимая, что происходит с его старшим партнером. — А, дядь, а как же ужин послезавтра с Максом и Петровичем? В баню потом вроде собирались… ты как?

— Леш, ну не могу я. Ну пойми. Да х…с ними, с Максом и Петровичем! Ну извинись перед ними, ну или хочешь, давай я завтра сам им наберу и извинюсь, скажу, что мол форс-мажор и все такое… а?

— Да уж, лучше ты сам, а то ты их знаешь. Форс мажор у него… а ты сейчас вообще-то, сам-то где? — Алексей спросил, прислушиваясь к звукам дороги на фоне голоса Нестерова.

— Да далеко я уже… Леш, уехал, ну прости меня, дорогой, делаю ведь все как лучше… ну поверь.

— Да ладно, ладно, звонь только! А то я как-то снова начал за тебя беспокоится. Не сорвешься? Дядь… переговоры важные скоро, планов куча… дядь….

— Никогда! Не дождетесь! Все в полном порядке! Офису привет! Завтра проведай, пожалуйста, Новинский. Ну обнимаю, на связи! — Борис ответил на этот провокационный вопрос партнера о возможном срыве очень убедительно, сняв практически все сомнения.

— Ну окей, мерин твой завтра заберу, пока, -Борис уже отключился и Алексей, чуть подумав, вдруг зевнул, сделал глоток холодного кофе из большой кружки и вышел из кабинета. Офисные красавицы, в очках, выгнув спинки и вернув ножки обратно в туфельки, оторвались от компьютеров.

— БВ звонил. Неделю его не будет. Если есть что на подпись, все на понедельник. Если что-то срочное, говорите. За спиной у Алексея появилась секретарша Валентина, с явным желанием услышать новую информацию о шефе.

Девицы переглянулись.

— Леш, с ним все в порядке? — слово взяла Дарья, старший бухгалтер.

Алексей почесал затылок и сунул руки в карманы.

— Да вроде в порядке. Приедет, сам все расскажет. Ладно, работайте, я уехал, завтра с утра заеду на Новинский, буду к обеду, пока.

Пролетели Мытищи, Королев, Тарасовка, Торбеево… Нестеров уже мчался ближе к Переславлю. До точки прибытия ему оставалось чуть больше трех часов.

Нестеров после долгого перерыва получал удовольствие от вождения, размеренного, вальяжного, с конечной целью сроком через два с половиной дня. И эти два с половиной дня еще нужно было прожить. Теперь каждая минута для Нестерова равнялась часам, как в юности, куда еще совсем недавно он так мечтал вернуться.

Мысли о Ларочке чередовались с мыслями о Дине Яковлевне, шли ровными рядами, в соответствии с расставленными ранее «дротиками». Нестеров пытался анализировать весь сегодняшний день, вспоминал замечание тещи по поводу обуви и чистой тряпочки, ее острый, сверкающий взгляд, шелковистые, черные волосы с блеском чистоты и ухоженности, улыбки, пышущие материнской заботой и коварством одновременно, ее пронзительный смех, лайковые перчатки, черные сапожки, довольно резкий, сложный, изысканный и дурманящий аромат парфюма, длинная шубка, и конечно, визит к портнихе. Этот визит вызывал у Бориса массу вопросов. С какой целью? Почему так срочно? Почему так тщательно с него снимали мерки? Ему будут шить одежду? Если да, то какую? Ведь не Ларочка, ни ее мама не задали Борису не одного вопроса! Неужели это просто смена его гардероба?! К такой заботе и участию Нестеров не был готов. Он встревожился, но вновь пришедшие мысли о Ларисе и слова Дины Яковлевны на перроне чудодейственно быстро успокоили его и вернули в состояние щенячьей радости и предвкушения большого счастья. Образ будущей тещи снова всплыл в его сознании…

«Тогда, в девяносто четвертом, когда мы с Вадиком торчали на выставке „Интершарм“ в Хаммеровском центре с этим дурацким оборудованием для ультразвуковой чистки и пилинга, кажется в ноябре, не она ли подходила к нам, в компании других роскошных дам? Ведь она же работала в Институте Красоты, еще в том, советском, на Новом Арбате… да-да, Лариса немного рассказывала, и не просто работала, а была заведующей терапевтическим отделением, кандидатом наук и всю жизнь посвятила медицинской косметологии, начиная еще с совдеповских времен! Действительно, мне кажется, это была она… и тоже с черным каре, только длиннее. Но я не помню ее лица. Нужно обязательно спросить у Ларисы! Боже, ведь я тогда мог только об этом мечтать! Мог ли я вообще подумать…»

Борис в разговорах с Ларисой часто задавал вопросы о Ее семье, маме, папе, знаменитом дедушке, не менее знаменитой бабушке, но Лариса отвечала на них очень сдержанно, даже скрытно, всегда умело переводя тему разговора в противоположную сторону, о Борисе. О нем самом, его семье, опыте, молодости, юности, жизни настоящей, любимых и нелюбимых блюдах, привычках, пристрастиях и удавалось это ей всегда блестяще. Борис в этой игре вопросов и диалогов выступал чаще в качестве неопытного третьеразрядника в то время, как Лариса была опытным мастером. По всем, интересующим Ее вопросам она получала от Бориса необходимую информацию и делала для себя определенные выводы.

А завеса тайны семьи Виленкиных приподнялась для Нестерова только сейчас. Дубовая дверь истории их жизни, закрытая наглухо, приоткрылась, но самостоятельно войти за нее, без гида… было невозможно. И Нестеров понял это только теперь, вот в этот момент, на пути в родной когда-то город. Понял, что перед ним лежит огромный временной пласт, целое достояние настоящей интеллигентной, аристократической семьи со своими правилами и законами. Об этом он мечтал. Это внушалось ему с детства. Об этом говорили ему дедушки, папа, говорили о том, как уметь дружить, о том, как серьезно нужно относиться к выбору будущей жены, как это важно, говорили всегда… и когда он проводил детство в Ленинграде и потом, когда они переехали на Волгу. А когда Борис остался на этом свете совсем один, их советы и слова, оставшиеся в прошлом, важности своей не утратили и теперь Ларису он воспринимал как великий дар в награду за собственное терпение и в честь памяти его замечательных предков.

***

Огромный холл Центра международной торговли на улице 1905 года, именуемом среди москвичей как «Хаммеровский», с бронзовым «Гермесом» напротив входа и фонтанчиком, был наполнен стендами, ароматами профессиональной косметики, звуками классической музыки, едва уловимыми запахами сигарет и вкусной еды из ресторана напротив. Здесь проходила вторая по счету, крупнейшая в России выставка косметологического оборудования, профессиональной косметики и расходных материалов индустрии красоты «Интершарм 1994».

Борис Нестеров, в сваливающихся джинсах, рубашке с закатанными рукавами, из которых свисали его худые руки, бейджиком участника выставки, болтающимся на длинном ремешке на шее, туманным взором от уже выпитого дешевого коньяка, красными, воспаленными глазами и волосами, художественно торчащими в разные стороны, брел между стендами. Он был зол, раздражен и голоден. Он думал о том, что фирма, которую он создал вместе со своим старым приятелем и одноклассником по Питерской школе №207, еврейским мальчиком Вадиком Берковским, имеющая поэтическое название «БЕРНЕС» — от сочетания двух фамилий, задолжала питерским бандитам уже приличную сумму денег, о том, что вот сейчас он должен быть не здесь, а на лекции по факультетской терапии, и что его не допустят к промежуточному зачету из-за хронических прогулов, а за это нужно будет платить, о том, что сегодня уже последний день выставки, а оборудование, которое они пытались втюхать здесь с Вадиком так и осталось не проданным и о том, что он безумно хочет есть. Все это никак не хотело его радовать. Иногда он останавливался возле очередного стенда выставки, любовался девушками в коротких медицинских халатиках или яркими женщинами, проявляющими к предлагаемому оборудованию некий интерес, учебными фильмами о массаже лица с красивыми лицами, возбуждался, на какое-то время забывал все существующие проблемы, погрузившись в процесс любования, и, сделав глубокий вдох, а затем выдох, плелся дальше. Иногда он даже опускал руку в карман своих джинсов и так аккуратно трогал источник своей реакции на происходящее. Все у него ТАМ было в порядке, но долги, зачеты и голод давили камнем, ощутимо придушивая все его порывы.

«Бл… ть… ну как же так, — думал Борис, — Ну как же так. Я же все рассчитал. Сейчас идет такой подъем во всей этой индустрии красоты, бум просто! И надо же так с этим ультразвуком пролететь. Не пойму… какого хера… так пролететь. Должны же были все с руками оторвать!»

Борис еще раз посчитал сумму долга в долларах и прибавил туда еще деньги, которые нужно было платить в институте за получение зачета, тоже в долларах.

«Бл… ть!» — только это произнес он мысленно, выйдя на итоговую цифру.

«Полтинник почти. Брр» — Борис Нестеров поежился. «Нужна идея… нужна идея… я так от этого не отстану… нужна идея…»

Приближаясь к своему стенду, Борис заметил трех обворожительных дам, мило беседующих о чем-то с Вадимом. Явного интереса на их лицах он не заметил, но красота, шарм, прически, ухоженность, маникюр, произвели на него неизгладимое впечатление. Он даже остановился и не решился подойти.

«Вот на хер, — подумал Борис. — Только расстраиваться. Вадик пусть сам с ними трет, может что и выйдет, но вряд ли, заинтересованности не вижу. Но сами тетки хороши… да… на любой готов жениться… и хорошо, что старше… вот и дела бы пошли… но это все мечты. Нужна идея… идея!»

Подойти Борис так и не решился, только отвернулся. Вялость души, языка, нетрезвый ум и запах коньяка изо рта, который ощущал даже он сам, окончательно сделали свое дело. К такой встрече и бою в виде переговоров и навяливания оборудования, Борис Нестеров был не готов. А раз не готов, то значит, иногда голову можно смело засунуть в песок.

Борис появился у стенда, когда дам уже не было, и только стойкий аромат дорогих духов еще висел в воздухе.

— Ну?

— Ни х…я

Молодые люди стояли друг напротив друга, засунув руки в карманы и сгорбившись.

— Ясно. Сворачиваемся… поехали жрать.

— Да, пожалуй…

— Жрать… и думать.

— Согласен. Давай на посошок, перед дорожкой, там осталось еще по стопке…

***

— Эх, хорошо! — Борис Нестеров выскочил из своего черного авто на заправке уже под Переславлем. Он улыбался, вернувшись только что из небольшого экскурса в свою молодость и студенческие годы. Втянув уже ярославский воздух, нагретый за день чуть теплыми, лучиками зимнего солнца, отправился платить. Здесь, севернее, оттепель почему-то чувствовалась еще сильнее, чем в Москве.

«Снежная Королева! Да, да!» — Нестеров вдруг вспомнил знаменитый советский мультфильм, образ снежной королевы, холодной дамы на троне и с волшебной палочкой-указкой в руках, «А еще мачеха из Золушки…»

Бориса Нестерова всегда почему-то интересовали подобные женские персонажи и те эпизоды, где они появлялись, Нестеров просматривал с особым волнением, непонятным абсолютно никому.

В теплом магазине заправки, среди приятного шлейфа кофе и свежеиспеченных булочек, Нестеров продолжал вспоминать сегодняшнее утро, день вчерашний, думать о своей возлюбленной, согласившейся стать его женой, о Ее маме, встреча с которой могла иметь место ровно десять лет назад, о семье Виленкиных, тайнах и мистике вообще. Борис всегда верил в мистику, а теперь он продолжал верить в нее уже с удовольствием.

«Женщины умные, властные, знающие себе цену» — эти сравнения, аналогии снова и снова поражали его воображение. «Женщины с самой большой буквы, истинные женщины! Некоторые мужчины, а может даже и большинство, где-то в глубине души об этом только и мечтают. Мечтают и боятся! А я не боялся. Ничего и никогда не боялся и мечты превратились в реальность! Да… назло всем!»

— Тысяча сто, — кассир заправки, в синей фирменной кепке «Славнефть» внимательно смотрела на Бориса в ожидании какой-либо реакции и денег. — Одна тысяча сто рублей, — она повторила эту фразу снова. Но Нестеров… ее не слышал. Не слышал и не видел…

Нестеров нажал на педаль газа и тут же резко затормозил, услышав громкий стук по кузову автомобиля. О том, что случилось, Нестеров понял, взглянув в правое боковое зеркало заднего вида. Заправочный пистолет остался в горловине бака. Он вышел из магазина, ничего не видя и не слыша, прыгнул в машину, включил передачу и тронулся. Заправщик успел среагировать стуком по железу. Борис удивлен не был. Он часто отрывал пистолеты, так как далеко не все заправщики успевали реагировать на его смелые и лишенные абсолютной логики, действия. Нестеров, целиком погрузившись в свои мысли, с присущей ему одному какой-то чудовищной рассеянностью, садился за руль и уезжал.

Однажды, устроив очередную маленькую аварию на бензоколонке, Нестеров сочинил сам для себя четверостишие, которое продекларировал тут же в стиле любимого им Иосифа Александровича Бродского, гнусаво, изменившимся голосом и сам потом долго смеялся:

Заправщица кричала в микрофон,

Заправщики бежали в след,

Три… тысячи… рублей…

Стоил оторванный пистолет…

Особенно ему удавалось вот это: «Три… тысячи… рублей…»

Из Переславля-Залесского Нестеров позвонил Ларисе, но она не ответила. Время напоминало Нестерову о том, что шли лекции. Второй раз тревожить Ее он не стал, лишь сделал короткую остановку на обочине, все так, как велела Она, и написал сообщение: «В Переславле. Скучаю. Целую»

Минут через пять он получил ответ: «Умничка, будь аккуратнее. Целую.»

Нестеров держал одной рукой руль, а другой, зажимал телефон.

Стремительно темнело, и начинались самые отвратительные часы для любого водителя, а особенно в этом время года — сумерки. В Ярославле, последней опорной точке его пути, он снова послал сообщение Ларочке, а затем позвонил другу. И Иван и Михалыч уже заканчивали свою работу и ждали. Они определили ресторан, куда Нестеров должен был сразу прибыть по приезду в город. Бросить машину на стоянке, взять такси и прибыть.

Ностальгия, нахлынувшая на Нестерова перед въездом в один из его родных городов, в едином порыве слилась с бушевавшим праздником души, и они закружились в великолепном вальсе.

…Вдруг… музыка стихла, и слышались только приглушенные звуки «медной групп» оркестра и «основная Тема» в исполнении скрипок и виолончелей…

Нестеров, минуя стоянку, выехал на набережную, проехав еще сто метров, свернул в заброшенную подворотню и остановился, заглушив мотор. Это был двор его школы. Школы, которую он заканчивал в 1990 году, в которой он учился два последних года, девятый и десятый классы, прибыв из Ленинграда. Школы, в которой он встретил свою первую любовь…

Нестеров открыл дверь и медленно, медленно вышел из машины. Прошел вперед, в следующий двор, куда проехать было уже невозможно.

Дело в том, что здание его родной школы, когда-то №1 «…с углубленным изучением английского языка имени В. И. Ленина», уже давно не эксплуатировалось. Старое здание, построенное в 1885 году. Однажды оно пришло в негодность, а в перестроечные годы никто им заниматься не стал. Нестеров, мотаясь между Санкт-Петербургом, Москвой и Ярославлем, пытался создать инициативную группу из коммерсантов-выпускников, имеющих финансовые возможности с целью реставрации, но администрация города их благой порыв не поддержала. Появился один некий единственный покупатель этого здания целиком с планами реконструкции и строительства гостиницы, который «заинтересовал» городских чиновников. Сделка состоялась, и, как это часто случалось в те времена, планируемые деньги вдруг быстро закончились, фактически не начавшись. Может быть, были этому и другие причины, но, так как здание школы принадлежало к разряду памятников архитектуры, сносу оно не подлежало и со временем разрушилось совсем. Провалился потолок, огромные, черные, оконные проемы зияли как пробоины после бомбежки, обшарпанные стены, заколоченные двери и захламленный двор, напоминали декорации из фильмов про жуткие, послевоенные годы.

Нестеров достал сигарету, закурил, поднял голову, пряча ее в приподнятый воротник пальто, и вгляделся в черные дыры окон на втором этаже. Он взял в руку телефон.

Музыка вальса, замешанная на ностальгических настроениях и громких нотах ликования души, вдруг стихла… ее заменила мелодия другая…

***

«А сейчас, в конце часа, на нашем радио „Маяк“ вы услышите музыкальную тему „Поклонники“ из кинофильма „Раба любви“, композитора Эдуарда Артемьева в исполнении симфонического оркестра Гостелерадио СССР под руководством Владимира Федосеева».

Большой приемник учительской комнаты на мгновение стих и зазвучали первые ноты мелодии — это вступала электрическая басовая гитара и синтезатор, и практически сразу основную тему мелодии подхватили оркестровые скрипки. Музыка зазвучала полной грудью и нарушила летний покой школьных коридоров.

Из учительской вышла молодая, очень привлекательная девушка, в полосатой, узкой юбке чуть выше колена, синей блузке и сменных, черных туфельках на среднем каблучке. Одежда подчеркивала ее соблазнительную фигурку, попу, пропорциональные телу ноги, округлую, молодую грудь. Волосы, убранные резинкой в хвост и довольно простые очки, не портящие ее миловидное личико, завершали образ молодой учительницы начальных классов, недавно закончившей педагогическое училище и заочно поступившей в институт на первый курс и недавно принятой в коллектив знаменитой школы.

Она шла через широкий коридор к открытому окну, выходившему во двор. Шла неторопливо, даже медленно, стуча каблучками по деревянному полу и давая возможность своему молодому телу насладиться каждым шагом, каждым движением.

Учительница остановилась возле окна, и внимание ее вдруг оказалось приковано к юной паре старшеклассников, мальчику и девочке, которые стояли внизу в школьном дворе и что-то бурно обсуждали. Понаблюдав, она сделала вывод, что это не просто обсуждение выставленных за год оценок или родителей, это был спор, а если выразиться точнее, то девочка очень эмоционально что-то выговаривала мальчику. Выговаривала с явным раздражением и волнением, активно жестикулируя. Мальчик напротив, слушал, молчал и делал такие характерные движения головой, то вверх, то вниз. Что девочка говорила мальчику, разобрать было невозможно. Выглядели дети прекрасно. Девочка, в модных белых брючках «бананчиках», голубой, джинсовой рубашке и с девичьей сумочкой. Половину ее красивого и чуточку восточного лица закрывали солнцезащитные очки. Черные, вьющиеся волосы ниспадали на плечи. Мальчик в ярко-голубых, стильных, потертых джинсах, длинной, тонкой кофте с большим изображением «Биг Бена» во всю грудь, кожаной сумкой через плечо и в кроссовках с синими фирменными лепестками «Nike» на ослепительно белом фоне.

Сами юные создания, эмоциональный окрас их беседы, школьный двор, начало каникул и буйство июньской зелени и одуванчиков в школьном парке напротив, погрузили в себя молодую учительницу окончательно, а творение Артемьева превращало эту сцену в яркий и романтический эпизод, достойный пера сценариста. Невольная свидетельница слушала музыку и мечтательно любовалась картиной.

За ее спиной послышались шаги, и появился еще один преподаватель — женщина в возрасте, небольшого роста, одетая уже сообразно начавшимся каникулам, в джинсах и рубашке навыпуск.

Она бегло взглянула во двор и перевела взгляд на новую коллегу.

— Вот, полюбуйтесь, Елена Николаевна, наши звезды… или звездочки, ученики моего класса, — преподаватель английского языка и классный руководитель теперь уже одиннадцатого «Б», Светлана Борисовна Горленко устало представила своих подопечных новой учительнице.

— Мне кажется, что этого мальчика я уже где-то видела, — с нескрываемым интересом и, продолжая наблюдать, поддержала начатый разговор Елена Николаевна. Ее как будто бы осенило что-то, и она вдруг так загадочно улыбнулась…

— Неудивительно. Этого мальчика уже наверно весь город наш где-то видел, — Горленко вдруг посмотрела на Елену Николаевну более внимательно и даже с неким легким недоверием…

— А кто это?

— Это вот Нестеров Борис, а девушка — Катя Малышева. Она дружат… — с некой грустью и тревогой в голосе, ответила Горленко.

— Аааа… Нестеров Борис… — Елена Николаевна опустила голову, закрыв лицо рукой, желая скрыть улыбку. — Да да, где-то слышала… или видела. Ведь он, кажется, спортсмен? — Елена напустила на себя серьезность и отняла руку от лица.

— Спортсмен… и музыкант… бог знает еще кто… — Светлана Борисовна хотела еще что-то сказать, но сдержалась. — Владимира Андреевича Нестерова сын. Кардиолога нашего главного…

— Да, да… — задумчиво произнесла Елена, — А девочка…? Какая она симпатичная…

— Красавица просто, — снова как-то обреченно продолжала разговор классная руководительница 11 «Б».

— А Нестеров Борис… кажется, из Ленинграда к нам приехал? Я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, из Ленинграда… — Горленко уже с интересом рассматривала молодую учительницу

— Да да… кажется раньше я его видела… и тогда он еще жил в Ленинграде… да да… это было в пионерском лагере, — Елена улыбнулась, сама себе.

Она вдруг ощутила холод бревна, звездную августовскую ночь, запах водки и губы Бориса.

В ее голове пролетели воспоминания о лете два года назад, о том времени, когда она была еще студенткой педагогического училища и работала вожатой, об экспрессивном футбольном матче и его победителях, милых и изобретательных мальчиках, которые увезли их с подругой из лагеря почти на всю ночь…

«Ммм… да у них там конфликт…» — не без удовольствия подумала Елена Николаевна. «Вот этим мальчиком, я, пожалуй, и займусь, пока одна и свободна. Уверена… он меня помнит. Поохочусь.»

— Мы кстати на прошлой неделе вернулись из недельного похода. Мы ходим в походы каждый год, традиционно. Вот Нестеров кстати, был там штурманом…

— Замечательная традиция, Светлана Борисовна! — Елена уже отвернулась от окна.

— Да уж… замечательная, только вот педсовет у нас был после этого похода…

— Педсовет??

Светлана Борисовна Горленко уже не ответила. Она повернулась и, опустив голову, исчезла в учительской.

Две недели назад, на этом месте, в широком коридоре перед учительской, будущий 11 «Б» класс школы №1 проводил предпоходный сбор. Они собирались в длинный переход от города Углича до станции Волга на пять дней и четыре ночи.

***

— Да уж, увидев такое, они могли подумать, бог знает что! — Лариса смеялась, слушая рассказ Нестерова о походе, принимая его восхитительное настроение и давая ему возможность дышать полной грудью и наслаждаться моментом.

— Конечно! От костра остался только дымок и вокруг никого! Даже удаляющихся спин мы не заметили. Вот как. Ну, они повели себя логично. Любые на их месте в такой ситуации повели бы себя точно так же! Вот ты только представь себе, толпа голых парней, бегущих с воплями, — Борис говорил, прижимал мобильный телефон к уху, стараясь не упустить не единой интонации Ее голоса и улыбался, предаваясь повествованию…

***

Дрожащий воздух, прогретый уже июньским солнцем, застыл над пригорком, на вершину которого поднималась пыльная дорожка. День катился к вечеру и на фоне опускающегося за горизонт солнца, тучи июньских комаров, вперемешку с более крупными летучими кровососущими, зависли над дорогой в ожидании путника, коровы, собаки или кота.

Вдруг… в тишину этого заброшенного, заповедного места, вторглась музыка! Ударные инструменты, саксофоны и сам Билли Оушен со своей знаменитой «Get in to my car», стали гостями дикой, русской природы. В ритм льющейся песни картина над пригорком менялась. Первым появился двухкассетный магнитофон «Sharp», динамики которого выплескивали наружу голос Оушена на суд деревьев и цветов. Рука, держащая «Sharp», плечо, на котором магнитофон был установлен, появлялись друг за другом. Затем над пригорком вырос и сам человек, точнее стройный юноша, в голубых, немыслимо коротких штанах, кедах, простых, хлопчатобумажных носках, рубашке с закатанными почти по плечи руками и завязанной в узел на животе, нелепой, явно женской, панаме с цветочками. Вспотевшее, покрасневшее от ходьбы и солнца, лицо украшали модные солнечные очки с овальными стеклами в тонкой оправе. Во рту он так по-молодецки держал травинку, а за его спиной висел огромный, так называемый «станковый» рюкзак, размером — выше головы, с закрепленной наверху палаткой и длинный, внизу доходящий почти до коленей. Поднявшись на пригорок, юноша остановился. Как жираф, вытянув шею, и медленно поворачивая голову, он осматривал окрестности, а солнце играло бликами на стеклах очков. Рядом с ним, вдруг появился второй. Маленького роста, в спортивных трусах, подчеркивающих очень короткие, но очень мощные ноги, в такой же нелепой, женской, но однотонной панамке и с таким же огромным, но не «станковым» рюкзаком, который за его спиной выглядел как гигантский глобус, придавая маленькому росту своего «носителя», еще более комичный вид.

— Михалыч… — высокий юноша с поющим магнитофоном и «станковым» рюкзаком за плечами даже не повернулся в сторону друга. А тот остановился рядом, опустив голову, тяжело дыша. — Михалыч, глянь сюда… — юноша принялся левой рукой доставать бумагу с топографической картой, такую латуху, сложенную в несколько раз и заправленную за один из ремешков рюкзака. — Михалыч… да где там она, мать ее…

— Да поставь ты маг, Борь… — Михалыч сказал это, продолжая стоять в той же самой позе, не поднимая головы, уставившись на свои пыльные кеды. Он будто бы видел, чем был сейчас занят его товарищ, и с какими проблемами столкнулся. — Поставь и выключи его на х…

Нестеров подчинился совету, сняв с плеча магнитофон. Он аккуратно поставил его на траву и выключил. Восстановилась тишина, а птицы, бурными овациями и аплодисментами провожали неожиданно прерванный концерт заграничного певца.

Бумага быстро нашлась. Нестеров развернул ее. Михалыч наконец поднял свою уставшую голову, и они оба уставились в карту.

— Вот здесь, через поле… берег.

— Да, похоже, здесь.

— Здесь и встанем.

Сзади уже подтягивались одинокие и парные фигуры других участников и участниц похода, учеников 11 «Б».

Борис снял рюкзак и расправил уставшие плечи. Освободился от рюкзака и Михалыч. Участников похода становилось все больше.

— Вова, — Борис обратился к подошедшему мальчику с рюкзаком и в кепке. — Вот смотри, — Нестеров показал ему карту. — Веди всех вот сюда, — он ткнул в карту пальцем. — Вот сюда. Это прямо через поле и левее по берегу. Здесь встаем на ночь. Мы Серегу с Максом и Лепой подождем и подтянемся. Давайте, немного осталось… все по графику.

— Ладно, мы вперед, вы подтягивайтесь, мы встаем и дровами займемся, — еле ответил Вова и двинулся вперед, призывая девочек, вставших на короткий отдых, идти за ним.

Пятеро друзей остались сзади.

— Вот если мы здесь останемся, что они там будут делать! У нас почти все палатки, котелки, жратва, — юноши дружно хохотали, барахтаясь в счастье, здесь, вдали от цивилизации, на берегу Волги, на пороге большой и взрослой жизни.

— Слушай, длинный, а как у тебя с Катей? — беседа становилась все более и более доверительной. Друзья обожали друг друга и были откровенными. Обстановка похода, мужество, самостоятельность, удаленность от правил, этому только способствовали.

— Да нормально все, мужики….

— А как она на тебя сегодня утром смотрела… в «Метеоре»…ну это просто шик…

— Ну и женись, как школу закончим, мы с Натахой собрались…

— Жениться? Да вы чего… жениться? Нет… Такая женщина… еще впереди, — и Борис мечтательно посмотрел вдаль…

— Давай мы Катьке все расскажем… что мол… жениться он на тебе не хочет, его женщина еще впереди!

— Давайте… расскажите… — тут все загоготали. Они медленно шли, поднимая пыль, побрякивая котелками, прицепленными к рюкзакам, и говорили, а что конкретно говорил каждый, не имело уже никакого значения.

Еще через час, когда все палатки уже стояли, горел костер, дежурные уже кашеварили, мальчики, после почти двадцати километрового перехода, решили принять душ, а именно выкупаться в Волге. Но вода, второго июня 1989 года, была холодной. Тринадцатиградусной. Но если сказано, то сделано. Юноши спустились с косы на берег и разделись. Фигуры девочек скрылись в тумане дыма костра, а обрыв окончательно выключил их из поля зрения. Не было никого и вокруг, мальчики разделись. Обнаженные тела облепляли комары.

Волга встречала уставших и вспотевших юношей зеркальной гладью воды.

— Ух е……е…….ух е…….мороз…..е……дубак………… — только и разносилось вокруг, да еще хлопки ладошек по голому телу.

Мальчики зашли по колено в воду и остановились, побрызгивая друг на друга каплями и похохатывая. Ледяная вода не пускала.

Вдруг Нестеров, стиснув зубы, выгнув спину и с криком «Эхххх… ее мое……..» сделал максимально длинный, неистовый прыжок вперед и погрузился в воду. Тело Нестерова в темно-коричневой, но прозрачной, чистой воде, как спина щуки, скользнуло вперед и через несколько метров вынырнуло на поверхность. Несколько мощных гребков, разрезающих воду, окропляющих брызгами ровную гладь воды, и Нестеров оказался уже далеко. Оставшиеся мальчики переглянулись и теперь уже Макс постарался повторить увиденное. Остальные, воодушевленные подвигом, не заставили себя ждать.

— Оххх… кайф….кайф….е… мать моя женщина… -теперь раздавалось уже метрах в сорока от берега великой реки.

Вернувшись, юноши дрожали от холода. Зуб не попадал на зуб. Одеваться мешали тучи комаров и слепней, атаковавших мокрые тела с еще большим остервенением. Терпеть не хватало никаких сил. Борис рванул вперед, бегом, по берегу, вперед за косу. Бегом вперед, оставив одежду валяться на траве. Эти спонтанные соревнования по бегу на короткую дистанцию и без одежды, был выходом для мальчиков. Они неслись, замерзшие, играя молодыми мышцами, помахивая членами, после пройденных километров и купания в ледяной воде, подхватываемые собственным счастьем, быстрее ветра. Ах, если бы рядом стоял тренер или учитель с секундомером…

Девочек в одиннадцатом «Б» было втрое больше, чем мальчиков. Ровно эта же пропорция сохранялась и в походе и поэтому, после ужина, женская половина экспедиции, страшась окружающих, диких мест, потребовали присутствия на ночлеге сильной половины коллектива, а «сильная половина» не сопротивлялась. Мальчиков распределили по палаткам девочек. Это было так романтично…

Нестеров, спрятав маленькую фляжку с коньяком, наполненную украдкой дома, спустился к реке. Там, за огромными корягами его ждали Катя и ее подруга Анна, дочь городского военкома. Анна не отпускала подругу ни на секунду. В глубине души, очень глубоко, она любила Бориса и страшно ревновала к подруге. Девочки и юноша сделали по несколько крошечных глотков. Согревающий коньяк стал для них эликсиром счастья, отрешения и влюбленности.

На лагерь счастливых молодых людей опускалась ночь, белая, июньская, прохладная… Жарко горел костер. Они балагурили, пели песни, смеялись. Нестеров, с выросшими крыльями после купания и пятидесяти грамм коньяка, ступал по траве, когда Катя, открыв полог палатки, махнула ему рукой.

Она сидела на коленях, на надувных матрасах и хлопала ладошками, уничтожая налетевших насекомых. Горел фонарь. Нестеров опустился рядом.

— Вот, убиваю комаров, — загадочно и стеснительно произнесла Катя. — Я слышала, парней по палаткам распределяют. Ты будешь с нами?

— А кто еще у вас?

— Я, Анька и Светлана…

— Светлана? Борисовна?

— Да, Борисовна… -Катерина прыснула… -Она так сразу и сказала, что будет с нами. Ты не знаешь, почему?

— Да черт ее знает…

Они придвинулись и коснулись друг друга губами, неумело, робко…

— Ты будешь с нами?

— Да, с вами

— Скажи тогда, кто распределяет, — Катя шептала это, как тайну и улыбалась, глядя на Бориса.

А ночью, под храп лежащей слева Светлана Борисовны Горленко, которая заснула сразу же, как только ее голова коснулась подушки матраса и возившейся, раздраженной Анны справа, Катя и Борис целовались, а точнее, целовал ее Борис, а Катя просто подставляла губы…

***

— А они были далеко? Вы-то сами, их разглядели, когда выбежали? Это были взрослые или молодежь? — заинтересованно спрашивала Ларочка.

— Да нет, конечно! Нам не до этого было. Мы выбежали, вдруг из нас кто-то, я уже не помню кто, кричит, мол «смотрите, там компания у костра». До них было метров двести… Ну и мы сразу обратно за поворот. А потом, минут уже через пятнадцать, одетые, вышли посмотреть. Ну и все, их как ветром сдуло. И кто это был, так мы и не поняли и не узнали… уже потом никогда.

— За что же вас потом казнили?

— За слухи, Лар, у нас там девочка одна была, Вера, она дома, не о чем плохом не думая, рассказала маме, честно рассказала все, что видела и знала. Про мальчиков, которые голые купались, потом про девочек, которые тоже голые купались, да еще и вместе с классной руководительницей, про то, как спали вместе в палатках. Ну а мама ее, такая своеобразная женщина, тут же рассказала подруге, а та подруга — другой и так далее! А затем очередная подруга оказалось учительницей у нас в школе! В итоге: купались мы уже все вместе — и мальчики и девочки и классная руководительница, а потом трахались по палаткам. Все как обычно… слухи.

— Да уж, — Лариса улыбнулась, — А ты распределился в палатку к Кате? — она задала этот вопрос так просто, непринужденно, без тени сомнения или ревности.

— Да, с Катей, Аней и Светланой Борисовной…

— Какие замечательные соседи, — промурлыкала Ларочка, как провидица, ясно представляя все то, что происходило в этой палатке пятнадцать лет назад.

— Мы были еще целомудренными и влюбленными школьниками… Лар…

— Тебе хорошо сейчас? — вдруг задала вопрос Лариса. — Сейчас, в твоем школьном дворе… Я рада, что ты там сейчас и что мы с тобой говорим. Ты там, а я здесь… в Москве.

— Когда я приеду, я сыграю тебе Таривердиева, — вдруг прошептал Нестеров. — Сыграю так, как никто еще не играл…

— Я очень скучаю по тебе… малыш. Завтра… передавай привет папе, а потом и маме… от меня и мамы. Обязательно.

— Обязательно…

Ее машинка стояла на обочине Пятницкой улицы и мигала «аварийкой». Его «Гелик — во дворе старой, разрушенной школы в городе на Волге, а они, Борис и Лариса, стояли, держа друг друга за руки, на невидимой орбите, соединяющей два авто и протянувшейся на целых четыреста километров.

Он перелистывал книгу своей собственной жизни, повествование которой еще пол года назад стремительно приближалось к эпилогу. Сам автор книги уже давно стер все грани своего страха, к написанию эпилога подготовился и, зная всю книгу наизусть, предчувствуя скорое начало конца, заглядывал в начало книги с болью, тоской и чуть приоткрыв страницу, старался тут же ее закрыть. Автор напоминал хранителя старого семейного фотоальбома, который остался один и перелистывал альбомные страницы с горькими слезами на глазах.

Но сегодня, вчера, у автора открылась второе дыхание и как следствие-вторая, а может быть, третья часть книги с рабочим названием «Лариса». Боль и тоска отступили. Все предыдущие страницы заиграли новыми красками, сменилась тональность и тема «реквиема» испарилась. Написание эпилога отложилось на неопределенное время.

Вальс восторженной души Нестерова перешел в свою кульминацию. Гремели трубы, фанфары, скрипки вели главную мелодию, и не было видно края этому счастью и гармонии.

В ресторане Нестерову пришлось выпить штрафную. Друзья ждали его давно. Нестеров выпил и взял руками черемшу.

— Мужики… дело в том, что я женюсь. Вот так, — он говорил не торопливо, заполняя промежутки между словами похрустыванием закуской. Мужики многозначительно помолчали. Они умели молчать. Дружба, которой в этом году стукнуло уже без малого шестнадцать лет, уже не предполагала многословие. Они могли молчать и слышать все, что говорит на этом безмолвном «вече» каждый. Говорит молча… Их умные глаза щурились, собирая морщинки. Эти глаза видели друг друга и в том походе и на похоронах родителей. В этом городе у Бориса Нестерова из друзей, остались только они. Но самые, самые. Те самые, на которых никогда не обижаются. Те самые… самые надежные, верные, простые, как каменные, многотонные «опоры». Многие из их того класса, в котором Боря учился всего два года, перебрались в Америку. А фарцовщики просто растворились. Кто-то спился, кто-то уехал в Петербург, кто-то «сидел», а кто-то подался в «бега»…

— Ну… за женитьбу, — голосом и тоном Генерала из «Особенностей национальной….» — произнес тост Иван. Огромный, с появившимися залысинами, заместитель директора завода. Друзья выпили и замолчали снова, вглядываясь друг другу в лица.

— Я обязательно вас с ней познакомлю… а пока вот… — Нестеров достал телефон с фото Ларисы на экране, словно шкатулку с сокровищами. Он отставил в сторону мешающий бокал с минеральной водой и позволил друзьям Ее рассмотреть.

— А… ясно… — глубокомысленно заметил Ваня, изучая фото, словно психотерапевт или «гадалка»…это уже серьезно. Тут коротким романом не отделаешься.

— Да, хороша, — согласился Михалыч, тот самый, из того самого похода, с мощными ногами и огромным, круглым рюкзаком в виде «земного шара. Он смачно закусывал только что опрокинутую стопочку водки кусочком мягкого сала.

— А я и не собираюсь отделываться коротким романом, мужики. Это и правда серьезно, и думаю… навсегда.

— Да брось, — Михалыч не верил и ехидничал, подцепляя маринованный огурчик.

— Да, да, Михалыч, серьезно.

Тут все замолчали. Налили еще.

— Ну… за постоянство, — прогромыхал тост Ваня.

На следующий день, утром, друзья отправились на кладбище на традиционный «обход». Нужно было посетить папу, бабушек и дедушек Нестерова, папу Ивана, папу и маму Михалыча.

На могиле отца, Нестеров попросил друзей идти вперед.

— Пап… ты помнишь, две недели назад я заезжал к тебе, и со мной была одна очень красивая девушка и ее мама. Помнишь? Передаю тебе от них «привет». Ее маму, кстати, ты должен знать. Дина Яковлевна Виленкина, врач-дерматолог. Вы работали рядом, и она прекрасно тебя помнит… А Лариса, ее дочь… она прелесть. Помнишь, ты всегда говорил мне о красивых женщинах и о том, как сложен выбор женщины на «всю жизнь». Ты хотел, чтобы моя жена была умна и красива… и на всю жизнь. Мы выбрали друг друга, пап. Я даже и не знаю, выбрал я или выбрали меня, но разве это главное? Главное это то, что теперь мы вместе. Лариса красива и умна. Как ты и хотел…

В течение дня Нестеров общался с Ларисой посредством смс сообщений и к обеду получил план на завтра. Он должен прибыть завтра, к 11 часам утра, забрать Ларочку с мамой и ехать на дачу. Там они должны пробыть до вечера субботы.

«В 11…забрать… это значит, мне нужно выезжать…. — Нестеров соображал, — Выезжать нужно в пять утра, это крайний срок. А в идеале… в четыре, ведь опоздать нельзя. На въезде в Москву по любому встану в пробку. Мне еще в Ярославле нужно на кладбище к маме заскочить. Поэтому… в три. Решено.»

После кладбища друзья пообедали и разошлись. Надолго ли, никто из них не знал. Михалыч на работу, Ваня тоже, оба взяли по полдня, а Нестеров двинул в гостиницу, он хотел лечь спать как можно раньше, чтобы на завтра быть в тонусе.

День завтрашний представлялся Борису нереальным, фантастичным, несбыточным.

Предупредив Лару, он лег и попытался заснуть. Несколько раз звонили клиенты, и в двух случаях Нестеров трубку не взял, несколько раз тревожил Алексей, утрясая некоторые возникшие рабочие вопросы, что Нестерова даже не раздражало. Замкнув когда-то все на себя, теперь он пожинал плоды, но сейчас, относился к этому уже спокойно, предполагая, что скоро все изменится.

