Арина Амстердам

Нет такого языка

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Арина Амстердам, 2018

Иногда достаточно начать учить голландский язык, чтобы вся жизнь полетела кувырком.

Все персонажи вымышлены.

Ни одно совпадение не случайно.

18+

ISBN 978-5-4493-4189-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Нет такого языка

— Может быть, хотел бы ты… хотела.. Может быть, немного секс?

Его зовут Маартен. Ему 25. Он в Москве недавно, месяца три. Его дом — в маленьком древнем Неймегене, на востоке Нидерландов. Его голландский помягче амстердамского, мне не очень нравится, но уж какой есть.

Его крошечная съемная однушка в центре Москвы выкрашена в белоснежный цвет и гигантский горошек — синий, желтый, красный, зеленый. Подчинена всеобщей перпендикулярности и доверху наполнена стопками книг. Яркими, глянцевыми, с модными названиями и концептуальной ерундой на обложках. Тут и там сверкающие альбомы по живописи. Классической. Академической. Русской. И современной, заморской — Аалто, Ротко, Уорхол, Диор — и манга… Большая книга фотографий Лени Рифеншталь. «Африка». Я видела такую в книжном «Москва» на Тверской. Шесть тысяч рэ. Я ее даже хотела, но не знаю никого, кто бы отважился подарить. Кому бы я намекнуть отважилась. А самой денег жалко.

Мы поднялись к нему после прогулки. После третьей или четвертой прогулки, с заходами в кафе и листанием книжек в детских отделах, с байками о русских и голландцах, с едкими анекдотами о «бэлхах*» и разведками боем в подъезды и чердаки чужих домов. Да, верно, это четвертая встреча. В третью меня бы еще не пригласили. Это был бы плевок в лицо голландским традициям самоогораживания. А в четвертую уже можно — это реверанс в сторону традиций русских — диковатых, но экзотичных, а потому желанных к исполнению…

Всё убранство его одновременно спальни, гостиной и кабинета — это не поддающиеся иному восприятию, кроме духовного, маршруты, широты и долготы, ярусы и норы. У окна большой раз и навсегда разложенный диван, застеленный лоскутным одеялом в нежных розово-голубых цветочках, клеточках, горошках и полосочках. Стенной шкаф, где за матовой стеклянной дверью на колесиках стройным рядом развешены его хипстерские вещи. Малюсенький столик из толстого прозрачного стекла с пузырьками воздуха, с треугольной обтекаемой по углам столешницей и одной ножкой из сатиновой наощупь пластмассы. Поп-артовое красное кресло на замысловатой крестовине. Через всю комнату натянута гирлянда круглых некрашеных лампочек. Уютные… Когда включены, то цвета сверкающего сливочного масла — словами не передать. Ах, вот еще два пуфа. Тоже модный пэчворк. Вроде всё. И штабеля книг с разноцветными корешками. На голландском почти нет, в основном, на английском и русском, некоторые на немецком и французском. Словно щелчок по носу. Типа «Я говорю на куче языков, а ты?» Там еще кухня, просторная, шкафчики нежно сливочные тоже, в трещинках, обнажающих прежнюю, синюю их жизнь, с медными ручками на фасадах. Искусственная древность, но покупает с потрохами. Это теперь я знаю каждый ее уголок, каждую стерильную поверхность. Молотый кофе в банке, рыбный запах от разделочной доски, пачка «парламента» и две — «беломора» на верхней полке тонкой белой кованной этажерки слева от входа.

А тогда, в нашу четвертую встречу, отсчитывались мои первые минуты в его жилище.

— Мы можем заняться любовью… — прозвучало над головой.

Я как раз нагнулась, чтобы поднять с пола стопку книг. Да так и застыла. В этой позе. Посмотрела снизу вверх и прижала книги к груди.

— Если ты хочешь… — дополнил он, видимо, что-то такое в моем взгляде уловив. Что-то, похожее на лёгкий шок. В его лице не было ничего, кроме ровного внимания. Как конфорка «на слабом огне».

«То есть, ты не собираешься меня насиловать?» — отвечаю я сейчас, мысленно. Наедине с собой я такая остроумная, а в тот момент словно цемента наелась.

С его стороны это не было порывом страсти, бесстыдством или развязностью. Просто естественное предложение. Вроде тех, что делают, чтобы соблюсти этикет. Он сказал это так, словно стул мне подал.

Конечно, может, гостья хочет не только чаю с баранками, но и удовлетворить природные инстинкты! Не больно-то я и удивлена, у нас тут тоже цивилизация. Мы тут все поголовно, приглашая знакомых в гости, непременно предлагаем чая, чувствовать себя как дома и сеанс оральной нежности.

Я выпрямилась, и как ни в чем не бывало, положив книги на подоконник, стала просматривать корешки. Кто автор, как называется. Энди Уорхол «Философия Энди Уорхола: от А к Б и наоборот».

Обернулась к Маартену:

— Я думаю, сейчас мы будем пить чай. Ты уже прочитал это?

— Ок. — пропел он, словно сделал красивый вираж на коньках. Он всегда так «ОК» произносил. И до, и после. — У меня есть шёрний и зелёни. Какой тшай ти пиоти?

— «Какой ччччай тыыы пьёёёшь»

— Да, какой чай ти пиош? Что ты спрОсил, я не понял..

— Черный, пожалуйста. Я спросИлаааа, — повторила я медленно и с интонацией, — читал_ли_ты_уже_эту_книгу?

— А, да… Читал. Хочешь ты взять штобы… читать… тоше?

— В другой раз.

— Ти любИшь Уохл?

— Лююююбишь.

— Люююбишь ты Уохл?

— Уорхола.

— Ок, Уохла. Любишь ты это?

— «Это» — да, а Уорхола не особо… — в свете вышепредложенного я чертовски осмелела.

— Я не понял тебя, — он потер переносицу. — Что ты.. хотил сказать? Уохл не должн я называть «это»?

— Ты предложил мне чай.

— Да, — оживился он, — карашё! Ты будешь ждать две минути? Не вопрос?

Его зовут Маартен. Он студент. Будущий журналист. Точнее, уже неплохой журналист, а дальше будет просто великий. Упорно и с неизменной старательностью он идет к своей цели. Его специализация — культура, искусство. Отучился в Амстердаме, на факультете журналистики. Проходит стажировку на журфаке МГУ. Мы познакомились на вечеринке в честь Дня Королевы (есть у голландцев такой праздник) в одном московском клубе. Моя коллега, точнее начальница, Л.Л. попросила уделить время его голландскому другу, подтянуть его навыки русского в обмен на подтягивание моих, голландских. Я учу голландский. Уже два года. Низачем, ради фана. Начальница Л. Л. предложила практиковать язык втроем. Как будто мы бы без нее не обошлись. Просто ее голландский беден и неуклюж до полного невладения, а русский не блещет ни красотой, ни многообразием. Маартену с ней неинтересно. А потом Л.Л. укатила в командировку. Так наша первая встреча языковой адаптации прошла без нее. Вторая тоже — и мы стали входить во вкус. Я — точно. Л.Л. не вписывалась в мою картину этой новой дружбы. Всё-таки вдвоем с Маартеном нам было легко. Как было бы втроем — бог его знает.

Я не буду писать банальностей — «мне нравились наши уроки русско-голландского». Но вечерами дома я не могла вспомнить, на каком именно языке мы проболтали несколько часов. И возвращалась всегда за полночь, едва успевая на последний поезд в метро. Я засыпала, а в голове звучал его голос, произнося отдельные слова и длинные фразы на ломаном русском и чистом голландском. И мой голос. Мои слова и длинные сложные фразы. После него все мысли приходили уже только на голландском. Я не влюбилась, даже близко нет. Хотя, представить его под душем или в своей постели мне ничто не мешало. Да хоть верхом на унитазе. Моя голова — мои причуды. Но как-то потребности такой не было. Даже наоборот, я надеялась не запасть, ведь это мой личный носитель языка. С которым, к тому же, так легко. И так интересно, и смешно. И который с неподдельным интересом впитывает, что бы я ни говорила. Так не каждый день везет. Представлять нас вместе не хотелось, хотелось сохранить нашу случайно сложившуюся, но идеальную дистанцию. Нитку с двумя узелками. Один был завязан на его мизинце, второй — на моем. Ну, образно. Эта невидимая нить не давала нам увеличить расстояние, натягивалась, если мы не общались больше нескольких часов. Но сблизиться не хотелось. Словно сократи мы расстояние, нить провисла бы до земли и спуталась, и запылилась… Я берегла дистанцию, чтобы на нее не налипла банальная бытовая грязь.

— Я слушаю не только то, как ты говоришь, но и то, что именно ты говоришь, — сказал он уже на второй встрече, когда мы сидели в «Покровских воротах» и пили пиво с воблой. — Мне кажется интересным, что есть твои мысли и чувства. Рассказывай мне много и еще. Подробно.

Он сказал это по-русски — с акцентом, конечно, но почти без ошибок. Сомнений быть не могло. Это заготовка. Значит, готовился. Не поразить меня одной чистой репликой, а к некоему разговору. И это не предел, ща будет радовать меня хорошим русским. Тему дискуссии я уже почувствовала. Как запах спирта, по которому ты даже лёжа попой кверху, чувствуешь, что момент укола настал. Я ощутила: именно сейчас мне вколют. Нечто не то что бы болезненное, но всё же повод поморщиться уже есть… Нет, Маартен не принесет халявного и притом отличного репетитора в жертву собственной похоти. Вряд ли он не понял, какой я подарок судьбы — хорошо объясняю, чую трудные места, привожу примеры, провожу аналогии, не теряю энтузиазма. И это бесплатно. Нет, он не переведет меня на должность любовницы. Не предложит забыть цель знакомства и погибнуть в вихре страсти. Он всё рассчитал и взвесил. Он просто совместит. Маартен многое успевает обдумать раньше меня. Потому что я люблю как бы это… Покачать свои мысли в гамаке на золотом берегу океана, где-нибудь под пальмами Ямайки. А он непрерывно думает. У них это национальная забава. Анализ и синтез. Днем и ночью. Наверно, даже на горшках сидят со сосредоточенным и вместе с тем заученно-непринужденным видом. И в гробу лежат с тем же, хоть уже и не думают. Ну, просто по привычке. В общем, он спросил, есть ли у меня молодой человек. Я дала понять, что не настроена на роман, соврала про чувства к некоему бессердечному. Так что дружим только лингвистически. Лингвистически, но не орально. Это не одно и то же. Про «бессердечного» он выслушал с тем же пытливым широко раскрытым взглядом прямо в зрачки, что и любую другую полезную информацию. Потом мы по инерции помолчали, и обоим стало неуютно. А потом мне хватило-таки сил вырулить на другую дорогу. Он больше не намекал, не говорил о личном даже двух слов, вопросов не задавал. Он всё понял. «Как мило, — подумала я, — какой лёгкий народ! Не насупится, не приревнует, вида не покажет, что что-то не так. Наверно всё ОК, я зря придаю этому значение. Вот он, например, не придает».

