Оглавление

От автора

Я родился под забором. Зоны. Роды принимал заключенный, который тянул срок по «делу врачей». Он будет меня выхаживать после первой ходки на тот свет. А так как «у каждой эпохи свои переполохи» через много-много лет произойдёт невероятная встреча, которая перевернёт всю мою жизнь. А точнее, жизнь героя романа, но так как он на 85—90 процентов основан на реальных событиях, его можно назвать «почти автобиографическим».

Тень от забора зоны была у меня вместо часов. Солнышко всходило, острые пики тени по стене сползали вниз, и когда достигали краешка коврика, было ясно — пора вставать. Но однажды, проснувшись, не обнаружил на стене нашей хаты привычных солнечно-гулаговских часов. «Проспал, на урок опоздаю» — с горечью пробурчал я и напустился на маму: «что — разбудить не могли». Она молча подтолкнула меня к окну. В его проёме во всю свою небесную мощь, без всяких препятствий светило солнышко. Деревянная граница между «нами» и «ними» была разобрана, хотя зона, как ни крути, давала работу вольнонаёмным, жизнь била ключом, зэки-артисты устраивали представления.

Уже тогда, непосредственно участвуя в цирковом номере с поднятием табуретки зубами, на которую усаживали меня, я твёрдо решил — буду артистом цирка. Когда колонна выходила из ворот, мы, пацанята, кидали заключённым чай, а они в ответ — то ножичек с наборной ручкой, то необычную свистульку. У меня, например, до сих пор сохранился «складишок» из зоны, на нём только боковая плексигласовая накладка слегка откололась.

А вот «эра светлых годов» не откололась, а полностью исчезла. Хранится лишь в ячейках памяти тех, кто жил тогда по обе стороны советской зоны. Потому и решил кое-что извлечь из слежавшихся пластов прошлого, чтобы отдать дань памяти тем, кто незаслуженно был упрятан в лагеря Горной Шории и сложил головы в сибирской земле.

А самое жестокое заключалось в том, что сидели так называемые «враги народа» вместе с предателями, убийцами, полицаями, проворовавшимися партийными «шишками». В отличие от Солженицына, Варламова, Дьякова у меня жизнь показана по обе стороны зоны. Она начиналась в бараках и на нарах, а продолжалась в том же ритме на воле, в солдатских казармах и хатах. Для небольшого посёлка сидельцы не были «зэками» — страшными, опасными. Их воспринимали спокойно, как своих, только огороженных деревянной зоной-гильотиной, которая на ночь отрубала их от нас.

Я не ставил своей задачей противопоставлять мнения «сталинистов» и «антисталинистов». Жил в то время и хотел показать именно через собственное восприятие картинки той действительности, перекинув художественный мостик повествования в сегодняшний день. Наказывали сволочей, убийц, паскудников разных мастей. Но была другая «масть», которая, по мнению верховного руководства страной, не пылала особой любовью к Советской власти, хотя добросовестно служила на государственных постах. Как и многие военные, сменив погоны на кителе, сохранив душу в чистоте, продолжали с честью исполнять воинский долг. Они-то и стали подневольными «комсомольцами-добровольцами» на всех крупных стройках социализма. Система доносов считалась патриотическим трендом. В суть анонимок не вникали. «Портной» (судья) шил дело, паровозный гудок, нары.

Гулаг канул в прошлое. После всех перестроек, «истерической» смены эпохи застоя на эпоху «запоя», в смысле упоения властью, вседозволенностью клинические проявления болезни большевизма вступили в стадию ремиссии, а некоторые симптомы исчезли совсем: анонимки вне закона, появились свобода слова, гласность, спекуляция (по-современному бизнес), открылся «железный занавес».

Сейчас всё дозволено — полный ФСБ (представляю реакцию). Нет, нет: с авторитетной госструктурой моя аббревиатура ничего общего не имеет. Это всего лишь Финансово Свободный Беспредел. Прут миллиардами. На законных основаниях. Кое-кого наказывают, тридесятого фигуранта. Показательно. А главные расхитители всё равно остаются при своих табуретках. Как видим, ремиссия, как ей и положено, не представила собой возврата к полному выздоровлению, а лишь обострила течение болезни: расцвели коррупция и бандитизм, проституция, стяжательство. Искусство и литература опустились ниже пояса. Многие «генералы» советской верхушки, скинув «коммунистический китель», принялись либо хаять, либо превозносить прошлое, гуляя по страницам СМИ или ток-шоу телевидения и интернета, но уже в качестве «свадебных ефрейторов».