Перед ним лежали чистые страницы новой части книги его жизни. Он думал только об этом.

Борис, зашторив наглухо окна номера, выключив свет и отключив звук телефона, погружал себя в сон… и ожидание очередной порции счастья.

Принимая душ уже перед выездом, в половину третьего ночи, Нестеров чувствовал себя на редкость отдохнувшим, готовым к активной жизни, несмотря на то, что определить время своего вчерашнего засыпания более или менее точно, он не смог. Мысли о Ларисе слились с грезами и границы сна и бодрствования стерлись. Он выбрил лицо, насколько это позволяли сделать разовые станки, надел джинсы, которые прихватил накануне в офисе, и тот же белый свитер.

Покинув гостиницу в 3.03, в Ярославле, у мамы, на старом городском кладбище на Туговой горе, он был уже в пять. Только, только начинало светать, природа кладбища замерла, черные тополя и каркающие вороны встречали утреннего, нежданного гостя.

— Привет, мам. У меня мало времени… ты будешь меня ругать, как всегда ты ругала меня и осуждала абсолютно всех девушек, с которыми я встречался. Но сейчас, я уверен… мой выбор, тебе понравится. Все, как хотел дед, твой папа… и ты, случилось. Она умна, красива, образованна и из очень хорошей семьи. Ты ведь хотела, чтобы я был счастлив… и я счастлив. Скоро мы приедем, и я представлю тебе Ларису… Пока… мамочка… прости, что приезжаю не часто. Скоро мы снова увидимся. Пока, дорогая.

Нестеров наклонился, положил заранее приготовленные цветочки и вытер влажной салфеткой птичий помет с памятника мамы и рядом, с памятника ее сестры.

МКАД Нестеров пересек около половины девятого утра, проторчав в длинной пробке в Королеве и Мытищах. В Starbacks в Камергерском он был уже около десяти. Огромная кружка горячего «американо» разливалась по телу Бориса, ускоряя сердечный ритм. Вдруг сердце его екнуло…«Дина Яковлевна хотела посмотреть питерскую квартиру… посмотрела ли, я не знаю. Никакой информации нет, да и Ларочка ничего не говорила…» — Нестеров посмотрел на часы и вернулся в прежнее состояние готовности совершить очередной прыжок. «Увижу Дину Яковлевну уже меньше чем через час и все узнаю».

Вообще в последнее время Нестеров стал думать как-то иначе, короче. Если раньше, практически любая мысль только утомляла, порой раздражала, отдавалась болью, тоской и кроме того, никуда не исчезала, а окрашивалась в «черный цвет» и складировалась в его и без того захламленном, воспаленном мозге, загромождая пространство и выход к свету, то сейчас мыслительный процесс явно изменил свою скорость и качество работы. Дело в том, что мозг Бориса мог эффективно работать только во взаимосвязи с душой. Наполненной душой. В противном случае возникало состояние, которое он сам называл «бетонная плита», когда груз «черных» мыслей, беспорядочно сложенных в виде огромного количества увесистых, скомканных листков давил так, что начинала трещать сама голова. И вот только теперь он ясно ощутил, даже увидел, что причина тому — его собственная душа. Выжженная, высохшая, опустошенная душа, как пустой стакан, оставленный рядом с цветочным горшком, не давала возможности нормально жить его сознанию, как и пустой стакан не мог вернуть к жизни засыхающий рядом цветок.

Но сейчас «стакан» наполнялся. Наполнялся прозрачной, живительной влагой, постепенно поднимался уровень, дающий силу. Новые мысли обрабатывались сразу, не занимая пространства, на любой вопрос выдавался четкий и единственно верный ответ. Приступил Борис и к разгребанию уже скопившегося «мыслительного» бардака. «Бетонная плита» отступала. Его бесконечно радовал тот факт, что этому потоку влаги, наполняющий «стакан», не было конца и края. Не было потому, что источником его служил целый океан. Гигантский, безграничный, неожиданно давший возможность наполниться. «Океан» этот не просто наполнял душу, но и помогал сознанию. Лариса, как всезнающая и мудрая «муза» всегда теперь стояла за спиной у Нестерова в готовности подсказать, поддержать. Желание позвонить и спросить, посоветоваться, дождаться встречи, даже послать Ей мысль, будучи в грезах, было запредельным.

Борис боялся теперь расплескаться, дать трещину, потерять хоть каплю. Душа пила и не могла напиться. Сосуд становился герметичным, и опасность разгерметизации заставляла становиться осторожным, внимательным, аккуратным, ответственным.

— Мамочка, он уже скоро будет, к 11…как и было ему сказано.. — Он уже рядом, — Ларочка сказала это немного задумчиво, будто бы появление Бориса к 11 часам утра было неожиданным. Она внимательно смотрела на мать и массировала себе виски.

— Какая умничка… — Дина Яковлевна стояла в холе, перед зеркалом, поправляя легкий, утренний макияж. — Я и не сомневалась. Думаю, эта поездка пошла ему на пользу.

— Надеюсь…

— Голова?

— Да, мам… что-то болит… эта оттепель, потом снова смена погоды… да и плохо спала.

— Дай я тебя обниму… — мама нежно обняла дочь и погладила по голове… волосам.

— Мам, кажется, нам уже никуда не нужно будет заезжать. Галина ведь уезжала вчера со списком…

— Нет, нет, дорогая… мы едем прямо на дачу. Галочка уже все купила и ждет нас.

— Вероника… она все успела?

— Да, Лар, ты уставшая была вчера, и я не стала тебе говорить. Вероника все успела, я проследила. Галочка забрала все с собой и все там приготовит.

— У меня мировая мама… — Лариса вдруг улыбнулась.

— Да! У тебя мировая мама! Она все приготовила, и…, — Дина Яковлевна поддержала подъем настроения дочери и прекрасно сыграла роль мировой мамы героя знаменитого фильма.

— Она не уйдет к соседке? — Лариса, уже отняв ручки от висков и продолжала играть…

— Нет, она не уйдет к соседке! — торжественно произнесла Дина Яковлевна. — Она останется дома, и пока любимая дочь будет отдыхать после сложной недели, займется ее будущим мужем!

— Я люблю тебя… мам…

— И я тебя тоже очень люблю…

Перед тем как покинуть Starbacks, Борис Владимирович сделал контрольный звонок Алексею, именно контрольный, зная особенность своего партнера звонить в самое неподходящее время, а учитывая, что такое время настанет уже совсем скоро, Борис решил сделать это сам. Алексей уже не спал, но был еще дома.

— У тебя все в порядке, дядь? — с очередным недоверием спросил Алексей.

— Да, Леш, все просто отлично!

— В понедельник будешь?

— Обязательно! — радостно отрапортовал Борис. Он даже не спросил у Алексея, как дела в офисе. Такая мысль мелькнула, но он быстро ее прогнал, решив, что если что-то важное или непредвиденное и было, Алексей уже бы сообщил, а загружать себя мелочами Нестеров никак не собирался.

По пути он заехал в «Монэ» и выбрал самые большие и самые красивые, на его взгляд лилии и орхидеи. Он отказался от упаковки, цветы просто обернули прозрачной пленкой и Борис, аккуратно, с нежным трепетом, положил их на заднее сиденье.

Сердечко часто билось, трепыхалось. Влюбленный жених заехал во двор дом и остановился. Вот здесь он обычно паркуется, зная, что оставляет машину ненадолго.

Два дня разлуки с Ларочкой истекали, шли последние секунды…10.54…55…56…57… Борис, дрожащей рукой нажал кнопку домофона, а другой, похолодевшей от волнения, держал цветы.

В холле квартиры Виленкиных члены семьи обнялись.

Нестеров неловко протянул цветы дамам.

— Как мило, — отреагировала Дина Яковлевна и исчезла из холла, очевидно для того, чтобы поставить цветы в вазы.

Сегодня Лариса была совсем другой, неприветливой, но по прежнему обольстительной и прекрасной. Борис хотел Ей что-то сказать, но она, заканчивая последние приготовления к поездке, села в кресло и устало протянула ножку, призывая Бориса уже к конкретным действиям.

Галины Николаевны не было, и Нестерова этот факт некоторым образом расслабил, градус волнения и отчасти смущения, спал. Он уже более гибко опустился на колени и одел Принцессе сапожки, а затем и вернувшейся из недр квартиры, Дине Яковлевне. Невысокие сапожки выходного дня из замши, которые надевались поверх узких брючек, светло-коричневых, почти кремовых у Ларисы и темно-коричневых у мамы.

«Тряпочка!» — вдруг неожиданно вспомнил Борис наставления тещи. Но материал сапожек, а именно замша, очевидно, предполагал другой вариант подготовки обуви перед выходом на улицу, тем более, что дамы уже встали и внимательно осмотрев Бориса, оценивая его сегодняшний внешний вид, промолчали.

Он подал и помог одеть легкие, воздушные курточки-пуховички, коротенький Ларочке, приоткрывающий Ее восхитительную попку, словно зреющую вишенку под брючками и более длинный — Дине Яковлевне. Пуховички на поясах и с капюшонами. Ее пояс завязывался на узел, пояс тещи застегивался на огромную пряжку строго по центру. Лариса приподняла руки, давая понять, что пора подавать перчатки.

На плечо Нестерова дамы повесили свои сумки, сообразно случаю, большие, обе замшевые и на широких ремнях.

— Вперед! — скомандовали ему. Борис выпорхнул из квартиры к лифту, а женщины, под ручку, последовали за ним.

— Боренька, поедем на нашей машине. Я сейчас выезжаю, и ты поставишь свой «катафалк» на освободившееся место, — Дина Яковлевна дала очередное руководство к действию. Нестеров с легкостью и радостью все выполнял. — Ты по-прежнему куришь? — этот вопрос Дины Яковлевны застал Бориса врасплох.

— Иногда, Дина Яковлевна… — он не знал, как ответить правильно и не вызвать неудовольствие.

— Есть два способа бросить курить — сразу и постепенно. Постепенно в соответствии с определенной схемой отказа. Насколько я знаю, ты не куришь дома, не куришь в машине и поэтому в твоем случае можно пробовать отказаться от курения сразу. Ты согласен?

— Да, конечно, пожалуй…

— Сигареты! — Дина Яковлевна протянула руку, и Нестеров торопливо достал пачку и зажигалку из кармана пальто и передал все это теще.

— Умница.

Борис открыл двери авто, помогая дамам сесть.

— Боренька, детка, садись вперед. Лариса неважно себя чувствует и поедет сзади. Машина тронулась, Борис вертелся на переднем сидении, рядом с Диной Яковлевной, пытаясь привлечь к себе внимание Ларочки, но тщетно, она лишь отправила ему едва уловимый воздушный поцелуй и отвернула голову к окну. Ее веки несколько раз медленно моргнули и закрылись, немного уставшее лицо выражало спокойствие, граничащее с отрешением.

Воздушный поцелуй Лары, крошечный по своим размерам, но обладающий огромной проникающей силой достиг очередной тяжелой каплей самых глубин, самых укромных и отдаленных уголков уши Бориса. Капля переросла в волну и захлестнула сердце.

— Ларочка, как ты себя чувствуешь? Может, заедем в аптеку? Это, наверное, смена погоды, ведь ты метеочувствительна…! — суетливо сыпал вопросы Борис

— Боренька, детка, сядь смирно и помолчи, — строго, по-матерински, прервала серию его вопросов Дина Яковлевна. Нестеров осекся, застыл на месте, робко взглянул сначала в зеркало, пытаясь увидеть Ларочку, затем на тещу.

Их белый мерседес ML уже спустился со Знаменки, пересек Большой Каменный мост и отклонился влево, на улицу Полянка.

— Как Вы съездили в Петербург, Дина Яковлевна? — тихо спросил Нестеров, как бы извиняясь за череду неуместных вопросов и опасаясь, лишний раз потревожить Принцессу.

Они остановились на запрещающем сигнале светофора перед поворотом на Садовое Кольцо в сторону Павелецкого вокзала, и Дина Яковлевна строго посмотрела на Бориса.

— Боренька, дорогой, — почти прошипела Дина Яковлевна. — Я прекрасно понимаю твою радость, твои чувств… Ты не видел Лару почти целую вечность, но дорогой, разве я и Лариса не говорили тебе о том, как правильно себя вести! Она неважно себя чувствует и отдыхает, я веду машину, а ты ведешь себя как несносный, глупый, болтливый мальчишка, задающий тысячу дурацких вопросов!

— Мам… — вдруг раздраженно вклинилась Лара, и Борис еще больше вжался в автомобильное кресло. Этого одного слова было достаточно, в салоне наступила тишина, иногда нарушаемая мягкими щелчками указателя поворотов и шумом улицы, тщательно скрываемого герметичными стеклами и дверьми.

Белый внедорожник уже двигался по Волгоградскому проспекту, унося семью из Москвы. Они удачно выбрали время для выезда, не встречая на пути серьезных пробок. Нестеров, чей словестный поток был прерван Диной Яковлевной, молча сидел впереди в своем кресле, с видом счастливого малыша, который вместе с родителями отправился в интересное путешествие на все каникулы.

Миновав Жулебино, они забрались на Лыткаринский виадук и направились в сторону Жуковского.

— Я посмотрела твою квартиру в Питере, — вдруг тихо заговорила с Борисом Дина Яковлевна, — ты умница, Боренька. Прекрасная квартира, прекрасный ремонт, можно сказать, выполненный со вкусом, но и само место… Место, о котором в Петербурге можно только мечтать. Исаакиевский собор, Невский, Адмиралтейство, исторический центр, все в шаговой доступности. И ведь когда-то вы все вместе, жили там, в комнате, в коммуналке…

— Да, Дина Яковлевна, я выкупал ее по комнате, предлагая жильцам однушки. Довольное затратное, надо сказать, было мероприятие, но в итоге, все получилось, — Нестеров комментировал слова тещи с большой охотой, искренне, прозрачно.

— Ты молодец, детка, выкупил именно эту квартиру… — Дина Яковлевна бросила на Нестерова короткий, одобряющий взгляд и снова сосредоточилась на управлении авто.

Они говорили тихо, почти шептали.

В самом Жуковском скорость снизилась, поток машин на узких улицах затруднял движение. Сугробы вдоль дорог текли, спускаясь на асфальт коричневыми лужами. Оттепель, на своем излете, мощным аккордом тешила зимнюю природу плюсовой температурой.

Вот здесь, на Муромской, они повернули налево, через полотно детской железной дороги, в сторону Кратовского озера. За озером сразу направо. Начались дома, огромные коттеджи и сосны. Множество высоких, мачтовых сосен. Их становилось все больше, дорога вдоль озера погрузилась в тесный, темный сосновый бор. Дорога делала левый поворот в сторону, а машина Виленкиных уперлась в ворота высокого, сплошного, глухого деревянного забора с кирпичными башенками.

— Детка, ну что ты сидишь, — вдруг мягко сказала Дина Яковлевна, — Выходи и открой нам ворота. Справа от ворот калитка, ты зайдешь и изнутри откроешь. Ну…? Живо же

— Да, Дина Яковлевна, — немного растерявшись, пришел в себя Нестеров.

Теща мягко и снисходительно улыбнулась. Нестеров уже не решился взглянуть на Ларису и выскочил из машины.

Открывая ворота, спиной, затылком, он почувствовал дом, который сразу не разглядел. Машина въехала и Нестеров обернулся. Теперь он смог его рассмотреть. То, что он увидел, превзошло все его ожидания. Борис Нестеров, в силу своего бизнеса, довольно часто встречался с некоторыми своими особо важными и крупными клиентами в неформальной обстановке и поэтому дома видел разные. Некоторые из них, по своим размеру, дизайну, роскошным экстерьеру, интерьеру, больше напоминали дворцы. Дом же Виленкиных не был похож не на один из рублевских и новорижских «крепостей», виденных им прежде.

Выполненный в стиле «Прованс», небольшой, двухэтажный, деревянный, нежно-голубого цвета, с закрытой и открытой террасами, широкой лентой, отделанной натуральным камнем, опоясывающей дом по периметру, высоким вторым этажом, многоскатной, ломаной крышей, покрытой натуральной черепицей, огромными прямоугольными французскими окнами с перемычками на первом и втором этажах, высокими каменными трубами и двумя коваными фонарями справа и слева от массивной, входной двери. Это произведение архитектурного и дизайнерского домостроительного искусства поразило его своей красотой, стилем, изысканностью, даже сказочностью. Дом стоял в глубине большого участка, среди сосен и переносил всех его обитателей и гостей в атмосферу кропотливо созданного уюта, человеческого счастья и гармонии, так присущих старой и доброй матушке-Европе. Из высокой каминной трубы шел дымок, где-то стучали дрозды, и шум ветра в заснеженных верхушках сосен придавали дому особое радушие. Нестеров не мог оторвать глаз от этой красоты, и ему даже показалось, что дом вдруг ожил, снял шляпу, нежным басом приветствуя своих хозяев, и покачал коваными фонарями.

— Ну вот, Боренька, мы и дома, тебе нравится? — с той же нежностью и гордостью в голосе спросила Дина Яковлевна.

А Лара стояла рядом, закрыв глаза глубоко вдыхая подмосковный воздух, напоенный соснами и согретый неожиданно теплым, европейским дыханием.

— Да, Дина Яковлевна… Ларочка… очень! Какой прекрасный дом… я впервые вижу такую красоту… здесь… в этой стране…

— Закрывай ворота, детка, и бегом за нами, — завершив короткое знакомство с загородной резиденцией Виленкиных, произнесла Дина Яковлевна.

За настенными фонарями и входной дверью, с широкой и гостеприимной улыбкой, дочь, маму и их будущих мужа и зятя, ждала Галина Николаевна, в теплой, клетчатой твидовой юбке и блузке. Пахнуло живым, таким аутентичным, каминным теплом, запахами уютных стен, нерезкими, но щекочущими ароматами вкусной еды. Нестеров, еще не автоматически, но уже более расторопно помог раздеться Ларочке, Дине Яковлевне, и, опустившись на одно колено, снял обувь. Дамы мило общались, делясь с Галиной Николаевной впечатлениями от погоды, дороги и неважном самочувствии Ларисы, не обращая уже почти никакого внимания на старания Бориса. Все происходило своим чередом.

Нестеров разделся сам и робко прошел вперед. Он снова застыл, в очередной раз, буквально остолбенев от увиденного и постоянно поправляя душку от очков. Внутреннее убранство дома, интерьер, мебель, были выполнены так же, строго в стиле «Прованс», четко соответствуя экстерьеру снаружи. Высокие потолки, стены, выкрашенные в однотонный, мягкий, кремовый цвет, украшенные светильниками. Деревянные полы, выполненные из ровных, лакированных досок. Мягкая мебель, обитая тканью, изразцовый камин, лестница, ведущая на второй этаж. Текстильные шторы обрамляли окна, расположенные по периметру комнаты, с огромным количеством перемычек и выполненные практически во всю стену. Выделенная зона, ограниченная сверху внутренним балконом, балясиной между балконом и полом, выкрашенная в более строгий оттенок «слоновой кости», по набору мебели, прямоугольному столу, шкафами с посудой, явно соответствовала столовой. За ней, за поворотом, судя по выступающему краю белого гарнитура, начиналась кухня. Весь интерьер в целом создавал образ такого милого, укромного, скрытого от чужих глаз, царства, среди соснового леса, снега, наполненного атмосферой торжества и света.

Несколько предметов приковали внимание Нестерова отдельно. Кабинетный рояль GEYER, белого цвета с голубым оттенком, стоявший в глубине гостиной, огромный, до потолка шкаф, заполненный книгами и картины. Несколько картин украшали стены гостиной и несколько — стену вдоль ведущей на второй этаж, лестницы. Натюрморты, пейзажи…

«Боже… акварель… живая акварель» — сделал вывод для себя Нестеров, давно увлекающейся живописью. И конечно рояль… «GEYER»…начало века, год девятьсот четырнадцатый или пятнадцатый…»

Борис стоял, как завороженный, а Лариса, Дина Яковлевна и Галина Николаевна, понимая, в чем дело, не мешали ему и ждали, пока он начнет приходить в себя.

— Это школа акварели Сережи Андрияки, нашего соседа. Вот Волокитина, вот Левченко, — Дина Яковлевна обратила восторженное внимание Бориса на натюрморт с разрезанным лимоном и столовым ножом, — Но это только часть нашей коллекции… — она многозначительно улыбнулась, пристально глядя на Нестерова.

— Мамочка, может быть, продолжите экскурсию позже? Отправляй этого неугомонного и любознательного незнайку в душ и переодеваться. Скоро к столу, — Ларочка проговорила это, поднимаясь по лестнице наверх.

— Пожалуй, моя дорогая. Ну-с, детка, давай-ка ступай в душ. Торопись, скоро садимся к столу. Тебе нужно успеть принять душ и переодеться. Твоя одежда в твоей комнате, — тон тещи сменился на более строгий.

Борис вышел из оцепенения, вызванного домом, картинами, роялем и растерялся.

— Ах, дорогой, конечно. Следуй за мной, — Дина Яковлевна решительно отправилась вперед, за зону столовой, налево, где пространство первого этажа перетекало в узкий коридор с несколькими дверьми. Коридор заканчивался узким и высоким окном с той же массой перемычек и поворотов налево. Становилось ясно, что первый этаж дома был пройден по периметру и вот она — дальняя стенка и поворот налево.

Борис спешил за Виленкиной старшей, а сзади стучала небольшими и мягкими каблучками по деревянному полу, Галина. Дина Яковлевна открыла первую от гостиной дверь, по коридору с правой стороны. Узкую, белую, деревянную дверь с кованой ручкой. Все трое оказались в комнате, прямоугольной, с отдельным, большим окном, по площади около пятнадцати квадратных метров. Сердце Нестеров забилось в тревоге, радости и странном возбуждении сразу…

Полутороспальная кровать, с ажурными спинками, заправленная свежим бельем в ярко-красную клетку, платяной шкаф, простой, но венский стул, небольшое зеркало, собранные шторы, убегающие под потолок, мягкий, правильной формы ковер, явно ручной работы, лежал на деревянном полу комнаты возле кровати.

— Это будет пока твоя комната, детка. Очень уютная, не правда ли? — ворковала Дина Яковлевна.

— Да, конечно… и такой вид из окна, — Нестеров пока не знал, как правильно ему реагировать на все, что происходило вокруг, и поэтому, в своем ответе, он подчеркнул именно вид из окна, посчитав его абсолютно беспроигрышным вариантом. А вид действительно был живописным — окно выходило на заднюю сторону дома прямо к массиву из сосен.

— Так, вот твой халат, переодевайся и марш в душ. Выйдешь из душа и переоденешься уже в другую одежду, она для тебя уже готова. Вероника все успела. Надеюсь, ты помнишь салон, в котором мы были с тобой два дня назад. Ты там так волновался! Не забыл? — Дина Яковлевна вдруг приветливо улыбнулась.

А Нестеров уже не знал, что ему ответить. Он смотрел на предложенный ему халат, который теща сняла с вешалки в шкафу, средней длинны, из толстого, мягкого велюра, на нешироком поясе, нежно-апельсинового цвета, с белыми карманами и манжетами.

— Ты разве не знаешь, детка, что в душ положено входить в халате, а не в уличной одежде, — предварила любые вопросы Нестерова, Дина Яковлевна. — Одежду твою заберет Галина Николаевна, у тебя прекрасный белый свитер, который очень тебе идет, но ты уже в своем новом доме и поэтому здесь у тебя будет новая одежда, соответствующая дому, — женщина снова и на этот раз с особой заботой, улыбнулась. — Мы думаем и заботимся о тебе, мой дорогой, — подчеркнула теща.

Она положила халат на плечо окончательно смутившемуся Нестерову и женщины покинули комнату, закрыв за собой дверь.

Первое, что сделал Борис, не снимая с плеча халата, посмотрел в шкаф, из которого только что Дина Яковлевна извлекла эту «апельсиновую» вещь. Шкаф оказался пуст, ничего, кроме ряда деревянных вешалок, там не было. Нестеров задумался, ведь Дина Яковлевна говорила о новой одежде… Какой одежде? Нестеров встревожился…

— Боренька! Ты переоделся? — услышал он голос тещи за дверью и, отогнав все уже ненужные мысли, стал судорожно расстегивать ремень.

Одев халат и точно такие же «апельсиновые» тапочки, Нестеров почувствовал легкий озноб. Нет, озноб не был вызван страхом, скорее, предвкушением чего-то такого, с чем Борис не был знаком и чего очень ждал. Радужной неизвестностью. Он затянул пояс халата на талии и поежился, приятное покалывание поднималось по телу, напоминая медленное погружение в прохладную и прозрачную воду. В коридоре его ждали Дина Яковлевна и Галина.

— Ты не тороплив, мой дорогой Борис, но для первого раза это простительно. Тебе очень идет этот халатик, а теперь ступай в душ и смой с себя всю дорожную усталость, растерянность и плохие мысли. Ты теперь дома, начинай привыкать. Будь чуточку спокойней, активней, но и не теряй свою робость. Робость, в женском обществе украшает любого, хорошо воспитанного мужчину. Ведь так?

— Да, Дина Яковлевна, мне пока трудно привыкнуть… эмоции переполняют… простите, мне действительно нужно привыкнуть.

— Конечно, дорогой, я все понимаю, — Дина Яковлевна открыла следующую дверь, дверь в душ, пропустив вперед Бориса.

Душ представлял собой небольшую, но очень располагающую комнату с узким, вытянутым окном во всю стену. Винтажная, золотистая батарея отопления выделялась на фоне стены, в отличии от комнат, где такие же батареи были тщательно утоплены. Душевая кабина прямоугольной формы, сам душ и краны соответствовали стилю дома. Отдельная раковина, высокое зеркало на стене за ней, кафельная плитка, выложенная маленькими квадратиками и маленький туалетный столик со стопкой чистых, банных полотенец, завершали интерьер душевой. На одном из желтых, массивных крючков, предназначавшихся для одежды, красовалась шапочка для душа. Именно эта шапочка оказалась в руках Дины Яковлевны.

— Боренька, детка, я знаю, что большинство мужчин любят мочить голову и делают это каждый раз, когда принимают душ, а потом, выходят к столу с мокрыми, зачесанными назад волосами. Если делать это утром и мыть голову, а потом сушить, или вечером, то это одно, но днем, нет, это недопустимо. Поэтому, сделай милость, покрой волосы шапочкой сейчас и всегда делай это впредь, когда ты принимаешь душ и не моешь при этом голову. Договорились? — тон Дины Яковлевны становился совсем учительским и не терпящим возражений.

— Конечно, Дина Яковлевна, я все понял… — Борис произнес это со странным чувством смирения, которое, как тягучий вересковый мед, медленно, плавно, едва заметно, но заполняло и заполняло его внутреннее пространство. Этот «мед» смешивался с той упоительной влагой, производя на свет новое, волшебное вещество, обволакивающее, лечащее и закупоривающее все трещины, раны, надрывы его души.

Нестеров хотел протянуть руки, но вместо этого просто склонился, и Дина Яковлевна одним ловким движением надела ему этот водоотталкивающий чепец, шурша материалом и расправляя его на голове. Жестом она указала ему на дверь душевой и тотчас же вышла. Нестеров, в оранжевом халатике, смахивающем на женский, шапочке и без очков, выглядел весьма обескураженным и даже глупым.

Он сосредоточенно открутил краны и настроил воду. Смущенно встав под душ, и услышав характерный шум воды, попадающей на шапочку, он сладостно задумался, снова вспоминая Дину Яковлевну, ее руки перед собой, губы, черные волосы, ее черты. По какой-то, не понятной пока ему причине, он не поднимал глаза высоко и не решался пристально разглядывать тещу, наоборот, опуская глаза вниз каждый раз, когда они достигали ее лица. Но она была так близко, ароматы ее духов и рук глубоко проникали в сознание и будоражили память.

«Она ли была тогда, на выставке? Может быть, мне просто показалось? Но такое количество совпадений… и интуиция… просто кричащая, что тогда, в 1994 году, к его стенду, в окружении коллег, подходила именно она… боже… мог ли я себе тогда ТАКОЕ представить??»

Заметила это и Дина Яковлевна. Эту неспособность долго и прямо смотреть, тем более разглядывать. Это наблюдение не могло ее не радовать, и Дина Яковлевна, закрыв за собой дверь душевой и оставшись в коридоре, довольно ухмыльнулась и щелкнула пальчиками обеих рук. Чувствуя хорошее настроение Дины Яковлевны, улыбнулась и Галина.

— Готовь его новую одежду, Галочка, — услышав шум воды за дверью, отдала распоряжение Виленкина-мать.

— Ларочка… Лараа… — Дина Яковлевна отправилась на поиски дочери.

Только сейчас Борис обратил внимание на то, что двери и его комнаты в этом доме и душа, не закрывались изнутри. Дина Яковлевна просто притворяла их за собой и все. Замков не было. Только кованая ручка. Эта деталь не смутила Нестерова, не расстроила его. Он лишь скорее закончил водную процедуру, выключил воду, тщательно и быстро вытерся полотенцем, верхним в лежащей на столике стопке и собрался было выходить, как снова услышал голос Дины Яковлевны — Боренька! Ты готов?

Нестеров снял шапочку, открыл дверь и шагнул в коридор.

— Детка, шапочку нужно вернуть на место, вот сюда на крючок. Ты вытерся одним полотенцем?? — она заглянула в душевую.

— Да… кажется да… — неуверенно ответил Борис, пока не понимая, что Дина Яковлевна имеет ввиду.

— Полотенцем, которое лежит сверху, вытирается голова. Если мы не моем голову, оно откладывается. Самым большим, которое в стопке идет следом, вытираем тело. Далее, вот этим — ноги. Самым маленьким вытирается лицо, — Дина Яковлевна искусно «колола» Нестерова, и каждое ее слово он начинал воспринимать как аксиому. — Надеюсь, ты все усвоил, теперь ступай в комнату.

В комнате, на вешалке, висящей на шкафу, а не внутри, наконец, он увидел свою новую одежду. Белые узкие брюки, аккуратно сложенные по длине висели на перекладинке вешалки. Рубашка с длинным рукавом и манжетами на запонках в нежно голубую, мелкую клеточку висела на плечиках. Венчала этот домашний наряд бабочка, однотонная, светло-лимонного цвета, закрепленная под крючком вешалки. Рядом, на кровати лежали аккуратно сложенные белые носочки и на ковре — белые мокасины, кожаные, но по толщине материала и форме, напоминавшие скорее чешки.

Галины Николаевны уже не было рядом, и Дина Яковлевна с торжеством наблюдала за реакцией будущего зятя.

— Одевайся живо, — не дала ему опомниться теща, — И мы ждем тебя в столовой!

Его одежда пахла свежестью, чистотой, стилем, гламуром наконец. Никогда бы он сам не решился так одеться. Но здесь, в этом доме, под руководством прекрасных женщин, одеться именно ТАК выглядело совершенно логично.

Нестеров втиснулся в белые брюки, застегнул молнию, тщательно завуалированную в глубокой складке, застегнул ремень. Рубашка в клеточку была настолько приталена, что Борису пришлось втянуть живот и только потом застегнуть все пуговицы. Тщательно протерев стекла, он одел очки. Прохлада хлопка, тесное его прилегание к телу, узкие манжеты на мягких запонках из шитья, вызвали у Нестерова ощущения особые, весьма необычные и очень, очень приятные. Белые носочки и чешки, цепко обхватившие лодыжки и ступни добавили в этот «букет» еще и необыкновенную легкость, даже невесомость. Нестеров перед выходом из комнаты обратил на себя внимание в зеркало и увидел широкие, обтянутые рубашкой, мужские плечи, о которых Нестеров уже давно забыл, подчеркнутые мужские талию и попу и все увиденное окончательно развеяли все сомнения и вселили уверенность. Но робость, робость осталась. Все так, как сказала ему мама его Принцессы.

Он был готов прыгать, плыть, бежать десять или двадцать километров, так подействовала на него эта одежда. Он почувствовал себя вдруг семнадцатилетним юношей, которому и море по колено. Ощущение это было хорошо ему когда-то знакомо и начисто забыто. Вся его жизнь, образ жизни, стиль, заставили это ощущение похоронить. Но сегодня, отряд космонавтов получил в свои ряды доморощенного новобранца. Итак, встречайте: Нестеров!

И даже… отсутствие карманов на новеньких беленьких брючках не позволило ему сбиться с намеченного курса!

Он летел, именно летел по коридору первого этажа дома, еле касаясь досчатого пола мягкими чешками.

В гостиной, у стола, стояла Лариса. В длинном, мягком, домашнем платье, широким к полу, выделенной талией, удлиненными рукавами с цветочным орнаментом по краям, серо-голубого цвета и тонкой, ажурной, вязаной жилеткой поверх. Ее ножки были одеты в домашние сандалии, волосы убраны в хвост, лицо, с абсолютным отсутствием косметики, слегка осунувшееся, было фантастически естественным и красивым. На всей обозримой территории первого этажа дома Она была одна.

Лариса, увидев Бориса в новом одеянии, осталась довольной. Ее губы не шелохнулись, но блеснули глаза. Нестеров, влетевший в гостиную, вдруг резко остановился и застыл. Он смотрел на Принцессу, стараясь уловить Ее новое настроение и ему казалось, что вот именно сейчас он увидел Ее впервые. Будто бы не было сегодняшнего утра и поездки в машине, не было их встречи два дня назад и ее согласия стать его женой, не было их знакомства в принципе, никогда и ничего не было. Он был готов упасть перед Ней на колени, подняться в воздух и осыпать Ее лепестками роз или золотом, был готов превратиться в лягушку, ежа или собаку, раствориться, как облако. Нестеров пожирал Ее глазами, и дар речи оставил его, как Она была прекрасна.

Принцесса приподняла руку, очевидно, желая позвать Бориса ближе, но вдруг, ее лицо окаменело.

— Мама!

Нестеров, каким-то шестым или седьмым чувством понял свой огрех, вспомнив о бабочке, которая осталась в комнате. Почему-то он самостоятельно решил, что аксессуар этот можно и не одевать.

Дина Яковлевна, тоже, по всей видимости, обладала весьма развитой интуицией и еще до раздраженного окрика дочери заметила оставленную в комнате жениха, вещь. Она, пообещав дочери взять зятя сегодня «в свои руки», упустила из виду этот момент и спешила исправиться.

— Детка! — Дина Яковлевна оказалась уже сзади и с бабочкой в руке. — Детка! Повернись! Вот этот замечательный аксессуар, — она потрясла бабочкой прямо перед лицом Нестерова, — Вот этот замечательный аксессуар был оставлен на вешалке, вместе с брюками и рубашкой для того, чтобы ты его одел. Одел не рассуждая. Вместе с брюками и рубашкой. Однако ты почему-то решил проявить самостоятельность! А может это элементарная забывчивость? Или рассеянность? — Дина Яковлевна посылала эти разрушительные слова, словно стенобитная машина посылала вперед каменное, многотонное ядро.

— Мам, — Ларочка снова взялась руками за виски и вдруг смягчилась, — Ах, давай ему, уже простим этот инцидент в честь сегодняшнего дня и сядем за стол. Прошу всех к столу, — Она взглянула на Бориса с легким оттенком игривости. Головная боль и ее плохое самочувствие не располагали к такому настроению, но Лариса, видя замешательство Бориса, решила вывести ситуацию из состояния небольшого домашнего конфликта и сменить гнев на милость. Она, еще и как хорошая актриса, сделала это не вполне искренне, но блестяще. Еще два дня назад, когда Лариса давала согласие Нестерову стать его супругой и потом, когда они ворковали по телефону во время его поездки на родину, настроение Ее и поведение были совсем другими. Сегодня Нестеров увидел еще одну Ларочку, отчего пыл его восхищения и влюбленности стал еще жарче.

Дина Яковлевна тем временем, уже установила бабочку на шее Бориса и захлопнула обратно воротник. Она уже тоже преобразилась. Широкие, хлопковые брюки, длинные, с краями, касающимися пола, свободная кофта, мелкой вязки и мягкие, домашние мокасины.

Нестеров смотрел то на дочь, то на маму и в буквальном смысле слова таял, растворялся, ощущая себя маленьким кусочком рафинада на блюдечке и мечтающим о том, чтобы вот сейчас, эти прекрасные женщины слизнули его окончательно и бесповоротно. Но дамы не спешили…

За обеденным столом, покрытой льняной, кремовой скатертью, сервированным приборами, стояли три стула. Два стула по противоположным, коротким сторонам, оба во главе и один вдоль длинной линии прямоугольника, ближе к одному из главных стульев. За него села Лариса. На противоположной стороне — мама. Тот стул, который стоял справа от Ларисы, обращенный спинкой к кухне, предназначался Борису.

Галина Николаевна уже с поварешкой в руке и с белым, чистым полотенцем поспешила к столу. Стол украшали столовые тарелки, супница, приборы и аккуратно сложенные, льняные салфетки цвета в тон скатерти. Принцесса и Королева-мать приблизились к столу и остановились, каждая возле своего места. Снова пауза и снова Нестеров, уже начинающий кое-что соображать в том, как ему нужно правильно себя вести в череде домашних ритуалов Виленкиных, быстро переместился к Ларисе и чуть отодвинул стул. Лариса села и те же действия Борис совершил со стулом Дины Яковлевны. Теперь он сел сам. Сел и выдохнул, ощущая прилив крови к вискам и гладко выбритым щечкам. Он чувствовал легкое жжение и без зеркала представлял свой скромный и очаровательный румянец.

Женщины почти синхронно взялись за лежащие на столе, сложенные льняные салфетки и, расправив, положили на колени.

Нестеров поднял глаза на Галину Николаевну, и та жестом показала ему, что необходимо проделать то же самое. Нестеров неуклюже развернул салфетку и постелил ее себе на белые брюки. Здесь он понял, что снова есть что-то, что он сделал не так или еще не сделал, но собирается. Там, где лежали салфетки дам, белела чистая скатерть. Рядом с его тарелкой осталась еще одна, нежно-голубого, небесного цвета, по размеру явно превосходящая другие, уже использованные салфетки.

Нестеров заметил это только теперь и принял для себя решение виду не подавать и уж тем более не задавать идиотских, на его взгляд, вопросов по поводу неожиданной находки и ее предназначения. Он, конечно будучи сведущим в некоторых нюансах столового этикета, аккуратно положил кисти рук на стол, справа и слева от приборов и заговорил, в тайне, надеясь, стать инициатором непринужденной обстановки.

— Ларочка, Дина Яковлевна, — торжественно, вдумчиво начал он, словно это была прелюдия к важному и событийному тосту… — Ваш дом, место, картины, рояль… я потрясен… просто потрясен…

По мере продвижения по тексту пафос его слов начал стремительно угасать. Возникало какое-то невидимое сопротивление, язык переставал слушаться, и голос становился все тише. Женщины, без единого звука следили за ним, удивленно подняв брови.

— Мамочка, — взяла слово Лариса. Она говорила медленно, придавая каждому слову многотонный вес. — Мамочка, повяжи, пожалуйста, ему салфетку. Череда сегодняшних потрясений нашего Борюсика вызывает у него словесное недержание, это понятно и на первый раз простительно, но, боюсь, он не справится с волнением и в еде не сможет быть опрятным. Повяжи, пожалуйста… — эту последнюю фразу очаровательная Принцесса произнесла тише и делая акцент на каждой букве.

Лариса, словно лучом, пронзила взглядом Нестерова насквозь. Он замолчал, вытянулся, покраснел еще гуще и тонкая струйка дыма, образовавшаяся после прохождения луча, растворилась в воздухе.

Дамы многозначительно переглянулись, сдерживая ироническую улыбку, и Дина Яковлевна, аккуратно положив на стол ткань с колен, встала.

Приблизившись к стулу Бориса, неторопливым движением, она подняла со стола голубую салфетку и аккуратно, взявшись пальчиками за кончики салфетки, с хлопком, расправила ее.

— Когда я ем, я глух и нем! — услышал Боренька тихий, но стальной голос тещи прямо над ухом. Еще через секунду голубая ткань заслонила перед Нестеровым свет и плотно обхватила шею. Борис не имел глаз на затылке, но ему казалось, что милый узелок от салфетки, тщательно завязанный заботливой тещей, отражался во всех поверхностях дома. Он опустил глаза… Салфетка закрывала всю грудь, практически до середины живота, ровно лежала на рубашке, формируя ближе к подбородку две ровные, полукруглые складочки и пахла свежестью чистого льна.