Но уже к вечеру он весьма уверенно взял меня за руку на светофоре. И хотя на той стороне дороги я деликатно освободилась, его жест был недвусмысленный. «Я хочу, чтобы дорогу мы переходили за руку». Почему-то в этом ощущалось именно не терпящее споров «я так хочу!». В моем освобождении читалось «а я так не хочу». Я тогда прямо-таки затосковала от мысли, что он не внял спичу о любви к другому. Странно только, все его прикосновения, подталкивания в спину, приостанавливания меня у двери или столика в кафе были грубые, жёсткие. Совсем не вязались с дружелюбием речи, и, по правде сказать, настораживали. Навевали мысль о двуличии. Но думать плохо о первом настоящем живом голландце в моей жизни не хотелось.

Наши встречи два раза в неделю и обязательная переписка смсками привели мою жизнь в невиданный тонус. Внешне ничего не изменилось. Не изменилась я и внутренне. Но подтянулась как-то. Новое знакомство напоминало мне встряхнутую колу. Пузырьки постоянно били в нёбо и нос. Не больно и не то что бы безумно приятно. Просто пузырьки. Просто не дают расслабиться и держат в напряжении, — тормошат, будят. Новая эра, где что ни день, то Голландия, всё глубже в ее язык, культуру, быт. Разведка боем в тылу Нидерландов.

На пятый или шестой вечер мы зашли к нему и без всяких глупых вопросов стащили друг с друга одежду. Под шум кондиционера и топот сбитых с толку сердечных ритмов превратились в два ярких куска пластилина. Идеально-прямоугольные, разных цветов, мы постепенно становились всё теплее и облепляли друг друга, обтекали объятьями, сминались, перемешивались, сгребались в одну пластичную массу, пока не превратились в бесформенный горячий ком плоти на измятой простыне. И тоже не помню, на каком языке мы передавали друг другу сигналы, что, куда, с какой скоростью… Так хорошо мне не было еще никогда. Хотелось раствориться. Мы натрахались, нашептались и накричались. Это было больше чем секс. Улыбаться, соблюдать этику общения, говорить, что обычно говорят после такого, — или покурить на подоконнике, стряхивая пепел с 8 этажа — ничего этого не хотелось. Оргазм разлился и не отпускал, жалил внутри, расходясь радиацией к легким. Легкие дышали сипло и неровно. Как два приземлившихся парашюта.

— Всё было ОК?

— Да. а.а.а…а…

Зачем этот вопрос, ясно же…

Я сползла с подушки, и свесив голову с края постели, касалась кончиками пальцев прохладного пола. Запястье щекотала цепочка белого золота.

— Ты любИшь что-то другое? Какой секс ты хотела бы иметь со мной? Русские девушки любят секс с голландцы?

Молчу. Это ж надо такую ***ню спросить. Нет, мы со снеговиками любим, мы же русские.

— Ты хОтишь что-то еще?

— уУу.

— Значит это ли «нет»?

— Значит. Определенно.

— Можем мы сходишь в кино или заказать вегетариански пицца… И рассказать друг другу свои… Расскажи мне про… Твои indrukken и gevoelens*… Можем мы говорить это?

— А помолчать мы можем? — пол под пальцами приятно прохладный, я чувствую мелкие соринки, их мало…

— Да. Когда ты хочешь.

— Если.

— Пардон?

— Не «когда». «Если»…

— А, спасибо! Я хотел, чтобы ты рассказела мне, какие любние игры ты любил?

— Какие_сексуальные_игры_ты_любишь.

— Да.

Я молчу. Я же так замечательно кончила. И он тоже. Что еще нужно. Ему — вернуться к изучению языка, он марафонец. Я тут — и я не сплю, значит, должна его учить. Ему надо совершенствоваться. Мне — ничего. Я кончила. Меня нет.

Секс влился в наш режим дня и стал непременным. Словно откажись я хоть раз, и он подал бы в суд по правам человека, обвинив меня в уклонении от взятых обязательств. Я уже заметила, что это его привычка — вводить в повседневность любое понравившееся начинание. Мы пришли к нему в гости, и стали заходить каждый день. Если не к нему, то ко мне. Хоть на пять минут, хоть пописать. Мы взяли с собой на прогулку болонку пенсионерки, что живет от меня через стену, и с того дня я ежедневно должна была аргументировать свое нежелание брать ее на выгул снова. Причем не бабульке, она как раз восприняла этот случай как благодеяние и не помышляла о втором таком. Маартен же, глядя на меня глазами Электроника, у которого в голове всё просто и логично, каждый раз вопрошал «waarom, почему?» И правда, почему мы не посвящаем своего времени соседской болонке! Несколько раз я неуклюже мотивировала это нежеланием, не сильной надобностью бабуле и нам, непогодой, тем, что мы в другом конце Москвы (его это, кстати, не смутило, у нас же такое быстрое и дешевое метро! Меньше евро и сорока минут.) И наконец, измученная, как невеста, у которой не осталось отмазок, почему она не хочет замуж за лопоухого сына маминой подруги, я набрела на гениальный козырь! Бабуля лишится оздоровительных прогулок, и это подкосит ее старое дряблое сердце. Магические слова для голландца, чьи помыслы всегда о социальной адаптации тех или иных незащищенных групп граждан.

Но я не о болонке. Просто чтобы было понятно, что за перец этот Маартен. У него всё новое вызывает интерес, практически ничто не удивляет, потому что в его стране, где всё стоит на ушах, удивляться не приходится. Иначе это надо делать непрерывно. Он не удивляется. Но любит конкретизировать. До упора. Поэтому с эгоистичным упрямством ребенка задает, точнее, выставляет вопросы. Я приучаю его к мысли, что не намерена удовлетворять ничью любознательность и дотошность. Отшучиваюсь, иногда огрызаюсь. А то совсем обнаглеет. Я показываю и рассказываю, — но я не гид. Не хочу — не рассказываю. И не показываю. В общем, для предельно правдивого описания вполне достаточно назвать его Электроником. И еще, он не ест мяса, не выносит не то, что цирка, а даже зоопарка. Потому что это жестоко по отношению к животным. Он не приемлет жестокость к животным и уязвимым слоям населения, но что-то не заметно, чтобы у него за них душа болела. Просто не приемлет и всё. Беспристрастно. Когда однажды прилетели его друзья, я поняла, что это их общая тенденция. И не только эта. Но о друзьях не будем. Они прилетели, понравились мне, я понравилась им, мы здорово провели неделю и добавили друг друга на Фэйсбуке, потом они улетели. Отличные голландские ребята.

Мы с Маартеном почти не трезвели. Я не знаю, как он умудрялся учиться и работать. Мы то и дело курили косяки того, что у него было всегда. На вопрос, где ты это берешь в незнакомом городе, он отвечал то же, что и на другие вопросы про инбургеринг*. Коротко и ёмко. «Лёха». А, ну да, понятное дело. Откуда еще! Лёха… Лёха то ли учится на журфаке, то ли лаборантствует, причем, наверняка, по сей день. Относится к отряду неизлечимых задротов, вечно нестриженный, несвежий, в засаленных джинсах и стоптанных кроссовках. Леха гений, и несмотря на кажущуюся отчужденность, прекрасно ориентируется в другом измерении, в изнанке Москвы. Знается с неформалами различных пород, знает, где достать дури, какой магазин в районе работает непрерывно и как перепрошить мобильный. А главное, зачем их перепрошивают. Мне всё это неведомо. Живет на пельменях, однако в совершенстве владеет теорией высокой кухни. Не курит в традиционном смысле, причин не объясняя, однако всем видом безмолвно восклицая «что за быдлизм!», но настоящий гурман гашиша и мусоленных журналов с голыми сиськами. Кажется неудачником, но прекрасно говорит по-английски, и трудно назвать место на карте Европы, где он еще не бывал. На замызганном теле этого птенца-переростка тут и там висят не отвалившиеся кусочки хрустальной скорлупы. Птенец, выпавший из дворянского гнезда. Убожество и аристократизм в неповторимом сочетании. МГУ во плоти.

Лёха тихо и неприметно снабжал Маартена гашишом, «мартини» ему поставлял магазин за углом. В клубах не переводилось пиво. Мы не трезвели, но и пьяными себя не ощущали. Просто на подъеме. В эйфории. Мне казалось, это у нас двоих… Не от алкоголя — а вообще… Мне нравился его скользящий взгляд и легкий румянец после выпитого, когда мы ехали к нему или ко мне, чтобы покувыркаться перед сном.

Итак, он познакомил меня с другими иностранными стажерами. И студентами. Они были из разных стран и жили в общаге МГУ, в крохотных, не больше моей ванной, скворечниках. Вдоль окна как раз помещалась кровать и чуть-чуть пространствочка. То есть метра два с половиной. Вдоль стены, перпендикулярно окну, кровать тоже встала бы, значит, и сюда два метра. Старый, с дверями в трещинах, рассохшийся стенной шкаф. Добротный, высокий — и убогий до ужаса. Воняет застарелой каморкой, где хранятся знамёна, самопальные плакаты в пыльных рулонах, вымпелы и прочая дребедень многолетнего использования и многолетнего потом забвения. Свободного места в их комнатках было настолько мало, что барахло сваливалось горами, одежда, книги, конспекты. Обычно эту гору венчал ноут. Занавесок не водилось. А зачем они на каком-нибудь 19 этаже! Кто заглянет? Разве что голуби. Да и те чисто поржать. В их голубятнях и просторнее, и не так засрано.

Я медленно делаю выводы. В этом моя беда. Так было и в тот раз. Я уже месяц знала, как живут другие стажеры-иностранцы, когда меня, наконец, осенило: Маартен живет иначе! Шикарно, по-другому не скажешь. Тот взрыв был самым первым. Никто и не питал иллюзий, что последним. Если в отношения вошло выяснение оных, то назад пути нет. Мордобоям — быть.

Я спросила, сколько стоит аренда такой классной квартирки в столь приличном доме.

— Не знаю… Это не важный. Пожалуй.

Как беззаботно, мне понравилось! И всё же?

— Барский размах тебе к лицу, но не вяжется с прагматичностью вашей нации!

Помню, у меня уже в тот момент заныло подозрение. Смутное, ни на кого конкретно, но совершенно точно. Я мучительно взревновала. И тут же успокоила себя. Да мало ли причин так ответить. Ну кто ему снимает эту хату, если он всё время со мной! За целый месяц ни одного факта подозрительных исчезновений или зашифрованных коротких диалогов по телефону. Нет у него никого. Да и не альфонс он.