Затронут в романе ещё один аспект: взаимодействие заключённых и их охранников. На примере одного из надзирателей показано упоение властью над безмолвной, послушной человеческой личностью. А другой не превратился во всевластного зверя, а всячески старался облегчить участь так называемых «врагов народа». Оба по приказу «сверху» служили срочную по месту жительства. В случае побега заключённых местные, по мнению начальства, лучше могли ориентироваться в тайге по поимке сбежавших. Идея романа проста и не замысловата: нельзя красной кровью революций перекрасить белый свет. И как в личной внутренней борьбе, через личный самосуд происходит рост души героев романа.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ХОДКА ПЕРВАЯ

Гробик стоит посреди горницы на двух некрашеных табуретках. Большое круглое зеркало возле рукомойника занавешено чёрной тряпицей. На женщинах чёрные сатиновые косынки. Когда лоскуты отрывали для этих косынок, слышался сухой резкий треск. Мама сидит возле гробика и медленно покачивается в такт заунывному голосу Якунихи, читающей заупокойную молитву. Батя Костя, зловеще стуча деревянным протезом, подходит к гробику, трясущимися руками вставляет свечку между пальцами покойника. Медленно откидывает простынку — на груди видит тёмно-бордовый свежий след ожога в виде креста «Надо же, — рассуждает, — на каждом столбе череп и надпись: не влезай — убьёт! А внучок и не лез никуда, на земле на провод наступил… Видать, время такое — расстрелизация, строят, провода тянут». Дед качает головой, привычно поправляет заученным движением усы, держась одной рукой за край гробика, медленно поворачивается и выходит на улицу. Сидя на чурке возле крыльца, выбивает пепел из трубки, осторожно постукивая о свою деревяшку. Из кармана галифе достаёт железную баночку из-под чая, большим пальцем утрамбовывает табак, закуривает. Мальчику так и хочется ощутить знакомый запах дедушкиного дыма, но, как ни старается, всё привычное осталось где-то там внизу, а он словно плавает над всем этим, не чувствуя ни страха, ни боли, пребывая в неслыханном блаженстве.

Удивляется: для чего был там, внизу, в этом тельце, которое сейчас лежит в гробу, а все родные поникшие, как лук батун на грядке после грозы с градом. Мама то и дело нюхает какую-то ватку, две бабушки (Басиня — бабушка Аксинья, Баося- бабушка Фрося) беспрестанно крестятся, нет-нет прикасаясь к мёртвому внуку, но он не чувствует этих прикосновений и не может крикнуть, чтобы перестали плакать и убиваться. Ему так хорошо, даже вспомнилось девятое мая, когда он с дедушкой готовился к празднику. Дед драит наждачкой свою деревяшку, а внук бархоткой начищает орден Красной Звезды. Во дворе лает-разрывается Диксон. В хату входит незнакомый военный, следом почтальон. Вояка прикладывает руку к козырьку.

— Константин Миронович! Разрешите поздравить с Днём Победы! Вручаю вам подарок от Министерства Обороны и райвоенкомата.

Батя Костя медленно встаёт из-за стола, опираясь культяшкой о табуретку, подкручивает кончики пышных будённовских усов и принимает из рук военного новенькие, хромовые сапоги.

На столе лежит, надраенная до блеска самодельная деревяшка-протез.

— Ну, Мироныч, два сапога… при одной живой ноге… с запасом так сказать, — разряжает напряжённую обстановку почтальон. — Обмыть полагается, штоба, значит, подмётки не снашивались. Ну да ладно — нам ещё к твоему соседу Татаринову зайти надо: ему министерство в обороне механическую бритву отвалило.

— Ну-ка, ну-ка дай полюбоваться, — просит батя Костя. Военный достаёт из портфеля бритву и протягивает деду.

Он слегка накручивает пружину и включает. Хата словно наполняется тысячью шершней и обезумевших ос, выясняющих отношения: кто из них сильнее жужжит.

— Хороша игрушка, нечего сказать… — Дед стучит тыльной стороной ладони по корпусу работающей бритвы. — Что тебе улей с пчёлами… Только как эту штуковину Коля-танкист заводить будет, у него же все пальцы в танке отгорели.

Внук завороженно смотрит на диковинку и с опаской просит: — Деда, а вы поменяйтесь, а-а… всё равно у тебя один сапог лишний: деревяшка и зимой и летом босиком ходит.

— Не положено, малыш, я выполняю предписание: Татарников — сапоги, Татаринов — бритва.

Военный отдаёт честь и выходит.