Галина Николаевна уже разливала суп, дамы говорили между собой, но о чем, Борис не слышал. Он расставлял по полочкам свое смущение, растерянность, какую-то детскую обиду и безграничное блаженство…

Стучало в висках, жгло щеки и звенело в ушах. Борис широко раскрытыми глазами смотрел на Принцессу и маму, словно в наушниках, пытаясь определить их слова по движению губ.

— Боренька, ты с нами? Ну теперь расскажи в двух словах, как ты съездил, а подробнее позже, — дамы весело засмеялись.

Шум в ушах вдруг пропал и Нестеров услышал заданный ему вопрос и вдохнул аромат восхитительного лукового супа. Дамы уже кушали, настроение Ларисы менялось явно в лучшую сторону с каждой ложкой этого французского лакомства. От того, что Ларочка снова улыбалась, смеялась и говорила, у Бориса вырастали на спине крылышки и бились в желании приподнять своего счастливого хозяина хотя бы на несколько метров. Он ел суп и радостно, глупо улыбался, наслаждаясь своим новым состоянием.

— Мм, я отлично съездил, — Борис начал свое повествование о поездке, проглотив только что очередную порцию лукового шедевра.

— Борюсь, я вынуждена тебя перебить, извини, мой милый, но за трапезой, перед тем как ты хочешь что-то сказать или сделать глоток воды, нужно обязательно промокнуть губы салфеткой, вот так… — слова Ларочки прозвучали мягко, но весьма поучительно-доверительно. В дополнение к словам Она показала Борису, как это нужно делать, изысканно прикоснувшись тканью к своим прелестным губкам. — Вот так…

— Боренька, ты был у родителей? — задала вопрос уже Дина Яковлевна, переводя оборвавшийся рассказ Нестерова в более конкретное русло.

— Да, Дина Яковлевна, конечно был! И передал им привет от вас… от нас… пообещал, что скоро мы снова их навестим… — от желания донести такую важную информацию до женщин и не расплескать ее по дороге, Нестеров даже прекратил есть и только говорил, а точнее — лепетал.

— Мы сделаем это обязательно, а сейчас, голубчик, ешь суп, — вдруг вынесла вердикт Дина Яковлевна.

Борис завороженно посмотрел на Ларису, в ее бездонные голубые глаза. Их взгляды встретились, сплелись в единую цепь, но Лара повернула голову в сторону мамы и цепь разорвалась. Нестеров опустил глаза вниз, веки тяжелели, теплое тело становилось мягким, расслабленным. Он ждал, ему казалось, что счастливые слезы вот-вот упадут в тарелку.

Индейка со спаржей на второе и кисель завершили семейную трапезу. Дамы встали, вскочил и Борис, заведя руки за шею и пытаясь развязать узелок.

— Боренька, детка, на будущее запомни, что после семейных трапез, ты снимаешь салфетку только с позволения Ларочки… или моего, — теща улыбнулась. — Снимаешь сам или снимают тебе.

В порыве нежности Нестеров уже не слышал тещу. Она заметила и сделала вид, что не обратила на это внимание.

Борис приблизился к Принцессе и неожиданно взял Ее за руки. Она, чуть удивленная, улыбнулась и смотрела прямо в его глаза.

— Лариса, дорогая моя… я обещал сыграть тебе Таривердиева…, — шептал Ей Нестеров.

— Борюсь… Таривердиева… обязательно, но не сейчас. Таривердиев, тем более… в твоем исполнении… это особый случай. А сейчас, я утомлена… малыш… сыграй что-нибудь неторопливое и спокойное…

Нестеров сел за инструмент, на банкетку, которую можно было регулировать по высоте. Сел и на мгновение растерялся. Растерялся от внезапно возникшей тишины и отсутствия в голове решения о том, что сейчас он будет играть. Он нашелся, но нашелся не сразу. Ларочка сидела в кресле, а Дина Яковлевна стояла. Все ждали послеобеденной музыки. Борис открыл крышку рояля. Очарованный запахами дерева, старинных, чуть пожелтевших клавиш из слоновой кости, он сделал вдох и закрыл глаза, стараясь насладиться всем происходящим и успокоиться.

Руки сами легли на клавиши и рояль зазвучал. «Песня без слов» №20 из сборника «Песни без слов» Мендельсона, лилась как река среди картин, по деревянному полу, омывая ножки диванов и кресел, подкрадываясь к язычкам каминного огня, лаская волнами книги..

Не сознание Бориса сделало выбор, перебирая произведения, как виниловые пластинки, нет. Пьесу играли его руки… идущие прямо от сердца.

Завершая исполнение, переходя в нежное «Рiano», Борис почувствовал приближение Лары… почувствовал жжением одной щеки и виска, учащением и без того скорого, пульса. Плавно сведя звучание на нет, Нестеров поднял голову. Принцесса стояла совсем рядом, запахи Ее платья, рук, волос сводили его с ума.

— Это «Двадцатая песня» Мендельсона, — произнесли уже неподвластные ему самому, губы. — «Песня без слов»… рояль прекрасен… не очень строит, но как звучит…

Принцесса оценила услышанное. «Песня без слов… как это символично… все, что сейчас он хотел мне сказать, прозвучало в музыке…» — Ее душа, неторопливо, как ожившая, спящая красавица, тянулась на встречу Борису. Тянулась не бессознательно, но абсолютно контролируя каждый свой шаг, каждый шорох, каждое свое движение.

— Да, Боренька, рояль немного не строит, перепады температуры в доме дают о себе знать, зимой, к сожалению, мы не так часто здесь бываем… но ты играл замечательно. Просто замечательно! — бодрый голос Дины Яковлевны некоторым образом развеял ауру романтики, царившую вокруг старого рояля.

Нестеров встал, закрывая крышку. Она коснулась его рук.

— Боренька, малыш… я действительно очень устала и хочу отдохнуть. Сейчас ты поступаешь в распоряжение мамы и Галины Николаевны, будь хорошим мальчиком и не расстраивай меня. До вечера, мой милый, — Принцесса поцеловала своего растроганного пажа в щечку, а он восторженно смотрел Ей в след и готов был сохранить этот поцелуй, законсервировать его, увековечить…

Вскоре Лариса скрылась в объятьях второго этажа, хлопнула дверь ее спальни и Бориса окликнули.

Дина Яковлевна игриво поманила Бориса пальчиком и отправилась туда, где, по мнению Бориса должна быть в доме кухня. Боренька поспешил за ней. Пройдя вперед несколько метров, минуя выделенную столовую, он оказался в торцевой части дома где и действительно находилась кухня. Вытянутой формы, как кишка, она тянулась вдоль стены с окнами, выходящими на лужайку, скрытую от центральной части участка, ворот и главного входа в дом. Выполненный из цельного дерева, светло серого цвета с» холодным» оттенком кухонный гарнитур состоял из рабочей зоны, встроенной газовой плиты, отдельного духового шкафа и раковины. На крючках висели огромные, кипельно белые в светло-желтую клетку льняные, посудные полотенца.

Дина Яковлевна и Галина, с добрыми улыбками ждали его там. В руках Галины Нестеров сразу заметил предмет. Это явно был фартук, но необычный, очень длинный, из плотного хлопка, нежно голубого цвета, с неординарным рисунком, имитировавшим вытертую джинсовую ткань, почему-то с множеством свисающих завязок, уже желтых с цветным рисунком и очень широких.

— Ну что же… наш рыцарь готов к ратным подвигам?? Мм?

— Да, Дина Яковлевна, готов… — Боренька оцепенел и отвечал теще, расцветая алым румянцем.

— Позволь заковать тебя в латы, мой дорогой! Галочка! — Дина Яковлевна отдала приказ своей помощнице приступить к действиям.

Галочка ловко набросила на Бориса верхние лямки этого необычного фартука и завязала их на шее. Борис слышал только характерные и трогательные — вжик, вжик. Затем на талии — резкие вжик, вжик, так туго, что Борису пришлось втянуть его небольшой, но в выпирающий животик. Теперь вжик, вжик — чуть выше колен и ноги послушно сомкнулись. Галочка присела и последние вжик, вжик, сковали его ноги окончательно. Нестеров, опустив голову и пытаясь оценить свой внешний вид, вид новоиспеченного, сказочного рыцаря в странных «латах», постепенно терял дар речи. Дина Яковлевна видела это и не скрывала удовольствие от процесса, который четко шел в соответствии с планом и без единых отклонений.

— Теперь сядь, детка, вот сюда, — Дина Яковлевна указала ему на стоящую рядом деревянную табуретку. Он подчинился, не отдавая себе уже отчета ни в чем, просто выполняя женские указания. Этот процесс не выводил его из равновесия, наоборот, «цементировал», позволяя его душе впасть в лечебный, оздоравливающий, сон. Нестеров сел.

— Галочка, шлем нашему рыцарю! — снова скомандовала теща и Галина расправила такую же голубую с имитацией джинсовой ткани, большую, хлопковую косынку. И снова вжик… волосы Бориса теперь были плотно покрыты, тщательно убраны ушки, а лоб, без единого волоска, остался открытым лишь на половину.

— Чудесно! — Дина Яковлевна радостно взмахнула руками. — Наш рыцарь полностью упакован и готов к труду. — Кстати, милый рыцарь, на будущее, теперь ты будешь одевать эти прекрасные латы сам и вот так садиться на табуреточку для того, чтобы завязать себя внизу. Ты меня понял, дорогой?

— Дда, конечно, — отвечал недоуменный «рыцарь».

— Встань. Вот так, — теща с наслаждением и коварством поправила ему косынку, касаясь ровных уголков по обе стороны от головы, фартук — лямки, грудку, затем резким движением развернула его к себе спиной, оценивая качество кокетливых бантов, коих было ровно четыре — на шее, талии, выше колена и чуть выше щиколоток.

— Эту модель мы будем называть «Фрекен Бок»! — утвердительно прокомментировала Дина Яковлевна и Нестеров, совершив над собой приятное усилие, вспомнил домоуправительницу из мультфильма про Малыша и Карлсона.

— Теперь последний штрих, — с этими словами, теща положила в большой, пришитый по центру нижней части фартука, желтый карман, удачно гармонировавший с основным голубым фоном, блокнот и короткий карандаш. — Когда тебе дают указания, будь добр всегда доставать из карманчика блокнот и записывать. Указания всегда будут ценными. Так будет легче тебе все выполнить и ничего не забыть, а нам легче тебя проверить.

Галина Николаевна подкатила к Борису пустой, деревянный сервировочный столик на больших колесах, чем-то похожий на тот, который он видел в их московской квартире и на котором однажды подавал Ларочке завтрак, но более простой.

— Итак, Боренька, задание первое — нужно убрать все со стола и вымыть всю посуду. Очень важный момент, детка, будь внимательным и усвой, пожалуйста, все, что я сейчас тебе скажу. Ступай аккуратно, не торопись и не пытайся сделать шире шаг, ускориться и тем более вырваться. Узлы надежны. Ты их сможешь только порвать, сделав неосторожное движение. Тогда мы тебя закуем снова, а банты заменим на пряжки, а это будет менее эстетично, поверь. Поэтому ступай осторожно, соизмеряя свои силы, и ширину шага с завязками и привыкай к этим новым и правильным ощущениям. Тебе все понятно? Есть какие-то вопросы? — Дина Яковлевна переспросила своего подопечного, явно видя его непонимание происходящего.

— Да, Дина Яковлевна, — робко говорил Боренька, — Дина Яковлевна, этот фартук, косынка… так неудобно, теперь мне придется делать все медленнее… я могу упасть… — он говорил, осматривая себя и трогая руками косынку.

— Ты будешь делать все не медленнее, а четче и аккуратнее! Ты не будешь суетиться и шагать, как мужлан! И ты не упадешь, если выполнишь все, что я говорила тебе только что. Это дисциплина, детка, дисциплина! Залог успеха поведения хорошего мужа и соответственно — крепкой семьи. Это залог хорошего настроения и спокойствия всех! И не трогай руками косынку! Есть еще вопросы? — теща окончательно припёрла к стенке Бориса.

— Нет, нет, — он вздохнул, мне все понятно… я готов.

— И не вздыхай, пожалуйста, дорогой мой. Все, чему ты сейчас учишься, как воздух, пригодиться тебе в будущей семейной жизни, для того, чтобы никогда не огорчать, а только радовать свою супругу. Только через терпение, смирение и труд, ты сможешь сделать Ее по настоящему счастливой. Ведь ты хочешь этого? — уже мягко, участливо наставляла Дина Яковлевна.

— Конечно… Дина Яковлевна, — Нестеров ответил так, что не осталось и тени сомнения в искренности и серьезности сказанных им слов.

— Вот и умничка, а теперь мы набираем в ротик воды, молчим, слушаем и делаем все, что нам говорят. И еще одно хорошее правило прилежного ученика — появляется вопрос, поднимаем руку и только потом спрашиваем. Ты все усвоил?

— Да, — только и смог ответить Борис.

— Галочка, занимайтесь. У него много дел. Я буду у себя. И соблюдайте, пожалуйста, тишину, — Королева-мать удалилась, неся себя, поднимаясь по лестнице.

— Боренька, вы все запомнили?

— Да, Да, — утвердительно и тихо отвечал на вопросы уже Галины Николаевны, Нестеров.

— Прекрасно. Давайте попробуем. На этом столике не хватает чистого посудного полотенчика. Идите вот туда, возьмите полотенце, аккуратно сложите и повесьте его на ручку. Уборка посуды со стола всегда должна сопровождаться чистым полотенцем. Идите и начинайте привыкать к более короткому, дисциплинированному шагу. Вы помните, все, что сказала Дина Яковлевна? Надеюсь, что помните. Тогда… аккуратно начните движение. Несколько шагов вперед за полотенцем… Итак?

Нестеров в этом фартуке врос в пол. Несколько секунд он стоял, не в силах пошевелиться. Все что он мог сделать, это нелепо поправлять душку своих очков.

— Ну же? Мы теряем время, Борис, — констатировала Галина Николаевна, пока сохраняя спокойствие.

Наконец-то он сдвинулся с места, сделав два, коротких, неуверенных шага и с надеждой, в ожидании одобрения посмотрел на свою новую наставницу.

— Вот какой молодец. Теперь смелее вперед, такими же шагами, не шире. Не пытайтесь сделать их шире или ускорить ход. Думайте еще и о бантах, которые украшают Вас сзади. Они должны держаться и не ослабевать. Ослабленные банты, особенно появившиеся раньше ожидаемого времени, будут затянуты туже, чем прежде!

Борис сделал еще несколько шагов и достиг цели, рейлинга с полотенцами. Взяв одно из них, он, почти трясущимися руками его сложил. Теперь нужно было вернуться к столику. Он сделал уже это чуть более уверенно, стараясь поймать ритм движения ног, ширину шага и скорость. «Как только нога встречает сопротивление, сразу движется вперед другая нога и тоже до точки сопротивления. И так далее, раз два… раз два…» — диктовал сам себе «рыцарь».

Вернувшись к столику, он взглянул на Галину и изобразил что-то вроде улыбки, улыбки человека, справившегося с первым заданием.

— У Вас все прекрасно получается, — подбодрил ученика педагог. — Теперь вешайте полотенчико, беритесь за ручку столика и катите его в столовую.

Борис снова застыл, усиленно пытаясь вспомнить, как еще совсем недавно он пользовался этим милым предметом домашнего интерьера. Галочка, сама взявшись за ручку симметрично правой и левой рукой, аккуратно, не всей ладошкой, а только пальчиками и чуть отстранившись от столика, сомкнув ноги, показала ему, как это делается, сделав вперед ровно один шаг.

Теперь взялся Борис, так же, пальчиками, и покатил, старательно перебирая ножками. На столе их ждали посуда, испачканная после обеда, супница, салатница, блюда с остатками индейки, скомканные салфетки, приборы. Под руководством Галины счастливый «рыцарь» убирал со стола посуду, приборы и с предельной аккуратностью ставил на тележку. Салфетки на нижнюю полку. Теперь нужно было развернуться и катить столик уже «сервированный», обратно в кухню, назад к раковине.

— Борис, запоминайте, возле раковины и здесь в доме и в Москве, всегда висит водоотталкивающий, латексный фартук, — Галина Николаевна обратила его внимание на действительно висящий на крючке возле раковины, белый, блестящий, длинный передник. Точно такие же есть в прачечной и в техничке для уборки ванных комнат и мытья и чистки полов и ковров. Для стирки удлиненный вариант, остальные — стандартной длины. Вы одеваете такой фартук сразу, как только принимаетесь за влажные работы — мытье посуды, стирку, уборку ванных комнат, полов или ковров. Сразу, по умолчанию. Для Вашего же удобства они всегда на видном месте. Но! — Галина Николаевна приподняла пальчик. — Но, если на Вас «Фрекен Бок», то Вы остаетесь в нем. В этом случае для защиты от воды Вы одеваете поверх него одноразовый, прозрачный, они лежат всегда рядом, в коробке. Потом я скажу, где и как пополнять их запасы. Это не трудно запомнить, Боренька. Вы запомнили?

— Да, Галина Николаевна, конечно, это не трудно, — Нестеров уже успокаивался. Ему становилось уютней.

Галина достала из коробки прозрачный, одноразовый фартук-хитон и ловко повязала его на своего подопечного «рыцаря» поверх его голубых лат.

— Перчатки, — она кивнула на висевшие на краю раковины ярко-желтые перчатки для влажных работ, длинные, с цветными, широкими манжетами.

Боренька немедленно, быстро натянул перчатки и сразу обратил внимание на изменения в его внешнем облике, в виде очередного чистого посудного полотенца, ровно сложенного в широкую полосу, уже висевшего у него на плече.

Галина Николаевна открыла кран. Настроила струйку воды, тонкую, горячую.

— Борис, посуда моется только руками. Посудомоечная машина есть и здесь и в Москве, но пользоваться ей Вы сможете только после особого на то разрешения. Струя воды всегда должна быть тонкой, во избежание лишнего разбрызгивания и шума, горячей на столько, на сколько может выдержать рука, так как микробы лучше и быстрее погибают от дополнительного воздействия температуры и Вы, как врач, знаете это лучше меня. Теперь средства. Сода или горчица. Только. Что конкретно, сода или горчица, Вам будут говорить. Но никакой химии, ее и так предостаточно в нашей сумасшедшей жизни. Теперь приступайте. Вот сода. Берите каждую тарелку, бокал, каждый прибор аккуратно. Моете, вымываете, со всех сторон и складываете чистую посуду вот в эти лотки, — она показала Борису на лотки рядом с раковиной. — Тарелки отдельно, чашки отдельно, бокалы и стекло отдельно, крупные предметы вот сюда, приборы отдельно. Затем вытираете насухо все полотенцем и ставите в решетку. Сковороды, кастрюли, протвини, утятницы, решетки и прочее — вот сюда. Вам все понятно?

— Да, Галина Николаевна, я стараюсь, мне все понятно, — ответил Нестеров с обреченностью в голосе. С обреченностью на подвиг, счастье…

— Прекрасно. Тогда приступайте. Минут через пять я загляну. И главное — тарелки моются и натираются до скрипа. Приборы до скрипа и блеска. Бокалы и стаканы до блеска. Крупная утварь до девственной чистоты. Вас будут проверять. И не вешайте нос. Это одна из Ваших обязанностей, с которой нужно справляться на «отлично». Приступайте, — Галина Николаевна закончила наставления и вышла из кухни, тихо и плотно закрыв дверь.

Текла вода, поднимая наверх облачка пара. Борис сделал вдох носом, и его заполнили запахи деревянной кухни, складированной послеобеденной посуды и утвари, свежего полотенца, висевшего рядом на плече, необыкновенного фартука, верхняя часть которого подступала к уровню ключиц, желтых перчаток, плотно облегающих кисти рук. Все эти ароматы не были ему знакомы ранее никогда. Некоторые из них отличались невиданной резкостью.

Нестеров опустил голову, рассматривая себя и продолжая удивляться. Втянутый живот, ровные складки от туго затянутых сзади широких фартучных завязок, скованные «голубым панцирем» ноги, беленькие чешки, все это не могло не заставлять думать, пытаться анализировать сложившуюся ситуацию.

Вдруг… Борис почувствовал блокнотик, который так предусмотрительно положила ему в карман Дина Яковлевна. Очень странное, давно, давно забытое чувство, ощущение посетило его в этот момент. Тонкий блокнотик в твердых корочках, лежащий в нижнем кармане этого произведения швейного искусства и прижатый им к телу, вдруг стал напоминать ему «тост», а сам Борис, точнее его пожизненный аксессуар, предмет гордости и силы большинства представителей мужского населения, находящийся как раз в проекции блокнота и спрятанный под облегающими «боксерами», белыми брюками и кухонными «латами», вдруг превратился в нагревающийся «тостер». Температура поднималась и «тост» начинал уже жечь.

«Мм», — этот звук прозвучал где-то внутри Бориса и он даже приподнял полузакрытые глаза чуть вверх, с трудом сдерживаясь от опрометчивого желания коснуться горячего и аппетитного «тоста» правой рукой, упакованной в перчатку. Коснуться, чуть надавить…

«Нет, не стоит… не стоит…» — рука Бориса вернулась назад и приподнялась над раковиной.

«Ммм», — еще сильнее отреагировал Нестеров, «Ох…» — «тостер» вдруг издал такой особенный, слышимый только ему одному, звук, символизируя остановку процесса нагревания и выравнивая температуры. Теперь «тост» мог томиться в своей нише сколь угодно долго, сохраняя нужную температуру и не пригорая.

«Ох… ох…» — Борис успокаивался. «Тост» томился, все работало исправно, без сбоев. «Тостер» Нестерова ожил. Он медленно поворачивал голову туда, сюда, концентрируясь на новых и прекрасных ощущениях. Теперь он поднял над раковиной и вторую руку и взял первую тарелку, нежно, боясь уронить, словно надломленный цветок.

Борис долго держал ее в руках, изучая. Тонкий фарфор, но какой, Нестеров, не разбирающийся в подобных вещах, не знал. «Явно качественный, дорогой и очевидно редкий», — подумал он. Кто сегодня из челнов семьи кушал именно из этой посуды, Борис конечно уже не помнил. Он приподнял тарелку, втянул носом воздух, пытаясь выделить из ароматов лукового супа, запах Принцессы.

— Борис… Боренька, что случилось? Почему мы остановились? — Нестеров вдруг услышал за спиной нежный, но твердый голос Галины Николаевны. — Ах, да, конечно, я не сказала Вам и не показала, ЧЕМ мыть!

Галина Николаевна отодвинула шкафчик возле раковины, который украшала баночка с содой. В нем Борис увидел стопочку желтых, махровых салфеток и несколько крупно-пористых, жестких губок.

— Для посуды, приборов, стекла, мы пользуемся вот этими желтыми тряпочками. Для кастрюлек, сковородок, решеток и протвиней — вот этими губочками. Вот эти — для тефлона. Эти — для стали и чугунной утвари. Запоминайте. Теперь — тряпочки для посуды. На одно мытье, как правило, идет от трех до пяти. Они меняются по степени загрязнения, на желтом ярком фоне это хорошо видно. После мытья, тряпочки сбрасываются вот сюда, и затем достается новый набор. Всего их три. Далее, они по кругу, замачиваются в прачке, стираются, стерилизуются и выкладываются вновь для очередного использования. Дома, в Москве, Боренька, они белые, — Галина Николаевна улыбнулась. — Вы привыкните, и не будете допускать чрезмерного загрязнения. О том, как замачивать, стирать и стерилизовать, я расскажу Вам позже. А сейчас, продолжаем. Берем тряпочку в левую руку, расправляем до двустороннего, ровного квадрата и правой рукой посыпаем содой. Итак?

Нестеров, с легкой и приятной дрожью в руках сделал все так, как ему сказала наставница.

— Теперь готовую тряпочку с содой перекладываем в правую руку и аккуратно, осторожно берем левой рукой тарелку. Расторопность и внимательность придет со временем, Вы всему научитесь, нужно только стараться, а Вы, как я вижу, стараетесь.

Нестеров, не дыша, снова взял эту же самую тарелку, со следами супа, ощущая, через жжение пальчиков в перчатке, тепло Лары. Резко запахло перчатками, содой.

— Прекрасно, а теперь начинайте внимательно мыть. По часовой стрелке. Сначала с одной, затем с другой стороны. Спинка прямая, голова чуть наклонена, не нужно горбиться, — Галина Николаевна коснулась рукой спины Бориса. — Вот так лучше, не забывайте об осанке и своем внешнем виде, который всегда и во всем должен радовать глаз. И держите локти максимально прижатыми к телу, работайте только кистями рук, это и опрятнее и выглядит эстетичнее. Пробуйте пока контролировать себя сами. Если не будет получаться, то ничего страшного, будете держать книжечки локтями и все — Ваши руки займут правильное положение сами. Не нужно ничего бояться и волноваться, и Вы освоите эту новую для себя, науку. Договорились? — очередная улыбка Галины Николаевны окончательно обезоружила Бориса.

— Да, конечно, Галина Николаевна, под Вашим руководством… конечно! — Нестеров отрапортовал, как самый примерный ученик и с готовностью приготовился намывать взятую только что, тарелку.

— Ну, ну, не нужно так торопиться, — Галина Николаевна приблизилась к Борису, говоря эту фразу, противоречащую сказанному ранее. — Положите снова тарелку, а тряпочку с содой на край раковины, аккуратно, вот так. Так Вам придется делать часто, приостанавливать процесс. Именно приостанавливать. Ведь Вас могут позвать, — Галина Николаевна проговаривала это уже совсем тихо, вплотную приблизившись к Борису.

Тяжелые ноты ее парфюма отзывались в душе Нестерова весьма своеобразными ощущениями. Его чуткое и тонкое обоняние никак не реагировало на Галину Николаевну на расстоянии, даже близком, метра или двух. Ее духи имели особенность не выдавать присутствие своей хозяйки, но на очень близком расстоянии они начинали свою игру. Игра даже не запахов, но сочетания… духа, возможно, старой девы, правильности и непреклонности ее характера, безупречности внешнего вида. Парфюм лишь широким, тональным аккордом завершал эту ароматическую, невидимую «пьесу», которую отчетливо слышал Нестеров. Первые ее такты вызывали оцепенение, головную боль, беспокойство, и желание отстраниться, не слушать более, но затем, картина кардинально менялась. Нужно было лишь ждать, ждать следующих нот и тактов, присоединения новых штрихов, нового смысла и Нестеров, как неискушенный ученик, сидящий на концерте и приучаемый не только к классической музыке, но и сложной, авторской, просто сидел и слушал. Осмысление постепенно начинало приходить. С глубоким уважением, каким-то немужским восторгом, он следил за этой женщиной, за движением ее рук с выраженным венозным рисунком, которые она держала на почтительном расстоянии от посудных тряпок и грязных тарелок. Ее твидовая юбка в крупную клетку, безупречная блузка, редкие волосы с проседью, собранные в хвост, и умный взгляд поверх крупнолинзовых очков, вызывали у Бориса только одно желание — слушать и внимать. Она была частью этого нового мира, новой планеты, звезды имени Виленкиных.

— Я говорю это именно сейчас и говорю не случайно, постепенно обучая всему, в том числе и возможным нюансам, с которыми Вы можете встретиться в любой и самый неожиданный момент, уже сегодня, например. У Вас хорошая память и так Вы запомните лучше.

— Да, Галина Николаевна, — ответил Борис, и голосок его робко дрогнул.

— Итак, вариантов всего три, — очередная улыбка преподавателя домоводства, чуть успокоила ученика. — Вариант первый: Представьте себе — Вы моете посуду, открывается дверь, и кто-либо из женщин, Лариса Константиновна или Дина Яковлевна, появляется в кухне. Цели появления могут быть самые разные. Теперь запоминайте — если дверь открылась, и Вас не окликнули, то, скорее всего, цель визита никак не связана с Вами. Я думаю, что это довольно редкая ситуация, но вполне возможная. Ваши действия в этом случае очень простые — Вы останавливаете процесс, но не выключаете воду. Руки остановились и сразу Вы делаете поворот в пол головы в сторону вошедшей дамы. Итак, берите тарелку, начинайте мыть и сразу порепетируем.

Нестеров в третий раз взял эту же самую тарелку и коснулся ее широким квадратом желтой салфетки, припудренной содой.

— Теперь «стоп» и посмотрите на меня. Вот так, умница, Боренька. Скорее всего, дама сделает что-то, или просто окинет проверочным взглядом Вас или кухонное пространство. Тогда Вы просто продолжаете. Все просто, Боренька. Теперь важно! –Галина Николаевна подняла указательный палец правой руки. — Если с Вами все же заговорили, Вы аккуратно ставите тарелку в раковину, тряпочку кладете на край, закрываете воду и поворачиваетесь полностью. С Вами хотят говорить и стоять в этот момент в пол оборота к даме, просто неуважительно. Очень важный момент — после того, как Вы закрыли воду и повернулись, руки нужно развести в стороны и кисти чуть приподнять вверх. Таким образом, Вы защитите себя и пол от произвольного стекания воды с перчаток. Это, кстати, и второй вариант, которых всего три, как я Вам уже говорила ранее. Вы делаете все абсолютно так же, если услышали голос из гостиной, — Галина Николаевна показала на дверь, — Которая здесь рядом. Или… — она вдруг сделала паузу, — Если Вы вдруг услышите звонок колокольчика.

Нестеров облизнул сухие губы и сглотнул слюну. Ничего ответить он не смог.

— Да, да, звонок колокольчика. Я думаю, что Дина Яковлевна намекала Вам об этом удобном, домашнем аксессуаре. И здесь прошу хорошенько запомнить — сделать все эти действия нужно только в том случае, если звонок длинный, настойчивый, означающий, что Вас ждут прямо сейчас, что Вам нужно прибыть на глаза немедленно. Незамедлительно! У Вас прекрасный слух, я убедилась в этом, получив, кстати, истинное удовольствие от сегодняшнего музыкального исполнения. Кстати, благодарю Вас от всей души и поэтому, я убеждена в том, что со временем, Вы точно сможете определять настроение звонка. Таким образом, услышав именно ТАКОЙ звонок, Вы делаете все, о чем мы с Вами только что говорили. Тарелку и тряпку нужно оставить, выключить воду, поднять и развести в сторону руки и бежать. Бежать… — Галина Николаевна внимательно осмотрела вдруг своего подопечного, — Бежать, не забывая самый первый сегодняшний урок, а именно — вспоминая о ногах, дорогой Борис. Поэтому бежать, но без рывков, ускорений, всегда помня о дисциплинирующей фиксации. Шажок за шажком, не нарушая гармонии своего внешнего вида! — Галина Николаевна одарила Нестерова улыбкой воспитательницы и отошла на несколько шагов вперед.

— Итак, пробуйте.

Нестеров, закрыв воду, совершенно непривычно для себя поднял руки. Галина Николаевна, милым и четким жестом, без единого, лишнего движения, показала, как это делается, и Нестеров послушно повторил.

— Идите ко мне, — она вытянула руки и так ладошками поманила его, как малыша, который учится ходить. Борис, вспоминая недавние ощущения, сделал неуверенный шаг вперед левой ногой, почувствовав сопротивление, шагнул правой, при этом, держа руки в стороны, как бы балансируя на ходу.

— Прекрасно, — не нарадовалась наставница. А теперь идите обратно. И теперь третий вариант, запоминайте, — она продолжала диктовать уже вернувшемуся к раковине Нестерову, — Если Вы услышите звонок, но короткий, непринужденный, то Вам нужно прекратить процесс, снять перчатки, защитный фартук, сделать все это собранно, не суетясь, все аккуратно сложить, оставить и следовать в гостиную. ЭТОТ звонок означает, что Вам нужно прибыть за дальнейшими указаниями или с отчетом, но срочности в этом нет, и поэтому есть время привести себя в порядок. Надеюсь, это так все просто и Вам понятно. Ведь так?

— Да… — Нестеров невольно, но не без удовольствия, опустил глаза.

— Правильно, Борис, мужчина не должен смотреть на женщину прямо, открыто. Открытым взглядом он выражает неуважение к ней, и наконец, это пошло. Если конечно… не будет потребовано иное. Итак! — Галина Николаевна резко перевела тон разговора в практическую плоскость, — На первый раз для Вас достаточно информации. Принимайтесь, наконец, за посуду. Мы потратили много времени на разговоры и репетиции, а у нас с Вами еще много дел. Тихий час Ларисы Константиновны и Дины Яковлевны имеет свои пределы. Приступайте и минут через пять я снова к Вам загляну. Ну, ну, не теряйтесь, Боренька, у Вас все прекрасно и уже безоблачно. Вперед!

Тарелка в левой руке и содовая салфетка в правой наконец-то сомкнулись.

— Впредь, я думаю, полотенчико будете прикреплять «невидимкой». Так Вы сможете спокойно и уверенно работать, а не раз от раза поправлять съезжающее полотенце. Оно всегда остается на месте и хорошо и правильно смотрится. Да, пожалуй…, — Галина Николаевна поправила полотенце, чуть съехавшее с плеча Бориса от его неловких движений, и через несколько секунд дверь кухни закрылась. Нестеров остался один. Наедине с собой, в очередной раз наедине.

В первые секунды он не отдавал себе отчет, что же все-таки с ним происходит. Неожиданно, в той же стойке, держа в руках тарелку и тряпочку с содой, он коснулся раковины низом живота. Этот наклон привел в действие его диафрагму, легкие расправились вдохом с огромной, невиданной экскурсией! От резкого переизбытка кислорода слегка закружилась голова. Томящийся блокнот в кармане строгого фартука «Фрекен Бок», согревал, как вечный и невидимый глинтвейн. Тепло от горячей воды поднималось от кистей, рук, наверх, к сердцу и покрывало лоб Бореньки испариной. Старание и одержимость охватили его плотно упакованную косынкой голову с уже изменяющимся сознанием, и светились вокруг, как нимб.

Борис вел правую руку по кругу медленно, оставляя за собой чистую полосу. Пахнуло нагретой содой. Руки в перчатках начинали гореть. Еще раз и еще, теперь с другой стороны, снова и снова, пока искорка блеска не соскочила вниз и покатилась по раковине, пока сама тарелка не начинала вторить движениям рук Бориса мягким скрипом. А вот и посуда Принцессы. Вот здесь, Ее вилочка коснулась кусочка индейки. Борис, осененный неожиданной подсказкой, возникшей из глубины его души, поднес эту тарелку к лицу. Вдохнул. Он был похож на старого коллекционера живописи, обнаружившего в подвале недавно купленного дома, под слоем пыли, картину неизвестного мастера с явно интересной и длинной историей. Нестеров украдкой обернулся, боясь появления Галины. Но ее, по велению сердца и судьбы, не было. Никто не мешал наслаждаться созерцанием этого круга из тонкого фарфора, к которому прикасалась Лариса. Священного для него круга.

Услышав шаги, он принялся устанавливать доведенную до идеальной чистоты тарелку в ячейку, словно долгожданное яичко, боясь разбить.

— Как наши успехи? Мм! Я вижу, Вы прекрасно со всем справляетесь. Теперь берем губочки пожестче и продолжаем. И следим за временем, Борис. Нам нужно привести в порядок кухню и выходить в дом. Там тоже есть дела. Скоро Лариса Константиновна и Дина Яковлевна проснутся, будем подавать чай, а затем готовить легкий ужин. Время неумолимо идет, дорогой Борис, и поэтому, когда я Вам что-то говорю, и это не требует особого внимания, Вы слушаете меня и продолжаете делать.

Галина Николаевна снова покинула кухню. Куда и с какой целью, Борис не догадывался, да ему это было и не нужно. Оставшаяся утварь мылась уже значительно легче. Бориса атаковали еще более резкие запахи, но его чувствительный нос, не привыкший к подобной ароматической палитре, уже дышал ровно, еще не глубоко, но ровно, как бы привыкая к насыщенным новым нотам восходящего потока теплого воздуха.

Его руки становились мягче, но послушнее, сомкнутые ноги крепче, а физиологическое мужское ЭГО отбивало в мозг телеграммы благодарности.

Под дальнейшим руководством наставницы Галины, Нестеров натирал досуха посуду, приводил в порядок раковину, не оставляя не единой капли, вытирал поверхности кухни, начищал плиту, на которой, еще в первой половине дня, Галина Николаевна готовила обед к приезду хозяев дома. Он делал это и ничего не замечал. Ничего вокруг. Одна его часть слушала и выполняла все, что говорила ей Галина Николаевна, другая часть купалась в радости. Радости, пришедшей медленно, постепенно, неожиданно, впервые за тридцать два года.

— Закончив натирание посуды, использованное полотенце мы отправляем в этот контейнер. Так мы делаем всегда. Одно полотенце на один раз. Вы обратили внимание, что на кухне одновременно их три. Все три для посуды и два, на всякий случай, для рук. Три одинаковых, длинных, должны висеть в ряд и всегда их должно быть ровно три. То есть, окончив с посудой и положив использованное полотенце в контейнер для грязного белья, из шкафчика Вы достаете чистое, — диктовал преподаватель.

— Створку духовки, в фартуке «Фрекен Бок», имеет смысл натирать в особом и в тоже время простом положении, а именно в приседе. Смочите тряпочку средством и начинайте присаживаться. Рядом с плитой, чтобы рукой было удобно дотянуться и с прямой спиной. Начинайте…, — Галина Николаевна сложила руки в замок на груди и наблюдала за неуклюжим пока, но полностью отдавшимся процессу, Борисом.

Он держал тряпочку и опускался, самоотверженно стараясь держать спину прямой. Фартук натягивался, формируя ровные, симметричные складки. Ноги прижимались друг к другу еще сильнее.

— Так правильно? — вдруг кто-то спросил. Борис даже осекся. Чей это был сейчас голос, он понял не сразу. Робкий, тихий, женственный. Вопрос задала его собственная душа. Собственная, проснувшаяся душа. До этого она болела, страдала, рвалась, кричала или спала, сама себе зализывала раны, но заговорила впервые.

Нестеров посмотрел на Галину Николаевну, густо покрасневший до кончиков ушей, совершенно смущенный и наэлектризованный. Его тело, слух, голова, не были готовы услышать этот голос, голос чужой, но такой родной.

Галина Николаевна молчала, давая возможность Нестерову слушать и слушать, вернувшийся эхом, отразившийся от всех стен, этот новорожденный голос.

— У нас с Вами еще много дел, а времени так мало. Давайте составим короткий план работ на ближайший час. На втором этаже дома есть дамская ванная комната. Именно дамская, так как Вы там будете появляться только для уборки или…, — здесь губы Галины Николаевны тронулись в чуть смущенной и доверительной улыбке. Нестеров вожделенно вздохнул и понимающе, с таким скрытым, совсем не выраженным предвкушением, взглянул на нее. «Или… — когда случится это «Или», — подумал Нестеров, и его лицо снова приняло вид внимающего ученика.

— Дома в Москве есть аналогичная дамская ванная комната, для Ларисы Константиновны и Дины Яковлевны. Итак, вернемся сюда. Дамы принимают душ часто, как и любые, нормальные, цивилизованные люди. Для этого существуют и утро, и вечер, в некоторых случаях, для этого существует и день. Понять, что женщина только что приняла душ, несложно, прежде всего по ее внешнему виду, а именно банном халату и полотенцу, — Галина Николаевна произносила эти очевидные для любого нормального человека вещи, но делала это скрупулезно, превращая свою речь в некую инструкцию для неопытного, порой просто не знающего и не готового ко многому, Бориса Нестерова. А он с упоением слушал и запоминал каждую букву.

— Поддерживать дамскую ванную комнату необходимо в идеальном порядке, — продолжала она. — Для этого существует один главный и незыблемый принцип ведения любого домашнего хозяйства, а именно: не запускать. Поэтому, молодой человек, Вам нужно стараться появиться в дамской комнате сразу после очередного принятия душа. Это раз. Затем, нужно стараться посещать ее для поверхностной уборки вообще как можно чаще в течение дня, всегда помня о гигиене и о том, что, например, протирать сиденье унитаза дезинфицирующей салфеткой необходимо не реже двух раз в сутки. В этом доме серьезно относятся к стерильности и чистоте, что, безусловно, абсолютно правильно и является одним из залогов здоровья, хорошего самочувствия и соответственно, настроения, — высшее гуманитарное образование Галины Николаевны и не одно, сквозило в каждом ее твердом и акцентированном слове.