— Ты можешь сказать это медленно? Я не понял про размах. Барский — что это? Или «проехали»?

Это его недавнее приобретение. «Проехали». «Закрыли тему». Лёха научил.

— Нет, не проехали, — что-то вредное, детсадовское подбивало меня дознаться, — Другие стажеры из Европы живут в курятниках. А ты — тут! (я обвела рукой любимые, хоть и не царские, хоромы.) — Откуда это?

— Это квартира Лариса.

— Ларисы Львовны?

— Лвовни, да. Л.Л.

— И сколько ты за нее платишь? — понятно, чего я больше всего боялась услышать. И услышала.

— Я не плАчу. Не плачУ. Я просто тут живу.

— Она такая добрая?

— Я ей нравлюсь… По-моЕму. Ей нравится, чтобы я тут жИвел. Ей нравится op bezoek в гости ко мне.

— То есть… Она тут бывает?

— Сейчас она в Нидерланды находится, ты знаешь.

— А раньше?

— Мне кажется, это не так важно. Мы не были друг другу знакомиться еще. Я говорю про тебя и мЕня. Мы не знали еще друг друга.

— Она была твоей девушкой?

— Нет, пожалуй. Но она находИт меня привлекательна.

— То есть, ты живешь тут не совсем бесплатно, верно? Она получает то, что хочет, да?

Маартен, кажется, понял. Его глаза скользнули в сторону, взгляд стал хаотично полировать стены, пол, подоконник. Только ко мне уже не возвращался.

Была бы я русской, я бы замешкалась, смутилась… Но уже месяца два я брала уроки нидерландскости, а ничто им так не дорого, как предельная открытость и конкретика.

Собрав всю невозмутимость, натренированную с Маартеном, и мучимая жаждой дознаться, я, как могла, смирила угрозу в голосе и спросила:

— Она хорошая любовница?

Маартен, конечно, тоже не дурак, и впитал русский характер не хуже. Он вмиг понял, что будет дальше. Он ответил «это важным ты видишь?» Тогда я спросила о самом страшном. «Что будет, когда Лариса Львовна вернется? Ты уедешь из этой квартиры?»

Его глаза были первыми. Они ответили на секунду раньше. Слова пришли к финишу вторыми. Он ответил, что не видит в этом необходимости, ведь всё очень удобно и geen probleem*. Я встала с постели, молча оделась и ушла.

Потом была неделя молчания. Неделя сиротливого безнидерландья. Безамстердамья. И я не выдержала. Набрала ему и, стараясь не выдать волнения, спросила, что это он собственно не звонит. Словно я удивлена именно этим, а о Л.Л. и забыла. Он сказал, что не было необходимости. Что ждал, пока у меня пройдет ПМС, это ведь был явный ПМС, да? Ну а за ним обычно месячные. И значит, тоже нервная нестабильность да и от секса в такие дни лучше воздержаться. И было много работы. И простыл немножко.

И прилетела мама Анна и подруга — Зои.

— О? — это я у него научилась. «О?», слегка удивленное, слегка заинтересованное. И того, и другого — чуть-чуть. Отличный ответ на любую фразу, кроме вопроса. На вопрос лучше отвечать «пардон?» И «О», и «пардон» позволяют несколько выиграть время в случае неожиданности. Да и просто, «О?» это ответ, когда ответить нечего. Отличная вещь. Как ножик с веером разных лезвий.

Нет, конечно, глупо было думать, что что-нибудь выиграю, покорив его маму и подругу. Но покорить хотелось. Я рассуждала так: если они такие дружные, что даже в России его не бросили, то не могут не иметь на него влияния. Наверняка, понравившись им, я смогу как геймер, сохраниться на этом уровне, чтобы в решающем бою разбить его независимость. По дороге в «Кризис жанра», — где они то ли приземлились дозаправиться в обзорном скитании по центру, то ли расставили сети конкретно на меня, — я проклинала свою рассеянность. У меня есть привычка отключать слух, если запуталась в действующих лицах. Рассказчик шпарит, а я киваю и думаю о своем. Благодаря этой милой хитрости я теперь не могла вспомнить о маме Маартена более абзаца разрозненных фактов. Про подругу же я не знала и вовсе ничего. Не потому что Маартен что-то скрывал. Наоборот, его рассказы о жизни в Амстердаме изобиловали персонажами с их уморительными проколами, привычками и личной жизнью. Однако имена, которые он называл, казались лишней информацией. Я их не запоминала. Смешной случай — он и так смешной, с кем бы ни произошел. Мне достаточно было слов «мэйн фринд», мой друг, и «мэйн фриндѝн», соответственно, подруга. Кто именно, какая разница. И вот настал час расплаты. Образ прилетевшей подруги лежал в моем мозгу кучей событийного мусора, характеров, привычек, заморочек, потери невинности на газоне, драки в ночном клубе, дурацкого второго имени, зеркала, которое гинеколог не сумел пропихнуть, как ни старался, помешанности на диетах, краже из магазина рыбацких снастей, веганстве, сектантстве, увольнений и путаницы с женихами. Что из этого относилось к данной подруге, восстановить было невозможно. Осталось положиться на импровизацию. Она меня не подводит. Кроме тех случаев, когда подводит.

Импровизация не подвела, мной заинтересовались, мне улыбались. Бойкая, как мальчишка-сорванец, с пластикой игривого щенка, пенсионерка Анна шутила со мной так, словно я вот-вот стану частью клана. Словно мы одни, она и я, владеем тайной укрощения дикого мустанга по имени Маартен. И только мне, как редчайшему русскому специалисту и ценителю, она доверит его, чтобы спокойно удалиться в Гималаи практиковать практики. Видимо, свадьба принца Гарри навеяла. То ли грядущая в те дни, то ли только свершившаяся накануне, она подействовала на меня массированной шумихой в СМИ, и я перепутала себя с Кейт Миддлтон. Неслучайность Кейт на этом месте я наивно приняла за собственную неслучайность. Наверно, в пенсионерке-сорванце для меня слились дряхлая королева-бабка и бодрая кобылка Камила Паркер. Ну в общем, я решила, что эта сказка — про меня.

А подруга оказалась «той самой подругой Зои, помнишь?». Маартен так ее представил при встрече. Дела это, правда, не прояснило. Я и раньше слышала это имя, несомненно. Но контекст не вспомнила бы и под пытками. Может, женихи-близнецы и две свадьбы в один день, а может «бай-бай» трусы и девичья честь в живописных пейзажах Вондел-парка… Зои оказалась длинноногой, как и Маартен. Возможно, именно с ней связаны истории про волейбольную сборную. Скорее всего. Волосы у нее были невнятного русо-серого цвета, прямые — и достигали застежки лифчика. Нет, лицезреть лифчик мне не предложили, но кто ж не знает, где покоится его щеколда. Ее лицо было убедительноносым и сероглазым. Нос был горбатым, а глаза вяло-стремительными. Звучит странно про глаза, но если хочется убедиться в точности определения, милости прошу к полотнам Вермеера Дельфтского. Любая из его мэфроу и юффроу*. Это типичная голландская красота. До приезда Зои я в голландские фенотипы не вдавалась, Маартен совсем другой, да и парень. А увидела Зои, и все вермееровские дамы всплыли вереницей портретов. Они все у него однотипные. Откуда я знаю? Из альбома по голландской живописи. Золотой век, кажется. Девушка с сережкой. Читающая письмо. Златошвейка. Зои. Одно лицо. Без чужеродных примесей. Вялое и стремительное. Целеустремленное, конкретное, без глупых фантазий. Вымоченное, белесое лицо с банным распаренным румянцем. Словно голое. Лысое такое лицо, хоть и с бровями. Простолюдинка. Не полукровка, боже упаси. Совсем наоборот. Плоть от плоти голландской деревни. Плод нескольких веков селекции. Если не близкородственных, то уж соседских браков — точно.

Зои меня изучала. Как и Маартен, тоже настойчиво и подробно, словно под запись, спрашивала о работе, учебе, предпочтениях в еде и музыке. Что написано у меня на майке. И кто на ней. На ней был советский Винни-Пух. Надпись гласила, что если мед есть, то его сразу нет. Едва-едва подавив так и прущую гордость, я посвятила ее в то, что это майка Маартена. Она спросила, почему я ношу его майку. Я отшутилась. Через два-три вопроса она вернулась к этому. Я снова отшутилась. Через пару вопросов она спросила об этом третий раз. Я сдалась и сказала как есть. Ну, не всё, конечно. Но правду. Я признала, что однажды ночевала у Маартена и надела ее, потому что во вчерашнем ехать на работу — в России такой же дурной тон, как в любой другой культурной стране. Про то, что в то утро Маартен у двери ее с меня стянул и вылизав мне на прощание грудь, снова надел, — я умолчала. Теперь жалею. Не потому что хотела бы разделить с Зои сексуальные восторги, а потому что точно знаю — я тогда струсила. Уверена, она бы не струсила, спросила бы и о сексе, но что-то веское ее остановило. Возможно, Маартен успел пнуть ее под столом, не знаю. Но это точно не было деликатностью.

Я же задавать встречные вопросы не решалась. Моя голова была словно корзина на рабочем столе, переполнена удаленными за ненадобностью файлами и именами. Поэтому боялась напутать, выдать свою осведомленность в чем-то, что не предназначалось ушами русских любовниц, и просто отвечала на вопросы, не задавая своих. Проигрышная позиция, но выбора не было. Зои подготовилась к этой встрече, я — нисколько.