…А клубок памяти раскручивается дальше. Малыш уже на рентгеновском столе в городе Междуреченске, куда привёз папка, потому что у сына свело ногу, и она перестала разгибаться. Папина мама, Басиня, строго наказала: предложат резать, — вертайтесь назад, сама лечить буду. Врачи однозначно заявили: только ампутация, и никаких гвоздей. Папка сгрёб сына в охапку: резать не дам. А он заорал как поросёнок под ножом: режьте, не слушайте его, я буду тоже ветеран, на одной ноге, как дедушка. Мне тоже будут подарки дарить. Женщина врач, вытирая слёзы, и одновременно как бы смеясь, еле слышно повторяет: дурачок ты дурачок, какой ветеран… какие подарки… не приведи Господи. Бабушка Аксинья колдовала над скрюченной ногой, делала примочки из трав, водила пальцем по сучку на табуретке, затем выписывала восьмёрки над коленкой, приговаривая: уйди болячка с нашего порога. С нашего порога сначала на пенёчек, с пенёчка на кочку, с кочки в болото — уйди глубоко, глубоко… Благодаря бабушке-знахарке «ветераном» малыш так и не стал. Через месяц уже носился как угорелый по берегу Томи. Это позже, а пока… Раздавшийся странный грохот из хаты, заставил деда встать и поспешить в дом. Увиденное, сразило инвалида наповал. Он начал медленно оседать, кожаные ремни протеза остро вдавились в кожу. Боль подействовала отрезвляюще. Перевернутый гробик зловеще лежал на полу, рядом дымились стружки, которыми дед щедро усыпал дно, чтобы внучку мягче было. Свеча не погасла от падения, и от неё вот-вот готова была загореться обивка гробика. «Покойник» нагибается, поднимает свечку, трясёт её и как бы выговаривает ей: « Капнула, зараза… горячая…»

Все женщины в полуобморочном состоянии, обе бабушки, путаясь, — то с правого, то с левого плеча — крестятся, испуганно шепчут: — свят, свят, спаси и сохрани… не лиши рассудка.

Мать мальчика, придя в себя, тянет руки к сыночку и истерично заливается горючими слезами: — Что же мы натворили, сыночка, родненький. В гробик тебя уложили-и-и, да чуть не закопали-и-и… прости ты нас грешных, хотели рядышком похоронить.

Якуниха сложила крестом руки на груди и так сжала молитвенник, что пальцы на сгибах мертвенно побелели, приобретя цвет добросовестно обглоданных костей.

— Господи Иисусе… чудо… мёртвый восстал, — лепечет она, бочком пятясь к выходу.

Между тем в хату вошёл могучего телосложения парень в солдатской форме.

— Батя, я выкопал, там мягко, сплошной назём.

— А чего же не мягко, если на этом месте раньше конюшня была старателей с золотых приисков — весело пояснил дед. — Только зря копал-то, живёхонек твой сыночек.

…Барак заключённых живёт обычной утренней процедурой: расправляются одеяла на нарах, кто-то мягкими щелчками встряхивает портянки, усиливая и без того густой «парфюм» мужского жилища, слышно громкое, «лошадиное» фырканье возле умывальников, словом — отряд готовится к построению.

Вошел надзиратель:

— Бокерия! После поверки, к хозяину. Пошевеливайтесь, живей, живей…, — он смачно поддаёт пенделя подвернувшемуся молодому зэку. Тот ехидно осклабился: — Спасибочко, начальник, наверное опять кто-то рожает, — урка, глубоко вдохнув, изображает движением руки округлый живот, — а, может, опять жмурика срисовать… зафиксировать, так сказать, отходняк к небесам?

— Ша, Навылет. Подвинь организм, — слегка оттолкнув молодого, к Бокерии подходит седовласый заключённый, нары которого в бараке стоят особняком. — Так что, батоно, то ли радоваться тебе, то ли готовить очко под пистон от хозяина. С воли передали: жив пацан, которого ты в жмуры отписал. Как бы тебе ещё не накинули?!

Шалва Герасимович не только на зоне, но и в посёлке был на особом счету. Первая медицинская помощь — это Шалгерасимыч, так одним словом уважительно его называли и сидельцы, и вольные. Буквально день назад он осматривал мальчика в хате собачника Сидора, предварительно констатировал смерть, так как об этом свидетельствовали все первичные признаки: отсутствие дыхания и реакции зрачков на свет, остановка сердца. Внимание врача привлёк необычный нательный крестик на груди покойного. Именно от него при ударе током образовался шрам-ожог в виде креста. Шалва осторожно покачал на своей ладони крестик, осматривая со всех сторон.

— Впервые вижу такой, особое литьё. И зарубки по бокам… Скорее всего неспроста.

— Вообще-то, его носила Аннушка, моя жена. А когда я повёз сынишку в город, в больницу, она и надела ему свой крестик. Ногу ему хотели отнять, ты же сам, Шалгерасимыч, посоветовал везти. У него была… эта… э-э-э, — Сидор мучительно морщит лоб.

— Контрактура коленного сустава, — грустно напомнил врач.

— Во, во — она самая.