— После каждого душа, Борис, мы меняем сброшенные на пол махровые полотенца, проверяем необходимость очередной замены банного халата, протираем все поверхности от капель, протираем сиденье и включаем вытяжку. Это и называется — поверхностная уборка в течение дня. Теперь, Борис, снимаем с себя посудные перчатки, кладем их вот сюда на решетку для сушки, а одноразовый фартук сбрасываем в контейнер. Теперь Вы готовы покинуть кухню для следующих дел в доме. Обратите внимание вот на этот прибор, — Галина Николаевна сделала жест рукой в сторону висевшего на стене, не сразу заметного, белого ящика с ритмично и устало мигающим красным огоньком.

— Это кухонный «ДЕЗАР» или — бактерицидный облучатель. Он стерилизует ультрафиолетом воздушные потоки в помещении. Мы закончили уборку в кухне и включаем «ДЕЗАР», — щелчок клавиши под воздействием пальцев Галины Николаевны перевел красный огонек облучателя в мигающий зеленый. — А теперь включаем кварцевую лампу и выходим из кухни.

Длинная белая трубка под кухонными шкафами, оказавшаяся кварцевой лампой, зажглась, и кухня погрузилась в голубое, волшебное свечение. Нестеров завороженно обернулся. За окнами темнело, традиционные запахи этой части дома моментально улетучились, помещение наполнилось ароматами стерильности, кварца и даже холода. Теперь, на фоне темных окон, причудливых очертаний мебели, плиты, табуреточек и стульев, утонувших в голубом океане кварца, оно было похоже на уютный, лесной дом гномов из сказки.

— Идем на второй этаж, Борис. Теперь очень важный момент! Если у Вас есть какие-то вопросы по ходу моей инструкции, задавайте их здесь и сейчас. На втором этаже мы будем с Вами молчать и делать все тихо и беззвучно. Дамы отдыхают, и нарушать их покой категорически нельзя. У Вас есть вопросы?

— Нет, Галина Николаевна, — отрапортовал Борис, не имея пока в голове ничего, кроме желания делать все правильно.

— Тогда, Борис, вперед, но помните о своем наряде и ступайте аккуратно. Следуйте за мной.

Галина Николаевна пересекла гостиную и направилась в сторону лестницы на второй этаж, сделав несколько шагов и обернувшись, делая скидку на медленный ход Бориса, как внимательная мама, ожидающая малыша, который только-только начал самостоятельно ходить.

Нестеров посеменил к лестнице и вдруг увидел свой телефон, давно им забытый, лежащий на комоде. Предмет этот, словно мина, заставил Нестерова даже отпрянуть, так он не хотел встречаться с этим источником проблем и забот из прежнего мира.

Два пропущенных вызова, и каких, от которых Нестерову захотелось этот предмет просто растоптать. Один от Макса и другой от Евгения Дрозда. «Принесла их нелегкая!» — прошептал Нестеров себе под нос.

Его душа, пробудившаяся недавно и подавшая прекрасный голос, отвернулась снова. Сознание отозвалось болью, как заживающая, но задетая кем-то рана. Задетая этим телефоном, неотвеченных звонками, сигналами от людей, которых он уж точно сейчас не хотел слышать и старался на время забыть. Но нет! Жизнь по-прежнему не давала ему опомниться, отойти, успокоиться. Первым желанием было пройти мимо, послушно следовать за Галиной и увиденное забыть. Но уж слишком серьезно и вызывающе выглядели на экране телефона эти сигналы. Слишком раздражающе. Слишком тревожно. Что нужно было этим людям сегодня, в пятницу вечером, в эту прекрасную пятницу? Борис взял телефон и вопросительно посмотрел на наставницу.

— Так, Борис, сделайте, пожалуйста, несколько шагов назад, вон туда, ближе к двери и позвоните. Сделайте это как можно тише и говорите, по возможности, не долго, я Вас жду, — Галина Николаевна почти шептала, но Борис отчетливо слышал все ее слова.

— Алло, Макс…. — Нестеров начал говорить, напряженно сжимая трубку, стараясь раздавить ее в руке…

— Да, Борис Владимирович, приветствую тебя, — Нестеров услышал ехидный голос Максима Монина, одного из его весомых партнеров по банковской деятельности. — Увидеться-бы, Борь. В баньку давно не ходили. Или у нас с Петровичем в офисе. Давай-ка на будущей недельке, как ты? — Монин говорил неприятно, в голосе его Нестеров периодически улавливал эдакие, менторские нотки. Монин, прежде партнер Бориса по бизнесу, был уже первым зампредом и одним из совладельцев банка, очень нужного для него самого.

— Да, пожалуй, давай не неделе, я готов, — выдавливал из себя слова, Борис. Он говорил все тише и тише, а глаза, словно собака, поднимал на Галину. Разговор этот он хотел скорее закончить. А в мечтах… закончить навсегда.

— Ну и отлично. Давай в понедельник будем на связи и определим день и место, — голос Макса прозвучал уже где-то совсем далеко и еле-еле слышно.

— Да, договорились. До связи, — Нестеров даже не хотел вслушиваться, допуская, что какие-то слова его теперешнего собеседника он попросту упустил. Он уловил главную цель его звонка и остальным не интересовался.

Монину передалось настроение Нестерова и желание продолжить разговор формальными фразами типа: «Как вообще дела?» или «Как проводишь выходные?», исчезло.

Борис, продолжая сжимать в руке ненавистный ему мобильный телефон, сделал еще один звонок — Дмитрию Дрозду. Набрав номер, он слушал в трубке гудки и уже виновато смотрел на Галину Николаевну, а та, едва уловимым жестом обратила его внимание на стремительно уходящее время.

— Да, Дим, привет, ты звонил? — он почти шептал.

— А, здорово, дорогой! — голос Дмитрия был как всегда весел и бодр. — А чего шепчешь? В кино что ли? В театре? — Дрозд захохотал.

— Да нет, Дим, мне не очень удобно говорить. Случилось что?

— Как тебе сказать, Борь, — интонация Дрозда резко сменилась, — Как тебе сказать, да ничего не случилось, но нужно встречаться нам… всем, — после слова «всем», Дрозд помолчал, придавая этому слову особое значение.

— Всем? Кому?

— Борь, ребята встретиться хотят, обсудить сложившуюся ситуацию и обсудить условия. Тесно стало! — очередной взрыв хохота собеседника Нестерова услышала даже Галина Николаевна.

Нестеров почувствовал это, как бы наклонил голову, прижался совсем к входной двери в дом и левой рукой, которой держал телефонную трубку, сделал несколько таких характерных и быстрых движений, направленных на уменьшение звука динамика.

Ах, если бы Дмитрий Дрозд видел бы сейчас своего конкурента!

— Да, ок, если нужно, давайте, я готов… а кто? Миша? Дима?

— Да! И Миша и Дима, я…и так далее.

Преподаватель уже одарил воспитанника таким тяжелым и укоризненным взглядом. Никем не оговариваемый, но короткий лимит времени, отведенный ему для ответов на пропущенные звонки, был исчерпан.

— Я понял, Дим, давайте, я готов, Дим, но не могу больше говорить, сори, давай в понедельник будем на связи и на неделе я готов встретиться, — Нестеров прекратил разговор. Еще лет двадцать назад это называлось — «Бросить трубку…»

Галина Николаевна ждала его возле лестницы и не двигалась.

Состояние Бориса стало ужасным. Тепло «тостера» в нижней части живота исчезла, блокнотик остыл. Рот пересох. Мысли путались, вызывая боль. Внутренние изменения Бориса не остались незамеченными для умного и опытного преподавателя. Галина Николаевна молча ждала его и не поднималась наверх.

Борис приблизился, сделав несколько аккуратных, сдержанных шагов. Хлопковые, узкие брючины касались друг друга и шуршали. Он приблизился и опустил голову.

— У Вас все в порядке? — этот вопрос Галины Николаевны не требовал ответа. Нестеров просто кивнул. Утвердительно кивнул, никак иначе на этот вопрос ответить он не мог.

— Вам нужно рассказать все Ларисе. Ларисе и Дине Яковлевне. Вам станет легче, поверьте. Обязательно станет легче. Вас выслушают, поймут и помогут. Вы меня поняли?

Борис Нестеров закивал, закивал активнее, словно маленький мальчик, услышавший в потоке назиданий, надежду.

— Борис, у нас совсем мало времени, — учительский тон вернулся, Галина Николаевна заговорила тише. — Мы поднимаемся на второй этаж, и там Вы повторяете за мной все то, что я буду делать и показывать. Стараетесь повторять все в точности, обращая внимание на мелочи и детали. Напоминаю еще раз, в доме тихий час, здесь мы с Вами говорим тихо, почти шепотом, а на втором этаже просто молчим. И кстати, на будущее, если во время тихого часто Вам не поступило от дам никаких дополнительных распоряжений, то Вы делаете все так же, как я показывала Вам сегодня, но если дамы требуют соблюдение тишины, то Вам лучше заняться, скажем, натиркой столового серебра. Выбрать место на кухне и тихо натирать… как мышка, — Галина Николаевна, закончила говорить, уже собираясь подниматься, и сдержанно, по-учительски, улыбнулась.

Учительница и ученик поднимались по лестнице на второй этаж. У Бориса получалось это нескладно, он ступал по ступеням, акцентируясь на каждой.

Он совершал восхождение. Восхождение к свету.

Там, за спиной, его догоняли жуткие монстры, великаны — Максим Монин, Дмитрий Дрозд, в сопровождении темных личностей в красивых деловых костюмах, с которыми Нестеров не был знаком, но они догоняли, подбадривали друг друга и кричали: «Ату его! Ату!». Эти монстры цепляли Бориса длинными крючками, состоящими из фраз «В понедельник на связи», «До встречи на следующей неделе», «Ребята увидеться хотят», «Стало тесно…» Их тень догоняла, накрывала Бориса, его спина холодела и он, преодолевая сопротивление «Фрекен Бок», старался вырваться. Его левая рука держалась за поручень, мягкие мокасины фиксировались на ступеньке, вызывая едва уловимый и мягкий скрип, а правая рука, прижатая к туловищу, на самом деле крепко держалась за невидимую «страховку», брошенную инструктором, который поднимался впереди.

На самом верху инструктор обернулся, вытянул ученика на площадку рядом с собой и изучающе окинул его взглядом. Нестеров часто дышал и боялся обернуться. Галина Николаевна, выждав и дав возможность Борису свыкнуться с нахлынувшим вдруг на него счастьем, приложила свой пальчик к губам, напоминая о тишине.

Здесь уже все было другим. Монстры исчезли. Несмотря на наступающие сумерки и полумрак холла второго этажа Нестеров, как восторженный и уже взрослеющий щенок, впервые в своей жизни ныряющий в теплую воду за палкой, брошенной хозяином, барахтался в свете. Настенные натюрморты, двери в спальни Королевы-дочери и Королевы-мамы, светильники, слепили ему глаза. Ароматы «святых» мест этого женского царства щекотали ему ноздри и перехватывали дыхание. Спиной он почувствовал, что лестница сзади исчезла вместе с преследующими его злыми великанами в офисных пиджаках и брюках. Опасность миновала, оставались только мысли… Нестеров не знал, о чем сейчас думать и только смотрел на Галину. Ее фраза, сказанная перед восхождением: «Вас выслушают, поймут и помогут», вдруг превратилась в метлу, которая гнала эти мысли…: «Кыш! Пошли отсюда вон!».

Нестеров перевел дух и восторженно озирался по сторонам. Галина Николаевна включила настенные светильники холла второго этажа и, переведя их в «мягкий» режим, проследовала вперед, а Нестеров семенил за ней.

Они миновали две высокие, одинаковые по дизайну двери, двери Королев. Миновали дверь напротив и только в конце уже длинного коридора второго этажа, в который плавно перетек холл, они остановились. В узкой, последней комнате, Нестеров уже окончательно отошел от совершенного восхождения и радостно вкушал каждое мгновение нового времени и впитывал все, что видел. А видел он перед собой узкий пенал со странными запахами, очевидно весьма дорогих и редких уходовых средств за ванными комнатами, о которых раньше он даже и не слышал, да и никогда сам не интересовался. В этом пенале действительно, на полочках стояли всевозможные баночки, флаконы, большие и маленькие бутылочки с непонятными названиями на всех языках мира, разноразмерные стопочки из ярких тряпок и перчаток. Середину пенала украшала интересная тележка, двуярусная, с двумя желтенькими ведерками внизу и маленькими колесиками. Эта тележка напомнила Нестерову тележку для уборок в отелях, которыми пользовались горничные, да и смысл этого движимого предмета, совершенно очевидно, был тем же самым.

Галина Николаевна, выверенными движениями одела на свои руки белоснежные и явно стерильные, хлопковые перчатки, которые лежали в закрытых пакетах на одной из полочек пенала сразу возле двери. По ее жесту Борис понял, что ему необходимо сделать тоже самое. Он «побелил» свои руки, а Галина Николаевна, оценив текущее время, сделала единственно правильный на тот момент вывод — времени катастрофически не хватает. Она быстрыми движениями сняла с полок несколько баночек, тряпочек, желтых перчаток, разложила все на пресловутой тележке и жестом велела Нестерову взяться за ручки и выкатывать ее в коридор. Наставница и ученик покинули хозяйственный пенал.

Соседняя дверь открывала доступ в ванную, женскую ванную комнату, притаившуюся наверху, в соснах, доступ в которую чужим глазам, рукам, запахам и духам, был воспрещен.

Огромное створчатое окно «беседовало» с мягкими зелеными лапами деревьев, а сама ванна возвышалась посередине на низком постаменте. Раковина с изящной сантехникой, выполненной в едином провансовском стиле, утопленные в стену шкафы, прикрытые рифлеными дверцами, тумба на витых ножках, полочки, душ, скрытый от глаз высокими под потолок, облегченными створками, косметическое царство, состоящее из флакончиков и флаконов, баночек и банок, махровых полотенец и халатов, висящих на вешалках, и нежно кремовый цвет, окружили Бориса такой сложной палитрой запахов, что его обоняние, в первом приближении, восприняло ее как единое целое, дало в мозг команду не пытаться анализировать, но наслаждаться! Легкие снизили экскурсию, давая возможность ворвавшемуся потоку задержаться, остановиться внутри где-то высоко, не смешиваться с банальными кислородом и выдыхаемым углекислым газом, а носу впитывать, мозгу созерцать, а душе восхищенно и тихо улыбаться.

Галина Николаевна прикрыла дверь, повернула ручку, проверив плотность и почти неслышно, странным, новым голосом заговорила: «Здесь мы можем очень тихо общаться, так как без моих комментариев и инструкций Вы вряд ли что-либо поймете. Я буду говорить и делать, а Вы слушайте и тут же повторяйте, если что-то непонятно, задавайте вопросы, но делайте. Первое, что необходимо, это бегло осмотреть ванную. Руки держим прижатыми и стараемся пока ничего не касаться. На руках всегда стерильные перчатки. Обращаем внимание на полотенца, халаты, баночки со средствами и капли, остатки воды, возможные свежие пятна. Одежду, оставленную для стирки, Вы здесь не найдете, вот эта мягкая и на первый взгляд незаметная створка поднимается, вещи отправляются вниз и попадают сразу в корзину, которая стоит в цокольном этаже в прачечной. Это очень удобно. Прачечную я Вам сегодня еще покажу. Далее, мы смотрим на оставленные влажные полотенца. Как правило, они на полу, на краю ванны или тумбочки, и сбрасываем их вниз в прачечную сами. Теперь открываем вот этот шкаф и смотрим наличие сухих и чистых. Они должны быть ровно в стопке, следовать друг за другом в определенной последовательности. О последовательности расположения махровых полотенец в стопках в соответствии с назначением каждого, я говорила Вам сегодня в Вашей душевой. Здесь все то же самое. Напоминаю — ноги, тело, руки, голова и лицо. В шкафу две запасные стопки должны быть всегда, и Вы их аккуратно переносите вот сюда, на тумбочку. Вы всегда должны об этом помнить и своевременно пополнять запас. Смотрим халаты. Они на вешалках, и готовы к использованию. Затем средства. Смотрим, все ли на месте, все ли баночки плотно закрыты, устраняем недостатки. А теперь, мы снимаем белые перчатки, одеваем резиновые для влажных работ и приступаем к удалению всей влаги, оставшихся капель и приводим в порядок зеркало. На всякий случай, перед тем как открыть дверь, даже если мы почти уверены, что все в доме спят, обязательно тихо стучимся. Не громко и скромно. Обязательно.»

Голова Бориса Нестерова, вдруг наполненная музыкой Штрауса, кружилась. Все в женской ванной вдруг изменило цвет, кремовые тона наполнились сочностью, капельки, оставленные на поверхностях и зеркале, заметались маленькими звездочками. Галина Николаевна, словно «Фея», коснулась Бориса волшебной палочкой, и он закружился в воздухе, похожий на странное, легкое существо, удивительную бабочку с зауженным тельцем, мощным корпусом и крылышками. С тряпочкой в руке, бабочка догоняла звездочки, смахивая их, растворяла в воздухе, а белые классические банные халаты и насыщенно желтые, винтажные, с широкими воротниками по типу «апаш», вдруг ожили, закутали невидимые тела Ларочки и Дины Яковлевны и кружились вместе с ней.

Только на первом этаже Боренька вернулся из безвоздушного пространства в воздушное. Он учащенно и шумно дышал, его блуждающие и широко раскрытые глаза кричали о пережитых только что эмоциях.

Галина Николаевна колдовала вокруг, тикали часы, уже шумел поставленный чайник, и она ловкими движениями освобождала восторженного и почти парализованного рыцаря из лат. Дыхание приходило в норму, но душа была далеко. Еще там… в ванной комнате второго этажа.

Но что это? Новые латы? Такой же длины, из плотного хлопка, с рядом широких завязок, но белого цвета в крупную, лимонную клетку. Галина Николаевна делала все сама, даже не пытаясь привести своего подопечного в чувства. И снова эти резкие «вжики», один за одним, заставляющие втягивать живот, сковывающие ноги в коленках и лодыжках. Снова шлем, в тон латам, надежно прячущий волосы, закрывающий половину лба и уши. Нестеров уже твердо стоял на полу. Он был готов обнять Галину Николаевну и благодарить ее за все, за каждое слово, каждый жест, каждое движение. Он стоял, как старательный юнец, открывающий для себя новые науки, как новобранец, осуществивший свою мечту попасть в королевскую гвардию, стоял по струнке, боялся пошевелиться и, опустив глаза, не голову, а именно глаза, с кипящей радостью изучал свой очередной наряд.

Чайник закипал, а Галина Николаевна продолжала занятие, уже объясняя Борису правила сервировки столика для подачи в гостиную традиционного в семье Виленкиных, полдничного зеленого чая с медом. Эти правила, он уже слышал, тогда, в первый свой визит и сейчас, погрузившись в собственные и непривычные ощущения, воспринимал их не так уж внимательно…

Прижатые косынкой, музыкальные ушки Бориса услышали женские голоса. Нет, не в голове или сердце, а наверху, там, в безвоздушном пространстве дома. Дамы проснулись. Открылись двери их спальных чертогов. Лился веселый смех…

Нестеров оцепенел. Что ему делать, услышав проснувшихся Ларочку и тещу, он не знал. Бежать навстречу, к лестнице, может подниматься наверх? Но это было так далеко, через столовую, большую гостиную, через весь первый этаж к лестнице, да и «латы» вносили определенные коррективы в его действия, и Нестеров растерялся окончательно.

Но здесь, в этом доме, в этой семье, решения для Бориса Нестерова приходили сами собой, появлялись из ниоткуда. Они поражали его сознание своей простотой, четкими линиями, правильностью, а главное, они приходили извне и требовали вполне конкретных, сиюминутных действий. Мозг Нестерова не был их хозяином, творцом, но командным пунктом для претворения их в жизнь.

Так было и на этот раз. Борис Нестеров остался возле столика, вместе с Галиной Николаевной, которая уже облачала его тонкие, немужские руки снова в стерильные, но желтые, хлопковые, тонкие перчатки.

Послышались шаги. Кто-то из дам спускался по лестнице на первый этаж.

— Бооренька! Гаалочка! Как вы? Не скучали? Мы спускаемся! Подавайте чай и поскорее! — звучный, напевный, властный голос Дины Яковлевны прервал послеобеденную тишину и окончательно вывел Бореньку из радостного оцепенения. Женские голоса были слышны все отчетливее, Лариса шла следом за мамой по второму этажу и приближалась к лестнице.

— Ваш выход, Борис, Ваш первый зачет, — Галина Николаевна, увенчав ручку столика сложенным полотенчиком, уступила проход из кухни Борису и махнула вперед рукой.

Боренька, премило семеня и шурша брючками, выкатил столик на середину и остановился, а Галина Николаевна, сделав несколько шагов из кухни, наблюдала за всем происходящим из столовой. Теща встретила его, уже сидя в мягком, текстильном кресле, ногу на ногу, в будуарных туфлях, в длинном, домашнем широком платье с цветным орнаментом, украшенным тонкой ленточкой, завязанный на бантик на груди и цветной жилетке.

Нестеров поднял глаза и увидел Богиню. Она медленно спускалась по лестнице, смотря прямо перед собой. Медленно… ее ножки приподнимали подол очередного роскошного наряда для дома, ее изящная кисть, обрамленная кружевным, тонким, воздушным рукавчиком держалась за поручень. Волосы были убраны в хвост, открытое личико излучало энергию и божественный свет.

Ларочка спустилась, не обращая никакого внимания на своего будущего мужа, уселась в кресло напротив, положив ручки на круглые, огромные подлокотники кресла и приняв вальяжную позу, одарила его оценивающим взглядом.

— Мм, мамочка, ты только посмотри, какая прелесть! Какой красавец… какая душка! — тон Ларочки был неузнаваем!

От прежней, утренней усталости, головной боли и раздражительности не осталось и следа! Перед Боренькой, в кресле сидела пантера, тигрица, холеная, с ясным умом и наточенными коготками. Он вытянулся, вновь отчетливо ощутив на себе приталенность узкой рубашки, втянутый живот, окольцованную бабочкой шею, прижатые друг к другу коленки и почувствовав резкий аромат свежести фартука «Фрекен Бок».

— Да, доченька, он хорош! В тихий час они с Галочкой потрудились на славу… приятно посмотреть! — Дина Яковлевна чуть приспустила очки.

Вдруг, пальчиком, Лариса поманила будущего мужа к себе. Она смотрела прямо на него и ни один мускул на ее лице и теле не дрогнул. Она привела в действие только две фаланги на пальчике…

Нестеров приблизился, стараясь максимально, на сколько это было возможно, контролировать спину, аккуратный шаг, чувствовать натяжение завязок сзади, положение рук, прижатых к туловищу. Он горел желанием подойти ближе, но Богиня подняла пальчик, и он встал, как вкопанный. Ее ясные, отдохнувшие глазки сверкали, чуть бледные щечки отливали мягким, матовым румянцем, плечевой пояс был расслаблен, она сверлила Бориса то глубоким, изучающим, то поверхностным, инспектирующим взглядом. Его ноги задрожали от напряжения.

Снова тот же манящий жест, требующий встать еще ближе. Нестеров сделал еще два фиксированных шага и оказался прямо напротив. Он уже чувствовал Ее. Ее кожу, руки, волосы, грудь… Ее дыхание…

Теперь Она протянула руку, и Ее пальчик коснулся верхней планки кармана фартука, туго натянутого вокруг ног Бореньки. Лариса вскинула брови и с нескрываемым удивлением посмотрела на мужа.

— Борюсь… я отдохнула и у меня прекрасное настроение. Ты хочешь мне его испортить…? Борюсь…, — Она так слегка, чуть обиженно, показательно для Бориса, надула губки.

— Ларочка, дорогая, что-то не так? — Борис говорил, перехватывая дыхание, говорил своим, но очень тихим, голосом, так он не хотел, чтобы разговор слышала Дина Яковлевна и уже тем более Галина Николаевна, искренне не понимая, что же произошло.

— Какой же ты невнимательный, Борюсь, — Лариса подчеркнуто вздохнула, как учительница, уставшая от непонятливого ребенка, но, чувствуя в себе призвание великого педагога, с удовольствием продолжала воспитательный процесс, — Невнимательный и глупенький малыш, вот здесь, — Ларочка указала пальчиком на центр низа живота, — Вот здесь, в этом карманчике, у тебя всегда должны быть блокнотик и карандаш. Всегда! И утром сегодня тебе его туда положили. И где он сейчас, хотела бы я знать? Может быть, ты решил, что эти помощники тебе больше не нужны, и ты САМ будешь все в точности запоминать? Все запоминать и точно выполнять? Ты думаешь, это реально? А может быть, ты просто забыл? Или… а это меня беспокоит больше всего, ты просто не придал значения этим важным предметам и САМ принял решение обойтись без них?? — Лариса произносила речь, плавно повышая тон, сделав акцент на слове «сам». — Вот видишь, как часто в моей речи встречается это ненужное и вредное слово «сам», тебе не кажется? В моей речи и соответственно в твоей голове. «Сам»… может быть это еще пока твоя «самость» не дает тебе покоя? — Лариса вопросительно подняла свои тонко очерченные брови.

— Нет, Ларочка, нет, я просто забыл… Галина Николаевна…, — Нестеров осекся, — Я переодевал фартук перед подачей чая… и… банально забыл, Ларочка, банально забыл, — извиняющимся тоном, украдкой, тараторил Борис.

— Галина Николаевна? Скоро, мой малыш, ты все будешь делать сам! И переодеваться в том числе. САМ! Только, я надеюсь, ты понимаешь разницу? Смысловую разницу слова и разный контекст, дорогой… Пока, к сожалению, я вижу, что нет. Пока, к моему великому сожалению, это резкое, неприятное для моего уха, слово «самость», засоряет твою речь, а отвратительный смысл этого слова — твои мысли! Мы собираемся исправляться? Я тебя не запутала, малыш? — Лара чуть подалась вперед и снова, пальчиком, зацепила планку кармана фартука. Ее тон сменился вдруг на ласковый. Губки вновь слегка надулись.

Она играла с ним. Как с мышкой.

— Дети мои! — голос Дины Яковлевны возник неожиданно. Неожиданно, но спасительно для Бориса, обстановка разрядилась. Он, раздавленный риторикой Ларисы Виленкиной, получил кратковременное, но долгожданное облегчение и паузу, для того, чтобы в очередной раз попытаться собраться с мыслями, с его мужскими мыслями, обычной формы и содержания, которые никак не хотели складываться во что-то внятное. — Вы там секретничаете? — продолжала теща, — А чай продолжает остывать. Лариса! Отпусти, пожалуйста, нашего рыцаря, поухаживать за нами. Пора пить чай!

— Действительно, пора пить чай, — задумчиво произнесла Лариса, продолжая испепелять Бореньку игривым взглядом, — Ты не хочешь исправиться? — этот вопрос уже прозвучал уже с более строгими нотками в Ее божественном голосе.

— Конечно, Ларочка, к-к-конечно, я я я… — Боренька запнулся.

— Мам! Дай этому рыцарю исправить свою грубую ошибку. Я думаю, три минуты мы еще подождем?

— Ошибку?

— Да, мам, этот глупый и забывчивый рыцарь забыл свое оружие, а именно блокнот и карандаш! — Лара придала особую серьезность своим словам.

Теперь, досадная оплошность Бориса Нестерова стала всеобщим достоянием. Он повернул голову в сторону Дины Яковлевны и, окончательно расстроившись и смутившись, был готов исчезнуть, провалиться сквозь мягкий ковер и деревянный пол.

— Да, доченька, ты права как всегда. Детка! Ты решил проигнорировать наши требования? — она обращалась уже к Борису.

— Мам, давай отпустим его за блокнотом, и будем уже пить чай, — мягко улыбнувшись, сказала дочь, — Ступай, — она обратилась к Борису.

Боренька суетливо бросился в кухню, а если выразиться точнее, то скоропостижно начал свое движение «гусеницы», часто часто перебирая ножками. Он чувствовал, видел спиной, как все четыре завязки «Фрекен Бок» весело подпрыгивали, сопровождая его мелкие шажки.

Чувствовал, видел и даже вытягивался, демонстрируя эти кокетливые банты дамам и не отдавая себе пока в этом отчет…

Нестеров миновал и Галину Николаевну, которая проводила его укоризненным взглядом. Блокнотик и карандаш он обнаружил довольно скоро, в кухне, на рабочей поверхности с краю, видимо туда его положила Галина Николаевна после того, как меняла Бореньке его «рыцарские латы». Он взял блокнотик в руки и на мгновение застыл, опустив голову вниз. Приходящая где-то глубоко в движение влага, горячая магма в очередной раз зажгли лампочку «тостера» на карманчике фартука, свидетельствующую о его включении и начале нагрева. Нестеров, дрожащими руками, боясь коснуться нагревающейся поверхности и обжечься, опускал внутрь кармана блокнот. Он поместился там прямо, симметрично, ровно. Его уголки и грани невозможно было оценить издалека, но при ближайшем рассмотрении они четко и эстетично контурировались. Теперь карандашик, маленький, короткий и тонко отточенный… Борис опустил его в карман и снова одернул руки, так пекло и даже жгло внизу.

Он вздохнул, душа его ойкнула и широко раскрыла глаза.

— Вот так, моя забывчивая умница, — удовлетворенно промурлыкала тигрица Ларочка, — блокнотик и карандашик всегда с тобой, помни об этом и впредь будь внимательнее и благоразумнее. Так, а теперь руки, где твои руки, твои желтые лапки…?

Борис держал свои руки, обрамленные желтенькими в общий тон, стерильными, хлопковыми, тонкими, короткими перчатками, прижатыми к ногам. Он приподнял их, в готовности держать их там, где скажут.

— Руки мы держим всегда поверх фартучка или передника, любого, который в данный момент на тебе. Держим вот так, — Лариса показала Борису как их нужно держать, сложив сама свои тонкие и аристократичные кисти, впереди, перед собой, на платье, одну на другую. — Вот так, мой дорогой…

Это было целым испытанием для него, выполнить то, что говорила ему Лариса. Он вытянул свои напряженные руки и попытался повторить действия. Его кисти легли поверх «горячей поверхности», уже нагретого «тоста». Кисти «обожглись», но вида их хозяин не подал, лишь только незаметно, но долю миллиметра, отстранив от источника «тепла» и сложив в напряженный, чуточку дрожащий замочек.

Пантера отпустила его к обязанностям, с явным желанием скорее сделать глоток зеленого чая с медом. Отпустив «жертву», она непринужденно сменила тему разговора и смотрела теперь только на мать.

Борис наклонялся, формируя на своем уникальном фартуке новые, ровные складки, еще больше подтягивая свой живот к позвоночнику, подсознательно подчеркивая самый большой бант, красовавшийся на его талии, и стелил дамам на колени крахмальные салфетки для чая.

— Какой он милашка, мам, в этих желтеньких перчаточках. Прямо как птенчик с желтыми лапками. Да и сам он… в этом наряде… как птенчик! — Ларочка вдруг обратила внимание на Бориса.

— Да, Лар, конечно… милый, но пока непослушный птенчик, — Дина Яковлевна впервые за вечер так открыто и зычно засмеялась.

А птенчик уже подавал чай, наполнив аккуратно чашку, сосредоточившись так, что его рука стала продолжением чайника, а склоненная спина, где-то отдаленно, но стала похожей на изгиб настенного светильника.

— Ваш чай, Дина Яковлевна… -женским голосом вновь заговорила его оживающая после длительной зимней спячки, душа. Она уже повернула голову и смотрела на окружающий мир с восторгом младенца. Слова лились плавно, без каких-либо запинок, нервозностей, лились так естественно, а интонации вторили приходу первой весны…

— Да, желторотенький птенчик, — так задумчиво бросила Ларочка, и, поставив на столик чашечку, погрузила маленькую ложку в липовый мед.

Борис, от этих слов, которые словно первые весенние лучики, продолжали согревать и будить, так совсем едва округлил свои губки, вдруг почувствовав на них желтую, сладковатую пыльцу, не дающую возможность что-либо говорить, комментировать, выполнять речевые команды мозга, а душа, напротив, нежилась в разливающемся тепле без малейшего желания издавать какие-либо ненужные, лишние звуки. «Ваш чай, Дина Яковлевна» — еще недавно она это произнесла и снова смолкла, сладко зевая, предаваясь радостным ощущениям солнца и света.

Нестеров стоял в центре гостиной, со сложенными поверх фартука желтыми лапками, привыкшими к пеклу медленно и вечно запекающегося «тоста», с дрожащей, прямой спиной, дрожащими бантиками сзади, с плотно сомкнутыми губками, посыпанными невидимой для посторонних глаз, но желтой пыльцой, а вальяжные Хозяйки, потягивая чай, незримо аплодировали.

— Желторотый птенчик рвется в бой? Это похвально, очередным заданием станет ризотто, — Лариса говорила это, с явным намеком на завершение, на должном уровне проведенного для новоиспеченного, желторотого птенца, урока. — Возможно, после ужина, ты сыграешь нам очередную Песню без слов… да, мой дорогой?

— Конечно, Дорогая, семнадцатую или двадцать первую…, — ротик Бореньки открылся, и душа его пропела очередной короткий куплет своим тоненьким и ласкающим слух, голоском.

— Вот и чудесно. А сейчас ступай за Галиной Николаевной. Овощи и рис ты будешь превращать в настоящее лакомство. Не бойся и ступай.

— Овощное ризотто, Галочка, на ужин, как и было в меню на сегодня, забирай его с собой и приступайте, — резюмировала теща.

Галина Николаевна увлекла за собой желторотого птенца, и они скрылись за поворотом в недрах кухонной зоны.

Мама и дочь, проводив их взглядами, улыбнулись друг другу, подняв наполненные чашечки, и связав их невидимыми нитями, будто бы чокнулись, отмечая событие известное в этом свете только им одним.

Но сколько осталось недосказанного! Как хотел Борис Нестеров еще остаться, остаться в гостиной, среди дам, стоять и слушать их речи, голос Принцессы, любоваться Ее жестами, мимикой, движениями рук…

И сейчас, будучи уже в кухне, возле своего нового рабочего места, он с трудом отдавал себе отчет в происходящем. Лимонный в клеточку «Фрекен Бок», был уже покрыт одноразовым, тонким фартучком и облачение кистей рук сменилось на прозрачное и стерильное — для работы с овощами.

Лук-порей, красные и желтые перцы, цукини он старательно нарезал в прямоугольнички и квадратики. Галина Николаевна назидательно говорила что-то, что-то по поводу формы, размеров фигурок, и он все выполнял в точности, но если бы сейчас кто-то спросил: «Боренька! Сможешь ли ты пересказать все то, что так любезно диктовала тебе сейчас Галина Николаевна?», то ответ был бы однозначен: «Нет!». И не потому, что Боренька был невнимателен или слушал свою наставницу неохотно, нет! Дело в том, что его собственный мозг, мозг Бориса Нестерова что-либо запоминать, отказывался. Делать выводы, что-то анализировать — отказывался. Другое дело — его милая, кроткая, робкая и стеснительная, новорожденная душа, пробудившаяся недавно. Она слушала, вникала, впитывала и талантливо творила, о многом догадываясь, многое чувствуя, будто бы зная все наперед. Боренька стоял возле плиты и его руки, как руки опытной акушерки или глиняных дел, мастера, работали, перемешивая овощи, томящиеся на сковородке. Он стоял, сомкнув ножки, с ровной спиной, его голова чуть склонялась вперед и вниз, глаза пристально следили за движением рук, а румянец на щечках горел, как два спелых красных яблочка на фоне желтой осенней листвы.

Галина Николаевна не без удовольствия наблюдала. Она давала инструкции тихо, один раз, не повторяя, словно читала стихи на иностранном языке и тут же, почти синхронно, получала поэтический перевод, не уступающий по силе оригиналу, в виде слаженных действий рук, облаченных в перчатки и нарукавники.

Эти строки, переводчик Борис Нестеров пытался донести до Лары… через кубики цукини и лука порея, через ароматы выпаренного белого сухого вина, поднимающегося над сковородкой. Та, которая женственно пела еще недавно: Конечно, Дорогая, семнадцатую или двадцать первую…», шептала Ей тайные признания, обращаясь к своему творению, вкладывая свои откровения в капельки оливкового масла и крупицы твердого риса. В воздухе витали божественные, щекочущие нос, запахи и вся эта картина походила на священную мастерскую, в которой старый Амати инструктировал юного Страдивари, а тот творил так, что самому наставнику становилось порой неловко.

Перед трапезой, новорожденный и желторотый птенец расправлял и стелил на колени своим Хозяйкам салфетки, открывал бутылочку бургундского, которую Дина Яковлевна любезно предложила достать к ужину из небольшого винного шкафа.

На этот раз, уже Лариса, собственноручно надела Бореньке на шею свежую салфетку. Для этого ему пришлось выполнить Ее команды и дважды присесть перед стулом. В первый раз — спиной, для того, чтобы Она повязала салфетку и тут же — грудью, чтобы Принцесса смогла оценить внешний вид, и сделать необходимые дополнения, расправив все складочки, подтянув край салфетки повыше, да так, что подбородочек птенчика оказался лежащим прямо в уютном гнездышке из ткани.

Подняв прозрачный, пухлый бокал, напоминающий крупное яблоко, с бургундским в честь тоста тещи о первом совместном ужине семьи Виленкиных в обновленном составе, Борис Нестеров сделал глоток, и его веки набрякли. Он вдруг испытал удовольствие, граничащее с неземным. Ранний подъем, путь в триста километров по зимней дороге, встреча с Ларисой, день, прожитый в незнакомых, но желанных и добродетельных домашних хлопотах, звонки по телефону, «монстры» и присутствие Богини… присутствие прямо напротив, все это приводило его в эйфорическое состояние спасшегося с тонущего корабля, человека.

Он тщательно пережевывал ризотто, двигая подбородочком, укутанным тканью, часто прикладывая к губам салфетку с коленей и тихо и радостно смущался.

Говорили о Санкт-Петербурге и пока никак не комментировали впервые приготовленное Борисом, блюдо.

— Яша Розенфельд постарел совсем, не думаю, что в этом году он будет делать ринопластики так же хорошо, как в прошлом. Лар, ты помнишь Инночку, супругу того депутата, которой Яша сделал роскошный нос? — Дина Яковлевна не торопливо и сосредоточенно кушала ризотто, с выражением лица, явно демонстрирующим пристрастие и заинтересованность к блюду, впервые приготовленному зятем.

— Да, мам, конечно помню. Ты рекламировала его, как жемчужину старой Питерской школы пластических хирургов, еще советской.

— Яша, бесспорно, является обладателем легких рук и огромного таланта микрохирурга, но возраст… дает о себе знать. Я готовила ему пациенток, он приезжал, смотрел, оперировал, перевязывал на следующий день и уезжал, а дамы потом, не узнавая себя в зеркале, были готовы ему руки целовать. В этом году… даже не знаю… да он и сам отдает себе в этом отчет…

— Но у нас же есть уже и молодежь! Твоя Ната, Красных, Кондратьев, Андриевский, — Лариса вдруг отвела глаза в сторону, не скрывая свое погружение в тестирование ризотто.

— Да, молодежь… — Дина Яковлевна задумалась, выражая некоторую безысходность, и бросила взгляд на Бореньку. Это не было связано с блюдом, нет, наоборот — с заинтересованностью в будущем зяте, вытекающей из контекста разговора с дочерью.

Боренька почувствовал взгляд тещи, но его проницательность, проницательность особая, так необходимая идеальному мужу и хорошему зятю, находилась пока на стадии личинки. Почему-то ему показалось, что Дина Яковлевна заговорит сейчас о посещении его квартиры на Гороховой улице. Его уставшие и напоенные умиротворенностью глаза, брызнули фонтанчиками внимания и готовности вступить в разговор.

— Московская погода, как всегда, дублирует питербургскую с опозданием в несколько дней, — вдруг сказала Виленкина старшая. — Похолодание после оттепели пришло и к нам, — Дина Яковлевна неторопливо поднесла вилочку с рисом к губам.