До ночи мы гуляли по центру, и оказалось, что рассказать о нем мне нечего. Я не знаю своего города. До смешного. Ведь я родилась тут и выросла. Почти в центре. Точно знаю, где что продается и в каком порядке тянутся вдоль Покровки кафе, но ни одного знаменательного места, ни кому памятник, ни что тут было раньше… Решила, что приду домой и всю ночь буду учить переулки и закоулки, театры и бульвары. Чтобы завтра вечером им было со мной захватывающе, незабываемо, волшебно. Я покажу им такую Белокаменную, что образ мой навек сольется в их сознании со сказочно-прекрасной Москвой…

Затем мы зашли еще в «Билингву», и выпив, сколько успели до закрытия метро, направились к Лубянке. Нам кивали бесхитростные, как дворняги, фонари. Круглосуточные банкоматы подмигивали, намекая, что могут поделиться. Витрины сонно зевали и предлагали зайти с утра… «Му-Му» тоже предлагало, но совсем безынициативно — оно уже знало, что его шансы ничтожны. Слишком беспардонная кассирша отвратила меня давно и навек. На углу между обувным и английской посудной лавкой, похожей на Эрмитаж, мы запутались в светофоре. Каждый понадеялся на остальных. Мы шагнули на проезжую часть и как по команде схлынули назад, на тротуар. Мимо пролетел черный лексус. Рассмеялись, хотя никого этот смех не обманул: между мной и парочкой голландских дам повисло напряжение. Оно родилось еще в «Билингве». Я даже помню момент. Зои вдруг завредничала, насупилась и стала с безразлично-многозначительным видом мученицы тереть глаза. Словно пятилетний ребенок, который от «не с кем оставить» невольно застрял в сетях взрослого застолья, а оно затянулось глубоко за полночь и только вошло во вкус. Словно ее сверстники уже давно отсидели на горшках и видели сны, а она тут среди пьяных русских гостей всячески притесняема — и еще припомнит. Кому-кому, Маартену! Зачем тот позвал меня, такую русскую, ведь русские и пьяные — это одно и то же. Ее лицедейство было до того убедительным, что Маартен стал сочувственно гладить ее по плечу и утешать шепотом на голландском. Что он нашептывал, я не слышала, но чувство, что он призывает ее потерпеть меня еще чуточку, было мерзким. Пьяна я, конечно, не была. Мое пиво было безалкогольным. А в «Кризисе жанра» это и вовсе был морковный сок. Тем поразительнее, как ей удалось создать впечатление, что их усталость от мотания по городу и явный перебор с алкоголем — моя вина. Я сказала себе всегда выручающее «F*ck it», и мы уже шли по Мясницкой, но конфликт был неизбежен. Я все еще хотела верить, что обойдется, но опыт подсказывал обратное. Интуиция меня почти не подводит. Касаемо бурь — не подводит никогда. У меня нюх на первый, едва ощутимый аромат войны. Особенно с девушками.

— Смотри, смотри! — я сжала локоть Маартена, — Мыльный пузырь!

— А? Что? — он словно проснулся. Все это время он прислушивался, о чем беседуют мама с Зои на пять шагов сзади нас. Его что-то беспокоило. Но мне было безразлично, мантра «f*ck it» очень действенная. Она подвела меня лишь однажды. Позже. — Что такое мыльны пузир?

Я спешила вспомнить, как «мыльный пузырь» по-голландски или по-английски, пока он не улетел, не лопнул, пока парил над перекрестком в свете фонаря, повисшего на скрещенных проводах четко посреди светлого круга на асфальте. Как на сцене маленького театра, где действие пьесы протекает на плавном изгибе ночной Мясницкой. Пузырь кружил и покачивался, дразня желтый свет фонаря радужными боками. Я просто вскинула руку «Смотри! Это маленькое чудо. Для нас. Тебя и меня.»

— Да, вижу, — ответил он. Так рассеянно, даже обидно.

У «Библио-Глобуса» я попыталась словно невзначай поболтать с Анной и Зои, они отвечали что-то нейтральное, и даже усмехались. Но не так искренне и весело, как спустя метров пятнадцать, когда я оступилась в выбоине асфальта — и подвернула щиколотку. И когда было видно, что мне совсем не до смеха. Маартен шел впереди всех. Подхватить меня под локоть или за талию было некому. И эти две весело рассмеялись. Когда обернулся Маартен, они ответили ему, что смеются «просто так, ничего особенного».

«F*ck it» спасло мое настроение и в тот раз.

Я обогнала их, чтобы не тащиться сзади. Тоже мне, завоеватели в побежденном городе. Обогнула Анну и Зои, которым все еще хотелось понравиться, но уже с привкусом «или, скорее, придушить», и снова прилипла к локтю Маартена.

— А это здание КГБ, — тут же обернулся он к ним. Виноватым себя ощутил. За мое прилипание. Так обычно чувствуешь себя с родными или друзьями. Когда у тебя роман и слегка не до них. Но Зои не удостоила его даже кивком, продолжая что-то размеренно говорить низкорослой старушке, похожей рыжей челочкой и коротким хвостиком на йоркширского терьера. От носа (он у бабульки курносенький и маленький) до хвостика рыже-русого на затылке, стянутого резинкой. Словно от тела мальчишки лет 12-ти отрезали голову и пришили на ее место йорка. Живого. За пузо. И вот мальчишка идет, а йорк семенит в воздухе лапами, трясет челкой, тянет теплый майский воздух кнопочкой-носиком и повиливает хвостиком. Персонаж в духе Дали. Такая старушка. Зои не удостоила Маартена вниманием, и в этом не было ни капли нервов. Стальная вялая целеустремленная плесень. Пыль. Гибрид цапли с плесенью. Но стальная. Мама махнула рукой «типа, да отстань, какая нам разница! Они уже не страшные!»

— Они сейчас куда? — выпалила я, чтоб сгладить конфуз. Хотя вообще-то собиралась разведать неявно. — Я домой, на Смоленку. Оттуда до работы ближе. «Чем от твоего дома. Мне надо быть там рано утром. Но ты можешь переночевать у меня» — хотела добавить я, но не успела.

— ММ, Ок! Мама и Зои идут к Маяковская метро… прости, едут они. Там их отель находится.

Так. Не получилось. Еще раз, уже вслух.

— Они на Маяковку, а ты куда? Хочешь, поедем ко мне, на Смоленку? «Раз уж ты не зовешь меня на Динамо».

Последнее я озвучивать не стала. Всё-таки я не я буду, если еще начну напрашиваться.

— В другой раз, я думАю… — что-то в его голосе стало металлическим, холодным и твердым. Раздражение. Раньше его не было. — Я не могу, ты понимаете. «Понимаешь», я хотел сказать. Это будет onhandig. Eenbeetje lastig…

— «Неудобно».

— Неудобно, да. Спасибо!

— А почему? Если они не едут к тебе, на Динамо, а едут в отель — почему ты не можешь переночевать у меня?

— Это неудобно тоже.

— Л.Л. может не хотеть, чтобы я спала в ее постели, но в моей-то постели ты ночевать можешь?!

Маартен замешкался. Нервно закусил губу.

— Я хотел бы поехать отель, чтобы с ними ночь вести, если ты не против.

— Провести. Совершенная форма.

— Да, спасибо. Я хочу, чтобы с ими ночь провести. Как ты думАишь, могут в отель ресепшн мне разрешить, чтобы остановиться их номер на одна ночь вместе?

— Waarom niet… Почему нет…

Дальше шли молча. Мне привиделась карусель, детская карусель во дворе. Наши отношения с Маартеном. Наша карусель только что остановилась. Я смотрела на асфальт, убегающий назад по бокам от моих идущих ног в тёмных джинсах. Карусель замерла. Представляю, какой будет скрип и скрежет, когда уедут Зои и «мамс», и Маартен попытается снова ее раскрутить. А попытается ли? Волшебство нашего романа ушло. Я начала тихо ненавидеть все, что похоже на Голландию. Слова на А — как Амстердам, слова на N — как Nederland, оранжевые предметы, сыр, гашиш, добропорядочность, gezelligheid, самолеты, свой загранпаспорт. Всё, что было дорого, потому что было нидерландским. Я ушла в себя и эта я, в которую я ушла, была обижена. Я захлопнулась. Как коробка с печенюшками в добропорядочных нидер-семьях. «Koekje gekregen — trommeltje dicht*». Их поговорка. Я захлопнула крышку самой себя, едва не прищемив Маартену пальцы. Обиделась на гостий, но пальцы Маартена сегодня ночью не будут меня касаться, хотя мы так давно не виделись. Так вот же тебе, получи! Что-то произошло в нем за эти дни без меня… Его кеды шагали по ночному асфальту уверенно, быстро. Я бы на его месте радовалась нашему воссоединению куда больше. Как радуюсь на своем. Похоже, мне преподносят урок. Давай, покажи мне, как не скучал по моему телу. Небось, Л.Л. кувыркалась на твоем лоскутном одеяле во всей красе своей целлюлитной наготы. Только вряд ли тебе это заменило мои руки и рот… Да нет, смех один, если сравнивать.

— Попроси раскладушку у ресепшионистки. Ты знаешь, что такое раскладушка?

— Нет.

— Кровать-трансформер для гостя.

— Аааа, я понял. Не думаю, что нужно…

— То есть? Хотя… Обойдешься без советов, самостоятельный мой.

Надо же, как соскучился по мамочке! Ведь еще неделю назад на вопрос, скучаешь ли по ней, уверенно ответил «нет!»

Будут всю ночь сидеть кружочком на ковре, взявшись за руки, и петь псалмы. Или проникновенным шепотом делиться, кто как скучал. Начнет бабуля-терьерчик: «Я смотрела все новости из России, по всем каналам, вдруг покажут общежитие журфака МГУ, объятое пламенем или разбитое метеоритным дождем…» Маартен глотая слезы, подхватит: «А я не мог без мурашек смотреть на йорков, мама, и на мальчишек с отрезанными головами…» Зои тоже не смолчит: «А я забросила волейбол и пропустила вибратор через мясорубку… А я… А я…» Пошли они на *** с их трогательной невозможностью разлучиться на несколько ночных часов. И хули я стараюсь понравиться этим индюшкам? Мне вдруг показалось, что Маартену я с этого вечера буду нравиться меньше. Почему-то. И он мне тоже. Возможно, я никогда не смогу быть равнодушной к нему, но он сильно потерял в моих глазах. Между нами будет стоять моя враждебность. Моя обида. Никогда не забуду ему эту дорогу до метро.

Я усмехнулась в свой невероятный хлопковый шарф. Он у меня один на всю планету — широкий, длинный. Сшитый из двух разных полотен, и с лица, и с изнанки сказочной красоты. Одна сторона в зеленую и беловато-серую клетку, а вторая белая, в мелкий голубой цветочек. Две такие разные стороны, но обе про меня. Ровные клеточки про меня и мелкие неброские незабудки — тоже. Одна сторона напоказ, а вторая как бы случайно выглянет тут и там, — и не описать словами. Усмехаться в него не так обидно, хоть кто-то на моей стороне, даже если это просто шарф.

— Ну езжай с мамой, сынок…

На платформе вернулись к теме планов назавтра. В «Билингве» договорились завтра идти в музей археологии Москвы. На платформе выяснилось, что никто, кроме меня, уже особо не хочет. Почему-то стало понятно, дело не в музее. В него они как раз сходить не против. Но без меня. Мне не сказали прямо, просто Зои заартачилась, что-то капризно прогнусавила и Маартен подвел итог «мы пока не знаем, хОчим ли… Мы посмотрИм будем.» Получилось, как будто мне без них занять себя нечем. Словно я навязываюсь. Оскорбительно, но Зои уже решила, — и они сделают, как решила Зои. Я уже поняла, кто у них главный. Поскорее попрощалась и шмыгнула в вагон. Он стиснул двери и увез мое лицо, сделать которое мне так и не удалось. Чем дальше я уезжала, тем легче становилось. «Ф*к-ит, ф*к-ит, ф*к-ф*к-ф*к-ит, ф*к-ит, ф*к-ит» стучали колеса в черном туннеле. Скорее бы они улетели, дуры.