Шалва аккуратно погладил края крестика и осторожно расправил его на груди покойника.

— К сожалению…, я не Господь Бог. Поражение током — смертельное.

ДЯДЯ ХАЛВА

У проходной ждал Сидор. Шалва радовался от души, но, в то же время, чувствовал себя виноватым, что как врач констатировал смерть мальчика. Летальный исход был налицо по всем медицинским признакам даже без вскрытия, о котором не могло быть и речи в таёжных, лагерных условиях. Поэтому и было поверхностное освидетельствование. А когда Сидор рассказал, как всё произошло, Шалва, будучи врачом нейрохирургом, сделал заключение: раскалённая капля от свечи попала на биологически активную точку между большим и указательным пальцами покойника, послав мощный болевой импульс мозгу, а он запустил к действию все органы, в которых теплилась жизнь за счёт кожного дыхания и мало изученных биоэнергетических резервов человеческого организма. Он ни на минуту не сомневался также, что воскрешение произошло не без участия Творца небесного. Недаром, значит, чуткое материнское сердце подсказало надеть сыну свой личный крестик.

Врач внимательно осмотрел мальчика, проверил пальценосовой рефлекс, попросив пациента вытянуть руки и кончиком указательного пальца дотронуться до кончика носа, что Доня проделал с удивительной точностью. Взяв со стола чайную ложечку, водил ей перед глазами малыша, заставлял приседать с вытянутыми руками. Когда доктор удостоверился в полном здравии «током убиенного», все вздохнули с облегчением. Приободрившийся дед резво накинулся на бабу Фросю:

— Когда вы, в конце концов, найдёте мой кисет? Сколько я буду таскаться с этой банкой?!

— Деда, а его Шуга в подпол уронил. Я когда в гробике лежал, сверху видел, Шуга играл, играл, и в дырочку кисет уронил.

В Сибири в деревенских домах в крышках подвалов всегда вырезали небольшие отверстия для котов. Именно туда и угодил, по мнению Дони, дедушкин кисет с махоркой.

На всех с новой силой нахлынуло мистическое недоумение. Даже Шалва Герасимович, растерявшись, пожал плечами. Баба Фрося сквозь скорбно прижатые к губам пальцы трагически заключила:

— Никак, бес вселился, демоны одолели.

Анна уверенно, но всё же с легкой опаской откинула крышку, спустилась в подпол.

— Папа, вот твой кисет, нашлась пропажа. Состирнуть бы его, тут грязно.

— Ничего-о-о, — тянет дед, — от моего самосаду вся эта микра, вся эта хлора и так передохнет. А то постирашь, жди потом, когда высохнет.

Он пересыпает в кисет свежую порцию табака, затягивает верёвочку и продергивает бархатный расшитый золотом мешочек сбоку, на ремень.

— Во, заместо кобуры, заместо пистолета, — легонечко хлопает себя по боку дед. В слове кобура он делает ударение на первом слоге. Внук со знанием дела поправляет:

— Кобура и пистолет только у командиров бывает, а ты, деда, какой командир — у тебя нога деревянная.

— Ну и что! Ногу я в сорок третьем на фронте потерял, а в гражданскую при мне всегда шашка была. И седло, подаренное лично, Семён Михайловичем Будённым.

Внук подпрыгивает, изображая скачки.

— На нём ещё дратвой буквы вышиты. Деда, расскажи про седло, ты обещал.

В разговор вмешивается Фрося:

— Ой, отец, не надо бы лишний раз про седло. А то сразу сам знаешь, какая картина всплывает.

Дед Костя подходит к жене, отбив несколько стуков своей деревяшкой.

— Да, Фросюшко, конечно, знаю и помню.

Старый будённовец был рад возможности поговорить о своём казацком прошлом.

— Разве забудешь, как твоего папашу топить вели в Кубани, а он кричал: «Да какой я кулак? Маленькая пекаренка, да один работник. Вот и всё моё богатство. А те, в кожанках, мол, зерно-то припрятал, почему не сдал? А твой папаня: я на него сам горбатился, сеял, косил, муку молол. Не воровал, не расхищал, а если вы новая власть, так и накормите народ, и не занимайтесь грабежом. — Батя Костя входит в раж, всё больше размахивая руками. — Вон ты как! Кулацкая твоя харя, орут кожаные. Против советской власти! И поволокли твоего папаньку к реке. А он им: да разве за это воевал мой зять. Нукось, Костя, покажи им седло, на котором ты их советску власть защищал. Один, что постарше, вроде засомневался. Пришлось рассказать, всё как есть»

Шалве Герасимовичу радостно было сознавать, что семья, пережившая ужасное моральное потрясение, так быстро приходит в себя, словно и не стоял посреди горницы гробик, не звучали причитания. Складыв