— Да! Погода там всегда особая! Однажды, это было в конце сентября, днем, мы возвращались из школы после первой смены и ждали на остановке троллейбус. Мы тогда жили уже на Ваське, и погода для того времени года, была неожиданно теплой, безветренной. Серое питерское небо висело прямо над домами, как низкий потолок, и было так уютно. Казалось, что мы не на остановке где-то на улице, а в теплой и любимой квартире, — слова Бориса выстраивались друг за другом, как вагончики в детской железной дороге. Маленькие, аккуратные, цветные, приятные на ощупь, выстроенные в длинный, симпатичный ряд. А сам он больше походил на счастливого мальчика «восьмидесятых», получившего дорогой и редкий подарок, о котором многие его сверстники могли только мечтать и запустившего в свое первое, увлекательное путешествие, игрушечный поезд.

О ком говорил Нестеров, называя местоимение «мы», с какой целью эти «мы» ждали троллейбус, да и вообще, осознавал ли автор фраз их смысл, понять было трудно…

Дамы посмотрели друг на друга. Обменялись удивлением, граничащим с удовольствием, тщательно зашифрованной информацией, которую нельзя было потрогать руками.

Нестеров, с трепетом проронивший комментарий о любимой ленинградской погоде, вдруг захлопнул рот. Похолодели жилы, и взмокла спина, повеяло зловонным, прокуренным дыханием догоняющих «монстров» в серых офисных костюмах, шепчущих о ресторанах и встречах. Симметричные, ровненькие, торчащие в разные стороны узелки салфетки, завязанной сзади на шее, задрожали, как лепестки роз, от дуновений предгрозового ветра.

Юная душа его, в предчувствии опасности, взлетела, шурша девичьим платьем, поднялась над столом и кричала о помощи. Она кружила, пытаясь привлечь внимание дам, заглянуть в их лица, принести свои извинения за хозяина. Душа взмахнула платьем, и дамы, наконец улыбнулись… друг другу, а ей, застывшей в ожидании, старательной девочке, одобрительно подмигнули…

— Боренька, голубчик, главное в этом блюде — состояние «аль денте». Сегодня оно недостаточно. Учти это впредь. И поменьше соли во время пассировки овощей, — строго заметила теща в ответ на романтичные строчки Бореньки, посвященные Питерской небесной канцелярии.

— Ты слышал? Ты все понял? — не давая опомниться Борису, продолжала серьезная Лариса.

Борис Нестеров, накалившись до предела, сжимал кулаки и кивал. Он был похож на лампочку, которая собиралась перегореть и предсмертно вспыхивала.

— Так, детка, скажи-ка нам, какие у нас планы на понедельник. В какое время тебе нужно быть в офисе и где? Есть ли встречи? — Дина Яковлевна перевела взгляд на Бориса и сделала маленький глоток вина.

Лампочка не перегорела. Вспыхивания и треск закончились. Восстановился ровный свет. Девочка-душа взметнулась еще выше, к самой люстре, радостно смеясь и рассматривая стол и людей, сидящих за ним. А теперь обратно! Обратно вниз, нырнуть, затихнуть, успокоится. Опасность миновала, зловоние ушло и только запах свежей салфетки, повязанной вокруг шеи Бориса, укутывал и согревал.

— Дина Яковлевна, Ларочка… дорогая… дорогие, — Борис говорил дрожащим голоском, — в понедельник, часикам к десяти — одиннадцати нужно быть. Я план хотел составить на неделю и посоветоваться с вами, я хотел многое обсудить… — Борис с обожанием посмотрел на жену, и умоляюще вопросительно, на тещу. Промчались неотвеченные вызовы, разговоры возле двери, мокрая спина и холодные жилы. Он ждал ответа, совета, помощи и умную женскую руку…

— Я, пожалуй, пройдусь перед сном, — Лариса отставила в сторону бокал. — И возьму с собой малыша. Я думаю, он доделает все после прогулки. Мамочка, Галина Николаевна, помогите ему собраться, и пусть он ждет меня на улице. Я поднимусь наверх, переоденусь и выйду, — настроение Ларисы Виленкиной сменило вектор с веселого и жизнелюбивого на серьезное, вдумчивое, чуточку романтично-грустное. Она сообщила о своем намерении совершить вечерний променад перед сном, не обращая никакого внимания на присутствие Бориса. Она говорила о своем малыше в третьем лице и так, будто бы он играл за стенкой в детской и не догадывался о намерении взрослых взять его с собой.

Лариса скрылась на втором этаже, закончила вечернюю трапезу и Дина Яковлевна, а Галина Николаевна уже расшнуровывала Бориса. В шкафу своей комнатки он обнаружил уличную одежду. Нестеров торопился, влезая в джинсы и спешно натягивая через голову свитер. Ему нужно было выйти на улицу как можно скорее, до появления Богини.

Нестеров окинул взглядом домашний рай первого этажа, улыбки Дины Яковлевны и Галочки, гостиную, поднимающие голову и тут же опускающие, редкие, ласковые язычки огня в камине и выскочил в дверь, попав в окружение бездонного вечера, зимнего, снежного Подмосковья с отзвуками электричек, привкусом большого города и мерцанием чернеющего неба. Рай природный, сменивший домашний, обнял Нестерова, как старого друга…

Борис накручивал шарф и пристально смотрел на дверь. К нему вернулось это давно забытое ощущение ожидания дорогого и важного человека. Ощущение ожидания не тоскливое, отдающее безысходностью, но наоборот, уверенное, дарящее твердую надежду в долгожданном, счастливом повороте. Ведь через несколько минут эта дверь откроется и появится Ларочка, обязательно появится!

Лариса предстала перед своим обожателем в короткой дубленке, чуть прикрывающей попку, с капюшончиком, отороченным мехом, накинутым на голову, белых мягких сапожках. Она сменила парфюм, Нестеров уже потерял им счет, и каждая такая смена отдавалась в его душе все новыми и новыми замысловатыми и притягательными рисунками.

Нестеров смотрел на Ларису с огромным желанием коснуться, обнять, но руки висели, словно немые и не слушались. Она махнула рукой и сделала несколько шагов вперед по расчищенной в снегу тропинке к калитке, выходящей к озеру, на противоположную, от главных ворот, сторону. Нестеров, сдерживая волнение и гонимый желанием засыпать Ее комплиментами, поспешил следом.

Свежий, выпавший недавно снег, покрывший корочку оттепельного наста, приветливо хрустел под ногами. Белый горизонт Кратовского озера, сливающийся с золотистой чернотой неба и кронами сосен на другом берегу, торжественно, как белоснежная скатерть на праздничном столе, встречал гостей, а низкие ветви деревьев, слегка покачиваясь, заслоняли их от опасностей. Желтые точки света от горящих окон на верхних этажах шикарных коттеджей вокруг, придавали этой зимней, натуральной мизансцене особую теплоту и спокойствие.

Нестерову не помогали очки, личико Ларисы скрылось в тени капюшона, но глаза Ее, как самые далекие звезды источали яркий свет, несущийся в глубины Нестерова с безумной скоростью.

— Скоро твой день рождения, дорогой, — Лариса произнесла эти слова тихо, будто бы не желая нарушить окружающий покой, но он слышал все, что Она говорила, словно в наушниках… — Твой день рождения, а потом «День всех влюбленных…»

— Как твое настроение, Ларочка? — вдруг спросил Борис, спросил наотмашь, не желая понимать, логичен ли вопрос или глуп и неуместен, спросил искренне, о самой главной вещи, волновавшей его сейчас, о Ее переменчивом настроении.

— Мое настроение прекрасно, Борюсь… и это благодаря нашему дому, этому вечеру… и тебе… мой дорогой, желторотый, глупенький птенчик… — Оно прекрасно, спасибо тебе, — Лариса прикоснулась к зачарованному Борису и так нежно поправила ему шарф…

— Лар, я ехал сегодня, мчался, и пока, признаюсь, правда ли все, что происходит… я не знаю… — Борис говорил, и зубы его стучали.

— Ну конечно правда, глупый, — Лара, заботливо, еще плотнее закутала его шарфом и подняла воротник пальто. — Ты очень многое хочешь мне рассказать, о вчерашнем дне, о твоей поездке, о встрече с друзьями, с папой и мамой… я знаю, чувствую это, но всему свое время, малыш… — Лариса так улыбнулась, что Боренька готов был заплакать. Его слезы были рядом, как родник, с трудом и годами пробивавший себе дорогу сквозь сухие камни.

Она подошла ближе, почти вплотную.

— Давай сделаем круг по набережной и вернемся к дому по улице, вон там есть поворот. Расстояние этого круга около километра, что вполне достаточно для прогулки перед сном, а ты пока расскажешь мне, как однажды, ты справлял свой день рождения, если я не ошибаюсь, у себя в усадьбе в деревне, в феврале, объединив два праздника в один, — Ларочка засмеялась, — День рождения и «День влюбленных»! Право романтично! Ты помнишь? Ты как-то мне вкратце рассказывал, только я хочу, чтобы сейчас ты рассказал мне все подробно об этой истории, ведь с тобой была веселая компания? Ведь так? Малыш…? Давай, давай, рассказывай и ничего не утаивай! У нас на носу те же праздники и я хочу знать, как поздравляли моего малыша шестнадцать лет назад.

— Лар, ну это длинная история, — Нестеров немного замялся, он никак не ожидал такого поворота и к рассказу о том дне рождения, да еще и подробному, не был готов.

— Вот и прекрасно! Мы с тобой еще не замерзли, круг большой, идти будем не спеша, и ты все успеешь. И потом, малыш, разве ты не рад?? В первый раз за сегодняшний день тебе дали возможность болтать без ограничений! Ты должен это ценить! — Ларочка озорничала, кокетливо и звонко смеясь. Она взяла его под руку и потащила вперед.

Нестеров, прижав руку Лары к себе, поднял голову. Черное, зимнее небо начало светлеть…

***

Зимнее небо, окрашенное в грязно-голубой цвет, с трудом освобождалось от набежавших, низких облаков, сыпавших колющим снегом. Пожухлые, длинные, коричневые и серые травины ложились, поддаваясь порывам затихающего ветра. Косые, заснеженные крыши деревенских домов, друг за другом спускающиеся к замерзшей реке, походили на ровные, белые ступени. Кое-где шел дымок, одиноко, с подвыванием, лаяла собака, одна, а затем, как по команде, наверное, стараясь поддержать друга или подружку, по деревенской собачей стае, начинала лаять другая.

Уныло торчащая из сугроба, автобусная остановка на краю деревни, своей крышей нависала над коричнево-черной, сырой, ячеистой дорогой, в лунках которой, с острыми, треснутыми краями, стояла серая вода.

Было так тихо, так тревожно, так неспокойно в этот февраль 1990-го года, на краю деревни, на краю советского мира…

— А скоро весна… вот небо уже другое… уже не зимнее… глянь… — задумчиво протянул юноша, в черной, поношенной фуфайке, странных, ватных штанах, валенках с галошами, немыслимой, выцветшей, клочковатой, заячьей шапке-ушанке с торчащими наверх ушами, как у Деда Щукаря и весело свисающими, черными завязками с растрепанными кончиками. Он стоял за остановкой, метрах в тридцати, держа руки в карманы, с сигаретой в зубах и попыхивал дымком.

— Где ты видишь весну-то? Какое «не зимнее»…? — второй юноша, одетый так же, как и первый с разницей лишь в цветовой гамме фуфайки и валенок и степени их изношенности, достал сигарету, задрал голову и прищурился одним глазом. В его взгляде на «не зимнее» небо, присутствовало одно сплошное безразличие.

— Нее… весной пахнет… — первый расширил ноздри и выпустил сигаретный дым.

— Слушай, Боб, вот скажи мне… ты еще соревнуешься в этом году?

— Ага… — отрешенно отвечал Боб.

— Ясно… тут? По нашим адским склонам? Километров пятьдесят побежишь? Не меньше? — издевательски не унимался второй юноша.

— Ага… двенадцать с половиной…

— А с бабами ты разобрался? Катя? Ира? Может все-таки Лена?

— Не… — Боб усиленно курил и смотрел на небо, разыскивая где-то там будущую весну.

— А с Димычем встречался?

— Нет, — Боб оторвался от неба и с улыбкой посмотрел на второго юношу. В его взгляде читались и усталость от череды неудобных вопросов, и легкое, но дружеское раздражение на попытки товарища мешать созерцать…

Рядом со странно одетыми юношами стояли два «Бурана», снегохода, производства Волжского механического завода. Два лихих снегохода с изогнутыми рулями, двумя гусеницами, тяжелыми, чугунными станинами, один с желтым, другой с красным колпаком, закрывающими тридцатисильные движки. Красный принадлежал дедушке Боба, в прошлом директору одного из местных заводов, купленный специально для того, чтобы добираться до дома и пчел, оставленных на зимовку, по снегу. Другой, желтый, брался в аренду на лыжной базе, здесь неподалеку, у «базовских» снегоуборщиков и трассовиков, за трояк в сутки.

Боря Нестеров и Максим Коробовский проделывали это регулярно, вот уже как год, в зимнее время, увлекаясь катанием на снегоходах. В этих краях их знали все, даже лающие собаки. Деревня Белово, в которой они проводили лето все свое сознательное детство, располагалась в двух километрах от этого места. Деревня Демино, лыжная база, реки Волга и Колокша, были для них родным домом.

Что-то не соответствовало их наряду деревенских парней. Что-то было не так. Модно выбритые височки, которые можно было разглядеть под заячьими шапками, пачка сигарет «Мальборо», манера говорить, сама суть их разговора, лица, наконец, все это выдавало городскую принадлежность юношей. Не просто городскую, а фирменную, выделяющуюся из толпы. Не каждый городской мальчик, их сверстник, мог позволить брать напрокат снегоход и курить такие сигареты. И уж далеко не каждый был способен одеться вот так, вот так как они, в фуфайки, валенки, шапки. Не каждый был способен удивить, эпатировать, развеселить…

— Да встречусь я с Димычем, Макс, ну встречусь, ведь сказал же… — Боря вдруг прекратил мечтать и спустился на грешную землю.

— Да уж надеюсь! — с некоторой издевкой, почти закричал Макс. — Слушай, Боб, я от ох… ваю от тебя. Девяностый на носу. А ты все спишь! Витаешь где-то! То на лыжах ты бежишь, то в теннис играешь, то в Питер свой за дисками, да кассетами упи… ил, то спектакль ставишь, то на концерте играешь, то в кабаке, то в КВНе, времени у тебя на нормальные дела нет. А уж как с бабой, так тут уж вообще….полный пи….ец! Не сыщешь! Боб, ну что ты как маленький, ей богу. Тебе не надоело разных папиков и их детишек в джинсы и кроссы наряжать? С валютчиками на базаре палиться? Спортсменов наших прославленных со шмотками встречать, нет? Не надоело? Шаромыжников всяких рыбинских музыкой снабжать, не надоело? Перестройка полным ходом идет! Бабки можно нормальные делать! НОР-МАЛЬ-НЫЕ! А не по мелочам ковыряться, как мы! Слушай, а может тебе хватает?? Ну конечно, бабу в кабак сводить, духи ей французские, шмотки или икру с шампанским, на это тебе хватает! И все?? Вот Лена твоя вывела в Ярике на Димыча, серьезный человек, может идею хорошую дать, а ты уже, ёп, больше месяца встретиться с ним не можешь. Ну что ты за человек такой… даром только что сегодня день рождения твой празднуем. Семнадцать лет, ёп… большой ведь мальчик уже! Школу заканчиваешь! Ирку, вот на хера ты ее сюда притащил? Мало нам ее в городе? Мало ты с ней трахаешься? А… да! Конечно! Как же я забыл, ты же у нас «мажор»! Сын такого папы, внук такого дедушки! Для тебя ведь деньги… не главное… как же я забыл… — шумел, но по-доброму, Макс.

— Да ладно тебе, Макс… — несколько извиняющимся тоном заговорил Борис. Вдруг широко, обезоруживающе улыбнулся. — А ну-ка, помоги! — Боря Нестеров достал правую руку из кармана шароваров и вытянул указательный палец. — Дергай!

— Тьфу! — Макс отвернулся.

— Ну, Макс, давай, помогай, — Борис уже начинал заливаться смехом.

— Тьфу, тьфу, бесполезно с тобой говорить! — Макс резко повернулся и дернул друга за вытянутый палец.

В ответ, Борис Нестеров громко и протяжно пукнул. Собаки затихли. С крыши одного из ближайших домов упала шапка снега.

Юноши загоготали. Это была одна из их любимых штучек, штучек фарцовщиков. Были и другие, например, коротенькая игра в «чет» или «нечет», когда нужно было угадать сумму двух и трех последних цифр на любой, предлагаемой денежной купюре. Чет или Нечет. Если угадываешь — купюра твоя.

Вдалеке, за поворотом грязной дороги, послышался шум. Такой особенный, автобусный шум, всегда радующий замерзшие уши ждущих на остановке пассажиров. Но ближайшая остановка была пуста и только Боря Нестеров и Макс Коробовский явно кого-то встречали.

— Слышь? Кажется идет…

— А если никого не будет?

— Да ну, ты что. Мы же договорились. У меня Юля слово держит. Раз сказала… это не то, что ты! — Макс снова не преминул пройтись по товарищу упреком.

План мероприятия, посвященного празднованию прошедшего семнадцатилетия Бориса Нестерова, был как всегда прост. Родственники Бориса согласовали место, а именно их фамильный, деревенский дом. Борису и Максу требовалось только подобрать подходящую компанию и разумеется, компанию женскую. Вариантов имелось множество. Подруги старые, давно знакомые и проверенные, не очень старые, а были и те, с которыми молодые люди познакомились совсем недавно. Решили рискнуть. Под риском подразумевалось приглашение девочек новых, самых красивых, старше себя. Сама непредсказуемость разворота событий вносила в праздник особую остроту. Балансирование на грани, когда разосланные приглашения оставались без ответа до последнего момента, а перспектива остаться на празднике без представительниц прекрасного пола становилась все реальнее, щекотало нервы. Елена, а точнее Елена Викторовна, преподавательница начальных классов в школе Бориса, имеющая с ним тайную связь, принять приглашение отказалась. Красавица Катя, одноклассница, его платоническая любовь о предстоящем празднике просто не знала и оставалась Ирина, всегда готовая следовать за Нестеровым хоть на край света. Борис, в самый последний момент, уставший от остроты и шатаний, остановился на Ире, и ему требовалось только преподнести решение внезапно поехать на выходные в деревню, как изящный и романтический экспромт. С Максом все оказалось проще. Юлия, которая училась с ним в одном институте, но курсом старше, приглашение приняла. На этот раз в компании был еще и Андрей, начинающий «утюг» и гитарист музыкальной группы Бориса, который вообще был один, и поэтому сердобольная Юлия пообещала новому знакомому и поклоннику взять с собой подругу.

Компания выехала в натопленный и расчищенный соседом, дядей Пашей, дом, утром. Дальше они разделились. Ирина, кандидат в мастера спорта по воднолыжному спорту в прошлом, объехавшая полмира, ныне студентка полиграфического техникума, активная помощница Бориса и компании в деле одевания городского населения в фирменную и дорогую одежду и безумно в него влюбленная, накрывала на стол ужин из ресторана «Шексна». Андрей колол и подкладывал в многочисленные печи и камины дрова, а Макс с Борисом отправились на встречу с мечтой.

Через несколько минут из-за пригорка действительно показался автобус. Рейсовый автобус номер 154, следующий в село Шашково. Старенький ЛИАЗ, с надутой задницей, прикрытой с боков от холода картонками, тащился, проваливаясь колесами в ледяные ячейки дороги и разбрызгивая лужи.

Со скрипом и шипением распахнулась узкая, передняя дверь. Первыми вывалились два мужика. С рюкзаками и коловоротами для зимней рыбалки. Одетые, как кочны капусты, многослойно, в шерстяное руньё. Небритые, с недовольными лицами. Перестройка в стране их явно не радовала. Оба синхронно сплюнули и покатились к реке, матерясь просто так и хлюпая безразмерными сапогами.

За ними выпорхнули два создания, две девицы, в ярких, коротких курточках, голубых джинсиках, в розовых и белых модных сапожках, именуемых «луноходами» и меховых шапках, похожих на шлемы, тоже очень модных.

Автобус скрипнул закрывающейся дверью и поплелся дальше, переваливаясь с боку на бок, а девицы, весело и бурно что-то обсуждая и секретничая, смело и довольно быстро, прижавшись к другу, припустили по расчищенной дороге, ведущей прямо в деревню, отклоняясь от ждущих молодых людей. Девушки неумолимо удалялись в сторону деревни, не держа даже в мыслях, что те два охламона на снегоходах, встречали именно их.

Эпатаж и шутка удались. Второкурсница авиационного института Юля и ее подруга, встречающих не узнали. Твердо решив, что неожиданное знакомство с недобрыми деревенскими парнями в валенках и ушанках для городских «фиф» может обернуться неприятностями, они поспешили прочь. Даже глубокое разочарование, вызванное отсутствием в условленном месте Макса и Боба, их не остановили.

А Макс и Боб, по началу, картинно опустив голову, исполняя шутку и стараясь не привлекать к себе внимание появившихся девочек, вдруг поняли, что игра затянулась и те уже довольно далеко. Юноши недоуменно переглянулись.

— Ээээ… Юль? — негромко выкрикнул Макс, а девушки, очевидно не расслышав, но расценив окрик, как начало проблем, ускорили ход.

— Де-ву-шки! — закричал Нестеров

— Юль! Юля!!

В этот момент, одна из девиц все же оглянулась, и они остановились, пытаясь вглядеться в кричащих юношей, которые находились уже на почтительном расстоянии.

— Макс, это ты??

— Ну еп вашу мать… доперло! Боб, ну пошли что ли! Дуры… еп вашу мать, — уже тихо, себе под нос бормотал Макс, огибая остановку. Боря шел за ним и улыбался. Он радовался этому дню, предстоящему празднику и поздравлениям, полю, небу с проблесками весны, новому знакомству и своему, как ему всегда казалось, великому будущему…

Мальчики и девочки были так рады друг другу, что ощущения смущения, так характерного для подобной ситуации, не возникло. Они встретились, как старые и близкие друзья, несмотря на то, что первокурсник Макс познакомился с Юлей совсем недавно, а ее подругу и он и Борис, увидели сегодня впервые.

Удачная шутка, придуманная юношами, сделала свое дело и границы приличия и неловкости, возникающие у молодых людей в период знакомства, стерлись.

Все дружно хохотали. Девушки делились своими впечатлениями от отсутствия встречающих и страхами по поводу неожиданного присутствия странных, деревенских личностей, а мальчики радостно рассказывали о возникновении идеи самой шутки.

Девушки смеялись, пряча свои милые, юные, симпатичные личики в меховые шапки и прикрывая ротики пушистыми варежками, а мальчики, держа руки в карманах и раскачиваясь.

— Познакомьтесь! Это Макс, Боря, а это Настя, — Юлия сдержала свое слово и представила друзьям прекрасную девушку с черными, длинными, прямыми волосами, обрамляющими маленькое, почти кукольное личико с вздернутым носиком, талией, подчеркнутой яркой голубенькой курточкой и стройными ножками.

Хороша была и сама Юлия. Ее аппетитные, раскрасневшиеся на морозе щечки с родинками напоминали спелые персики, которые Максу уже не терпелось надкусить.

После представления Насти возникла неловкая пауза, странная и не очень понятная для девушек и так знакомая для Максима. Он видел, как отреагировал на знакомство его друг, как увлекся, как заблестели его глаза и как он менял свою конфигурацию, словно сыр на тарелке под жарким, летним солнцем.

Так было всегда. Борис Нестеров, увидев девушку, вызывающую в нем симпатию, как правило, терял дар самообладания. Владея целым арсеналом способов понравиться противоположному полу и неограниченными, для семнадцатилетнего юноши, средствами, Борис мог, мягко говоря, заинтересовать любую девушку, даже старше себя. Его легкий характер всегда вызывал симпатию. И главное, Борис Нестеров обладал уникальной способностью легко и непринужденно открывать очередной пассии, душу. Делал он это искренне, самозабвенно, не взирая не на что, даже на наличие уже постоянной подруги. Он открывал душу одной, как окно, сразу, а порой, не закрывая, поворачивался к другой. Он вообще жил женским полом. Думал только о нем. Думал всю свою сознательную жизнь. Думал каждую минуту, особенно в одиночестве, например, за инструментом, когда представлял очередную красавицу, грациозно склоненную к фортепиано и очарованную его игрой, думал, когда бежал по лесу на лыжах, представляя, как упадет бездыханно на финише, и снова очередная красотка будет пробиваться в толпе… И это не было фантазиями, но наоборот, все, о чем он думал, сбывалось. Во всяком случае, сам Борис прикладывал все усилия, лез из кожи вон, чтобы все, о чем думал или мечтал, непременно сбывалось. Он вообще все делал ради девиц и даже на спор прыгал с моста. Макс был абсолютно прав, когда говорил о французских духах. Нестеров и зарабатывал-то для того, чтобы дарить своим возлюбленным подарки…

К мальчикам, юношам, Боб Нестеров относился равнодушно, скептически, с некоторым превосходством. Те, в свою очередь, были знакомы только с его делами, способностями, поступками, точками зрения, его внешней, мужской оболочкой. В большинстве случаев его уважали, близкие друзья, знающие не один год, по привычке любили. Девушки же влюблялись в его распахнутую душу. Кто-то это делал сразу, кто-то постепенно. Остроумный, безумный, талантливый, всегда восторженно-коленнопреклоненный эстет и философ, равнодушным никого не оставлял.

Макс и Борис почти одновременно включили зажигания и рванули ручки стартеров. Снегоходы взревели, запахло бензином. Максим лихо, как на коня, вскочил в седло, а Юля уселась сзади и обняла его покрепче. С «Бураном» Бори вышло сложнее. На него пока никто не садился. Настя слегка испуганно и нерешительно взирала не происходящее, а Борис, широким жестом ее приглашал, обращаясь к ней, подчеркнуто, на «Вы». Душа его уже была раскрыта и торчала наружу в просвете фуфайки. Настя, получив озорное одобрение подруги, робко уселась на заднюю часть сиденья снегохода скорее от безысходности, чем от желания куда-то ехать. Все это ее настораживало и не очень-то нравилось. Борис закинул ногу и занял пространство между Настей и рулем снегохода. Сделал он это интеллигентно, тактично. Сев за руль, он вытянул спинку, стараясь не коснуться девушки. Она чуть прихватила его, и Нестеров деликатно нажал на гашетку, заставив машину тронуться плавно и безопасно. Постепенно прибавляя ход, он уже не мог разобрать криков Насти, ему мешал ветер, поднимающиеся и опускающие уши заячьей шапки и рев моторов. Снегоходы спустились к реке в объезд деревни, по уже проторенной гусеницами дороге. Внизу она уходила правее, вдоль берега, к лыжной базе и пересекала реку через широкий, укатанный мост. Это была длинная дорога, а была и короткая, напрямую, через узкий, длинный, пешеходный мостик, засыпанный снегом, с протоптанной по центру, пешеходной тропинкой. По нему местные ходили к роднику за водой.

Для «Бурана» этот мостик казался непроходимым, казался любому, но не Борису, особенно в состоянии, когда он жаждал понравиться, произвести впечатление. Его машина застыла на пригорке, над этим самым опасным в мире мостиком. Остановился и Макс. Моторы «Буранов» недоуменно трещали, не понимая причины возникшей паузы.

Не понимал, что задумал его друг и почему остановился, и Макс. Настя, уже успокоенная уверенной и надежной ездой Бориса, крутила головой и любовалась сказочными елями и соснами, одетыми в снежные шапки и рукавицы, вдыхала свежий, зимний, деревенский воздух. Именно в этот момент, неожиданно, они покатились вниз. Боря и Настя. О том, что произошло, Настя стала догадываться за несколько метров до обрыва и начинающегося мостика. Прыгать было уже поздно. Она пронзительно закричала. Крик переходил в визг. Закричал и Макс. А Борис уже ничего не слышал, он прибавлял газ и смотрел только на лыжу впереди мотора машины… «Нужно попасть лыжей по центру, ровно по центру, чуть правее тропинки, ровно… и держать руль, держать руль и газовать, не останавливаться!» — кружилось в его безумной голове.

Мостик затрещал. Ревел мотор, посыпался вниз снег…

На том берегу, сразу после мостика, тропка поднималась наверх почти отвесно. Борис нажал на гашетку до упора и «Буран», как резвый козлик, выскочил на белую проплешину среди кустов и веток, а затем еще выше, на следующий этаж, пока окончательно не выбрался наверх. Там Боря остановился и ничего не чувствующей рукой вырубил зажигание. Именно вырубил… и мотор затих.

— Тьфу… Еб… лся совсем, — раздалось на том берегу. Рев рыжего «Бурана» Макса стих и скоро превратился в еле-слышный гул. Они поехали в объезд.

Боря не шевелился. Он не мог. Ноги высохли и онемели и даже заострились коленки. Левая рука сжимала руль, а правая, вывернув ключ зажигания против часовой стрелки, повисла как плеть. Во рту отчетливо ощущался привкус железа.

Где-то на середине мостика, Настя, испугавшись окончательно, просто опустила голову, уткнувшись в спину Бориса, и закрыла глаза, готовясь к падению вниз, с высоты более трех метров, на лед и камни, засыпанные снегом. Только сейчас он почувствовал этот толчок. А теперь еще и еще. Это она уже стучала по его спине беленькими, пушистыми кулачками.

— Дурак, дурак! Дурак!! — это звучало, по началу, тихо и сдавленно, затем громче, с переходом в крик. Шокированная девушка, придя в себя, как ошпаренная, слетела с «Бурана», и собиралась бежать прочь, но остановилась в нескольких шагах и отвернулась. Из глаз потекли слезы.

Борис начинал шевелиться, как кукла в театре перед спектаклем. Правой рукой он пытался нащупать в кармане сигареты, нащупав, он открыл пачку и достал одну. Вот здесь он заметил, что пальцы его тряслись. Выпустив тягучий дым, смешавшийся с паром, Борис улыбнулся… Сделав еще несколько коротких и глубоких затяжек, он выбросил сигарету, спрыгнул с машины и упал на колени, упершись в сугроб. Галантные кавалеры встают на колени или опускаются, Борис же Нестеров именно упал.

«Аллилуйя возлюбленной паре,

Мы забыли, бронясь и пируя

Для чего мы на Землю попали,

Аллилуйя любви, Аллилуйя любви,

Аллилуйя!» — запел вдруг Борис, театрально вскинув руки, знаменитую арию влюбленных из любимого и репетируемого мюзикла.

Пел Борис так себе. В музыкальной школе в графе «хоровое пение» ему ставили прочерк, а в упомянутом спектакле его партию вытягивал Саша Смирнов, солист известного детского хора. Борис знал о своей особенности в виде присутствия абсолютного слуха и отсутствии голоса, поэтому пел не громко, стараясь вкладывать в каждое слово больше эмоций и чувств. Это получалось. Получалось всегда.

Он пел, а Настя стояла к нему спиной и обливалась слезами. Обливалась и еле сдерживала довольную улыбку, а затем и смех. Что-то шевельнулось в ней. Пережитый шок обернулся вдруг таким приятным, покалывающим ощущением… Собравшись с силами, сосредоточившись, согнав с себя улыбку, она повернулась.

— Ты идиот. Какой же ты идиот, — Анастасия произнесла это так, будто бы перед ней стоял на коленях не молодой человек, с которым она познакомилась только что, а муж. Некоторые мальчики, мечтая о девочках старше себя, пытались знакомиться и оказывались на краю пропасти, преодолеть которую, часто были не в силах. Шутка с фуфайками, выходка с мостом и не очень стройное, но очень чувственное пение «Аллилуйи любви», перепрыгнули ее ровно за тридцать минут.

«Буран» мчался, чуть подскакивая и ныряя, преодолевая белые барханы. Лыжа впереди разрезала снег, поднимая его в воздушные полосы, летящие рядом. Настя уже держала Бориса, обхватив за талию, а он, ликуя, жал на газ.

Только на поле перед деревней они встретились с Максом и Юлей. Заглушили моторы. Тишина звенела в ушах. Дом Нестеровых уже виднелся и уютно пыхтел двумя своими кирпичными трубами.

— Ну? Чего встали? — Макс по-прежнему не скрывал свое раздражение от поступка товарища. — Удивишь чем-нибудь еще?

— Макс, девочки… посмотрите… красота-то какая! — Боря вытянул руку и окинул таким широким, барским жестом окружающую природу. Забавно смотрелось его тонкое запястье, торчащее из широкого фуфаечного рукава с одной стороны и проваливающиеся в огромную рукавицу, с другой.

— Ага, красота… красотища! Все живы и то, слава богу, — Макс дернул стартер и тут же надавил на газ. Машина рванула, а Юля едва успела схватиться за его спину руками. Рыжий «Буран» умчался, оставив за собой снежное облачко. Умчался в сторону деревни.

Боря посмотрел на Настю. Она молчала. Смотрела вдаль. Ей не хотелось ехать следом. Пока не хотелось в дом, не хотелось в тепло. Нечто подобное испытывал и Нестеров. Он завел мотор, выкрутил руль и пустился в «пляс». Красный «Буран» резал по полю круги, овалы, восьмерки. Чертил квадраты, прямоугольники, ромбы…

В какой-то момент они встали. Борис, не глуша горячий, пышущий жаром из подкрылков, двигатель, пересел лицом к своей спутнице. Она смотрела на него с удивлением, легким пренебрежением более взрослого человека, нарастающей симпатией. Он придвинулся, наклонил голову и даже вытянул губы. Настя игриво оттолкнула его. Он откинулся на руль.

— Вези меня в дом, именинник. Нас, наверное, давно ждут, — Настино лицо светилось.

Вдруг рокот впереди стих. Стих сам собой. Садилось февральское солнце. В тишине, наполнившей природу до краев, слышались только шум дыхания и стук двух сердец.

Боря наклонился снова и снова получил нежный толчок в грудь.

— У тебя там все в порядке? — Настя заглянула через плечо Бориса, пытаясь привлечь его внимание к замолчавшему вдруг мотору.

Он смотрел на нее с искренним обожанием и часто дышал, выпуская огромные клубы пара. Мысль Насти о том, что с мотором что-то случилось, дошла до него не сразу. Он коснулся ключа зажигания, который оказался в рабочем положении. Борис привычно дернул на себя стартер, будучи уверенным в том, что услышит сейчас знакомый рык, но движок только булькнул и снова затих. Уже нервно, он вывернул ключ и снова включил зажигание, снова дернул за ручку, и вновь услышал грустный «бульк».

— Горючка кончилась, — Нестеров нерешительно повернул голову и испуганно посмотрел на Настю.

— Что? — улыбка слетела с ее симпатичного личика.

— Горючка кончилась, бензин…. Покатались… и закончился, — грустно констатировал Боря, пряча глаза и тяжело вздохнул.

Настя округлила глаза, затем «прыснула» и отвернулась.

— Это идиот, я же говорила… — Настя уже не выражала бурных эмоций, а только закатывала глаза. — И что делать мы с тобой будем? Ночь скоро на дворе. Ты вообще думаешь о чем-нибудь?

— Ну, еще далеко не ночь! А выход всегда есть! — бодро рапортовал Борис. — Сейчас ты меня подождешь, а я сбегаю в деревню за бензином!

— Подожду здесь? Ты думаешь, о чем ты говоришь? Здесь… в поле? А ты сбегаешь?? — Настя вдруг посмотрела на ровную снежную гладь вокруг, исчерченную гусеницами.

— Тогда давай попробуем вместе! — Борис принял неистовое решение и порывисто соскочил в снег, сразу же провалившись по пояс. — Ну? — он говорил, как будто бы все так и было задумано и даже проваливание. — Садись ко мне на плечи верхом и поехали. Ты в конный бой играла когда-нибудь? Зимой. Нет? Тогда садись. Заодно и научишься! — его оптимизм, граничащий с неадекватностью, Анастасию раздражал и забавлял одновременно. Прекрасно понимая, что произойдет дальше, она с нескрываемым удовольствием запрыгнула к нему на плечи. Нестеров крякнул, утонул еще на пару десятков сантиметров и сделал решительный шаг. Метра через полтора пути «конь с наездником» рухнули на бок, не справившись со снежной глубиной. Настя лежала на спине, а Борис на боку и почти сверху…

Она не смотрела на него, всячески показывая свою прозорливость в отношении свершившегося падения, а он завороженно наблюдал за редкими, мельчайшими снежинками, больше напоминающими белую взвесь, оседающими на ее лице. Она ограничила медленное приближение Бориса руками, выставив их слегка вперед. Взгляды их наконец-то встретились…

Борис так трепетно смахнул несколько капелек с ее лба и выбившихся волос. Ее руки стали мягче, она прижала их к себе, и его лицо оказалось прямо напротив…

Он безрассудно поцеловал ее в губы. Она не отвечала, лежала неподвижно и внимательно рассматривала его глаза с неестественно расширившимися зрачками. Борис издал такой негромкий стон… Настя держала свои ладошки в варежках обращенными к его груди. От всех пережитых в такое короткое время потрясений, душевно она иссякла окончательно, закрыла глаза и теперь уже ее губы, ставшие более податливыми, обхватили губы его. Они целовались, эти девушка и юноша, познакомившиеся около часа назад и лежащие сейчас в постели из снега под покрывалом тишины и февральского вечера.

— Я замерзла, — слегка отодвинув Бориса и облизывая влажные губы, сказала Настя.

— Да, Насть, нам нужно идти, — зашептал Борис.

Он пытался нести ее на руках, и они снова заваливались в снег и хохотали. Он тащил ее за собой, пробивая вперед дорогу, как партизан, вытаскивая из боя раненую радистку. Наконец они добрались до пробитой лыжной трассы и уже по ней пытались бежать. Именно бежать, стараясь скорее согреться и добраться до тепла.

Дом, так любимый всем семейством Нестеровых, огромный, деревенский, фамильный их дом светился всеми окнами, бросая светлые тени на снег, дымил, как пароход двумя своими трубами и терпеливо и молча ждал своего молодого хозяина.

В прихожей, за крыльцом, Настя присела на стул и задумалась, отряхивая с себя снег. Она, по-девичьи анализировала все, что произошло, и пока не торопилась показываться в комнатах. А Боря, разгоряченный, в распахнутой фуфайке, влетел, прямо в заснеженных валенках в переднюю часть дома, в большую общую комнату-гостиную с огромным, стоящим прямо посередине круглым, накрытым столом, запотевшими, с проложенной внутри ватой, двойными деревенскими окнами, и гудящей русской печью. В комнате было тепло, даже жарко. На диване Боря заметил Ирину и Андрея. Они о чем-то мило и доверительно беседовали.

— А вот и я! То есть мы… то есть я! А где все?? — Нестеров светился и дышал, как тульский самовар.

Ирина, роскошная блондинка со стрижкой на манер Мари Фредрикссон из группы «Roxette», сидящая на диване ногу на ногу, в джинсах, выправленной рубашке с разрезами по бокам и расстегнутыми двумя верхними пуговицами, приоткрывающими вид на соблазнительную грудь, медленно подняла веки и окинула Бориса тяжелым взглядом. В нем не было ревности или желания упрекнуть. Она тяжело и устало смотрела на него.

Нестеров бегал по комнатам в поисках Макса и хлопал дверями. Он создавал бесполезный и такой забавный, уже привычный всем, шум. Борис хотел найти друга и попросить его поехать с ним сейчас туда в поле, взяв канистру и вызволить из глупой беды, оставшийся там, красный «Буран». Борис нашел друга, но получил вежливый отказ. Его попросту послали, послали из-за закрытой двери.

Нестеров почесал свою буйную, взмокшую голову и, учитывая сложившееся положение, настаивать не стал. Он наполнил половину канистры семьдесят шестым бензином, схватил воронку, громким криком сообщил всем о том, что сейчас он быстро слетает на поле, заправит машину и моментально вернется, и чтобы все уже садились за стол.

Встретив Настю, он только развел руками, занятными канистрой и воронкой и бросился прочь. Метрах в ста от дома он вдруг понял, что свою замечательную заячью шапку он почему-то оставил в доме, но возвращаться не стал, а только поднял шарф и воротник фуфайки повыше. В глубине души Нестеров надеялся на то, что все его «очаровательные» проделки будут стерты предстоящим подвигом, и пока он будет отсутствовать, вызволяя «Буран» из снежного плена, его друзья и подруги все поймут и обижаться не станут. Вернулся он действительно скоро, но совершенно замерзшим. Не составило никакого труда залить бензин, запустить мотор и включить фару, но попутный ветерок, обжигающий холодом и без того остывшую голову, добил Бориса окончательно.