Конечно, меня назавтра не позвали. Маартен — он не позвал. Небо не рухнуло, просто меня стерли с карты Москвы. Без всяких реверансов, без объяснений. И без объявления войны. Внешне ничего не изменилось. Маартен как всегда прислал смску «с добрым утром», я ответила тем же. Как дела — ничего, а у тебя? Спасибо, у нас хорошо, мама и Зои гуляют по городу, были там и там. Отлично, надеюсь, им нравится. Да, всё очень здорово. Какой клуб ты могла бы посоветовать нам на вечер? Зои хочет потанцевать.

Зои хочет потанцевать и я должна посоветовать. Я не верила глазам. Справилась у словаря. Всё сходится. «Aanraden» — это «рекомендовать». И ничего больше. Никаких других смыслов.

Словно почувствовав на расстоянии, что неувязочка вышла, Маартен прислал стыдливое «может быть, хотела бы ты пойти с нами, чтобы тоже танцевать?» Я выждала мучительные полтора часа, прежде чем ответить. Это всё, чем я могла дать сдачи. Полтора часа не отвечать. «Нет, у меня встреча». Он даже не спросил, с кем. «ОК». Любому русскому, даже родной сестре я бы этого не спустила. Но даже родной сестре я не могу пожаловаться. На что? На то, что голландцы не русские? Бред! Я не могу объяснить, что всё голландское потускнело от прилёта всего двух неприятных людей. Даже нет, старушка вполне мировая, мне противна Зои. Но даже при мысли о ней мои руки бессильны скомкать флаг Амстердама, что висит над моим столом. Это просто невозможно. Чашка «I love Holland» никогда не полетит в стену. Мои большие тяжелые деревянные башмаки-кломпы — как хрустальные туфельки для Золушки. Это мучительно, когда тебя разонравился тот, кого обожаешь. Я обожаю Нидерланды, но со вчерашнего дня всё в них бесит. Я не могу разлюбить голландцев, хоть некоторых и не за что любить. Не могут все-все заслуживать любви только потому, что родились на благословенной для меня земле. Но я их люблю. Знакомых и незнакомых, красивых и нет. Любовь не обещала быть рациональной. Если бы к ней прилагалась аннотация, то первой строчкой шло бы «производитель не несет ответственности за последствия неразумного применения». Счастлив, кто любит человека, пусть трудного, но одного. Я люблю целый мир, мир Нидерландов. Непростой, непохожий. Он не обещал, что будет удобным. Люблю целую страну и особенно Амстердам, целый язык и особенно vandaag и verdwijnen, целый народ и особенно Маартена.

Сама не знаю, зачем отправила ему «А у Зои есть бойфренд?» В ответ пришло одно слово «Grappig!*» и подмигивающий смайлик. Вопрос завис. И как я не замечала, что в наших отношениях все легко и понятно — только ему! И именно потому, что я стараюсь. А для меня — одни вопросы без ответов. И именно потому, что его это не волнует. «Ф*к ит», подумала я, и решила что пора уйти в работу. Телефон пикнул очередной смской. «Может смогли бы мы повидеться послезавтра? Мне удобно 14:00—14:30. Хотели бы ты?»

Послезавтра. В обед. На полчаса. Вот счастье-то!

Работать расхотелось вмиг.

— Ну не м*дак, а? Ну скажите мне, девушка, как можно быть таким м*даком! — Л.Л. ворвалась в кабинет и, шлепнув синюю папку мне на стол, села на край. Я только успела выхватить мышку из-под зада в креветочного цвета юбке. — Я чего, ездила с этими уродами в Дренте договариваться? Чтобы он им потом отказал?! Ты знаешь, почему он им отказал? Иди, спроси у него, он о**ел, х*р лысый!

«Не пойду я никуда!» — ответил мой мозг, но я промолчала. Мне б твои проблемы.

— Вот скажите мне, девушка, вы понимаете нашего Всевышнего? Я год обхаживала это дизайнерское бюро, каждому их инженеру, каждой уборщице жо** вылизала, а он, видите ли, не хочет, потому что у них в плитке уровень какой-то ху*ни превышен.

— Какой ху*ни? — отозвалась я вяло.

— Да не знаю, я не химик. Радиоактивной какой-то. Ему что, жить с их плиткой? Нам сейчас этот контракт как воздух нужен. Им что, больше до*баться не до чего?

— Кому? — я продолжала смотреть на смску. Перебирала в голове папку «саркастические ответы на любой случай», но все файлы в ней были пусты. Чистые доки. А4 безупречной белизны. Ответ не рождался.

— Совету ё**ных директоров! Ё**ному совету ё**ных директоров! — она поелозила задом по коврику мышки — привезенному из Амстердама, с фотографией старинных домов Йордаана. Самое сердце Мокума. Жо**й по сердцу. Немыслимо! Но сил что-нибудь предпринять не было.

— Мы банкроты. Девушка, вы меня слышите? Помяните мое слово, если мы не заключим этот контракт, то мы банкроты.

— Почему? — еле выдавила я.

— Потому что у твоего Всевышнего уже вошло в привычку играть в Павку Корчагина! Так дела не делают! Прибыль к принципиальным дуракам не идет!

Возразить было слишком много чего, и я не взялась за этот титанический труд. Мне что-то резко поплохело.

Она, наконец, заметила!

— Девушка, вот подите и скажите вашему Всевышнему… Девушка, а вы чего такая бледная? А? Ну-ка? — она властно, как педиатр, подцепила мой подбородок двумя пальцами, и я послушно подняла лицо. — И губы синие. Девушка, вы нездоровы!

Мы встретились глазами. «Нет, она не знает про нас с Маартеном» — подумала я. Она, наверно, подумала то же самое.

— Вам надо принять волокардину. Всё, сиди не падай, я принесу волокардин и воды! В бухгалтерии тонометр есть, попрошу Розалию Иванну, пусть тебе давление смеряет. Синие совсем губы. Беречь себя надо, девушка! И мужика получше!

Последнее донеслось уже из коридора. У Л.Л. громкий голос, и невыносимый тембр. И мозгов ни грамма.

Мне было безразлично, какие у меня губы, синие или зеленые. Безразлично, насколько я бледна. Всё это заботило, или скорее, занимало, Л.Л. и главбухшу. Отвлекло от рутины и нервной работы.

Они с упоением меня откачивали, суетились, махали на меня злосчастной синей папкой и мышиным ковриком с фотографией Йордаана. Капали мне валокордин и спорили о дозе. «Пациент скорее жив, чем мертв. Пациент скорее мертв, чем жив», вспомнилось мне. По-моему, это из Буратино. Маартену неинтересен Буратино. Он любит советского Винни-Пуха с голосом Леонова. И ежика в тумане. А я тут среди двух горе-докторов, сижу с чернильными губами. Я Буратино. Который ему неинтересен. Я безропотно терпела мёртвую хватку надувной манжеты на плече, пила вонючую противоинфарктную жижу из чашки «I love Holland», потом крепкий черный чай, горячий и переслащенный для моего же блага. Потом снова адская манжета. Слава богу, цифры на дисплее приблизились к норме — тетки угомонились и словно после оргазма, довольные пошли в курилку. Сладостное чувство собственной святости овладели ими: на лицах светилась благость, какую увидишь только у редких сволочей, когда они, умиленные собой, несут свечу в гуще крестного хода, готовые, однако, в любой момент вцепиться ногтями в рожу ближнего.

До самого вечера он мне пописывал, а я молчала. А потом замолчал и он. Видимо, пошли в «Демократию» на Цветном. Я ее посоветовала. Не без умысла. Там дороже, чем им нравится. И Цирк через стену.

Я совсем потерялась. Разве мы не были счастливы все эти недели вместе? Разве мы не толкались по утрам возле раковины, когда белая пена пасты смешно валит изо рта хлопьями. Разве не со мной он сделал пирсинг левого соска и разве не я протирала его мирамистином, чтоб заживал скорее. Разве мы не лежали вместе в постели все выходные, просматривая все серии Дживса и Вустера на языке оригинала и смеясь каждый в своих местах? Мы были счастливы, и я не поверю, что он имитировал. Просто для него это ничего не значит. А для меня значит, черт побери! Я чистила дома зубы его щеткой, чтобы поймать ощущение, пусть эфемерное, его рта, а он — никогда, потому что это негигиенично. Мы носили шарфы друг друга, чтобы не так скучать на работе. Мы фехтовали на зубочистках и он оплачивал счет, потому что он мужчина, а я отвечала за чаевые, потому что я женщина. Он дарил мне подарки. И никогда не жадничал, хоть у них и принято. Он же был уже почти наш, здешний. Куда всё делось, стоило Зои сойти по трапу с рейса Схипхол-Шереметьево! Мы разные, но мы же были одним клубком восторга. И всего-то надо было быть вдвоем. Причем здесь Зои?! Чем я ей не понравилась? Кто вообще ее сюда звал!

Неужели всё это ничего не стоит? А, ну да.. Зои заказывает бокал белого вина и сидит с ним, как прима-балерина. Пиво Маартену, белое вино для Зои. Маартен любит пиво, но подругу предпочитает — с белым вином. Суууука!!! Он не позвонит и не скажет, что хочет пригласить в консерваторию на Чайковского. Сегодня точно. Зои. Завтра тоже. Зои. До следующей пятницы, когда эта рельса улетит, еще пять дней.

Дождь лил всю ночь, шумный как никогда. Спать было невозможно от шума и брызг в распахнутое окно. Я ужасно жалела, что не завела собаку или кошку. Хоть выходи в интернет посреди ночи и в отчаянный ливень езжай забирать первого попавшегося, кому ищут «добрые руки». На зверька в доме можно списать любой шорох, любой необъяснимый стук или скрип. Когда ты один, скрипы-стуки все равно откуда-то берутся. Но тогда от них жутко. Особенно проливной ночью. Утро пришло такое же помятое и не выспавшееся, как я. Ему наверно тоже дождь не дал покоя. Или мысли.