Из присутствующей компании, быстрее всех сообразила Ирина. Она плеснула в граненый стакан водки и подошла к нему, демонстрируя всем, а не только новой гостье, что Борис Нестеров принадлежит только ей. Смахнув льдинки с его волос и бровей, она всунула этот стакан, заполненный чуть меньше чем на половину, в его трясущиеся руки.

— Пей и переодевайся, — коротко сказала она.

Звенело в ушах. В глазах все плыло. Жар растекался по телу. Поднимались тосты и сыпались поздравления. Ели эскалопы, салаты, жареную картошку, селедку под шубой. Ели все, кроме Бориса. Он ничего не ел и не слышал, а только глупо улыбался, и вяло, медленно, хлопал красными, раздраженными глазами. Подарили какую-то книгу, какие-то пластинки, какой-то галстук, паспорт от какого-то велосипеда. Ирина подняла бокал, приблизилась вплотную к Борису, всучила ему, ничего не понимающему, французскую пену для бритья, заранее ей заказанную и привезенную с очередных сборов и впилась страстным поцелуем. Половина его лица оказалась в этой чувственной, любовной «воронке». Макс и Андрей одобрительно захлопали. Настя с интересом наблюдала и ощущала себя, словно после просмотра любовного фильма. Фуфайка, мужественный, ревущий «Буран», пахнущий бензином, узкий мостик, искрящееся, белоснежное поле, раскрытая душа, не по годам умелые губы и смелые глаза…

«Мне чуточку больно, совсем чуточку, но так приятно» — шепнуло ее сердце.

«Я слышу тебя, потерпи немного, разве это боль?» — ответила сердцу хозяйка. Настя поставила недопитый бокал с шампанским на стол и присоединилась к аплодисментам мальчиков.

Вторая часть вечера, а именно празднование «Дня Святого Валентина», проходило уже без Бориса. Он присутствовал только телесно, а именно спал. Спал прямо здесь, на диване, там же где и сидел, заботливо накрытый ватным одеялом. Спал среди шума, громкого смеха и обсуждения «валентинок», яркого света. Спал, повернувшись на бок и поджав ноги, безмятежно, с блаженной улыбкой на устах и мокрыми, взъерошенными волосами, беспорядочно лежащими на огромной, подсунутой под его голову, подушке.

На следующий день, а именно в субботу, Борис Нестеров окончательно заболел. Его горло раздирали жуткие боли, температура зашкаливала за «38», раскалывалась голова, одновременно душили жар и озноб. Ира напоила его просроченными жаропонижающими из аптечки, и вся компания отправилась на прогулку.

Нестеров лежал под одеялом, с таким грустным и жалким видом, представляя себя тоненькой травинкой, высокой и чуть надломленной ветром, одинокой и брошенной под холодным, осенним дождем. Его сухие, а затем влажные от таблеток руки, надежно запрятанные под теплым одеялом, играли двенадцатый ноктюрн Фредерика Шопена…

Перед возвращением в город температура поднялась снова и его снова затрясло. Собрали совет и решали, ехать сейчас или вечером, когда температура все же спадет.

— Макс, подбрось, пожалуйста, дрова в печь в большой комнате, — вдруг попросила Ирина.

Юля и Настя, с сумками через плечо, стояли возле снегоходов на улице. Болтали, ежились и скрипели снежком. Короткое и немного нелепое приключение подходило к концу.

Ирина навестила Бориса. Она прислонила свою холодную после улицы, руку, тыльной стороной к его горячему лбу. Откинула одеяло.

— Давай-ка перебирайся на печь. Наверх. Так надо, слышишь? Нужно скоро ехать в город, сдам тебя родителям, — Ира говорила мягко, но и безапеляционно, как заправский участковый доктор, вызванный к больному на дом. — Мне нужно выйти минут на пять, а ты, пожалуйста, забирайся на печь. Я приготовила там все. Нужно прогреться, — Ирина закончила говорить и вышла, скрипнув тяжелой дверью.

На горячей, кирпичной лежанке русской печи, огромной, занимающей почти треть большой комнаты в передней части деревенского дома, был расстелен широкий матрас, покрытый чистой, цветной простыней. Две подушки и одеяло, нависающий потолок… все это походило на маленькое, но очень теплое и уютное гнездышко. Теплый воздух поднимался наверх и усыплял. Борису, не смотря на дерущее горло, головные боли и жар, стало там хорошо…

Ирина появилась снова и не застав Бориса на диване, решительно подошла к печи, расстегивая на себе рубашку…

Печь гудела, за чугунной заслонкой бушевал огонь…

Макс, потерявший всех, ворвался в комнату и прошел к столу. На диване никого не было, только смятое белье и подушка. Каким-то «шестым» или «седьмым» чувством он понял, что не один. Треск огня, рокот заведенных машин за окном и рядом дыхание, чье-то дыхание. Как в закрученном, детективном фильме, чувствуя за спиной преступника, Максим Коробовский, медленно, не двигаясь с места, сам, начал поворачивать голову на звук…

Картина, которую он увидел, достигнув поворота головы почти в сто восемьдесят градусов, превзошла все его ожидания. Наверху, над печью, за деревянной перегородкой, отделяющей пространство комнаты от лежанки, он увидел голову Ирины. Она медленно, медленно поднималась и еще более медленно и неторопливо, опускалась. Она опускалась… словно в ванную с горячей водой, крайне осторожно, боясь обжечься…

Мокрые пряди ее белых волос прилипли к взмокшему лбу. Капелька пота стекала по шее, открытой ключице, на обнаженную грудь. Боковым зрением, заметив нежданного гостя, она приложила свой палец к приоткрытым губам.

Он пулей вылетел из комнаты и уже за дверью столкнулся с Андреем, который тоже кого-то или что-то искал.

— Тсс, — Макс повторил увиденный, только-что, жест Ирины.

— Что случилось? — тихо и таинственно поинтересовался удивленный Андрей.

— Ты что, не видишь? — Максим, округлив свои черные глаза, показал что-то на бревенчатой стене над дверью.

Андрей с интересом разглядывал пустые бревна и электрические провода, натянутые поверх.

— Что? Не вижу…, — Андрей растерянно пожал плечами.

— Вот табличка над дверью горит! «ТИШЕ! НЕ ВХОДИТЬ! ИДЕТ ЛЕЧЕНИЕ! НЕ МЕШАТЬ!»

***

— А потом я лежал еще почти две недели дома с острым отитом, — глаза Бориса слезились. От радости и в тоже время волнения и тревоги, обуявшего вдруг страха. Какое впечатление произвел на Богиню его рассказ, он пока не знал…

— Да… Нестеров, ты действительно идиот. И мне… теперь уж точно… придется тобой серьезно заняться… — Лариса пристально смотрела на Бориса, прямо в его глаза, глазами своими, тоже влажными от слез. — Ты меня слышишь?? — Лариса, почти кричала, пытаясь достучаться до его души. А стучать уже было не нужно. Дверь давно была открыта. Открыта навсегда. Не окно, а именно дверь.

— Замерз? — вдруг так ласково спросила Бориса Лара. Его действительно трясло. И не только от наступающего вечернего похолодания…

— Дда, немного, Ларочка… — нос Бориса был готов «заплакать» и так забавно и трогательно шмыгал.

Они были уже почти у дома, в нескольких метрах.

— Я подумаю, как мы отметим твой день рождения, — Лара замолчала, — Твой день рождения и «День влюбленных», — теперь она улыбнулась. — А после помолвки, нам нужно поехать отдохнуть. Отдохнуть, прежде всего, тебе. Это необходимо… Ведь так?

— Да, конечно, Ларочка… мне бы разобраться с делами… — отвечал Борис, отвечал торжествуя, ликуя!

— Мама поможет разобраться с делами. Помогу и я. Этим мы займемся прямо на этой неделе. И, кстати, тебе придется переехать к нам. Завтра же! — Лариса становилась все настойчивее и тем прекрасней! «Завтра же!» Она произнесла это твердо и очень громко, почти топнув ножкой.

«Придется??» — счастливые мысли летали в сознании Борис Нестерова, словно кометы. «Придется?? ОНА сказала: „Придется“?»

Он встал на колени и обнял Ларису за ноги. Он смотрел на нее, запрокинув голову, щурясь от слез, через запотевшие очки и не видел.

«Придется тобой серьезно заняться», «Придется переехать.» — эти фразы Богини торжественно и величественно звучали в восхищенной, очищенной душе Нестерова темой «Оды к радости» — Девятой Симфонии Бетховена.

Он поднимался с колен, крепко обнимая Ларису. Теперь он нес ее, нес перед собой, легко, не чувствуя веса, не чувствуя рук и себя, двигался, словно в замедленной съемке.

Одной рукой он открыл калитку, обхватывая Богиню другой. Перед дверью, Нестеров опустил немеющие руки, и окрыленная Лара ощутила под ногами твердь деревянной ступени

— А еще, нам нужно подумать с тобой о квартире. Не твоей, а нашей… этим мы тоже займемся, да, милый?

А Нестеров уже ничего не отвечал. Его вид, выражение лица, его громко поющая и аплодирующая сама себе душа, недавно рожденная и уже так полюбившаяся своему старому хозяину и новой хозяйке, без слов отвечали на все Ее вопросы.

Дина Яковлевна, Галочка, ждали их в «крепости». Затворились двери. Навстречу им бросились тепло, потрескивание догорающего камина, мягкий свет, запахи дома. Теща, в строгом, классическом, длинном, стеганном, бордовом халате, домашних брюках и туфлях, держа руки в карманах, одобрительно, по-матерински, отмечая для себя каждую мелочь, наблюдала за «детьми». Галина Николаевна просто радовалась общему хорошему настроению в семье и улыбалась.

Борис, возбужденный, растерянный, часто дышащий, суетливый и заторможенный одновременно, торопливо скинул с себя пальто и наоборот медленно, предельно внимательно и вдумчиво, помог раздеться Ларисе. Он молчал.

— Как вы? Как прогулялись? — с некоторым умилением задала вопрос Дина Яковлевна.

— Отлично, мамочка! Такой чудесный вечер… — Лариса повернулась к Борису, останавливая его взгляд на себе и ища подтверждение своей оценке свершившейся прогулки.

— Не просто чудесный… — Нестеров походил на монаха, нашедшего очередную святыню.

— Ах… я так устала, мам, — говорила Лара, не отрывая глаз от Бориса, — Мам, я, пожалуй, приму душ и лягу, а малыша передаю тебе и Галочке. Надеюсь, вы найдете, чем его занять. — Милый, ты когда последний раз гладил сам себе рубашки?

— Давно… давно… я чаще отдаю их в химчистку… -Нестеров не знал, как ответить на этот простой, но такой неожиданный вопрос Ларисы.

— Ну вот. Этого и следовало ожидать. Малыш у нас не умеет гладить. Его всему нужно учить. Начните с полотенец! — романтическое и праздное выражение лица Ларисы сменилось на более серьезное и с явными признаки неприступности.

— Его ждет еще и посудка, — как бы, между прочим, напомнила теща.

— Посудка? Конечно. Вот и чудесно! Посудка, а затем полотенца, — резюмировала жена.

— Ну ну, не дуйся, милый, и не расстраивайся. Так нужно, и прежде всего для тебя самого, — Лариса подошла вплотную к своему обожателю и нашептывала… — Твой рассказ меня потряс, не скрою, мой птенчик, в свои семнадцать, ты был смел… и весьма любвеобилен… и безрассуден… но третье простительно, а второе исправимо, — тут Лариса так коварно-соблазнительно взяла своими пальчиками Нестерова за подбородок, повернула его голову туда-сюда, как куклу в игрушечном магазине и нежно поцеловала в щеку… — Пожелай мне спокойной ночи и ступай… и делай все, что тебе говорят. Ну? — Лариса, явно уставшая, заканчивала на сегодня общение с мужем.

— Спокойной ночи, дорогая… — Нестеров выдохнул эти слова, словно дрожащие облачки. Ее поцелуй на его щеке остался чувствительной, ноющей, но сладостной ранкой.

— Ну все, мамочка, принимайте птенчика, — Лариса помахала ему ручкой и направилась к себе на второй этаж.

— Как мы его оденем, дорогая? — Дина Яковлевна протяжно, громко, задала свой вопрос, обращаясь к пространству второго этажа.

— Фрекен Бок конечно, Фрекен Бооок! — растягивая второе слово «Боок», ответила откуда-то сверху дочь и тот час же хлопнула дверь.

Боренька, похожий на мягкий, волейбольный мяч, переброшенный профессиональным движением от одной очаровательной волейболистки к другой, грустно вздыхая, намывал сковородочку после овощей для ризотто, размеренно проводя губочкой, пропитанной содой, строго по часовой стрелке. Его фартук «Фрекен Бок» внизу и прозрачный, водоотталкивающий сверху, как ему показалось, были затянуты Галиной Николаевной еще туже, чем это было днем. Стреноженные ноги прижимались друг к другу. Еще плотнее сковывала голову косынка. Подбородок упирался в бабочку. Еще горячее и нетерпимее текла вода из крана, окатывая руки, плененные резиновыми перчатками. Пар, наполненный ароматами немытой и постоявшей какое-то время, посуды, раздражал утонченное обоняние Бориса. Ему приходилось привыкать…

Совершая монотонные движения посудной губкой и тряпочкой, Борис закрыл глаза и поплыл, теряя ощущения реальности и времени. Он оказался на детской карусели, стоящим на плоской, досчатой платформе, крепко держась за какое-то деревянное животное и вращаясь. Менялись декорации, звуки, запахи…

Скрипела карусель, Боренька перемещался. Пар от горячей воды сменился на пар утюга. Запахи посуды — на запахи льна от выстиранных кухонных полотенец. Кухня сменилась на прачечную в цокольном этаже, куда он попал впервые. Легкого фартука для водных работ уже не было. Рядом с гладильной доской лежала неровная стопка чистых и неглаженных полотенец. Под утюгом — одно из них. Слева от доски — уже пару выглаженных. Борис водил утюгом и озирался по сторонам. Низкие потолки, большая сушилка для белья, рядом за дверью пряталась влажная, прачечная с кафельными стенами, стиральными машинками, тазиками, кранами, пугающими латексными фартуками на крючках. За прачечной шумела бойлерная. Запахи белья, порошков и горячей воды.

Наверху хлопнула дверь и заскрипела лестница. Вниз спускалась Виленкина старшая. Спускалась неторопливо, смотря под ноги. Она предстала перед Борисом все в том же стеганном длинном халате и брюках, держа блестящие, жирные от крема, кисти рук в замке и совершая ими вращательные движения. Необычный, резкий запах крема вторгся в уже привычную палитру запахов, новым оттенком. Под глазами у тещи Борис заметил полукруглые, гелевые «лепесточки», разглаживающие морщинки.

— Как у тебя дела? Справляешься? — теща задавала вопросы, продолжая втирать крем в руки. — Доглаживай полотенца и на сегодня достаточно. У тебя есть еще сорок минут на это, и я за тобой спущусь. Так! Это ты так складываешь выглаженные? — она вытерла пальчики бумажной салфеткой и взяла за кончик уже выглаженное Борисом полотенце, одно из двух, которое лежало сверху. — Тебя Галина Николаевна разве не инструктировала, как их складывать после глажки? — не останавливаясь и не дожидаясь какого-либо ответа, продолжала Дина Яковлевна. — Уверена, что инструктировала. Принимая во внимание сегодняшний день, фактически первый твоей день в нашей, а теперь уже и в твоей семье, твою усталость и эмоциональные перегрузки, я делаю тебе просто замечание. Швы от утюга недопустимы на рукавах рубашек и некоторых других вещах, но об этом ты узнаешь позже. На кухОнных полотенцах, — она сделала ударение именно на второй слог, — Шов после глажки обязателен. Ровный, острый, почти режущий. Когда ты складываешь полотенца в стопку для хранения в шкафу, шов остается справа, а слева ты формируешь ровную, одну единственную линию с равнением на первое, нижнее полотенце. Полотенец в стопке может быть сколько угодно, но линия слева должна быть только одна. У тебя здесь два полотенца… а линий — целых четыре. Недопустимое, МАКСИМАЛЬНОЕ количество, — завершив короткий, поучительный блиц, теща окончательно поставила своему подопечному «мат». — Ты меня понял, детка? Одна единственная и ровная линия!

Теща отчитывала зятя и не настраивалась на диалог. Она расправила полотенце и небрежно бросила его на край гладильной доски. Тоже самое она сделала и со вторым.

— Теперь тебе придется догладить все оставшиеся полотенца, правильно, подчеркиваю — ПРАВИЛЬНО их сложить и ждать меня. Все. Не куксись. Скоро пойдешь отдыхать, — не дожидаясь реакции зятя, она развернулась. Вновь заскрипели ступени. Она ступала по ним уверенно, важно. Стукнула дверь. Все стихло.

«Придется… придется… тебе придется…» — крутилось в его голове.

«Придется… придется… придется!» — назидательно, вторя Виленкиным, стучалась и кричала его душа.

«…Придется… придется… придется…» — слова начинали напоминать ритмичную, музыкальную фразу… или даже строчку стихов.

И не пахло теперь это слово «несвободой». Заставлением. Отторжением. Нет. Для Нестерова теперь смысл его стал другим. Белый плафон, наполняющий скрытую, подземную прачечную белым, ярким светом, вдруг стал помощником… помощником в осуществлении этого «придется». Придется менять себя, улучшать, усложнять и в чем-то упрощать, придется тянуться к свету. Неизбежно придется! И это прекрасно.

С очередным усилием Борис принялся работать утюгом.

Почетный, домашний труд подходил к концу. Пар, поднимающийся наверх и так особенно и непривычно пахнущий, начинал «щекотать» Борису глаза, словно едким дымком от костра. Неописуемые впечатления от сегодняшнего дня, прогулка с Ларисой вдоль озера, рассказ, возможно вызвавший у Нее недовольство, вечерний морозец, разжигающий щеки в тепле уютного подземелья, тяжелили голову, наполняли «ватой» сомкнутые ноги, увлажняли подмышки…

Веки Бориса смыкались, и он старательно моргал. Что-то шептал белый плафон под потолком, деревянные ступени будто склонились в ожидании появления старшей хозяйки дома…

Дверь распахнулась именно тогда, когда Борис складывал последнее полотенце. Его усадили рядом и позволили развязать узел под коленками, чуть освободив ноги. Они поднялись наверх. Свет в прачечной погас. Минуты до сна строго следовали друг за другом, сопровождаясь конкретными действиями. Узел под коленками появился снова, и Борис последовал за удаляющейся в темном, узком, теперь казалось, уже совсем не знакомым, коридоре, фигурой тещи. Только сейчас Нестеров понял, что на кухне есть второй выход. Или вход. Именно отсюда. Из той части дома, где была его нынешняя комната, ванная, в которой они принимал свой первый душ в этом царстве женщин и один из входов в подвал. Дина Яковлевна обратила его внимание на это, приоткрыв дверь.

Снова душ и шум воды, падающей на шапочку. Отсутствие мыслей под ней. И минуты… минуты до сна.

В его келии, на спинке кровати, покрытой бельем в яркую клетку, он увидел одежду для сна. Одежду для него. Для его сна. Хлопковую пижаму с брюками и удлиненной рубашкой на пуговицах. Белый, хлопковый, ночной чепец без завязок. Последние, разумные силы уже покидали его, но, тем не менее, он остановился. Остановился… почему-то машинально, опустив руки вниз, ровно по швам.

— Переодевайся, голубчик. Для тебя все готово. Прекрасная пижама. И чепчик, обязательно чепчик. В нем волосы дышат и сохраняют прическу. Кстати о пижаме. Пижаму скоро мы поменяем на традиционную рубашку для сна. У нас было мало времени, чтобы со всей тщательностью подготовиться к приезду такого важного гостя… — голос Дины Яковлевны за спиной тихо, размеренно, тончайшей струей хвойной смолы, падал на Бориса. Колени дрогнули и он, не без желания, и совершенно беззвучно и безропотно протянул руку к своему новому ночному наряду.

— А прежде чем ты переоденешься ко сну, обрати свое внимание, пожалуйста, вот сюда… — и Дина Яковлевна тронула одеяло, тщательно заправленного под матрас. — Не нужно вынимать одеяло полностью, как это делают большинство не умных и малокультурных мужчин. Не нужно разрывать постель, словно дворняга разрывает землю, устраивая себе нору, чтобы испражниться, — Дина Яковлевна… меняла интонации, тембр, скорость произносимых фраз, словно воздействующий на мысли, опытный чтец.

— Аккуратно приподнимаешь одеяло и ложишься. За край, поднимаешь его наверх, к подбородку, укрывая себя. Отпускаешь и руки… детка… руки… кладешь поверх, по швам, — она улыбнулась, забегая вперед и улавливая все малейшие реакции Бориса на только что сказанное, а главное его мысли и возможные вопросы. — Да, да, Боренька, мужчин всему, абсолютно всему нужно учить. А мужчинам… учиться! Ведь все очень просто. Да и ты устал сегодня. Переодевайся и занимай правильное положение в кроватке с готовностью ко сну, — Дина Яковлевна вдруг так непринужденно и легко, едва касаясь своими пальчиками в креме, взяла Бориса за подбородок и строго рассмотрела его лицо. — Готовься ко сну и я еще загляну… да да… ты будешь отдыхать только тогда, когда все мы с тобой все сделаем правильно. Переодевайся, — теща вышла.

Эти свежие, новоявленные запахи… Комнаты, чистейшего постельного белья, пижамы, белого чепца, который сам Борис… аккуратно водрузил себе на голову. Он сделал это сам, теряя возможность сопротивляться, думать, возражать, гонимый лишь одним — желанием соответствовать. Хруст подушки, одеяла, фонарь в окне… и падающий снег. И «придется… придется… придется».

Бесшумно появилась теща, наклонилась. Чем-то пахнуло. Необычным, проникающим, довольно резким, косметическим, женским…

Мягкое, деликатное свечение бра над кроватью не давало возможности Нестерову видеть комнату, маму Ларисы, продолжать что-то рассматривать. Отрывки мыслей, как клочки бумаги на ветру, исчезали, так и не принимая реальных очертаний.

Он только слышал. Слушал. Прислушивался. Радуясь, закрывая глаза. Вот звук снятия крышечки и проникающий, пронизывающий косметический запах усилился, вырвался, окружил, одурманил…

— Надеюсь, ты помнишь слова Яночки, нашего косметолога о твоей сухой коже? — Дина Яковлевна прекрасно понимала, что ответа сейчас от Бориса она не услышит и это ее устраивало. — Да и я, мой дорогой, кое-что в этом понимаю. Кожа сухая, воспаленная, стрессовая, детка… да еще и морозец сегодня, смена погоды… поэтому на ночь личико будем питать, — с этими словами, размашистыми, но уверенными мазками, она нанесла то, что так резко и необычно пахло. Желтоватую, густую и прохладную, кремообразную смесь, явно приготовленную вручную. Ощутимым слоем толщиной около половины сантиметра. А Борис, только смотрел на нее, вяло, с заметным усилием приподнимая веки. Его уже появившиеся морщины смягчались, губы, уже покрытые волшебным кремом, бессознательно складывались в улыбку.

— Губки облизывать не нужно. Трогать личико руками — тоже. Головой лучше не вертеть, а скорее засыпать. Этот крем впитается сам. Я заправлю тебе чистое полотенчико за одеяло, во избежание появления жирных следов. И ручки по швам. Я ставлю будильник на восемь утра… ты должен полноценно отдохнуть. Но ровно в восемь — подъем, душ… и за работу, мой дорогой. Жизнь достойного мужчины не состоит из праздности, но труда, стойкости и терпения. Спокойной ночи, детка.

Свет погас. Скрипнула дверь. Закрылись глаза. Постепенно привыкая к положению «на спине», запаху и ощущению желтоватой, питательной массы на лице, ночному чепцу на голове, с руками, положенными вдоль тела и поверх одеяла, Борис Нестеров, сквозь веки… видел фонари над окном, зимнюю ночь, угадывал огромные ветви сосен в черном небе, и казалось, что все, что происходит с ним в данную минуту, лишь фантазия. Ничего более. Не мечта, ведь мечтать о таком… он даже не мог. Именно фантазия. То, во что верят дети и не верят взрослые — в чудеса. Он засыпал, так и не разобравшись… Он засыпал, внутренне, того не желая. Но сам сон приходил ему на помощь, лишая его возможности о чем-либо думать, что-то анализировать. Глубокий, без видений и призраков, здоровый, целебный сон. Казалось, что это именно он, сон, облачил его в эту пижаму, чепец, и намазал чем-то лицо. Чем-то таким, от чего не питается слабая и стрессовая кожа, а засыпает мозг…

Но Дина Яковлевна… была здесь. И фонари, которые по-прежнему горели. Черное небо только сменилось на другое, более светлое. Дул ветер, а Дина Яковлевна трясла Бориса за плечо.

— Боренька, детка, доброе утро! Пора вставать, время… почти половина девятого и ты, очевидно, не слышал будильника и проспал.

Нестеров открыл глаза. Море мыслей, светлая голова без боли и тяжести, глаза, которые не вызывали ощущения «вековой» усталости и дискомфорта. Мысли о том, что он проспал, о вчерашней прогулке с Ларочкой, о его рассказе, возможно неудачном, о Ее сегодняшнем настроении и о том, что очень может быть, что все чудеса, которые происходят, вот сегодня и закончатся. Или завтра. В самом крайнем случае — в воскресенье. Как и положено чудесам, детским фильмам и сказкам, которые заканчиваются именно в воскресенье, за которым… идет понедельник.

Стремительный подъем, вода и Борис Нестеров, уже через именно ту дверь, которую накануне ему показывала теща, проник в кухню. Именно проник. Не ворвался и даже не появился. Проник. Тихо, даже стыдливо. Он слышал там голоса. Дины Яковлевны и Галины. Он проспал и опоздал. А опоздавшие… стараются не привлекать к себе лишнего внимания. Те же самые, ну утренние, свежие, голубые латы закрывали грудь, и надежно и привычно склеивали ноги. Уши прижимала косынка. Широкая бабочка давала о себе знать! Но, он опоздал… а прилежный и чинный внешний вид не давал возможности вернуться на полчаса назад.

Галина колдовала над плитой. Отчетливо слышались ароматы овсянки. Дина Яковлевна стояла по центру кухни, властно опустив уголки рта и руки… в карманы стеганого халата. Кварцевые лампы, работающие на кухне все ночь, были уже погашены. Начиналось утро…

— Доброе утро, Дина Яковлевна, Галина Николаевна… — с трудом, опаской и стыдом, произнес Нестеров. Как нерадивый, нашкодивший ученик младших классов, или подмастерье, который опоздал в мастерскую на час из-за того, что играл на баяне в кабаке, он, не дожидаясь карающих слов от тещи, приблизился к уже трудившейся Галине и занял положение сбоку. Указаний еще не поступало. Воздух буквально разрывался на части силой негодования Виленкиной старшей. Это чувствовали все. Даже посуда, которая робко позвякивала.

***

Кварцевые лампы погасли. В операционном блоке зажегся свет. Летняя ночь за окном никак не хотела сдавать свои позиции. Но мужчина, одинокий, закончивший ночную смену, перебегавший проспект в половину третьего ночи, попал под колеса такси. И требовал помощи, срочной операции.

Юный Нестеров, дремавший на жесткой кушетке в рентген-кабинете, дежуривший в эту смену в качестве санитара оперблока, пока ничего не слышал. Операционная сестра, его непосредственный руководитель, Юлия Теплова, уже одевалась и готовилась «накрываться». Дежурные травматологи и вызванный нейрохирург Стас Сковородкин, смотрели снимки. Договорились о трепанации. Город спал, а больница скорой помощи жила своей будничной, ночной жизнью. Борю никто не толкнул в плечо, а сам спать так поверхностно, чтобы слышать каждый шорох, то есть спать «профессионально», он еще не научился. Да и ночи, проведенные с Ириной, Еленой… и бог знает еще с кем наслаиваясь, давали вечное, задорное, юношеское недосыпание.

Он выскочил позже, когда того мужика, сбитого такси у завода, провезли на каталке. Он быстро переоделся в стерильное и с ощущением вселенского стыда, просочился в операционную. Проник. Заняв место сбоку от Тепловой. Неслышно, деликатно, безмолвно рассыпаясь извинениями.

— Иди, готовь «физу» для коагуляции. Литра четыре-пять налей в тазик и нагрей. Бутылки знаешь где, там корцанг, — отчеканила немного сонная Теплова, продолжая раскладывать стерильные инструменты для трепанации, движениями, отточенными за много лет.

Боря Нестеров работал здесь недолго, шла его пятая или шестая смена. Работал летом, на «скорой» и здесь, в больнице, где заведующим кардио-реанимации был его отец. Работал с удовольствием, намывая полы, инструменты, поднимая больных, таская в ведрах отпиленные конечности. Здесь он отдыхал от работы другой… не романтичной, как эта, но прозаичной…

Трепанацию черепа, как оперативное вмешательство, Нестеров встретил впервые. Что такое «физа» — он, конечно, знал, но… «четыре, пять литров… нагреть… и сделать это быстро…»

Он набрал десять или двенадцать флаконов физиологического раствора по четыреста миллилитров и схватил корцанг. Корцанг, чтобы открывать.

А знаете ли Вы, дорогой читатель, как выглядят такие флаконы? Конечно, знаете. Ведь Вам ставили капельницы. Есть они и сейчас, были и тогда. И флаконы эти закупоривались такими резиновыми пробками, а сверху, для стерильности, запаивались алюминиевыми колпаками. Колпаки эти имели острые, опасные края. Когда флаконы вскрывали толстыми ножницами или корцангами, этих краев становилось больше. Руки нужно было беречь. Опытные медицинские сестры делали это быстро, безопасно. Опытные «сестры», к которым Боря никак не относился. Первый флакон он открывал около пяти минут и дважды порезавшись. Через окно предоперационной он видел, как поломанного под колесами «Волги» мужика, уже завезли в операционную и анестезиолог Кузнецов уже «точил» клинок ларингоскопа. Хирурги мылись.

Нагретый раствор для коагуляции подали вовремя. Нестеров стоял поодаль и прятал за собой руки. Изрезанные, промытые ледяной водой. Он радовался. Радовался всего двум вещам — сухожилия остались целыми, и задание Тепловой… было выполнено.

***

— Боренька, детка, разве ты не хочешь извиниться? Ты проспал и теперь, Галина Николаевна, вместо тебя, должна готовить всем завтрак. Утро нарушено, голубчик. Время… уже почти девять! — она говорила грозно. — Ларочка, за час до завтрака привыкла выпивать стакан простой питьевой воды комнатной температуры и чайную ложку льняного масла! Ровно за час! Но тебе повезло, голубчик, — тут теща смягчилась, — Лариса еще вечером попросила изменить режим и дать ей возможность выспаться. Но с завтрашнего дня, запомни хорошенько, с завтрашнего дня и я, надеюсь, теперь уже надолго, ровно за час до завтрака Ларисы ты будешь подавать ей воду и льняное масло. Ты запомнил?

— Да…

— Да и ты сам… очевидно сегодня, не согласовывая ни с кем, решил изменить режим и выспаться. Хорошо выспался?

— Дина Яковлевна… простите… проспал… даже не услышал… — Нестеров повернулся к строгой маман и говорил так тихо, что казалось, его могла услышать только, стоявшая рядом, Галина Николаевна и даже блокнот, занявший свое законное место в кармане «Фрекен Бок», оставался к извинениям глух… Но Дина Яковлевна слышала все.

— Прекрасно. Он проспал. Прекрасно. Галочка… покажи ему, как готовить овсяный кисель. Борис Владимирович будет сегодня завтракать в соответствии с индивидуальным меню. Которое называется: «Меню для сонь». Овсяный кисель!

Галина Николаевна вопросительно взглянула на хозяйку.

— Я решу этот вопрос с Ларочкой. Уверена, она не будет против. Да и потом… овсяный кисель… прекрасная, здоровая и полезная пища! Особенно для мужчин! Особенно для тех глупых, несносных мужчин, которые забывают о своих обязанностях, спят без задних ног и выходят на кухню третьим по счету. Овсяный кисель! С растительным маслом! Приступайте.

Откуда-то взялись залитые водой, овсяные хлопья, простоявшие, очевидно, не менее суток. Борис прилежно помешивал содержимое кастрюльки ложечкой, следя за огнем плиты, краем глаза посматривая на Галину и слегка разувая ноздри, вбирая в себя кисловатый, иссушающий все внутренности, запах. Он вспомнил детство, усадьбу, в которой его дед, Андрей Андреевич Нестеров, каждое утро кушал овсяный кисель. Но он уже был стар, почтенен, и кисель ему прописали врачи, а варила бабушка. Однажды, маленький Боря попробовал это исключительное блюдо и его чуть не стошнило. Теперь, спустя почти двадцать лет, он варил его сам. Себе…

Нестерову было комфортно с собой. Комфортно в этот момент. Спокойно. Защищенно. Уютно.

Но мнительно беспокоило только одно — сегодняшнее настроение его Богини.

«Она изменила свой график и лишила возможности навестить Ее Величество утром, перед завтраком. Возможно… Она осталась недовольна вчерашней прогулкой. Возможно… его рассказ вызвал у Нее отрицательные эмоции. Подозрение… а может даже ревность? Подавая воду и масло и оставаясь наедине можно было хоть что-то понять… уловить…»

То, что сейчас происходило в его голове, вряд ли походило на мысли. Скорее на фон, состояние, окрашенность мира. И сейчас, голубой цвет утра, радуга кухни, оттенялись серым, невзрачным.

Завтракать сели в десять. Лариса спустилась в гостиную последней. Приняв утренний душ. Прямые спины дам, их желтые, свободные, в стиле «апаш», банные халаты, которые сотрясали воображение Борис еще вчера, после посещения ванной комнаты на втором этаже, огромные тюрбаны на головах, заколотые по центру английскими булавками, заполняющие первый этаж сказочного дома утренним, радостным светом, не позволяли Борису даже прикоснуться к еде. Царицы сидели напротив. Слева и справа. Клеопатра, изящно срезая верхний полюс белого яичка всмятку, аккуратно вставленного в серебряную подставку, разговаривала с мамой. На непонятном Борису, каком-то древнем языке. А он, бросал на Нее восторженные, но сдержанные, кроткие взгляды, протяженностью в доли секунды. Впервые ему открылась родинка, ниже левой, вылепленной Микеланджело, ключицы, едва уловимая под широким, классическим воротником утреннего, домашнего, королевского наряда.

— У тебя сегодня овсяный кисель, мой птенчик? — с озорством в голосе спросила Лариса, отправляя в свой восхитительный ротик кусочек веселого желтка. — Ты что-то сделал не так? Может быть, ты просто проспал??

«Птенчик» кольнул его своим клювиком и он, неуклюже повернул голову, с трудом, преодолевая сопротивление особенно туго повязанной, плотной, белой, огромной салфетки.

Их взгляды встретились сегодня впервые. Она… блеснула голубыми топазами.

— Кушай, кушай… что же ты… ведь это так вкусно! И полезно! — ехидство Ларисы, в сочетании с ироничным, заботливым и даже добрым взглядом, обезоруживала бедного Нестерова, давно уже сдавшегося и прижавшегося к сладкой стене своего долгожданного счастья.

Он взял ложку и зачерпнул кисель. Поднес его ко рту. Резко пахнуло. Воспоминания детства вызвали неприятное ощущение внутри. Родинка Лары, Ее голубые глазки, заколотые в хвост, только что высушенные, обворожительные, длинные волосы, встали чуть в сторону и наблюдали…

Нестеров, пытаясь скрыть нежелание, даже отвращение… сделал попытку проглотить это «лакомство», так запомнившееся с самого детства. Он опустил губы, глаза, побледнел и жалобно посмотрел на Ларису.

— Мамочка, обрати, пожалуйста, на него внимание, — уже без тени ласки или заботы, произнесла Клеопатра. — На его выражение лица… на его локти… так! — Лариса вдруг решительно взяла свою салфетку с коленей промокнула ей губы. — Так! Мой милый. Будь добр, встань, и выйди из-за стола.

Слова Богини долетели до него не сразу. Будто издалека. Он, сидевший на задней парте, по началу, даже не понял, относилось ли сказанное к нему. Но тишина… мертвая тишина развеяла все сомнения. Нестеров встал, разгибая немые, ничего не чувствующие ноги. Его салфетка упала на пол и он, угловато, стыдливо наклонился за ней.

— Теперь возьми свою тарелку и ступай в кухню. Живо! — Лариса говорила тоном сухим, словами, не требующими дополнений и оттенков. — Мамочка, проследи пожалуйста, чтобы он удерживал локтями книги. И съел все до последней капли! И еще… мам… прошу тебя… закройте с Галочкой ему нос. Пусть он поймет, с каким выражением лица нужно принимать пищу и что это такое — кушать и не чувствовать вкуса! Пусть он поймет это раз и навсегда. Поразительно! Он с утра уже пытается испортить мне настроение! — совершенно искренне и живо, фыркнула Лариса.

Нестерова, все с той же белой салфеткой вокруг шеи, усадили за кухонный стол. Тарелка стояла прямо перед ним. Локтями он уже удерживал две небольшие, тонкие книжки, взявшиеся из ниоткуда.

— А ну, голубчик, повернись ко мне! — он услышал сквозь пелену наслоившихся голосов и последних слов Ларочки, голос Дины Яковлевны. Тот час же, по команде, он повернул голову. Из большого, прямоугольного кармана банного халата мама Клеопатры извлекла розовую, мягкую, зажимку в виде маленькой бабочки, напоминающую аксессуар для занятий синхронным плаванием. «Бабочка» облюбовала его длинный, с еврейской… или арийской горбинкой, об этом ходили постоянные споры, нос. Облюбовала, присев отдохнуть и лишив его всякой возможности этим носом дышать.

Теперь он ел. Широко раскрыв рот. Ел быстро, старательно, аккуратно, растерянно оглядываясь по сторонам и не чувствуя абсолютно ничего…

Галина Николаевна уже убирала со стола в гостиной. Стало тихо. Покончив с прекрасным киселем, быстро и самоотверженно заковав себя в кухонные латы, Боренька намывал посуду. Намывал, так и не получив не одного ответа на так беспокоившие его вопросы. О Ее настроении. О Ее… отношении к нему. О том, когда они поедут вечером. Возьмут ли они ЕГО с собой. После этого… первого дня, проведенного здесь.

Дыхание Ларисы он почувствовал не сразу. Дыхание… и даже ароматы Ее тела. Она подошла к нему тихо, так тихо, что Борис даже не услышал шорох Ее халата. Да и вода… не шумела, но текла, создавая звуки, которые ложились на тревожный звон, слышимый ему одному.

— Как ты себя чувствуешь, малыш? — зашептала Лариса, приблизившись к нему вплотную, правой рукой обняв за плечо, а левой, поправляя полотенце.

Пальчиками, она развела в стороны, раздвинула узелки его туго, стягивающей голову, косынки и верхней завязки «Фрекен Бок». Едва коснулась губами его шеи, затылка…

— Ты умничка… ты справился… и скоро мы поедем домой. Сегодня. Все вместе. А вечером… все вместе… мы будем говорить о наших планах… Ты, я и мама, а завтра у нас еще будет целый день в запасе. Перед ответственной, рабочей неделей. И не дуйся на овсяный кисель. Это тебе, маленький урок… ведь я права? — Ее шепот, словно пение маленьких, диковинных птичек, ворожил Нестерова. — И какой же ты у меня трусишка… всего боишься… переживаешь там, где переживать и думать лишнее, уже не нужно. Пугаешься… Ты волновался за свой вчерашний, пламенный рассказ? Ну что ты… маленький… глупенький, ведь я большая, умная девочка и все прекрасно понимаю… и поверь, очень ценю твою искренность. А сейчас, перестань думать… бояться… расстраиваться… вести себя плохо и расстраивать меня. Перестань. Теперь у нас все будет хорошо… — Лариса трижды, фиксируя кисть в одном положении, ласково, но чувствительно, хлопнула по его обтянутой белыми брючками, попе. Трижды. Словно нажав на нужные клавиши. Хлопнула и слегка толкнула Бориса вперед… к раковине. Лампочка «тостера» снова зажглась.

Через два часа вся семья уехала в Москву. Борис Нестеров снова сидел впереди, справа от Виленкиной старшей, молчал и пытался краем глаза поймать взгляд Ларисы. По касательной. Лариса видела это и дирижировала. Отвернувшись к окну, заставляя стихнуть симфонию его души и поворачиваясь снова, принимая его взгляд и открывая громогласную партию литавров.

А он молча сидел, счастливый, не забегая в мыслях ни на одну минуту вперед, вдавливая свою спину в мягкое, кожаное кресло и иногда… опуская взгляд на руки, ладони. Теплые, уставшие, «изрезанные». Красные следы, оставленные острыми краями алюминиевых колпачков, то появлялись, то пропадали снова. Ладони ныли. Его первое задание было выполнено.

Action plan, говоря языком современных маркетологов

Москва Виленкиных ждала. Ждала она и Бориса. С нетерпением. Легко пропустив через защитные «кольца». Широко открыв свои стеклянные, прозрачные, но прочные двери. Дав возможность мягко, беспрепятственно проникнуть к самому своему «сердцу».

Борис Нестеров с нескрываемым любопытством смотрел в окно, словно видел все эти дома и улицы впервые. Все вдруг изменилось. Волгоградский проспект сменил парадигму пугающего «монстра», вечно набитого до краев машинами, словно наполненный планктоном и водорослями желудок сытого кита, на бесконечное, манящее, украшенное приветливыми, разноцветными огоньками мигающих светофоров, домов и фонарей, пространство. Сырой асфальт, освободившийся от снега, посыпанный какими-то средствами «ухода» и чуть замороженный, становился серым, сухим. Незаметно миновали МКАД и ТТК. А вот и Таганка. Театр. Садовое кольцо. Проглядывающая среди серых, знакомых, украшенных веселыми рекламными щитами крыш, «высотка» на Котельнической… Закат январского солнца.

Юный Нестеров, бесконечно влюбленный в свой Ленинград, впервые познакомился с Москвой летом восемьдесят седьмого года. Как раз перед переездом в Рыбинск. Бориса и Москву знакомил Владимир Андреевич. Он, в отличии от сына, любил столицу больше. Хорошо ее знал. И требовал не верить досужим домыслам и болтовне о том, что Москва — большая «деревня». Огромное «село». Шумное, грязное, бестолковое. Не верить распространенному и укоренившемуся мнению подавляющего, провинциального большинства. Владимир Андреевич знал, как показать настоящее лицо этого огромного и прекрасного города. Лицо, скрывающееся за только кажущимися суетой и беспринципностью. Гостеприимное лицо.

«Познакомься, Москва, это мой сын, Борис. А это — Москва…» — будто говорил он.

Возле Александровского сада он посадил Борю в «мягкий», оранжевый «Икарус», важно отправляющийся на трехчасовую экскурсию. Центр… Ваганьковское кладбище… Ленинские горы… проспекты… переулки.

Время текло, таяло, исчезало так быстро, словно вода в детской, песчаной канавке. Впечатления, рождающие мысли, падали на голову Бориса как крупные, теплые капли во время летнего, июньского дождя.

Короткие юбки девиц на улице Горького, запахи кофе и вкусной еды, ровный, гладкий, черно-синий, столичный асфальт, выгодно отличающийся от выщербленных, потрескавшихся, каменистых покрытий улиц других городов, веселые таксисты с московским говорком, рассуждения детей во дворах огромных, «сталинских» домов, молодые пижоны в кожаных галстуках и рубашках с аккуратно-закатанными рукавами, дымящие ароматным дымом тонких сигарет возле представительств западных компаний на Кузнецком Мосту, могилы Высоцкого, Богатырева, Даля, тихие аллейки, несущие в себе историю времени, не поддающийся восприятию, осмыслению, дух…

Нестеров даже почувствовал себя предателем. Особенно остро… на кромке Ленинских гор. Завороженно наслаждаясь красотой «старшей сестры». Изучая распростертую под ногами арену Лужников. Напряженно всматриваясь вдаль. Мысленно называя и пересчитывая шпили «высоток». Любуясь девичьей, яркой, притягательной красотой «сестры», он забыл о «брате». Северном, строгом, ветреном, вечно задумчивом и грустном, настроенным всегда только на минорную тональность. Младшем «брате». Младшем… в этом семейном дуэте двух столиц, рожденных разными родителями. Младшем, но преданном… Его «сестра» ошеломила Бориса. Ля-мажором! Полнозвучным аккордом. Широкой улыбкой. Объятиями. Но и тревогой… Сейчас… в августе восемьдесят седьмого года, уже через год после начала первых изменений в стране, ОНА готовилась к прыжку. Затаилась. Притихла. Что-то происходило у нее внутри. Что-то, что ускользало от скороспелого, поверхностного взгляда. И он чувствовал. Ощущал. Душа его начинала дрожать вместе с воздухом, наполненным скрытым волнением…

Восемьдесят седьмой год. Тогда был еще Союз…

Картинки воспоминаний менялись. Четко нарисованный папа, сидевший на лавочке в садике под Кремлевской стеной, ногу на ногу, в белых кроссовках и коричневых, вельветовых джинсах, кофте в крупную клетку и олицетворявший собой первое знакомство с Москвой, вдруг стерся, исчез… появилась река Волга с баржами впереди «толкачей»*, наполненными щебнем, пристанями, зеленоватой, «цветущей» водой, пионерскими лагерями, распространяющими над водной гладью грохот музыки, какие-то команды в рупор, звуки свистков и звонкий смех. А вот и «створы…», звездное небо, бревно, поцелуй…

Волга вдруг сменилась ощущением душной, млеющей жары майского Апшеронска. Видом профессорской бородки Якова Моисеевича Ройзмана, преподавателя географии ленинградской школы №207, небольшой группки молодежи с рюкзаками, местных жителей, грызущих семечки и наблюдающих с любопытством.

Дико уставшие, разморенные, «сгоревшие» на солнце, источающие резкие подростковые запахи, молчаливые, скучающие по городскому комфорту и дому четырнадцатилетние мальчики и девочки сидели на длинной лавочке, уперев свои натруженные рюкзаками спины в выкрашенную, белую, шершавую стену автобусной станции. Они возвращались домой. В Ленинград. Это можно было прочитать на измождённых, трудным походом и приключениями, лицах. Несколько часов назад детей доставил сюда затонированный слоем пыли, скрипучий «пазик». Доставил из Мезмая — конечной точки маршрута. Целых четыре дня они находились в пути. Шли пешком. По кругу. Апшеронск — Шерванская водокачка — Шерванская — Новые поляны, а затем… первая стоянка на берегу Пшехи. Широкой, холодной, каменистой, «живой», замутненной взвесью горных пород. Дети северной столицы с нескрываемой радостью и каким-то сдержанным, странным восторгом привыкали к раннему теплу, даже жаре, ослепительному, голубому небу, запахам сухих трав, южных деревьев, горному бризу. Здесь, они, помешанные на учебе, отличных оценках и красоте желтого шпиля Адмиралтейства, впервые встретились с миром совсем другим, расширили границы познания на столько, на сколько это тогда было возможно. Натянутые, почти вырванные тяжелыми рюкзаками, вертикальными тропами и камнями «жилы», ошпаренные «ледяной» водой и стертые ноги, сожженная солнцем кожа облагораживали, воспитывали, сближали… Просто хорошие дети становились просто хорошими людьми. Очкастые, домашние «знайки» становились смельчаками. Вывели их на этот «рубикон» умные взрослые. Сознательно толкнув на испытания. Еще год назад они сделали это впервые, покинув домашний уют на три дня и две ночи. Холодные ночи на берегу озера Вуокса. Теперь путь их лежал к югу. В горы. В ущелье. Гуамское ущелье.

И «знайки» справились. Все как один. Никто не ныл, не болел. Скрипели зубами и шли. Черпали воду из холодного Курджипса и варили кашу. Пели песни и читали стихи. Цепляли резинки на душки очков. Умные взрослые отхлебывали разбавленный спирт на вечерних стоянках и почти плакали от какого-то странного, короткого, обреченного счастья.

Борис Нестеров прощался с этой школой, классом. Следующий учебный год должен был начаться уже в школе другой. В городе другом. На другой реке. Прощался с ним и класс, именно здесь, в этом трудном, памятном походе. Прощалась Лиза Циммерман. На крутом спуске с «орлиной полки» она подвернула ногу. Натянулась страховочная веревка. Лиза вскрикнула. Ее лицо исказилось. Не было там перелома или разрыва, но правая нога в районе лодыжки отекла. Борис намазал место отека, трепетно подул, замотал элластичным бинтом и нес девочку на себе вплоть до поселка. Через предгорный, мезмайский лес. Среди ореховых деревьев с теракотовой корой, буков, ясеней, ольхи. Под громкое, хоровое пение птиц. По насыщенно-зеленому ковру цветущей черемши, резко, почти удушающе пахнущей чесноком. Нестеров тащил Лизу на своей спине, шумно дышал и шутил: «Лиз… ты чувствуешь? Кто-то солит огурцы. А вон бочки стоят. Открытые. Листья торчат. Огурцы солятся. Сейчас Яша наш с дядей Вовой на закуску их дернут.» Лиза доверчиво крутила головой. Бочки не видела. И поняв очередное лукавство и фантазию Бориса, сквозь гримасу боли, начинала улыбаться. Он пугал ее еще и троллями. Лесными, прячущимися за широкими стволами лиственниц и тополей. Лиза реагировала, пугалась, но по-доброму, с удовольствием подыгрывая фантазеру. Шедший сзади, на почтительном расстоянии Вадик Берковский, еле-еле волоча ноги, предвкушая скорейшее окончание похода и всего этого горного приключения, смотрел на землю, пыхтел, но улыбку на красном, вспотевшем лице сдержать не мог.

В Апшеронске, в ожидании рейсового автобуса в Краснодар, Нестеров и Циммерман коротали время в романтичном одиночестве, уединившись в кафе не далеко от автобусной станции. В кафе с южным и ласковым названием «Ветерок». Крутил свои длинные, пыльные лопости вентилятор, подвешенный под потолком, заставляя колыхаться и шелестеть нарезанные, бумажные ленты, спускающиеся прямо к полу с разводами, чем-то смазанные и облепленные трупами мух. На столе, покрытой однотонной клеенкой, с отметинами от липких, застарелых «окружностей», мелкими дырочками и дырами покрупнее от спичек и сигарет, крошками, пустой солонкой и запачканной горчичницей, стояла бутылка свежего, ходыженского пива с таким душевным, сельским названием «Колос», каллиграфически начертанном на маленькой, полуовальной, желтой этикетке. Два граненых стакана. Две «школьные» конфеты. Пышногрудая, кубанская буфетчица хотела было воздержаться от продажи пива юноше, но его вид… вызывающий не только жалость, но и уважение, его слова, произнесенные с разными, диаметрально-противоположными интонациями, о пиве, как о просто прохладном напитке, необходимым для утоления жажды, сопровождаемые жестом, делающим акцент именно на конфетках, — «Пожалуйста… бутылочку пивка… и две конфетки… пожалуйста… обязательно «школьные» и забинтованная нога черненькой, симпатичной, большеглазой, кареглазой евреечки с вьющимися волосами, отмели всякие сомнения. Они оба напоминали буфетчице Рому и Юльку. Из рассказа Щербаковой. Из рассказа, который лег в основу знаменитого сценария. «Вам и не снилось…». Про Романа и Катю, которых сыграли Михайловский и Аксюта. Буфетчице даже взгрустнулось. Она словно прикоснулась к чему-то большому, другому, странному, непривычному. Представила их на сугробе под окном… в доме номер 34 по улице Спиридоновка. Там, где снимали эту знаменитую, финальную и самую трогательную сцену. Под пристальными взглядами местных, дворовых малышей.

Бутылка, ходыженского «Колоса» с грохотом встала на прилавок, зашипел газ, вырывающийся из-под загнутой открывашкой, пробки. Скользнуло пустое блюдце. В нее шлепнулись «школьные» конфеты. А разве могли быть другие? Конечно нет. «Школьные…» для школьников.

Лиза морщилась от горечи пива, а Борис опрокинул стакан залпом. Ему стало лучше. Лиза, своими, только что вымытыми, тонкими, еще сырыми, прохладными руками с торчащими косточками надевала Борису на правое запястье «фенечку». Такой голубенький, тканевый в крупную вязку, эластичный браслетик. На память. О Ленинграде. О школе номер «двести семь». О об этом походе из маленького, душного, советского Апшеронска в «одинокие» горы. О себе…

Откуда-то зазвучала мелодия Рыбникова. Так тихо, грустно… и даже ленты с налипшими мухами не бросались уже в глаза. Луч света сконцентрировался на Лизе… и Боре. Столе, бутылке пива… и фенечке.

Ее, Вадика Берковского, одноклассников, Ройзмана, других взрослых уносил «одиннадцатый фирменный» Сочи-Ленинград. Со станции Краснодар-1. А его, Борис Нестерова… совсем не фирменный, а обычный состав Адлер-Архангельск, следующий через Ярославль, с толстым слоем «вековой» грязи на вагонах, «вкусно» пахнущими туалетами и отдохнувшими на славу, немного «дикими» северянами, с красно-коричневыми лицами и телами с рисунком от загара повторяющим контуры маек на бретелях и рубашек с короткими рукавами. Они возвращались домой, поглощали отварную картошку с укропом, яйца «вкрутую», свежие огурцы и на каждой станции, включая «ночные», вплоть до «Лисок-1» «сметали» все абрикосы и груши…

Боря не спал в общей сложности около недели. Бодрствовал первые две ночи в поезде. Затем… не сон, но какое-то забытье в палатке в течение четырех суток подряд. Особенно на стоянке на выходе из Гуамского ущелься, когда ночная температура упала до «заморозков» и замерзла в кружке вода. И только на шестой день испытаний, затащив себя и рюкзак в купе этого вонючего поезда на станции Краснодар, Боря Нестеров «провалился». Прямо сидя. Еще ощущая на своих руках тепло рук Лизы. Трогая «фенечку». Захмелевший от бутылки ходыженского, свежего «Колоса». Безумно уставший от переходов и дневной жары. Не чувствуя ног… С некоторой тоской об ушедшем времени. Потерянном классе…

В Ярославле сына встретил папа на заводской машине с водителем. Рассказывать о походе не было сил. Бориса отвезли в Рыбинск, там папа вышел, а водитель на «Волге» домчал усталого, юного и такого долгожданного путника прямо в семейные «пенаты». Прямо к калитке.

Андрей Андреевич, покачав головой, собственноручно освободил плечи и спину внука, уже вот-вот собирающегося испустить «дух», от пропитанного потом, рюкзака и отправил в натопленную, заранее, баню. Боренька, в который раз принимался спать. Снова сидя. Теперь уже на деревянной лавке, в тепле предбанника, намытый, рассматривающий туманным взором свои колени и руки, покрытые «боевыми» ссадинами. Лизина «фенечка» намокла. Духмяные ароматы бревен и чистого белья, словно могучее снотворное, выключали сознание. Он даже не притронулся к новенькой «Риге-22», двухтактной, четырехскоростной, подаренной дедом в честь отличного окончания седьмого класса школы, музыкальной школы, третьего разряда по «биатлону» и переезда.

Нестеров проспал около трех дней. Просыпаясь только для того, чтобы поесть. За окнами шумели мопеды и «велики», собирались друзья, но он не выходил… а только спал.

Борис вытянул с удовольствием ноги. Мягко скрипнула белая, простроченная кожа. Ему стало хорошо и уютно. Так, как никогда раньше не было. В этом городе. Во владениях «старшей сестры». В долгожданном, приходящему только во снах, плену семьи потомственных москвичей. Во владениях Ларисы…

Борис погрузился в некое созерцательное состояние, приятно сонное. Вот здесь на Таганке… вниз в сторону Николоямской. Далее прямо, наверх. Женским, незатейливым маршрутом. По пустынному Садовому. Мимо Курского, Сретенки, Маяковки. На разворот над Арбатом и затем направо — на Большую Никитскую. Домой. Теперь уже домой…

Последнее время любимая Москва Нестерова не очень-то жаловала. Встречала его оплеухами, тычками, даже оскорблениями…

Все чаще и чаще Нестеров сбегал от суровой «старшей» сестры. В объятия брата. Грустного, меланхоличного, словно Пьеро… но по-прежнему преданного и прекрасного. Сбегал, торопясь, прыгая в первый попавшийся поезд на Ленинградском вокзале, прихватив с собой бутылку. Или ныряя в самолет в Шереметьеве… чтобы через полтора часа уже оказаться в Пулково. Выходил на площади Восстания и шмыгал носом от навернувшихся слез. От прилива теплой волны, набегавшей на душу…

«Вот и я дома» — говорил он сам себе. И шагал. Заглядывая в каждый кабачок. Шагал, вплоть до Гороховой. К себе на шестой, высокий этаж. Там он падал на широкую кровать. Почти единственную из мебели в этой шикарно отремонтированной огромной квартире.

Но затем он ее сдал. Приезжать в Петербург стал реже. А хлестких, болезненных, обидных пощечин от «старшей сестры» становилось все больше. Нестеров не успевал уворачиваться. И не успевал уезжать. На Север… в гости к «брату».

Но сегодня… «сестра» вдруг разулыбалась. Смягчился ее взгляд. Появились веселые ямочки на щечках. Опустели все улицы и набережные, словно приглашая к чему-то… Вот ровно так, как тогда… в восемьдесят седьмом. Когда Москва знакомилась и заигрывала… Заигрывала, очаровывая снова. С утроенной силой. Уже окончательно и навсегда.

Чистые, хорошо вымытые и обработанные кремом, руки, лежали на белоснежной ткани фартука. На складках, расположенных строго параллельно друг другу. Самой верхней и самой длинной, расположенной ближе всего к животу, средней, чуть покороче, «разрезающей» бедра и нижней, самой короткой, симметрично заканчивая эту «пирамиду» из линий возле колен. Руки лежали, собранные в «замочек». Пальцы боязливо держались вместе, строго в квадрате прямых линий кармана. Нарочито отчеркнутых. Кармана натянутого, словно «прилипшего».

Длинные, строгие, «жесткие» манжеты домашней, белой рубашки касались линий и издавали еле слышимый, шуршащий звук. Хотелось даже опустить голову, прислониться ухом к этому замочку из рук, белых манжет и складок и прислушаться. Прислушаться… Втянуть носом запахи девственной, неживой свежести, чистоты, смирения…

Голова находилась в положении приподнятом, но не горделиво, не высоко, а скорее чинно, даже чопорно. Ее поддерживал воротник. Высокий, очень жесткий, белый, застегнутый сзади на булавку. Воротник не позволял голове крутиться. Совершать лишние, никому не нужные движения. Спину пронизывал тонкий «стержень». Невидимый, изобретенный впервые. В этой семье. Стержень, который поддерживал и выпрямлял, даже выгибал спину. Заставлял держать правильно руки. Правильно думать. Он был «вбит» от шеи и «продвинут» до самого низа. Расправленные плечи, сомкнутые лопатки, прямая спина слушались приказов этого семейного стержня. Ноги в светло-серых, узких брючках, тесно сжатые, выдавали прямые углы. В щиколотках, коленях, бедрах. Грудь ровно, мерно, дышала. Не глубоко. Живот ассистировал груди. Немного робко, даже отрывисто, чуть приподнимая белый хлопок фартука. Он больше походил на дорогой, белый «чехол». Образцовый, строгий, сохраняя «вещь» доверенную ему в целости, неприкосновенной сохранности, собранности. Широкие, короткие завязки стягивали талию словно тоненькие веточки в плотный, упругий веник и красовались симметричным, тугим бантом. Широкие ремни с пряжками придавали этому фартуку-чехлу какую-то особую безупречность. Дачный, гламурный «Фрекен Бок», пожаловал и сюда, в городскую квартиру, но по дороге растерял всю свою утонченность, милость, даже женственность, приобретя серьезность, суровость… Поменял желтый «лимон» на белый «снег».

Новым аксессуаром в белом, аккуратном чехле, любовалась дама с картины Феликса Валлотона. Она даже вернула чашечку чая на столик и приподняла шляпу. Изящно, не скрывая приятного удивления, приподняла брови. Нестеров тоже смотрел на нее. Совершенно завороженно. То на нее, то на соседку с картины Аристида Майоля. Смотрел, раскрыв рот. На ширину, ограниченную воротником.

— Боренька, детка, завтра у нас у всех очень важный день. Мне уже помогли составить почти полное, экономически обоснованное впечатление о твоем бизнесе. И можно уже начинать действовать. Детка… завтра утром к тебе в офис, если ты не против, я отправлю своего юриста. Ведь завтра, если я не ошибаюсь… у тебя встреча во второй половине дня. Весьма важная, судя по твоим рассказам. Встреча… посвященная ценам. Возможно даже… это будет картельный сговор?

— Да, Дина Яковлевна… похоже, что разговор будет об этом. Он давно назревал. Я встал всем поперек горла. Моя доля в этом бизнесе в Москве выросла. Кроме этого… Новосибирск, Тула, Ярославль… это не дает никому покоя. И главное… это цены, которые объявляю я, — Борис Нестеров говорил тихо, аккуратно, тактично, учтиво, предельно ясно. Он старался, да и воротник не позволял его рту как-то своевольничать, зевать, отвечать неуважительно.

— Прекрасно… детка… прекрасно. Значит я думаю правильно. Я думаю… завтра на сговор стоит согласиться. Но на будущее, Боренька… постепенно… бизнес, в том виде, в котором он у тебя существует сейчас… будем замораживать. Осенью, даст бог, получим хорошую должность и наполним его уже новыми контрактами. Качественными, постоянными, доходными. Наведем порядок… и подумаем о продаже, — здесь Дина Яковлевна говорила ответственно, отдавая отчет каждому слову, каждой произнесенной букве… — Ну а затем, детка… займемся по-настоящему медициной. Большой медициной. Об этом мечтала и мечтаю я, а главное… мечтает Лариса. Скоро… поверь… здесь это будет новый тренд. И поверь… очень емкий и перспективный. И я подчеркиваю… «здесь». Лариса, я, да и ты… всегда сможем разделить понятия «здесь» и «там» и принять единственно правильное решение в отношении будущей, спокойной жизни. Я подчеркиваю… «спокойной».

— Медициной… — Борис вздохнул, на сколько это было возможно. Вздохнул сладостно, чуть прерывисто, словно мальчишка, узнавший тайну новогоднего подарка. Дина Яковлевна говорила много серьезных и умных вещей, но далеко не все Борис был готов воспринимать. Правильно слышать. Он вдруг скосил свои глазки вниз, продолжая слепнуть. Ему светила и «резала» глаза кипельно-иссиня-белая пелерина, похожая на огромный, квадратный воротник, напоминающий воротник Мэрри Поппинс. Она лежала на плечах, зафиксированная на шее маленьким, аккуратным бантиком. Она была настолько свежа и чиста, что напоминала не ткань, но тончайшие нити, сплетенные в «облачко» с прямыми углами, посыпанное белой, сахарной пудрой. «Облачко», готовое разорваться при малейшем, неверном движении.

— И не морщи лобик… — вдруг обратила внимание Дина Яковлевна на очередную мимическую реакцию Бориса и снисходительно, по-матерински, улыбнулась. Борис послушался, приподнимая глаза, словно отдавая команду своему лбу застыть. А лоб выполнял. Совершенно чистый, открытый, четко очерченный белой повязкой-кокошником в общий бело-серый тон.

— Дина Яковлевна… а вот завтра… как быть мне завтра? — Борис вдруг так застенчиво, неуверенно спросил. В его вопросе чувствовалась надежда. Большая надежда. Он даже забыл о том, что надежда бывает…

— А завтра… ты поедешь на встречу. А сначала в офис. Все как всегда. И уверенно проведешь переговоры. А в это время… мои юристы уже начнут работать. И будем действовать по плану. Я убеждена… что завтра тебе предложат стать участником ценового сговора. Предложат… установить единые цены на ваши услуги по всей Москве.

— Картельный сговор…

— Да, детка, — Дина Яковлевна улыбнулась. — И еще, я думаю… Лариса говорила тебе об этом, а если нет, то обязательно скажет… уже послезавтра, голубчик, в офис ты отправишься позже и раньше вернешься домой. Тебе не нужно появляться там часто… Сейчас это необходимо прежде всего для тебя.

Нестеров снова зажмурил глаза от света пелерины. Набрал воздух, чтобы что-то сказать.

— Да, да… Боренька… пока эта вещь необходима. Твоя пелерина. Своего рода индикатор опрятности. Показатель чистоты. Форму в институте благородных девиц… помнишь?

— Да, Дина Яковлевна… — не громко ответил Борис и опустил голову, словно снова изучая этот белый, необычный предмет.

— Вот и прекрасно. Пока ты будешь одевать эту пелерину всегда. Поверх любой формы и во время любой работы по дому. И по ней… я… твоя будущая и надеюсь, любимая, жена, а также Галина Николаевна будем определять, нас сколько ты опрятен сегодня и как подготовил одежду. Это и просто и сложно одновременно. Ты все понял?

— Да, Дина Яковлевна, — повторился Борис.

— Теперь продолжим. Твой Бизнес в Сочи. Если я не ошибаюсь… кафе и автомойка. Вьетнамский ресторан в арендованном помещении…

— Да… в бывшем помещении рыбзавода в Адлере. На первом этаже вьетнамское кафе, выше маленькая гостиница и баня. Пока меня не было в России… — Нестеров так слегка кашлянул, переведя дух, а Дина Яковлевна приподняла брови. — Пока меня не было в России… в начале лета прошлого года, то есть перед началом сезона… да и весь сезон, я не следил там за бизнесом, а человек, которому поручил… ну… он… вступил с местными в сговор, скажем так. — он снова кашлянул. Немного повернул голову, чуть приподнимая подбородок, словно привыкая в строгому воротнику. — Я закрыл там все. Но без убытков. Ничего не заработал. Но и не потерял. Да это так… мелочь. Бизнес-то там… больше для развлечения. Игрушка. Уверовал я вдруг, что все могу. И рестораны открывать…

— И бани, а еще квартиры покупать… — Дина Яковлевна ухмыльнулась. Но ты… молодец, детка, — она сказала это утвердительно. — Ты молодец… убытки еще не начались, а ты все свернул. Зафиксировал их. Сделал правильные, талантливые шаги, надо признать.

Умудренная опытом женщина разговаривала с молодым человеком, совершенно на равных. Не смотря на дистанцию, сформированную атласным, многослойным облачением женщины, строгой, дисциплинирующей, ученической домашней формой будущего зятя, положением тела, позой, жестами… сам разговор шел непринужденно, деловито и по-семейному.

— В Сочи… детка… там ты все сделал правильно. А вот в Москве… тут у нас есть проблемы… Первые результаты проведенного аудита говорят нам об этом. Твой бизнес… несмотря на его привлекательность и доходность, небезопасен. А если смотреть вперед, на несколько лет вперед, то, поверь… степень опасности будет только возрастать. Сейчас ты просто молод, решителен… но это пока только сейчас. Я знаю немного больше чем ты, Борис, поверь… — Дина Яковлевна сложила руки в замок, опустила глаза. Она задумалась. — И мне не безразлично твое будущее, будущее моей дочери… и семьи. Нашей семьи.

В дверь постучали. На пороге появилась Галина Николаевна, в своей фирменной, плотной, твидовой клетчатой юбке, блузке и почему-то, в белом, средней длины, хорошо отглаженном, медицинском халате, застегнутом на все пуговицы. Борис Нестеров при виде Галины, да еще и в белом халате, коротко сглотнул слюну, преодолев сопротивление воротника.

— Вас ожидает Лариса Константиновна, — она обратилась к Борису, а затем к Дине Яковлевне.

— Ступай, голубчик, Лариса Константиновна не любит ждать, — Дина Яковлевна указала ему на дверь, надела очки и зашелестела «Ведомостями».

Нестеров двигался по коридорам роскошной, номенклатурной квартиры, выполненной в классическом стиле. Следом за Галиной Николаевной. Передвигался, делая короткие шаги, размером чуть меньше собственной ступни. Крошечные шажочки. Уже чем на даче. Широкие, тщательно застегнутые ремни хорошо выполняли свою воспитательную работу. Шагалось труднее, но уже более привычно и сноровисто. И без опаски нарушить «гламурность» кокетливых бантов, предложенных на даче сутки назад.

Борис пока он не ориентировался в пространстве квартиры Виленкиных. Да и не пытался разобраться.

Поскрипывал паркет и мягко шумели ковры. Горели светильники. Картины на стенах на фоне темных обоев напоминали скорее особый, домашний, музей. В центре Москвы. Открытый только для «своих». Приоткрывающий свои двери. Пустил он и Бориса. Впервые. Когда он этого ТАК ждал…

В комнате, видимо прилегающей к спальне Ларисы, горел только японский торшер. Его абажур медленно крутился, разбрасывая по комнате усыпляющие блики. Аромолампа наполняла комнату дурманящими, непривычными ароматами. Негромко, тактично, умиротворенно звучала скрипичная пьеска Паганини в исполнении Когана…

Ступни Бориса, обутые в бесшумные чешки, переступили вперед. Галина бесшумно удалилась. Словно растаяла.

Перед Борисом, в центре пространства предстал Фараон. В фантастически красивом, женском обличии. Борис стоял, ошеломленный увиденной красотой. Небесной, малопонятной, неестественной. Сам Фараон встречал своего подданного на троне. Застеленным махровой простыней. Почти лежа. В полумраке. Изредка пропуская через себя блики. Переливался тонкий шелк золотой накидки Фараона, закрывающей его спереди. Почти до середины бедра. Прекрасные, правильные, утонченные черты лица были скрыты плотной, теплой, пропитанной питательным маслом, тканью. Контуры ткани, ее форма вторили чертам лица. Склоненная лампа, словно живая, светила согревающим, желтым, участливым светом. Аккуратно и ровно сложенные рядом, небольшие махровые полотенца, похожие на ту самую ткань, «грелись» в восходящих потоках пара, меняли цвет… и ждали своего часа.

Фараон приподнял свою руку. С тонким, изогнутым запястьем, «прозрачными» пальцами. Рука появилась из толщи одеяний. Послышался шелест золотистого шелка… Подданный стал камнем. Еще живым. Горячим.

Нестерову стало не по себе. Бросило в жар. Вспотели подмышки. Окончательно «срослись» колени.

Пальцы руки томно, вяло, нехотя щелкнули. Не четко. Скользя по маслу.

Борис продолжал каменеть. Кружилась голова. Давил фартук и воротник.

Блестящие пальцы указали на центр. На центр фартука. Его карман. Скрытый от глаз блокнот.

Нестеров поднял руку, а точнее одернул. Именно так его рука отреагировала на попытку ее поднять. Она дернулась, словно преодолевая что-то цепкое, мешающее.

Теперь нужно было проникнуть в карман. В это тонкое, узкое, склеенное пространство. Жар метался по телу. Теперь он осел и застыл именно ТАМ. ТАМ, где была сейчас его рука… ТАМ, где лежал прижатый блокнот. Борис не решился даже сразу его достать. Опасаясь… чего-то непредвиденного. Постепенно, ухватив двумя пальчиками за уголок, миллиметр за миллиметром… Борис вытаскивал эту банальную, казалось бы, письменную принадлежность, но вдруг ожившую…

— Овсяная каша на воде… чай… к 8.30 утра… и льняное масло… за час перед завтраком… — голос Фараона звучал где-то далеко. Он пробивался сквозь удобное отверстие в ткани. А прелестные глаза внимательно и изучающе смотрели. Борис записывал. Совершенно трясущимися пальцами. И что он писал… понимал только он один.

Пальчики словно скользнули. Поманили. Рука повернулась запястьем к своему верному подданному и повисла в воздухе. Свисал золотистый, шелковый пеньюар. Предплечье терялось в отвороте рукава, словно в недрах таинственной ложбины.

Ноги опустились по команде руки. Захрустел белый чехол. Коленки коснулись мягкой поверхности пола. Губы… дотронулись этой руки. Расслабленной, терпко пахнущей, покрытой матовым блеском масла… соединившей время.

— А теперь возвращайся к маме. И слушайся ее во всем, малыш. До завтра. Доброй ночи, голос Ее слышался далеко далеко… но так ясно.

Нестеров что-то зашептал в ответ. Поднялся с колен, не помня себя и даже если вот сейчас, кто-то заставил бы его снова опуститься и подняться так же ловко и быстро, то ничего подобного бы не случилось. Такое делается один раз. И не повторяется. В дверях он разминулся с Галиной.

— Тебе еще нужно поработать утюгом, детка, и ложиться спать. Я утром завтра в буду в комиссии и мне потребуется халат… он уже лежит на гладильной доске в твоей комнате. Еще освежишь свою рубашку. И еще… Лариса считает, что пока ты вполне можешь обойтись одеждой, которая есть у тебя в офисе. Твой уличный гардероб, под чутким руководством Ларочки, обновите в самое ближайшее время и поэтому тебе совершенно не стоит появляться у себя там… на съемной квартире. Да и ты, как погляжу, не стремишься туда! Я права? — Дина Яковлевна задала этот вопрос скорее в утвердительной форме и с изрядной доли такого всезнающего ехидства…

— Да, пожалуй, Дина Яковлевна, — Борис отвечал не сразу, пытаясь подумать, но сам радовался. Этот, больно мучающий его вопрос, как-то решился сам собой.

— Прекрасно. Тогда отправляйся и доглаживай. Затем аккуратно распакуешь себя… Начинай с головы, затем воротник, затем фартук… затем все остальное. Все принадлежности для сна ждут тебя в твоей комнате. Подъем в 6.30…душ… и снова, снова утюг. Надеюсь, ты не забудешь освежить свою форму перед тем, как надеть! — Дина Яковлевна уже «гнала» слова, не скрывая желания поскорее закончить этот поздний разговор. — В отношении завтрака выполнишь все, что сказала тебе Лариса. Мой выбор… он не будет оригинальным. Овсяная каша на воде, чай. Галина пока еще будет следить за тобой… так… — Дина Яковлевна замолчала, явно вспоминая о чем-то… — Ну и утренняя логистика: Лариса уедет в институт. Я по своим делам… ну а ты… детка… будешь действовать в соответствии с планом. Утвержденным планом. И поедешь в офис. Спокойно. Без нервов, эмоций и страхов. Утром там будет уже мой аудитор. Ну а затем… на встречу. Обсуждать картельный сговор, — она вдруг рассмеялась. Немного устало, но искренне, стараясь, как художник, придать этому серьезному, завтрашнему мероприятию, которое должен пережить ее будущий зять и нынешний подопечный, оттенки юмора, легкости, бренности…

Дезориентированного Бориса передвинули к нему в комнату. Верхний свет был погашен, а высокое окно тщательно занавешено. Угадывались контуры кровати с аккуратно разложенной одеждой, большого, темного шкафа, стульев, письменного стола, гладильной доски… Над доской светила лампа, склоненная, словно мать на ребенком. На краю был брошен белый, медицинский халат Дины Яковлевны, приталенный, из плотной, «английской» ткани, со множеством карманчиков и острыми лацканами, очевидно тот, который она собиралась завтра надеть. На вешалке висела рубашка Бориса, которую он привез из офиса. Одиноко стоял утюг.

— Халат отгладишь, затем на вешалку, а утром в футляр. Галина тебе все покажет. Затем рубашку… затем душ и в кроватку. Рубашка, чепец, крем… — Дина Яковлевна обратила внимание Бориса на заботливо приготовленные вещи. — И сделай все правильно, пожалуйста, сам. Не заставляй меня проверять и помни… что ничего не ускользает от внимательных, женских глаз. Дверь в душ рядом, по коридору… — Дина Яковлевна стояла и пристально наблюдала за Борисом. А он… вдруг опустил глаза с готовностью все выполнять… — Вот и умница. Добрых снов, детка. И ручки… поверх одеяла… — дверь тотчас же закрылась.

Нестеров взял в руки халат. Он не казался легким, невесомым. Пах резким, щекочущим парфюмом взрослой, ухоженной женщины. Защелкал утюг… Борису показалось, что стало совсем темно. Мир сузился вокруг. Стал маленьким, близким, отзывчивым.

Свою рубашку он уже доглаживал почти во сне, но помня о складках на рукавах, которые нельзя было оставлять…

Перед тем, как выключить лампу над доской, Нестеров долго смотрел на свет… на свет… и мельчайшие пылинки, которые срывались с горячего источника и летели в луче. Они кружились и как-то странно пахли. Преодолевали свой короткий путь. От света до темноты. А может и длинный…

Безумно хотелось спать. Спать хотелось просто до слез. Нестеров знал это состояние, когда переполненная чаша эмоций и мыслей захлестывала и «тушила» любую попытку заснуть. Лицо непривычно пахло кремом, строгий чепец… может быть и сам того не желая, оставлял розовую полосочку на лбу, манжеты ночной рубашки — похожие следы, но на кистях рук. А мысли, ощущения, чувства, словно те пылинки с лампы, хаотично неслись, подхваченные внезапно появившимся ветром. И не было сна… ни чуточку. Пылинки… словно песчинки, попадали в глаза и не давали им смыкаться. Фараон… Ее слова… одежды, жесты… запахи…

Нестеров… отмахиваясь от них… пытался перенести себя в то лето восемьдесят седьмого… на скамейку в предбаннике… после недели бессонных ночей и так же, как тогда, старался заснуть. Отключиться. Свалиться.

Что-то получалось. Пелена в глазах становилась все гуще, темнее… но мысли, пылинки… вдруг появлялись снова. Вот и библиотека в институте… и книги, книги, выпуска 1953 года, об уходе за больными, с нарисованными медицинскими сестрами и больными в кроватях с подвязанными вокруг шеи салфетками, тревожащими, вызывающими какие-то странные чувства… и в голове… и внизу живота. Возбуждающими. Вот и детская больница… врачи-заведующие отделениями, дамы, сидящие на диване в ординаторской, ногу на ногу, в халатах, тщательно отутюженных, белоснежных… а вот и девочки-косметички в салоне, который Нестеров когда-то открыл на седьмой линии Васильевского острова, вложив очередную партию лихо и опасно заработанных денег, а вот и взгляд, туда, в косметический кабинет, не продолжительный, ограниченный разворотом двери, но такой важный… почти запретный.

Все это кружилось, мучало, «разрывало…»

То лето… баня… и скамейка… но не удавалось заснуть. Может попробовать больницу? Вспомнить ее? Тот провал… счастливый, после трех суток… на диване… вечером… сразу после того, как стали известны результаты пункции Славика Морозова. Давай… пробуй… вспоминай… засыпай…

***

Зазвенел звонок. Резко, громко. Обычно от таких звонков все, не сговариваясь, подскакивают. Мама пришла. Славика Морозова. Справиться о его тяжелом состоянии. К маме вышел доктор. Борис Владимирович Нестеров. Назвать его именно так, то есть «доктор», не поворачивался язык. Слишком молодо и нелепо он выглядел. В тонких, голубеньких брючках. Такой же куртке, без пуговиц и с вырезом. В форме дежурного анестезиолога-реаниматолога. С тонкой шеей и болтающимися на ней фонендоскопом, марлевой маской и золотой цепочкой. В чужих, стоптанных, белых ботинках, небрежно наброшенных на босую ногу. Именно в чужих. «Надеваю ботинки Кольцова и все его знания и опыт диффундируют в меня. И я становлюсь умнее.» — так декларировал Борис, нацепляя ботинки старшего «товарища» и показушно игнорируя свои.

— Вы дежурный доктор? Как там мой? — Мама Славика Морозова, комкая влажный, носовой платок, чуть не плакала, еле сдерживаясь. Было что-то похожее на недоверие во взгляде ее заплаканных глаз. Недоверие… к возрасту доктора, его «хрупкости», некоторой странности в поведении, манере говорить, а соответственно — к его знаниям и опыту. Ведь он так молод… а дежурит… и жизнь сына… находится сейчас целиком в его тонких, торчащих из голубых, коротких рукавов, руках.

— Да, я дежурный врач — Нестеров Борис Владимирович, — подчеркнул вышедший на беседу с мамой, молодой человек. — Состояние мальчика тяжелое, я бы даже сказал, крайне тяжелое, — молодой врач говорил с мамой, что называется, «как учили». Удовлетворительного состояния у ребенка в отделении реанимации не может быть по определению. Тяжелое… как минимум. А в идеале — крайне тяжелое. Если здесь можно применить это слово — «в идеале». Если вдруг, учили его «старшие», ребенок ухудшится, а еще, не дай бог, помрет, то объяснять, как просто «тяжелое» состояние закончилось летальным исходом, будет не легко. Поэтому всегда — «крайне тяжелое». «Тяжелое» — перед переводом в обычное педиатрическое или хирургическое отделение. Ну а после операции, то «крайне» — это всегда.