«Всё бы обошлось, не случись мне подменять Л.Л. на встрече с голландским партнером» — подумалось мне в то утро о работе, и я поняла, что так можно сказать и про отношения с Маартеном. Да уж, «всё бы обошлось, не случись мне подменять Л.Л. на встрече с голландским партнером». Если бы она не улетела на месяц, а Маартен не нуждался так в носителе живой русской речи со знанием голландского… Ну да ладно…

Л.Л. отправила меня на встречу с партнерами из Нидерландов — одну, вместо себя. Встреча была прохладной, щекотливой и почти бесперспективной. Я не была уверена ни в чем — ни в правоте Всевышнего, потому что оказалось, что его принципиальность продиктована мизерностью предложенного отката. Ни в своей компетентности. Вопрос оказался крайне многозначный, как хочешь, так и понимай. Но решить его было нужно и обязательно в нашу пользу. Л.Л. не захотела трепать свои нервы и благословила меня на бой. В ленивой уверенности, что я расходный материал. Сожрут, значит сожрут. Сергий Радонежский как-то иначе, наверно, благословлял инока Пересвета перед Куликовской битвой. Я не обиделась на Л.Л. — наоборот. Ее карьера пошла на убыль, уж я-то это понимала. Всевышний всё чаще бывал великодушен к ее промахам и всё строже спрашивал с моих маленьких побед. Всё меньше просил ее и всё чаще велел мне. Все видели, он списал ее — и поставил на меня. Все, кроме нее самой.

После двух часов борьбы я ввалилась в ее, щедро мне одолженный в знак монаршей милости, черный BMW и распласталась по креслу. От двух часов держания себя в руках сводило мышцы, из горла вырывался нервный смех. Я расту. Над собой и по карьерной лестнице. Еще год назад мне бы ни за что не провернуть такой авантюры. Да и не доверил бы никто. А шесть лет назад я пришла, чтобы варить Л.Л. кофе, отвечать на звонки и бегать ей в «кальцедонию» за колготками. Кажется, только вчера. Но теперь у меня своя такая девочка. Звонит куда надо и бежит быстрее зайца. Не такая сообразительная, как я была. Но, пожалуй, ей и не надо. Я стремилась стать Всевышнему правой рукой в профессиональном смысле, а она — в значительно более приватном. Какая она виртуозная минетчица — наслышан в нашем офисе любой. Ну, дай ей бог. Каждому свое.

— Куда едем? — осторожно спросил водитель. Машина принадлежит Л.Л. и водитель — ее. Галерный раб. Он пуганый. Знает, что огрести, когда начальница вышла с рабочей встречи, куда проще, чем не огрести. Я не открываю глаз. Только выдыхаю:

— На Динамо. Высадишь меня там — и свободен.

— У метро?

— Нет, но неподалеку. Я покажу. Знаешь там за Петровским парком большой дом? 10 этажей и мраморные шары на постаментах вдоль всего фасада. Он такой, красивый. Наверно, раньше там элита жила советская какая-нибудь.

— А напротив какой-то загон решеткой огорожен и за ним полуразрушенный такой… Типа барака, да?

— Да…

— Так знаю, там же Л.Л. живет.

— Ну сейчас-то не живет.

— Как же, живет! Только уже не в этом доме, а левее. Или правее… Ну да, это если лицом к подъезду, то правее. Там, видели наверно, отгрохали домище для богатых! Вот там и правда элита, там из известных кое-кто живет. Актер один, или режиссер, не знаю, как зовут… Я кино не очень… И этот, его по телевизору часто видите наверно, ток-шоу ведет, губастый такой. А в том доме с мраморными шарами она уже не живет. Там теперь ее друг вроде, молодой такой, вы его видели, из Голландии. И дружба у них голландская… Да вы наверно к нему и едете, да?

— Для личного водителя ты слишком много треплешься.

— Прошу прощения.

— Да мне все равно, только как бы она тебя не уволила…

— Учту, — посуровел он и, молча довезя меня до подъезда, укатил по шуршащим лужам.

Оставшись одна у неприступного кодового замка, я слегка оробела. Ведь вчера и позавчера Маартен не хотел меня видеть. Я посмотрела на часы. Вот блин! Всё-таки совпало! «Послезавтра с 14:00 до 14:30». На циферблате 14:05 — и я у его райских врат. Ну, пусть попробует не захотеть меня. Сегодня я победитель, а победители так хороши в постели!

В груди спирало дыхание, хотелось глупо смеяться. Казалось, всё сойдется и заскользит, закружится, не может такой триумф с голландским дизайнерским бюро не потянуть за собой вереницу побед. Все должны падать сраженные, без боя, без условий. Только я занесла руку над кнопками, как дверь открылась сама. Навстречу вышел Маартен — и встал как вкопанный. Мокрые волосы убраны в короткий хвостик, только снизу остались не прихваченные. Вылитый Дэвид Бэкхем.

— О?!

— Привет! Я тут проездом была, со встречи ехала… Решила заскочить, а вдруг ты дома уже…

Всю мою смелость как сдуло.

— Привет! Сюрприз… Я не шел на работу сегодня и вчера. Я попросил отгул. Хотел, чтобы три дня было быть, но начальник сказал «Маартен, ты становишься слишком русский уже!» Он дал мне два дня.

— Ты попал под дождь?

— Нет, я не был еще на улица. ПочЕму ты спрашивать делаешь?

— У тебя мокрые волосы…

— Аааа, нет. Я был душ. Только что. Я иду за мороженое. Но если ты хочешь, пойдем наверх. Будем пить чай. У меня есть эклерс. Эклеры. Ты любишь. Я думАю…

Мы поднимались на лифте молча, как-то нервозно и впервые не использовали тесноту кабины для залезания друг к другу под одежду, под майку, в джинсы… Мы даже не поцеловались при встрече. Сначала от неожиданности, а потом что-то мне подсказало, что не стоит. Никто не оценит порыва. В лифте висел запах затхлости, но это был мой дом и впереди был целый день вместе. Ведь я сделаю всё, чтобы ему не захотелось уйти из квартиры, где голая я и где наши игры.

— Ты нашла свободный минута?

Я вкратце рассказала о встрече, и постепенно приблизилась, обняла его, прижалась к Ёжику в тумане, что красовался на его майке ровно посередине. Он сунул руки мне в задние карманы и тоже меня обнял. И поцеловал. В шею. Я не поняла, это хорошо или плохо. Пока он у двери искал ключи, я прижалась сзади и многозначительно потерлась бедрами, поглаживая его в области ширинки. Там быстро затвердело, и у меня заныло между ног. Потерянный рай, вот он. А вот и ключ от него. Скорее, скорее… Проскользнул в замочную скважину, повернулся раз, два…

За дверью, в узкой прихожей стояла Зои. Мои руки вмиг схлынули с молнии Маартена и ослабли, пальцы зашлись дрожью. Я сунула ладони в карманы и рассержено буркнула «Hoi!» Надо же так напугаться! Стало досадно на саму себя. Надеюсь, она не заметила, как я стреманулась. Через миг это стало неважно: я увидела, в чем она. В рубашке Маартена. В той, что ношу я, когда хожу по его квартире без трусов. После секса, после поцелуев ниже, еще чуть-чуть, о даааа, после скольжения кончика языка между пальцев ног, после покусываний плеча, когда он сзади и до упора внутри, а ноющее наслаждение накрывает с головой, после бешеной скорости и диких ритмов, после всех стонов и оргазмов. Это, в прямом смысле слова, моя рубашка! Ноги Зои были прямые и длинные. И голые. Голые до самого края рубашки. Выше я не видела. Ее волосы были убраны в хвост и тоже были влажными.

— Мы будем пить чай. Heb je zin een kopje thee, schatje?* — второе было сказано ей.

Зои хмыкнула и равнодушно пошлепала в комнату. Я, не разуваясь, пошла следом.

— А после чая мы гуляем. Мама скоро будет сюда гостить. Минуты через сорок, я думАю.

Зои села на кровать, кое-как прикрыв ее лоскутным одеялом. Словно я недостойна видеть, что там под ним. Маартен поспешно увел меня на кухню.

— Может, я лучше пойду?

— Не обращай внимание. Зои имеет немножко головная боль, но ты не должена думать, что она тебе не радый. Я хотел тебя спросить, какие есть внутрь русский монастИры.

— Монастыри. Иии.

— Мама и Зои хотели быть в Новодевичий монастЕр, но их не пустили.

— Почему? Туда не пускают иностранцев или баб?

— Я не знаю, наверно. Может быть, обе версии?

Меня заматывало в колючую проволоку. Медленно и тщательно. Остро саднило сразу везде, но особенно в грудной клетке. Или это была пищевая пленка? Большой, бесконечный рулон пленки. Она плотно облегала меня, облепляла, приклеивалась. Неведомая пищевая пленка с колючей проволокой. Она сдирала с меня кожу и душила, ослепляла, оглушала.

Маартен с натянутой улыбкой протянул мне чашку чая. Словно всё уже обошлось и можно выпить чайку за дружбу народов и мирные урегулирования. В серо-голубых глазах ясная как день уверенность, что мы цивилизованные люди и собственнические инстинкты нам чужды. Что мы не предадим огласке нашего адюльтера, вкравшегося в языковые занятия. Что я сделаю вид, будто не видела полуголой Зои в квартире для секса.

Уверенные глаза контрастировали с нервными движениями, Маартен спрятал руки в задние карманы и словно ждал, когда же я допью и уйду. Я не сделала ни глотка. Сил едва хватало держать ее в руках, а не метнуть ему в лицо! С кипятком, с тяжеленным керамическим дном. Внутри меня клокотало, еще чуть-чуть, и готовы были брызнуть слезы дикой злости. «Ты делаешь вид, что не страшно, но тебе страшно! Ты боишься, что будет буря? Правильно делаешь! Я же русская. У меня напряженная духовная струна, сука! Братья Карамазовы, непреодолимая жажда правды, горячность в любви, безрассудство, et cetera… Грядет русский пропиздон, бессмысленный и беспощадный! Да какого черта! Сколько можно отворачиваться от очевидного, еб твою в душу бога мать!!! Vriendin? Фриндин, подруга?? И у нас, и у вас, да во всем мире «подруга» — это подруга. А она — твоя де-вуш-ка. Girlfriend! А я тогда кто, я — не girlfriend? Почему я узнаю об этом последняя? То-то Зои охуевала, когда я с тобой под руку шла, и когда в твоей майке приехала, и когда сказала, что ты сумасшедший во всех смыслах, и в Этом тоже… Скажи спасибо, что она тебе прямо тогда, в первый вечер, при мне и при матери в бубен не дала.