Нестеров принял дежурство сегодня утром. В воскресенье. Не принял, а «купил». У более старшего врача Алексея Трандюка. Тому нужен был этот выходной, как «воздух». А «купив», переодевшись, сделал обход, уже имея от Сан Саныча, сдающего «сутки», информацию о тяжелой «мозговой коме» в третьем боксе. Семилетний Славик Морозов лежал на спине, абсолютно раздетый, зафиксированный мягкими валиками, скатанными из бинтов, со полным набором признаков мозговой комы третьей степени. В мочевом пузыре стоял катетер, но мальчик не мочился. Лена Полякова, профессор Полякова — так называл ее Нестеров, пожаловалась на «подключичку», которую не очень качественно поставил ночью Сан Саныч и та уже успела забиться. Нестеров наблюдал за странным, тяжелым пациентом и глубокомысленно молчал. Он думал. О причинах «комы». О том, куда она может зайти. О том, что, очевидно, Славик Морозов «отек» и эту мысль подтверждали некоторые мозговые симптомы и отсутствие мочи по катетеру. И о том, что сегодня… ему, купившему эту чертову смену за пятьдесят рублей, крепко не повезло. О том, чтобы належивать «пролежни», не могло быть и речи.

— Лен, готовь укладку. Переставим подключичку. Начнем с этого, — сказав это так грустно, будто оборвалось все, о чем можно было только мечтать в жизни, Нестеров вышел из бокса. Он «тяжело» прошел по коридору отделения. Никуда не свернув. Вызвал невролога Фролова. От души, на «понятном» русском «поблагодарил» всех, кто все ЭТО ему организовал.

Пошли первые часы «купленных» суток. В операционную пока не вызывали. Никто не поступал. Появилось время подумать. О чем-то. Но думалось… о Славике. Нестеров частенько заходил в бокс и наблюдал, наблюдал… подкручивая зачем-то колесико капельницы. Медленно капал раствор, но мочевой катетер оставался сухим. Реакция зрачков не менялась. Динамики не было. Вечером снова затрещал звонок. Еще более громко, агрессивно, настойчиво. На пороге снова появилась мама бедного Славика. Разговор начинался так же, шаблонно.

— Вот что… если Вы не против, я спунктирую Славика. Посмотрим ликвор. Состояние пока остается крайне тяжелым.

— Это не опасно, доктор? — с тем же недоверием спросила Морозова-мама. С недоверием, но жутковатой жалостью. Она рвала Нестерову сердце.

— Нет. Все будет в порядке. Так я делаю? Приходите завтра… после трех… а лучше звоните.

Нестеров сделал пункцию. Ликвор слегка опалесцировал. «Герпетический энцефалит», — думал он. Предполагал. Результаты по крови и спинно-мозговой жидкости не снимали но и не опровергали это предположение. «Зовиракс бы ему внутривенно… но заведущая..не даст… слишком редкий препарат. Да и страшно дорогой… на Славика Морозова… не дадут. Значит… будем обходиться стандартными антибиотиками. Но если это все же энцефалит… то шансов нет. Или ящик… или овощ…»

На завтра на утро приперлась, как говорили все — «красная армия», то есть заведующая и старшие ординаторы отделения. Те, которые работают до трех. Которые принимают утренние решения. И решения, в отношении Славика Морозова, остающегося в той же поре, были приняты. Массированная антибиотикотерапия, инфузионная терапия, борьба с отеком. Все как всегда. Как и ожидалось… Ничего научного, «взрывного», сенсационного. В три часа дня «красная армия» разошлась по домам. А Боря Нестеров снова «купил» дежурство. У главного врача, который, будучи анестезиологом-реаниматологом, дежурил по понедельникам. Ему срочно потребовалось в Москву. Удовольствие это стоило всего лишь пятьдесят рублей.

Кстати, смысл покупки в данном случае несколько отличался от традиционного понимания товарно-денежных отношений. Это был тот редкий случай, когда за «покупку» платили…

В районе пяти вечера в очередной раз все подскочили от звонка.

— Доктор… Вы опять дежурите? — тревога мамы за сына сменилась некоторым удивлением.

— Да, вот… пришлось. Так… я спунктировал его вчера. Пока окончательно ясной картины нет. Лечим… капаем… смотрим… пока такой же крайне тяжелый, — Борис говорил нарочито серьезно, басил, сгущал краски.

Мама заплакала. Почти навзрыд. Она не выдержала. Еле-еле выдерживал и сам молодой врач.

Ночь прошла на удивление тихо. Сделали одну репозицию в начале четвертого утра. Одну аппендектомию в начальной стадии под ингаляционным, фторэтановым наркозом в 5.30. Мысли Нестерова занимал только Славик.

Вторник начинался «планом». Плановыми операциями. И «красной армией». Во вторник Нестеров дежурил уже по графику. И покупателей не было. Таким образом… пошли уже третьи сутки Бориса. Сестры менялись. Менялись врачи. Менялась за окнами погода. Мороз… оттепель… снова мороз. Неизменным во всей этой картине, оставался только Нестеров. Немного озверевший.

Пока «красная армия» принимала очередные решения по детям, лежавшим в палатах и боксах, в том числе и по Славику Морозову, Нестеров работал в операционной. Было два фимоза. А после трех часов, в наступившей тишине, снова раздался звонок. Мама Славика… оторопела.

— Нужно снова пунктировать, — говорил Борис, не здороваясь и вываливая на маму всю свою «вековую» усталость.

— Делайте, доктор… — обреченно отвечала мать.

Добрую шутку сыграли трое суток. Двое «купленных» и сутки по графику. Именно добрую. Нестеров наблюдал Славика все эти трое суток подряд. Складывал в голове «картинку» или играл в «пятнашки», переставляя цифры. Раскладывал пасьянс. «Большую косынку». Карты сошлись… Идея пришла.

— Лен… сделай ему преднизолон… ампулу… пятьдесят… медленно по катетеру… а минут через пятнадцать… еще одну.

— Борис Владимирович… — на лице профессора Поляковой читался немой вопрос… — Борис Владимирович, в итоге сто? Не много ли? А может… Николаевне позвонить?

— Не много. Звонить не будем. Я отвечаю. Делай… а потом спунктируем… через час. Давай… медленно… по катетеру… сначала пятьдесят… а потом еще… пятьдесят… а потом еще… — Нестеров повторял эту фразу, словно заученную, словно желая слова превратить в лекарства, которые помогут, внесут ясность, подтвердят или опровергнут выдвинутую им, гипотезу.

Через час он ждал, с надеждой всматриваясь в просвет канюли пункционной иглы. Ждал и дождался. Хлынула жидкость. Но не прозрачная, а белая. Жидкость, похожая на кефир. Крупные хлопья гноя сваливались в пробирку. Выжав еще одну каплю, Нестеров вынул иглу из «канала» и торжествующе, перед глазами Степановой, помахал пробиркой, зажав ее раструб пальцем в перчатке. Моргнул. Одним глазом, а потом другим. Затем обоими. Его мимика скорее напоминала «тик»…

— Вот так. Видала? Есть контакт… менингит. Гнойный. Сидит очаг где-то и «молчит». Давит и молчит. Вот отсюда и клиника вся. Вот и кома… очаг… а преднизолончик то стимульнул… очаг и раскрылся. Так… вот теперь… старый, добрый пенициллин. Четыре миллиона… начнем так. Посмотрим… и еще четыре через пару часов. И реополь поставь…

— Да, да! Предположительно гнойный менингит! Тяжелый. Начали массированную антибиотикотерапию. Состояние прежнее. Звоните! — кричал доктор Нестеров в телефонную трубку маме. Кричал и улыбался.

Скоро тяжелый пациент третьего бокса наполнил мочевой катетер и открыл глаза. А еще через две недели на посту перед третьим боксом появилась поделка из дерева. Сделанная детской рукой, напоминающая коня, становившегося на дыбы, с непомерно огромным хвостом и надписью на обратной стороне: «Коллективу реанимации от Славика Морозова.»

В туалете за ординаторской, приспособленном под курилку, Нестеров неуверенно потянулся к сигаретам «Монте Карло» в мягкой пачке, которые лежали на голубой, крашенной батарее и сушились. Закурил и глубоко затянулся.

Из ординаторской слышались звуки телевизора. Дежурный врач второй педиатрии нефролог Петров, толстый, огромный, в смешных очках с толстыми стеклами и темно-коричневой, роговой оправой, лысиной и забавно торчащими кустиками волос по бокам, похожий на «квадратного» режиссера из мультипликационного фильма «Фильм, фильм, фильм», в длинном, белом халате, фонендоскопом на шее, сидел на диване, выкинув вперед ноги в сменных, больничных ботинках и смотрел по телевизору гонки «Формулы-1». Его руки лежали прямо на животе.

Откуда-то потянуло резиной. Палатная сестра Маша, поставив на плиту бикс с резиновыми наконечниками для бутылок, куда-то вышла, то ли курить, то ли на пищеблок и очевидно о том, что сделала, забыла.

— Во как гоняют! Даже здесь, блять, резиной завоняло! — отметил телелюбитель автомобильных гонок и врач-нефролог Петров. И сказал это… на полном серьезе.

Нестеров докурил, бросил окурок в унитаз. Резко втянул воздух обеими ноздрями, громко харкнул и сплюнул в след за окурком. Смыл, дернув за ручку. Громко захлопнул крышку. Подтянул штаны. Вошел в ординаторскую и плюхнулся рядом с Петровым.

— Даже здесь воняет… говоришь…

Ближе к ночи он уже не сидел, но лежал на этом диване. Согнув ноги. Сунув их под теплую Ирину, дежурную анестезистку, которая недавно спустилась из операционной. Головой на подушку, покрытой наволочкой. Именно покрытой, небрежно наброшенной. Закинув руку и положив ее на глаза, прячась от света. Ирина сидела в углу дивана, смотрела «А зори здесь тихие», смахивала слезу, нежно посматривала на Нестерова и вязала.

Музыка Кирилла Молчанова, пощипывающая душу, короткий покой, теплые ноги, прикосновения человека, ставшего за эти недлинные, но буйные, мужественные, анестезиологические и реанимационные годы совсем близким, маленькая победа на бедой Славика Морозова в этом бою… «местного значения»…да и третьи уже… подряд сутки, наконец-то загоняли в сон. Не глубокий, но все же. До очередного, звонка. В дверь или по телефону. Противного, настойчивого. Вызова на очередную беду…

***

Телефонный звонок, уже не такой резкий, пугающий, но мелодичный звонок начала двадцать первого века, заставил Бориса Нестерова открыть глаза. Придти в себя. Он снова сидел кресле, но уже в кабинете. У себя в кабинете. Перед огромным, офисным столом с низкой, но широкой чашкой из тончайшего фарфора, наполненной душистым, насыщенно-красным каркаде. Телефоны, в том числе и мобильные, какие-то бумаги аккуратно лежали рядом. Нестеров вытянул ноги, не требуя от собственных глаз открываться шире. Вытянул так же, немного лениво, неторопливо, не пытаясь что-либо ускорить, так же, как он сделал это вчера. В машине Виленкиных. По возвращению с дачи.

Нестеров вдруг почувствовал себя каким-то особенным. Даже неприкасаемым. Говоря современным языком — «крутым». Прошедшим лето восемьдесят седьмого, поход, реанимацию… экзамены на даче. Да и не только… А главное — принятым в семью. И теперь… миновавшим опасность. В этом он был уверен. В том, что его рискованный бизнес именно теперь… перешел опасную черту. Вот сейчас, когда в его кабинет вошла девушка в очках, юрист… или аудитор, девушка от Дины Яковлевны. Вошла… и о чем-то спросила. А Нестеров уже только лучезарно улыбался. Бесстрашно. Потакая своему настроению.

А руки пахли духами, и мужскими и женскими… и овсяной кашей… и чаем… и новым домом.

— Дядь… ты так мне и не рассказал, что за проверку ты затеял. Кто эта баба? Умная слишком… которая все наши доки трясет. Сейчас еще кто-то должен появиться! Я ничего не понимаю… дядь… Ты конечно старший и контроль у тебя… но все же. И потом… нам же нужно как-то ставить в известность и Петровича и Макса…

— Их уже поставили однажды в известность, — Нестеров отхлебнул красный чай. Звякнул чашкой. Один глаз прищурил. — Леш… я знаю, что делаю. Он как-то вдруг заматерел. Даже не курил. Заматерел… не в прямом значении, а только внешне. Для других. Для всех окружающих. Стал недоступен. Несгибаем. Даже равнодушен.

— Ты едешь сегодня?

— Конечно.

— Я буду нужен?

— Нет. Я поеду один.

— Сопровождение нужно?

— Нет. Поеду с Николаичем.

— Что думаешь говорить? Тема то… ясна. Прессовать будут по цене.

— Да… будут. Я подумаю. Приму решение. Оно будет верным, поверь. Тебе отзвонюсь сразу по итогам.

— Согласовывать с Петровичем и Максом ты будешь?

— Нет. И звонить потом не буду. Там сам все передашь.

— Надо будет как-то все это потом обмозговать. Ведь если падать по цене… с Кипром то хрен с ним… а вот с Юрьичем, с Ригой… нужно будет что-то решать.

— Надо. Обмозгуем. Но завтра. Сегодня… никаких мозговых штурмов не будет. Я кстати, завтра, буду позже, — Нестеров вспомнил ценные указания Дины Яковлевны о том, что начиная с понедельника время пребывания Нестерова в офисе будет постепенно сокращаться.

— Дядь, ты странный какой-то. Ты съездил то как? Как выходные провел? Где был? Я так подозреваю… с этой Королевой Ларисой?

— Да. С ней. Леш… давай пока не будем об этом. Придет время… сам все скажу.

За окнами повалил снег. Редкими, крупными снежинками, а затем — стеной. Город постепенно начинал «вставать». Офис вел себя странно. Все крутились вокруг проверяющих. Борис довольно наблюдал. И мысленно готовился к скорой встрече в ресторане «Ваниль». Но поймал себя на мысли, что не волновался. Даже наоборот — «рвался в бой».

— Юрий Николаевич, сделайте, пожалуйста, по громче, — Борис услышал в своем мерседесе по радио мелодию Морриконе. Острые, «мужские» скрипичные, отрывистые нотки. Саундтрэк к фильму «Вне закона». Основная, музыкальная тема фильма…

«Вне закона…» — подумал Борис. «Как сейчас это смыслу… был вне закона… и был уязвим… и стал вне закона, только с другой стороны… неприкасаем… но я ли сам это сделал? Судьба? Божья рука? Справедливость? Награда за все?»

Громко играла музыка в машине. Нестеров… смотрел в окно. Встречал поворот на Ленивку. Ждал выката на площадь перед Храмом. Его голова была повернута. Выбритая щека лежала на меховом воротничке тоненькой, коричневой дубленочки, а глаз прищурен…

— Что будешь? Борис Владимирович, — Дрозд задал этот вопрос даже с некоторой долей учтивости. Совсем не свойственной для манеры общения этого человека.

Обстоятельства того требовали. Они сидели за столиком ресторана «Ваниль» на Остоженке вдвоем. Пока вдвоем. Но минуты шли и скоро этот «канклав» молодых, предприимчивых и бесстрашных, искусно предоставляющих московскому бизнесу весь спектр глубоко «интимных» финансовых услу, г должен был расшириться и составить аш пять человек. Нестеров и Дрозд ждали Архангельского, Балясина и Плотникова.

— А ты сегодня банкуешь? — вдруг резко, вопросом на вопрос, среагировал Нестеров. Даже несколько не добро. Будто готовя себя к театральному, даже балаганному представлению, которое скоро и прямо здесь должно случиться. Не добро, но смело. Легко… независимо. В чем-то… на себя не похоже.

— Да я готов… — криво улыбнулся Дрозд, не ожидая такого ответа. Чувствуя, что, возможно, разговор сегодня, пойдет не простой. И что Нестеров… может и не уступить.

А Нестеров пустился в «пляс»…в «игру». Претендуя на главную роль. Без проб.

— «Чивас» сто грамм и лед. «Пуэр»…чайничек. И пока, пожалуй, все, — бросил официанту Борис. «Сто грамм, да и лед… а потом еще час, как минимум, тут разговоров, потом еще ехать… пробки… снег… запаха не будет» — подумал он про себя. И тут же вернулся на «сцену». Оценивающе посмотрел вокруг. Пристально — на Дрозда. Покрутил головой. Он был готов. Сыграть по высшему разряду. Две роли в одной. Двух героев сразу. Сыграть впервые…

— Ужинать будешь?

— Да нет… только чайку… я недавно обедал. Да и домой скоро, — в этой фразе, уважаемый читатель, кажущейся, на первый взгляд, совершенно обычной, не примечательной, «проходной», крылись и лукавство, какая-то странная гордость, за себя… за свою жизнь, ставшей вдруг правильной, и легкая, учительская надменность, не заносчивость, а скорее… такое академическое превосходство, возникшие не потому, что Нестеров считал себя талантливее в том деле, в котором все они работали, но потому, что мечта, к которой он так долго шел, шел скрыто, трудно, в потемках, исключительно в одиночку, не советуясь, не спрашивая дороги, гонимый только своей собственной, одной какой-то болью, надеждой, смыслом, до конца не понятным ему даже сейчас… вдруг стала былью. А он — победителем. «Да и домой скоро»…это прозвучало аккордом из девяти нот. Эти ноты нужно было только услышать…

— А я перекушу. Не обедал сегодня, — Дрозд чуть подавленно взял меню. Было видно, что изучал он его как-то суетливо, пытаясь поверх «корочки» наблюдать за Борисом, не вникая в еду, не прислушиваясь к своим гастрономическим желаниям. Нестеров, на самом деле, не обедал тоже. И хотелось ему есть. Но голод он прогнал. Как актер. Настроил себя. Забыл.

Принесли виски и чай. Борис сделал глоток. Дрозд аппетитно намазывал маслице на кусочек французской булочки, приготавливаясь к поглощению салата.

— А ты чего один сегодня? Чего ребят не взял? — очень тихо спросил Дрозд, даже не смотря на Бориса.

— А зачем? Да и я давно один, Дим… А ты? Тоже один?

— Один… а что они сделают? Будут тут сидеть, жрать… потом платить за них… а если будут меня брать… или тебя… ли всех… то что они сделают… позвонят кому-то? Хуйня это все, понты, — Дрозд так неприятно засмеялся, откусывая кусок булки с маслом и посматривая на Бориса.

— Ну вот видишь… — Борис улыбнулся в ответ. Зеркально неприятно и холодно.

Появились остальные. Борис с Дмитрием привстали, пожали руки пришедшим, обняли, насколько позволяли стол и кресла вокруг. Кого-то сопровождали. Борис не вникал. Крепкие парни сели за заказанный столик поодаль и заказали кофе. Заседание «канклава» началось.

— Ну что… прямо тайная вечеря у нас сегодня… по какому поводу… дорогие мои? — начал Борис. Начал совершенно свободно, неожиданно… — Но не скрою, рад всех видеть… — Нестеров высоко поднял бокал. Засверкали дорогие часы. Пахнуло мужским парфюмом. Борис, незаметно для всех, поморщился. Кто-то расслабил галстук. Возник перерыв в активных действиях. Вновь прибывшие взялись за меню и сделали заказы. Сибас, судак, карэ ягненка… Из пятерых присутствующих не ужинал только Борис. Умышленно. Снова выделяясь. Но не желая выделиться. Не желая того. И впервые не руководствуясь истеричными инстинктами. Харизматичными, вызывающими привычками. Желанием быстро захмелеть, освободиться и продолжить, но уже в другом месте и в другой, более приятной компании. Теперь он слушал себя. Именно себя. И Ларису. Прислушивался. Ведь она была где-то «рядом», совсем не далеко… и Дина Яковлевна. И их план действий. Единственно верный. И даже на эту минуту. «Ванильную» минуту, приправленной рыбой и ягненком, разговорами о «делах». О «делах». Эта фраза вдруг отпечаталась в сознании Бориса. Разговоры о «делах». Отпечаталась… где-то в лобной доле. И именно в кавычках. В больших, многозначительных, уменьшая буквы этого важного слова до размера буковок…

— Борь, — слово взял Миша Архангельский. Остальные замолчали. — Борь, послушай, я не буду тут юлить и заходить издалека. Мы собираемся редко, к сожалению, только для того, чтобы поговорить о бизнесе и крайне редко — просто так… и я думаю, что все меня сейчас поддерживают… и поддержат. Борь, давай поговорим о ценах. О ценах… — тут Миша тряхнул руками, словно они «затекли». Остальные надули щеки и закивали головами. Представление началось и продолжалось.

— Борь, — продолжил авторитетный Балясин, — мы все вместе, включая и тебя тоже, держали цены два года почти. И на кэш, и на «транзит». Об аннуитетах я пока не говорю, это пусть лучше скажет Паша, — Балясин посмотрел на Плотникова. — А тут я узнаю, что некоторые клиенты уже имеют другую цену. Где-то на процент… а где-то и на два. Твои клиенты… Борь. Крупные клиенты. И в Москве и не в Москве. Хер с теми, которые не в Москве. Меня, точнее нас, — от тут же исправился, — интересует город. Борь… скоро… ты так весь рынок взлохматишь, — Балясин пригубил фреш. Нанизал на вилочку кусочек сибаса. Прыснул лимоном. Вытер салфеткой пальцы. Она весь «дышал» неудовольствием, таким тихим раздражением. Из всех присутствующих за столом, он один поддерживал с Нестеровым внеофисные, неформальные отношения.

— Так, мужики, — Нестеров вдруг взял слово. Уверенно, громко, немного взвинченно. Что-то я в толк никак не возьму! Вы мне что хотите предъявить? Нарушение договоренностей? Каких? Позвольте спросить. Да… цены держались почти два года. И держатся! Но разве мы об этом договаривались? — Нестеров заглянул каждому в лицо. Пытался… в глаза. Но получилось только в лицо. — Договаривались, я спрашиваю? Нет. Или я что-то забыл? Просто так все текло само собой… вроде тереть-то было не о чем. Всем хватает. Да если я бы я вас постоянно обо всем бы спрашивал, пустили бы вы меня? Ну чего вы сами-то себя обманываете. Я залез. Сам. Никто не помогал. Не менты, не комитетчики… — Борис прервал на долю секунды свое «слово»…как бы намекая на поддержку бизнеса некоторых присутствующих за столом именно со стороны законников. — Все сам. Просто тупо лбом лез и все. Ок… вы подвинулись. И я кланялся вам в ноги. Поил, кормил, благодарил. Но время… дорогие товарищи, не стоит на месте. И бизнес на месте не стоит. Приходится быть гибким. И как ты, Андрюш, справедливо заметил, новые цены касаются только новых клиентов, а в остальном все по-старому. И за кэш и за «транзит». И упрекнуть в этом меня не за что. Разве что… за «гибкость». А я парень гибкий… Как Вожеватов… у Островского… помните хоть? — Нестеров действительно вдруг вспомнил фразу Васи Вожеватого, который просил спеть собирался встать на колени перед Огудаловой… Ларисой… «Я человек гибкий»…перед Ларисой… перед Ларисой… пламенно сыграв свой монолог и так неожиданно вспомнив о Ларисе… Нестеров начинал отключаться, пробивать этот плотный, но мыльный пузырь, образовавшийся вокруг этого стола… пробивать, пытаясь выйти. Но роль… еще не была сыграна и он, словно факир, найдя все же выход на «ту» сторону разговора, вернулся обратно. С удовольствием. Став еще сильнее.

— Новых клиентов… — вдруг недовольно заговорил Архангельский. — Твои новые клиенты… стоят многих наших старых… — он говорил о серьезных, крупных, организациях, недавно появившихся на обслуживании у Бориса.

— Борь, — Балясин продолжал… — Борь, мы тут все, кроме Паши, — он кивнул на Плотникова, — Собственники. Мы, трое, на сто процентов, у тебя… контроль. Который, ты, кстати, мастерски отжал у своего Тихомирова, Борь… но не в этом дело, — какова была цель упоминания детали, не имевшей к теме разговора никакого отношения, ясно не было. Наверное… просто напомнить. Выпятить отнюдь не ангельский стиль работы Нестерова. И во внешней среде и внутри… И это удалось и кто-то, даже, ухмыльнулся. Для самого Бориса это упоминание о Тихомирове и его доле тоже не осталось упущенным. Пролетевшим мимо. Сквозь огромные стекла ресторана. Прямо на площадь перед Храмом Христа. — Не в этом дело… — Балясин попытался замазать только что выпущенную им самим фразу, обратив внимание на Бориса, который слегка изменился в лице. — Мы собственники. И уполномочены принимать решения сами, сразу. Поэтому… все мы здесь. Паш… может ты что-то скажешь?

— Ну… у меня ситуация несколько иная… — Плотников говорил глубокомысленно, с расстановкой, смотря только на Бориса. Все знали, что его доля в компании не велика и что он лишь руководит, но доля основная принадлежит отставникам ФСБ. И позвали его сюда не случайно. Присутствием Паши обычно пугали. Точнее теми, кто стоял за его спиной. Так поступили и сегодня… — Я наличу меньше, чем вы все, меня больше интересуют цены на схемы… Борь… ведь ты демпингуешь совсем… меня жмут… маржа падает. Что скажешь? Схем в твоем «портфеле»…достаточно сейчас… ты ведь любишь их… и широко предлагаешь.

— Паш, — теперь Борис повернулся к Плотникову. Тот аккуратно укладывал на тарелку очередное пустое ребрышко, двумя пальчиками брал следующее и надкусывал мякоть карэ… — Паш… я уж не говорю сейчас о том, что аннуитеты, которыми ты пользуешься сейчас, придуманы мной, а ты их просто «слизал». Просто слизал. Все, до малейшей детали. Ведь ты, вместе со своими не очень умными комитетчиками, просто, тупо выплачивал ФОТ[23] через расторжение. И давно бы, у простого смертного, такого как я, за такое вот хулиганство лицензию бы дернули! Давным-давно. Но вы работали… и понятно почему. Закрутка через банк, через кредитный полис и выплату раз в месяц по ставке Ре придумал я, а не ты. А ты… не хитро прислал мне клиента, а потом… просто все срисовал. Все шаги. До единого. Нет? Что молчишь? — Нестеров говорил, не повышая голоса. Говорил тяжело, отливая слова из стали. Из бетона. Плотников вроде собрался с мыслями… чтобы ответить, но… — Я быстрее договариваюсь с банками, чем ты, Паш, не смотря на связи твоих комитетчиков. Быстрее получаю очередную площадку. И цены, Паш… позволь… я буду регулировать сам. А ты… сам.

Аппетит у Плотникова пропал. Он скривил лицо. Отставил тарелку с недоеденным ягненком. Слова Бориса он запомнил. Усвоил. Запомнил хорошо.

— А вообще, коллеги, я согласен… — тон Бориса вдруг сменился. Развернулся на триста шестьдесят. Разве наш бизнес… это бизнес мечты? — он так мечтательно, немного по-женски вскинул глаза. Скоро, рано или поздно, будут нас прикрывать. Думать пора о другом. Я думаю… и знаю, чем буду заниматься, — Нестеров заулыбался. Закинул ногу на ногу. — Зачем нам ссориться, — он говорил уже как умудренный кавказец. Слово «зачем», прозвучало как «зачэм». Да и вам советую подумать. Рестораны, бокалы, салфетки, салоны… услуги. Реальный сектор. Там нас ждут. И деньги наши ждут. Там, надеюсь, нас оставят в покое… те же Пашины старшие товарищи… или конец… нам всем. Быстрый или медленный, — Нестеров вдруг рассмеялся. О чем-то думая и отвернув голову. Будто разговаривая с кем-то… И не сказав ни слова о клиниках, медицине… — Как там Сухов говаривал… «я бы хотел конечно помучаться»… — он рассмеялся снова. Поднял бокал, словно для тоста и сделал последний глоток. Бокал поставил. — Кэш и транзит… договорились. Цена одна у всех. Схемы… позвольте работать индивидуально. Это справедливо. Нус… за сим откланиваюсь… — Нестеров встал. Взял в руки портфель и телефон. Телефон молчал. Лариса не писала ему. Она была уже дома.

Нестеров вышел на площадь. Вдохнул воздух. Поймал снежинки. Погладил волосы. Мысленно проложил маршрут. Домой. На Никитскую. Налево на набережную, затем снова налево. И у манежа… снова налево. И дома. Он потрогал шею, словно в поиске чего-то. Сглотнул свободно. Потрогал снова. Скорее ощупал… незримо чувствуя строгий воротник. Даже начиная по нему скучать. Подумал о полумраке, светильниках, паркете, коврах, картинах… запахах и даже стерильных нарукавниках и спарже на ужин. Ее длине и ширине. И женщинах. Женщинах… ждущих его.

Помолвка в возрасте Христа

Тишина зала Базилики пьянила, захватывала дух. Останавливала время. Не минуты и даже не часы. Время… в понимании композиторов, художников, поэтов. Природа вокруг заглядывала в окна. Не стучась, боясь потревожить. Стараясь остаться незамеченной. Для той самой тишины… для тех, кто находился там в данный отрезок времени и слушал ее… Слушал, общаясь с небом.

В конце длинного прохода, у алтаря, пастор Базилики общался с парой молодых людей. Почти шепотом. Шепотом, который вторил самой тишине. Молодой человек и девушка держали друг друга за руки. Пастор говорил что-то по-французски. Что… расслышать было невозможно. Не помогало даже эхо, шепчущее вслед за пастором, чуть громче, но менее отчетливо, вторгаясь в тишину непривычными звуками, способными сложиться в самостоятельную мелодию…

Затем молодой человек достал коробочку. Пастор долго изучал колечки и что-то комментировал. Они все… втроем… говорили и смотрели друг на друга. Улыбались. Их голоса сливались. Казалось, что пели птицы в райском саду.

Борис Нестеров сидел на откидном, деревянном стульчике прямо напротив входа. Он смотрел на пастора и пару так пристально, что веки его не желали смыкаться. А глаза… не сохли. Их наполняли слезы. Закладывало нос, но пошевелиться… он не мог.

«Репетиция помолвки… а может венчания…» — думал Борис. Думал с такой дождливой, серой грустью. Немного завидовал. По «белому». Нестерову стало казаться, что присоединился еще один голос, четвертый. А чей… мужской или женский…? Он слушал и всматривался в лица. Они представлялись ему такими светлыми, безоблачными, неземными. Четвертый голос что-то подсказывал пастору…

Французский вдруг сменился латынью. Пастор говорил, а молодые люди повторяли. Spiritus santctus… прозвучало несколько раз. Spiritus sanctus… повторял внутренний голос Бориса. Нашептывал… напевал… вызывая озноб…

Не чувствовал он слепой веры. Скорее священное знание. О присутствии того, кто знал все… и все видел… и благоволил просто людям. Не верующим, но верящим. Вот этой прекрасной паре красивых, молодых парижан, пришедших сюда. Но не ему. Пока это было так. А просить… он пока не решался. Потому что не видел того, у кого можно было что-то просить. Не знал… Не был с ним знаком. Но знал о его существовании. И верил.

Он с трудом приоткрыл высокую, шестиметровую дверь белого собора Сакре-Кер и вышел на улицу. На теплую, согретую дневным, осенним солнцем, мокрую, пахнущую каштанами улицу. На вершине холма. Знаменитого парижского холма.

Ему не хотелось звонить Диане. Не хотелось с ней ужинать. Не хотелось в гостиницу. Не хотелось в Галерею Лафает.

Они прилетели вечером в четверг. Забросили вещи в «Plaza Athenee» на Авеню Монтень. Не оставили, а именно забросили. Делали все бегом. Так им хотелось уже сесть в ресторан, предаться общению, сбросить часы, имена и фамилии… В отеле они сгрузили вещи в лифт и просто нажали на кнопку нужного этажа. Любезное, парижское такси отвезла эту забавную, московскую пару в ресторан «Свиная нога» на улицу Кокильер, недалеко от Лувра. Там они пробыли почти до утра. О чем-то говорили. Если свинину. Пили, на удивление, французскую водку. Судя по тому, как пил Нестеров, с какой быстротой и остервенением, разговор клеился, но интереса не представлял…

Утром Нестеров посетил китайскую забегаловку на улице Шамбиж в восемь квадратных метров вместе с кухней и двумя, не очень-то располагающими к трапезе, столиками, с непреодолимым желанием проглотить горячую, острую «оттягивающую» лапшу и испить холодного, бутылочного пива. Это ему удалось. Он сделал это, деля крошечный столик с каким-то китайцем. Вполне приличного вида, но в аналогичном, утреннем, эйфорически-похмельном состоянии. Тот приехал на какой-то медицинский конгресс. Они, словно дикие, голодные, но беззубые змеи заглатывали лапшу и издавали какие-то странные звуки. «По… си… унь… ла… рама…» — казалось, что Нестеров изучал китайский язык. Перенимал у носителя. Они криво улыбались друг другу. Наспех вытирали подбородки, залитые соевым соусом бумажными комочками. Иногда подхихикивали… и даже хрюкали. Вообщем завтракали.

Горячая лапша и холодное пиво легли под самое сердце. Оно застучало. Спавшиеся сосудики зашевелились. Кожа порозовела. Губы стали теплыми. Белесоватый, утренний налет исчез с языка. И даже громкий хлопок двери забегаловки, обрамленный переливом китайского колокольчика, зазвучал отчетливо, явно, здесь, рядом, за спиной, а не через «стену», обитую подушками с соломой.

На улице Борис вдруг обратил внимание на Париж. Смотрел на него припухшими глазами. Говорил с ним осипшим голосом. Вдыхал заложенным носом ароматы стен, бордюров, мелкого гравия в саду Тюильрьи, запахи потоков теплого воздуха из станций метро.

Туристка Мухамедова в это же самое время, завтракала в отеле. Фруктовым салатом, апельсиновым, свежевыжатым соком, круасанами с шоколадом, бокалом холодного шампанского и кофе. В гордом одиночестве, ожидая начала экскурсии. Обещанной экскурсии. Обещанной первый раз в Москве, а затем вчера, под утро, под свинину с водкой. Обещанной Нестеровым.

Дело в том, что Борис считал себя эдаким элитным экскурсоводом по Парижу, специализирующимся на женском поле. Приоткрывающим завесу самого романтичного города в мире. Знакомящим с уникальными, никому не известными, но интересными местами, аутентичными, парижскими ресторанами. Такие экскурсии он проводил уже не раз… и не два. Готовя будущую туристку еще в Москве. Готовился и сам… чтобы поразить. Такая экскурсия, как правило, заканчивалась длинным, ночным разговором… физиологическим зовом души, да и тела…

Обещанное состоялось. Экскурсовод, с опозданием, но появился. Загнув волосы назад. Серьезно и немного виновато насупив брови. Хлопая по карманам, разыскивая ключи от дежурного, беленького Пежо, взятого на прокат, бумажник и документы на авто.

Он повез ее по городу. На остров Сите. В Латинский квартал. На кладбище Пер-Лашез. Продемонстрировал Дефанс и арабский квартал с бульваром Бабес, вонью готовящейся на улице местной, парижской шаурмы и женщинами в темных хиджабах. Только к вечеру они вернулись в расцвеченный, зовущий, шумный центр. К Эйфелевой башне. На набережную Сены. На Елисейские поля. Здесь он оставил авто. Уставших, нагулявшихся, напоенных Парижем, нахохотавшихся, забывших о странном утре, европейского, синеглазого, светлого и модно одетого молодого человека в коротком, тонком, сером пальто и выкрашенную в пепельный цвет, девушку с раскосыми, дагестанскими глазами, в вельветовых джинсиках и ультракороткой, кожаной курточке, вежливо поглотил водоворот веселого ресторана «Мариус и Жанетт». Наружу, на сушу, они выскочили снова к середине ночи. В отель шли пешком. Ветренно пошатываясь… Готовясь занять огромную постель… заняться как раз, чем обычно занимаются в Париже мужчина и женщина. Герои рассказа Зощенко называли это — «попить чаю».

Но в этот уикенд на его лбу появилась «шишка». Очень болезненная. «Грабли», на которые Нестеров наступил в очередной раз, в очередной раз больно ударили. Уже не просто по лбу, но по шишке. Он пригласил в Париж Диану Мухамедову, желая внести новизну. Желая развлечься. Надеясь поговорить о чем-то другом… как-то по-иному предаться плотской любви. Но экскурсия прошла обыкновенно. Словно классическая, обязательная программа. Да и факультатив ничем не удивил. Не поразил. Не вдохновил. «Чай»…оказался ничем не примечательным, даже не крепким, но теплым, «спитым»…

Уже на третий день он ретировался, учтиво предложив туристке побыть одной. Наедине с городом. Побродить по галерее Лафает и что-то попокупать. Пользуясь скидками, например или просто так… если вещь нравилась. Ретировался… выползая из шикарной постели шикарного отеля со стенами, увитыми плющом. Покинул поле яростного «боя». Как уставший, измученный дезертир. Разочаровавшийся ловелас.

И теперь ему не хотелось даже спускаться с холма. Но прыгнуть… Он даже был готов там, внизу, возле Мулен-Руж, на бульваре Клиши, спасти сумочку какой-нибудь девушки, нарочно подставляя свой бок под арабское «перо». Или просто напиться…

В кафе на улице Сен-Венсан возле парка, ему принесли кофе, воду в графине с широким, тюльпанным горлышком и четырехсот граммовую бутылочку красного Бордо. Набитая разочарованием шишка на лбу вдруг перестала болеть. Нестеров думал о храме… вспоминал увиденное. Коротал время Шепот… латынь… эхо… скрип лавки… двери… Теперь он подумал о паре. Словно оказался на месте того молодого человека. Оказался… и посмотрел рядом. Руки захолодели. Не было девушки с пальчиками для примерки обручального колечка. Даже и близко. Никого. В памяти пролетели могилы родителей. Лица некоторых друзей. Лица девушек. Давнишних, уже не реальных, со стертыми чертами. Сегодняшних, чьи имена… пролетали перед глазами как титры. Пачки денег… Хранилище в Банке Москвы…

Руки заледенели. У того алтаря… он стоял совсем один. А пастор… молчал. Увиденное в костеле провело черту. Отдаляя сегодняшнее утро, вчерашний день на расстояние бесконечности.

Нестеров поднялся. Расплатился по счету. Исчез в уже наступившем вечере. Его фигура растворился в свете фонарей Монмартра. Костел был закрыт. Борис прислонился к дверям. Всем телом. Подняв руки. Коснувшись носом дерева… и втягивая запахи, этот дух… Он что-то шептал. На языке, понятном только ему одному. Общался с тем, с кем беседовали пастор и та пара… в этой базилике несколько часов назад. Впервые в своей жизни. Не решившись это сделать несколько часов назад вместе со всеми там… внутри. Он просил его. Дать ему девушку… женщину… мечту. Ту, которой он сможет надеть на пальчик колечко.

«Помолвка… венчание» — эти слова занимали всю его голову. Без остатка. Он раскладывал их по слогам, буквам, нотам, звукам… Вот здесь хотелось сделать акцент, а здесь — сыграть piano. А здесь повторить… повторить… сделать паузу на такт и снова повторить…

«Помолвка… венчание… spiritus sanctus»

***

— Engagement...francalles… — романтично перечисляла Лариса. Переводы слова «помолвка». На английском языке, французском. Она произносила их так мелодично, напевно, подчеркнуто правильно, плавно и профессионально меняя произношение с английского на французское. Борис вел машину и почти не отрывал от Ларисы глаз. Каждый раз, когда он резковато тормозил, стараясь не врезаться в один и тот же бампер автомобиля, двигающегося перед ним в этой длинной пробке по Тверскому бульвару в сторону Пушкинской площади, Лариса менялась в лице и делала ему замечание. Телефон Бориса беспрестанно гудел. Каждый хотел его поздравить. Но звонок он отключил и отвечал только избранным. И всегда согласовывал это с Ларой. Объясняя перед тем, как ответить, кто звонит… Лариса внимательно слушала и они, пока вместе, принимали решение…