Вошла Зои, и я повернулась к окну. Оттого, что она уже в джинсах, полегчало мне едва ли. Я смотрела на стекло в мелких брызгах дождя и думала о том, что это такое, когда не хочется жить. И вправе ли мы перестать дышать, когда расхотелось. В фильме «Ты у меня одна» есть момент… Вообще ничего особенного фильм, перестроечное фуфло. Но момент, когда русская американка несется вверх по лестнице, чтобы выброситься из окна… Стоя в кухне, где мне были не рады буквально все, я ее понимала как никогда. Я не была влюблена в Маартена с детства, не лишилась в одночасье смысла жизни, но до чего же больно, когда тебе предпочли безликую плесень. Убиться бы, отсюда, с восьмого этажа. Распахнуть окно и вниз. Нельзя. Пока Зои не улетит, нельзя.

— Она твоя девушка? — и голоса-то нет, как назло. Тихий и неуверенный, чтобы Зои порадовалась.

— Ты не дОлжена волновать…. Волноваться. Это не проблема. Я могу быть здесь с тобой. Зои будет только в Голландия. Я не скоро еще в Голландия weg.

— То есть всё ок?

— Да, — подхватил он радостно. — Всё ОК абсолютельно. Я буду тебе объяснить. Ты не должен быть грустным.

— Она твоя девушка? Давно?

— Да.

— Как давно?

— 8 год.

— Охуеть… А я — кто тебе я???

— Wat er is aan de hand? — сурово спросила Зои. У Маартена. Меня как бы нет. Ну правильно, это же филиал Нидерландов, чего стесняться. Это я тут в гостях. Да еще в незванных.

— Wacht je eens*… — ответил Маартен в замешательстве.

Зои посмотрела на меня и снова перевела взгляд на него.

— Вы собираетесь ссориться? Я пойду прогуляюсь… Мне скучно смотреть на это. — сказала эта чёртова плесень по-голландски.

— Zoi, wacht, wacht, wacht, alsjeblieft!*

— Stil, stil*..- это уже он повернулся ко мне, — Можем мы потом это обсуждать? Сейчас это совсем неудобное.

— Не можем. Кто я тебе?

— Это может ждать?

— Нет!

— Маартен, надеюсь, всё ОК. Я за мороженым.

Зои вышла из кухни и через минуту входная дверь захлопнулась.

— Ты имеешь проблемы с Зои? — услышала я после долгой тяжелой тишины.

Вопрос был настолько корявым, что не зная, как именно его отредактировать, я не нашла и ответа. Имею ли я проблемы в связи с ее приездом? Душевные, настроенческие? Пожалуй. Есть ли у нас скрытый конфликт? А что, не видно? Предвидится ли рукопашный? Я всё ближе к этой мысли… Но я не хочу, не хочу иметь проблемы с Зои! Пусть она просто исчезнет, пусть момент ее зачатия переснимут, и презерватив не порвется. Пусть она просто не родится 25 лет назад. Я не хочу иметь с ней проблем. Я промолчала.

— Я сделал неправильно вопрос, сорри. Я думАю, ты можешь быть недовольна, затем она приехала. ЧТО она приехала, извини. Я думАю, ты не понравиться Зои.

— Благодарю за откровенность.

— Нет, я не то bedoel*. Я имею в виде кое-что другое. Зои не находишь ты красивой.

— Какое мне дело до ее красоты.

— Я хочу сказать, — он как всегда сжал пальцами переносицу, и в черепе затарахтел генератор правильных ответов, — ты думаешь о ней, что-нибудь плохо.

— Я думаю… — я всё еще по привычке подбирала доступные слова и четкие формулировки. — Я рада, что она приехала. Иначе я бы не узнала, что ты не свободен. Ты не должен был спать со мной, если у тебя есть другая девушка. Две девушки в разных странах — это подло!

— Это не проблема! — заверил Маартен и в его глазах зажглась радость. Всего-то навсего. Странная русская и ее странные представления, о том, что есть хорошо. Не понимает, как хорошо и удобно всё складывается. — Мне это не мешает. Зои далеко! Я в порядке, я могу быть с тобой. Всё ОК!

— Ну слава богу, гора с плеч!

— Это был юмор, sarcastic comment?

— Нет. Я правда боялась, что тебя начнут терзать угрызения совести. Но вижу, ты не страдаешь.

— Что это? Я не могу так быстро, я не знаю эти слОвы. Запиши мне вот сюда, в русски и как в голландски. — он привычно протянул мне блокнот и карандаш. — «Ургезиния» — что это?

— Schuldgevoelens. Угрызения совести или чувство вины.

— Напиши мне по-русски.

— Незачем, тебе всё равно никогда не пригодится. Я пойду.

— Тебе важно, что есть Зои? Я думАю, это нормально, потому что вы далеко. Она там, завтра уйдет домой, в Неймехен. Тебя это не должно делать беспокоиться. Я сейчас с тобой, мы хорошо вместе. Спать, любить друг друга, делать чумОвые вещи на постели… Мы хорошо вместе трахаться, тебе нравится. А Зои не сейчас. Она когда я быть там, в доме. Дома.

— Прости.. — я остановилась в маленькой прихожей, развернулась к нему. Он стоял в солнечном прямоугольнике и все его длинноногое тело в светлых джинсах, голые руки, засунутые в карманы, футболка с ёжиком в тумане, босые ступни, словно гитарные грифы с натянутыми струнами сухожилий, волосы, сзади распущенные, спутанные в идеальные прядки, а со лба собранные в хвостик на затылке… Бэкхем. Дэйв. Всё было идеально. Идеально и отвратительно. Как скрип ножа по пенопласту, как свечка-сердечко и фоторамка на день рождения, как забеременеть от насильника. Он изнасиловал мою душу, а я чувствовала живущий во мне эмбрион боли и нежности, он рос, пил мои соки и развивался, у него появлялись метастазы ручек и ножек, он расходился во все ткани, прорастал между костями, оплетал сосуды, давил на нервы. Зачатый Маартеном мерзкий звереныш, моя невозможность вырвать его из себя.

— Ты тентакли.

— Кто?

— Монстр хентайный, вот кто. Мерзкий, со щупальцами.

— Почему? — он рассмеялся. Я устало натянула куртку. В этом прямоугольнике света на полу всегда было особенно тепло, паркет нагревался и можно было сидеть в позе лотоса. В его рубашке и своих трусах. Или в его трусах и без рубашки. И слушать, спрашивать, запоминать всё из чего он состоит. Всё, что начиналось со слов «ik denk*» и «ik geloof*» стоило особого внимания. Сейчас этот прямоугольник теплого окна на полу подкатывал тошнотой. На постель я старалась не смотреть. Зои. Подумать только… Даже черт с ней, с Л. Л. Но Зои! Носатая дылда с вялыми глазами на здоровом лице крепкой самки человека. 8 лет феодального всевластия Зои и мои какие-то пара месяцев…

Потемнело в одну минуту. Я накинула сумку на плечо. Солнечный прямоугольник исчез. Маартен стоял неподвижно, в расслабленной позе, откинув плечи назад и вниз, широкие, с ровными ключицами и гладкой шеей. Покусывал губу. Я бы решила, что это нервы, но вряд ли. Это же Маартен. Просто неприятный разговор, темы которого он не понимает, но догадывается, что возможно еще перед выходом будут бить. За окном хлынуло. Массивные реки воды побежали по стеклу. Словно небо обмылось, вышел первый солнечный луч, прорезал грязные тучи и ворвался в мокрое стекло.

— Прости, — мне стоило труда говорить размеренно, чтобы он понимал, — я и правда забыла восхититься твоей предприимчивостью. Так всё обставить, так предусмотреть все свои нужды. Прими мои запоздалые комплементы. Ты гений.

— Почему ты не хочешь чтобы быть и чтобы Зои в Голландии быть была? Она совсем не ревнует к тебе.

— Откуда тебе знать? — мне стало казаться, что Маартен вампир. Странно, как я раньше не ощущала упадка сил, наоборот, меня словно шпиговали психостимуляторами. А сейчас я смотрела со стороны, как из меня сливают бензин. Или потрошат, как подушку. Силы будто пух разлетались по комнате, чтобы остаться здесь, всецело достаться Маартену.

— Она сказила, что ты приятная девушка. Он бЫла рада чтобы с тобой знакомой быть. Я не знаю, как сказать…

— Я не хочу это слышать. Она врет. Или ты врешь. Нам было неприятно общество друг друга. После первой же нашей встречи она дала тебе пизды за меня — и ты от нее больше не отходишь. Я влезла в чужой малинник, но это твоя вина. Твоя, сука ты поганая! Я не знала, что у тебя 8-милетний роман. И теперь я огребаю за твое блядство. Хотя огребать должен ты. Ты и огреб, и боишься получить еще. Я вижу. Надо быть слепым, чтобы не увидеть разницы между тогда и сегодня. Она тебя припёрла к стенке. И если она не удушила тебя, то у нее были свои причины. Но это не всепрощение и не доброта. Ни ты, ни она не способны на доброту.

— Ты не дОлжена думать, что Зои нечестный. Она не чувствует что-то ревновать.

— Конечно, как можно, чтобы жена сахиба* ревновала к наложнице из страны третьего мира.

— Она воспринимает тебя как равную. Несмотря на ничто.

Я уже взялась за ручку двери, но мою спину как будто внезапно обварили кипятком.

Я обернулась. Прислонилась к двери.

— Повтори…

Я медленно пошла к нему.

— Она воспринимает тебя как равную. НесмОтря на ничто… на ничего.

Шаг за шагом. Расстояние всё сокращалось. Он вынул руку из кармана, сжал пряжку ремня. Нервничает. Паникует. Я сдвинула манжеты куртки к локтям. Левый. Правый. Что щас будет!..

— Я сказал неправильно? Прости, у тебя плохой выгляд. Вид.. Я не могу подбирать слова быстрее. Я тебя неправильно сказал?

— Нет. — не успев подумать, что делаю и стоит ли, я размахнулась и залепила ему пощечину. Что есть силы. Из ее носу брызнула кровь. Мозги салатом оливье разлетелись по комнате, где я влюбилась. Где Зои сидела на моей постели. Уже одетая. Уже. После того. Я лупанула со всего размаху. Мысленно. Только в моем воображении. — Всё верно… — Я подошла вплотную. Он выше меня. Сейчас даже еще выше, где-то в облаках. Его руки рванулись обнять меня — так положено, если тело ближе трети метра от твоего — но резко остановились и нырнули в карманы. Демонстративно. Во избежание исков. Как от непредсказуемой истерички. Его запах, свежий, уверенный, благополучный и дерзкий. Запах ухоженного тела, влажных после душа волос и мужского парфюма. Сколько раз я дышала им, когда его руки скользили по моей голой спине и спускались ниже. Сколько раз он внезапно усиливался порывом ветра или мимолетной лаской в людном месте — и угасая, оставлял радость быть с ним рядом. Его запах. Такой его, такой больше ничей, не проблеваться бы. — Всё почти верно… Грамматически… Но если бы ты только слышал себя со стороны! Если бы ты мог осознать, что звучит в твоих словах… Хотя, нет, всё ОК! Одна там, другая тут. Две девушки по цене одной. Практично и вдвое дешевле. Все как ты любишь: «Twee halen — een betalen*». Глупо было бы не воспользоваться, да?

— Ты в плохом настроении? Проблемы на работе? Давай мы сходит на концерт Земфира, ты же любишь Земфира. Я найду ее концерт на интернет, и когда Зои улетит, я буду с тобой на концерт Земфира.

— Не трогай Земфиру. Это манипуляция! — конечно, блядь, хочешь почесать мне за ушком — предложи Земфиру. Запрещенный прием.

— Но я хочу делать тебе радость, чтобы ты не думала о работе. Давай вместе Земфира? Проблемы на работе есть у всех. Ты будешь радоваться. Я хорошо… Нет, мне хорошо, когда ты добрая и веселая бываешь. А после концерт будем делать дикий секс. Или уже на концерте, если хочешь… Когда много-много людей вокруг и Земфира на сцена…

— Заткнись.

Бесполезно. Есть сто причин, почему я не дам ему пощечину. Не дам. Это уже точно. Рука не поднимется. В карманы и стиснуть в кулаки. Улыбнуться. Пора на выход.

Никто не открыл мне сложный замок, не целовал долго в губы в дверном проеме, не шлепнул на прощанье по заднему карману. Я беспрепятственно покинула белую многомаршрутную однушку на Динамо. Горы книг неуверенно прошептали «нам жаль, что так вышло», «поверь, если бы мы могли что-то для тебя сделать…» и остались с ним.

Я неспешной рысью сбежала по ступенькам. Пролёт, еще пролёт, еще и еще один. Восемь этажей. Даже голова закружилась. И коротенький, из шести ступенек.

Навстречу поднялась Зои. На куртке блестел дождь, а в глазах радушие того, от которого уходит незваный гость.

— Het regent…

— Ik weet het wel, bedankt.

— Ga je al naar huis?

— Да.

— Daaaag.

— Пока, плесень…

Она «воспринимает меня как равную. Несмотря ни на что». Да и хуй с ней. Пусть командует своим Маартеном. Почему-то же тот ей подчиняется. Значит, что-то в ней есть такое, чего нет во мне. Не достоинство. Скорей уж рычаг какой-то. Зои не я, она не душа компании, не лидер. Не рвется к очевидному доминированию в стае. Ее деспотизм скрытый, этакий тиран-любитель. Силовые методы — угрозы, слезы, истерики — не для этой сильной натуры. Ее оружие — отказ в благосклонности. Маартен боится впасть в немилость. Утратить доступ. Быть отлученным. Зои не пошлет демонстративно, она просто равнодушно смотает паклю в пучок на затылке, осмотрит футболку и подернет тут и там, снимет несуществующие пылинки… Потом наклонится, затянет шнурки на кедах, перелистает записи в ежедневнике — все медленно, без спешки, словно тебя нет или ты не стоишь внимания. Вот какой сцены боится Маартен. Я так не умею, и меня он не боится. По мне, так век бы ее не видеть, эту Зои, я бы только рада была ее уходу. Но на вкус и цвет…

«Бесполезно». С этой мыслью, оказывается, утешительнее всего выходить. Не спать, не есть, не плакать. Выходить. Из темного подъезда, из клетки, из прошлой жизни. Из иллюзий. Я нажала кнопку, домофон запищал и в лицо ударил чистый, мокрый свет.

Бесполезно было с самого начала. Я рада, правда рада, что ты был. Я стала глубже, шире, замысловатее, мудрее. Я стала опытнее. Теперь в том пресловутом пучке прутьев у меня их на сотню больше. Так просто не сломаешь.

Телефон мурлыкнул и схватил на лету конвертик. Я вскрыла его. «Когда мы сможем встретиться? Может быть, в четверг? Мне удобно после 18:30. Есть это ОК для тебя?»

Мой мозг ответил «встретимся в аду, не сомневайся», но он этого, конечно, не узнал.

Ливень не уступал плохому душу, струи которого напоминают металлическую щетку. Вода с размаху била по голове так, что сотрясение мозга казалось неизбежным. Чертова куртка пахла его запахом. Его благополучной невозмутимостью, его оргазмами с осипшим шепотом после и неподвижным взглядом прямо в зрачки. Несмотря на агрессивный водный массаж, единственный спасением от которого служила мягкая, но плотная кожа куртки, я стащила ее и, скомкав, пихнула в сумку. Сумка стала как питон, сожравший косулю, но всё равно мне было хуже, чем ей. Воткнула наушники. Нажала play и в барабанные перепонки ударила Karen Zoid на максимальной громкости. В первую секунду подумалось, «как созвучно настроению», а во вторую — африкаанс! Тревога! Спасайся кто может: грёбаный африкаанс! Язык голландской саранчи, колонизаторов-буров. Тех, что пришли с оружием, заняли чужую Африку, притащили свой язык, уничтожили, выжгли, сожрали всё местное! Насадили свое, крепкое, добротное, беспощадное. Такие как Маартен, его пра-пра-прадеды. Они тоже пахли превосходством! Он тоже не оставил камня на камне. Теперь это его территория. Никогда больше Динамо не будет моим.

Всю дорогу терпела побои ливня и вычищала из плеера песни на голландском. На фламандском. На африкаансе. Вода текла сплошным потоком по маленькому дружелюбному дисплейчику. Он искренне подмигивал мне неоновыми буковками, он был согласен, а у метро погас. Навсегда. Утонул. Захлебнулся ливнем. Чистый, без единой песни на языке Маартена.

Я села в вагон и три остановки провела в коме. Потрясывала мелкая надоедная дрожь, холодно не было, только мокро. На его смс я еще на эскалаторе ответила «Не пиши и не звони мне.» Изредка обдувало из прорезей в потолке вагона. На Тверской вышла и побежала в Nokia. Навстречу мельтешили цветастые и тусклые купола зонтов. Я одна бежала, одна в ту сторону и одна без зонта. Надеюсь, зрелище было хотя бы романтичным. Не хочется думать, что напоминала индюшку, уныло драпающую через птичий двор от коммуникабельного симпатяги-повара по раздрыбанной целине помета.

Понятно же, он не позвонит. Потому что я четко обозначила «не звони». Он не нарушит моих границ. Это неполиткорректно. Leven en laat leven. Живи и давай жить. Не встревай. К тому же здесь Зои. Маартен наверняка уже рассказал ей о моей русской непредсказуемости. Интересно, и о том, что спал со мной — тоже? Вряд ли. Какие никакие, а тоже живые люди. Не могут совсем без чувств. В том и беда, что Зои приучила Маартена ее уважать. Вон как он вокруг этой тусклой крутится. В височек целует. В макушку. В плечико. В объятьях сжимает. А главное, ему передо мной не стыдно. В первый вечер он не раз это проделал прямо у меня на глазах. Ну, правильно, ведь не бывает же стыдно перед куклой. А чем я лучше. Удобный агрегат для секса с функцией обогрева постели. На время отсутствия Зои, черт бы ее побрал, колошу эту! И еще есть кое-что, отчего прямо в кулак сердце сжимается, и больно в желудке. Зои улетит. И снова понадобится кукла. С функцией обогрева постели. И ничто не помешает ему позвонить. Это уж точно!

Я ходила по квартире и не узнавала ее. В зеркале была странная девушка. В ее лице было что-то очень красивое. Ни кровинки, белое полотно. Почти прозрачное. И большие серые глаза. Удивленные. С темными кругами, как в готической прозе. Она видела меня впервые, откуда я взялась, как она могла меня не замечать в своей квартире. А в своей жизни — как? Как она не видела меня, когда была с Маартеном? Как она могла не замечать меня в постели с ним? Ее взгляд оторвался от меня, вокруг было тоже ничего не понятно. Откуда тут все эти вещи. Это мой дом? Он был домом, пока не появилась маленькая однушечка в величественном здании на Динамо. Тут всё простое, знакомое, а там огромные шары из мрамора цвета засохшей крови вдоль фасада. Постаменты под ними расползаются под весом и от ветхости. Кое-где шары сняли, может укатили на барские дачи, а может от греха… А у меня новостройка, киргиз-консьерж, лоджия. У него одна комната и кухня, и простор, и бесконечность жизни. У меня тут две широченные комнаты, кухня как бальный зал и ничего интересного. Всё новое. И у него всё новое. Но у него — новое для меня. Мне хорошо там. Тут — никак. А ему всё равно. Он мог бы жить тут. Но конечно, в отдельной комнате. Личное пространство не обсуждается. Оно должно быть — и должно быть неприкосновенно. Я привыкла. Только что-то непохоже, чтобы Зои признавала какие-то его личные пространства. Как она сидела на кровати! Где я путешествовала в иные миры — она просто посадила свою задницу. После полового акта — качественного и полезного для здоровья. Она не умела быть с Маартеном такой, какой была я, смотреть на него так как я, убалтывать его и выспрашивать, выспрашивать, как он жил до меня. Я никогда не говорила этого «до меня» вслух, просто «о детстве, о школе, о первом сексе». Ведь и правда! Я так никогда и не решилась назвать его своим! Значит, чувствовала? Не сходилось что-то? Так какого черта, ёб твою в душу бога мать, было спать с ним? На какое чудо надеялась? Нормальные люди молят о чуде прозрения, я же все это время молилась, чтобы пелена не упала, и никогда не узнать ничего, что правда. Чтобы не растаял мираж «я и Маартен». Кого винить, если нюх намекал, но мозг просел и велел не беспокоить!

Дальше предсказуемо. Я должна была или запить, или начать жизнь сначала.

Я начала новую жизнь. В ней было мало места страданиям. Наступил странный период полного принятия себя. Я жила в мире с миром и с собой. Словно вдова, слезы которой закончились. Я не думала о Маартене. Он просто ушел из моей жизни. Молчанием. Ни строчки, ни звука. И был повсеместно, как жёлтые стикеры «не забыть».

Терпению Всевышнего пришел конец — Л.Л. наконец-то уволили. Был скандал, но я чудом осталась не замешана. Через два дня после ее ухода меня назначили на ее место. Я стала креативным директором. Всевышний произнес длинную речь о больших надеждах и большой ответственности, выразил уверенность и предостерег от звездной болезни. Потом вручил ключи от черного служебного Nissan Micra и пожал руку. Потом был банкет, где все пили дорогие вина, а я сослалась на антибиотики. И кто-то увидел в этом серьезность, а кто-то дурную примету. Не пить за свое счастье — к несчастью. А вот Маар